Герои (fb2)

- Герои [The Heroes] (пер. Александр Сергеевич Шабрин) (Земной Круг - 5) 2431K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джо Аберкромби

Джо Аберкромби
Герои

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Еве

Когда-нибудь ты прочтешь это и скажешь:

«Пап, а зачем все эти мечи?»

Боевой порядок

Союз

Верховное командование

Лорд-маршал Крой – главнокомандующий войсками его величества на Севере.

Полковник Фелнигг – первый его помощник, с редкостно мелким подбородком.

Полковник Бремер дан Горст – королевский обозреватель Северной войны; некогда посрамленный главный фехтовальщик, в прошлом начальник стражи короля.

Рурген и Унгер – его верные слуги, один старше, другой… Унгер.

Байяз, первый из магов – лысый чародей, возраст которого насчитывает предположительно несколько столетий; влиятельный представитель Закрытого совета, то есть один из ближайших советников короля.

Йору Сульфур – его дворецкий, телохранитель и главный казначей.

Денка и Сауризин – два старых адепта университета Адуи; академики, колдующие под началом Байяза над неким опытом.

Дивизия Челенгорма

Генерал Челенгорм – старый друг короля, небывало юный для подобного звания; слывет храбрецом, склонным иной раз к опрометчивости.

Реттер – его тринадцатилетний горнист.

Полковник Валлимир – честолюбец, командующий Первым полком его королевского величества.

Первый сержант Форест – старший из младших чинов в составе Первого полка.

Капрал Танни – завзятый шулер и деляга из числа старослужащих, он же знаменщик Первого полка.

Рядовые Желток, Клайг, Уорт и Ледерлинген – новобранцы, состоят под началом Танни в качестве посыльных.

Полковник Веттерлант – командир Шестого полка, педант, каких поискать.

Майор Калфер – его паникер-подчиненный.

Сержант Гонт, рядовой Роуз – солдаты Шестого полка.

Майор Попол – командир первого батальона Ростодского полка.

Капитан Ласмарк – бедняга-капитан того же Ростодского полка.

Полковник Винклер – храбрец командующий Тринадцатым полком.

Дивизия Миттерика

Генерал Миттерик – истый рубака; волевой, но достаточно скверноподданный, с безрассудно крутым норовом.

Полковник Опкер – его старший заместитель.

Лейтенант Димбик – скромный молодой офицер из числа подчиненных Миттерика.

Дивизия Мида

Лорд-губернатор Мид – как военачальник никуда не годен; шея словно у черепахи; в мирное время – наместник Инглии, известно, что к северянам расположен как свинья к мяснику.

Полковник Гарод дан Брок – честный и усердный подчиненный Мида; сын пресловутого изменника.

Финри дан Брок – страстно-амбициозная супруга полковника Брока, дочь лорд-маршала Кроя.

Полковник Бринт – за старшего у Мида; старый друг короля.

Ализ дан Бринт – юная неискушенная жена полковника Бринта.

Капитан Хардрик – офицер Мида, известен лосинами в обтяжку.

Люди Ищейки

Ищейка – вождь тех северян, что сражаются против Союза. Старинный приятель Девяти Смертей и некогда близкий друг Черного Доу, теперь же злейший его враг.

Красная Шляпа – второй человек после Ищейки, носит красный клобук.

Черствый – названный с большим житейским опытом, возглавляет дюжину Ищейки.

Красная Ворона – один из карлов Черствого.

Север

Трон Скарлинга и его окружение

Черный Доу – протектор Севера или его узурпатор, смотря кого об этом спросить.

Треснутая Нога – его правая рука, в смысле главный телохранитель и лизоблюд.

Ишри – его советница, колдунья с пустынного Юга и заклятая врагиня Байяза.

Хлад – названный, в шрамах и с металлическим глазом; некоторые именуют его псом Черного Доу.

Кернден Зобатый – названный, слывущий образцом обходительности; некогда второй Рудды Тридуба, затем на службе у Бетода, а ныне предводитель дюжины у Черного Доу.

Чудесница – его страдалица-подручная.

Жужело из Блая – самый что ни на есть герой; коренной северянин, обладатель Меча Мечей. Зовется также Щелкуном, поскольку у самого в черепе давно уже что-то не то треснуло, не то щелкнуло.

Весельчак Йон Камбер, Брек-и-Дайн, Легкоступ, Агрик, Атрок и Дрофд – прочие люди из дюжины Зобатого.

Люди Скейла

Скейл – старший сын Бетода, ныне наименее влиятельный из пяти боевых вождей Доу – сильный как бык, храбрый как бык, с бычьими же мозгами.

Бледноснег – когда-то боевой вождь Бетода, теперь второй у Скейла.

Ганзул Белый Глаз – названный, слепой на один глаз; некогда герольд Бетода.

Принц Кальдер – младший сын Бетода, объявленный трусом и изменником; пребывает в изгнании за предложение о мире.

Сефф – его беременная жена, дочь Коула Ричи.

Глубокий и Мелкий – пара головорезов, присматривающих за Кальдером в расчете на поживу.

Люди Коула Ричи

Коул Ричи – один из пяти боевых вождей Доу; пожилой воин, славный доблестью; отец Сефф, а значит, тесть Кальдера.

Бридиан Фладд – названный, в прошлом человек из дюжины Зобатого.

Бек – молодой селянин, жаждущий ратных подвигов; сын Шамы Бессердечного.

Рефт, Кольвинг, Стоддер и Брейт – совсем юнцы, силком загнанные служить и попавшие в подчинение к Беку.

Люди Гламы Золотого

Глама Золотой – один из пяти боевых вождей Доу, невыносимо тщеславный, погрязший в междоусобице с Кейрмом Железноголовым.

Сатт Хрупкий – названный, о мздоимстве и скаредности которого ходят легенды.

Снулый – карл в услужении у Золотого.

Люди Кейрма Железноголового

Кейрм Железноголовый – один из пяти боевых вождей Доу, непревзойденный упрямец; состоит в междоусобице с Гламой Золотым.

Кудрявый – смелый и стойкий разведчик.

Ириг – воин с боевым топором, нрава прескверного.

Жига – лучник-сквернослов.

Прочие

Бродд Тенвейз – самый преданный из пяти боевых вождей Доу, гнусный, как инцест.

Стук Врасплох – неимоверных размеров варвар; не приемлет все, что так или иначе связано с цивилизованностью. Вождь всех земель к востоку от Кринны.

Назад в грязь (мертвые, считающиеся мертвыми, или умершие давно):

Бетод – первый король северян, отец Скейла и Кальдера.

Скарлинг Простоволосый – легендарный герой, когда-то заодно с Севером воевавший против Союза.

Девять Смертей – некогда сторонник Бетода, внушавший ужас всему Северу; какое-то время считался королем северян – недолго, пока не был убит Черным Доу, так, во всяком случае, это преподносится.

Рудда Тридуба – знаменитый своей доблестью вождь Уфриса, враждовавший с Бетодом; был повержен на поединке Девятью Смертями.

Форли Слабейший – слабый боец, сотоварищ Черного Доу и Ищейки; убит по приказу Кальдера.

Шама Бессердечный – знаменитый воин, сраженный Девятью Смертями; отец Бека.

Перед битвой

Несчастна та страна, которая нуждается в героях

Бертольд Брехт

Времена

– Э, ч-черт, стар я становлюсь для всего этого, – бормотал Зоб.

При каждом шаге он морщился от боли в колене. На покой пора. Причем давно. Сидеть на завалинке за домом, с трубочкой, щуриться с улыбочкой на закат, смотреть, как солнце уходит в воду, а за спиной оставлять прожитый в честных трудах день. Дома, впрочем, у Зоба не было. Но когда появится, то непременно хороший.

Он пробрался через пролом в развалинах стены; сердце лупило, как плотницкая киянка, – а все от долгого подъема по крутому склону, да от буйной, хватающей за башмаки травы, да еще от разгульного ветра, пригибающего к земле. А если по правде, то более всего от страха, что наверху можно запросто встретить кончину. Зоб и так-то не отличался по жизни бесшабашностью, а теперь, с возрастом, и вовсе осторожничал. Странно как-то: чем меньше годов остается терять, тем сильнее страх их лишиться. Должно быть, человек от рождения снабжен запасом храбрости, который с каждой передрягой скудеет. А у Зоба передряг было хоть отбавляй. И видимо, сейчас он втягивался в очередную.

Когда тропинка стала наконец сравнительно пологой, Зоб приостановился отдышаться, утирая руками слезящиеся от ветра глаза. Он пытался сдерживать кашель, но тот делался лишь еще более надсадным. Из темноты проглянули Герои, огромными дырами в ночном звездном небе; вчетверо, если не больше, крупнее людей. Гиганты, брошенные прозябать на продуваемом холме. Вот так и стоят мрачными упрямыми стражами над пустотой. Интересно, сколько весит этакая глыба. Только мертвым известно, каково оно было, взволакивать сюда чертовы каменюки. Или кто их волок. Или зачем. Так или иначе, но мертвые неразговорчивы, а присоединяться к ним для выяснения подробностей в расчет у Зоба не входило.

На шероховатых краях камней мелькали слабые неровные отсветы, а в тихом завывании ветра слышались людские голоса. Зоб вспомнил о неотступной опасности, и его окатила свежая волна страха. Хотя страх сам по себе штука полезная, если не отшибает мозги. Рудда Тридуба говорил как-то об этом, хотя и давно. Если вдуматься, то он не вредит. Или вредит наименьшим образом. Иногда это единственное, на что остается уповать.

А потому Зоб глубоко вдохнул и попробовал вернуть ощущение молодости, когда суставы еще не донимали, а море было по колено, высмотрел подходящую расщелину в старых камнях и полез в нее. Когда-то в древности здесь, наверно, было овеянное магией святилище, и незваный гость сейчас совершал немыслимое святотатство. Но если кто-то из былых богов и обиделся, то не подал виду – разве что траурно вздохнул ветер, только и всего. Магии нынче сильно не хватает, как и святости. Уж такие времена.

Свет сместился на Героев – рыжеватые выщербины в камне, пятна мха, вокруг – заматерелые кусты ежевики, крапива и бурьян. Одному истукану недоставало верхней половины, пара других за века обрушились под собственным весом, образовав бреши, подобные щербатым зубам в оскале черепа.

Приглядевшись, Зоб насчитал восьмерых людей, тесно сидящих вокруг костра: латаные-перелатаные плащи, рванина, а то и просто накинутые одеяла. Изменчивый свет трепетал на худых лицах – впалые щеки, шрамы, щетина и бороды. Тусклые отблески поигрывали на щитах и клинках. Много оружия. Народ по большей части молодой, хотя не особо отличается от отряда Зоба. Нет, не особо. Мелькнула даже мысль, не Ютлан ли сидит вон там, лицо повернуто в профиль? Теплое чувство шевельнулось внутри, с губ почти сорвалось приветствие.

Ох, да ведь Ютлан уж двенадцать лет как в могиле, Зоб лично говорил над ней прощальные слова. Наверно, на свете есть лишь определенное количество лиц, ни больше, ни меньше. А если доживешь до зрелого возраста, начинаешь запускать их перед собой по новому кругу.

Зоб поднял руки, показывая открытые ладони и, изо всех сил стараясь, чтобы они не дрожали, подал голос:

– Славного вечера!

Люди обернулись, дернулись к оружию. Один схватился за лук – у Зоба внутри оборвалось, – но натянуть тетиву не успел: сидевший рядом воин – дюжий, пожилой – рывком пригнул его руку.

– Ну-ка постой, Красная Ворона, – сказал он, поведя окладистой седой бородой.

На коленях у воина посверкивал вынутый из ножен меч. Зоб выдавил что-то похожее на улыбку: он узнал его. Расклад уже не такой беспросветный.

Звали этого человека Черствым. Был он из числа названных, и из числа знакомых. Помнится, когда-то они даже рубились в нескольких боях по одну сторону, а в каких-то других, кажется, по разные. Выглядел воин солидно: закаленный боями и жизнью, рассудительный – не из тех, что сначала сечет голову, а потом начинает ее о чем-то спрашивать, а последнее нынче все больше входит в обыкновение. И в отряде он, судя по всему, старший: ишь как этот вот, Красная Ворона, насупился, но уступил, отложил-таки лук, что само по себе очень хорошо. Не хватало еще отдать из-за него концы. Говоря без ложной скромности, такие вещи Зоб применительно к себе ценил вдвойне. К тому же до рассвета еще добрых несколько часов, а вокруг слишком много заостренной стали.

– Именем мертвых! – воскликнул Черствый.

Внешним спокойствием он не уступал Героям, хотя рассудком был не в пример проворнее.

– Разрази меня гром, если это не Кернден Зобатый пожаловал к нам под покровом ночи. Или я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаешься.

Зоб, ладони все так же на весу, сделал несколько плавных шагов вперед, стараясь держаться как можно непринужденней под гвоздящими взглядами враждебных глаз.

– А ты, я вижу, поседел, Зоб.

– Как и ты, Черствый.

– Н-да. Война, сам знаешь. – Старый воин похлопал себя по животу. – Видишь вот, нервы совсем поизносились.

– Честно признаться, и у меня тоже.

– Кому ж быть солдатом?

– Нелегкое это дело. Да еще говорят, старый конь новых барьеров не берет.

– А я нынче скакать и не пыжусь, – заметил на это Черствый. – Ты, я слышал, сражаешься со своей дюжиной на стороне Черного Доу?

– Сражаться пытаюсь как можно меньше, а насчет стороны ты прав. Кормит меня Доу.

– Кормежку я люблю. Меня нынче кормит как раз Союз.

Черствый с задумчивым видом поворошил костер веткой. Его молодцы заерзали: кто облизывал губы, кто пальцами щекотал оружие; остро поблескивали глаза в свете костра. Совсем как зрители поединка: примеряются к начальным ходам, прикидывают, кто победит.

– Похоже, это разводит нас по разные стороны, – продолжал Черствый.

– И мы позволим таким мелочам испортить нашу учтивую беседу? – поднял бровь Зоб.

Красная Ворона, как будто само слово «учтивый» сочтя за дерзость, снова вскипел:

– Да прибить это сучье!

Черствый неспешно к нему повернулся и со сдержанной усмешкой сказал:

– Если случится невозможное и мне понадобится твое участие, я скажу, что надо делать. А пока закрой рот и уймись, придурок. Такие опытные люди, как Кернден Зоб, не забредают сюда за здорово живешь, под руку таким, как ты.

Он снова обратился к Зобу:

– Так зачем ты пришел, да еще сам по себе, один? Надоело прислуживать этому мерзавцу Черному Доу, решил примкнуть к Ищейке?

– Да не сказать чтобы. Драться за Союз мне не очень-то нравится, при всем уважении к тем, кто это делает. У всех свои резоны.

– Я стараюсь не клеймить человека за один лишь выбор друзей.

– По обе стороны хорошего вопроса всегда есть и хорошие люди, – сказал Зоб. – Взять меня: Черный Доу всего лишь попросил, чтоб я прошелся к Героям, постоял немного дозором и посмотрел, не направляется ли сюда Союз. Так что, может, ты избавишь меня от лишних хлопот и подскажешь: Союз и вправду сюда направляется?

– Не знаю.

– Но ведь ты-то здесь.

– Я бы не стал придавать этому лишнего значения. – Черствый без особой радости оглядел свое воинство вокруг костра. – Меня сюда, как видишь, послали как бы и без особой цели. Ищейка сказал: пройдись-ка до Героев, встань дозором да понаблюдай, не держит ли сюда путь Черный Доу или кто-нибудь из его прихвостней. Вот ты мне и скажи, нет ли у них такой мысли?

– Не знаю, – осклабился Зоб.

– Но ведь ты-то здесь.

– А я бы не стал придавать этому излишнего значения. Так, один я со своей дюжиной. Был еще Бридиан Фладд, да сломал сколько-то месяцев назад ногу, пришлось оставить его до починки.

Черствый снова поворошил костер, взметнулся сноп искр.

– У тебя стая всегда была спаянной. Вот и сейчас небось она разбросана вокруг Героев, с луками наготове.

– В каком-то смысле так.

Молодцы Черствого все как один шарахнулись, разинув рты. Их ввергал в оторопь невесть откуда исходящий голос – причем, что самое удивительное, женский. Изваяние Героя непринужденно, как стену какой-нибудь таверны, подпирала спиной Чудесница – руки скрещены на груди, меч в ножнах, лук за плечом.

– Э-ге-гей, Сухарь!

Черствый поморщился.

– Могла хотя бы натянуть тетиву, – укорил он, – а то совсем уж нас ни во что не ставишь.

Она кивком указала в темноту.

– Есть там кое-кто из ребят. Так что если кто-нибудь из ваших посмотрит не так, считай, что стрела торчит у тебя из физиономии. Ну что, лучше стало?

Черствый поморщился еще раз.

– И да, и нет, – ответил он. – А ты все у него в подручных ходишь? На подхвате, что ли?

Его воинство таращилось на расщелины между камнями. Ночь разом отяжелела, задышала угрозой.

Чудесница почесала длинный шрам на бритой голове.

– Да вот, более выгодных предложений не поступает. Так и живем-поживаем, как старик со старухой: трахаться вот уж сколько лет не трахаемся, а только знай цапаемся.

– Вот и у нас с женой так было, пока не померла. – Черствый побарабанил пальцами по обнаженному мечу. – Правда, теперь я по ней скучаю. Я как только тебя увидел, Зоб, так сразу понял, что ты с компанией. Но уж коли ты все еще молотишь языком, а я все еще дышу, стало быть, ты настроен на то, чтоб разговор у нас все-таки состоялся?

– Ты меня прямо насквозь видишь, – отозвался Зоб, – со всеми потрохами. В этом и была задумка.

– Часовые мои живы?

Чудесница, обернувшись, на свой манер залихватски свистнула, и из-за камня показался Легкоступ. Он обнимал за шею Родинку – парня с родимым пятном на щеке. Если б не нож, прижатый Родинке к горлу, их можно бы счесть за пару закадычных друзей.

– Прости, воитель, – виновато обратился Родинка. – Вишь, застигли-таки меня врасплох.

– Бывает.

В свет костра не вошел, а влетел – посредством подзатыльника – нескладный парень и, вякнув, распластался на траве, очевидно, запутавшись в собственных ногах. Сзади из темноты вышел Весельчак Йон – угрюмый бородач – с топориком в руке и тяжелым тесаком у башмака.

– Благодари за это мертвых, – махнул горе-караульщику веткой Черствый. – Сын моей сестры. Обещал, что глаз с него не спущу. Убей вы его – тут мне и конец.

– Дрых лежал, – проворчал Йон. – Разве можно так в карауле?

– Видно, не ждал никого, – пожал плечами Черствый. – Тут на Севере в избытке, пожалуй, лишь холмов да камней. Вот он и не думал, что холм с камнями может кого-то привлечь.

– До холма-то мне дела нет, – подтвердил Зоб, – только Черный Доу сказал прийти сюда…

– А когда что-то говорит Черный Доу… – послышался напевный, как у всех горцев, голос Брек-и-Дайна.

И он ступил на широкую прогалину, татуированной частью обширной физиономии к свету.

Красная Ворона снова взметнулся, но под хлопком Черствого по плечу опять сел.

– Да что с вами такое: все скачут и скачут.

Он обвел взглядом топорик Весельчака Йона, улыбку Чудесницы, живот Брека, нож Легкоступа, все еще не отнятый от горла Родинки – словом, повторил примерно то же самое, что в начале встречи проделывал Зоб.

– А Жужело из Блая с вами?

Зоб степенно кивнул.

– Не знаю зачем, но он за мной так всю дорогу и ходит.

В свою очередь, из темноты выплыл низинный акцент Жужела:

– Шоглиг сказала… мою судьбу… покажет человек, что подавился костью.

Слова эхом отлетали от валунов, доносясь как бы отовсюду сразу. Прямо сценический персонаж этот Жужело; каждому странствующему герою положено такого иметь.

– А Шоглиг стара, как эти камни. Поговаривают, ее сам ад не принимает. И клинок не берет. Говорят, она видела рождение мира, узрит и его погибель. Вот женщина, которую любому мужчине надлежит слушаться, разве нет? Так, по крайней мере, говорят.

К костру Жужело подступился через пролом, оставленный рухнувшим Героем, и теперь стоял столбом – высокий и худой, незыблемый, как зима. Лицо его скрывала тень от капюшона, а за плечами коромыслом торчал Меч Мечей – сероватый металл рукояти поблескивал. Длинные руки Жужела свисали с ножен.

– Так вот, Шоглиг назвала время и место моей смерти, а заодно и как это произойдет. Поведала шепотом и заставила поклясться хранить это в тайне, ведь волшебство, о котором кому-то сболтнешь, уже не волшебство. Поэтому я не могу вам рассказать ни где это произойдет, ни когда, но не здесь и не сейчас.

Он остановился в нескольких шагах от костра.

– А вот вы, парни…

Жужело чуть наклонил голову, стал виден кончик длинного носа, заостренный подбородок и узкий рот.

– Насчет вашего ухода Шоглиг ничего не сказала.

Он картинно замер. Чудесница, взглянув на Зоба, закатила глаза.

Однако люди Черствого выслушивали все это не сто первый, а всего лишь первый раз, так что уши им еще никто не прожужжал. Один тихонько ткнул в бок соседа.

– Это, что ли, и есть Жужело? Жужело Щелкун – это он и есть?

Сосед ничего не ответил, лишь сглотнул, отчего на горле у него прыгнул кадык.

– Ну что, – с нарочитой непринужденностью сказал Черствый, – даю свою старую задницу на отсечение, лишь бы нам отсюда выбраться. Может, ты нас все же отпустишь?

– Не просто отпущу, – уточнил Зоб, – а буду на этом настаивать.

– И оружие мы тоже прихватываем с собой?

– Я не хочу ставить вас в неловкое положение. Мне просто нужен этот холм.

– Или же он нужен Черному Доу, любой ценой?

– То на то и выходит.

– Что ж, милости просим, – Черствый медленно выпрямился, недужно крякнув, – суставы, несомненно, досаждали и ему. – Здесь такой же ветродуй, как и везде. Лучше уж сидеть внизу в Осрунге, ногами к камину.

Что ни говори, а в этом был определенный смысл. Даже неизвестно, кому эта рокировка больше на руку. Черствый задумчиво сунул меч в ножны, выжидая, когда его молодцы соберут причиндалы.

– Ну что, Зобатый, – сказал он, – весьма великодушно с твоей стороны. Не зря ты слывешь образцом обходительности. Хорошо, когда люди по разные стороны могут договориться, каким бы гиблым ни было дело. Благородные манеры, где они теперь?

– Да, уж такие времена.

Зоб дал знак Легкоступу, и тот отвел нож от шеи Родинки, а сам метнулся к огню, протягивая ладони. Родинка отошел, почесывая задарма подбритую щетину на горле, и взялся сворачивать одеяло. Зоб, просунув большие пальцы за пояс, приглядывал за отходящими молодцами Черствого, как бы кто не начал запоздало корчить из себя героя. Выкрутасов скорее всего можно ожидать от Красной Вороны. Тот перекинул через плечо лук и стоял с нарочито грозным видом, в одной руке сжимая топорик, а другой держа щит с намалеванной красной птицей. Если он уже кидался с оружием, то вряд ли истекшие пять минут заставили его вдруг утихомириться.

– Кучка старых срак и какая-то шлюха, – процедил он. – И мы думаем пятиться, уступать этим вот без боя?

– Кому как, – рассудил Черствый, умещая на спине побитый щит. – Я вот думаю уступить, а эти парни думают сменить нас здесь. А ты, если тебе думать нечем, можешь остаться и сразиться с Жужелом из Блая. Своими силами.

– Во как?

Красная Ворона покосился на Жужело, тот ответил взглядом твердым, как камень Героев.

– Ну а что, – невозмутимо сказал Черствый, – коли у тебя руки чешутся на драку. А я потом сгружу твои обрубки на телегу и отошлю матушке со словами утешения: мол, он сам на это напросился. И любил тот чертов холм так, что захотел на нем и умереть.

Рука Красной Вороны перехватывала рукоятку топора.

– А?

– Вот тебе и «а». Или же ты спускаешься подобру-поздорову со всеми, благословляя Керндена Зобатого за то, что он честно-благородно нас предупредил и отпустил без стрел в заднице.

– Ну и ладно, – обиженно отворачиваясь, бросил Красная Ворона.

Черствый шумно выдохнул.

– Ох, молодежь нынче, – обратился он к Зобу. – Неужто и мы такими были?

– Скорей всего, – пожал плечами Зоб.

– Я что-то не припомню в себе такой кровожадности, как у них.

Зоб вновь пожал плечами:

– Такие времена.

– Правда, правда, и еще раз правда. Ну что, костер вам оставить? Айда, ребята.

Воинство Черствого, подгоняя на ходу амуницию, нестройной цепочкой двинулось к южному краю холма, растворяясь поодиночке среди камней.

Прежде чем скрыться, племянник Черствого обернулся и показал напоследок Зобу непристойный жест.

– Ничего, жулье, мы еще вернемся! – выкрикнул он, но тут дядя угостил его по бритой голове увесистой затрещиной.

– Ай! За что?

– А ты повежливей.

– Так мы ж на войне или где?

Черствый отвесил еще один подзатыльник, от которого племянник только крякнул.

– Погруби мне еще, засранец.

Зоб невозмутимо выслушал брань юнца – с таким же успехом можно обижаться на порыв ветра – и, сглотнув кислую слюну, вынул пальцы из-за пояса. Ладони мелко подрагивали; пришлось потереть их друг о дружку, якобы от холода. Дело было сделано, и все вокруг шевелились и дышали, так что все обошлось, как, собственно, и надеялись.

Весельчак Йон по своему обыкновению был недоволен. Мрачный, как туча, он подошел и плюнул в огонь.

– А ведь может настать время, и мы пожалеем, что не накромсали этих ребят ломтями.

– Совесть мне тяготило бы не это, а как раз обратное.

С другого бока у Зоба йоновским подпевалой всплыл Брек.

– Совесть воину только в тягость.

– А брюхо, по-твоему, нет? – уколол его Жужело.

Меч Мечей он воткнул в землю; даже такой каланче, как Щелкун, он доходил эфесом до горла. Жужело медленно крутил его и задумчиво любовался, как играют на крестовине рукояти отсветы костра.

– Всех нас книзу что-нибудь да тянет.

– Но-но. – Горец, можно сказать, с отцовской гордостью выпятил нешуточный мамон. – У меня комплекция в самый раз. Не то что у тебя, доходяги.

– Воитель. – На освещенную прогалину ступил Агрик, с луком в руке и зажатой между пальцами стрелой.

– Что, ушли они? – спросил Зоб.

– Проводил их мимо Деток вниз. Они сейчас переходят через реку, в сторону Осрунга. Атрок там за ними на всякий случай приглядывает. Так что если задумают повернуть обратно, мы будем знать.

– Думаешь, они все же вернутся? – спросила Чудесница. – А то Черствый, он ведь старой закваски. Зубоскалит, а сам, глядишь, возьмет и цапнет. Ты веришь этому старому кашалоту?

Зоб хмуро покосился на темень.

– Да не больше, чем всем в наши дни.

– То есть ни на понюх? Ну так выставь часовых.

– Ага, – согласился Брек. – Только уж позаботься, чтоб наши остались целы.

Зоб стукнул кулаком по ладони.

– Спасибо, что изъявил желание заступить первой сменой.

– Можешь брюхо прихватить себе в компанию, – съязвил Йон.

Зоб еще раз ткнул кулаком в ладонь.

– Молодец. Пойдешь вторым.

– От черт.

– Дрофд!

– Да, воитель?

Понятно, что кудрявый юнец в дюжине самый «зеленый»: вон как живо откликнулся.

– Бери оседланного коня и давай обратно, вверх по Йоузской дороге. Не знаю, кто там первый тебе попадется – скорей всего кто-нибудь от Железноголового, или, может, из людей Тенвейза. Дай им знать, что мы у Героев наткнулись на дюжину Ищейки. Может, они здесь просто дозором шарятся, но…

– Да просто дозором. – Чудесница скусила на пальце запекшуюся кожицу ранки и сплюнула. – Союз еще на подходе, стягивается по частям с флангов, смыкается на местности. Было б только с кем.

– Скорее всего. Так что давай на лошадь и все равно передай.

– Прямо сейчас? – растерянно переспросил Дрофд. – По темноте?

– Нет, лучше следующим летом, – хмыкнула Чудесница. – Ну а когда ж еще, дурилка? Давай: одна нога здесь, другой нет. Тут делов-то: скачи да скачи вдоль дороги.

Дрофд подавленно вздохнул.

– Ага, легко сказать.

– На войне, мальчик, все нелегко, – вздохнул и Зоб.

Он бы лучше послал кого-нибудь другого, но они бы потом спорили до утра, почему отправили не новичка. Есть преграды, которые насквозь не пройти; лучше идти вдоль.

– Как скажешь, воитель. Увижу вас теперь не раньше чем дней через несколько. Причем наверняка с раздолбанной задницей.

– Откуда такие познания? – Чудесница похлопала себя по бедрам. – У тебя что, Тенвейз в дружках ходит?

Послышался смех: раскатистый гогот Брека, квохтанье Легкоступа; Йон и тот слегка потеплел, будто его щекотнули где надо.

– Все бы вам «хи-хи» да «ха-ха».

Дрофд состроил на прощание мину и пошел разыскивать лошадь.

– Я слыхала, помогает куриный жир, когда в зад кому вставляет! – шкодливо крикнула вслед Чудесница.

Ей вторило хихиканье Жужела; эхо разнеслось вокруг Героев и кануло в пустой темноте.

Когда возбуждение улеглось, Зоб почувствовал, что выгорел дотла. Он опустился у огня, поморщившись от неотвязной боли в коленях. Там, где сидел Черствый, земля была все еще теплая. Легкоступ пристроился по ту сторону костра и взялся точить нож; ритмичный взвизг металла попадал в такт негромкого мотива, который высоким голосом выводил Легкоступ. Песня о Скарлинге Простоволосом, легендарном герое Севера, который сплотил когда-то, давным-давно, кланы и обратил в бегство войско Союза. Зоб сидел и слушал, покусывая и без того изгрызенную кожу вокруг ногтей, и думал, что хорошо бы от этой привычки избавиться.

Жужело опустил Меч Мечей и, присев на корточки, стал рыться в старой-престарой суме, где держал руны.

– Ну что, пораскинем? – спросил он как обычно.

– Может, не надо? – вяло воспротивился Йон.

– Никак боишься, что скажут знаки?

– Да не этого я боюсь, а того, что ты нагородишь с три короба, а я потом лежи полночи и гадай, что ты там такое напророчил.

– А вот мы увидим.

С этими словами Жужело высыпал руны в пригоршню, поплевал и раскинул их у огня.

Зоб невольно подался вперед, хотя толковать эти чертовы знаки не взялся бы ни за какие монеты.

– Ну, что там говорят твои руны, Щелкун?

– Руны мои, руны, – откликнулся Жужело нараспев, отодвигась и косясь как бы издалека. – Руны говорят, что… Быть крови.

– Да они у тебя всегда это говорят, – фыркнула Чудесница.

– А ну и что. – Жужело, завернувшись в плащ, сладко прильнул к мечу, как какой-нибудь герой-любовник, и закрыл глаза. – А с некоторых пор все равно еще чаще.

Зоб хмуро оглядел силуэты Героев – забытых гигантов, упрямо стерегущих невесть что. Пустоту.

– Н-да, – пробормотал он. – Такие времена.

Миротворец

Он стоял у сводчатого окна – одна рука на камне, кончики пальцев безостановочно тарабанят, тарабанят, тарабанят. Стоял и хмурился – через весь Карлеон; через лабиринты мощеных улиц, нагромождение крутых черепичных крыш; через нависающие городские стены, возведенные еще отцом, черные от непогоды. Через просторы туманных полей, где серой рогатиной разветвлялась река – и дальше, дальше, к далекой череде окружающих долину холмов. Как будто, нахмурясь должным образом, он мог проникнуть еще на два с лишним десятка миль пересеченной местности – и там пронзать, разить рапирой взора рассеянную армию Черного Доу. Там решалась судьба Севера.

Без него.

– Единственное, чего я хочу, это чтобы все поступали по моим указаниям. Неужели это так много?

Сефф, подойдя сзади, прижалась к его спине животом.

– От них требуется разве что немного здравого смысла.

– Ведь я за всех знаю, как надо, разве нет?

– А я знаю, что надо тебе, и говорю. Так что… да.

– Ощущение такое, будто горстка свинорылых мерзавцев на Севере просто не понимает, что у нас есть на все ответы.

Ее рука, скользнув по рукаву, прижала к камню неустанные пальцы.

– Им пока, видишь ли, не по нраву выходить с просьбой о перемирии. Но они это сделают. Вот увидишь.

– А до этих пор я, как все ясновидцы, остаюсь отвергнутым. Осмеянным. Изгнанным.

– До этих пор ты остаешься запертым в комнате со своей женой. Разве это так плохо?

– Единственное место, где я сам предпочел бы находиться, – слукавил он.

– Лже-ец, – прошептала Сефф, щекоча ему губами ухо. – Почти такой же лгун, каким тебя выставляют. Не здесь, а там тебе бы хотелось быть, подле брата, в боевых доспехах.

Ее руки скользнули ему под мышки, а оттуда на грудь, по коже побежали сладкие мурашки.

– Рубя головы южан грудами, корзинами, подводами, – продолжала она.

– Смертоубийство – мое любимое времяпрепровождение, ты же знаешь.

– Ты уже убил больше людей, чем Скарлинг.

– Будь моя воля, я бы и в постель ложился в доспехах.

– Здесь тебе препятствует тяга к моей атласной коже.

– Отрубленные головы скверны тем, что брызжутся, – он крутнулся, очутившись к Сефф лицом, и ленивым перстом ткнул ей в грудь. – Так что я предпочитаю быстрый укол в сердце.

– Как проколол мое. Ты мой фехтовальщик.

Он ойкнул, ощутив ее игривую руку у себя в паху, и отодвинулся по стенке, шутливо отстраняя шалунью.

– Ладно, ладно, смиряюсь с поражением! Я больше любовник, чем боец.

– Наконец хоть слово правды. Взгляни, что ты со мной сделал.

Положив руку на живот, Сефф с укоризной посмотрела на мужа. Впрочем, укор быстро сменился улыбкой. Супруги нежно соприкоснулись ладонями; он погладил Сефф по большому животу.

– Мальчик, – прошептала она, – я чувствую. Наследник Севера. Ты станешь королем, а уж тогда…

– Ч-ш-ш. – Он закрыл ей рот поцелуем. Кто знает, в каких местах у стен здесь расположены уши, да и вообще. – Или ты забыла, что у меня есть старший брат?

– Дурень набитый. Булавочная головка и та умнее.

Кальдер поморщился, но отрицать не стал. Он со вздохом поглядел на этот ее странный, чудесный, пугающий живот.

– Отец всегда говорил: нет ничего важнее семьи.

– Кроме власти.

– Между прочим, нет смысла спорить о том, чего у нас нет. Цепь моего отца носит Черный Доу. Вот о ком надо беспокоиться.

– Черный Доу не более чем одноухий разбойник.

– Разбойник, под пятой у которого весь Север, самые могущественные вожди повинуются ему.

– Могущественные, вожди? – Сефф фыркнула ему в лицо. – Не смеши меня. Карлики с напыщенными именами.

– Бродд Тенвейз.

– Этот гнилой старый червь? При одной лишь мысли о нем меня тошнит.

– Кейрм Железноголовый.

– Я слышала, у него член как у мышонка. Оттого он всегда и хмурится.

– Глама Золотой.

– Еще мельче. С мышиный мизинчик. А у тебя есть союзники.

– У меня?

– А разве нет? Ты вспомни. Мой отец тебя любит.

Кальдер скривился.

– Ненависти у твоего отца я, быть может, и не вызываю, только он вряд ли кинется рубить веревку, если меня вздумают вздернуть.

– Он достойный человек.

– Спору нет. Коул Ричи славится прямодушием, все это знают.

– Вот видишь: все.

– Только когда мы с тобой венчались, я был сыном короля северян, и мир тогда выглядел иначе. Твой отец намечал себе в зятья принца, а никак не ославленного на весь свет труса.

Она похлопала его по щеке чуть сильнее обычного, чтоб слышны были шлепки.

– Красавчик ты, мой трусишка.

– Красивые мужчины на Севере еще в меньшем фаворе, чем трусливые. Я не уверен, что твой отец доволен, каким местом ко мне повернулась удача.

– Да плевала я на это ее место. – Сефф сгребла его за рубашку и с неожиданной силой подтянула к себе. – Я бы ничего не стала менять. Ни-че-го.

– Да и я тоже. Просто я говорю, твой отец бы мог…

– А я говорю, что ты ошибаешься. – Поймав руку мужа, она вновь приложила ее к животу. – Ты родня.

– Родня, – он не стал говорить, что родня, как и семья, может представлять собой как силу, так и слабость. – Всего набирается твой доблестный отец и мой безмозглый брат. Что ж, Север наш.

– Будет за нами. Я это знаю. – Сефф медленно отклонялась, отводя его от окна в сторону постели. – Доу, может статься, годится для войны, но войны не длятся вечно. Ты его превосходишь.

– Мало кто с этим согласится, – усомнился он, хотя слышать это приятно, особенно на ухо таким жарким, зазывным шепотом.

– Ты умнее, – щека жены потерлась о скулу, – гораздо умнее.

Носом Сефф щекотала его по подбородку.

– Самый умный человек на Севере.

Именем мертвых, как он обожал лесть.

– Продолжай.

– Выглядишь ты, конечно, куда лучше, чем он, – она погладила живот ладонью мужа, – красивейший мужчина Севера…

Он облизнул губы кончиком языка.

– Если б красивейший правил, ты бы уже была королевой северян…

Ее пальцы занялись его поясом.

– Ты всегда находишь что сказать, так ведь, принц Кальдер?..

В дверь снаружи грохнуло, и принц застыл; кровь мгновенно устремилась в голову, отлив от причинного места. Ничто так не приканчивает романтический настрой, как угроза внезапной смерти. Массивная дверь вновь содрогнулась под ударами. Раскрасневшиеся супруги спешно возились с одеждой – прямо-таки пара застигнутых родителями похотливых недорослей, а не взрослая супружеская чета, к тому же королевской крови. Вот тебе и доигрались в монархов. Дверной запор и тот не в их власти.

– Так засов же на вашей стороне! – сердито окликнул принц. – Вы что, черт возьми, не видите?

Скрежетнул металл, и дверь со скрипом отворилась. В проеме стоял человек, лохматой башкой чуть не касаясь арочного свода. Лицо с одного боку все как есть снесено, от угла рта шла густая чересполосица шрамов, переползая на лоб и бровь; в глазнице слепо поблескивал металлический шар. Если в штанах у Кальдера все еще ютился романтический флер, то этот глаз и шрамы развеяли его окончательно.

Чувствовалось, как рядом замерла Сефф – а ведь ей, в отличие от него, смелости не занимать, так что стойте и не трепещите, принц Кальдер. Хлад, пожалуй, наихудшее предзнаменование для кого угодно. Люди называли его псом Черного Доу, но втихомолку, а никак не в это вот самое лицо со следами ожогов. Человек, назначенный протектором Севера для самой что ни на есть черной работы.

– Тебя желает Доу.

От вида этой образины сквознячок страха продувал сердце любого завзятого храбреца, а голос Хлада довершал остальное: хриплый змеиный шепот, продирающий, как заточенный рашпиль.

– А что такое? – осведомился Кальдер голосом безмятежным, как летнее утро, несмотря на то, что внутри все невольно оцепенело. – Он что, не может разбить Союз без меня?

Хлад не рассмеялся, не нахмурился, а просто торчал истуканом, источающим глухую угрозу.

Кальдер как можно непринужденнее пожал плечами.

– Что ж, кто-то из двоих вынужден подчиняться. А что будет с моей женой?

Целым глазом Хлад окинул Сефф. Будь в этом взгляде хоть что-нибудь – похоть, насмешка, презрение – ей-богу, было бы легче. Но на беременную женщину Хлад взглянул как мясник на тушу, которую надлежит разделать – с таким же равнодушием.

– Пусть остается. Доу хочет оставить ее заложницей. Чтоб никто ничего не выкинул. С ней ничего не сделается.

– Чтоб никто ничего не выкинул?

Кальдер поймал себя на том, что стоит перед женой, закрывая ее собой, как щитом. Хотя какой щит спасет от такого, как Хлад.

– Никто ничего.

– А если что-нибудь выкинет Черный Доу? Где мои заложники?

– Я буду твой заложник, – сказал Хлад.

– Получается, если Доу нарушит слово, я могу тебя убить?

– Можешь попробовать.

– Гм.

Хлад на Севере был персоной весьма известной. Кальдер с ним, понятно, и рядом не стоял.

– Ты можешь дать нам минуту попрощаться?

– Отчего не дать. – Хлад отодвинулся; из тени тускло поблескивал металлический глаз. – Что мы, змеи, что ли.

– У себя в змеюшнике, – кольнул исподтишка Кальдер.

Сефф ухватила его за руку; в распахнутых глазах читался страх вперемешку с жадным азартом. Как, впрочем, и у него самого.

– Будь осторожен, Кальдер. Смотри под ноги.

– На цыпочках ступать буду.

Эх, если бы. Хладу, поди, велено перерезать ему по дороге глотку, а труп скинуть в болото. Можно биться об заклад.

Сефф большим и указательным пальцем взяла его за подбородок и властно потрясла.

– Я тебе говорю. Доу тебя страшится. Отец сказал, что использует малейшую попытку тебя убить.

– Да, Доу следует меня бояться. Кем бы я ни был, я все равно сын своего отца.

Глядя Кальдеру в глаза, Сефф еще раз дернула его за подбородок.

– Я люблю тебя.

– За что? Неужто не знаешь, какое я коварное, вероломное дерьмо?

– Ты лучше, чем тебе кажется.

Ему почти верилось в эти слова. К горлу подкатил непрошеный комок.

– Я тоже тебя люблю.

Он даже не лгал. А как он бушевал, как бесновался, когда отец объявил об их помолвке! Что?! Жениться на этой курносой языкастой стерве? Не язык, а помело. Точнее, кинжал. Теперь же день ото дня она становилась ему все милее. Он любил уже и ее вздернутый нос, а еще больше язык. На других женщин и смотреть не хотелось. Он притянул жену к себе и, смаргивая слезы, еще раз поцеловал.

– Не волнуйся. Никто так не против моего повешения, как я сам. Буду обратно в твоей постели, ты и соскучиться не успеешь.

– В боевых доспехах?

– Если пожелаешь.

– И никакого вранья, пока будешь в отлучке.

– Ты меня знаешь.

– Да уж знаю, лгунишка, – успела она выговорить прежде, чем стражники закрыли дверь на засов.

Кальдер остался в сумрачном коридоре со слезливой мыслью, что жены своей он, может статься, больше никогда не увидит. В порыве неожиданной храбрости он поспешил за Хладом и, настигнув, хлопнул по литому плечу, такому чугунному, что сердце опасливо дрогнуло, но деваться некуда.

– Ну смотри у меня, – на остатках пыла сказал Кальдер, – если с ней что-нибудь случится, даю слово…

– Ты уже словами своими вдоволь наразбрасывался, да толку-то.

Глаз Хлада покосился на непрошеную руку Кальдера, и тот не замедлил ее аккуратно убрать. Смелость накатывала на него не сказать чтобы часто, и никогда не превышала пределов благоразумия.

– Кто так говорит – Черный Доу? Уж если есть кто на Севере, чьим словам в сравнении с моими грош цена, так это именно он, этот выродок.

Хлад молча насторожился, но Кальдера уже несло. Вообще настоящая измена требует изрядных усилий.

– Думаешь, Доу поделится хоть чем-нибудь, если только у него это не вырвать зубами? Ха! Ничего тебе не достанется, при всей преданности. Более того: чем ты преданней, тем меньше получишь. Вот увидишь. Нет такого мяса, чтобы насытить эту голодную песью свору.

Хлад чуть прищурил единственный глаз.

– Я не пес, – изрек он.

Одной этой фразы, брошенной с холодной яростью, хватило бы, чтобы заткнуть любого говоруна, но Кальдер через этот ухаб перемахнул.

– Я вижу, – перешел он на зазывный неистовый шепот, которому научился у Сефф. – Большинство людей не смеет ничего видеть из-за страха перед тобой, но я-то прозреваю. Ты боец, само собой, но и мыслитель тоже. В тебе есть нрав, рвение. Ну и гордыня, а почему бы нет?

Кальдер, а с ним и Хлад, остановились в затененном закутке коридора, и Кальдер, подавив порыв съежиться, отпрянуть при виде жутковатых шрамов, доверительно подался вперед.

– Эх, мне бы на службу такого, как ты, уж я бы нашел достойное применение такому человеку. Не то что Черный Доу. Это я могу обещать.

Хлад вкрадчиво поманил к себе; при этом на мизинце у него кроваво блеснул крупный рубин. Кальдеру не оставалось ничего иного, как придвигаться – все ближе, ближе, так близко, что становилось неуютно. Уже чувствовалось теплое дыхание Хлада, хоть целуйся. Так близко, что жидковатая улыбка Кальдера искаженно отражалась в мертвом металле глаза.

– Тебя желает Доу.

Лучший из нас

Ваше высочайшее величество, мы всецело оправились от конфуза на Тихом Броде и перешли в наступление. Несмотря на злокозненность Черного Доу, лорд-маршал Крой неуклонно гонит его на север, все ближе к столице в Карлеоне. Мы теперь не более чем в двухнедельном переходе от города. Отбиваться беспрестанно у неприятеля не хватит сил. Рано или поздно Черный Доу неминуемо окажется у нас в руках, Ваше величество может на это надеяться. Не далее как вчера дивизия генерала Челенгорма выиграла небольшой бой у подножия холмов на северо-востоке. Лорд-губернатор Мид ведет дивизию на юг по направлению к Олленсанду, рассчитывая вынудить северян разделить войска и вести бой с невыгодных позиций. Я продвигаюсь с дивизией генерала Миттерика, держась неподалеку от ставки маршала Кроя. Вчера близ селения Барден северяне из засады напали на наш обоз, вынужденно растянувшийся из-за неважного состояния дорог. Но за счет бдительности и храбрости арьергарда они были отбиты с тяжелыми потерями. Осмелюсь ходатайствовать Вашему величеству насчет лейтенанта Кернса, проявившего особую доблесть и павшего в бою, оставив, как выяснилось, без попечения жену и малое дитя. Колонны наши в полном порядке. Погода благоприятствует. Войско марширует, и люди пребывают в приподнятом расположении духа.

Засим остаюсь преданнейшим и недостойным слугой Вашего величества – Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной войны.

Колонна пребывала в хаосе. Мутной пеленой висел дождь. Войско по уши вязло в грязи, и настроение у людей было откровенно гадкое. «А уж мое среди этой размазни – самое прескверное», – так думал Бремер дан Горст, пробиваясь через скопище заляпанных грязью солдат, которые копошились, как черви, в разбухших от сырости доспехах; пики, секиры и алебарды торчали на плечах как попало, во все стороны, угрожая товарищам. Спереди очутился неприятель, закупорив продвижение колонны наглухо, как пробка бутылку, а с тыла, чавкая по грязи, все подтягивались, наседали, напирали позади идущие, усугубляя и без того растущий в этой давке беспорядок на вконец раскисшей слякотной тропе, именуемой дорогой, и оттесняя поносящих все и вся соратников к деревьям. Горст опаздывал, а потому, теряя терпение, где понукал, а где и оттирал с дороги солдатню. Кое-кто, оскальзываясь, поворачивался, думая задать выскочке взбучку, но тут же замолкал, приглядевшись: Горста здесь знали.

Неприятель, преградивший путь армии его величества, оказался ее же собственной повозкой, наполовину съехавшей юзом со скользкой тропы в куда более топкое болотце. По вселенскому закону подлости, согласно которому, как ни старайся, все равно произойдет самое худшее, повозку вынесло аккурат поперек дороги, задние колеса увязли по самую ось. Погонщик, рыча ругательства, нахлестывал почем зря двух измотанных, покрытых пеной лошадей, а с полдюжины замызганных солдат безуспешно возились с задком повозки. По обе стороны дороги в намокшей придорожной поросли топтались еще какие-то помощники, костеря изорванную о колючие кусты упряжь, спутанные вожжи, немилосердно хлещущие по глазам ветки.

Тут же неподалеку стояли трое молодых офицеров в некогда алых, а теперь буро-малиновых от заунывного дождя мундирах. Двое спорили, тыкая в повозку пальцами, третий же молчал и глазел, небрежно держа руку на золоченой гарде меча, застыв, как манекен в офицерском платье. Тысяча отборных солдат противника и та едва ли могла бы столь успешно блокировать продвижение армии.

– В чем дело? – требовательно осведомился Горст в попытке, разумеется тщетной, держаться солидно.

– Господин, обозу никак не место у этой тропы!

– Не гоже, господин! Пехота задерживается, в то время как…

Хотели как лучше, а получилось как всегда. Горст плечом потеснил офицеров и прохлюпал по грязи в самую трясину. Он вклинился меж вконец грязных солдат и опустил руки в слякотную жижу, нашаривая ладонями ось, а подошвами ботфорт – опору понадежней.

– Тяни! – крикнул он вознице.

Он забыл придать голосу желанную весомость; получилось как петух прокукарекал. Щелкнул кнут. Лошади всхрапнули. Люди со стоном налегли. Чавкнула грязь. Горст напрягся от пят до макушки; струной натянулись мышцы. Мир потускнел. Горст крякнул, рыкнул, зашипел; ярость вскипела так, словно ее внутри, несмотря на сравнительно маленькое сердце, был непочатый край; казалось, стоит открыться какому-то кранику, и эту повозку, да и все вокруг, разнесет вдребезги. Колеса с жалобным скрипом подались и повозка стронулась с места. Еще миг, и усилие пришлось на пустоту; отчаянная попытка устоять на ногах ничем не увенчалась, и Горст во весь рост плюхнулся лицом вперед, вместе с солдатами. Повозка рванулась – возница что есть силы сдерживал лошадей – и заколыхала себе дальше.

– Спасибо за помощь, господин. – Покрытый слоем грязи солдат неуклюже попытался своей лапой очистить мундир Горста, но лишь размазал слякотные пятна еще безобразней. – Прощения прошу, господин. Ишь как оно вышло.

Смазывайте, как подобает, оси, болваны. Удерживайте телегу на дороге, ротозеи-придурки. Делайте, черт подери, что вам положено и как надлежит, нерадивые бездельники, вшивота. Или это так сложно?

– Ничего, – пробормотал Горст, стряхнув услужливую лапу. – Ступай себе, благодарю.

Он одернул мундир. Отдаляясь под промозглой завесой дождя от повозки, он почти слышал, как в спину ему обидно посмеиваются и солдатня, и те офицеришки.

Лорд-маршал Крой, главнокомандующий войсками его величества на Севере, реквизировал себе под временную ставку самое заметное строение в округе, а именно приземистый сельский дом, поросший мхом так густо, что походил со стороны на застарелую навозную кучу. Беззубая старуха и ее древний супруг – до недавних пор, видимо, хозяева дома, – сидели на пороге соседнего амбара, прильнув друг к другу под дырявым платком, и с сонным равнодушием наблюдали, как Горст шлепает по грязи к дощатой передней двери. Судя по всему, Горст их не впечатлил. Равно как и четверку часовых в накидках из промасленной мешковины, слоняющихся у крыльца. Равно как и сборище промокших офицеров в гостиной с низким потолком: при появлении Горста они выжидательно обернулись на дверь, и все как один тут же скисли физиономиями, едва поняли, кто это.

– Гляньте-ка, Горст пожаловал, – съязвил один, как будто ожидал увидеть короля, а оказалось, что это мальчик для выноса горшков.

Здесь был представлен весь цвет армии. Центральное место занимал сам маршал Крой, он непоколебимо восседал во главе стола. Вид, как всегда, безукоризненный: свежевыглаженный черный мундир с жестким стоячим воротником, серебряные листики на котором смотрелись в тон стальным редеющим сединам, уложенным на выпуклом черепе, можно сказать, во фрунт. Рядом сидел его первый помощник, мелковатый полковник Фелнигг, чутко ловящий каждое начальственное распоряжение – спина выгнута, подбородок вздернут. Впрочем, учитывая, что подбородок у него был на редкость мелкий, вздернутость изображала в основном шея, запрокинутая так, что затылок упирался в воротник, а ноздри были обращены к потолку.

«Как не в меру заносчивый гриф, ждущий для кормежки подходящую падаль». Ему бы для этой цели генерала Миттерика – вот где можно разгуляться: крупный, дородный, с упитанным лицом, объемистые черты которого едва умещались на отведенном им природой месте. Если у Фелнигга подбородка почти не было, то у Миттерика он был массивен, да еще и с опрометчиво крупной выемкой посередке.

«Как будто у него из-под усищ свисает задница». Обычно он носил кожаные, почти до локтя краги – наверное, чтобы подчеркнуть воинственность, хотя у Горста почему-то напрашивалось сравнение с рукавицами селянина, которыми тот пускает ветры коровам при запоре.

Увидев заляпанный грязью мундир Горста, Миттерик возвел бровь.

– Опять геройствуем, полковник Горст? – спросил он под чье-то подхихикиванье.

«Запихай это в свой рот-задницу, коровий бурдюк тщеславия». Слова так и чесались на губах, хотя, что бы Горст ни высказал своим фальцетом, шутка непременно обернулась бы против него. Право, лучше лицезреть перед собой целую сотню северян, чем терпеть пытку разговором. Так что вместо слов Горст по обыкновению изобразил неловкую, униженную улыбку и, пристроившись в укромном уголке, скрестил на запачканном мундире руки, а гнев утопил в созерцании умозрительной картины: чванливые головы Миттерика и его свиты воздеты на пики армии Черного Доу – зрелище, быть может, не самое патриотичное, но упоительное, как раз по настроению.

«Что это за мир, в котором такие люди – если их вовсе можно назвать людьми, – смотрят свысока на таких, как я? Да я вдвое ценнее всех вас, вместе взятых! И это лучшее, что может предложить Союз? Если так, то мы заслуживаем поражения».

– Не запачкав рук, не выиграешь войны.

– А?

Отвлеченный от мыслей Горст недовольно покосился. Рядом притулился Ищейка в поношенном плаще и со столь же поношенным, устало-смиренным лицом, потрепанным невзгодами, как непогодой.

Северянин с медленным вздохом стал отводить голову, пока та легонько не стукнулась об облупленную стену.

– А кто-то предпочитает оставаться чистеньким? И проиграть.

Союз с изгоем еще большим, чем он сам, Горста не прельщал. А потому он, как в наглухо пригнанные доспехи, углубился в привычное молчание, и слушал, как перебрасываются репликами сидящие за столом офицеры.

– Так когда они подъедут?

– Скоро.

– И сколько их?

– Я слышал, трое.

– Да нет, только один. Одного члена Закрытого совета и того за глаза.

– Закрытый совет? – вырвалось у Горста сиплым взволнованным фальцетом.

Тошнотворным послевкусием всплыли в памяти гнусные старцы, в одночасье лишившие его звания. «Раздавить все мои чаяния, все мечты с такой же беспечностью, с какой мальчишка давит жука». А затем…

Вот его выводят в коридор, и массивные черные двери захлопываются перед ним, как крышка гроба. Уже не начальник стражи. Не рыцарь-телохранитель. А попросту говорящая фальцетом прибаутка с именем едва ли не нарицательным, означающим неудачливость и позор. Перед внутренним взором по-прежнему плыли кривые ухмылки, слышались гаденькие смешки. И бледное лицо короля – челюсти сомкнуты, взгляд направлен куда-то вбок. Как будто растоптать, уничтожить самого верного, самого преданного слугу было для него не более чем досадным пустяком…

– А который из них будет? – волновался Фелнигг. – Мы его знаем?

– Да какая разница, – досадливо отмахнулся Крой, оглядываясь на окно, за которым широко и шумно шел дождь. – Нам уже известно, что они скажут. Король требует большой победы, вдвое быстрее и вполцены.

– Нет, ну надо же! – запетушился Миттерик. – Черт бы побрал этих царедворцев: суют нос во все щели, даже к нам! Бьюсь об заклад, эти плуты из Закрытого совета обошлись нам уже в такое множество жизней, какое даже наш заклятый враг не…

Громко стукнуло дверное кольцо, и в комнату тяжелой поступью вошел грузноватый старик – лысый, с короткой седой бородой. На первый, беглый взгляд верховной властью от него не веяло: одежда намокла и запачкалась немногим меньше, чем у Горста; деревянная палка со стальным набалдашником напоминала скорее посох, чем регалию власти. Тем не менее даром что в комнату следом не вошел никто, кроме неприметного слуги, а численный перевес присутствующих здесь армейских чинов попросту подавлял, дыхание затаили именно последние – такую непререкаемую, владетельную уверенность и строгую властность источал старик. Вид мясника, по-хозяйски присматривающего себе борова на бойне.

– Лорд Байяз.

Крой чуть заметно побледнел. Горст, пожалуй, впервые видел маршала в таком изумлении, да и не он один. Все собрание остолбенело, как, наверное, не онемело бы, вкатись сюда тележка с трупом Гарода Великого, который бы вдруг начал что-нибудь громогласно вещать.

– Господа.

Небрежно бросив кудрявому слуге посох, Байяз смахнул с лысой макушки капельки влаги и отряхнул ладони. Для своего поистине мифического статуса этот старик держался до странности непринужденно.

– Вот ведь погодка, а? Иногда я в Севере души не чаю, а иногда вот… не очень.

– Мы не ожидали…

– А откуда вам было? – Байяз хохотнул вроде как добродушно, но в добродушии этом чувствовался оттенок угрозы. – От дел я отошел. Вновь расстался со своим креслом в Закрытом совете, и последнее время тешил старческое слабоумие в библиотеке, подальше от дворцовых свар и интриг. Но война уже, можно сказать, почти у моих ворот, а потому было бы нерадиво с моей стороны не заглянуть и не отвесить поклон. С собой я привез деньги – насколько я пониманию, выплата жалованья у нас слегка подзатянулась?

– Самую малость, – согласился Крой.

– Ну вот. Еще чуть-чуть, и по большей части наносное понятие о солдатской чести и послушании быстро рассосется, не так ли, господа? Без золоченой денежной смазки громадная махина армии его величества скоро засбоит, а потом и вовсе встанет, как нередко случается в жизни, верно?

– Мы заботимся о благополучии наших людей, – сказал без особой уверенности маршал.

– А уж я-то! – воскликнул Байяз. – Смею вас заверить, я здесь исключительно с тем, чтобы помочь. Смазать, так сказать, колеса. Понаблюдать и, может статься, предложить при необходимости какой-нибудь совет. Командование, лорд-маршал, само собой, остается за вами.

– Само собой, – эхом отозвался Крой.

Прозвучало, впрочем, неубедительно. Шутка ли: ведь это же первый из магов – человек, возраст которого, по слухам, исчисляется сотнями лет, и который владеет магическими силами; который, говорят, сам выковал Союз, возвел на трон короля и обратил в бегство гурков, повергнув при этом в прах добрую половину Адуи. По крайней мере, так говорят. Мало кто известен нежеланием хоть во что-нибудь да вмешаться.

– Э-э… Смею вам представить генерала Миттерика, командующего второй дивизией его величества.

– Генерал Миттерик? Даже взаперти со своими книгами я слышал истории о вашей доблести. Сочту за честь.

– Нет-нет, что вы! – генерала распирало от истовости. – Это я, я сочту за честь!

– Можно и так, – веско изрек Байяз.

Крой в последовавшей тишине решительно бросился в атаку.

– А это мой первый помощник полковник Фелнигг. А вот это вождь тех северян, что противостоят Черному Доу и сражаются на нашей стороне; имя ему Ищейка.

– Вот как? – поднял брови Байяз. – Думается, у нас был общий друг, Логен Девятипалый.

Ищейка ответил спокойным взглядом – единственный человек в комнате, не выказавший перед Байязом благоговейного трепета.

– Если и есть кто на свете, способный провести Великого Уравнителя, так это был – или есть – он. В любом случае, он для Севера большая утрата. Да что там, для всего мира! Великий человек, вспоминать о котором надлежит с прискорбием.

– Человек как человек, – пожал плечами Ищейка. – Есть в нем хорошее, есть плохое, как у всех. А насчет прискорбия, так это смотря у кого спросить.

– Справедливо.

Байяз печально улыбнулся и произнес на языке северян:

– А ты, я вижу, в подобных вещах реалист.

– Как и ты, – откликнулся Ищейка.

Сомнительно, чтобы кто-нибудь в этой комнате понял хоть слово. Горст, при всем знании языка, и то усомнился.

Крой между тем шел дальше.

– А вот это…

– Бремер дан Горст, разумеется!

Теплым рукопожатием Байяз потряс Горста по самые ботфорты. Для человека такого возраста и сана хватка была на удивление крепкая.

– Я видел, как вы фехтовали с королем. Сколько уж лет минуло – пять? Шесть?

Горст мог исчислить не только годы, но даже дни и часы.

«В жизни моей, подобной тени, гордиться приходилось разве что поддавками в фехтовальных поединках».

– Девять.

– Девять, подумать только! Надо же, десятилетия мелькают, как листья на ветру. Никто так не заслуживал титула, как вы.

– Я оказался во многом посрамлен.

Байяз подался ближе.

– Вы оказались биты, и это единственное, что принимается во внимание.

Он шлепнул Горста по предплечью, как если бы они поделились им одним известной шуткой; а выходило, что она известна только Байязу.

– Но не вы ли состояли в числе рыцарей-телохранителей? И разве не вы охраняли короля в битве при Адуе?

Горст почувствовал, что зарделся.

«Да, то был я, и всем это хорошо известно. А ныне я – не более чем злосчастный козел отпущения, использованный и брошенный, как какая-нибудь беспутная служанка, грубо употребленная сынком сиятельной особы. Я теперь…»

– Полковник Горст здесь у нас в качестве королевского обозревателя, – решил пояснить Крой, почувствовав заминку.

– Ах да, – Байяз, спохватившись, щелкнул пальцами, – еще бы. После того, что делалось в Сипано.

Горст вспыхнул; само название города хлестнуло, как пощечина. Сипано… Да, все просто – после того, как он четыре года назад почти безотлучно находился там, среди безумия Дома утех Кардотти. Шаткой поступью крался сквозь дым, разыскивая в отчаянии короля. Добирался до лестницы, смотрел на лицо в маске… А затем долгий, еще более муторный путь назад, среди порочащих душу и тело бесчинств, позорных оргий. Лица в комнате внезапно поплыли нестерпимо яркими, смазанными кометами – при этом, как ни странно, с ухмылками. Горст открыл пересохший рот, но, как обычно, ничего не выговорил.

– Ничего, ничего, – маг похлопал Горста по плечу с уничижительным добродушием, как какую-нибудь одряхлевшую, полуслепую служебную собаку – дескать, на вот тебе кость, по старой памяти. – Может, дослужитесь еще, и вновь завоюете благосклонность короля.

«Может, и дослужусь, тайная ты дырка от сраки. Если весь изойду кровью на Севере».

– Может быть, – сумел прошептать Горст.

А Байяз пододвинул стул и сел, сложив пальцы домиком.

– Ну что. Какова обстановка, лорд-маршал?

Крой, одернув полы мундира, подступил к огромной карте, такой большой, что края загибались, не помещаясь даже на самой широкой стене домишки.

– Дивизия генерала Челенгорма находится здесь, к западу от нас.

Бумага взвизгнула под метнувшейся указкой маршала.

– Он рвется к северу, поджигая поля и деревни в надежде, что тем самым втянет северян в сражение.

– М-м-м, – со скучным видом протянул Байяз.

– Тем временем дивизия лорда-губернатора Мида в сопровождении людей Ищейки прошла маршем на юго-восток, чтобы взять в осаду Олленсанд. Дивизия генерала Миттерика остается между этими двумя…

«Тук, тук» указкой – методично, с безжалостной точностью.

– В постоянной готовности прийти на помощь той или другой. Маршрут обоза пролегает на юг в сторону Уфриса. Дороги здесь плоховатые, на самом деле не более чем тропы, но мы…

– Да-да, конечно, – Байяз пухлой рукой отмахнулся от доклада, как от чего-то, недостойного внимания. – Я здесь не затем, чтобы вмешиваться в тактику.

Указка Кроя растерянно застыла.

– Тогда…

– Лорд-маршал. А вы представьте, что вы, скажем, бригадир каменщиков и работаете над башенкой грандиозного дворца. Мастер, чья приверженность ремеслу, опыт и внимание к деталям не вызывают ни у кого и тени сомнения…

– Каменщиков? – окончательно потерялся Крой.

– Тогда представьте, что Закрытый совет – это архитекторы. И наше дело – не подгонка одного камня к другому, а план всего здания в совокупности. Стратегия, а не тактика. Армия – инструмент правительства и должна служить его интересам. А иначе какой в ней толк? Так, просто чрезвычайно дорогостоящая машина для… чеканки медалей.

Собрание неуютно зашевелилось. Едва ли это любимая тема обсуждения у оловянных солдатиков.

– Стратегия правительства подвержена внезапным переменам, – ворчливо заметил Фелнигг.

Байяз поглядел на него как школьный наставник на тупицу, что тянет назад весь класс.

– Мир текуч, подвижен. Подвижными должны быть и мы. Однако с той поры, как началась военная кампания, дела пошли не лучшим образом. Вновь подняли голову крестьяне: военные, видите ли, подати, и так далее. Неуемные, вечно неуемные, – он забарабанил по столешнице. – Наконец завершен новый Круг лордов, Открытый совет приступил к заседаниям, и знати есть где выражать недовольство. И они его выражают. Нескончаемо. По всей видимости, их крайне раздражает медленный темп.

– Чертовы пустобрехи, – буркнул Миттерик.

«Зарубите на носу: более всего люди ненавидят в других то, что им ненавистно в себе».

Байяз вздохнул.

– Иногда мне кажется, будто я строю песчаные замки во время прилива. Гурки не сидят сложа руки, их козням нет конца. Но когда-то они были единственной силой, с которой приходилось бороться. А теперь есть еще и Змея Талина. Муркатто. – Байяз нахмурился, как будто само это имя было ему неприятно. – Пока наши армии барахтаются здесь, эта проклятая гадюка продолжает сжимать ядовитый хвост вокруг Стирии, ободренная тем, что Союз не может ничего ей толком противопоставить.

Собрание отозвалось нестройным, но патриотичным рокотом.

– Говоря попросту, господа, расходы на эту войну – в смысле потерь и денег, и престижа, и возможностей – становятся чересчур велики. Закрытый совет требует скорейшего завершения кампании. Естественно, будучи солдатами, вы склонны излишне романтизировать тактику ведения войны. Но в боевых действиях толк есть лишь тогда, когда они обходятся дешевле других приемов и ходов. – Байяз сосредоточенным движением смахнул с подсохшего рукава соринку. – Вы вдумайтесь: это всего лишь Север. Я в том смысле – ну что вам стоит?

Воцарилась тишина, после чего, прокашлявшись, подал голос Крой:

– Вы говорите, Закрытый совет требует скорого завершения… Они имеют в виду конец сезона?

– Конец сезона? Да нет, конечно.

Офицеры дружно и облегченно выдохнули. Как выяснилось, преждевременно.

– Имеется в виду, гораздо раньше.

Ропот постепенно перерастал в гомон: негодующие ахи, тихое чертыханье, ворчание под нос; уязвленная офицерская гордость одерживала верх над всегдашним штабистским раболепием, что бывает нечасто.

– Но нельзя же вот так!

Миттерик вдарил в сердцах крагой по столу; впрочем, тут же опомнился:

– То есть я хотел сказать, прошу прощения, но мы не можем…

– Господа, господа, – взялся урезонивать разошедшихся подчиненных Крой.

Лорд-маршал без резонерства не может.

– Лорд Байяз… Черный Доу продолжает упорно уклоняться. Маневрирует, отходит, – Крой указал на карту, как будто там были нарисованы суровые обстоятельства, против которых не попрешь. – На его стороне стойкие местные воители. Его люди прошли огонь и воду. Они знают местность, их поддерживают сородичи. Доу мастак на быстрые переброски, внезапные выпады. У нас уже был с ним однажды пренеприятный конфуз. Если рваться без оглядки в бой, то можно, знаете, и…

С таким же успехом он мог спорить с волнами прибоя. Первый из магов пропускал его слова мимо ушей.

– Вы опять вдаетесь в детали, лорд-маршал. Каменщики, архитекторы, все такое прочее… Или вы меня не поняли? Король послал вас сюда драться, а не маршировать вокруг да около. У меня нет сомнения, что вы изыщете способ вызвать северян на решающую баталию. Ну а если нет, то… всякая война – лишь прелюдия к разговору, не так ли?

Байяз встал, а следом за ним под нестройный скрежет стульев и стук мечей и шпаг стали уныло подниматься штабисты.

– Мы… в восторге, что вы смогли нас навестить, – выдавил Крой, хотя по всему чувствовалось, что настроение у собрания прямо противоположное.

Байяза было не пронять.

– Вот и хорошо, потому что я остаюсь здесь наблюдать. Со мной прибыли кое-какие господа из Адуи. У них на руках устройство, и мне не терпится посмотреть, как оно работает.

– Сделаем все, что в наших силах.

– Превосходно, – Байяз милостиво улыбнулся.

Единственная улыбка в комнате.

– Что ж, оставляю подгонку камней в ваших, – он выразительно посмотрел на нелепые краги Миттерика, – умелых руках, господа.

Офицеры хранили молчание, прислушиваясь, как поношенные башмаки первого из магов и его единственного слуги шаркают в сенях – совсем как дети, готовые откинуть одеяла, как только родители отдалятся на безопасное расстояние.

Едва закрылась передняя дверь, как сердитый ропот возобновился.

– Какого черта!

– Да как он смеет!

– К концу сезона? – неистовствовал Миттерик. – Да он рехнулся!

– Вздор! – вторил ему Фелнигг. – Просто вздор!

– Чертовы интриганы!

Зато Горст улыбался, и даже не столько смятению Миттерика и иже с ним. Теперь им придется искать битвы.

«Уж не знаю, для чего пришли сюда они, а я для того, чтобы сражаться».

Крой усмирил разошедшихся подчиненных постукиванием маршальского жезла о стол.

– Господа, господа, прошу вас! Слово Закрытого совета – это слово короля, так что нам остается лишь со всем рвением подчиниться. В конце концов, кто мы такие, как не каменщики, – под повисшее молчание он поворотился к карте, охватывая взглядом дороги, холмы и реки Севера. – Боюсь, нам придется забыть о благоразумии и сосредоточить армию для согласованного броска на Север. Ищейка?

Северянин подошел к столу и бойко отсалютовал:

– Мое почтение, маршал Крой!

Вышло немного комично, поскольку Ищейка был независимым союзником, а не мелкой подчиненной сошкой.

– Если мы всем войском выйдем на Карлеон, есть вероятность, что Черный Доу примет наконец бой?

Ищейка потер колючую щетину.

– Может, и да. Он не из особо терпеливых. И расклад для него не самый выгодный, учитывая, что вы последние несколько месяцев изрядно потоптались по его вотчине. Но он всегда был непредсказуемым мерзавцем, этот Доу.

Ищейка скривился от болезненного воспоминания.

– Одно я могу сказать: если он решит сражаться, то заранее вы об этом не узнаете. Он вам с ходу, со всей внезапностью вгонит в задницу кол. А так, можно и попробовать, – Ищейка осклабился, оглядывая собрание, – особенно кому по нраву кол в заднице.

– Лично мне не очень, но говорят, истинный генерал должен быть готов ко всему.

Крой провел указкой по дороге и постучал по карте.

– Что это за городишко?

Ищейка оперся о стол и прищурился, потеснив пару штабистов – те неуютно заерзали, что Ищейку, впрочем, ничуть не смутило.

– Это Осрунг. Старый городок среди полей, с мостом и мельницей, и людей здесь живет… жило в мирное время сотни три или четыре. Есть и каменные строения, но по большей части дерево. Вокруг высокий частокол. Раньше была чертовски добрая таверна… Хотя вы знаете, как все нынче переменилось.

– А этот холм? Вот здесь, где сходятся дороги из Олленсанда и Уфриса?

– Это Герои.

– Странное название для холма, – ворчливо заметил Миттерик.

– Назван так из-за кольца старых камней на вершине. Когда-то в древности под ними были похоронены воины, по крайней мере, так гласит молва. Оттуда очень хороший обзор. Я как раз посылал туда на днях дюжину, проверить, не показывался ли там кто-то из парней Черного Доу.

– И что?

– Да пока ничего, хотя причин для беспокойства нет. Если оттуда надавят, помощь рядом.

– Тогда это и есть нужное место.

Крой, чуть пригнувшись к карте, придавил к этой точке указку, словно мысленно нагнетая туда мощь армии.

– Герои. Фелнигг?

– Да, господин?

– Доставьте сообщение лорд-губенатору Миду, чтобы снимал осаду с Олленсанда и со всей поспешностью выдвигался на встречу с нами под Осрунгом.

Кто-то резко втянул воздух сквозь зубы.

– Мид рассвирепеет, – предупредил Миттерик.

– Это за ним водится. А что делать?

– Я пойду обратно тем же путем, – сказал Ищейка. – Встречусь со своими молодцами и поверну их на север. Так что послание могу передать и я.

– Будет лучше, если его в личном порядке передаст полковник Фелнигг. Лорд-губернатор Мид… не расположен к северянам.

– Видимо, в отличие от всех, здесь присутствующих? – Ищейка, щеря в улыбке острые желтые зубы, оглядел цвет офицерства. – Ну ладно, тогда я поехал. Если повезет, увидимся на Героях через… сколько дней? Три? Четыре?

– Через пять, если погода не выправится.

– Так ведь Север. Ладно, пускай пять.

И Ищейка вслед за Байязом вышел из душной комнаты с низким потолком.

– Что ж, вышло, может, и не так, как нам хотелось, – Миттерик ткнул мясистым кулаком в мясистую ладонь, – но, может быть, мы им теперь кое-что покажем? Выволочем негодяев в чистое поле и наконец устроим им разгром!

Под натужный скрип ножек стула он встал.

– Все, я поехал. Потороплю дивизию. Надо срочно выходить ночным маршем. Все на врага, лорд-маршал!

– Постойте. – Крой сидел за бюваром и окунал в чернильницу перо, собираясь писать приказы. – На ночь глядя не трогайте их с места. По таким дорогам, в такую погоду поспешность принесет больше вреда, чем пользы.

– Но, лорд-маршал, если мы…

– Я собираюсь ускорить темп, генерал, но не мчаться сломя голову к поражению. Мы не должны пинать людей излишне жестко. Не стоит ради боеготовности выматывать силы.

Миттерик натягивал краги.

– Дьявол бы побрал эти чертовы дороги!

Горст отодвинулся, давая генералу с вереницей адъютантов выйти, а сам молча представлял, как лично препровождает их из комнаты прямиком в тартарары.

Крой за написанием рескрипта поигрывал бровями:

– Здравомыслие… избегает… битв.

Перо аккуратно плыло по бумаге.

– Кому-то надо будет передать это распоряжение генералу Челенгорму. Выдвинуться со всей поспешностью к Героям и занять холм, а также городок Осрунг и все подступы и переправы к реке, что…

Горст шагнул вперед:

– Я это сделаю.

Если дело дойдет до боя, дивизия Челенгорма окажется в нем первая. «И я буду впереди самых передних рядов. Призраки Сипано я похороню в самой сердцевине».

– Никому я бы не доверил это так охотно, как вам.

Горст ухватился за бумагу, но маршал выпустил ее не сразу, а посмотрел испытующе; свернутый лист протянулся меж ними как мостик.

– Однако помните, что вы королевский обозреватель, а не воин.

«Я ни то и ни другое. Я мальчик на побегушках, и здесь нахожусь потому, что больше мне нигде нет места. Я письмоносец в мундире. Причем в мундире, если на то пошло, испачканном. Я мертвец, который все еще трепыхается. Ха-ха! Взгляните на этого стоеросового болвана со смешным голосом! Велите, пусть он вам спляшет!»

– Слушаюсь.

– Так что обозревать обозревайте, это никоим образом не возбраняется. Но уж будьте добры, никакой героики. Не как накануне под Барденом. Война – не место для героики. Особенно такая.

– Слушаюсь.

Крой выпустил лист и повернулся к карте, меряя расстояние циркулем из большого и указательного пальцев.

– Если бы мы вас потеряли, король бы мне этого никогда не простил.

«Король меня здесь бросил и думать забыл, и никто не пожалеет, если меня изрубят на куски, а мозги разбросают по всему Северу. И прежде всего я сам».

– Слушаюсь.

На этом Горст вышел обратно в непогоду, где его и поразила молния.

До нее было рукой подать – вот она, осторожно ступает навстречу по раскисшей грязи двора. Ее улыбка на гнетущем фоне слякоти сияла как солнце. Даже, можно сказать, обжигала. В сердце полыхнуло, сладко обдав жаром кожу; перехватило дыхание. Месяцы, проведенные в разлуке, не сказались решительно никак. Он все так же отчаянно, безнадежно ее любил.

– Финри, – прошептал он с благоговейным трепетом, как какое-нибудь заклятие, опрометчиво брошенное глуповатым чародеем из сказки, – какими судьбами?

Мелькнул призрачный страх, что видение сейчас поблекнет, растворится, уйдет бесплотным образом истомленного воображения.

– Да вот, взглянуть, где там отец. Он здесь?

– Строчит приказы.

– Как всегда.

Она оглядела мундир Горста и приподняла бровь – темно-каштановую, почти черную, разделенную дождем на волосинки.

– А вы, я смотрю, все в грязи играете.

Духа не хватало даже на смущение. В ее глазах он был повержен. К влажному лицу Финри прилипли прядки волос. Жаль, что не он. «Я думал, на свете не было и нет ничего прекрасней, чем ты, но теперь ты еще красивее». Смотреть на нее он не осмеливался, и одновременно не осмеливался отвести взгляд. «Ты самая красивая женщина в мире – нет, во всей истории. Нет, ты вообще самое красивое, что было и есть. Убей же меня, убей меня сейчас, сию минуту, чтобы лицо твое было последним, что я вижу».

– Вы… хорошо выглядите, – промямлил он.

Она посмотрела на промокший дорожный плащ, до пояса заляпанный грязью.

– Подозреваю, вы со мной не вполне искренни.

– Да я… Я никогда не притворяюсь.

«Я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю…»

– А у вас, Бремер, все хорошо? Могу я называть вас Бремером?

«Да ты можешь каблуками выдавить мне глаза – назови лишь снова меня по имени».

– Конечно, да. Я…

«Болен телом и душой, с уязвленной честью, ненавидящий мир и все в нем, я готов забыть все это, откинуть за ненадобностью, лишь бы ты была рядом».

– У меня все хорошо.

Она протянула руку, и Горст склонился поцеловать ее, как какой-нибудь сельский священник, которому выпала честь прикоснуться к одеянию святого… На пальце у Финри красовалось кольцо с синим сверкающим камешком. Внутри у Горста все оборвалось – так, что не продохнуть; впору рухнуть плашмя. Лишь неимоверным усилием воли он остался стоять.

– Это… – прохрипел он.

– Да, обручальное кольцо.

Могла ли она знать, что ему легче увидеть отрубленную голову, чем…

За привычную улыбку Горст схватился, как утопающий за последний прутик. Губы шевельнулись, и он расслышал свое сипенье – этот гадкий, невыносимо бабский скрип.

– И кто же этот достойный?

– Полковник Гарод дан Брок.

В голосе нескрываемая гордость, не иначе как от любви.

«Что бы я отдал, лишь бы она так произносила мое имя? Да все. Хотя что у меня есть, помимо людских насмешек?»

– Гарод дан Брок, – прошептал Горст; имя шелестело песком во рту.

Разумеется, он знал этого человека. Более того, они состояли в дальнем родстве – какие-то там кузены в четвертом колене. А несколько лет назад даже общались, когда Горст служил в страже у его отца, лорда Брока. А потом лорд Брок возымел виды на престол, но у него не получилось, и его изгнали, как изменника. К старшему его сыну король, впрочем, явил милость: лишил обильных земель, звонких титулов, но даровал жизнь. Как Горст жалел, что монарх тогда проявил милосердие!

– Он служит при ставке лорд-губернатора Мида.

– Ах да.

Брок был до тошноты смазлив, с непринужденной улыбкой и манерами победителя. Урод. О нем хорошо отзывались, даже за глаза, несмотря на постигший его отца позор. Змей подколодный. Выбился в свет за счет храбрости и добродушия. Гнусный прелюбодей. Он был всем, чем не был Горст. Стиснув дрожащий кулак, он представил, как этой вот самой рукой вырывает у Гарода дан Брока челюсть.

– Да-да.

– Мы так счастливы.

«Вот и прекрасно. А мне впору покончить с собой». Сожми она в тисках его член, боль и то не была бы столь невыносимой. Неужто этой женщине недостает ума увидеть его мучения? Наверное, какая-то ее часть знает и радуется его унижению. «О, как я люблю тебя. Как ненавижу. Как безумно, безумно жажду».

– Мои поздравления, – выдавил Горст. – Обоим.

– Непременно передам мужу.

– Да.

«Да, да, скажи ему, чтобы он издох, чтобы сгорел, да поскорее». По лицу Горста блуждала нелепая ухмылка, а в горле клокотала желчь вперемешку со рвотой.

– Да.

– Мне пора к отцу. Наверное, скоро увидимся?

«О да. Очень скоро. Нынче же ночью, когда я буду метаться без сна на постели, сжимая член в кольце из пальцев, представляя, что это твой рот…»

– Надеюсь.

Она уже проходила мимо.

Для нее это не более чем мимолетная встреча со старым знакомым. Для него же, стоило ей отвернуться, и без того серый день померк, обратившись в ночь. «Меня закидывает землей, погребальный песок струится в рот». Стукнула, захлопнувшись за Финри, входная дверь, а Горст еще долго и недвижимо стоял под дождем. Нестерпимо хотелось рухнуть на колени и плакать, рыдать, реветь по рухнувшим надеждам; кататься в грязи, рвать на себе остатки волос. Хотелось кого-нибудь прирезать, изрубить, забить до смерти, неважно кого. Может, себя? Но вместо этого он только шумно, с жалобным всхлипом сглотнул и побрел, чавкая по грязи, в постепенно сгущающийся сумрак.

В конце концов, ему надлежало доставить послание. Без всякой героики.

Черный Доу

«Тук», – ворота конюшни захлопнулись, как тюкает о плаху топор палача, и Кальдеру потребовалась вся знаменитая надменность, чтобы невзначай не подскочить. Военные совещания никогда не были его сильной стороной, особенно когда на них пруд пруди врагов. Как назло, на этом совете присутствовали трое из пяти боевых вождей Доу, причем, как иной раз с издевкой подстраивает судьба, именно те, кому Кальдер люб менее всего.

Глама Золотой, силач с огромными кулаками и тяжелой челюстью, выглядел героем с головы до пят: мужественный красавец, у которого все – и длинные волосы, и величавые усы, и даже ресницы цвета бледного золота. Что до благородного металла, то его на нем висело больше, чем на невесте в день свадьбы: на бычьей шее крученое золотое ожерелье, на запястьях браслеты, толстые пальцы унизаны гроздьями перстней, а уж сам Глама – воплощение чванливости и себялюбия.

Кейрм Железноголовый смотрелся совсем по-иному. Лицо в рубцах шрамов являло такую дремучую угрюмость, о которую затупился бы любой топор; гвозди-глаза кололи из-под бровей-наковален; угольно-черные волосы и борода обкорнаны. Гламе он уступал ростом, но никак не обхватом, а был, пожалуй, даже шире – человек-глыба с поблескивающей под медвежьей шкурой кольчугой. Поговаривают, того медведя он удушил своими руками, наверное, тот не так на него посмотрел. Как Железноголовый, так и Золотой не выказывали к Кальдеру ничего кроме презрения, хотя, к счастью и облегчению для всех, друг друга они презирали все равно сильнее, как презирают друг друга день с ночью, и в этой их всепоглощающей междоусобице не оставалось места для ненависти к другим, более мелким противникам.

Что же касается ненависти, то в ее неиссякаемости не было равных Бродду Тенвейзу – гнусному, как инцест, выродку из тех, кому невтерпеж выставить себя напоказ, являясь из тени со зловещим, плотоядным вожделением деревенского извращенца, наметившего в жертву пригожую молочницу. Скверный на язык, гнилозубый, мерзко пахнущий, да еще с безобразной сыпью на роже, всем видом он источал безраздельное самодовольство. У отца Кальдера он ходил в неизбывных врагах, дважды бывал им бит на поле брани, стоял перед ним на коленях и лишался всего, чего можно. Но, похоже, теперь, заполучив все обратно, Тенвейз лишь распалился и окончательно озверел, так что с легкостью готов был, невзирая на срок давности, весь избыток желчи выплеснуть уже не на Бетода, а на его сыновей, особенно на Кальдера.

И наконец, возглавлял это разномастное сборище негодяев самопровозглашенный протектор Севера, Черный Доу собственной персоной. Он непринужденно восседал на троне Скарлинга, одну ногу подогнув под себя, а второй легонько постукивая по полу. На изборожденном морщинами и шрамами лице играла улыбка, но глаза прищурены – ни дать ни взять голодный кот, завидевший голубя. С некоторых пор Доу стал одеваться в изысканное шитье, а на плечи укладывал сверкающую цепь, которую носил когда-то отец Кальдера. Но за всем этим он не мог, да и не хотел, скрыть истинной сути. Он как был, так и оставался душегубом, до самых кончиков ушей. Вернее, уха – правого, так как от левого у него осталось считай что одно название.

Словно в довершение к грозному имени и ухмылке, Черный Доу позаботился о том, чтобы его в избытке окружала сталь. С одного бока к трону Скарлинга прислонился длинный меч, с другого – боевой топор в выщербинах от долгого использования, и тот и другой поблизости от свисающих с подлокотников рук с пальцами убийцы – исцарапанными, припухлыми, со ссадинами на суставах от смертоносной работы.

Возле плеча Доу в полумраке скрывался Треснутая Нога – главный телохранитель и лизоблюд, следующий за хозяином тенью. Он стоял, сунув большие пальцы за пояс с серебряными бляхами, а за спиной у него маячили двое карлов, поблескивая панцирями, щитами и обнаженными мечами; остальные рассредоточились на равных промежутках вдоль стен и по обе стороны от двери. Пахло прелым сеном и конским потом, однако куда ощутимей воняло насилием, тяжелым, как смрад болот. И, словно этого недостаточно, чтобы Кальдер наделал в шитые по моде панталоны, над плечом у него торчал еще и Хлад, привнося в общую атмосферу устрашающий холодок.

– Уж не бравый ли это принц Кальдер? – Доу оглядел вошедшего сверху донизу и снизу доверху, как какой-нибудь котяра оглядывает куст, который собирается пометить. – Добро пожаловать, друг наш, обратно в заваруху, каких еще не видел свет. Ну что, на сей раз будешь делать то, что тебе, язви тебя в душу, велят?

Кальдер отвесил куртуазный поклон.

– Ваш покорнейший слуга.

Он приторно улыбнулся, как будто эти слова не жгли ему губ.

– Господа Золотой, Железноголовый, – он почтительно кивнул каждому. – Отец всегда говорил: нет на всем Севере двух сердец более отважных.

Отец вообще-то говорил ему, что нет на всем Севере двух голов более тупых. Проку от лжи вышло не более, чем от брошенных в колодец денег. Глама с Железноголовым только обменялись неприязненными взглядами. Кальдер ощутил жгучую потребность, чтобы его здесь если не полюбили, то хотя бы не желали ему смерти.

– А где Скейл?

– Твой брат на западе, – ответил Доу, – воюет помаленьку.

Тенвейз, сплюнув сквозь прореху в бурых передних зубах, спросил:

– Так ты знаешь, малый, зачем тебя позвали?

– Ну а как же. Иначе зачем вокруг столько людей с мечами?

Кальдер с надеждой оглядел конюшню, но союзников здесь не наблюдалось. В конце концов взгляд Кальдера остановился на мрачной ухмылке Хлада – зрелище еще более зловещее, чем улыбка Доу. Всякий раз, когда перед глазами опять представал этот шрам, складывалось впечатление, что он стал еще страшней.

– А как там Коул Ричи?

– Папаша твоей жены в дне ходу к востоку, – сказал Доу. – Собирает войско.

– Я удивлюсь, – хмыкнул Золотой, – если в него уже не загнали любого мальца, способного поднимать двумя руками меч.

– Что ж, приходится подскребать все, что есть, – рассудил Доу. – Когда дело дойдет до боя, сгодится каждая свободная рука. Может статься, что и твоя.

– Да вы что! – Кальдер хлопнул по рукояти меча. – В таком случае вам придется удерживать меня на привязи! Я дождаться не могу, когда же мы наконец начнем!

– Да ты хоть из ножен эту свою штуковину когда-нибудь вынимал? – съязвил Тенвейз, вытягивая шею для очередного плевка.

– Всего один раз. Хотел подбрить мохнашку твоей дочери, прежде чем к ней подступиться.

Доу прыснул со смеху. Гоготнул Золотой, Железноголовый едва заметно усмехнулся. Тенвейз поперхнулся плевком, слюна мутной струйкой потекла по подбородку. Но Кальдер не обращал внимания: надо во что бы то ни стало завоевать расположение тех, кто еще не окончательно превратился во врага; перетянуть на свою сторону хотя бы одного из этих закоснелых негодяев.

– Мне б такое на ум не взбрело, – Доу одобрительно крякнул, отирая пальцем глаз. – Честно сказать, мне тебя не хватало, Кальдер.

– Мне тебя тоже. Да я бы лучше навозом заведовал в конюшне, чем сидел и миловался в Карлеоне с женой. Ну, так чем займемся?

– Ты знаешь. – Доу большим и указательным пальцем крутил меч, серебряная метка у рукояти поблескивала. – Войной. Вылазка здесь, стычка там. Одни отрезают отставших, другие пускают красного петуха по деревенькам. Словом, война. Брат у тебя бьет быстро, рубит с налету, южане и почесаться не успевают. Полезный, надо сказать, человек, этот твой брат. С жалом.

– Стыдно, что папаша твой расстарался лишь на одного сына, – поддел Тенвейз.

– Блажи, старый, блажи, – не остался в долгу Кальдер, – только смотри, весь на блажь не издрочись. А то обвиснешь к вечеру сморчком, как твой хер.

Тенвейз заерепенился, но Доу жестом велел ему умолкнуть.

– Ладно, хватит херами мериться. Нам войну воевать.

– И много ли на сегодня побед?

В ответ короткая нелегкая пауза.

– Битвы пока не было, – буркнул Железноголовый.

– Этот Крой, – в тон ему бросил через конюшню Золотой, – который заправляет войском Союза.

– Маршал, так его называют.

– Да хоть как его называй, а мерзавец он осторожный.

– Трус сраный, при каждом шаге оглядывается, – проворчал Тенвейз.

– В осторожности ничего трусливого нет, – пожал плечами Доу. – Я бы при их численности, правда, действовал иначе, но…

Он вновь ухмыльнулся Кальдеру.

– Как говаривал твой отец, в войне учет идет лишь победам. Об остальном слагают песни дураки. Так что Крой действует неторопливо, надеясь истощить наше терпение. Знает, что нам, северянам, оно по большому счету не свойственно. Армию свою он разбил на три части.

– Три ба-альших части, черт бы меня побрал, – вставил Железноголовый.

Золотой впервые не стал возражать:

– Тыщ по десять мечей в каждой, и это не считая обозников с возницами.

Доу подался вперед, как дед, поучающий внучка тонкостям рыбалки:

– Челенгорм у них к западу. Храбрый, но вялый и на промахи горазд. По центру Миттерик. Самый, пожалуй, из них толковый, но склонный к безрассудству. Я слышал, любит лошадей. На востоке Мид. Солдатом его не назовешь, и северяне ему по нраву, как свинье мясник. А это чревато потерей чутья. Есть у Кроя и кое-кто из северян, в основном дозоры, но и бойцы среди них тоже встречаются, да к тому же недюжинные.

– Люди Ищейки, – уточнил Кальдер.

– Подлый изменник, – процедил Тенвейз, готовясь сплюнуть.

– Изменник? – Доу на троне Скарлинга болезненно дернулся, сжав подлокотники до белизны в суставах. – Ты старый, паршивый тупой козел! Да он единственный человек на Севере, который никогда не переметывался со стороны на сторону!

Тенвейз медленно сглотнул готовый к запуску плевок и отстранился в тень.

Доу обмяк.

– Позор лишь в том, что сторона эта не та. Только и всего.

– Ну так что, скоро нам выходить, – рассудил Золотой. – Мид, может, и не солдат, но Олленсанд-то у него в осаде. Стены у города хорошие, только неизвестно, как долго они…

– Осаду Мид снял вчера вечером, – сказал Доу. – Он направляется обратно к северу, а вместе с ним и почти вся свора Ищейки.

– Вчера? – Золотой нахмурился. – А откуда ты…

– У меня свои способы.

– А я что-то не слышал.

– Вот потому я и отдаю приказы, а ты их выполняешь.

Железноголовый млел, видя, как срезали соперника.

– Мид повернул обратно на север, да к тому же в заметной спешке. Мне думается, он хочет сомкнуться с Миттериком.

– С чего бы вдруг? – спросил Кальдер. – Такая неуклонная осмотрительность все эти месяцы, и вдруг решение рвануть с места?

– Может, осторожность их утомила. Или тех, кто принимает у них решения. Во всяком случае, они идут.

– Что, в общем-то, может дать нам возможность застать их врасплох, – глаза Железноголового вспыхнули, как у проголодавшегося при виде жаркого на вертеле.

– Если они ищут битвы, – рассудил Доу, – грех им ее не дать. У нас кто-то есть на Героях?

– Кернден Зобатый со своей дюжиной, – подсказал Треснутая Нога.

– Народ надежный, – пробормотал Кальдер.

Лучше быть на Героях с Кернденом Зобатым, чем среди этих мерзавцев. Сил негусто, зато хоть поржать можно вволю.

– Час-другой тому получил от него весточку, – поделился Железноголовый. – Его люди наткнулись на дозор Ищейки и выпроводили их с холма.

Доу какое-то время глядел себе под ноги, потирая губы кончиком пальца.

– Хлад?

– Да, вождь? – раздался свистящий шепот.

– Скачи к Героям, передай Зобатому, что холм мне нужен. Пускай держат. А то, неровен час, какие-нибудь собаки от Союза вздумают прибрать его к рукам. А чтобы не попасть к ним в лапы, переправься, наверно, через реку у Осрунга.

– Удобное место для битвы, – высказался Тенвейз.

Хлад поколебался – Кальдер уловил: роль мальчика на побегушках Хладу не вполне по нраву. Он бросил на него взгляд – мельком, напомнить о сказанном недавно в закутке коридора; полить, так сказать, водицей посеянные семена.

– Ваше слово, вождь, – и Хлад выскользнул за дверь.

В свою очередь зябко поежился Золотой.

– У меня от него прямо мурашки по коже.

Доу на это лишь шире осклабился:

– А ему только того и надо. Железноголовый?

– Да, вождь?

– Поедешь с войском во главе, вниз по Йоузской дороге. Острием копья.

– В Йоузе мы будем завтра к вечеру.

– Надо живее.

Железноголовый нахмурился, а Золотой, соответственно, разулыбался. Впечатление такое, будто они сидели на весах или качелях: нельзя смахнуть одного, не взметнув при этом другого.

– Золотой, а ты отправляешься по Броттунской дороге и соединяешься с Ричи. Сомкнете с ним ряды, как только он закончит возиться со своей вербовкой. Иногда старику приходится давать шпоры.

– Слушаюсь, вождь.

– Тенвейз, готовь фуражиров, а заодно и людей к выходу. Будешь со мной в арьергарде.

– Слушаюсь.

– Все маршируйте со своими молодцами споро, но ухо чтоб держать востро. Будьте готовы дать южанам встряску, но только чтоб не наоборот. – Доу еще раз ощерил в улыбке зубы. – Если у вас клинки еще не заточены, сейчас, думаю, сделать это самое время.

– Эйе! Да! – хором грянули трое воителей-северян, состязаясь меж собой в нарочитой кровожадности.

– Н-да. Тогда и я «эйе», – присоединился и Кальдер, сопроводив возглас глумливой усмешкой.

Мечом он столь филигранно, быть может, и не владел, зато по части ухмылок на Севере с ним мало кто мог потягаться. На этот раз, впрочем, ухмылка прошла досадно незамеченной. Треснутая Нога, наклонившись, прошептал что-то Доу на ухо.

Протектор Севера откинулся на троне, заметно посмурнев.

– Ну так просите, черт вас дери!

Двери тяжело открылись; со вздохом влетел ветер, вороша клочки соломы на полу конюшни. Кальдер вгляделся в густеющий вечер, дивясь причуде изменчивого в этот час света: ему показалось, что фигура заслоняет дверной проем едва ли не до стропил. Вот она, чуть нагнувшись, сделала шаг, вот опять выпрямилась в полный рост. Получилось поистине грандиозно, тем более что при ее появлении воцарилась тишина; лишь пол гудел под поступью. А впрочем, отчего не быть грандиозным, если ты размером со скалу.

– Я Стук Врасплох, – объявил вошедший.

Это имя Кальдер знал. Стук Врасплох называл себя вождем сотни племен; все, что к востоку от Кринны, считал своей землей, а всех живущих на ней – своей собственностью. Кальдер слышал, что этот вождь якобы гигант, но всерьез к досужим слухам не относился. Север и так полон дутыми авторитетами с надутым самомнением и еще более раздутой репутацией. На поверку они, как правило, оказывались не в пример меньше своего имени. А вот этот действительно производил впечатление, более резкое в силу внезапности. Слово «гигант» применительно к Стуку Врасплоху вызывало образ великана, неведомо как перешагнувшего из эпохи героев в нынешний суетный век. Великан вздымался над Доу и его именитыми воителями, уходя бородатой, с проседью головой куда-то под стропила. Глама Золотой рядом с ним казался не более чем напыщенным карликом, а Треснутая Нога со своими карлами – набором оловянных солдатиков.

– Именем мертвых, – пробормотал Кальдер, – вот это рост. Вот это размер.

Кстати сказать, Черный Доу при виде гиганта не выказал никаких чувств, а уж тем более благоговейного трепета. Он непринужденно развалился на троне Скарлинга, ногой все так же притопывая по соломе, а руки свесив с подлокотников. Рот по-прежнему щерился волчьим оскалом.

– А я все ждал, когда же у меня… послышится твой стук. И не думал даже, что ты в эдакую даль заявишься самолично.

– Альянс надлежит скреплять лицом к лицу, мужчине с мужчиной, булат к булату, кровью к крови.

Вопреки ожиданию, вместо сказочного рыка фольклорных чудищ великан изрекал слова негромким и даже не очень низким голосом, с медлительной раздумчивостью.

– Лицом к лицу, говоришь? – переспросил Доу. – Кровью? Изволь, я готов. Ну что, по рукам?

– По рукам.

Стук степенным движением поднес массивную длань ко рту и надкусил кожу между большим и указательным пальцами, после чего поднял ее на обозрение; на месте укуса проступила кровь. Доу в ответ провел ладонью по мечу, обагрив его. Порывисто поднявшись с трона Скарлинга, он сунул руку в лапищу великану. Какое-то время они стояли, и кровь стекала по предплечьям. У Кальдера эта сцена пресловутой мужественности не вызывала ничего, кроме брезгливого презрения и легкой опаски.

– Ты поступил верно, – расцепившись с великаном, Доу неторопливо возвратился на трон; на руке оставался кровавый отпечаток чужой ладони. – Теперь ты, думаю, можешь привести сюда через Кринну своих людей.

– Я их уже привел.

Золотой с Железноголовым переглянулись, очевидно не в восторге при мысли о варварах, валом валящих через Кринну, а то и, страшно сказать, через их собственные земли.

– В самом деле? – сощурился Доу.

– По эту сторону вод они могут биться с южанами!

Стук обвел непроницаемо черными глазами конюшню, а заодно всех, кто в ней находится.

– Я пришел сюда биться! – рявкнул он так, что эхом отозвалось от крыши.

Он топнул, и тяжелой волной прокатилась его ярость – сжались кулачищи, вздулась грудь и вздыбились неимоверные, поистине чудовищные в эту секунду плечи.

Кальдер невольно задумался, как и чем можно совладать с подобным исчадием. Каково вообще остановить такого выродка на всем ходу? Тут одним весом может расплющить. А каким оружием его сразить? Собравшиеся наверняка прикидывали примерно то же самое, и, судя по всему, утешительный вывод не напрашивался никому.

Кроме Черного Доу.

– Вот и славно. Этого я от тебя и хочу.

– Я хочу биться с Союзом!

– Места хватит с лихвой.

– Я хочу схлестнуться с Жужелом из Блая!

– Этого обещать не могу. Он на нашей стороне, да к тому же немного не от мира сего. Хотя могу попросить выйти против тебя на турнире.

– Хочу сразиться с Девятипалым!

У Кальдера зашевелились волосы. Носителя этого имени восемь лет как нет на свете, а при одном его упоминании даже это сборище головорезов почтительно склоняет головы.

Доу больше не щерился.

– Ты упустил возможность. Девятипалый давно ушел в грязь.

– Я слышал, он жив, и стоит за Союз.

– Ты ослышался.

– Я слышал, что он жив, и хочу его прикончить.

– Не знаю, получится ли это теперь.

– Я величайший из воинов в Земном круге.

Стук сказал это без всякого фанфаронства, как сделал бы, скажем, Глама Золотой. И без угрозы, как это вышло бы у Кейрма Железноголового с его сжатыми кулаками и пронизывающим взглядом. Он просто утверждал истину.

Доу рассеянно почесал шрам на месте уха.

– Это Север, – сказал он. – Суровых воинов здесь пруд пруди. Парочка присутствует здесь. Так что заявление достаточно смелое.

Стук распахнул необъятный, подбитый мехом плащ и стряхнул его с плеч, оголившись до пояса, как готовый к состязанию борец. На Севере шрамы столь же популярны, сколь и клинки. Каждому, считающему себя мужчиной, желательно иметь по паре и тех и других. На громадном, перетянутом жилами теле Стука, напоминающем старую дубовую колоду, живого места не было. Он был испещрен, истыкан, издолблен всевозможными шрамами, которых хватило бы для бахвальства целой когорте прославленных бойцов.

– Под Йевеальдом я сражался с Псовым племенем, меня пронзило семь стрел. – Похожим на палицу указательным пальцем он провел по розоватым вмятинам, разбросанным по ребрам. – Но я продолжал биться, и навалил из их тел целую гору, и присвоил их землю заодно с женщинами и детьми.

Доу вздохнул, как будто полуголый гигант торчал у него на совещаниях настолько бессменно, что успел утомить.

– Может, пора подумать о щите?

– Щиты? Они для трусов, что за ними прячутся. Раны – свидетельство силы.

Великан ткнул большим пальцем в звездообразный шрам на плече, заходящий на спину; левая рука, пестрая, как дубовая кора, бугрилась комьями и наплывами.

– Страшная ведьма Фаниан окатила меня жидким огнем, а я прямо так, пока горело, оттащил ее к озеру и утопил.

– Наверно, вначале надо было все же потушить огонь, – прозорливо заметил Доу.

Стук пожал плечами, отчего ожог пошел бороздами, как вспаханное поле.

– Оно унялось, как раз когда она умерла.

Он указал на рваную отметину, лысой полосой рассекающую кожу на волосатой груди; один сосок начисто отсутствовал.

– Братья Смирту и Веорк вызвали меня на поединок. Они сказали, что поскольку росли вместе в одной утробе, то их следует считать одним человеком.

– И ты на это повелся? – фыркнул Доу.

– Я не ищу причин не сражаться. Смирту я разрубил надвое топором, а череп его брата раздавил вот этой рукой.

Он медленно сомкнул кулачище, добела сжав пальцы, гигантская мышца на руке вздулась.

– Нелицеприятное зрелище, – сказал Доу.

– В моей стране нелицеприятные сцены смерти у мужчин в чести.

– Сказать по правде, здесь то же самое. Более того, любой, кого я называю врагом, достоин гибели от твоих рук в любую минуту. Тот же, кого я считаю другом… Ты уж дай мне знать, прежде чем удостоить его нелицеприятной смерти. Скажем, мне бы очень не хотелось, чтобы ты по случайности прибил принца Кальдера.

Стук огляделся.

– Это ты Кальдер?

– Я, – отозвался Кальдер, подавив невольный порыв сказать, что это не он.

– Второй сын Бетода?

– Он самый.

Великан, мотнув космами, медленно кивнул чудовищной головой.

– Бетод был великий человек.

– Великий тем, что заставлял других людей сражаться за себя. – Тенвейз, всосав воздух сквозь гнилые зубы, в очередной раз сплюнул. – А сам боец был, можно сказать, неважнецкий.

Голос великана неожиданно смягчился.

– И почему все по эту сторону Кринны столь кровожадны? – спросил он с кроткой задумчивостью. – Ведь жизнь – не одна лишь борьба.

Нагнувшись, он двумя пальцами подхватил с пола плащ.

– Я буду в условленном месте, Черный Доу. Если только… Никто из сих человечков не желает сразиться?

Золотой, Железноголовый и Тенвейз все как один принялись разглядывать самые дальние закутки конюшни. Кальдер, не в пример им, преодолел мучительный страх и с улыбкой встретил взгляд великана.

– Я бы, может, и сразился, но у меня правило: никогда не обнажаться, даже наполовину, если только рядом не присутствует женщина. Что, конечно же, стыд и позор, ведь у меня с задней стороны есть что-то вроде шрама, это, пожалуй, всех бы впечатлило.

– О нет, с тобою, сын Бетода, я сражаться не могу. – Великан, прежде чем отвернуться, искушенно ухмыльнулся. – Ты создан для другого.

Кинув плащ на исполосованное шрамами плечо, он пригнулся и шагнул под высокую притолоку; карлы отворили створки дверей, и те хлопнули от поднятого Стуком порыва ветра.

– А что, ничего себе молодец, – с улыбкой сказал Кальдер. – Весьма мило с его стороны, что не вздумал показывать шрамы еще и на своем хере.

– Проклятущие варвары, – прошипел Тенвейз, что в его устах было не особо и ругательно.

– Подумать только, величайший воин в мире, – спесиво хмыкнул Золотой.

Хотя, когда великан стоял рядом, спеси в нем что-то не чувствовалось.

Доу задумчиво поскреб щеку.

– Мертвые знают, политик из меня не ахти какой, но союзников, как известно, надо брать, пока дают. А верзила таких размеров остановит преогромную тучу стрел.

Тенвейз с Золотым расплылись в угодливых улыбках, а Кальдер углядел здесь и более глубокий смысл.

– Ну что, задача ясна? Так давайте, приступайте.

Железноголовый с Золотым на выходе смерили друг друга враждебными взглядами. Тенвейз сплюнул Кальдеру под ноги, но тот в ответ только усмехнулся, дав себе зарок, что смеяться будет последним, когда поганый старый негодяй рано или поздно обмишурится. Доу стоял, глядя, как закрываются двери, со среднего пальца на пол по-прежнему капала кровь.

– Распри, распри, ох уж эти чертовы распри, – сказал он со вздохом. – Почему никто не может меж собой ладить, уживаться мирно? А, Кальдер?

– Отец в свое время говорил: отправь троих северян в одну сторону, и они кинутся друг дружку резать прежде, чем ты скажешь, кто за кем идет.

– Хм! Умен был, сволочь, этот Бетод, что бы про него ни говорили. А вот войну, начав, остановить не смог. – Доу пошевелил измазанными в чужой крови пальцами. – Когда руки испачканы кровью, отмыть их нелегко. Это мне Ищейка однажды сказал. А руки у меня в крови, сколько себя помню.

Кальдер с опаской прищурился, но оказывается, это всего лишь Треснутая Нога бросил из темноты платок Доу; тот, подхватив, взялся обматывать порезанную руку.

– Небось поздновато отмываться?

– Все одно кровь еще лить да лить, – отмахнулся Треснутая Нога.

– Пожалуй, что так.

Доу забрел в пустое стойло и, задрав голову, сладостно закатил глаза. Кальдер услышал, как солому орошает моча.

– Ну… так… вот.

Если они хотели, чтобы он почувствовал свою незначительность, то им это удалось. Кальдер не исключал возможности, что его убьют. Но, похоже, им все равно, и это уязвляло гордость.

– Есть ли какие-то указания лично мне? – осведомился он.

– Тебе? – Доу обернулся через плечо. – А на кой? Ты все равно ими или подотрешься или пропустишь мимо ушей.

– Возможно, и так. Тогда зачем за мной посылали?

– Да вот братец твой все уши прожужжал, что ум у тебя самый прыткий на всем Севере. А мне уже тошно слушать, как он говорит, что не может без тебя.

– Я слышал, Скейл где-то возле Устреда?

– В двух днях верхом. И едва я узнал, что Союз пришел в движение, тут же послал за ним, чтобы он шел на сближение с нами.

– Тогда во мне толку особого нет.

– Я бы так не сказал… – струйка притихла, – ну чего ты, черт тебя дери? – и возобновилась снова.

Кальдер скрежетнул зубами.

– Может, наведаюсь к Ричи. Посмотрю, как у него там с набором.

«А может, если получится, и уговорю его помочь мне протянуть хотя бы этот месяц».

– Ты же свободен, как птица?

Ответ был известен им обоим. Свободен, как голубь, ощипанный и нанизанный на вертел.

– Все как при твоем отце, право. Всяк волен делать все, что ему заблагорассудится. Верно, Нога?

– Верно, вождь.

– Волен-то волен, но только так, как я ему, собаке, укажу!

Карлы Доу заржали, будто услышали необычайно удачную шутку.

– Передашь Ричи от меня привет.

– Непременно, – Кальдер поворотился к дверям.

– Слышь, Кальдер! – окликнул Доу, стряхивая капельки. – Смотри только, не наделай мне делов.

– Каких делов? Что-то не соображу.

– А таких. А то с одной стороны южане, которых надо бить, да еще всякие там выродки вроде Жужела из Блая. А тут еще это его хренейшество Стук-Перестук, штырь бы ему в дышло… Да еще мои люди друг дружке дорогу переходят… Словом, не жизнь, а сплошная заноза в заднице. Терпеть не могу, когда кто-то тайком, за спиной, плетет что-то свое. Пытается под меня копать, да еще в такое время… Так что смотри, если что, башки тебе к херам не сносить!

Последнее он проорал, выпучив глаза. Ни с того ни с сего в нем полыхнула ярость; жилы на шее вздулись. Все настороженно притихли. А Доу, выпустив пар, опять сделался безмятежным, аки агнец.

– Понял меня?

Кальдер сглотнул, пытаясь не выдать страха.

– Суть уяснил.

– Ну вот и славно. – Доу зашнуровал гульфик и ощерился, как лиса при виде незакрытого курятника. – А то ужас как не хотелось бы трогать твою жену. Она ж такая красотуля. Хотя, понятно, и не такая, как ты.

Молчаливую ярость Кальдер скрыл за очередной усмешкой.

– Оно понятно, куда ей до меня.

Он прошел между скалящимися карлами и вышел под вечереющее небо, неотвязно думая, как бы вернее поквитаться с Черным Доу и вернуть похищенное у отца.

Что за война?

– Красиво, правда? – спросил Агрик с улыбкой во все веснушчатое лицо.

– Ничего, – рассеянно буркнул Зоб.

Он раздумывал, как использовать это место и как бы его мог использовать враг. Старая привычка – еще со времен Бетода, когда они вели кампании и рассуждали о земле. И о том, как превратить ее в оружие.

Ценность холма, на котором стояли Герои, дураку понятна. Он грибом вырастал над плоской долиной – одинокий и странно гладкий, будто рукотворный. От него шпорами ответвлялись два выступа – один на запад, с иглой из камня на конце, получившей название Палец Скарлинга, а другой на юго-восток, с кольцом более мелких камней на макушке, известных как Детки. По мелкому дну долины петляла река. На западе она огибала золото ячменных полей и терялась в зеркальных блюдцах болот, а далее текла под рассыпающимся мостом, за которым сейчас приглядывал Легкоступ – мостом, с редкостной неизобретательностью названным Старым. Вода, серебристо посверкивая на галечных отмелях, с журчанием омывала подножие холма. Где-то там, среди чахлой осоки и плавника, удил сейчас рыбу, а скорей всего клевал носом, Брек.

По другую сторону реки, к югу, поднималась Черная пустошь – мешанина желтой травы и бурого папоротника, с каменистыми осыпями и оврагами, по дну которых белой кипенью бежали родники. Восточнее над рекой стоял Осрунг – кучка домишек около моста и большая мельница, в окружении высокого частокола. Столбики дыма из труб уходили в синеву неба, а оттуда в никуда. Все как обычно, ничего примечательного, и никаких следов ни Союза, ни Черствого, ни кого-то от Ищейки. Трудно поверить, что идет война.

Хотя, исходя из опыта, которого у Зоба было хоть отбавляй, война почти полностью состоит из тоски и скуки – обычно в холоде и сырости, голоде и хвори. И из ужаса, да такого, что обосраться можно. А ведь надо еще таскать на себе доспехи и навешанный на них металл. И донимало немое изумление, как его угораздило врасти в это черное дело, да так из него, черт возьми, и не вырасти. Быть может, это талант, или же отсутствие таланта к чему-то другому. Или его подхватило и унесло ветром, который возьми да занеси его сюда. Зоб уставился вверх, где в глубокой синеве неба плыли клочковатые облака, а с ними воспоминания: одно, другое.

– Красота-то какая, – еще раз мечтательно вздохнул Агрик.

– Под солнышком все смотрится красивей, – сказал Зоб. – А был бы сейчас дождь, так ты бы назвал эту лощину самой поганой дырой на свете.

– Может быть, – Агрик, блаженно прикрыв глаза, подставил лицо солнцу, – но ведь дождя нет.

Это правда, причем необязательно радостная. У Зоба была давняя пагубная склонность сгорать на солнце, так что весь вчерашний день он как по часам смещался вместе с тенью вокруг самого рослого Героя. Сильнее жары Зоб недолюбливал только холод.

– Эх, не знаю, что отдал бы за крышу, – вздыхал он. – Чертовски доброе приспособление прятаться от погоды.

– А мне так и дождь, если в меру, нипочем, – сказал Агрик.

– Это ты еще молод. Вот поживешь с мое – тогда узнаешь, каково в таком возрасте сутками торчать под открытым небом, в погоду и непогоду.

Агрик пожал плечами.

– К той поре, воитель, я все же рассчитываю обзавестись крышей.

– Правильно мыслишь, – проворчал Зоб, – хотя соплив еще мне перечить.

Он достал побитый окуляр, которым разжился у мертвого офицера Союза, найденного замерзшим среди зимы, и опять уставился в сторону Старого моста. Ничего. Проверил отмели – ничего. А вот на дороге в Олленсанд вроде как вспархивает какое-то пятнышко – оказалось, мошка по ту сторону стеклышка, так что оснований бить тревогу нет.

– Что ж, в хорошую погоду хоть местность просматривается лучше.

– А мы Союз высматриваем? Да эти негодяи и на дохлую лошадь не всползут. Напрасно беспокоишься, воитель.

– Кому-то ж надо.

Хотя в словах Агрика был определенный смысл. Беспокоиться чересчур или не беспокоиться вовсе – две стороны одной монеты, но Зоба почему-то всегда клонило именно к первому, то есть к чрезмерному волнению. Поэтому при всяком движении он дергался и норовил призвать к оружию: было ли то кружение птиц в небе; овцы, пасущиеся на пустынных склонах; крестьянские повозки, ползущие по проселочным дорогам. Недавно Весельчак Йон с Атроком затеяли упражняться на топорах – так от внезапного лязга металла Зоб чуть не опростался в штаны. Да, оно так: беспокойство избыточное. Стыд в том, что в сердце его никак не унять.

– Зачем мы здесь, Агрик?

– Мы, здесь? Ну как. Ты же знаешь. Сидеть на Героях, смотреть, не появится ли Союз, а если появится, сообщить Черному Доу. Дозор, разведка, как всегда.

– Это мне известно. Я же сам тебя в этом наставлял. А ты скажи, зачем мы здесь?

– Как бы смысл жизни и все такое?

– Да нет же, нет! – Зоб хватал руками воздух, как будто никак не мог уцепиться за истинный смысл слов. – Почему мы здесь?

Агрик, наморщив лоб, мучительно соображал.

– Ну это… Девять Смертей убил Бетода, и взял его цепь, и сделался как бы королем северян.

– Верно.

Тот день отчетливо помнился Зобу: труп Бетода, простертый в луже крови; толпа, ревущая имя Девятипалого… Несмотря на солнце, его пробрал озноб.

– И?

– Черный Доу пошел тогда на Девять Смертей и забрал цепь себе.

Агрик спохватился, что говорит крамолу, и завилял:

– Ну а как же иначе. Кто бы стерпел такого отъявленного сумасброда, как Девятипалый, над собой королем? Однако Ищейка назвал Доу изменником и клятвопреступником, а большинство кланов к югу от Уфриса склонились на его сторону. А короля Союза, видите ли, связывали с Девятипалым узы дружбы по каким-то там безумным походам. Вот и вышло, что Ищейка и Союз решили пойти на Черного Доу войной, и вот мы все здесь.

Агрик откинулся на локти, прикрыв глаза, довольный собой.

– Какое четкое понимание интриги текущего противостояния.

– Спасибо, воитель.

– А именно, как завязалась распря между Черным Доу и Ищейкой, и почему Союз встал на сторону Ищейки. Хотя дело скорее в том, кто чем владеет, нежели кто у кого ходит в друзьях.

– Ну да. Вот ты и здесь.

– Но почему здесь мы?

Агрик снова, насупившись, сел. Тюкнул по дереву металл: это брат сделал выпад на щит Йона и тут же поплатился за опрометчивость.

– Я ж сказал: бери вбок, дурачина! – сурово поучал Йон.

– Ну, это… – мучился Агрик. – Наверно, мы стоим за Доу, потому что Доу, каким бы лиходеем ни был, тоже стоит за Север.

– Да? А что такое, по-твоему, Север? – Зоб похлопал по земле. – Леса, холмы и реки – за них он, что ли, стоит? Зачем он тогда заманивает неприятеля, чтоб тот их сжигал, загаживал, вытаптывал?

– Ну, я в смысле, не только земля. Главное – здешний народ, я его имею в виду. Ты же понимаешь: Север.

– Народ, говоришь? А сколько племен и кланов, самых разных, здесь обитает? Многим из них на Черного Доу решительно наплевать, а уж ему на них – тем более. Народ как жил так и живет лицом к земле, лишь бы ему дали спокойно свои крохи с наделов собирать.

– Эйе. В смысле, ну да.

– Так как Черный Доу может стоять разом за всех?

– Ну, – Агрик поерзал, – не знаю. Наверно, оно…

Он косился вниз на долину и не заметил, как сзади подошла Чудесница.

– Тогда почему мы вообще здесь?

От подзатыльника, крепкого и внезапного, он аж хрюкнул.

– Сидеть на Героях, балбес, – пояснила Чудесница, – смотреть, не явится ли Союз. Дозором, разведкой, как всегда, болван. Что за дурацкий вопрос.

Агрик обиженно мотнул головой.

– Все! Теперь из меня слова не вытянете.

– Обещаешь? – еще и переспросила Чудесница.

– И зачем мы вообще здесь… – бормотал себе под нос Агрик.

Потирая затылок, он пошел взглянуть, как упражняются Йон с Атроком.

– Лично я знаю, зачем здесь я, – медленно воздев длинный указательный палец, произнес из лежачего положения Жужело.

В зубах у него в такт словам колыхалась травинка. Казалось, он спит, лежа на спине, под головой вместо подушки уместив меч. Хотя Жужело на вид спал всегда, а на самом деле, как выяснялось, неизменно бодрствовал.

– Потому что Шоглиг сказала: человек с застрявшей в горле костью…

– Выведет тебя к твоей судьбе, – закончила за него Чудесница. – Слышали уже, сколько можно?

– Мало мне заботы о восьмерых жизнях, – с досадой вздохнул Зоб, – так нет же, обязательно нужно, чтоб на шею давила еще и судьба безумца.

Жужело успел сесть и сдвинуть капюшон.

– Возражаю. Я ни в коей мере не безумец. А просто… вижу вещи на свой лад.

– Безумный лад, – не преминула кольнуть Чудесница.

Жужело тем временем встал, отряхнул зад покрытых немыслимыми пятнами штанов и взвалил меч в ножнах на плечо. Меланхолично перемялся с ноги на ногу и, почесывая в гульфике, сказал:

– Не мешает поморосить. Лично вы на моем месте оросили бы реку, или дали струю по тем величавым камням?

Зоб призадумался.

– Лучше реку. А то на те камни струю как-то… непочтительно.

– Думаете, боги бдят?

– Откуда тебе знать.

– И то верно. – Жужело, переместив травинку из одного угла рта в другой, пошел спускаться с холма. – В реку так в реку. Заодно, может, пособлю Бреку с рыбалкой. Шоглиг, бывало, одними причетами выкликала рыбу из воды. Я так и не уловил, в чем там фокус.

– Ты лучше рыбе своим лесорезом головы секи! – крикнула вслед Чудесница.

– Так, наверное, и поступлю, – Жужело, не оборачиваясь, устроил на шее Меч Мечей, от рукояти до кончика в средний рост человека. – Давно я что-то им никого не сек.

Неплохо, если бы сеча не состоялась вовсе. Оставить долину такой, как есть, без мертвых тел, было пределом мечтаний Зоба, по крайней мере сейчас. Если вдуматься, странноватая мечта для бывалого солдата. Они с Чудесницей молча стояли бок о бок. А позади лязгала и вжикала сталь: Йон отмахивался от Атрока, кидая его наземь с подзуживанием:

– Да ты хоть чуток кисть напрягай, а то лезешь, как без стояка на бабу!

На Зоба вдруг нахлынула ностальгия. Последнее время такое отчего-то случалось с ним все чаще и чаще.

– Кольвен любила, когда солнышко светит.

– Да неужто? – Чудесница изогнула бровь.

– Всегда надо мной подтрунивала, что я прячусь в теньке.

– И что?

– Надо было на ней жениться, – пробормотал он.

– Ну надо так надо. Чего ж не женился?

– Так ведь ты ж не велела, кроме всего прочего.

– Да и верно. Ох, бойка была на язык. Хотя на тебя и мой не сказать чтобы действует.

– Это ты к месту. Видно, струхнул тогда руки у нее просить.

Да нет, не струхнул. А просто не терпелось поскорей в путь-дорогу, завоевывать доблесть и славу. Сложно представить, чтобы в те годы кто-то этим не грезил.

– Сам толком не знал, чего мне хочется. Понимал лишь, чего не имею, но смогу добыть мечом.

– Думаешь о ней иногда? – спросила Чудесница.

– Да не сказать чтоб часто.

– Ври давай.

Зоб разулыбался: вот ведь ведьма, знает его как облупленного.

– Считай, наполовину. Так, иной раз мысль мелькнет. А сам уж и лица-то ее толком не помню. Хотя думается иной раз, как бы жизнь обернулась, если б я вместо этой дорожки выбрал ту.

Сидел бы себе на завалинке с трубочкой, да щурился улыбчиво на солнце, что уходит за воду. Он вздохнул.

– А впрочем, как видишь, выбор сделан. Как там, интересно, твой муженек?

Чудесница протяжно вздохнула.

– Да, наверно, готовится урожай собирать. Дети ему в помощь.

– Жалеешь, что не с ними?

– Иногда.

– Врешь поди. Сколько раз в этом году их навещала? Два, кажется?

Чудесница, сдвинув брови, оглядывала безмолвную долину.

– Бываю, когда могу. Они это знают. Я для них не загадка – видят насквозь.

– И по-прежнему с тобой мирятся?

Она пожала плечами.

– Так ведь выбор сделан.

– Воитель! – С той стороны холма спешил Агрик. – Дрофд вернулся! Да не один.

– Во как! – Зоб поморщился, по нечаянности дав лишнюю нагрузку на колено. – И кого это он притащил?

Вид у подчиненного был такой, будто он сел на репейник.

– По обличию вроде как Хлад.

– Хлад? – рывком обернувшись, рыкнул Йон.

Распаленный Атрок воспользовался случаем и коленом заехал ему по самым орехам.

– А-у-у-у-у, гад ползучий… – выпучив глаза, задыхающимся голосом выдавил Йон.

При иных обстоятельствах все бы расхохотались, однако само упоминание Хлада сводило веселье на нет. Зоб пошел через травянистый пятачок, втайне надеясь, что Агрик ошибся, хотя это вряд ли. Надежды у Зоба имели обыкновение умирать в корчах; что же до Хлада, такую образину ни с кем не спутаешь. Он взбирался на Героев по крутой тропке с северной стороны холма. Зоб наблюдал за ним неотрывно, как пастух за приближением грозовой тучи.

– Вот черт, – буркнула Чудесница.

– Точно, черт, – согласился Зоб.

Хлад оставил Дрофда смотреть за лошадьми у древней стены и остаток пути проделал пешком. Взобравшись, он оглядел Зоба, Чудесницу, прихватил взглядом Весельчака Йона. Здоровая половина лица у Хлада отекла; на левой, изуродованной чудовищным ожогом, выделялся неуязвимый металлический глаз. Более зловещего типа трудно себе и представить.

– Зобатый, – прохрипел он.

– Хлад. Чего тебя сюда принесло?

– Доу послал.

– Это я понял. Вопрос, зачем.

– Передать, чтобы ты держал этот холм и смотрел за Союзом.

– Это он мне уже говорил, – вышло несколько резче, чем Зоб рассчитывал. – Тебя-то зачем посылать?

– Проверить, как ты справляешься, – пожал плечами Хлад.

– Что ж, спасибо за заботу.

– Благодари Доу.

– Непременно.

– Ему это понравится. Союз уже видел?

– Только Черствого, он сидел здесь четыре дня назад.

– Знаю я этого старого хрена. Упрямый. Может и вернуться.

– Если надумает, то через реку, насколько я знаю, лишь три переправы.

Зоб указал поочередно:

– Вон там, к западу, у болот, Старый мост, потом еще новый возле Осрунга, и еще здесь внизу, по отмелям у холма. Мы за всеми приглядываем, и долина отсюда как на ладони. Овцу, если вздумает переправиться, и то можно разглядеть.

– Насчет овечек Черного Доу беспокоить, думаю, не надо. – Хлад навис над ним жуткой физиономией. – А вот если покажется Союз, лучше не мешкать. А то, может, споем, пока заняться нечем?

– Ты запевалой будешь? – поддела неуемная Чудесница.

– Ни в коем разе. А то ненароком разойдусь, и тогда меня не остановить.

Он зашагал через поляну; Атрок с Агриком поспешно посторонились. Не их вина: Хлад из тех, кого, словно коконом, окружает пространство, в которое лучше не соваться.

Зоб медленно повернулся к Дрофду:

– Ну ты дал маху.

Тот беспомощно воздел руки:

– А что я мог сделать? Сказать, что его компания мне не нужна? За два дня езды с ним бок о бок, да еще за две ночевки рядом у костра награду впору давать. Он же тот свой глаз вообще не закрывает. Как будто всю ночь на тебя смотрит. Я лично, клянусь, за все это время глаз не сомкнул.

– Да он же у него незрячий, дуралей, – сказал Йон. – Давай я на тебя бляхой своего ремня смотреть буду.

– Да знаю я, но все равно, – Дрофд оглядел товарищей, и голос у него дрогнул, – А вы вправду думаете, Союз сюда нагрянет?

– Да ну, – отмахнулась Чудесница, – ерунда все это.

Она так глянула на Дрофда, что он ссутулился и побрел, перечисляя себе под нос, что еще выше его сил. Чудесница подошла к Зобу и негромко спросила:

– Ты думаешь, Союз в самом деле придет сюда?

– Сомневаюсь. Хотя ощущение скверное.

Прислонясь к Герою, он хмуро глядел вслед Хладу. Долину внизу заливало солнце.

– А прислушиваться к своему мамону я давно научился, – добавил Зоб, растопырив пятерню на животе.

– Еще бы, – фыркнула Чудесница, – при таком-то брюхе.

Старые руки

– Танни.

– А?

Он приоткрыл один глаз, куда тут же колкой спицей, прямиком в мозги, вонзился луч солнца.

– Эйть!

Он зажмурился. В пересохшем рту словно ночевал табун коней, к тому же дохлых.

– А-а…

Он приоткрыл другой глаз и разглядел темный силуэт, маячащий почему-то сверху. Силуэт в огнистом ореоле лучей подался ближе.

– Танни!

– Да слышу, ч-черт.

Он попробовал сесть, и мир колыхнулся, как корабль в бурю.

– Ыгх.

Тут он понял, что лежит в гамаке. Попытка выпутать ноги увенчалась тем, что они лишь сильнее увязли в сетке. Он едва не перевернулся вместе с гамаком, но каким-то образом почти сумел принять сидячее положение, сглатывая несносный позыв к рвоте.

– Первый сержант Форест? Вот красота. А сколько вообще времени?

– Да уж давно пора тянуть лямку. Где ты раздобыл эту обувку?

Танни озадаченно посмотрел вниз. На ногах у него красовались восхитительно надраенные кавалерийские ботфорты, да еще с золочеными пуговками и галунами. Солнце сияло на них так, что больно глядеть.

– О, – Танни вымучил улыбку, смутными урывками припоминая вчерашнее. – Вишь, выиграл у одного офицера, как его там…

Он мутно уставился на дерево, к которому был привязан гамак.

– Чегой-то вылетело.

Форест удивленно покачал головой.

– Ну и ну. У кого-то в дивизии все еще хватает глупости резаться с тобой в карты?

– Маленькое преимущество военного времени, сержант. Людей в дивизии постоянно убывает, а на смену им поступает уйма новых картежников.

Только за последние две недели их полк с больничным обозом покинуло два десятка человек.

– Так точно, Танни, так точно, – на покрытом шрамами лице Фореста заиграла скабрезная ухмылка.

– Неужто пополнение? О нет, – взмолился Танни.

– Именно что да.

– О нет, нет, трижды нет!

– Нет да. Сюда, ребята!

И они подошли. Четверо. Новобранцы, свеженькие, только с корабля – судя по виду, из Срединных земель. Еще накануне целованы в порту мамашами, зазнобами, а то и теми и другими вместе. Мундиры отглажены, ремни навощены, бляхи надраены – словом, все готово к доблестному солдатскому житью-бытью. Форест церемонно указал на Танни, как хозяин балагана на любимого шута, и взялся за обычную вступительную тираду:

– Парни! Вот вам знаменитый капрал Танни, один из старейших унтеров в дивизии генерала Челенгорма. За плечами у него Старикландское восстание, война с гурками, последняя Северная война, осада Адуи, нынешняя заваруха, да еще и служба в мирное время, от которой более возвышенный ум неминуемо пришел бы в упадок и разрушение. Но он, Танни, драпал и мчался вперед, гнил в распутице; его пронимали холода и охаживали северные ветры; он вынес испытания харчами, винными погребами и ласками южанок, тысячемильными переходами, многолетним суровым рационом его величества, и даже, пусть и без рвения, но борьбой за то, чтобы стоять – вернее, сидеть – здесь перед вами. Четырежды – вы вдумайтесь! – он бывал сержантом Танни, а раз так и вовсе первым сержантом полка, но всегда и неизбывно он, подобно смиренному голубю в родную голубятню, возвращался в прежний чин. И вот теперь он, как всегда, держит гордое звание знаменщика его августейшего величества неукротимого Первого кавалерийского полка! За все это он удостоен высокого доверия, – при этом слове полулежащий Танни глухо застонал, – обеспечивать снабжение полка, а еще доставлять в обе стороны послания нашего почтеннейшего главного командира, полковника Валлимира. На службу к которому вы, ребята, сим и поступаете.

– О, ч-черт тебя дери, Форест.

– И тебя его же когтями, Танни. Ну что, ребята, почему бы вам не отрапортовать нашему капралу?

– Клайг, – подал голос круглолицый парень с большущим ячменем на глазу, из-за которого, видимо, лямка ремня была у него перекинута не через то плечо.

– Прежнее занятие, Клайг? – осведомился Форест.

– Хотел быть ткачом, господин сержант. Но в подмастерьях проходил всего с месяц, потом хозяин отдал меня в рекруты.

Танни в очередной раз скривился. Пополнение последнее время поступало такое, что устыдиться впору и пустому бочонку.

– Уорт, – представился второй, тощий и долговязый, с землистым оттенком кожи. – Был в ополчении, а отряд распустили, так что всех нас призвали кого куда.

– Я Ледерлинген, – назвался рослый поджарый парень. – Был сапожником.

Большего о превратностях поступления на службу его величеству он не сообщил, а голова у Танни раскалывалась так, что допытываться он не стал. Какая разница, как его сюда угораздило – знай, бедуй теперь со всеми.

– Желток, – веснушчатый паренек-недомерок с большим ранцем виновато шмыгнул носом. – Осужден за воровство, хотя на самом деле я ни при чем. А судья сказал, или в солдаты идешь, или пять лет тюрьмы.

– Как бы нам не пожалеть об этом выборе, – незлобиво проворчал Танни, даром что плутовству с шулерством сам мог поучить кого угодно. – А Желтком почему кличут?

– Э-э… не знаю. Папашу, видно, так звали.

– Думаешь небось, что ты в яйце лучшая часть? А, Желток?

– Да нет, – замялся рекрут, осторожно покосившись на соседей. – С чего бы.

– Смотри, парень, приглядывать за тобой буду, – прищурился Танни.

От такой несправедливости у Желтка затряслись губы.

Форест двусмысленно улыбнулся.

– Ну что, ребята, давайте держитесь за капрала Танни. Он вас от беды убережет. Если и бывал когда солдат, умеющий уклониться от опасности, так это именно капрал Танни. Да, и не вздумайте с ним усаживаться за карты! – крикнул он через плечо, отходя от небрежно натянутого куска парусины, служащего палаткой.

Танни набрал воздуха и, шатаясь, поднялся. Новобранцы, как могли, вразнобой встали во фрунт. Точнее, трое из них; Желток присоединился с опозданием.

– Да хорош передо мной тянуться, – снисходительно махнул рукой Танни. – А то облюю вас тут ненароком.

– Просим прощения, господин!

– Да не господин я вам, а капрал Танни.

– Просим прощения, капрал Танни!

– А теперь послушайте. Я не хочу, чтобы вы были здесь, и вы не хотите здесь быть…

– Я хочу, – сказал Ледерлинген.

– Ты? Хочешь??

– Добровольцем пошел, – в голосе юноши слышалась нотка гордости.

– До-бро-воль-цем? – невпопад по складам выговорил Танни, как какое-нибудь неведомое иноземное слово. – А такие вообще бывают? Ну да, выходит, бывают. Так вот усвой: чтобы при мне никаких добровольных поползновений. Ни на что.

Кривым пальцем он обвел новобранцев, собирая в заговорщицкий кружок.

– В общем, считайте, ребята, что вам крупно повезло. В армии его величества я на каких только должностях не побыл, в том числе и на этой, – Танни указал пальцем на свернутое знамя в чехле, засунутое для вящей сохранности под гамак. – Это, так сказать, почетная нагрузка. Так вот, я ваш начальник, это правда. А на самом же деле я хочу, парни, чтобы вы считали меня, ну… добрым дядей, что ли. Чтобы у вас здесь было все, что душе угодно. Все, что сверх. Все, что вносит в постылое армейское житье хоть какую-то отраду.

Танни подался ближе и с намеком поиграл бровями.

– Словом, все такое. Обращайтесь ко мне за этим по-свойски, без стеснения.

Ледерлинген неуверенно приподнял даже не руку, а скорее палец.

– Да? – переспросил Танни.

– Мы же это, как бы кавалерией считаемся?

– Точно, солдат. Считаться считаемся.

– Так нам, наверно, лошади полагаются?

– Превосходный вопрос, да к тому же с недюжинным пониманием тактики. Видишь ли, из-за нестыковки в управлении наши лошади находятся в Пятом полку, что в расположении дивизии Мида. А будучи полком пехотным, использовать их по назначению там толком не умеют. Я слышал, тот полк нынче вышел на соединение с нами, которое, мне сказали, должно произойти со дня на день. Сказали, понятное дело, не вчера, но из раза в раз повторяют. А пока мы, силою обстоятельств, полк, как бы это… безлошадных лошадников.

– В смысле, пешеходов? То есть, пехотинцев? – спешно исправился Желток.

– Можно сказать и так, только мы здесь… – тут Танни многозначительно постучал пальцем по кумполу, – мыслим как кавалерия. По-иному, чем лошади. С изобретательностью, свойственной, в отличие от лошадей, любому в нашем славном подразделении. А потому спрошу для затравки: чего бы вы желали помимо? Сверх? А?

На это руку поднял Клайг.

– Э-э, господин, то есть капрал, Танни… Не знаю насчет «помимо», но лично я был бы очень не против поесть.

– О-о, – расплылся в понимающей улыбке Танни, – вот это точно помимо. То есть сверх.

– А здесь что, н-не кормят? – растерянно, с боязливым заиканием спросил Желток.

– Почему же. Разумеется, его величество обеспечивает своих верных солдат дежурным рационом. Это безусловно. Но это не совсем то, что человек действительно хотел бы употреблять в пищу. Когда же вам наконец надоест употреблять в пищу то, чего не хочется, милости прошу ко мне.

– Видимо, за определенную плату? – скис Ледерлинген.

– За разумную плату. За монетку Союза. А можно и монетку Севера. Стирийскую, гуркхульскую, какую угодно. А не хватает наличности, так я готов рассматривать все разновидности обмена. Сейчас, например, в ходу оружие мертвых северян, новое и не очень. Или же можно оплачивать услуги трудовой, так сказать, повинностью. Ведь всем есть что выменивать, а потому всегда можно прийти к какому-нибудь…

– Капрал? – послышался сдавленный, высокий, почти женский голос.

Но за спиной у Танни, когда он обернулся, стояла отнюдь не женщина. Статный, рослый человек в черном, забрызганном от неистовой скачки мундире с полковницкими шевронами на рукавах; на поясе небольшой арсенал стали, короткой и длинной – сугубо деловой, без всякой вычурности. Короткий ежик волос, на висках сбрызнутый серебром, на макушке плешь. Тяжелые брови, широкий нос, квадратные челюсти; темные глаза уставлены на Танни. То ли короткая мускулистая шея, то ли побелевшие костяшки на стиснутых кулаках, то ли мундир в обтяжку, сидящий как на гранитном постаменте, то ли сама незыблемость его фигуры создавала впечатление грозной, внушающей почтительный страх силы.

Танни мог ограничиться непринужденным приветствием, но вместо этого непроизвольно вскочил и вытянулся во фрунт.

– Господин полковник! Капрал Танни, честь имею, знаменосец его величества Первого полка!

– Это ставка генерала Челенгорма?

Взгляд вновь прибывшего скользнул по рекрутам, словно проверяя, не насмехаются ли над его писклявым голосом. Танни, впрочем, знал, когда смеяться можно, а когда не следует: сейчас момент для этого был крайне неподходящий. Он указал через груды мусора и раскиданные по долине палатки на сельский дом, из трубы которого в яркое небо поднимался черный дым.

– Генерала вы отыщете там, господин полковник! В доме, господин полковник! Возможно, он еще в постели, господин полковник!

Офицер коротко кивнул и, наклонив голову, решительно двинулся прочь, всем видом показывая, что запросто пройдет на своем пути сквозь все и вся.

– Кто это был? – пробормотал кто-то из парней.

– Я так думаю, это, – Танни секунду-другую помолчал, – был Бремер дан Горст.

– Тот, что фехтовал с королем?

– Да, и его телохранитель до конфуза в Сипано. Поговаривают, он все еще шпионит для него.

Появление столь значительной персоны не сулило ничего хорошего. Вообще это не к добру, держаться вблизи заметных персон.

– А здесь он что делает?

– Да кто его знает. Но я слышал, он жуткий бретер и драчун.

– А разве для солдата это плохо? – недоуменно спросил Желток.

– Нет, черт возьми! Но поверь мне, я видел далеко не одну потасовку, и скажу: войны сами по себе достаточно суровая штука, чтобы люди посредь них еще и дрались.

Горст тем временем вошел во двор и вынул что-то из кармана. Сложенную бумагу. Судя по виду, рескрипт. Кивнув на ходу караульным, он шагнул в дом. Танни почесал внезапно взбунтовавшийся живот. Что-то не то, и дело не в одном лишь выпитом с вечера вине.

– Господин?

– Капрал Танни.

– Я… Мне…

Уорту, судя по всему, зверски не терпелось в отхожее место. Признаки налицо: неуклюжее перетаптывание с ноги на ногу, потливая бледность, чуть заметная затуманенность во взоре. Словом, бедняге уже ни до чего.

– Пшел!

Танни ткнул большим пальцем в сторону выгребных ям. Бедолага на полусогнутых засеменил к ним испуганным кроликом.

– Только смотри мне, мимо не нагадь!

Подняв палец, Танни менторским тоном обратился к остальным:

– Затвердите назубок: всегда – слышите? – всегда оправляйтесь только в строго отведенных местах! Это незыблемое правило солдатского этикета, куда более важное, чем вся эта ерунда насчет шагистики, чистки оружия или построения на местности.

Даже на столь солидном расстоянии был слышен длинный и протяжный, похожий на рык, стон Уорта, сопровождаемый громовым пердежом.

– Рядовой Уорт вступает в первую схватку с самым отъявленным врагом. Коварным, безжалостным, полужидким.

Танни хлопнул по плечу ближайшего рекрута – оказалось, Желтка. Тот аж присел.

– Рано или поздно каждый из вас, вне всякого сомнения, будет вынужден сразиться с отхожими местами. Так что храбрость, ребята, и еще раз храбрость! А пока мы ждем, возвратится ли Уорт с победой или падет и изойдет на поле брани, не изволит ли кто-нибудь из вас приятельски перекинуться с вашим капралом в карты?

Выудив словно из ниоткуда колоду, он поиграл ею перед удивленными глазами новобранцев (в случае с Клайгом глаз был один); впечатление смазывала канонада Уорта.

– Играем пока на интерес. А там посмотрим. Чего уж там, ведь терять особо… Оп-ля.

Из ставки появился генерал Челенгорм – в незастегнутом мундире, растрепанный, пунцовый как свекла, орущий. Сказать по правде, крикливости генералу было не занимать, но сейчас он чуть ли не впервые кричал что-то осмысленное. Следом за ним шел Горст, нахохленный и притихший.

– Так-так-так.

Челенгорм дотопал до какой-то точки, затем, словно одумавшись, крутнулся на каблуках, никому особо не адресуясь, рявкнул, завозился с пуговицей, сердито хлопнул по чьей-то угодливо метнувшейся помочь руке. Из дома во все стороны спугнутыми с куста птицами порскнули штабные офицеры; неразбериха быстро распространялась по лагерю.

– Вот черт, – определил Танни, на ходу накидывая на плечи лямки, – чую, скоро в поход.

– Так мы ж только что прибыли, капрал? – промямлил Желток, еще не успевший снять ранец.

Танни, подхватив лямку, накинул ее обратно Желтку на плечо и развернул его в сторону генерала. Челенгорм потрясал кулаком перед лицом офицера презентабельного вида, а другой рукой безуспешно пытался застегнуть пуговицы на мундире.

– Вот вам, рядовые, великолепная иллюстрация армейского уклада: цепочка от командира к командиру, где каждый вышестоящий начальник срет на голову подчиненному. Нашего отца, всеобщего любимца и командира полковника Валлимира сейчас обгаживает генерал Челенгорм. Полковник Валлимир, в свою очередь, будет ронять кал на офицеров, и так по нисходящей. Поверьте, не пройдет и двух минут, как сюда примчится первый сержант Форест и раздвинет ягодицы над моей злосчастной головой. Догадываетесь, чем это обернется для вас?

Клайг неуверенно поднял руку.

– Вопрос был риторический, болван.

Рука рекрута опустилась.

– За это тебе нести мой ранец.

У Клайга поникли плечи.

– Ладерлугер!

– Ледерлинген, господин капрал.

– Да хоть как. Ты у нас, что ли, доброволец? Значит, ты вызвался нести другую мою поклажу. Желток?

– Да, господин? – отозвался тот, пошатываясь под весом собственного ранца.

– Понесешь гамак, – сказал Танни со вздохом.

Новые руки

Бек поднял топор и с рыком махнул, расколов чурбан, словно голову солдата Союза. При этом он представлял себе на месте щепок обломки костей и кровь, вместо журчания ручья – гомон восторженной толпы, а вместо листьев на траве – прекрасных дев, павших к его ногам, понятное дело, тоже от восторга. Себя же Бек воображал великим героем, каким был его отец, снискавший высокое имя, честь и славу на поле брани, да еще и увековеченный в балладах. Сомнения нет, родитель был самым что ни на есть жестокосердным выродком на всем, черт его дери, Севере. Во всяком случае, умел таковым выглядеть.

Дрова он скидал в кучу и нагнулся за новой чуркой. Затем, выпрямившись, вытер рукавом пот со лба и хмуро поглядел через долину, напевая вполголоса песнь о сече при Рипнире. Где-то там за холмами сражается войско Черного Доу; вершат великие дела и слагают новые песни. Бек поплевал на ладони, мозолистые от колуна, плуга, косы, заступа и, стыдно сказать, стиральной доски. Эту долину с ее обитателями он ненавидел всеми потрохами. Ненавидел эту ферму и работу на ней. Ведь он создан для битв, а не для колки дров.

Послышались шаги; по крутой тропке от дома поднимался брат. Никак вернулся из деревни. Он что, всю дорогу бегом бежал? Топор Бека взметнулся в небо, и очередной череп южанина разлетелся в щепки. Фестен долез до верха и остановился, уперев трясущиеся ладони в дрожащие колени. Он тяжело дышал, круглые щеки пошли пунцовыми пятнами.

– Что за спешка? – спросил Бек, нагибаясь за очередным чурбаком.

– Там… там… – с трудом стоя на ногах, выговорил вконец запыхавшийся Фестен, – там в деревне люди!

– Что за люди?

– Карлы! Карлы Ричи!

– Чего? – Бек даже забыл опустить топор.

– Того! И у них там набор идет, в войско!

Бек бросил топор на кучу наколотых дров и зашагал к дому, настолько торопливо, что ветер посвистывал в ушах. Фестен, не поспевая за братом, трусил сзади.

– Что ты надумал? – тщетно допытывался он.

Бек не отвечал.

Мимо курятника, мимо тупо жующих коз, мимо пяти больших пней, иссеченных и зазубренных за годы ежеутренних упражнений Бека во владении клинком. Через продымленную темноту жилища с остриями пыльного света, пронзающими плохо пригнанные ставни. По голым половицам и старым, с пролысью мохнатым шкурам. Возле сундука Бек опустился на колени, откинул крышку. С легким нетерпением выкинув что-то там из одежды, он наконец нежно, трепетно дотронулся пальцами и поднял его – то единственное, что было важно.

Мягко блеснуло в полумраке золото, и пальцы Бека, лаская, легли на рукоять. Ощутив четкость очертаний, он выдвинул из ножен фут отполированной стали. Улыбку задумчивой нежности вызывал этот шорох, от которого сладко екало в груди. Сколько раз он вот так улыбался, шлифуя, затачивая, полируя, в мечтах о дне, который наконец настал. Бек вернул меч обратно в ножны, обернулся и… замер.

В дверях, молча на него глядя, стояла мать. Черной тенью на фоне неба.

– Я возьму отцовский меч, – хмуро сказал он.

– Его убили этим мечом.

– Этот меч мой. Хочу – беру.

– Кто ж тебе мешает.

– Ты меня не остановишь, – Бек с решительным видом скидывал что-то в мешок. – Ты сказала, этим летом!

– Сказала.

– И не можешь мне запретить!

– А я пытаюсь?

– В моем возрасте Шубал Колесо семь лет как участвовал в походах!

– Ай молодец.

– И мне пора. Давно пора!

– Я знаю.

Она молча смотрела, как сын укладывает лук со снятой тетивой и несколько стрел.

– Ближайшие месяц-два ночи будут холодными. Возьми мой плащ, он почти неношеный.

Это застало Бека врасплох.

– Я… Не, мам, оставь его лучше себе.

– Мне будет спокойней от того, что он при тебе.

Спорить не хотелось, чтобы не вспылить. Подумать только: весь из себя большой и храбрый, готовый сразиться с тысячей тысяч южан, а боится женщины, которая произвела его на свет. Бек без пререканий стянул со шпенька материн зеленый плащ и, накинув на плечо, направился к двери.

Фестен торчал во дворе и волновался, не понимая толком, что происходит. Бек потрепал его по рыжим вихрам.

– Ну что, теперь ты здесь за мужчину. Коли дрова, веди хозяйство, а я тебе что-нибудь привезу из военных походов.

– Того, что нам нужно, там нет, – сказала мать, глядя на него из тени – не сердито, как бывало, а с грустью.

Бек до этого не сознавал, насколько перерос мать. Ее макушка едва доставала ему до плеча.

– Поглядим.

Он в два шага сошел с крыльца под поросший мохом свес крыши, однако не смог не обернуться.

– Ну, я пошел.

– Повремени минутку, Бек, – мать встала на цыпочки и поцеловала его в лоб, прикоснувшись губами легко, как ветерок.

Притронулась к щеке, улыбнулась:

– Мой сын.

К горлу подкатил тугой комок, и Бека вдруг охватило чувство вины перед матерью, а еще радость от наконец обретенной свободы, и злость за месяцы промедления, и печаль разлуки, и волнение – словом, все разом. Его распирало от сумбура чувств.

Неловко коснувшись напоследок материнской руки, он повернулся и, беззвучно плача, зашагал вниз по тропинке, прямиком на войну. Возможно, тем самым путем, которым когда-то уходил отец.

Набор в войско проходил совсем не так, как представлялось Беку.

Шел нудный косой дождь, не сказать чтобы проливной, но вынуждающий щуриться и сутулиться. Изрядно подмок и боевой настрой. Все как-то серо, буднично. Подошедший, а по большей части согнанный люд растекся постепенно в чавкающую грязью, глухо ропщущую толпу. Многие, по впечатлению Бека, были совсем еще детьми, некоторые не то что битвы или хотя бы поединка, а и соседнего села в жизни не видели. Остальные, наоборот, выделялись сединой и возрастом. Картину дополняли несколько калек. По краям сборища опирались на копья или сидели верхом скучающие карлы Ричи; новые рекруты впечатляли их ничуть не больше, чем Бека. И вообще это до обидного мало соответствовало его ожиданию увидеть благородное братство воинов, в которое он мечтал влиться со своими геройскими устремлениями.

Он покачал головой, одной рукой плотно сжимая у шеи материн плащ, другую держа под ним, на теплой рукояти отцова меча. Нет, с этим сбродом ему не по пути. Быть может, Скарлинг Простоволосый и сделал из толпы войско, способное побить Союз, но об этой ораве безнадежных вряд ли сложат возвышенную сагу. На глазах у Бека неверным шагом отчалило вновь созданное подразделение, впереди которого шагали двое мальчишек, несущих одно копье. О наборе воинства без оружия песен обычно не поют.

Наверное, из-за бесконечных грез наяву, Бек ожидал, что набор будет проводить лично Коул Ричи – воин, участвовавший едва ли не во всех известных сражениях; человек, который представляет собой воплощение славных воинских традиций. Вот он, Бек, попадается на глаза Ричи, или же вдруг получает от него увесистый хлопок по плечу: «Вот это парень, который нам нужен! Гляньте-ка на этого удальца! А ну, кто годится ему в пару?» Но Ричи здесь и близко не было. Как и кого-нибудь, кто понимал бы, что происходит. На секунду подумалось о проделанном пути по слякотным тропам; может, лучше вернуться в свою лачугу. К рассвету можно и добраться…

– Никак примкнуть желаешь?

Перед Беком стоял невысокий плечистый человек, седовласый и с седой щетиной, с палицей на поясе – судя по всему, бывалый. Он опирался в основном на одну ногу, как будто другая принимать на себя вес туловища отказывалась. Иметь перед таким вид олуха не хотелось. Да и мысль о том, чтобы отчалить, лучше отложить до худших времен.

– Я пришел сражаться.

– Хорошо сказано. Меня зовут Фладд, я возглавлю это вот стадо, когда его собьют в кучу.

Он указал на невзрачный рядок мальчишек, из которых некоторые имели при себе плохонькие луки или топоры и ножи, а иные так и вовсе ничего, кроме одежды, да и та в плачевном состоянии.

– Хочешь чего-то большего, чем болтовня о великих походах – становись в строй.

– А что, и встану.

У Фладда был вид человека, отличающего меч от пилы, а строй возле него, с какой стороны ни глянь, одинаково плох. Потому Бек – грудь колесом, плечи расправлены – бравой походкой подошел и бесцеремонно втерся сзади, торча в строю как кукушонок над щеглятами.

– Я Бек, – первым назвался он.

– Кольвинг, – промямлил один из ребят, толстощекий, на вид лет тринадцати, не больше, испуганно поглядывая по сторонам круглыми глазами.

– Стоддер, – жуя что-то вяленое, отчего вид у него был воровато-виноватый, сообщил второй, с отвислой, как у кретина, мокрой губищей.

– А я Брейт, – девчачьим голосом сказал мальчуган еще мельче Кольвинга, в нищенских лохмотьях и с дыркой в башмаке, сквозь которую проглядывал грязный большой палец.

Бек проникся было к нему жалостью, но от оборвыша шло такое амбре, что сочувствие исчезло само собой. Брейт протянул тощую руку, но Бек не взял. Он приглядывался к замыкающему – юнцу постарше, с луком через плечо и шрамом на темной брови. Может, со стенки сверзился, хотя шрам придавал ему грозность, на которую этот задавака определенно не имел права. Эх, вот бы самому иметь шрамик, ну хоть один.

– А тебя как звать?

– А меня Рефт.

Он плутовски усмехнулся, что Бека уязвило еще больше. Он что, вздумал подтрунивать?

– Эй, что-то смешное?

Рефт обвел рукой окружающее их многолюдье.

– А нет, что ли?

– Ты чего, не надсмехаться ли надо мной вздумал?

– Да зачем ты мне, дружок. Вас тут вон сколько.

Непонятно, то ли этот малый над ним подшучивал, то ли он и впрямь выглядел дураком, или же это все от досады из-за несбывшихся надежд, но в Беке вспыхнул гнев.

– Ты смотри, следи за своим поганым языком, а не то…

Но Рефт его не слушал. Он уставился Беку через плечо, как, впрочем, и остальные. Бек обернулся и с изумлением увидел над собой всадника на рослом скакуне – породистом, с красивым седлом и поблескивающей начищенной сбруей. Человеку – остроглазому, с холеной кожей – на вид было лет тридцать. Струилась роскошная щегольская накидка с подпушкой и богатым меховым воротником, в сравнении с которой материн плащ, ее единственное достояние, смотрелся рубищем. О том, как выглядело тряпье оборванцев в строю, лучше помолчать.

– Вечер добрый, – голос у всадника приятно гладкий, а выговор совсем не северный.

– Вечер, – ответил выскочка Рефт.

– Добрый, – сказал Бек.

Уж кому, а Рефту он уступать не собирался.

Чуть склонившись в великолепном седле, всадник улыбнулся, как будто они были старыми приятелями.

– Ребятки, не подскажете, где здесь бивуак Ричи?

Рефт ткнул пальцем туда, где на фоне гаснущего неба темнели купы деревьев, освещенные отблесками костров.

– Вон там, кажись, на подъеме, с подветренной стороны деревьев.

– Премного благодарен.

Всадник кивнул каждому, даже Брейту с Кольвингом, цокнул языком и тряхнул поводья. Он надменно улыбался, как будто сказал что-нибудь остроумное и смешное, хотя непонятно, что.

– Что это за выжига? – спросил Бек, едва лишь всадник отъехал подальше.

– Не знаю, – полушепотом ответил Кольвинг.

Бек скривился.

– Да откуда тебе. Я и не тебя, между прочим, спрашивал.

– Извини, – мальчуган зажмурился, как в ожидании оплеухи. – Я так.

– Наверно, это великий принц Кальдер, – подал голос Рефт.

Губы у Бека скривились еще сильней.

– Чего? Сын Бетода? Да теперь он и не принц вовсе.

– Ну а сам-то он, наверно, себя таковым считает.

– Он ведь, кажется, женат на дочери Коула Ричи? – писклявым голосом спросил Брейт. – Видно, приехал отвесить поклон папаше.

– Или обманом вернуть трон своего отца, – съязвил Рефт, – судя по тому, какая ходит молва.

– Ага, – усмехнулся Бек, – так Черный Доу его туда и пустил.

– Крест у него за это на спине вырежут, да и все, – облизывая после еды пальцы, сказал Стоддер. – Черный Доу, он как раз так и поступает с трусами и предателями.

– Точно, – с авторитетным видом кивнул Брейт. – Своими руками поджигает их факелом и смотрит, как они отплясывают.

– По нему я плакать не буду.

Бек мрачно зыркнул вслед Кальдеру, все еще гарцующему впереди. Если и есть на свете образец прямоты и твердости, то в этом мерзавце воплощалась полная его противоположность.

– На бойца он что-то не тянет.

– Да? – Рефт с ухмылкой оглядел плащ Бека, из-под которого торчал кончик ножен. – А ты, что ли, боец? Не обязательно кичиться.

С этим Бек смириться не мог. Полу плаща он закинул за плечо, чтобы была возможность для замаха, и встал со сжатыми кулаками.

– Ты меня трусом назвал?

Стоддер посторонился. Кольвинг уткнулся боязливым взглядом в землю. Застыл с беспомощной улыбкой Брейт. Рефт спокойно пожал плечами, ни на что не нарываясь, но и не пятясь.

– Я тебя еще не так хорошо знаю, чтоб говорить, кто ты. Ты в битве бывал, в строю?

– В строю не доводилось, – бросил Бек.

Втайне он понадеялся, что это будет истолковано как намек на участие в боевых стычках, хотя на самом деле, кроме нескольких толковищ на кулачках с деревенской ребятней, он сражался разве что с пнями.

– Тогда откуда тебе знать себя? Человек себя не знает, покуда не обнажены клинки и он не стоит плечом к плечу с товарищами в ожидании вражьего натиска. Может, ты будешь рубиться, как сам Скарлинг. А может, сдрейфишь и дашь деру. На словах всякий крут, а на деле…

– Покажу я тебе натиск, падаль!

Бек шагнул вперед, поднимая кулак. Кольвинг со всхлипом прикрыл лицо, как будто удар угрожал ему. Рефт отступил на шаг, одной рукой приоткрывая плащ. Выглянула ручка длинного ножа. До Бека дошло, что когда он откидывал полу, показалась рукоять отцова меча, которая сейчас как раз под рукой. Дошло до него и то, как высоки сделались ставки – казалось бы, из ничего. Такое вряд ли может закончиться, как обычная колготня меж деревенскими драчунами. В глазах Рефта стоял страх и вместе с тем запальчивость. Внутри оборвалось, рука дрогнула; Бек даже позабыл, где он и что собирается делать…

– Эй, эй, а ну-ка! – из толпы, подволакивая ногу, спешил Фладд. – Ну-ка прекратить!

Бек медленно опустил кулак – честно говоря, несказанно радуясь стороннему вмешательству.

– Ишь чего! Рад, рад видеть в вас пламень, но его еще жечь – не пережечь в схватках с южанами, насчет этого не беспокойтесь. Завтра с утра в поход, и лучше, если маршировать вы будете с нерасквашенными мордами.

Фладд просунул между Беком и Рефтом кулачище в седых волосках и множестве застарелых ссадин.

– А вот чем могу угостить, ежели не научитесь вести себя как подобает, уяснили?

– Да, воитель, – рыкнул Бек, строптиво косясь на Рефта, а у самого сердце стучало в ушах так, что перепонкам впору лопнуть.

– Понятное дело, уяснил, – откликнулся Рефт, смыкая полы плаща.

– Первое, что боец должен усвоить, это когда ему не драться. А теперь сюда, оба.

Ребята впереди успели куда-то деться; от их недавнего присутствия осталась лишь полоса жидкой грязи возле стола под протекающим навесом из парусины. За столом с кислым видом сидел и ждал седобородый старик – однорукий; сложенный пустой рукав пришит к груди. Единственной рукой он держал перо. Имена рекрутов, судя по всему, вносились в большую книгу. Как видно, новые веяния, с бумагомаранием и всем, что с ним связано. Отец Бека заниматься этим вряд ли стал бы, да и Бек тоже. В чем смысл борьбы с южанами, если перенимаются их обычаи? Бек хмуро прошел под навес, чавкая по слякоти.

– Имя?

– Мое?

– А чье еще, черт тебя дери?

– Бек.

Седобородый нацарапал это пером на бумаге.

– Откуда?

– Хутор вон там, вверх по долине.

– Возраст?

– Семнадцать годов.

– Перезрел уже, – однорукий неодобрительно покачал головой. – На несколько лет припозднился, парень. Где ж ты был?

– Матери помогал по хозяйству.

Сзади кто-то фыркнул. Бек рывком обернулся, ожечь взглядом. На лице Брейта рассасывалась глуповатая улыбка, а сам мальчуган пялился на раздрызганные башмаки.

– У нее еще двое малышей на руках, так что я оставался вместе с ней их поднимать. Тоже мужская работа.

– А теперь вот ты от нее отвлекся.

– Как видишь.

– Имя твоего отца?

– Шама Бессердечный.

Седая голова ошеломленно дернулась.

– А ну без шуточек, малый!

– Зачем они мне, старик. Повторяю, Шама Бессердечный – мой отец. Вот его меч.

Клинок вышел из ножен со звучным металлическим шелестом. Сердце взыграло от его сладостного веса в руке; Бек стоял, воткнув кончик меча в стол. Секунду-другую старик, как завороженный, смотрел на золотисто-зеркальный, закатный блеск клинка.

– Ай да неожиданность. Что ж, малый, будем надеяться, что ты выкован из того же металла, что и твой отец.

– Это так.

– Увидим. Вот тебе первое жалованье, парень, – и он вдавил Беку в ладонь мелкую серебряную монетку.

– Следующий! – возгласил он, снова взявшись за перо.

Вот и все. Не селянин, а солдат Коула Ричи, готовый сражаться против Союза за Черного Доу. Сунув меч в ножны, Бек угрюмо стоял в густеющей тьме под набирающим силу дождем. Девчонка с рыжими волосами, побуревшими от влаги, раздавала грог тем, кто уже отметился. Бек с полным правом получил свою долю и, залив жгучую жидкость в глотку, небрежно отдал кружку и смотрел, как заносят имена Рефта, Кольвинга и Стоддера. На их отношение ему наплевать. Свое имя он утвердил. Ничего, скоро мы покажем, кто здесь трус. А кто герой.

Ричи

– Уж не муженек ли это моей дочери! – воскликнул Ричи, скаля при свете факелов щербатые зубы. – Чего ступаешь на цырлах, малый?

– Так ведь грязь, – заметил Кальдер.

– А ты боишься сапожки испачкать?

– Как-никак, стирийская кожа, талинской работы.

Кальдер поставил ногу на камень у огня, чтобы приближенные Ричи как следует разглядели.

– Обутки и те привозные, – проворчал Ричи, будто горюя по всему, что есть доброго на свете. – Именем мертвых! Да ты глянь на себя: и как мою умницу дочь угораздило втюриться в эдакий портняжный манекен!

– И как мясницкая плаха, подобная тебе, сумела родить такую красавицу, как моя жена?

Ричи осклабился; заулыбались и его люди. Огонь, потрескивая, выхватывал из полутьмы морщины и рубцы на грубых, опаленных битвами лицах.

– Да вот сам до сих пор дивлюсь. Хотя и не так, как ты: я-то знавал ее мать.

Пара названных бывалого вида ухмыльнулись; глаза затуманились воспоминанием.

– Да я и сам был пригож, пока жизнь не угостила своими харчами.

Двое бывалых хмыкнули. Стариковские шуточки, все о том, как славно жилось в былые времена.

– Харчами, – один из них, крякнув, повел головой.

– Можно словом перекинуться? – спросил Кальдер.

– Все для моего зятя. Ребята?

Приближенные Ричи поднялись, иные не без труда, и, по-прежнему похмыкивая, убрели в темень. Кальдер подыскал местечко у костра и опустился на корточки, руки протянув к огню.

– Трубку будешь? – предложил Ричи, пуская завитушки дыма из своей.

– Нет, благодарю.

Даже среди якобы друзей надо иметь ясную голову. Нынче и так приходилось ступать ощупью, да еще по чертовски узкой тропе. Не хватало оступиться: больно глубок по обе стороны обрыв, а на дне никакой подстилки.

Ричи пустил пару буроватых дымных колечек.

– Как там моя дочь? – спросил он, проводив взглядом их плавный отлет.

– Она – лучшая женщина на этом свете, – ответил Кальдер, не лукавя.

– Какой ты. Всегда находишь что сказать. Возразить нечем. А как мой внучок?

– Все еще немножко маловат для помощи против Союза, но растет день ото дня. Слышно, как стучится ножкой.

– Просто не верится. – Ричи, покачивая головой, смотрел в огонь, задумчиво почесывая седую щетину. – Я, и вдруг дед. Гм! Как будто вчера я и сам был еще ребенком. А с утра смотрел, как стучится в живот матери Сефф. Все так быстро проскальзывает мимо. Скользит, как листики по воде, а ты и не замечаешь. Цени эти моменты, сынок, смакуй их, вот мой тебе совет. Они и есть жизнь. Все, что происходит сейчас, пока ты в мыслях ждешь чего-то там еще. Я слышал, Черный Доу желает твоей смерти?

Кальдер тщетно попытался не подать вида, что ошеломлен столь резкой сменой темы.

– Кто так говорит?

– Черный Доу.

Что ж, ничего странного. Хотя подобная прямота не проливала бальзама на и без того истерзанную душу Кальдера.

– Ему видней.

– Похоже, он направил тебя сюда, чтобы было легче тебя прикончить – если не ему самому, то кому-то, кто надеется перед ним таким образом выслужиться. Доу наверняка думает, что ты начнешь плести козни, настраивать людей против него, пытаться вытянуть из-под него трон. А он тебя в этом уличит и по справедливости повесит, чтоб никто и не возроптал.

– Думает, что дал мне нож, которым я не премину зарезаться?

– Что-то вроде того.

– А может, я осторожней, чем он предполагает?

– Надеюсь, что так. Я лишь хочу сказать: если у тебя на уме пара-тройка интрижек, то знай, что он держит нос по ветру и ждет не дождется, когда ты оступишься. И будет без устали идти за тобой тенью, пока не появится основание приказать Хладу заточить о твою башку топор.

– Только не все этим будут довольны.

– Верно, недовольных и без того уже пол-Севера. Слишком уж обременительной становится война. Да еще и поборы давят. Война в здешних краях, оно понятно, добрая традиция, а вот подати испокон веку не в чести. Доу нынче не следует перегибать палку с местными, и он это знает. Хотя уповать на терпимость Черного Доу – дураком быть. Он не из тех, кто следит за каждым своим словом и шагом.

– Но а я-то наоборот?

– В разумной осмотрительности, парень, нет ничего постыдного. На Севере всегда в фаворе здоровенные тупые жлобы из тех, что бродят по колено в крови. О таких тут слагают песни. Хотя всем известно, что в одиночку они ничего не добиваются. Нам нужны другие. Мыслители. Вроде тебя, твоего отца. Впрочем, на таких у нас всегда недород. Хочешь, дам совет?

Кальдеру было бы куда более по нраву, сунь старик этот самый совет себе в задницу. Он прибыл сюда за людьми, за мечами и холодными жесткими сердцами, готовыми на измену. А впрочем, он давно уяснил, что людям в большинстве ничто так не любо, как то, чтобы их слушали. Особенно тем, за кем сила. А Ричи у Доу – один из пяти боевых вождей, и силы за ним на сегодня больше всего. Так что Кальдер сделал то, в чем его невозможно превзойти – то есть соврал:

– Именно за твоим советом я и пришел.

– Тогда оставь все, как есть. Вместо того чтобы переть против неодолимого течения, рискуя сгинуть в холодной пучине, присядь на бережку, повремени. Кто знает, может, настанет час, и волны сами выбросят на берег то, что ты хотел.

– Ты думаешь?

После кончины отца Кальдер привык, что волны выбрасывают на берег исключительно дерьмо. Ричи придвинулся ближе и заговорил тише:

– Трон Скарлинга под Черным Доу не сказать чтобы прочен, потому что он всех и вся вокруг себя знай обирает да обижает. Из остальных он пока самый лучший, но помимо этого трухлявого мухомора Тенвейза по-настоящему преданных людей у него считай что и нет. Не то что в свое время у твоего отца. Да и те, кто есть нынче, кто они вообще? Взять тех же Золотого с Железноголовым: тьфу!

Ричи с презрением плюнул в огонь.

– Оба переменчивей погоды. Народ Черного Доу боится, но это лишь до поры, пока он способен внушать страх. А если все так и будет тянуться, и никакой тебе драки… Людям есть чем заняться и помимо того, чтобы сидеть здесь почем зря голодом да срать остатками провизии. У меня за один прошлый месяц столько народу разбежалось по домам собирать урожай, что дай бог покрыть за счет этого вот набора. Доу решительно необходимо вступить в бой, и чем скорее, тем лучше. Если же этого не произойдет или он проиграет сражение, то все может в секунду перевернуться.

Ричи с самодовольным видом пососал трубку.

– А если он вступит в сражение с Союзом и выиграет?

– А если так, – старик, выпустив дым, покосился на уголья костра, – то догадаться немудрено. Если он выиграет, то будет всеобщим героем.

– Осмелюсь заметить, не для меня, – теперь черед подвинуться с доверительным шепотком наступил для Кальдера. – Пока мы отнюдь не на берегу. Что, если Доу попытается меня убить или даст какое-нибудь заведомо провальное задание, а то и просто поставит биться туда, где я обречен на гибель? Будут ли у меня хоть какие-то друзья с тыла?

– Для меня ты так или иначе муж моей дочери. Мы с твоим отцом сошлись на этом еще тогда, когда вы с Сефф ходили под стол пешком. Я с гордостью принял тебя тогда, когда мир был у твоих ног. Хорош же я буду, ежели отвернусь от тебя сейчас, когда мир навалился тебе на плечи! Нет уж. Ты родня.

Ричи, крепко хлопнув Кальдера увесистой ладонью по плечу, снова показал щербатый зуб.

– Не знаю, кто как, а я поступаю как встарь.

– С прежней прямотой?

– Точно так.

– И меч за меня обнажишь?

– Разрази меня гром, нет, – чуть сжав плечо Кальдера, старик убрал руку. – Я лишь сказал, что не обнажу его против тебя. Если мне суждено сгореть, я сгорю, но чего ради я должен сам себя поджигать.

Кальдер в душе того и ожидал, хотя все равно разочаровался. Сколько бы разочарований ни подкидывала жизнь, каждое новое жалит.

– Ну а ты куда думаешь податься, парень?

– Да вот, думаю встретиться со Скейлом, помочь ему с тем, что осталось от отцова воинства.

– Мысль хорошая. Брат твой силен как бык и такой же храбрый, только мозги у него, я погляжу, тоже бычьи.

– Что есть, то есть.

– Весточка пришла от Доу. Он собирает войско в кучу. Завтра с утра все выходим на Осрунг. К Героям.

– Тогда скорее всего там со Скейлом и увидимся.

– Вот это будет, вне всякого сомнения, встреча, – Ричи махнул узловатой лапищей. – Береги спину, Кальдер.

– Постараюсь, – без особой радости отозвался тот.

– Да, и еще.

Ох уж это пресловутое «еще»: каждый приберегает напоследок что-то, в любом случае не самое приятное.

– Ну?

– Одно дело, если жизни лишишься ты. Но заложницей за тебя осталась моя дочь, причем добровольно. Не вздумай выкинуть что-нибудь, что может обернуться во вред ей или ребенку. Я этого не стерплю. Это я сказал Черному Доу, повторяю и тебе: я не стерплю.

– Да как ты мог такое подумать! – возмутился Кальдер с жаром, которого от себя не ожидал. – Не такой же я негодяй, каким меня выставляют!

– Я знаю, что не такой. – Ричи метнул на него колкий взгляд из-под кустистых бровей. – Во всяком случае, не совсем.

От бивуака Кальдер отъехал с бременем тревоги, подобным мешку камней. Когда самое большее, что обещает родной тесть, это не участвовать в твоем убийстве, для понимания дерьмовости положения много ума не надо.

Доносилось нестройное пение – кто-то фальшиво тянул старые песни о давно умерших и тех, кого эти умершие когда-то убили. От костров становища слышался пьяный смех; там шли возлияния по неизвестному поводу. В темноте звонко стучал молот; у наковальни в снопах искр виднелась фигура кузнеца. Всенощная ковка, цель которой – вооружить новых рекрутов Ричи. Спешно готовятся клинки, топоры, наконечники стрел – все, что способно убивать. От визга точила ноют зубы. Непонятно, что такого люди находят в оружии. Если вдуматься, лагерь новобранцев – не самое подходящее место для пребывания принца, пусть даже в изгнании. Кальдер остановился, напряженно вглядываясь в темноту. Где-то здесь он привязал лошадь…

Неподалеку чавкнула грязь; Кальдер, нахмурившись, оглянулся через плечо. Два расплывчатых силуэта во тьме, щетинистая харя… Каким-то образом он сразу же все понял. И бросился наутек.

– О ч-черт!

– Держи его!

Он метнулся в никуда, бездумно.

– На помощь! – провопил он невесть кому. – Помогите!

От ближнего костра оглянулись трое, отчасти с любопытством, отчасти с раздражением из-за того, что их отвлекают. За оружием никто не потянулся. Им было глубоко наплевать. Людям вообще это свойственно. Они не знали, кто к ним взывает, а если б и знали, то не почувствовали бы ничего, кроме тихой ненависти – да если бы даже и тихой любви, то все равно не пошевелили бы пальцем. До него никому не было дела.

Преследователи остались позади. Легкие жгло, в боках кололо; Кальдер скатился с одного склона, взлетел на другой, продрался сквозь хлещущие по лицу кусты, не заботясь о сохранности стирийских сапожек – какие тут сапожки, когда горло клещами сжимает страх. Неожиданно из сумрака мутным бледным пятном проступило чье-то лицо.

– Помогите, – задыхаясь, выдавил Кальдер, – помогите мне.

Кто-то сидел под кустом, кажется, справлял большую нужду.

– Чего? – подал он голос.

И Кальдер протопал по грязи мимо, окончательно оставляя огни становища Ричи за спиной. Оглянувшись на бегу, он увидел лишь колышущуюся черноту. Но преследователи, судя по всему, не отстали, они где-то поблизости. Вот внизу блеснула вода, изысканный стирийский сапожок Кальдера во что-то угодил, запутался, и Кальдер, потеряв равновесие, кувыркнулся и полетел подбородком вперед. Он со всхлипом грянулся оземь и еще какое-то время скользил. При этом Кальдер барахтался, пытаясь высвободиться из хватки, опутавшей его на манер смирительной рубашки.

– А ну прочь с меня, мерзавцы!

На поверку это оказалась его же накидка, потяжелевшая от мокрой грязи. Кальдер, как стреноженный конь, заковылял дальше и понял, что поднимается по береговому откосу, а убийцы спускаются сверху. Кальдер попробовал повернуться, но свалился в речку и, ловя ртом воздух, стал бороться с пленившей его холодной водой.

– Надо ж было такого стрекача задать, гы! – гудело в ушах вперемешку с громовым пульсом.

Почему-то у всех негодяев в конце фраз обязательно звучит это пакостно-насмешливое «гы». Отчего им все время так смешно?

– Ага. Поди-ка сюда.

Судя по звуку, кто-то из них вытащил клинок из ножен. Кальдер вспомнил, что меч есть и у него, и потянулся за ним немеющей от холода рукой, одновременно пытаясь выбраться из ледяной воды. Получилось лишь частично, до колен. Убийца стал надвигаться, но внезапно распластался поперек ручья.

– Ты чего? – недоуменно спросил второй.

Кальдер удивленно прикинул, когда же это он успел выхватить меч и пронзить негодяя, но оказалось, что оружие по-прежнему путается в складках накидки. Кальдеру никак не удавалось его высвободить.

– Че-чего?

Казалось, язык во рту разбух.

Призрачно мелькнул как из ниоткуда взявшийся силуэт. Кальдер взвизгнул, прикрыв руками лицо. Мимо что-то прошелестело, пронесся будто порыв ветра, и второй убийца опрокинулся на спину. Первый негодяй в это время с влажным стоном пытался подползти к берегу. Кто-то подошел к нему, вешая лук на плечо, вынул меч и, не сбавляя шага, проткнул лежачего. Приблизившись, спаситель застыл сгустком мрака на темном фоне. Кальдер смотрел на него сквозь растопыренные пальцы. Молчание нарушал лишь плеск воды вокруг занемевших от холода колен. Кальдеру подумалось о Сефф, о собственной неминуемой смерти.

– Принц Кальдер, если не ошибаюсь? Вот уж на кого не ожидал нарваться при эдаких обстоятельствах!

Кальдер медленно отвел от лица ладони. Голос определенно знакомый.

– Фосс Глубокий?

– А кто ж еще.

Облегчение взмыло фонтаном. Хотелось не то хохотать, не то изойти рвотой.

– Это мой брат тебя послал?

– Нет.

– Скейл все эти дни занят-презанят, – пробубнил Мелкий, деловито докалывая лежачего ножом.

– Занят сверх меры, – кивнул Глубокий, наблюдая за братом с туповатым равнодушием, как какой-нибудь землекоп за докапывающим яму напарником. – Вылазки, то да се. Война, стало быть. Вся эта старая песня, мечи да марши. Для Скейла она что мать родна. Все не может всласть наиграться. А коли чувства утоленности нет, то оно уже и не появится.

– Это точно.

Мелкий доколол наконец убийцу и распрямился. Под вышедшей луной кинжал и рука по локоть липко блестели черной кровью.

Кальдер старался на них не глядеть, подавляя позыв к рвоте.

– Так откуда вы, черт вас дери?

Глубокий протянул руку, за которую Кальдер не преминул ухватиться.

– Мы слыхали, ты вернулся из изгнания, а учитывая внимание к твоей особе, решили, что не мешало бы за тобой присматривать. На случай, если кому взбредет дурное в голову. А то, знаешь…

Кальдер, борясь с зыбкостью темного мира, все еще не отпускал предплечье Глубокого.

– Как хорошо, что вы надумали появиться именно сейчас. Еще минута, и мне… пришлось бы разделаться с этими мерзавцами самому.

Кровь прихлынула к голове, а содержимое желудка к горлу, и принц, согнувшись, облевал свои и без того не вполне чистые стирийские сапожки.

– Н-да, совсем скверно могло обернуться, – угрюмо рассудил Глубокий.

– Если б ты только мог высвободить меч из-под этого вот щегольского наряда, тем выродкам, может, действительно бы не поздоровилось. – Мелкий спускался по склону, волоча что-то. – А вот этого мы схватили. Он у них стерег лошадей.

Он пихнул к Кальдеру паренька, лицо которого в рассеянном полусвете было, как веснушками, забрызгано грязью.

– Славная работа, – Кальдер рукавом отер неприятно кислый рот. – Отец всегда отзывался о вас как о своих наилучших людях.

– Забавно, – ухмыльнулся Мелкий. – А мне так помнится, он звал нас наихудшими.

– Как бы там ни было, но даже не знаю, как вас благодарить.

– Золотом, – подсказал Мелкий.

– Ага, – поддержал братца Глубокий, – золотом и впрямь годится.

– Будет вам золото.

– Не сомневаюсь. За это мы тебя, Кальдер, и любим.

– За это, а еще за остроту языка, – сказал Мелкий.

– И за пригожее лицо, и за красивую одежду, и за ухмылку, которую иному хочется вбить в харю кулаком.

– А еще за наше глубочайшее почтение к твоему отцу, – Мелкий мелко же поклонился. – За это, но прежде всего, понятно, за золотишко-мелочишко.

– А с мертвяками что делать? – спросил Глубокий, ткнув убитого носком башмака.

В голове у Кальдера постепенно прояснялось. Уже не так стучало в ушах, кровь отливала от висков, давая возможность мыслить. Прикидывать, чего и как можно достичь. Эти трупы можно предъявить Ричи, тем самым попробовав его взъярить. Если на то пошло, попытка убить мужа родной дочери, да еще в собственном стане, выглядит оскорбительно. Особенно для человека чести. А можно оттащить их к Черному Доу, бросить к его ногам и воззвать к справедливости. Хотя оба расклада по-своему рискованны, тем более что нельзя сказать наверняка, кто за этим стоит. Взвешивая следующий шаг, возьми за правило поначалу ничего не предпринимать и следи, во что это выльется. Так что лучше, пожалуй, попросту отправить этих мерзавцев вниз по течению, сделать вид, что ничего не было – пусть враги гадают, в чем же дело.

– Пусть себе плывут, – кивнул он на реку.

– А этот? – Мелкий ножом указал на третьего.

Кальдер, поджав губы, встал над пареньком.

– Кто вас послал?

– Да я так, с лошадьми, – промямлил тот.

– Говори лучше как есть, – посоветовал Глубокий. – Не заставляй нас тебя резать.

– Меня и заставлять не надо, – вставил Мелкий.

– Не надо, говоришь?

– Да нисколечко, – Мелкий схватил паренька за шею и сунул нож ему под нос.

– Погоди, погоди! – заметался юный коневод. – Мне сказали, Тенвейз! Бродд Тенвейз!

Мелкий выпустил его, а Кальдер со вздохом цокнул языком.

– Ах он гнилье долбаное.

Тут впору не удивляться, а совсем наоборот. Может, его попросил Доу, или же старик сам решил все обстряпать. В любом случае, юнец этого не знает, и толку от него никакого.

Мелкий крутанул нож, и тот сверкнул в лунном свете молочным блеском.

– Ну что, пришьем и лошадничка за компанию?

Кальдер чуть было не кивнул – дескать, давай, да и дело с концом. Быстрее, проще, надежней. Хотя с некоторых пор он все чаще задумывался о милосердии. Когда-то давно, будучи еще молодым остолопом, или, по крайней мере, остолопом более молодым, чем теперь, он приказывал убивать забавы ради, по своей прихоти. Полагая, что будет выглядеть за счет этого сильней. Думал, что вызовет этим гордость у отца. Но гордости, как выяснилось, не вызвал. «Прежде чем отправлять человека в грязь, – усталым разочарованным голосом сказал ему после одного такого случая отец, – убедись, что он не принесет тебе пользы живым. Иные рубят головы лишь потому, что им это по плечу. У них недостает ума понять, что ничто не выказывает столько силы, сколько милосердие».

Паренек смотрел полными смертной тоски глазами. Вот из них, блеснув, скатилась слезинка, за ней другая. Кальдер, как ничего другого, жаждал силы, а потому думал о милосердии. Он прижал язык к треснувшей губе: ух ты, жжет.

– Убей его, – велел он, отворачиваясь.

Паренек напоследок коротко, с удивлением вякнул. Почему-то смерть, даже неминуемая, всегда удивляет людей. То ли они считают себя особенными, то ли рассчитывают на помилование – дескать, обойдется. Но в том-то и дело, что особенных не бывает.

Мелкий спихнул труп с берега. Дело сделано. Кальдер пошел взбираться по откосу, костеря намокшую накидку, насквозь грязные сапожки, разбитые губы. Интересно, а сам он в роковой момент тоже будет удивляться? Не исключено.

Единственно верное

– Это правда? – спросил Дрофд.

– А?

– Да вон.

Юнец кивнул в сторону Пальца Скарлинга, что гордо красовался на пригорке. Было около полудня, а потому тени он отбрасывал совсем мало.

– Правда, что под ним погребен Скарлинг Простоволосый?

– Да нет, наверно, – усомнился Зоб, – с чего бы.

– А разве его не из-за этого называют Пальцем Скарлинга?

– А как его еще называть? – встряла Чудесница. – Хером Скарлинга, что ли?

Брек приподнял густые брови.

– Раз уж ты упомянула, то мне он напоминает немного…

Дрофд перебил:

– Не, я про то, а зачем его так звать, если он там не похоронен?

Чудесница поглядела на него как на самого отпетого болвана на всем Севере, а если и не самого, то на верном пути к этому званию.

– Возле хутора моего мужа – моего хутора – течет ручей, известный как Скарлингов Отпрыск. Их таких по Северу, наверное, с полсотни. Так там как пить дать ходит легенда, что он утолил жажду его чистыми водами, прежде чем произнести какую-нибудь там речь или двинуться на врага, как оно в славных песнях поется. А он если там и появлялся – ну хотя бы на расстоянии дневного перехода, – то не более чем помочился туда, да и то не сходя с коня. Вот что значит быть героем: все хотят отщипнуть от тебя кусочек.

Она кивнула на Жужело, который, закрыв глаза, с молитвенно сложенными руками стоял на коленях перед Мечом Мечей.

– Лет через пятьдесят по хуторам, глядишь, объявится с дюжину Жужеловых Отпрысков, вблизи которых он никогда и не бывал, а всякие пентюхи будут на них с увлажненными глазами показывать и спрашивать, а не под ними ли похоронен достославный Жужело из Блая?

Чудесница отошла, покачивая коротко остриженной головой. Дрофд поник плечами.

– Да я ж, черт возьми, так, только спросил. Думал, эти глыбы потому Героями и именуются, что под каждой погребен герой.

– Да кому какое дело, кто где погребен? – пробормотал Зоб, припоминая многочисленные погребения, на которых ему доводилось присутствовать. – Человек, когда его зарывают в землю, обращается в прах. Прах и истории о нем. А у историй с людьми зачастую бывает мало общего.

Брек согласился:

– И с каждым новым изложением быль все больше превращается в небыль.

– Правда?

– Взять, допустим, Бетода, – сказал Зоб. – Если верить молве, так он был едва ли не самым лютым злодеем на всем Севере.

– А разве нет?

– Смотря кого об этом спросить. У врагов он, понятно, был не в чести, и мертвецам ведомо, как он нещадно их губил. Но глянь на все его деяния: получается, дел-то он сделал поболе, чем сам Скарлинг Простоволосый. Сплотил Север. Построил дороги, по которым мы маршируем, добрую половину городов. Положил конец распрям между кланами.

– Начав раздоры с Югом.

– Это так. У каждой монеты две стороны. Но суть, я тебе скажу, одна: людям нравятся простые рассказы.

Зоб разглядывал ногти.

– Но сами люди не просты.

– Не то что ты, ухарь, – Брек хлопнул Дрофда по спине, едва не опрокинув.

– Зобатый! – резко окликнула Чудесница.

Все обернулись. Зоб подскочил, то есть распрямился с наибольшей для себя скоростью, и заспешил к подручной, морщась от прострелов в трескучем, как костер, колене.

– Куда смотреть?

Он попеременно прищурился на Старый мост, поля и огороженные пастбища, реку с оврагами и покатые пустоши, прикрывая от ветра слезящиеся глаза.

– Вон там, у брода.

Теперь он их видел; кровь отхлынула к ногам. Точки не крупнее мурашей, но это люди. Бредут по отмелям, выискивают, куда ступить, норовят к берегу, северному. Берегу Зоба.

– Так-так, – произнес он.

Для Союза число маловато, но идут с юга, значит, молодцы Ищейки. То есть, вероятнее всего…

– Черствый вернулся.

Тьфу, не хватало еще за спиной змеиного шепота Хлада.

– Да еще и дружками успел обзавестись.

– К оружию! – вскрикнула Чудесница.

– А? – растерянно переспросил Агрик с кухонным горшком в руках.

– К оружию, олух!

– Гадство!

Агрик с братом заметались, перекрикиваясь и роняя впопыхах на мятую траву то одно, то другое из ранцев.

– Сколько ты насчитала? – Зоб охлопывал себя в поисках запропастившегося куда-то окуляра. – Вот черт. Ну куда он мог…

Окуляр, оказывается, притискивал к глазу Брек.

– Двадцать два, – буркнул он.

– Ты уверен?

– Уверен.

Чудесница поскребла длинный шрам на макушке.

– Двадцать два. Двадцать два. Двадцать… два.

С каждым новым повтором число становилось все хуже. Каким-то особенно гадким. Слишком велико, чтобы схлестнуться без громадного для себя риска, и одновременно чересчур мелкое, чтобы… при выгодном расположении на местности и удачном сочетании рун… а что, может, и выгорит… Словом, слишком мелкое, чтобы просто удрать и не держать ответа перед Черным Доу, почему отступили. Сражаться меньшими силами проще, чем потом разъяснить Доу причину отхода.

– Вот черт.

Зоб покосился на Хлада и углядел, что тот целым глазом косится в ответ. Знает, собака, поскольку прикидывает то же самое и приходит к тому же выводу, только ему все равно, сколько людей у Зобатого поляжет за этот холм в грязь. А вот ему, Зобу, не все равно. А с каких-то пор, может, еще не равней. Черствый со своими молодцами выбрались из реки, их замыкающие втянулись под побуревшие яблони между отлогим берегом и подножием холма. Не иначе, идут к Деткам.

Меж Героями показался Йон, запыхавшийся на подъеме, с большущей охапкой хвороста.

– Побродить пришлось, но вот насобирал… Что?

– К оружию! – рявкнул Брек.

– Черствый вернулся! – в тон ему добавил Атрок.

– Да вы что!

Йон кучей бросил хворост, чуть на него не упав, и кинулся за снаряжением. «Ох уж этот клич, – подумалось Зобу, – всякий раз сердце екает». Но такова доля боевого вождя. Воителя. Хочешь жребий полегче – ступай в плотники: риску там от силы отсеченный по неосторожности палец, но уж никак не жизнь товарища. Всю свою бытность воином Зоб придерживался понятий о том, как надо поступать, даром что они устаревали. Принимаешь ту или иную сторону, находишь вождя, обзаводишься нужными людьми и тогда уже держишься за них, куда бы ни склонялась чаша весов. В свое время он стоял за Тридуба, пока того не сразил Девять Смертей. Потом Зоб стал служить Бетоду и был с ним до конца. Теперь вот сражался за Черного Доу, который велел во что бы то ни стало удержать этот холм. Такая уж у воина планида. Приходит время, когда надо бросить руны, и в бой. Это единственно верное, что остается.

– Единственно верное, – процедил он сам себе.

А может, это сделал тот, кто все еще жил в нем под наслоением тревог, брюзжания и пустых грез о всяких там закатах; тот яркоглазый, подвижный умом и поджарый телом волколак, что скорее истек бы за весь Север кровью, чем отступил хоть на шаг; тот самый, что без страха и упрека готов был впиться в горло кому угодно.

– К оружию! – прорычал он. – Шевелись! К бою!

Едва ли стоит напоминать, что вождю надо брать не только руками, но еще и горлом. Йон рылся по вьюкам, спешно доставая себе кольчугу, а Бреку панцирь. По другую сторону готовил к бою копье Легкоступ: напевая под нос, он стаскивал чехол из пропитанной мешковины с блестящего острия. Чудесница споро натягивала на лук тетиву, напевно тенькающую под сильными пальцами. Жужело все так же недвижно, сведя перед собой ладони, склонялся с закрытыми глазами над Мечом Мечей.

– Воитель, – Легкоступ кинул вождю меч на обшарпанном поясе.

– Благодарю, – сказал Зоб.

Хотя на деле благодарности особо не чувствовал. Застегивал пояс, а в памяти вереницей проносились иные времена – яркие, лихие. А еще иной отряд, давно канувший в грязь, развеявшийся в прах. Именем мертвых, что это, как не близкая старость.

Дрофд с минуту растерянно озирался, то смыкая, то размыкая руки, пока не получил тумака от проходящей мимо Чудесницы; тогда он взялся неверными пальцами перебирать в колчане дротики.

– А ну, воитель, – Чудесница подала Зобу щит.

Рука скользнула в лямку, кулак сжал ручку – все это привычно, как разношенный башмак на ноге.

– Спасибо.

Зоб поглядел на Хлада, который, скрестив руки на груди, наблюдал, как дюжина изготавливается к бою.

– Ну а ты, парень? В передний ряд?

Хлад усмехнулся. Улыбка вышла кривой из-за шрама.

– Хоть передний, хоть какой, – сказал он и отошел к кострищу.

– Можно его прикончить, – жарким шепотом сказала Чудесница Зобу на ухо. – Ну и что, что он весь из себя спесивый. Стрелу в шею, и готово.

– Он же здесь всего лишь с посланием.

– Ну так пристрелить этого посланника к чертям, не хороша разве мысль? – только наполовину в шутку сказала подручная. – Зато обратно везти послание некому будет.

– Здесь он или нет, у нас одна забота: удерживать Героев. Воинство мы или кто? Подумаешь, драчка – ничего, не обделаемся.

На этих словах Зоб чуть не поперхнулся: сам-то он обделывался постоянно, особенно в запале боя.

– Драчка, говоришь? – зло переспросила Чудесница, вынув и затолкнув обратно в ножны тесак. – Это трое-то к одному? Да и так ли он нам нужен, этот бугор?

– И не трое к одному, а скорее два с половиной, – заметил Зоб.

Как будто это меняло дело.

– Если подступит Союз, холм этот – ключ ко всей долине, – добавил он, убеждая больше себя, чем Чудесницу. – Так что лучше постоять за него сейчас, пока мы наверху, чем сдать, а потом пытаться отвоевать обратно. Так что решение это единственно верное.

Видя, что остроязыкая спутница открыла рот, Зоб вскинул руку, пресекая возражения:

– Единственно! Верное!

– Ну, как знаешь, – строптиво выдохнула Чудесница, до боли стискивая ему руку. – Биться так биться.

И отошла, зубами натягивая на предплечье щиток.

– А ну готовьтесь, лежебоки! К бою!

Атрок с Агриком – оба в шлемах, – с рычанием лупились щитами, нагнетая друг в друге боевой дух. Легкоступ, копье используя как подпорку, откалывал ножом ломтики громовухи и отправлял в рот. Наконец-то встал с земли Жужело и, по-прежнему не открывая глаз, улыбался голубому небу и ласковому солнышку. Подготовка к бою ограничилась у него скидыванием плаща.

– Без доспеха, – укорил его Йон, который помогал Бреку влезть в панцирь. – Тоже мне, черт тебя дери, герой выискался. Хоть бы нагрудник, дурак, одел.

– Доспех, нагрудник, – вслух медитировал Жужело, пальцем бережно оттирая с рукояти меча пятнышко, – все это часть состояния ума, в котором человек принимает возможность… быть пораженным.

– Какого х-хера! – выдохнул Йон, рывком затягивая на Бреке ремни – тот аж крякнул, – что ты несешь?

Чудесница похлопала Жужело по плечу и прислонилась к нему, картинно согнув и поставив на носок ногу.

– И сколько лет ты дожидаешься смысла от этого вот чудила? Да он же бредит наяву.

– Мы все тут, разрази гром, бредим, о женщина! – высказался Брек, раскрасневшийся от втягивания живота и ожидания, когда Йон наконец застегнет ему на спине пряжки. – Иначе зачем нам биться за какой-то холм с грудой старых камней?

– У войны с безумием много общего, – философски, но не очень разборчиво заметил жующий Легкоступ.

Йон наконец справился с последней пряжкой и выпрямил руки, чтобы Брек натянул на него кольчугу.

– Бредить-то ты бредишь, а напяливать доспехи, черт возьми, не забываешь.

Воинство Черствого миновало огороды. Здесь от остальных отмежевались две тройки – одна отправилась на запад вдоль подножия холма, другая на север. Понятно, обходят с флангов. Дрофд выпученными глазами следил то за их продвижением, то за приготовлением своих к схватке.

– И как только они могут шутить? Отпускать эти чертовы остроты?

– Каждый человек изыскивает храбрость по-своему, – пояснил Зоб.

Хотя, раздавая советы новичкам, он не становился храбрее. Он ухватил Дрофда за руку и крепко сжал.

– А ты дыши, малый. Просто вдыхай глубже.

Дрофд судорожно, со всхлипом вдохнул и протяжно выдохнул.

– А и вправду, воитель. Буду-ка я дышать.

– Ну что! – Зоб обернулся к остальным. – Две тройки обходят нас с флангов, ну и еще десяток с небольшим идет в лоб.

Точное число он упустил, наверное, надеясь таким образом скрыть отнюдь не выигрышное соотношение сил. Возможно, и от себя самого.

– Атрок, Агрик, Чудесница, выдвигайтесь вперед на расстояние выстрела. Дрофд, ты иди тоже, будешь пускать стрелы, пока неприятель взбирается на подъем и растягивается по склону. Как только они приблизятся к камням, набрасываемся.

Дрофд шумно сглотнул. Мысль о броске его не вдохновляла. Мертвым ведомо, Зоб и сам с куда большим удовольствием провел бы день за иным занятием.

– Сомкнуться вокруг нас кольцом у них не хватит численности, да и высота за нас. Мы можем выбирать, кого из них первым бить наповал. При удаче можно их сломить и обратить вспять, пока они не взобрались, ну а если следующая горстка все же осмелится напасть, сразимся и с ней.

– Бить наповал! – прорычал Йон, поочередно обменявшись со всеми рукопожатиями.

– Ждем мой клич и кидаемся сообща.

– Сообща! – Чудесница со шлепком стиснула ладонь Легкоступу, а другой рукой ткнула его в предплечье.

– Я, Хлад, Брек и Йон будем и за перед и за центр.

– Есть, воитель, – отозвался Брек, все еще возясь с кольчугой Йона.

– Да ну тебя! – Йон, нетерпеливо поигрывая топором, вырвался у Брека из рук.

Хлад с нехорошей ухмылкой высунул язык.

– Затем Атрок и Агрик откатываются по флангам.

– Есть! – грянули оба в унисон.

– Легкоступ, если кто раньше времени будет закруглять фланг, ткни, чтоб не спешил. Когда мы сомкнемся, будешь драться с тыла.

Тот в ответ что-то промычал – словом, расслышал.

– А ты, Жужело, будешь у нас орех в скорлупе.

– Сравнение неудачное, – заумничал аскет и высоко поднял прислоненный к камню Меч Мечей, тот засиял на солнце. – Я как бы… это… ну как его… чудная по нежности часть между орехом и скорлупой.

– Чудная-юдная, – буркнула Чудесница.

– Уж какой там частью себя ни назови, – махнул рукой Зоб, – только будь на месте, когда орех расколется.

– А я никуда не денусь, пока вы не предъявите мне мою судьбу, – Жужело, откинув капюшон, поскреб вспотевшие волосы, – в точности как обещала Шоглиг.

– Скорей бы дождаться, – вздохнул Зоб. – Вопросы есть?

В ответ лишь шевеление травы под ветром, хлопки ладоней и довольное кряхтение Брека, совладавшего наконец с застежками кольчуги Йона.

– Вот и хорошо. А то повторить все это сызнова у меня вряд ли получится. Знайте, для меня честь биться плечом к плечу с вами. Как и таскаться с вами по всем погодам и непогодам, по дорогам и бездорожьям Севера. Главное, помните, что сказал мне однажды Рудда Тридуба: давайте порешим мы их, а не наоборот!

Чудесница широко улыбнулась:

– Лучший, черт возьми, совет о войне, какой мне доводилось слышать.

Между тем подступало основное воинство Черствого, всем скопом – неспешно, с расстановкой, вверх по длинному склону в сторону Деток. Уже не точки, далеко не точки. И не мураши, а люди, влекомые целью; блики играли на заостренном металле.

Сзади на плечо Зобу легла тяжелая рука; от неожиданности он чуть не подскочил, но это оказался всего лишь Йон.

– Одно словцо, воитель.

– Какое именно? – спросил Зоб, хотя ответ знал заранее.

– Да как обычно. Если мне суждено погибнуть…

Зоб кивнул, спеша его прервать:

– Я разыщу твоих сыновей и отдам твою долю.

– И?

– И расскажу, каким ты был.

– Все-превсе?

– Все-превсе.

– Хорошо. Только без прикрас, а то знаю я тебя, старый лиходей.

Зоб махнул на заношенный плащ.

– Когда ты последний раз видел, чтобы я приукрашал хотя бы себя?

На губах Йона мелькнула улыбка.

– Что правда, то правда, воитель, давненько.

Он отошел, оставив Зоба размышлять, кто и что будет наказывать, когда в грязь отправится он сам? Ведь его семья, в сущности, здесь.

– Парламентеры, – оповестила Чудесница.

Оставив своих людей у Деток, по травянистому склону взбирался Черствый – безоружный, с открытой улыбкой, обращенной к Героям. Зоб вынул меч, ощутив в руке пугающий и обнадеживающий вес, а еще остроту от ежедневной обработки точилом добрых полтора десятка лет. Жизнь и смерть длиною в локоть металла.

– Что, сразу росту прибавляет? – с ухмылкой спросил Хлад, вращая топор – зловещего вида изделие с тяжелой, клепаной острыми клепками рукоятью и тускло поблескивающим, в зазубринах лезвием. – Мужчина всегда должен иметь при себе оружие, хотя бы для ощущения.

– Невооруженный мужчина – все равно что дом без кровли, – бросил Йон.

– И тот и другой в конце начинают протекать, – докончил за него Брек.

Черствый благоразумно остановился вне досягаемости стрелы, по колено в траве.

– Э-ге-гей, Зобатый! Ты, никак, все еще там?

– Увы, да.

– И хорошо ли спится?

– С пуховой подушкой было бы лучше. Ты мне, случайно, не захватил?

– Эх, жаль, не догадался, хоть свою отдавай. Хлад там не у тебя?

– Точно, у меня. Да еще две дюжины карлов с собой привел.

Зоб брякнул это так, на всякий случай, но Черствый лишь заулыбался.

– Добрая хитрость, но неудачная. Никого там у него нет. Давненько не виделись, Хлад! Как ты там?

Хлад лишь пожал плечами.

– Во как, – поднял брови Черствый. – Всего-то?

Еще одно пожатие плеч. Казалось, упади само небо, Хлад и бровью не поведет.

– Ну как знаешь. Слышь, Зобатый, как поступим? Вернешь обратно мой холм?

Зоб плотнее обхватил рукоять меча, чувствуя, как горят вокруг ногтей обгрызенные заусенцы.

– Да я бы, пожалуй, еще денек-другой тут посидел.

Черствый нахмурился. Такой ответ ему слышать не хотелось.

– Послушай, Зобатый, ты мне давеча дал возможность уйти, и вот теперь я плачу тебе тем же. По справедливости: честь по чести, добром за добро. Но ты, наверно, обратил внимание, что со мной нынче с утра подошел кое-кто из друзей, – он ткнул пальцем в сторону Деток. – А потому спрашиваю еще раз: отдашь мой холм?

Последняя возможность. Зоб, со стоном вздохнув, прокричал:

– Боюсь, что нет, Черствый! Придется, видно, тебе сюда подниматься и его у меня отнимать!

– Вас там сколько наверху – девять? Против двух дюжин?

– Ничего, и не такое выстаивали!

Хотя, сказать по правде, столь скверного расклада Зоб не припоминал.

– Раком выстаивали, что ли? Так это смотря под кем стоять! – Черствый, опомнившись, сменил тон с гневного на взвешенный. – Послушай, ну зачем нам этот раздрай! Ведь мы…

– Так ведь мы воюем! – Зоб запоздало спохватился, что последнее слово вырвалось с большей ожесточенностью, чем он рассчитывал.

Даже на расстоянии было заметно, что улыбка сошла у Черствого с лица.

– Ну, будь по-твоему. Я-то думал, ты воспользуешься возможностью, которую сам мне давал. Только и всего.

– Спасибо, ценю. Весьма любезно с твоей стороны. Но уйти не могу.

– Стыд-позор, со всех сторон.

– Эйе. Так уж выходит.

Черствый набрал воздуха в грудь, вроде как собираясь что-то сказать, но молча замер. То же самое сделал и Зоб. А за ним его воинство, глядя с вершины холма. И люди Черствого, взирающие на холм снизу. На Героях воцарилась тишина, которую нарушали лишь дыхание ветра, беспечный щебет птиц да жужжание пчел. Хрупкий миг затишья перед беспощадной схваткой. Вот Черствый закрыл рот и, повернувшись, зашагал по крутому склону к Деткам.

– Я могла его пристрелить, – пробормотала Чудесница.

– Знаю, что могла, – кивнул Зоб. – А ты знала, что пустить стрелу не сможешь.

– Знала. Я так, к слову.

– Может, он сейчас подумает-подумает да передумает, – сказал Брек без особой, впрочем, уверенности.

– Уже нет. Ему все это по душе не больше, чем нам, но на попятную он уже раз пошел. И людей у него теперь больше.

Последнее Зоб произнес чуть ли не шепотом.

– Так что надеяться не приходится.

Черствый дошел до Деток и исчез среди камней.

– Всем, у кого нет луков, отойти назад к Героям и ждать.

Затишье тянулось нестерпимо долго. Притупившаяся было боль в колене у Зоба опять давала о себе знать. Сзади доносились разгоряченные голоса: Брек с Йоном, согласовав линию обороны, спорили о пустяках. Неприятель не показывался. Война большей частью состоит из скуки, а порой из ужаса, от которого можно обосраться. Зоб не мог отделаться от ощущения, что такой момент сейчас настанет; можно сказать, грянет с высоты.

Агрик воткнул возле себя в землю несколько стрел, их оперение затрепетало, как болотный камыш. Сам Агрик покачивался на каблуках, почесывая скулу.

– Может, он до темноты ждать будет?

– Не будет. Если ему прислали людей, значит, этот холм нужен Ищейке. То есть Союзу. Он не станет рисковать – вдруг к нам до вечера подойдет подмога.

– Значит… – замер в нерешительности Дрофд.

– Значит, сейчас двинутся.

Словно по воле злого рока, стоило Зобу сказать «сейчас», как из тени Деток выступили люди. Они на ходу построились в два четких ряда: впереди стена в дюжину щитов, за ней поблескивают копья второго ряда, а по бокам, под защитой щитов, – лучники.

– Старая школа, – определила Чудесница, закладывая стрелу.

– А чего еще ожидать от Черствого. Он сам старая школа.

Собственно, как и Зоб. Два старых дуралея-недобитка, чудом уцелевшие в прежние времена, собираются порвать друг друга в клочья. А что, и правильно. Старый конь борозды хоть и не выправит, но и не испортит – вспашет как надо. Зоб огляделся, пытаясь высмотреть две тройки, что отделились от всех. Пока ни одной не видно. Ползут, наверное, в высокой траве, или затаились, выжидая.

Агрик, насупясь, натянул тетиву.

– Когда надо будет пускать стрелу?

– Как только сможешь во что-нибудь попасть.

– В кого именно?

– А в любого, кого можешь снять.

Наверно, лучше сказать прямо, назвать вещи своими именами:

– В любого, кого можешь убить.

– Сделаю, что могу.

– А не сможешь, мне только в радость.

– И то ладно.

Агрик пустил стрелу, в основном пристрелки ради. Она порхнула над головами идущих на приступ; те нестройно пригнулись. Первая стрела Чудесницы звонко впилась в чей-то щит; от неожиданного удара человек завалился, порушив всю стену. Впрочем, она и так держалась непрочно, как ни старался Черствый. Кто-то по этой чертовой крутизне взбирался проворней, кто-то отставал. Дрофд тоже выстрелил – его стрела прошла безнадежно высоко и затерялась где-то на подлете к Деткам.

– Черт! – ругнулся юнец, нетерпеливой дрожащей рукой вытаскивая другую стрелу.

– Полегче, Дрофд, полегче, – дал совет Зоб. – Дыши.

Хотя дыхание не так уж легко давалось ему самому. До стрел Зобу дела не было. Сложно предугадать, а тем более заметить, как и когда они посыплются на тебя с неба. Не очень-то страшные на вид, на кончике они вполне могут нести смерть. Зобу вспомнилось, как он видел их целую тучу, они сыпались на их ряды под Иневардом, будто град или стая рассерженных птиц. И бежать от них некуда. Оставалось лишь уповать. Вот сейчас одна словно парила навстречу, и Зоб отошел за ближайшего Героя, прикрывшись щитом. Невесело наблюдать, как эти тростинки, кренясь, несутся вниз, и прикидывать, не подхватит ли какую-нибудь из них в последнее мгновенье ветер, и прямиком в тебя. Эта вот чиркнула о камень и безобидно отлетела в сторону.

Человек, ее пославший, опустился на одно колено, возясь с колчаном, а заграждение из щитов продвинулось дальше по склону. В живот ему угодила стрела Атрока. Рот у человека широко открылся, вынутая из колчана стрела выпала из рук, а секунду спустя донесся вопль, переходящий в вой. Возможно, этот крик означал для обороняющихся некоторое улучшение расклада, но все равно был неприятен на слух. Зобу не хотелось бы вскоре самому так вот завыть.

Стена из щитов дрогнула, из-за нее выглядывали люди, прикидывая, оказать ли товарищу помощь или продолжать натиск, или же гадая, кто будет следующим. Черствый выкрикивал приказы, понукал, выравнивал ряд, но тут над самыми головами штурмующих пронеслась стрела Чудесницы, отчего строй опять сломался. У людей Зоба союзницей была высота, они могли стрелять сверху быстро и по прямой. Людям Черствого приходилось пускать стрелы вверх по дуге, где их неминуемо разметывал ветер. Хотя это еще ничего не значит. Исход боя решают не стрелы.

Зоб дал Дрофду выпустить еще одну стрелу, после чего схватил за руку:

– А ну назад к остальным.

Паренек рывком обернулся; вид такой, будто сейчас завопит. Не иначе, ярость битвы. Никогда не знаешь наперед, кого она обуревает, кого нет. Безумный страх и безумная храбрость – два листка одной крапивы, оба одинаково жгучие; честно говоря, лучше, когда к тебе не пристает ни тот ни другой. Зоб впился пальцами Дрофду в плечо и подтащил к себе.

– Я сказал, дуй к остальным!

Дрофд сглотнул. Сморгнул. Ручища Зоба словно вернула его к действительности.

– Понял, воитель.

Согнувшись пополам, он стал пробираться между камнями.

– Отходи, когда почуешь, что пора! – крикнул Зоб Чудеснице. – Не заигрывайся!

– Заигрываются с хреном! – огрызнулась она, накладывая очередную стрелу.

Зоб отступал, поглядывая, не летят ли стрелы, миновал камни и припустил через полянку, глупо радуясь паре минут защищенности и чувствуя себя из-за этого трусом.

– Они на… Ы!

Что-то ухватило его за ступню; ногу пронзила боль от подвернутой лодыжки. Остаток пути Зоб прохромал с ощеренными зубами и так ввалился в расположение своей дюжины.

– Ох уж эти кроличьи норы, – прошелестел Хлад.

Зоб не успел собраться с ответом, как между двух Героев, размахивая луком, пробежала Чудесница.

– Они миновали стену! Еще одного гада успела снять!

Следом торопился Агрик. Щит он смахнул со спины на руку. Сзади по дуге прилетела стрела и воткнулась в почву у самых его ног.

– Остальные идут!

Снизу доносились крики, по-прежнему голосил проткнутый лучник; ветер странным образом перемешивал звуки.

– А ну разберись! – ревел запыхавшийся Черствый. – Не нарушать порядок!

Похоже, стремительный подъем их порядком измотал; одни все еще перли вперед, другие отставали, из чего можно сделать вывод – люди не обучены сражаться в строю. Дюжине Зоба это давало преимущество – уж сколько лет вместе, будто целые века. Зоб глянул через плечо; ему подмигнул дожевывающий громовуху Легкоступ. Старые друзья, больше чем братья. Жужело вынул из ножен меч – длиннющую серую лопасть, тускловатую даже на солнце. Как там, он сказал, выпали руны: быть крови? Что ж, вопрос в том, чьей. Это просквозило во встретившихся взглядах боевых друзей, без всяких никчемных слов. На краю их скромного рядка, в тени щита Атрока опустилась на одно колено Чудесница, положить на лук стрелу. Дюжина Зобатого в своем всегдашнем боевом порядке, можно сказать, готова.

Вот кто-то вышел, вернее, выполз из-за глыбы. На щите у него что-то когда-то было, наверное, намалевано, но война и непогода обошлись с ним так, что рисунка не разобрать. В шлеме и при мече, человек во враги годился с большой натяжкой. Вид полностью измотанный, рот по-рыбьи хватает воздух после долгого подъема. Он стоял, уставясь на них, а они на него. Зоб чувствовал, как рядом собрался перед прыжком Йон, как скрежетнул зубами Хлад, утробно рыкнул Брек; как напряжение одного, передаваясь, мучительно отзывалось в порыве другого.

– С-стоим, – прошипел Зоб, – с-стоим.

Временами самое трудное, поистине невыносимое, это как раз стоять и не двигаться. Люди для этого не созданы. Им надо бросаться в драку или наутек, но главное – непременно двигаться, нестись, вопить.

А приходится ждать. Выждать нужный момент – это все.

Объявился еще один солдат Черствого – коленки согнуты, пялится поверх щита. А на щите изображена рыбина, как попало. Может, его так и кличут, Рыбкой. Зоб едва сдержал неуместный смех.

Надо быстрее. Использовать преимущество, ловить их на склоне, сбивать, ломить встречным натиском. И миг для начала атаки должен был вычислить он. Как будто он, Зоб, один знал все за всех. Время сделалось вязким, растянулось, наполнилось множеством второстепенных деталей. Свербило в горле. Ветерок щекотал волоски на руке. Травинки шевелились на ветру. Во рту пересохло так, что и непонятно, как выкрикнуть команду даже тогда, когда верный момент настанет. Тут Дрофд ни с того ни с сего пустил стрелу, и двое впереди пригнулись. Но щелчок тетивы подействовал так, что Зоб словно сам сорвался с пружины и, не успев толком понять, действительно ли этот момент подходящий, разразился громовым ревом – не словами даже, – но вся его дюжина уловила суть и, как свора гончих с поводка, рванулась вперед. Теперь все, не удержать. А может, между одним мгновением и другим не такая уж большая разница.

Вот ноги стучат по земле. Клацают на ходу зубы, напоминает о себе больное колено. И неважно, а вдруг впереди еще одна кроличья нора, из-за которой можно ненароком распластаться. И где те шестеро, что шли в обход. И что, может, следовало отступить. И кто эти двое болванов – уже трое, – и что у них на уме. И что он будет сочинять сыновьям Йона.

Остальные поспевали нога в ногу – щиты поскребывают друг о друга, плечи почти впритирку. Весельчак Йон с одной стороны, Хлад с другой. Он сам здесь, пожалуй, слабое звено. А вообще нечего растекаться мыслью по древу.

Парни Черствого шли не совсем уверенно, шатаясь, старались отдышаться на подходе к камням. Йон испустил боевой клич – высокий, пронзительный, – к нему присоединились Атрок с братом, а там уже пошел скрежет и вой, топот башмаков по замшелому дерну – земле, где люди некогда, еще во время Оно возносили, вероятно, молитвы. Молились о лучших временах. В груди у Зоба горели ужас и ликование битвы; жгучий ком подкатывал к горлу. Люди Черствого – ломаная линия щитов, невнятно поблескивающее между ними оружие. Вот они еще между камней, а вот уже перед ними.

– Круши! – рявкнул Зоб.

Вместе с Йоном он подался налево, Хлад с Бреком направо, пропуская Жужело с его демоническими взвизгами. Краем глаза Зоб заметил, как округлились глаза и отвисла челюсть у кого-то из штурмующих. Сам по себе человек не бывает ни храбр, ни робок. Все зависит от того, какой расклад. Кто стоит рядом, надо или нет вначале взбираться под стрелами на какую-то там хренову крутизну. Этого парня увиденное заставило присесть и пригнуться под щитом, на который миг спустя обрушился Меч Мечей; да что там меч – утес, заточенный до остроты бритвы. Скрежетнул металл, брызнуло дерево и плоть. В ушах у Зоба шумела кровь. Он крутнулся, увертываясь от удара копья, рубанул мечом – тот отскочил от чужого щита, – наддал еще раз щитом о щит так, что хрустнула кость, а противник опрокинулся и покатился вниз по склону.

Вон он Черствый, седые космы ниспадают на лицо. Вот он резко взмахнул мечом, но Жужело оказался проворней и с непостижимой ловкостью двинул гардой Меча ему прямо в рот, отчего Черствяк закинул голову и грянулся на спину. Но у Зоба свои заботы. На него вовсю наседала какая-то образина – разинутый рот шире ворот, обдающий кислой вонью. Для нужного замаха слишком тесно. Зоб оттеснил противника щитом на покатый склон. Атрок рубанул по чьему-то щиту топором, получил ответный удар. Зоб примерился и нанес удар, но локоть угодил на древко вражеского копья, и удар пришелся вскользь и плашмя. Кто-то с дружеской ласковостью тронул Зоба за плечо: в драку вмешался Жужело. Меч Мечей закружился, сливаясь в радужное сияние, в стороны с криками разлетались люди. Кто-то, к несчастью для себя, под него угодил – племянник Черствого.

– Э…

И вот его уже почти двое; точнее, один пополам. Рука с плечом улетели в воздух, тело перевернулось и шлепнулось на подогнувшихся ногах. Длиннющее лезвие с влажным присвистом вынырнуло из веера брызг, льдиной в теплую погоду, окропив лицо Зоба, который с резким выдохом сокрушил чей-то щит, сжав зубы так, что казалось, они треснут. При этом он что-то еще и рычал, непонятно что; на лицо сыпались мелкие щепки. Боковым зрением заметив движение, Зоб вскинул щит, почувствовал глухой удар, край щита заехал в челюсть, да так, что Зоб качнулся, рука отнялась. Взметнулся клинок, черный на фоне яркого неба, и ударился о клинок Зоба. Под скрежет металла Зоб с противником, натужно сипя, сверлили друг друга взглядами. Кто это, Ютлан? Хотя какой Ютлан, он уж сколько лет как в земле. На неровной поверхности – одна нога выше, другая ниже, – особенно горело колено, жгло легкие. Неужто не устоять? Оловянный блеск Хладова глаза, ловкий мах топором, и череп у Ютлана лопается, а на щит Зоба стреляет сгусток темной жижи. Оттолкнутый щитом труп катится по траве. Рядом раскалывает чей-то доспех Меч Мечей, больно попадая по руке, летят во все стороны гнутые кольца кольчуги. Стук и лязг, скрежет и дребезг, вопли и шипение, треск и глухие удары, вой и рев, как на бойне. А Легкоступ что, неужто напевает? Что-то метнулось Зобу в лицо – по щеке и в глаз, – он едва успел отдернуть голову. Кровь, лезвие клинка, грязь, непонятно что косо нахлынуло, и Зоб упал на локоть, попутно кое-как отбив щитом копье, которым саданул в него орущий солдат с родимым пятном на щеке. Вставать, немедля вставать. Нападающему в плечо угодило копье Легкоступа, вражья рука повисла плетью.

Лицо Чудесницы все в крови, непонятно, в своей или чужой, или и то и другое. Хлад хохочет, кованой кромкой щита врезав кому-то по зубам. Хруст, увечье, погибель. Кричит Йон, воздевая и обрушивая топор. Вон карабкается Дрофд – рука окровавлена, на спине болтаются обломки лука. Кто-то кинулся на него с копьем, но на пути успел встать Зоб и, рявкнув так, что у самого голова пошла кругом, махнул мечом. Полетели окровавленные, взлохмаченные лоскуты ткани и кожи. Копье выпало у атакующего из рук; он протяжно закричал. Еще один взмах, и тело грянулось наземь, а рука в рукаве отлетела в сторону, темным росчерком брызг на облачно-белом фоне.

Кто-то ринулся бежать. Мимо, не задев беглеца, пролетела стрела. Зоб бросился наперерез, но некстати наскочил на локоть Агрика, поскользнулся и шлепнулся. Меч воткнулся в землю, а Зоб остался открытым. Но беглец даже не обратил на это внимания, а понесся по склону вниз, еще и откинув щит, который, подпрыгивая, покатился следом. Зоб выдернул меч из земли, прихватив при этом пучок травы, и думал с ходу на кого-то наброситься, но вовремя остановился. Рядом, сжимая копье, стоял Легкоступ. А воинство Черствого всем скопом бежало – во всяком случае, те, кто остались живы. Когда люди ломаются, они ломаются все разом, как стена или ухающий в воду утес.

Сломлены. Вон, кажется, и Черствый ковыляет следом, с окровавленным ртом. Зоб раздваивался между желанием дать старому негодяю уйти и, наоборот, нагнать его и прикончить.

– Сзади! Сзади!

Он, спотыкаясь, обернулся, пронизанный мутным страхом, и с трудом различил людей между камнями. Силуэты были почти не видны: солнечные блики слепили. Послышались вопли, звон металла. Зоб поймал себя на том, что бежит обратно, с онемелой рукой, задевая щитом камни. В груди саднило. Зоб, кашляя и сипя, продолжал бежать.

У костра со стрелой в боку лежала околевшая вьючная лошадь. А вон щит с красной птицей, клинок вздымается и опадает. Чудесница выпустила стрелу, но промахнулась. Красная Ворона повернулся и побежал; за ним, выстрелив напоследок в Чудесницу, заспешил лучник. Стрела летела по дуге. Зоб шагнул навстречу, глазами отслеживая ее полет, и ловко отразил щитом; тюкнув, она отлетела в высокую траву. Нападавшие скрылись.

Недалеко от костра стоял и пристально смотрел на что-то Агрик; в одной руке шлем, в другой топор. Лучше бы не знать, на что он там смотрит, хотя и так понятно. С поля боя, шурша травой и волоча окровавленные ноги, уползает кто-то из людей Черствого. Вот туда подошел Хлад и, недолго думая, раскроил ему череп обухом топора – не наотмашь, а в самый аккурат. Чисто. Истинный умелец, с опытом. Но кто-то где-то по-прежнему вопил. А может, это кажется, а на самом деле не более чем дыхание выходит из горла. Моргая, Зоб огляделся. Как так, черт побери, вышло, что они здесь удержались? Он тряхнул головой, словно мог вытрясти из нее ответ. Но от этого лишь сильнее разболелась ушибленная челюсть.

– Ногой пошевелить можешь? – примостившись на корточках возле Брека, выспрашивал Легкоступ.

Брек сидел на земле, держась окровавленной рукой за массивное бедро.

– Да пошевелить-то, драть его лети, могу. Только, падаль, чертовски больно!

Зоб был липким от пота; кожу жгло, все нестерпимо чесалось. Челюсть там, где припечатало щитом, тяжко пульсировала; то же самое и рука. По-прежнему жаловались на жизнь колено и лодыжка, но в целом он остался невредим. В самом деле. И как это так? Удивительно. Боевой пыл быстро сменялся крупной дрожью – можно сказать, тряской – рук и ног, как у какого-нибудь новорожденного теленка; перед глазами плыло. Как будто он использовал всю, до последнего грошика, взятую взаймы силу, и теперь приходилось рассчитываться с процентом. Зоб сделал несколько шагов к пепелищу костра и мертвой вьючной лошади. А где же кони, что под седлом? Ушли, или их свели. Или издохли. Зоб сел на задницу посреди Героев.

– Ты как, ничего?

Над ним стоял Жужело, опираясь на гарду длиннющего, в брызгах и потеках меча. Брызгах и потеках крови, разумеется. Если уж Меч Мечей вынимается из ножен, то его полагается окропить.

– А?

– Да ничего.

Пальцы Зоба так сжимали перевязь меча, что он не сразу их разжал, а разжав, не сразу вспомнил, как высвободить руку. Наконец он уронил щит с сотней старых отметин и несколькими свежими вмятинами в траву.

Короткие волосы Чудесницы напитались кровью.

– Чего там у меня? – спросила она, отирая запястьем глаза. – Порезало, что ли?

– Царапина, – сказал Легкоступ, большим пальцем ощупывая ее макушку.

Рядом с Чудесницей раскачивался взад-вперед на коленях Дрофд, нянча руку, заляпанную запекшейся кровью.

Солнце светило прямо в глаза; Зоб невольно щурился. Слышно было, как у камней разоряется Йон, орет во всю мочь на Черствого и его молодцов:

– Ну давайте, давайте, возвращайтесь, вы, бздуны херовы! Падаль вонючая! Трусы!

Что уж в этом такого. Человек сам по себе трус. Трус и герой одновременно. Смотря как все складывается. Они не возвратятся. Как-никак, оставили здесь восемь трупов, не меньше. Нет, не вернутся. Впору помолиться, чтобы этого не произошло.

Легкоступ напевал задумчиво, тихо и печально. Достав из сумы иглу и нитку, он занимался штопкой. После боя веселых песен не поют. Бойкие напевы, слушать которые лучше перед боем, на фоне правды звучат как-то фальшиво.

Зоб думал о том, как все же хорошо они вышли из переделки. Очень хорошо. Всего один убитый. Он глянул на Атрока – обмякшее лицо, неестественно скошенные глаза, изрубленный топором Красной Вороны кожаный камзол, мокрый от крови – и ему сделалось тошно. Это останется, останется навсегда, и с ним, и с остальными. Всех нас что-нибудь да тянет книзу.

Он лежал на траве и смотрел, как с отрешенной степенностью плывут в вышине облака. И воспоминания, то одно, то другое. Хороший вождь не может сомневаться в своих решениях. Так говорил Тридуба. Да, но не задумываться о них хороший вождь тоже не может. Решение он принял единственно верное. Быть может. А может, таких и на свете не бывает.

День первый

Разумная армия обратилась бы в бегство.

Монтескье

Тишина

Ваше августейшее величество!

Лорд Байяз, первый из магов, передал Ваше требование, чтобы кампанию завершили как можно скорее. Маршал разработал план, по которому Черного Доу вызовут на решающую битву с наискорейшим ее завершением, и вся наша армия гудит верноподданническими настроениями.

Впереди всех выступает дивизия генерала Челенгорма, маршируя от рассвета до заката, а в каких-то нескольких часах за ней следует авангард генерала Миттерика. Существует, я бы сказал, даже некое дружеское соперничество из-за того, кто же первый схватится с врагом. Тем временем из-под Олленсанда отозван лорд-губернатор Мид. Три дивизии сомкнут ряды близ городка под названием Осрунг, вслед за чем совокупными силами погонят врага на север, к самому Карлеону и нашей победе.

Я сопровождаю ставку генерала Челенгорма, находясь на самом острие всей армии. Нам несколько препятствуют состояние дорог и переменчивая погода, солнце внезапно сменяется проливными дождями. Однако генерал не из тех, кого можно остановить кознями небес, а уж тем паче врага. Если мы вступим в столкновение с северянами, то я, разумеется, буду наблюдать и немедленно доложу Вашему величеству об исходе дела.

Засим остаюсь Вашим преданнейшим и недостойным слугой,

Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной войны.

Рассветом это можно было назвать с большой натяжкой. Похоронно-серое свечение, а потом на небо всползает блеклое, бесцветное солнце. Люди вокруг словно вымерли или обратились в призраков. Пустынная страна, на глазах становящаяся обителью мертвых. Любимое время суток Горста. Так и кажется, что здесь больше никогда не будет слышно людских голосов.

Он бежал почти час, колотя ногами по слякотным колеям от тележных колес. В длинных узких лужах отражались черные ветви деревьев и выцветшее, словно застиранное небо. Счастливые зеркальные миры, в которых он имел все, чего заслуживал, разлетались под коваными стальными башмаками, разбрызгивая грязную воду. Бегать в полных доспехах – сущее безумие, а потому на Горсте было лишь самое основное. Кираса, латная юбка, стальные поножи на лодыжках. На правой руке защитная накладка у предплечья и фехтовальная перчатка, чтобы свободнее орудовать мечом; на левой сочлененная сталь наибольшей толщины, что облекает парирующую руку от кончиков пальцев до увесистого наплечника. Толстые кожаные штаны, укрепленные металлическими полосами. Ну, и узкая прорезь в забрале шлема – тряское окно в мир.

Какое-то время позади тявкала пегая собачонка с несуразно раздутым брюхом, но отстала, предпочтя заняться большущей мусорной кучей у дороги. Неужели мусор – это единственное, что останется после того, как мы покинем эту страну? Наш мусор и наши могилы? Он протопал через лагерь дивизии Челенгорма – растянутый лабиринт палаток, все как одна в безмятежной сонной тишине. Туман льнул к примятой траве, обтекал ближние палатки, а отдаленным придавал легкую призрачность. На Горста хмуро поглядывали лошади с торбами на мордах. В молочном сумраке стоял одинокий часовой, протянув бледные руки к рдеющим углям на жаровне. Вокруг него светляками порхали оранжевые искры. Прогромыхавшее мимо железное чучело он проводил изумленным взглядом и разинутым ртом.

Слуги дожидались на утоптанной полянке позади палатки. Рурген подал Горсту ведро, к которому тот жадно припал; струи холодной воды стекали по разгоряченной шее. Унгер поднес сундук, сгибаясь под тяжестью, и Горст, откинув крышку, вынул тренировочные клинки – здоровенные тупые полосы побитого металла с рукоятями и гардами в полкирпича величиной, для создания видимости баланса, а весом втрое больше боевой стали, которая сама по себе отнюдь не легкая.

Они двинулись на господина в чудесной тишине – Рурген со щитом и палкой, Унгер с торчащим вперед шестом; Горсту же надлежало парировать громоздкими железяками. Слуги не давали ему ни времени, ни возможностей, ни снисхождения; не шла в счет и титулованность. Горсту этого было не нужно. Возможности давались ему перед Сипано, а он позволил себе размякнуть, затупиться. Когда пришло время, он взалкал. Больше такому не бывать. Если время наступит еще раз, он встретит его выкованным из стали, отточенным до безжалостной, убийственной, бритвенной остроты. И вот каждое утро на протяжении последних четырех лет; каждое утро после Сипано; каждое, без перерывов и послаблений, будь то жара, снег или дождь – это.

Звонкий лязг и скрежет дерева о металл. Стук и кряхтенье, когда палки отскакивали от доспехов или ему, наоборот, от них доставалось. Ритм неровного дыхания, стучащего сердца, напористых усилий. Пот пропитывал куртку, щипал макушку, слетал каплями с забрала. Горение каждого мускула, все хуже и хуже, все лучше и лучше, как будто он мог сжечь этим свой позор и начать жизнь заново. Затем он безмолвно стоял с закрытыми глазами, ловя воздух ртом, пока они расстегивали на нем доспехи. Когда они снимали кирасу, впечатление было такое, будто он только что из купальни. Вверх, на небо, чтобы вниз больше никогда не возвращаться. А что это там наверху, над всей армией? Ба-а, да это же не кто иной, как знаменитый козел отпущения Бремер дан Горст, отрешившийся наконец от тяги к этой грешной земле!

Он стянул одежду, намокшую и провонявшую потом; руки так отекли, что трудно сгибать. Вот он встал голышом на утреннем холодке, весь в мелких ссадинах, исходящий паром, как запеканка, вынутая из духовки. Резко втянул воздух сквозь зубы, когда его окатили ледяной водой, только что из ручья. Унгер бросил холстину, и Горст растерся досуха. Рурген принес свежую одежду, и он оделся, а слуги оттирали и надраивали доспехи, приводя их в обычный презентабельно-глянцевый вид.

Солнце всползало над горизонтом сквозь клочковатые тучи, и за деревьями Горст различал бойцов его королевского величества Первого полка – как они, зябко поеживаясь, выбираются из палаток, и дыхание курится в рассветной прохладе. Как они брезгливо влезают в доспехи, с надеждой ворошат угли погасших костров, готовясь к утреннему маршу. Одну группу согнали посмотреть, как будут за какую-то там провинность потчевать плетьми их товарища. Вот плеть оставляет красноватые следы на оголенной спине, оханье солдата доносится вовремя, а щелканье плетки почему-то с небольшой задержкой. «Он не сознает своей удачи. Если бы мое наказание было столь кратким, резким и заслуженным».

Боевое оружие Горста изготовлено не кем иным как Кальвезом, самым именитым оружейником Стирии. Дары короля за спасение его августейшей жизни в битве при Адуе. Рурген вынул из ножен длинный меч и предъявил с обеих сторон: безукоризненно отполированный металл мягко блеснул. Горст кивнул. Следующим слуга показал меч покороче, с холодно сверкнувшими краями. Горст кивнул еще раз, принял и нацепил перевязи с оружием. Положил одну руку на плечо Рургену, другую Унгеру, и с улыбкой легонько их пожал. Рурген заговорил негромко, с почтением к тишине:

– Генерал Челенгорм просил, господин, чтобы, как только дивизия выйдет на марш, вы присоединились к нему во главе колонны.

Унгер покосился на разгорающееся небо.

– До Осрунга всего шесть миль, господин. Вы как думаете, битва будет сегодня?

– Думаю, нет.

«Надеюсь, что да. Прошу, прошу, прошу, умоляю, заклинаю тебя, судьба, об одном: пошли мне битву».

Амбиция

– Фин?

– М-м-м-м.

Он приподнялся на локте, глядя на нее с улыбкой.

– А я тебя люблю.

Пауза. Она давно перестала ждать любви, как молнии с небес. Одни такой любви подвержены. У других ум и сердце пожестче.

– Фин!

– М-м-м-м?

– Нет, правда. Я люблю тебя.

Она его тоже любила, хотя словами это выразить не могла, да и не бралась. Что-то такое, весьма близкое к любви. Он выглядел красиво в мундире, а еще лучше без; порой с ним было на удивление весело, а в поцелуях на первых порах определенно присутствовала огненность. Он был доблестным, щедрым, старательным, почтительным, от него хорошо пахло… ума не сказать чтобы палата, да где ж его на всех напасешься. У двоих в одном браке – многовато.

– Славный парнишечка, – мурлыкала она, похлопывая его по щеке.

Она чувствовала к нему душевное тепло, и лишь иногда немножко презрения, что, по ее меркам, можно сказать, куда ни шло. Подходили они друг к другу хорошо. Оптимист и пессимист, идеалист и прагматик, романтик и циник. Не говоря о его знатном происхождении и ее пламенной амбициозности.

Он опечаленно вздохнул.

– Тебя, как пить дать, любит каждый мужчина во всей этой чертовой армии.

– А твой командир лорд-губернатор Мид?

– Он-то? Насчет него судить не берусь, хотя подозреваю, даже он относился бы к тебе теплее, если б ты перестала его выставлять, черт возьми, дураком.

– Если б перестала я, он бы начал выставлять себя сам.

– Может быть, но у мужчин к этому бо́льшая терпимость.

– Есть только один офицер, чье мнение мне не совсем побоку.

– В самом деле? – улыбнулся он и ткнул ее пальцем в ребрышко.

– Капитан Хардрик, – она цокнула языком. – Это, наверное, из-за его кавалерийских лосин в обтяжку. Мне нравится ронять при нем предметы, чтобы он их для меня поднимал. Оп…

Она поднесла палец к губе, растерянно хлопая ресницами:

– Ах, экая я неловкая: вот опять обронила веер! Не могли бы вы мне его подать, капитан? Вот-вот, уже почти дотянулись. Осталось только чуточку ниже… еще ниже…

– Бесстыдница. Хотя вовсе не думаю, что Хардрик тебе пара. Он туп как дерево. Ты бы с ним через минуту умерла со скуки.

Финри надула щеки.

– Может, ты и прав. А в учет берется только его красивая задница. То, о чем мужчины в основном не задумываются. Тогда, может…

В поисках самого нелепого ухажера она мысленно перебрала своих знакомых и остановилась, похоже, на лучшем претенденте:

– Бремер дан Горст? Внешностью он, скажем, не очень… да и умом… да и статью. Но под этой мужиковатостью в нем угадывается подлинная бездна чувств. С голосом, понятно, пришлось бы обвыкаться, если из него вообще можно хотя бы два слова вытянуть. Но тем, кому по нраву сильный молчаливый типаж, такой, как он, потрафил бы во всех смыслах… Что такое?

Гарод больше не улыбался.

– Да шучу я, шучу. Сколько лет его знаю. Он безобидный, дурашка.

– Безобидный, говоришь? А ты видела, как он сражается?

– Как фехтует.

– Это не одно и то же.

Что-то в том, как он откинул при этом голову, пробудило в Финри интерес.

– А ты видел?

– Я – да.

– И?

– И… Я рад, что он на нашей стороне.

Она притронулась пальцем к кончику его носа.

– Бедный мой мальчик. Ты его боишься?

Он откатился от нее.

– Немного. Каждому следует немного бояться Бремера дан Горста.

Эти слова удивляли. Она не думала, что Гарод может кого-то бояться. Они лежали молча, слушая, как тихонько хлопает под ветром полог палатки. Теперь Финри чувствовала вину. Она любила Гарода; Гара, как она его называла. Когда он сделал ей предложение, она перечислила себе все его качества. Все за и против, самым скрупулезным образом. Он хороший человек. Один из лучших. Прекрасные зубы. Честный, храбрый, безупречно верный. Хотя этого не всегда достаточно. Потому-то ему и нужен кто-нибудь более практичный, кто бы успешно вел его лодку по житейским волнам. То есть она.

– Гар.

– А?

Она подкатилась и, прижавшись к его теплому боку, прошептала ему на ухо:

– Я тебя люблю.

Надо признать, ей нравилась власть над ним. Одного этого было достаточно, чтобы он лучился счастьем.

– Хорошая девочка, – прошептал Гар.

И поцеловал ее, а она его, запустив пальцы ему в волосы. А что такое любовь, как не поиск и обретение того, кто тебе подходит? Того, кто возмещает твои недостатки? Того, с кем и над кем ты работаешь.

Ализ дан Бринт была достаточно мила, умна и родовита для того, чтобы с ней не было зазорно, и в то же время не настолько блистала красотой, умом и родовитостью, чтобы представлять угрозу. Так что она вписывалась в узкие ограничения Финри, в пределах которых можно выпестовать подругу без опасности, что она тебя затмит. С тем, чтобы ее затмевали, Финри мириться не могла.

– Как-то сложновато привыкать, – невнятно сказала Ализ, глядя из-под белесых ресниц на колонну марширующих солдат. – Когда тебя разом окружает столько мужчин, надо…

– А мне так ничего. Армия всегда была моим домом. Мать умерла, когда я была совсем маленькой, и меня воспитывал отец.

– Ой, прости.

– Да брось ты. Отец по ней, должно быть, скучает, ну а я-то тут при чем? Я ее и знать не знала.

Неловкая пауза, что неудивительно: Финри догадалась, что слова ее пришлись в некотором роде как обухом по голове.

– А твои родители?

– Умерли, оба.

– Вот как.

Финри почувствовала себя еще более неловко. В большинстве разговоров ей приходилось лавировать, как бы не сказать невзначай бестактность или не ляпнуть лишнего. Как ни осторожничай, а такое то и дело неизбежно случалось. Она смирилась. Хотя, быть может, следовало лучше смириться с тем, чтобы вовсе не открывать рот. К этому она тоже нередко прибегала, подчас с еще более неважнецким результатом. По тракту стучали копыта, топали башмаки под окрики командиров, раздраженных, что кто-то марширует не в ногу.

– Мы выходим… на север? – спросила Ализ.

– Да, к городишку Осрунг, на встречу с двумя другими дивизиями, генералов Челенгорма и Миттерика. Они меньше чем в десяти милях, за теми вон холмами.

Она указала хлыстом.

– А что они за люди?

Такт и еще раз такт.

– Генерал Челенгорм – храбрый и честный человек, близкий друг короля.

Отсюда и назначение ни по способностям, ни по возрасту.

– Миттерик – заслуженный, опытный солдат.

А также неуемный бахвал, так и метит на пост ее отца.

– И в подчинении у них столько же людей, сколько у нашего лорд-губернатора Мида?

– У каждого по семь полков, два кавалерийских и пять пехотных.

Финри вполне могла бы распространяться насчет численного состава, титулов и старших офицеров, но Ализ, по-видимому, уже и так достигла предела восприятия. Эти самые пределы были не так чтобы широки, но Финри все равно настроилась с ней сдружиться. Муж Ализ, полковник Бринт, судя по слухам, близок к самому королю, что делает его весьма полезным для знакомства человеком. Вот почему Финри взяла себе за правило смеяться над его нудными анекдотами.

– Народу-то сколько, – произнесла Ализ. – Твой отец, безусловно, наделен огромной ответственностью.

– Наделен.

Когда Финри последний раз видела отца, ее поразило, как он осунулся. Он всегда казался ей отлитым из железа, и осознание, что и он уязвим, вселяло смутную тревогу. Видимо, лишь взрослея, начинаешь постигать, что родители твои, как и все остальные, вовсе не вечны.

– А сколько солдат с противной стороны?

– На Севере разграничения между солдатом и обывателем как такового нет. У них несколько тысяч карлов – что-то вроде профессиональных воинов, считай, выросших в боях, со своим снаряжением и оружием. Они составляют переднюю стену из щитов при атаке. А на каждого карла приходится несколько подневольных – селян или мастеровых, принужденных платить повинность трудом и воинской службой. Эти обычно вооружены легко, копьем или луком, но и среди них зачастую попадаются закаленные воины, они могут служить в качестве командиров, телохранителей или разведчиков в небольших отрядах, именуемых дюжинами. Вроде этих, – она указала на разношерстное, как попало одетое воинство Ищейки, нестройно бредущее по кромке холма справа от колонны. – Сколько всего людей у Черного Доу, точно не знаю. Сомневаюсь, что о том ведает и сам Доу.

– Как много ты знаешь, – сморгнув, впечатлилась Ализ.

«Я такая», – не прочь была сказать Финри, но ограничилась небрежным пожатием плеч. Ничего необычного в этом нет. Надо просто слушать, замечать и ни в коем случае не разевать рта прежде, чем досконально обо всем проведаешь. В конце концов, знание – корень силы.

– Война ужасна, правда ведь? – спросила Ализ со вздохом.

– Она уродует пейзаж, душит торговлю и ремесла, убивает невинных и карает виноватых, бросает скромных людей в нищету и дырявит мошну зажиточным, а производит только трупы, памятники да непомерно раздутые легенды.

Финри забыла упомянуть, что при этом она предлагает огромные возможности.

– А сколько людей оказывается калеками, – вставила Ализ, – а сколько погибает.

– Ужас, что и говорить.

Хотя мертвые оставляют места, куда тут же могут ступить те, кто пошустрее. Или куда расторопные жены успеют быстренько направить мужей…

– А эти вот люди теряют кров, теряют все.

Ализ с повлажневшими глазами смотрела на людской поток, бредущий навстречу. Его оттесняли с тракта солдаты, и люди тянулись вдоль обочины, глотая пыль. Это были в основном женщины, ужасно оборванные. Встречались среди них и старики, и дети. Безусловно северяне. Несомненно бедные. И даже более чем бедные, поскольку у многих не было вообще ничего, лица измождены от истощения, щеки запали от голодухи. Они шли, стискивая ужасающе убогие пожитки. На солдат Союза, шагающих тут же, рядом, они не смотрели ни с ненавистью, ни со страхом в глазах. Проявлять чувства им мешала тяжелая опустошенность.

Финри толком не знала, от кого они бегут и куда держат путь. Не ведала и того, какой ужас заставил их сняться с насиженных мест, а какой еще ждет впереди. Изгнаны из своих жилищ перипетиями войны. Глядя на этих людей, она ощущала себя постыдно защищенной, вызывающе благополучной.

– Надо что-то делать, – задумчиво произнесла Ализ.

Финри стиснула зубы.

– Ты права.

Она пришпорила лошадь, наверное, обдав ошметками грязи белое платье Ализ, и, гарцуя, въехала в группу офицеров, представляющих собой мозг дивизии, отнюдь не всегда работающий безупречно.

Здесь говорили на языке войны. Диспозиция и тыловое снабжение. Погода и воинский дух. Темп марша и распоряжения насчет баталии. Язык этот был Финри не чужд, а потому, даже лавируя верхом, она на ходу подмечала и просчеты, и недосмотры, и небрежения. Выросшая в казармах, столовых и штабах, времени в армии она провела больше, чем многие присутствующие здесь, а в стратегии, тактике и снабжении разбиралась не хуже их. Уж во всяком случае, на порядок лучше, чем лорд-губернатор Мид, вплоть до прошлого года не заседавший во главе чего-то более ответственного, чем официальный банкет.

Он скакал под штандартом со скрещенными молотами Инглии, в вычурно расшитом мундире с золотыми галунами и позументами, что к лицу скорее какому-нибудь актеру в безвкусной пьесе, чем генералу в походе. Несмотря на деньги, вбуханные в шитье, роскошные воротники ему не шли, жилистая шея торчала из них как у черепахи из панциря.

В сражении при Черном Колодце он потерял трех племянников, а вскоре и брата, прежнего лорд-губернатора. С той поры он воспылал к северянам негасимой ненавистью и сделался таким оголтелым поборником войны, что оснастил за свой счет половину вверенной ему дивизии. Тем не менее ненависть к врагу для командующего – не самый верный помощник. Скорее, наоборот.

– Госпожа Брок, как чудесно, что вы смогли к нам присоединиться, – воскликнул он с легким пренебрежением.

– Да я тут просто участвовала в наступлении, а вы попались мне навстречу.

Офицеры закашляли, скрывая смешки. Гарод искоса на нее посмотрел, она ответила ему тем же.

– Мы с дамами обнаружили слева от колонны беженцев. И подумали, не соблаговолили бы вы дать им какой-нибудь пищи?

Мид поглядел на жалкую пропыленную вереницу так, как иной насмешливый путник смотрит на кучку муравьев.

– Боюсь, первым делом меня заботит благосостояние моих солдат.

– Разве эти здоровые молодцы не могут для благого дела уступить часть своей трапезы?

Она щелкнула пальцем по кирасе полковника Бринта, тот смущенно хохотнул.

– Я заверил маршала Кроя, что к ночи мы будем на позиции под Осрунгом. Останавливаться мы не можем.

– Это можно было бы сделать…

Мид едва удостоил ее взгляда.

– Ох уж эти мне женщины с их благотворительными прожектами, а? – бросил он.

Офицеры угодливо заржали. Финри прорезала ржание пронзительно-насмешливым голосом:

– Ох уж эти мне мужчины с их играми в войну, а? – И, звучно шлепнув перчатками по плечу капитана Хардрика, сказала: – Сколь глупый, чисто женский вздор – пытаться спасти одну или две жизни. Теперь я это вижу. Нет уж, пускай падают и мрут как мухи в придорожной пыли. А мы лучше повергнем их страну в пожарище и мор, где это только возможно, и оставим здесь выжженную пустыню. Уж это, я уверена, научит их должному уважению к Союзу и его методам! Вот это действительно мужество и героизм!

Она оглядела офицеров. Они хотя бы перестали смеяться. В частности Мид – он выглядел на редкость серьезно, а это кое-что.

– Полковник Брок, – процедил он. – Думаю, вашей жене уместнее ехать с другими дамами.

– Я только что хотел это предложить, – засуетился Гарод.

Ухватил поводья ее коня и остановился, остальные проехали дальше.

– Да что ты, черт возьми, творишь? – прошипел он сдавленно.

– Этот твой Мид – черствый мужлан, форменный идиот! Деревенщина, возомнивший себя военачальником!

– Фин, приходится работать с теми, кто есть. Прошу тебя, не цапайся с ним. Ради меня! У меня нервы, черт возьми, в конце концов не выдержат!

– Прости.

Нетерпение у нее вновь переплавилось в чувство вины. Не из-за Мида, само собой, а из-за Гара, который в сравнении с другими вынужден был выказывать вдвое большую храбрость и исполнительность, чтобы не подпадать под давящую тень своего отца.

– Только я терпеть не могу глупости, что творятся в угоду напыщенной гордыне одного старого дуралея, когда все это с таким же успехом можно делать по-умному.

– Думаешь, легко прислуживаться обалдую-генералу, когда из-за этого над тобой еще втихомолку и подсмеиваются? Может, с какой-никакой поддержкой он будет действовать хоть немного правильнее.

– Может быть, – сказала она с сомнением.

– Ну так можешь ты держаться с остальными женами? – стал подольщаться он. – Ну прошу тебя. По крайней мере, до поры.

– В этом змеюшнике? – Она скорчила гримаску. – Где только и разговоров, что о том, кто кому изменил, у кого бесплодие и что носят при дворе? Дуры набитые, все как одна.

– Ты обращаешь внимание, что у тебя дуры набитые все, кроме тебя?

Она распахнула глаза.

– Ты это тоже замечаешь?

Гарод глубоко вздохнул.

– Я люблю тебя. Ты это знаешь. Но задумайся, кому ты помогаешь. Ты бы могла накормить тех людей, если бы действовала обходительней, – он потер переносицу. – Я переговорю с квартирмейстером, попробую что-нибудь устроить.

– Ну не герой ли ты!

– Пытаюсь им быть, но ты, черт подери, несказанно это осложняешь. В следующий раз, прошу тебя, ради меня, подумай, прежде чем говорить что-то в лоб. Или уж лучше говори о погоде!

И он поскакал к голове колонны.

– Срать я хотела на погоду, – буркнула Финри вслед, – и на Мида этого тоже.

Хотя в словах Гара определенно был смысл. От того, что она досаждает лорд-губернатору Миду, нет пользы ни ей самой, ни мужу, ни Союзу, ни даже беженцам. Его надо извести.

Отдать и отнять

– Вставай давай, старый.

Зоб пребывал в полудреме. Ему казалось, что он дома, молодой человек, или, наоборот, уже на покое. Это кто там, Кольвен улыбается из угла? Он строгает чурочку на верстаке; кудрявится стружка, похрустывает под ногами. Зоб хрюкнул, перевернулся, в боку полыхнула боль, обожгла страхом. Он попытался натянуть одеяло.

– Какого…

– Такого, такого, – на плече лежала рука Чудесницы. – Поначалу хотела дать тебе поспать.

На голове у нее была длинная корка, короткие волосы в запекшейся крови.

– Думала, тебе это пойдет на пользу.

– Еще несколько часиков и впрямь бы не помешало.

При попытке сесть – вначале быстро, затем медленно-премедленно, – Зоб стиснул зубы от десятка болевых ощущений, все разного характера.

– Война все-таки, черт возьми, занятие для молодых.

– А что делать?

– Да ничего толком не поделаешь.

Она подала фляжку; он, глотнув, прополоскал несвежий рот и выплюнул воду.

– Черствого следов нет. Атрока мы похоронили.

Зоб, не донеся до рта фляжку, медленно опустил руку. У подножия камня на дальней стороне Героев виднелась куча свежевырытой земли. Возле нее стояли с заступами Брек и Легкоступ. Между ними уставился себе под ноги Агрик.

– Слова еще не сказали? – спросил Зоб, зная, что нет, но все же надеясь.

– Тебя ждем.

– Хорошо, – сказал он и грузно поднялся, схватив подручную за руку.

Утро было серое, с ветерком. Облака устилали скалистые вершины гор; туман накрывал болота на дне долины дымчатым одеялом.

Зоб вразвалку прихромал к могиле, пытаясь обмануть боль в суставах. Он бы лучше шел за чем-нибудь другим, однако есть дела, от которых не отвертишься. Все сбрелись, расположились полукругом – печальные, притихшие. Дрофд упихал в себя разом целый ломоть хлеба и спешно обтирал пальцы о рубаху. Жужело с откинутым капюшоном нянчил Меч Мечей бережно, как родитель – больного ребенка. У Йона лицо еще мрачнее обычного, а это надо постараться. Зоб нашел себе место у изножья могилы, между Агриком и Бреком. Лицо горца осунулось, утратило обычный румянец, а повязку на ноге обагряло большое свежее пятно.

– Нога как? – осведомился Зоб.

– Так, царапина.

– Хороша царапина, кровь хлещет без продыху.

Брек улыбнулся, отчего татуировки на лице шевельнулись.

– И это, по-твоему, хлещет?

– Да вообще-то не так чтобы.

Уж во всяком случае не сравнить с племянником Черствого, которого Жужело разрубил считай что напополам. Зоб глянул через плечо туда, где они в укромном месте под полуразрушенной стеной сложили трупы. Подальше от глаз, но не забытые. Мертвые. Всегда мертвые. Зоб посмотрел на черную землю, раздумывая, что сказать. На черную землю, как будто в ней были ответы на вопросы. Однако нет в земле ничего, кроме темноты.

– Странная штука, – голос вышел с хрипом, пришлось откашляться. – Совсем недавно Дрофд спрашивал, называются ли те камни Героями потому, что там погребены Герои. Я сказал, что нет. А вот теперь один здесь, может, нашел покой.

Зоб поморщился – не от печали, а просто чувствовал, что несет околесицу. Дурь несусветную, какой не проймешь и ребенка. Но вся дюжина торжественно кивнула, а Агрик так еще и с влажным следом слезы на щеке.

– Эйе, – сказал Йон.

На могиле из уст вырывается иной раз такое, что обсмеяли бы в любой таверне, а тебе внемлют как какому-нибудь заумному мудрецу. Каждое слово Зоб ощущал как вонзающийся нож, но прекратить было нельзя.

– Атрок пробыл с нами недолго. Но он оставил след. И не будет забыт.

Зоб думал о других, кого успел похоронить; имена и лица, истертые годами, не поддающиеся даже исчислению.

– Он стоял заодно с товарищами. Храбро сражался.

А умер скверно, изрубленный топором на земле, которая не значила ничего.

– И дело делал правое. Что, видно, только и можно спросить с человека. И если есть кто…

– Зобатый, – окликнул Хлад, стоящий шагах в тридцати к югу от кружка.

– Тихо ты, – шикнул Зоб.

– Какое там тихо, – раздраженно бросил Хлад, – сюда, живо.

Привлеченный серьезностью тона, Зоб поспешил туда, где меж двух камней открывался вид на серую долину.

– Куда смот… Ох-х.

За рекой, снизу у Черной пади, где стелется бурый отрезок Уфрисской дороги, виднелись всадники, скачущие во весь опор в сторону Осрунга. Сорок верховых, никак не меньше. А может, и больше. Несутся так, что аж грязь из-под копыт.

– И вон там.

– Черт.

Еще два отряда – пара десятков в каждом – двигались в другую сторону, к Старому мосту. К переправам. Обходя с обеих сторон Героев. У Зоба тревожно заныло в груди.

– А Легкоступ чем у нас занимается?

Он растерянно оглянулся, как будто речь шла о какой-то оброненной и запропастившейся вещи. Между тем Легкоступ стоял непосредственно за его спиной, осторожно подняв палец. Зоб медленно выдохнул и похлопал его по плечу.

– А, вот ты где. Вот вы где.

– Воитель, – подал голос Дрофд.

Зоб посмотрел в ту сторону, куда он указывал. Дорога к югу от Адвейна, нисходящая в дол через лощину меж двумя пустошами, была полна оживленного движения. Зоб вынул окуляр и пристально вгляделся.

– Это Союз.

– Сколько их, по-твоему?

Туман слегка развеялся, и сквозь него перед глазами Зоба на секунду проглянула колонна между холмов – люди и металл, острия пик, секир и алебард, флаги и вымпелы. Конца-краю не видно.

– Похоже, все идут, – выдохнула Чудесница.

Брек тоже вгляделся.

– Кто скажет, что теперь нам не отвертеться от драки…

Зоб опустил руку.

– Иногда единственно верное – это уноситься без кукареканья, как драному петуху. А ну, ноги в руки, да поживей! – взревел он. – Не рассусоливать! Уходим сию минуту!

Снаряжение у его дюжины было, как правило, всегда собрано, а остальное спешно кинулись рассовывать по торбам. Легкоступ успевал еще и напевать что-то бравое, походное. Весельчак Йон притаптывал башмаком костерок, а Жужело стоял и смотрел, полностью готовый в дорогу, поскольку единственным его имуществом был Меч Мечей.

– Костер-то зачем топчешь? – спросила Чудесница.

– Еще я буду мой огонь оставлять этим выродкам, – проворчал Йон.

– Ты думаешь, они вокруг него всем скопищем рассядутся?

– Да хоть и не рассядутся.

– Мы и то вокруг него все не помещаемся.

– Да ну и что.

– А вот ты подумай: вдруг ты его оставишь, а кто-нибудь из молодцов Союза обожжется и они все с перепугу уберутся восвояси?

Йон ожесточенно дотоптал последние угли.

– Нечего! Ни уголька не оставлю мерзавцам.

– И что? – спросил Агрик.

Зобу сложно было смотреть в его глаза, полные гневного отчаяния.

– И это все слова, что достались ему?

– Можно будет сказать и больше, только, как видно, погодя. А сейчас надо позаботиться о живых.

– Мы сдаемся, – Агрик, стиснув кулаки, воззрился на Хлада, как будто это он убил его брата, – уступаем этот клочок. Мой брат умер ни за что ни про что. Просто так. За драный бугор, который мы даже не пытаемся удержать! Не вступи мы в бой, Атрок был бы жив! Слышите?!

Агрик сделал шаг, подступаясь к Хладу, но сзади его ухватил Брек, а спереди путь преградил Зоб.

– Слышу, – пожав плечами, скучным голосом ответил Хлад. – Я все слышу. И не в первый раз. Если б я не отправился в Стирию, у меня по-прежнему были бы оба глаза. Но я отправился. И глаз теперь один. Мы сражались. Его не стало. Жизнь катится лишь в одну сторону, и не всегда в ту, куда бы нам хотелось. Такие дела.

Он повернулся и зашагал на север, взвалив на плечо топор.

– Забудь о нем, – настойчиво сказал Зоб Агрику на ухо.

Что такое потеря брата, он знал. Он сам схоронил троих одним и тем же утром.

– Если тебе нужно кого-то винить, вини меня. Это я выбрал драться.

– Выбора не было, – вмешался Брек. – Это было единственно верное решение.

– А Дрофд куда делся? – спохватилась Чудесница, когда надевала через плечо лук. – Дрофд!

– Да здесь я! Сейчас!

Он нашелся возле стены, где лежали тела людей Черствого. Зоб застал его на коленях возле трупа за обшариванием карманов. Улыбнувшись через плечо, Дрофд с довольным видом протянул на ладони несколько монет.

– Вот, воитель, при этом оказалось… – увидев хмурое лицо вождя, он осекся. – Да я думал разделить между…

– Положи обратно.

Дрофд непонимающе моргнул.

– Ему-то они теперь без надобности…

– А они твои? Оставь тому, кто их заработал, и уж Черствый, когда вернется, решит, кому раздать.

– Сам небось и прикарманит, – пробурчал Йон, подошедший сзади с перекинутой через плечо кольчугой.

– Неважно. Но не мы это сделаем. Надо все делать по-правильному.

Зоб услышал пару резких вдохов и что-то похожее на досадливый стон.

– Так уже никто не поступает, воитель, – заметил опершийся на копье Легкоступ. – Ты вот посмотри, как Сатт Хрупкий нынче разжился – форменный богач. А ведь ничтожество.

– Пока мы тут пробавляемся за хрен с присыпкой, – пробурчал Йон, – иногда лишь с позолотой.

– Значит, так надо. А за вчерашнюю работу я посмотрю, чтобы вы позолоту свою получили исправно. Если же хотите уподобиться Сатту, можете пойти на поклон к Гламе Золотому, чтобы он взял вас в свою шайку, и уж тогда грабьте честной люд дни напролет.

Зоб не понимал, с чего вдруг так взъелся. Ведь прежде особо не обращал на это внимания. Да и сам, помнится, не чужд был подобных вещей по молодости лет. Рудда Тридуба и тот, бывало, закрывал глаза на то, как его молодцы иной раз обшаривали трупы. Но сейчас его проняло, а коли так, поколебать решимость Зоба невозможно.

– Кто мы, – вознегодовал он, – названные, или падальщики и воры?

– Бедные мы, воитель, вот мы кто, – сказал Йон, – и начинаем…

– Какого дьявола! – Чудесница неожиданно шлепнула Дрофда по ладони, отчего монеты разлетелись по траве. – Вот когда сам станешь вождем, Весельчак Йон Камбер, тогда и поступай по-своему! А пока будем делать то, что говорит нам Зобатый! Мы названные! Во всяком случае, я – насчет вас, остальных, я что-то не уверена! А теперь шевелите задами, а то, неровен час, будете плакаться о своей бедности перед Союзом!

– Не из-за монет же мы здесь, – проронил Жужело, шествуя мимо с Мечом Мечей на плече.

– Ты, может, и нет, Щелкун, – угрюмо высказался Йон. – А вот из нас кое-кто не возражал бы, кабы нам время от времени что-нибудь да перепадало.

Но пошел-таки, покачивая головой и позвякивая кольчугой, а следом за ним Брек с Легкоступом, недоуменно пожав плечами. Чудесница подалась к Зобу.

– Иногда мне кажется, – поделилась она, – что чем больше другим нет ни до чего дела, тем сильнее ты себе втемяшиваешь, что тебе оно обязательно есть.

– Это ты в каком смысле?

– А в таком, что нельзя направлять мир в какую-то одну сторону, полагаясь целиком на себя.

– Направлять нужно правильно, – заартачился Зоб.

– А разве не правильнее всего, когда люди у тебя целы и веселы?

Хуже всего, что в ее словах был смысл.

– Так вот до чего мы дошли?

– А я думала, мы оттуда и не уходили.

– Знаешь что? – возмутился Зоб. – Твоему мужу и в самом деле впору поучить тебя уважению.

– Эту-то стервозу? – хмыкнула Чудесница. – Да он меня боится чуть ли не так же, как вы все тут. Давай шагай уже!

Она подхватила Дрофда под локоть, и дюжина прошла через пролом в стене, ускоряя шаг – настолько, насколько позволяли колени Зоба. Под ноги ложилась та же самая тропа, по которой они пришли и которой теперь уходили, оставляя Героев Союзу.

Зоб пробирался меж деревьев, подгрызая заусенцы на руке, которая держит меч. Та, что держит щит, была уже изгрызена. Кожа в этих местах, черт возьми, никак не успевала нарастать. Подниматься ночью на Героев было, пожалуй, не так страшно, как идти сейчас к Черному Доу и докладывать, что холм оставлен. Правильно ли это, когда врага боишься меньше, чем собственного вождя? Дружеской компании Зоб не чурался никогда, но вину всегда предпочитал брать в одиночку, за всех. Ведь решения принимал он.

Леса кишели людьми, как болотная трава ужами. Прежде всего карлами Черного Доу – бывалыми вояками, холодными умом и сердцем, да еще обвешанными такой же холодной сталью. На ком-то были кирасы, как у воинов Союза, иные носили причудливого вида оружие: клювастое, шипастое, изогнутое – всевозможные дикарские ухищрения, чтобы протыкать металл доспехов. Такого еще свет не видывал, да лучше бы и вообще не знал. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из этих лиходеев задумался, прежде чем разжиться какой ни на есть податью с мертвецов, да и с живых, если на то пошло.

Всю жизнь Зоб был бойцом, но оравы и орды все равно вызывали у него некое беспокойство, а с возрастом он стал все меньше чувствовать себя человеком из этой среды. Недалек срок, когда это выплывет наружу и его уличат в притворстве. И с каждым новым днем ощущение того, что бравада, а с ней и бойцовский дух у него напускные, пробирало Зоба все больше, и скрывать это становилось все трудней. Скусив у ногтя лишнего, он поморщился и отдернул руку.

– Негоже, – пробормотал он себе под нос. – Негоже названному все время бояться.

– Чего?

Тьфу ты. Он почти забыл, что рядом идет Хлад – настолько бесшумно он ступает.

– Хлад, а ты когда-нибудь боишься?

Тускло блеснул металлический глаз: сквозь ветви деревьев проглянуло солнце.

– Да было дело. Постоянно боялся.

– А что переменилось?

– Мне выжгли один глаз.

Хороша беседа. Ладно, на том и утремся.

– Это, видно, изменило твои взгляды.

– Урезало. Ровно вполовину.

Невдалеке от тропы, в непомерно тесном загоне блеяли овцы. Как пить дать, реквизированные – иными словами, украденые – у какого-нибудь незадачливого пастуха, лишенного в одночасье всего своего достояния, предназначенного кануть в глотках, а затем извергнуться из задниц войска Черного Доу. За загородкой из шкур, в считаных шагах от гурта, овец забивала женщина, а еще трое их свежевали, потрошили и вывешивали туши. Все четверо были по самые подмышки в крови, но это их нисколько не заботило.

За работой наблюдала пара шалопаев – судя по виду, без пяти минут рекрутского возраста, – и посмеивалась над тупостью овец, до которых не доходит, что делается за этой вот ширмой из шкур. Юнцы не задумывались, что в загоне прячутся как раз они сами, а за ширмой из песен, былин и отроческих грез безучастно поджидает война, по самые плечи в крови. Зоб-то это видел хорошо. Так отчего же он сам безропотно жмется в своем загончике? Знать, оттого, что старой овце новых заборов не перемахнуть.

Перед поросшими плющом развалинами, давно присвоенными лесом, вкопали в землю черный штандарт протектора Севера. На поляне суетились люди, взмахивали хвостами привязанные у длинной коновязи лошади. В сыпучих снопах искр о металл скрежетало ножное точило. Какая-то баба колотила молотом по колесу телеги. Здесь же работал кузнец – держа губами горсть колец, собирал с помощью клещей кольчугу. Сновала ребятня с охапками стрел, с плещущими на коромыслах ведрами, с мешками, торбами и сумами бог весть чего. Непростое дело – насилие, когда достигает крупных масштабов.

Посреди всей этой колготни на каменной плите полулежал, опершись на локти и прикрыв глаза, какой-то человек – до странности непринужденно, учитывая общую загруженность работой; более того, с нарочитым видом бездельника. Человек пребывал в тени, а клин света, пробившийся между ветками, пролегал как раз по его спесивой ухмылке.

– Именем мертвых, – подошел и остановился, глядя сверху, Зоб. – Или это принц, или мне чудится. Хотя кто еще может носить такие вот бабские сапоги?

– Стирийская кожа. – Кальдер приоткрыл глаза, надменно скривив губу так, как привык с детства. – Никак, Кернден Зобатый? Ты еще жив, старый нужник?

– Покуда есть нужда, живу, не кашляю. – Зоб выхаркнул мокроту, угодив как раз меж изящных сапожек принца. – Куда я денусь. И кто это, интересно, сплоховал, дав тебе выползти из места ссылки?

Кальдер скинул ноги с плиты.

– Не кто иной, как великий протектор собственной персоной. Видно, не может побить Союз без моей могучей меченосной длани.

– И что он, интересно, задумал? Отрубить и кинуть ее в них?

Кальдер раскинул руки.

– Как же мне тогда удержать тебя?

Они заключили друг друга в объятия.

– Рад видеть тебя, старый дуролом.

– И я тебя, лгунишка егозливый.

Хлад все это время хмурился из тени.

– Я вижу, тут у вас совет да любовь, – заметил он.

– Да я этого бздунишку, можно сказать, с пеленок растил. – Зоб костяшками пальцев почесал Кальдеру волосы. – Вскармливал молоком со скомканной тряпицы, этими вот руками.

– Да уж. Матери не было, так он был мне за кормилицу, – пояснил Кальдер.

– Вон оно что. – Хлад медленно кивнул. – То-то я смотрю.

– Нам надо поговорить. – Кальдер сжал Зобу предплечье. – А то я истосковался по нашим разговорам.

– Да и я, признаться. – Зоб осмотрительно сделал шаг в сторону: рядом взбрыкнула лошадь, опрокинув телегу, по земле звонко рассыпались копья. – Почти так же, как по приличной постели. Так что день нынче, пожалуй, не самый подходящий.

– Возможно, и так, – пошел на попятную Кальдер. – Я слышал, готовится какое-то сражение?

Он жеманно махнул рукой.

– Из-за него может погибнуть вся моя вторая половина дня!

По дороге он обогнул клетку с двумя замызганными северянами, сидящими нагишом на корточках. Один протягивал руку сквозь решетку в надежде если не получить воды или милосердия, то уж хотя бы чтоб какая-то его часть побывала на воле. Дезертиров повесили бы сразу, так что это, судя по всему, воры или убийцы. Ждут, как с ними соизволит обойтись Черный Доу – так что их, похоже, все равно вздернут, а может, для разнообразия сожгут. Странно как-то, сажать людей за воровство, когда все войско живет мародерством и грабежом. Или вздергивать на виселице за убийство, когда все собраны и посланы заниматься именно им. Что считать преступлением во времена, когда люди отнимают все, что захотят, у кого захотят?

Из-под сводчатого прохода показался Треснутая Нога. Вид у подлеца всегда был угрюмый, но сегодня он превзошел самого себя.

– Тебя желает Доу. Заходи давай.

– Возьмешь мой меч? – Зоб по привычке его уже снимал.

– Не надо.

– Вот как? С каких это пор Черный Доу начал доверять людям?

– Людям нет. Тебе одному.

Что это, добрый знак?

– Ну ладно.

Следом двинулся и Хлад, но Треснутая Нога жестом его остановил.

– Тебя Доу не просил.

От Зоба не укрылось, как Хлад прищурил единственный глаз. Оставалось лишь пожать плечами и нырнуть под завесу плюща. Ощущение такое, будто голова засунута в пасть волка; только и жди, когда он щелкнет зубами. Они шли по завешенному мшистыми тенетами коридору, гулким эхом капала вода; через широкую, поросшую колючими кустами галерею с обломками частично рухнувших колонн – некоторые еще подпирали остатки сводов, хотя крыши как таковой не было, сверху проглядывало небо. В облачном покрове протаивали ярко-синие полыньи.

Черный Доу восседал на троне Скарлинга в дальнем конце разрушенной залы, поигрывая, как водится, рукоятью меча. Рядом с Доу сидел Коул Ричи, почесывая седую щетину.

– По моему слову, – наставлял его Доу, – выходишь один. Движешься на Осрунг всеми силами. Там у них уязвимое место.

– С чего ты взял?

– У меня свои способы, – Доу подмигнул. – Людей у них слишком много, а дорог не хватает, так что они скопом метнулись сюда, да по тракту и растянулись. В городишке небольшое количество верховых да немножко молодцов Ищейки. К нашему подходу они там, может, слегка и обоснуются, но не удержатся, если ты как следует наберешь разгон.

– Уж разгон-то я наберу, – заверил Ричи. – На этот счет не беспокойся.

– Не беспокоюсь. Потому ты и идешь один впереди. Надо, чтобы твои парни несли над передними рядами мой штандарт, честь по чести, на виду. А с ним вымпел Гламы, и Железноголового, и твой. Чтоб со всех сторон было видать.

– Пусть думают, это наше общее средоточие сил.

– Если повезет, сколько-то людей они стянут с Героев, ослабят камни в своей кладке. И вот когда они окажутся в чистом поле между холмом и городком, я спускаю на них парней Золотого, и он рвет им задницы в клочья. А тем временем я, Железнобокий и Тенвейз предпримем марш-бросок на Героев.

– И как ты думаешь это осуществить?

Доу ощерился голодным волчьим оскалом.

– Взбежать на холм и все живое там поистребить.

– Но у них будет время освоиться, и для атаки это сложное место. Там их позиция будет наиболее крепка. Мы могли бы пойти в обход…

– Самое сильное – это здесь, – Доу вонзил меч в землю перед троном Скарлинга. – А слабое – здесь.

Он постучал пальцем себе по груди.

– Мы месяцами обходили и петляли вокруг да около, так что лобового удара они от нас не ждут. Сломив их на Героях, мы сломим их здесь, – он снова ткнул себя в грудь, – и все остальное порушится. Тогда Золотой станет их преследовать и гнать, коли понадобится, прямо через броды. Вплоть до самого Адвейна. К той поре Скейл должен взять Старый мост. А учитывая, что ты сосредоточишь силы в Осрунге, то к завтрашнему утру, когда подтянется оставшаяся часть Союза, все лучшие позиции будут за нами.

Ричи медленно поднялся.

– Ты прав, воитель. Устроим им день в багровых тонах. День, достойный будущих песен.

– Срал я на песни, – сказал Доу, тоже вставая. – Мне достаточно победы.

Рукопожатие их длилось чуть дольше обычного. Ричи направился к выходу и тут, завидев Зоба, разулыбался во весь щербатый рот.

Зоб первым протянул руку.

– Старый Коул Ричи?

– Кернден Зобатый, чтоб мне жить и дышать! – Рукопожатие хоть и последовало не сразу, но вышло на редкость сердечным. – Мало, мало нас уже осталось, настоящих.

– Да, были времена.

– Как колено?

– Да ты ж знаешь. Как водится.

– Да и у меня так же. Йон Камбер?

– Весельчак-то? Шутки всегда наготове. А как там Фладд?

Ричи широко улыбнулся.

– Поставил его над новыми рекрутами. В целом, кипятком так и брызжут. Жаль, пока не из того места.

– Ничего, со временем возмужают.

– Да уж надо бы, причем побыстрее. У нас тут сражение, похоже, грядет.

Ричи на ходу хлопнул его по плечу.

– Жду приказа, воитель! – крикнул он напоследок.

Зоб и Черный Доу остались наедине, разделенные несколькими пядями замусоренной, поросшей сорняками и крапивой старой глины. Птичий щебет, шорох листвы, дальний скрежет точила – последнее означает, что кровавое дело готовится исправно.

– Воитель, – неверным голосом произнес Зоб, понятия не имея, как продолжать.

Доу вобрал в себя, казалось, весь воздух и разразился неимоверным воплем:

– Я к-кому, волчья сыть, велел держать холм?!!

Эхо от полуразрушенных стен пошло такое, что Зоб похолодел. Прощения, похоже, не предвиделось. Возможно, даже упекут до заката в клетку. Хорошо, если хотя бы не полностью голым.

– Я… мы держались успешно… Пока не подошел Союз…

Доу приблизился, сжимая рукоять меча; Зоб заставил себя стоять, не пятиться. Доу надвинулся; Зоб подавил трепет. Доу протянул руку и нежно опустил Зобу на саднящее плечо; пришлось вытерпеть, не подав вида.

– Извини, что так вышло, – сказал Доу негромко, спокойным голосом. – Сам знаешь, с кем имеем дело. Не наорешь – значит, в правители не годишься. А за этим следить надо.

Волна неимоверного облегчения, аж голова кругом.

– Конечно, воитель. Дай себе волю.

И зажмурился: Доу снова вобрал воздух.

– Ты старый, драный, хромой петух! Бес-тол-ко-вый! – Обдавая Зоба капельками слюны, он бесцеремонно шлепнул его по ушибленной щеке. – Ты за холм сразился хотя бы?

– Так точно. С Черствым и его молодцами.

– Как же, помню этого старого лиходея. И сколько с ним было людей?

– Двадцать два.

Доу обнажил зубы не то в улыбке, не то в оскале.

– А вас сколько, десятеро?

– Да, вместе с Хладом.

– И вы их отбрили?

– Ну…

– Эх, драть его лети, мне б туда!

Доу уставился в пустоту, как будто видел там Черствого и его восходящее по склону воинство.

– Эх, мне бы туда!!

Рукоятью меча он так заехал по колонне, что полетела каменная крошка. Зоб невольно шагнул назад.

– Вместо того, чтоб сидеть тут со всей этой ненавистной говорильней! Го-во-риль-ней!! Как я ее ненавижу!

Доу в сердцах сплюнул и, глубоко вдохнув, только сейчас словно заново вспомнил о присутствии Зоба.

– Так ты видел, как пришел Союз?

– По меньшей мере тысяча на дороге в Адвейн и, как я понял, сзади идут еще.

– Дивизия Челенгорма, – определил Доу.

– Откуда у тебя такие сведения?

– У него свои способы, – донесся чужой голос.

– Именем…

Зоб в замешательстве отшатнулся и чуть не упал, угодив в куст ежевики. На самой высокой стене лежала… женщина. Обернутая во что-то вроде влажной ткани, рука и нога, а заодно и голова свисают с края, как будто она разлеглась на садовой скамейке, а не на шаткой древней кладке в шести шагах над глинистой коркой земли.

– Мой друг, – пояснил Доу, наверх даже не взглянув. – А когда я говорю «друг», это значит…

– Враг врага.

Женщина откатилась по стене. Зоб застыл, готовясь услышать удар тела оземь.

– Я Ишри, – шелестнуло ему в ухо.

На этот раз Зоб шлепнулся прямо на задницу. Женщина стояла над ним – кожа черная, гладкая, без изъянов, как глазурь на хорошем горшке. Одета в длинный незапахнутый плащ, концы которого волочились по земле, тело под плащом сплошь обмотано белыми бинтами. Если бывают на свете ведьмы, то она ведьма и есть. Хотите доказательств? А исчезнуть с одного места и тотчас выйти из другого – чем не доказательство?

Доу лающе рассмеялся.

– Да-да, вот так и не знаешь, откуда она выпрыгнет. Я всегда настороже: а вдруг она выскочит, когда я… ну ты понял.

Он рукой изобразил дрочку.

– Спрашивай, – сказала Ишри, пронзительно глядя на Зоба немигающими глазами чернее ночи, как, должно быть, галка смотрит на червя.

– Откуда ты? – промямлил Зоб, поднимаясь мелкими подскоками из-за непослушного колена.

– С юга, – ответила ведьмачка, хотя это было понятно по цвету кожи. – Или ты имеешь в виду, зачем я здесь?

– Зачем.

– Для правого дела, – сказала она с чуть заметной улыбкой. – Бороться со злом. Наносить могучие удары во имя справедливости. Или… ты имеешь в виду, кто меня послал?

– Да, кто?

– Он. – Ишри закатила глаза к небу. – А как может быть иначе? Бог всех нас расставляет по местам, где мы ему нужны.

Зоб потер колено.

– Ох и юмор у него дерьмовый, правда же?

– Правды ты не знаешь и наполовину. Я прибыла сражаться против Союза, этого достаточно?

– Этого достаточно для меня, – провозгласил Доу.

Взгляд Ишри сместился на него, к вящему облегчению Зоба.

– Они большим числом надвигаются на холм.

– Отряды Челенгорма?

– Надо полагать.

Ведунья потянулась вверх, при этом она извивалась, словно в ней совсем не было костей. Зобу вспомнились угри, что водились в озере неподалеку от его мастерской. Когда их вытаскивали из сетей, они тоже эдак извивались, и дети, хватая их, азартно визжали.

– Вы, розовые толстяки, для меня все на одно лицо.

– А Миттерик? – осведомился Доу.

Костистые пальцы Ишри, колдуя, ходили вверх и вниз.

– Немного позади. Сейчас он что-то жует и злится, что Челенгорм ему мешает.

– А Мид?

– К чему знать все? Жизнь станет безрадостной.

Колдунья прогарцевала мимо Зоба, едва при этом не задев, тот отступил и чуть снова не шлепнулся.

– Богу сейчас, видно, та-ак скучно.

Она вставила ступню в трещину, маловатую даже для кошки, и, согнув ногу под неимоверным углом, умудрилась каким-то образом всунуть ее туда по самое бедро.

– Так что действуйте, мои герои!

Ишри крутнулась разрезанным напополам червем, на глазах ввинчиваясь в вековую кладку; следом по замшелой стене, струясь, вползал, втягивался плащ.

– У вас на носу сражение или что?

В трещину каким-то образом проскользнула и голова, и руки; напоследок дважды хлопнули перебинтованные ладони. Наружу торчал палец. Доу подошел и, потянувшись, его обломил. Оказалось, это вовсе не палец, а кусок сухой ветки.

– Магия, – выговорил Зоб. – В ней я не силен.

Жизненный опыт показывал, что от нее больше вреда, чем пользы.

– Я так думаю, у колдунов свои хитрости и все такое, но почему они всегда действуют так, черт возьми, странно?

Доу с чопорным видом отбросил веточку.

– Это война. В ход идет все, от чего есть хоть маломальская польза. Про мою чернокожую соратницу никому ни слова, ясно? Могут понять неправильно.

– А что, по-твоему, правильно?

– Да то, что я, драть твою лети, говорю! – рявкнул Доу, и на этот раз гнев его, похоже, был не напускной.

Зоб поднял открытые ладони.

– Ты вождь.

– Да, черт возьми!

Доу, нахмурясь, уставился на трещину.

– Я вождь, – повторил он, словно убеждая сам себя.

У Зоба почему-то мелькнула каверзная мысль: не воспринимает ли себя порой Черный Доу кем-то вроде самозванца? И куражливая храбрость его не нуждается ли каждое утро в починке, в штопке? Неприятная мысль.

– Ну что, будем биться?

Взгляд Доу метнулся, и снова прорезалась убийственная улыбка, без примеси сомнения или страха.

– Пора, пора их потоптать да растоптать. Ты слышал, что я говорил Ричи?

– В основном. Он постарается оттеснить их к Осрунгу, а ты идешь прямиком на Героев.

– Пр-рямо на них! – рыкнул Доу, будто одним рыком уже верша свой замысел. – Так поступил бы Тридуба!

– А поступил бы?

Доу на полуслове осекся, махнул рукой.

– Да какая разница? Тридуба вот уж семь зим как в грязи.

– Истинно. Где буду нужен я со своей дюжиной?

– Бок о бок со мной, разумеется, когда я буду рваться на Героев. Ты небось ничего на всем свете так не жаждешь, как вырвать холм из лап Союза?

Зоб тяжело вздохнул. Что-то скажет на это его дюжина?

– Угу. Сплю и вижу.

Образец служения

– Настоящий офицер должен командовать, не спешиваясь – верно я говорю, Горст? Самое подобающее для штаба место – это седло!

Потрепав по гриве своего великолепного серого жеребца, генерал Челенгорм, не дожидаясь ответа, нагнулся и проорал конопатому посыльному:

– Скажи капитану, чтобы очистил дорогу всеми возможными средствами и способами! Дорогу очистить, проход наладить! И пошевелиться, нерасторопный мой молодец! Поспешить! Маршал Крой желает, чтобы дивизия продвигалась на север!

Он крутнулся в седле и рявкнул:

– Ходу, господа, ходу! На Карлеон, к победе!

Челенгорм, бесспорно, выглядел удальцом. Небывало юный для того, чтобы командовать дивизией, с улыбкой, говорящей о том, что он готов ко всему. Одет с восхитительной невзыскательностью – пыльный мундир пехотинца, в седле держится как в любимом кресле. Будь он таким же хорошим тактиком, Черный Доу в веригах давно был бы выставлен на обозрение толпы в Адуе. «Но он не тот, а значит, и мы не те».

За генералом хвостом вилась оживленная кавалькада всевозможных штабистов, адъютантов, связных и едва вышедший из мальчишеского возраста горнист – как осы над вареньем, теснясь, оттирая и перекрикивая друг дружку командными возгласами.

Тем временем из самого Челенгорма градом сыпались путаные и противоречивые ответы, вопросы, указания вперемешку с отдельными размышлениями о жизни.

– Справа, справа, конечно же справа! – это одному офицеру.

– Скажи ему, пусть не беспокоится, беспокойство ничего не решает! – это другому.

– Пошевели их, пошевели, маршалу Крою угодно лицезреть всех к обеду!

С дороги нехотя потеснился большой утомленный отряд пехоты, дождался, когда проедут офицеры, и принялся покорно глотать поднятую пылищу.

– Говядина так говядина, – величаво отмахивался Челенгорм, – или баранина, какая разница, у нас тут дела поважней! Вы подниметесь со мной на холм, полковник Горст? С Героев, очевидно, открывается потрясающий вид. Вы же, как-никак, обозреватель его величества?

«Я шут его величества. Почти такой же шут его величества, как и вы сами».

– Да, генерал.

Челенгорм направил скакуна с дороги, и тот по летящей из-под копыт гальке изящным аллюром влетел на речную отмель. Свита генерала наперегонки заспешила следом, походя обдавая фонтанами брызг отряд тяжелой пехоты, по пояс в воде одолевающий реку вброд. На той стороне из полей вырастал холм, большим зеленым шишаком столь правильных очертаний, что казался рукотворным. Над его плоской макушкой выдавался круг стоячих камней, которые северяне именовали Героями. Справа на уступе виднелся еще один круг, значительно меньших размеров, а слева на отдельном бугре перстом высилась каменная игла. Ближе к берегу тянулись огороды, ветви деревьев гнулись под тяжестью краснеющих яблок, трава усыпана подгнившими падалицами. Челенгорм, потянувшись, сорвал яблоко и с беспечным видом укусил.

– Тьфу, – он поморщился и, сплюнув, отбросил надкушенный плод. – Какие-то несъедобные.

– Господин генерал! – Навстречу, нахлестывая лошадь, к кавалькаде приближался запыхавшийся посыльный.

– Говори, – не сбавляя рыси, бросил Челенгорм.

– Майор Калф, господин генерал, сейчас находится на Старом мосту с двумя отрядами Четырнадцатого. Он спрашивает, следует ли ему продвинуться к близлежащему хутору и установить внешнюю границу…

– Непременно! Сейчас же вперед! Нам нужно пространство! Где остальные отряды?

Но посыльный, торопливо отсалютовав, уже мчался во весь опор к западу. Челенгорм взыскательно оглядел штабистов.

– Остальные отряды Калфа! Где остальной Четырнадцатый полк?

На растерянных лицах подчиненных играли пятна света. Один офицер открыл рот, но ничего не сказал. Другой пожал плечами.

– Быть может, произошла задержка в Адвейне, господин генерал. Из-за узости дорог иной раз возникает неразбериха…

Его перебил еще один посыльный, на взмыленной лошади подлетевший с противоположного направления.

– Господин генерал! Винклер желает знать, надо ли ему выселять жителей Осрунга из их домов и размещать войска…

– Выселять? Нет-нет, не надо выселять!

– Слушаюсь! – гаркнул молодой связной, сдерживая лошадь.

– Постой! Нет, в смысле да, выселить! Всех выселить! А войска расквартировать в домах. Да нет же, постой! Сердца и умы, да, полковник Горст? Надо же, наверное, обеспечить себе поддержку населения? Вы как думаете?

«Я думаю, близкая дружба с королем обеспечила тебе назначение на пост неизмеримо более высокий, чем тот, на котором ты был бы действительно на своем месте. Пожалуй, из тебя получился бы прекрасный лейтенант, сносный капитан, посредственный майор или дрянной полковник, но быть генералом тебе попросту рискованно. Думаю, ты сам это сознаешь и страдаешь от неуверенности, что, как ни парадоксально, заставляет тебя держаться так, будто от тебя зависит все и вся. Думаю, решения ты принимаешь необдуманно и поспешно; одни оставляешь без внимания, а на других настаиваешь с тупым упорством в ущерб всякой логике, полагая, что передумать для тебя означало бы проявить слабость. Потому ты суетишься с мелочами, которые лучше оставить на подчиненных, а затрагивать более крупные вопросы, наоборот, боишься. Оттого подчиненные теребят тебя по каждому пустяку, и ты в них увязаешь и путаешься. Я считаю тебя приличным, честным, храбрым человеком. И при этом глупцом».

– Сердца и умы, – вслух сказал Горст.

Челенгорм расцвел. Посыльный сорвался с места, предположительно, полный решимости завоевать сердца и умы жителей Осрунга и перетянуть их на сторону Союза тем, что им позволят остаться в своих жилищах. Из тени яблонь на солнце выехали остальные офицеры; впереди поднимался травянистый склон холма.

– За мной, друзья, за мной!

Он бросил коня на подъем, без усилия держась в седле, а его эскорт столкнулся с трудностями. Одного лысеющего капитана чуть не сшибло с седла, когда низкая ветка стукнула его по голове. Ближе к вершине холм опоясывала поросшая травой стена, камни в ней держались только под собственным весом. Стена была невысокая, не выше полутора-двух шагов даже с внешней стороны.

Горячий молодой лейтенант попытался отличиться, перемахнув через нее, но конь под ним сробел и чуть не сбросил седока. Уместная метафора насчет вторжения Союза в земли Севера: уйма тщеславия, а в конце замешательство.

Челенгорм, а за ним офицеры колонной проехали в узковатую брешь. Древние камни с каждым ударом копыт становились все крупней, величавей, и вот они уже вздымались над въехавшими, словно придавливая их к плоской вершине холма. Было около полудня; в небе, прогнав остатки утреннего тумана, жарко светило солнце. Торжественные громады белых облаков отбрасывали на леса к северу причудливые тени, а долина внизу купалась в золотистом солнечном свете. Ветер гнал волны по колосистым полям, переливчатым серебром играли речные отмели. На самой высокой башне Осрунга горделиво колыхался флаг Союза. К югу от реки по дорогам клубилась пыль от тысяч марширующих; по отдельным проблескам металла было видно, кто и где движется: вон пехота, вон кавалерия, вон обоз; все это неторопливо текло с юга. Для лучшего обзора Челенгорм поднял коня на дыбы и с недовольством обернулся к офицерам:

– Мы движемся недостаточно быстро, черт побери. Майор!

– Слушаю?

– Вам надо спуститься к Адвейну и как-то их там пришпорить, чтоб пошевеливались быстрее! Нам нужно больше людей на этом холме. И больше людей в Осрунге. Надо их подхлестнуть!

– Слушаюсь!

– И еще, майор.

– Слушаю?

Секунду-другую Челенгорм сидел с открытым ртом, но потом махнул рукой:

– Ладно. Поезжайте!

Ездок тронулся не в том направлении, понял свою ошибку и стал спускаться по холму той же дорогой, какой они сюда въехали.

На широкой поляне, окруженной Героями, царило смятение. Лошадей привязали к двум камням, но одна отвязалась и устроила подлинный тарарам, переполошив остальных и отчаянно лягаясь, несколько испуганных конюхов что было сил висли на поводьях. Штандарт Шестого его королевского величества полка уныло висел по центру круга, рядом с прогоревшим костром, уничижительно мелкий по сравнению с угрюмыми каменными глыбами, которые, казалось, нависали над ним с глухой враждебностью. Боевой дух это нисколько не укрепляло. «Хотя, будем откровенны, моему духу и так ничто не поможет».

Две небольшие повозки, каким-то образом втянутые на холм, опрокинулись, а их разнообразное содержимое – от палаток, мисок и кузнечной утвари до новехонькой стиральной доски, – разлетелось по траве, и солдаты рылись в нем, как мародеры после бегства неприятеля.

– Что вы такое несете, сержант? – допытывался Челенгорм с высоты седла.

На строгого генерала и свору штабистов снизу виновато поглядывал младший командир, смущенный внезапным вниманием таких персон.

– Господин, это, генерал, – он боязливо сглотнул. – У нас тут, это, нехватка малость вышла с арбалетными стрелами.

– Ну и?

– Да вот, те, кто поклажу паковал, боезапас считали очень важным.

– Само собой.

– А потому загрузили его в первую очередь.

– Первую.

– Ну да, господин. В смысле, на самый низ.

– Низ?

– Господин генерал!

Бедолагу-сержанта решительно оттер молодцеватый офицер в безупречном мундире. Задрав подбородок, он отсалютовал так, что щелчок начищенных каблуков резанул по ушам. Генерал свесился с седла и пожал ему руку.

– Рад вас видеть, полковник Веттерлант! Как обстоят дела?

– Неплохо, господин генерал. Шестой полк в основном уже наверху, хотя амуниция по большей части осталась внизу.

Солдаты Веттерланта, как могли, изыскивали себе место среди этого хаоса.

– Подошел батальон Ростодского полка, только загадка, куда у них запропастился командир.

– Подагра, наверно, одолела, – вставил какой-то шутник.

– Это что, могила? – спросил вдруг Челенгорм, указав на притоптанный башмаками пятачок свежевырытой земли в тени камня.

Полковник насупился.

– Мне кажется, э-э…

– Следы присутствия северян есть?

– Мои люди замечали движение в лесах к северу, но явных признаков врага установлено не было. Вероятнее всего, это просто овцы.

Веттерлант шел впереди меж двух вздымающихся глыб.

– А в остальном на этих мерзавцев ни намека. Помимо того, разумеется, что они за собой оставили.

– Ох, – штабист резко мотнул головой.

В ряд лежали несколько окровавленных тел. Один труп был разрублен почти пополам, да еще и лишился половины руки. Мухи вились над вывороченными внутренностями.

– Здесь что, была схватка? – нахмурился Челенгорм.

– Нет, это со вчерашнего. И это наши. Очевидно, разведчики Ищейки.

Полковник указал на горстку северян, среди которых выделялись рослый, с красной птицей на щите, и грузноватый седой старик. Они с молчаливым упорством копали могилы.

– Что это за лошадь? – продолжал выяснение генерал.

Животное лежало на боку, из раздутого брюха торчала стрела.

– Ума не приложу.

Горст оглядел оборонительную линию, уже довольно внушительную. Стену обживали копьеносцы, плечом к плечу по обе стороны бреши, от которой вниз по склону ветвилась неровная тропа. За ними, выше по холму, расположились лучники и арбалетчики. Кто-то возился с оружием, кто-то просто бездельничал, жуя съестные припасы, а пара так и вовсе спорила насчет выигрыша в кости.

– Ладно, – остался доволен Челенгорм, – хорошо.

Что именно вызвало его удовлетворение, он так и не сказал. Вот он хмуро оглядел чересполосицу полей и пастбищ, несколько разрозненных хуторов и леса, зеленым ковром устилающие северную сторону долины. Густой лес вообще покрывает изрядную часть этой страны. Среди деревьев едва виднелись полосы двух дорог, идущих на север меж пустынных холмов. Одна, предположительно, на Карлеон. К победе.

– Северян здесь может укрываться от одного десятка до десятка тысяч, – пробормотал Челенгорм. – Мы должны быть осмотрительны. Нельзя недооценивать Черного Доу. Знаете, Горст, я ведь был в Кумнуре, где сложил голову принц Ладислав. Правда, за день до битвы, но все равно был. Скорбный день для оружия Союза. Еще один такой нам не нужен.

«Я искренне рекомендую тебе сложить полномочия, а командование передать человеку с более достойной боевой репутацией».

– Не нужен, господин генерал.

Челенгорм отвернулся и заговорил с Веттерлантом. Вряд ли его можно в чем-то винить. «Когда я последний раз говорил хоть что-то, достойное внимания? Все тупые кивки да бессвязное квохтанье. Блеяние козла и то более осмысленное».

Он повернулся спиной к ораве штабистов и побрел туда, где копали могилы северяне. За его приближением, опершись на заступ, наблюдал тот седовласый.

– Мое имя Горст.

Пожилой поднял брови. Дивится тому, что с северянином заговаривает человек Союза, или что у эдакого громилы голос как у девчушки?

– А я Черствый. Воюю за Ищейку.

Рот у него был исковеркан, судя по всему, ударом, и слова звучали не совсем внятно.

Горст кивнул на трупы:

– Это твои люди?

– Да.

– Ты здесь бился?

– С дюжиной человека по имени Кернден Зобатый. – Седовласый потрогал ушибленную челюсть. – За нами было число, а вот победа оказалась за ними.

Горст хмуро оглядел круг камней.

– У них была высота.

– Она, и еще Жужело из Блая.

– Кто?

– Есть такой герой с дырой, – мрачно усмехнулся человек с красной птицей на щите.

– Из северных краев, там, в долинах, – пояснил Черствый, – пуржит, черт его, без малого каждый день.

– Сумасшедший выродок, – буркнул кто-то из людей Черствого, с перевязанной рукой. – Говорят, ссаки свои пьет.

– А я слышал, он детей жрет заживо.

– У него меч, который, поговаривают, свалился с неба, – Черствый отер лоб мощным предплечьем. – Они там в своих снегах ему поклоняются.

– Поклоняются мечу? – переспросил Горст.

– Думают, что его вроде как Бог уронил. А вообще кто знает, чего они там думают? Но так или иначе, этот Жужело-Щелкун – змей на редкость опасный. – Черствый лизнул прореху в зубах, судя по кислой гримасе, свежую. – На собственном опыте могу сказать.

Горст с прищуром оглядел лес, лоснящийся под ярким солнцем темной зеленью.

– Ты думаешь, люди Черного Доу где-то рядом?

– Думаю, да.

– А почему?

– Потому что Зобатый дрался меньшим числом, а он не из тех, кто сшибается насмерть дурости ради. Видно, Черному Доу шибко уж понадобился этот холм. – Пожав плечами, Черствый снова взялся за заступ. – Сейчас хороним этих бедолаг и идем вниз. Я ухожу, оставляя здесь, на склоне, свой зуб и своего племянника в грязи. И уж больше в этом треклятом месте я оставлять ничего и никого не собираюсь.

– Благодарю.

Горст повернулся и пошел обратно к Челенгорму со свитой, которые разгоряченно обсуждали, где разместить последний подошедший отряд, перед разрушенной стеной или все же за ней.

– Генерал, – сообщил с ходу Горст, – разведчики считают, что Черный Доу может быть где-то поблизости!

– Надеюсь на это! – парировал Челенгорм, не придавая словам Горста никакого значения. – Переправы в наших руках! Занять все три было нашей первейшей задачей!

– По-моему, их не три, а четыре, – послышался тихий голос.

Ропот в эту секунду стих, и все уставились на молоденького лейтенанта, оробевшего от такого внимания.

– Четыре? – Генерал обернулся всем корпусом. – Есть Старый мост, к западу.

Челенгорм резко махнул рукой, чуть не сбив полноватого майора.

– Есть мост в Осрунге, восточнее. Это два. Ну, и перекаты. Так что всего три переправы.

Он выпростал перед лицом лейтенанта три крупных пальца.

– И все в наших руках!

– Разведчик, господин генерал, сообщил мне, – лейтенант зарделся, – что есть еще тропа через болота, дальше к западу от Старого моста.

– Тропа, через болота? – Челенгорм покосился на запад. – Тайный путь? То есть северяне могут им воспользоваться и нас обойти! Молодец, лейтенант, хвалю!

– Премного благодарен, господин…

Генерал крутнулся в одну сторону, затем в другую. Из-под каблуков у него взметался дерн, а, судя по орлиным взорам во всех направлениях, верная стратегия с такой же резкостью меняла ракурс.

– Кто еще не перешел реку?

Офицеры потесней обступили военачальника, стремясь быть на виду.

– Восьмой здесь?

– Я думал, остальные из Тринадцатого…

– Первый кавалерийский полковника Валлимира все еще там размещается!

– Кажется, у них там есть один батальон, их только что воссоединили с лошадьми…

– Прекрасно! Послать к полковнику Валлимиру – пусть бросит тот батальон на болота. Пускай там рассредоточится.

Пара офицеров довольно кивнула, остальные переглянулись с беспокойством.

– Целый батальон? – растерялся один. – А та тропа годна ли для…

Челенгорм властно отмахнулся.

– Полковник дан Горст! Прошу вас переправиться через реку и передать мои указания полковнику Валлимиру. Нам надо подстраховаться от неприятных сюрпризов со стороны врага.

Горст ответил после некоторой паузы:

– Генерал, я бы предпочел остаться там, где могу…

– Всецело понимаю. Вы хотите быть ближе к бою. Но король в последнем письме особо подчеркивал, чтобы я держал вас подальше от опасности. Делал все возможное. Так что не волнуйтесь, передний край прекрасно справится без вас. Мы, друзья короля, должны быть заодно, не так ли?

«Все королевские глупцы, выделывающие коленца в шутовских мундирах под безумную музыку горна. Пускай один из них, с дурацким голосом, впряжется в еще одну телегу: то-то будет умора».

– Слушаюсь, господин генерал.

И Горст пошагал к своему коню.

Скейл

Кальдер понукал коня по тропке – такой заросшей, что едва проглядывала. На лице принца, как приклеенная, застыла чванливая ухмылка. Интересно, присматривают ли за ним сейчас Мелкий с Глубоким? Как пить дать, исходя из того, что он для них – самый верный источник дохода. А впрочем, кто его знает. И пусть таким, как Глубокий и Мелкий, нет дела до того, как его высочество относится к их негласному присутствию, он бы сейчас, именем мертвых, не возражал против их компании. Как изголодавшийся бывает доволен брошенной ему коркой хлеба, так и у него, Кальдера, после встречи с Кернденом Зобатым разыгрался аппетит на приветливые лица.

Он уже как сквозь строй проехал через людей Железноголового, впитывая их презрительную насмешливость; и через расположение Тенвейза, где кожей ощутил глухую враждебность. И вот теперь он держал путь в леса на западной оконечности долины – туда, где обретались люди Скейла. Воинство его брата. На самом деле, его люди, хотя Кальдер не чувствовал, что они принадлежат ему. Крутого вида и разбойного нрава парняги, истрепанные беспрестанными переходами и исполосованные в беспрестанных стычках. Поизносившиеся вдали от благодеяний Черного Доу, за скуднейшую плату они делали самую муторную работу. Так что праздновать что-либо – а уж тем более прибытие трусоватого братца их вождя – эта вольница была не в настроении.

И неважно, что он по этому случаю влез в кольчугу, надеясь хотя бы выглядеть как принц-воин. Кольчуга – давнишний подарок отца – сделана из стирийской стали, то есть легче большинства сплавов северян, но все равно тяжелая, как наковальня, и жаркая, как овчина. Представить сложно, как люди могут не снимать эти железяки по нескольку дней кряду. Бегать в них. Спать. Да еще и сражаться. Особенно последнее: сущее безумие. В смысле, тяга сражаться. И что люди в этом находят? А ведь немногие в ней, этой самой тяге, могут потягаться с его братцем Скейлом.

А вот и он, сидит на корточках посреди опушки, перед расстеленной картой. По левую руку от него Бледноснег, по правую Ганзул Белый Глаз – соратники отца еще с тех времен, когда он правил большей частью Севера. Некогда приближенные, пережившие долгую череду падений с той самой поры, как Девять Смертей сверг с престола отца. И павших почти столь же низко, как и сам Кальдер. Они с братом родились от разных матерей, а насчет Скейла ходила шутка, что он-де был зачат от быка. Скейл и в самом деле чем-то его напоминал – да не простого, а самого что ни на есть упрямо-норовистого и мускулистого. С Кальдером они выглядели противоположностями почти во всем. Брат был светлым, как альбинос, а Кальдер – изысканный брюнет; брат – воплощение грубости, Кальдер – сплошная утонченность. К тому же Скейл отличался вспыльчивостью и тугодумством. Совсем не как отец. В Бетода пошел именно Кальдер, и все это знали. Потому, должно быть, и ненавидели. Из-за этого он и прожил бо́льшую часть жизни, лавируя и подлаживаясь, как презренный лицедей.

Заслышав приглушенный топот копыт, Скейл поднял голову и с широкой улыбкой размашисто зашагал навстречу, чуть припадая на одну ногу – память, оставленная Девятью Смертями. Двухслойная кольчуга висела на нем свободно, как ночная рубашка; тяжелые кольца и пластины из закаленной стали сплошь в царапинах и вмятинах. «Всегда будьте вооружены», – говорил им отец, и Скейл, похоже, истолковал это буквально. Поверх кольчуги крест-накрест пересекались ремни, поблескивало оружие: два меча и здоровенная палица у пояса, три ножа на виду и бог весть сколько еще припрятано. Голова обвязана, сбоку побуревшее пятно; вон и рубчик на брови прибавился, пополнив быстро растущую коллекцию шрамов. Похоже, увещевания Кальдера о том, чтобы брат поберег себя и не кидался напропалую рубиться, имели действия не больше, чем попытки брата завлечь Кальдера в гущу боя.

Кальдер сполз с седла, что в кольчуге оказалось ох как непросто – пришлось делать вид, что просто спина затекла от долгой скачки.

– Скейл, чугунная твоя башка, как ты…

Брат стиснул его в сокрушительном объятии и, подтянувшись так, что ноги чуть не оторвались от земли, сердечным поцелуем обмусолил Кальдеру лоб. Тот, решительно бездыханный, тоже как мог обнял брата в ответ. Немилосердно утыкалась в живот рукоять меча, а на глаза наворачивались слабовольные слезы от щемящей радости видеть и чувствовать близкого человека.

– Да слезь ты! – просипел он, колотя Скейла по спине на манер поверженного борца. – Слезай уже!

– Ах, славно снова тебя, чертяку, видеть!

Скейл мотал его из стороны в сторону, как расшалившийся ловелас новую зазнобу. Перед Кальдером невнятно мелькали Бледноснег с Ганзулом. Судя по виду, ни один обниматься с Кальдером в обозримом будущем не собирался. Радости и воодушевления их глаза тоже не выказывали. Этих названных он помнил еще по добрым старым временам, когда они преклоняли колено перед его отцом или восседали с ним за длинным столом и возносили победные здравицы. Но это все давно минуло. Сейчас они, несомненно, прикидывают, надлежит ли им выполнять указания этого выскочки, и сама эта мысль им поперек души. Чего ради?

Иное дело Скейл. Он у воинов всегда в почете: верный, сильный, храбрый до безрассудства. В этом смысле Кальдер с ним и рядом не стоял, и это всем известно.

– Что у тебя с головой? – спросил он, едва Скейл отпустил его.

– Это? Да ерунда, ничего.

Скейл сорвал и отбросил повязку. «Ничего» было преувеличением: желтоватые волосы побурели от запекшейся крови.

– Да ты, я вижу, и сам поранился. – Он бесцеремонно хлопнул Кальдера по ушибленной губе. – Баба какая куснула?

– Если бы. Бродд Тенвейз пытался меня убить.

– Что?

– В самом деле. Послал за мной троих, когда я выехал из стана Коула Ричи. Хорошо, что Глубокий с Мелким присматривали и… ну ты понял…

Скейл из смятения перескочил в ярость – две любимых его эмоции, без особого меж собою зазора. Небольшие его глаза открывались все шире и шире, пока зрачки не оказались окаймлены со всех сторон белком.

– Ах он гниль, старая падаль… Порешу!

Он начал вытягивать из ножен меч, как будто и впрямь собирался броситься напролом через леса к развалинам, где сидел на троне их отца Черный Доу, и тут же развалить Бродда Тенвейза надвое.

– Да будет тебе, будет!

Кальдер обеими руками ухватился за запястье Скейла, который остановился лишь тогда, когда без малого проволок брата с полшага по земле.

– Язви его!

Стряхнув Кальдера, Скейл рукой в латной рукавице шибанул по ближайшему дереву, отбив кусок коры.

– Выбить из него душу вместе с дерьмом! Убить, растоптать! Прикончим его!

Он саданул по дереву еще раз, пустив облачко опилок. Ганзул смотрел чуть устало, Бледноснег слегка утомленно; по всему было видно, что приступ гнева у вождя они наблюдают отнюдь не впервые.

– Эдак мы всех заметных персон поубиваем, – возразил Кальдер, примирительно поднимая ладони.

– Так ведь он, подлец, думал тебя убить, разве нет?

– Я – особый случай. Пол-Севера желает видеть меня мертвым.

Это была неправда: счет склонялся, скорее, к трем четвертям.

– Да и доказательств у нас нет.

Он положил руку брату на плечо и заговорил негромко и вдумчиво, как в свое время отец:

– Политика, брат, политика. Чуешь? Во всем нужна деликатность, равновесие.

– Да к хренам эту политику и деликатность вместе с ней!

Впрочем, гнев Скейла шел на убыль; во всяком случае, настолько, что выпученным глазам уже не грозило лопнуть.

– Неужто нельзя просто биться?

Кальдер протяжно вздохнул. И этот неуемный простофиля, бузотер-рубака – сын их общего отца? А может статься, и наследник?

– Наступит время и для битвы, а пока мы должны ступать осторожно. У нас не хватает союзников, Скейл. Я разговаривал с Ричи. Так вот, он против меня не пойдет, но и за меня тоже не встанет.

– Трус ползучий, негодяй!

Скейл поднял кулак, собираясь опять вдарить по дереву, но Кальдер нежно, одним пальцем его отклонил.

– Его заботит лишь собственная дочь.

Хотя не только его.

– Есть еще Железноголовый и Глама Золотой, но они к нам расположены не очень. Если б не их всегдашняя междоусобица, они бы, полагаю, просто умоляли Доу дать им возможность со мной расправиться.

Скейл нахмурился.

– Ты думаешь, за всем этим стоит Доу?

– Ну а ты как думал?

Кальдеру приходилось подавлять гневное отчаянье в голосе. Он позабыл, насколько беседа с братом может напоминать разговор с дубовым пнем.

– И Ричи наверняка слышал из уст Доу, что тот не прочь видеть меня мертвым.

– Погоди, – Скейл с обеспокоенным видом покачал головой. – Что-то я этого не слышал.

– Можно подумать, он бы тебе это сказал.

– Но ты был у него в заложниках. – Судя по сдвинутым бровям, брат изо всех сил старался соображать. – Зачем ему тогда тебя выпускать?

– Потому что он надеется, что я начну плести сети заговора, и тогда он сможет меня во всеуслышание разоблачить и со всеми основаниями, честь по чести повесить.

– Ну так ты не плети, и все будет тихо-мирно.

– Ты соображай хоть немножко!

На возглас Кальдера отвлеклась от кружек с водой пара карлов; пришлось понизить голос. Скейл мог себе позволить терять терпение, Кальдер – нет.

– Нам нужно себя защитить. У нас всюду враги.

– Это верно. И есть еще один, о котором ты совсем ничего не сказал. Насколько я могу судить, самый опасный из всех.

Кальдер на секунду замер, прикидывая, кого не учел.

– Драный Союз! – Толстым пальцем Скейл указал через деревья на юг. – Крой с Ищейкой и сорок тысяч солдат! Те, против кого мы воюем! Во всяком случае, я.

– Это война Черного Доу, не моя.

Скейл медленно повел головой из стороны в сторону.

– А ты никогда не думал, что делать то, чего тебе велено, и есть на самом деле более легкий, дешевый и безопасный путь?

– Думал, но решил иначе. Нам нужно…

– Послушай сюда. – Скейл подошел и посмотрел Кальдеру в глаза. – Предстоит битва, и надо сражаться. Ты понимаешь? Это Север. И сражаться необходимо.

– Скейл…

– Из нас двоих умом вышел ты. Ты несравненно умнее меня, это всем известно. Видят мертвые, это известно и мне.

Он подался еще ближе.

– Но люди за одним умом не пойдут. Им подавай еще и силу. Их уважение надо завоевать.

– Гм, – Кальдер поежился под жесткими, испытующими взглядами солдат. – Ну а, скажем, разжиться им у тебя я не могу?

– Когда-нибудь я отсюда уйду. Сгину в одночасье. И тогда тебе потребуется свое уважение, собственное. Нет необходимости ходить ради этого по пояс в крови. Надо просто разделять с людьми их нужду, лишения и опасность.

Кальдер жиденько улыбнулся.

– Как раз опасность меня и пугает.

Впрочем, нужда с лишениями, если честно, тоже не вызывали у него восторга.

– А вообще страх – это хорошо.

Легко говорить это тому, у кого череп настолько чугунный, что страх туда не проникает.

– Отец наш боялся всю жизнь, все дни напролет. Это держало его в ладу. То есть начеку.

Скейл взял Кальдера за плечо так, что противиться было бесполезно, и повернул лицом к югу. Меж стволами деревьев на краю леса виднелись длинные клинья полей – золотистые, зеленые; коричневые там, где поля стоят под паром. Слева вдалеке маячила западная шпора Героев. Поверху торчал Палец Скарлинга, а у подножия панораму под углом разрезал серый отрезок дороги.

– Этот тракт ведет к Старому мосту, – сказал Скейл. – Доу угодно, чтобы мы его взяли.

– Чтобы ты его взял.

– Чтобы мы. Он едва защищен. Щит у тебя есть?

– Нет.

Равно как и желания отправиться туда, где он может понадобиться.

– Бледноснег, одолжи ему щит.

Старый воин с восковым лицом передал щит Кальдеру – белой благородной расцветки. Давно, ох давно Кальдер держал эту штуковину в руках, скакал с ней по дворику на занятиях по бою на мечах. Он успел позабыть, сколько эта чертова обуза весит. Взял в руку, и вспомнились прежние унижения, все как одно от рук братца. Но их до скончания дня собирались, судя по всему, заменить новые. Если удастся их пережить.

Скейл еще раз пошлепал Кальдера по ушибленной щеке, опять с неприятной жесткостью.

– Держись возле меня, щит перед собой. И тогда прорвешься как надо.

– Что ж, будь по-твоему, – Кальдер без воодушевления поднял щит.

– Кто знает? – Брат хлопнул его по спине. – Может, у тебя получится.

Рассуждать – не наше дело

– Что, Танни, влюбился в эту чертову кобылу?

– Она в разы более приятный собеседник, чем ты, Форест, да к тому же куда более удобна для передвижения, чем пешая ходьба. Не так ли, моя малютка?

Он припал лицом к лошадиной морде, сунул дополнительную горсть раздобытого где-то зерна.

– Любимейшее мое животное во всем этом чертовом сборище, именуемом армией.

Кто-то похлопал по руке.

– Капрал?

Это был Желток, поглядывающий в сторону холма.

– Нет, Желток. Боюсь, ты на это претендовать не можешь. Тебе еще работать и работать, прежде чем ты перестанешь быть для меня хотя бы наименее любимым животным.

– Я не о том, капрал. Это вон там не Гурст?

– Горст, – поправил Танни и нахмурился.

Короткошеий фехтовальщик переправлялся через реку с дальней стороны огородов. Конские копыта взбивали фонтаны брызг, поблескивало на ярком свету оружие. Вот он, пришпорив коня, взлетел на берег и пустился прямиком к кучке полковых офицеров, чуть не сбив молоденького лейтенанта. В общем-то умора, если бы не было в облике Горста чего-то такого, отчего пропадало всякое желание смеяться. Удивительно ловко для своей комплекции соскочив с седла, он спешным шагом подошел к полковнику Валлимиру и отсалютовал. Танни отбросил гребень и, навострив слух, приблизился к офицерскому собранию. За долгие годы службы у капрала выработался острейший нюх на то, когда ему светит нагоняй, и вот именно сейчас им попахивало как нельзя более ощутимо. Горст с полминуты бесстрастно что-то говорил. Валлимир махнул рукой в сторону холма, затем куда-то на запад. Снова заговорил Горст. Танни подобрался ближе в попытке уловить подробности. Валлимир сокрушенно хлопнул себя по бокам и обернулся с криком:

– Первый сержант Форест!

– Слушаю!

– Через болота к западу от нас, по всей видимости, проходит тропа.

– Очень может быть, господин полковник!

– Генералу Челенгорму угодно, чтобы мы отрядили туда Первый батальон. Убедиться, что северяне не могут использовать ее против нас.

– Болото за Старым мостом?

– Да.

– Так ведь мы не сможем провести лошадей через…

– Я знаю.

– Нам же их только что вернули, господин полковник.

– И это знаю.

– Но… Куда же мы их на это время денем?

– Оставите их, черт возьми, здесь! – бросил раздраженно Валлимир. – Думаете, мне нравится посылать половину полка через чертову топь без лошадей? А? Вот вам лично нравится?

Форест выпятил челюсть, шрам на щеке дернулся.

– Лично мне нет, господин полковник.

Валлимир без слов пошел прочь, на ходу жестом подзывая к себе офицеров. Форест все еще стоял, отчаянно скребя в затылке.

– Капрал? – полушепотом спросил из-за спины Желток.

– Ну?

– Это еще один пример, как вышестоящий начальник срет на голову подчиненному?

– Хвалю, Желток. Кто знает, может, из тебя еще выйдет солдат.

Форест, руки в боки, остановился перед своим подразделением. Хмурый взгляд сержанта был направлен куда-то вверх по реке.

– Похоже, у Первого батальона появилось задание.

– Чудесно, – бормотнул Танни.

– Лошадей оставляем здесь и направляемся к западу, переходим там болото.

Слова его встретил разочарованный гул голосов.

– Думаете, мне это по нраву? Все, пакуемся и марш вперед!

И Форест потопал разносить приятную новость дальше.

– А сколько человек в батальоне? – поинтересовался Ледерлинген.

– Когда выходили из Адуи, было человек пятьсот, – сказал со вздохом Танни. – А теперь сотни четыре, плюс-минус один-два рекрута.

– Четыре сотни? – переспросил Клайг. – Через болото?

– Это что ж за болото такое? – пробормотал Уорт.

– Такое, сякое! – визгнул Желток, как сердитая собачонка на собаку покрупнее. – Такое же идиотское, как ты! Грязюки по уши, и конца-краю нет! Какое еще оно может быть?

– Но… – Ледерлинген поглядел сначала вслед Форесту, затем на свою лошадь, куда было навьючено все его добро и частично капрала. – Дурь какая-то.

Танни устало потер глаза большим и указательным пальцами. Сколько же еще вдалбливать молодому пополнению прописные истины?

– Слушайте сюда. Вы вот думаете, как люди в большинстве случаев глупы. Тупы, дурашливы, чудаковаты. Подвыпившие старики. Женщины на сельской ярмарке. Мальчишки, что кидаются камнями в птичек. Сама жизнь. Глупость и тщеславие, себялюбие и пустое мотовство. Мелочность, недалекость. Вы думаете, война заставляет людей смотреть на вещи иначе. Выправляет, делает их лучше. Что когда в двух шагах смерть, люди объединяются против лишений, коварства врага, что они вынуждены соображать четче, быстрее, быть… чище. Вести себя достойнее, лучше. Геройски.

Он начал снимать с луки седла поклажу.

– А оно все то же самое. Более того, из-за тревоги и страха все только хуже. И немного остается таких, кто не теряет ясность ума, когда ставки делаются чрезмерно высоки. Так что на войне люди еще глупее, чем в остальную свою бытность. Думают больше, как увильнуть от долга, урвать славы или спасти шкуру, а никак не о том, как все наилучшим образом выполнить. Ничто так не прощает тупость, как солдафонство. И ничто так ее не поощряет.

Он оглядел рекрутов, которые, в свою очередь, онемело пялились на него. Один Желток самозабвенно тянулся на цыпочках, пытаясь снять копье со своего коня, едва ли не самого крупного в полку.

– Ничего, – успокоил капрал. – Болото, оно большое. На всех хватит. Если кто утопнет, оно плюнет и не поморщится.

Он отвернулся и нежным движением похлопал по шее кобылу.

– Ну что, старушка. Побудь тут еще немножко одна, без меня. Шибко не скучай.

«Бейся!»

Легкоступ стриг Агрика, когда Зоб возвратился к своей дюжине – точнее, семерке. Восьмерке, если считать его самого. Интересно, была ли хоть у кого-нибудь дюжина, которая бы действительно насчитывала двенадцать человек. У него уж точно нет. Агрик сидел на поваленном стволе, затянутом плющом, и угрюмо смотрел в никуда, а над его лицом щелкали овечьи ножницы.

Жужело стоял, прислонясь к дереву, обнимая воткнутый в землю Меч Мечей. Рубаху Жужело почему-то снял и красовался в старом, провонявшем потом кожаном жилете, из которого торчали длинные жилистые руки. Впечатление такое, что чем сильнее сгущалась опасность, тем меньше на Щелкуне становилось одежды. Так, глядишь, когда с долиной будет кончено, ему придется разгуливать с голым задом.

– Зобатый идет! – огласил Жужело, торжествующе поднимая меч.

– Эйе, воитель, – сказал из ветвей Дрофд.

Он сидел на суку, спиной к стволу, и вытачивал стрелу; вниз завитками спархивали стружки.

– Ну что, не прибил тебя Черный Доу? – спросила Чудесница.

– Во всяком случае, не сразу.

– Что делать будем, он сказал? – кивнул на скопившихся в лесу людей Йон.

Перед уходом Зоба волос на нем было не в пример больше. Стрижка его старила, выдавая морщинки вокруг глаз и седину на бровях, которых Зоб прежде не замечал.

– У меня ощущение, что теперь Доу вдарит во всю мощь.

– Вдарить-то он вдарит, – неохотно отозвался Зоб.

Он уселся под куст и уставился на лес. Там, под листвой, проглядывал словно иной мир – темный, уютный. Спокойный, будто погруженный в прохладную воду. А снаружи сияло солнце. Дымчатые поля ячменя под ярко-синим небом; из долины сочной зеленью выпирает холм со старыми камнями на макушке, Героями, застывшими в бессмысленном карауле.

Зоб указал налево, в сторону Осрунга. Вдали едва виднелся забор и пара серых башен.

– Первым выдвигается Ричи и бьет по Осрунгу, – Зоб поймал себя на том, что шепчет, даром что до обжившего холм Союза отсюда не долетит и стрела, и его там все равно не расслышат, хоть ори во все горло. – Он понесет все штандарты, как будто это удар главных сил. Надежда на то, что сколько-то человек они снимут с Героев.

– Думаешь, они на это клюнут? – усомнился Йон. – Звучит неубедительно.

Зоб пожал плечами.

– Все фокусы кажутся неубедительными тем, кто знает о неминуемости удара.

– Разница небольшая, снимутся они или не снимутся, – Жужело висел врастяжку на суку с закинутым за плечи мечом. – Нам все равно взбираться на тот же самый холм.

– Разница есть, если на холме к нашему появлению будет вполовину меньше народу, – бросил Дрофд со своей жердочки.

– Ну а если, будем надеяться, все же клюнут, – Зоб повел рукой в сторону поля и пастбища между Осрунгом и Героями, – если они пошлют сколько-нибудь людишек вниз, там их встретит со своей ратью Золотой. Ухватит этих молодцов за шиворот посреди равнины и погонит до самой реки.

– Пускай потопит всю эту мразь, – рыкнул Агрик с редкой для него кровожадностью.

– Тем временем Доу сделает главный ход. Бросок прямиком на Героев, а на флангах Железноголовый и Тенвейз со своими орлами.

– И как оно должно обернуться? – спросила Чудесница, потирая новый шрам.

– У Доу? Он двинется прямо в лоб и обратит в грязь все, что еще не стало грязью.

– А мы?

Зоб сглотнул.

– А мы бок о бок.

– Впереди по центру, что ли?

– Опять на тот треклятый холм? – проворчал Йон.

– Жаль, что в прошлый раз там с Союзом не схватились, – сказал Жужело, раскачиваясь и перебираясь с ветки на ветку.

Зоб указал направо.

– Там в лесах у Соляной пади Скейл. Как только Доу делает ход, он бросает свою конницу по Устредской дороге и перехватывает Старый мост. Он и Кальдер.

Йон ехидно усмехнулся.

– Твой старый дружок Кальдер?

– Он самый, – ответил Зоб. – Вместе со Скейлом.

– Ну, тогда этот прекрасный дол точно будет наш, – пропела Чудесница. – Снова.

– Стало быть, Ричи, Золотой, – взялся загибать пальцы Дрофд, – Железноголовый, Тенвейз, Скейл, сам Доу… Ого, получается тьма народу.

Зоб кивнул.

– Столько враз в одном месте за Север, пожалуй, никогда еще не дралось.

– Ох и мясорубка тут будет, – зажмурился Йон, – ох и рубилово.

– Потом, глядишь, песню сложат, – Жужело обвил ногами толстый сук и висел вниз головой, по одному ему известной причине.

– Ох мы и покажем этим южанам, – воскликнул Дрофд без особой, впрочем, уверенности.

– Именем мертвых, надеюсь на это, – поддакнул против воли Зоб.

– А позолоту, воитель, раздобыл? – подался вперед Йон.

Зоб поморщился.

– Доу был не в том настроении, – под общий и вполне ожидаемый стон разочарования сказал он. – Позднее раздобуду. Не переживайте. Она вам причитается, и я ее добуду. Поговорю вон с Треснутой Ногой.

Чудесница цыкнула зубом.

– Проще добиться смысла от Жужела, чем монетки от Треснутой Ноги.

– Где-то я это уже слышал, – съязвил долговязый.

– Ты лучше о другом думай, – Зоб шлепнул Йона по груди тыльной стороной ладони, – вот заберешься на холм, и тебе будет причитаться уже две позолоты. Тебе ж их сейчас все равно промотать негде? Как-никак, сражение на носу.

С этим поспорить сложно. Народ вовсю прибывал, в полной экипировке и готовности. Под шорох и бряцание, шепот и лязганье ряд за рядом выстраивались между деревьями. Трепещущие пятна света сквозь ветки и листву падали на сосредоточенные хмурые лица, поблескивали на шлемах и обнаженных мечах.

– А когда мы последний раз были в более-менее приличном бою? – спросила Чудесница.

– Когда? – Зоб призадумался. – А помнишь схватку под Олленсандом?

Йон сплюнул.

– Тоже мне, нашли приличную.

– А помните, тогда, в Высокогорье? – высказал свое мнение Легкоступ, смахивая остриженные волосы с плеч Агрика, – когда пытались выбить Девятипалого из той чертовой щели?

– Сколько с той поры лет минуло – семь? Восемь?

Зоб содрогнулся от воспоминания о том кошмаре: десятки бойцов всем скопом втиснуты в каменную расселину, да так, что не продыхнуть, не размахнуться – сразу же утыкаешься в товарища или неприятеля, – и колешь, пинаешь, кусаешь друга или недруга. Они не чаяли выбраться оттуда живыми. И вот теперь снова идти на тот же риск? Какого черта.

Он оглядел неглубокую чашу лощины между лесами и Героями. Ох, далековато бежать для старика с ненадежным коленом. Много сложено песен о славных атаках, но у обороняющихся есть одно неоспоримое преимущество: не они идут на врага, а враг идет на них. Зоб перенес вес с одной ноги на другую, пробуя, как коленке поуютнее. Какое там: что колено, что икра, что бедро – сплошная боль. Он аж хрюкнул. Вот так и жизнь в целом. Зоб оглянулся оценить готовность дюжины. Ничего себе: за спиной на одном колене стоит сам Черный Доу – в каких-нибудь десяти шагах, у куста папоротника. В одной руке топор, в другой меч, а за ним Треснутая Нога, Хлад и самые ближайшие карлы. Без мехов и украшений он выглядел как обычный воин, один из многих. Алчность выдавал лишь хищный оскал; судя по всему, мечту о резне Доу жаждал воплотить с такой же силой, с какой Зоб хотел, чтобы она не состоялась вовсе.

– Смотрите, чтоб не поубивало, всем ясно? – Зоб оглядел своих, сжав руку Легкоступу.

Все покачали головами – кто насупленно, кто с ухмылкой («есть», «да ну», «чур, не меня»). Все, кроме Брека, сидящего особняком; бледное лицо в бисеринах пота.

– Смотри, чтоб не убило, понял, Брек?

Горец растерянно оглянулся, как будто не сразу сообразил, где находится.

– А?

– Ты в порядке?

– Ага. – Он неловко стиснул Зобу предплечье. – Очень даже.

– Нога как, не заболит на бегу?

– Срать, и то больней бывало.

Зоб приподнял бровь.

– Чтоб как следует просраться, иной раз надо постараться?

– Воитель.

Дрофд кивком указал на просвет между деревьями. Зоб пригнулся: там двигались люди, верховые; с того места, где пригибался Зоб, виднелись лишь головы и плечи.

– Разведчики Союза, – прошептала Чудесница ему на ухо.

Наверно, молодцы Ищейки прочесывают поля и постройки, и теперь вот близятся к деревьям. Лес по всей долине кишит вооруженными северянами в доспехах – удивительно, как их до сих пор не заметили.

Доу это, понятно, учел. Он махнул топором на восток с таким хладнокровием, будто просил поднести кружку с брагой.

– Пусть лучше Ричи выступает, пока они не разнюхали наш сюрприз.

Сигнал пошел: каждый в цепи просто повторял жест Доу.

– Ну вот, опять пошло-поехало, – проворчал Зоб, покусывая ногти.

– Поехало, – процедила сквозь зубы Чудесница, держа в руке обнаженный меч.

– Староват я для всей этой дерьмовщины.

– Пожалуй.

– Надо было жениться на Кольвен.

– Ага.

– И на покой давно пора.

– Точно.

– Слушай, ты можешь, черт тебя дери, перестать со мной во всем соглашаться?

– А что нам говорит устав? Поддерживать вождя, неважно в чем. Вот я и соглашаюсь. Ты слишком стар, тебе надо было жениться на Кольвен и на покой.

Зоб вздохнул, подавая руку.

– Вот уж спасибо за поддержку.

– Завсегда, – пожала ему руку Чудесница.

Глубокий, низкий звук донесся с востока – это протрубил рог Ричи. От него словно загудела земля, а у Зоба зачесалась голова. Еще рожки́, и подобный отдаленному грому топот ног, лязг металла. Зоб напрягся, подавшись вперед и цепко вглядываясь меж черных стволов деревьев, где там люди Ричи. Но, как ни гляди, глаза различали лишь дальние крыши Осрунга за залитыми солнцем полями. Боевые кличи поплыли над долиной, эхом отзываясь среди деревьев. У Зоба мурашки побежали по коже, отчасти от страха перед тем, что грядет, а отчасти из-за желания вскочить и добавить свой голос.

– Уже скоро, – шепнул он, облизывая губы и приподнимаясь.

Боль в ноге как-то даже ослабла.

– Надо полагать, – сказал рядом Жужело.

Обнаженный Меч Мечей он держал одной рукой, а другой указывал в сторону Героев.

– Видишь, вон там, Зобатый?

На зеленых склонах вроде как копошились люди. Судя по всему, собирались вокруг штандарта.

– Спускаются. Значит, добрая встреча их ждет с парнями Гламы Золотого, в тех вон полях. Так ведь?

Жужело хмыкнул.

– Очень добрая.

Зоб медленно покачал головой.

– И ты вообще нисколько не тревожишься?

– А с чего? Я же говорил: Шоглиг мне назвала день и место моей кончины, и…

– Давай не здесь и не сейчас, в стотысячный раз, – сердито оборвал Зоб. – А она не говорила, может, ты нынче без ног останешься?

– Нет, этого не говорила, – вынужден был признать Жужело. – А если и останусь, то какая разница, скажи на милость? Я по-прежнему смогу сидеть у огня и нести околесицу, без ног.

– А если без рук, без ног?

– Н-да. Если такое произойдет… Надо будет начать подумывать об уходе от дел. Ты славный человек, Кернден Зобатый.

Жужело ткнул его в ребра.

– Может, я передам Меч Мечей тебе. Если ты все еще будешь дышать, когда я переправлюсь к отдаленным берегам.

Зоб крякнул.

– Ну уж уволь. Я с эдакой оглоблей по горам по долам таскаться не буду.

– А ты думаешь, я выбрал с ней таскаться? Это Дагуф Коль на меня указал с погребального костра, после того как Шанка вырвал ему внутренности. Буро-лиловые.

– Чего?

– Да внутренности. Он должен, Зоб, кому-то перейти. Не ты ли извечно твердишь, что поступать нужно по-правильному? Так что он должен кому-то достаться, перейти.

Они еще постояли, щурясь на яркое небо. Ветерок шелестел в ветвях; листики падали на копья, шлемы и плечи сидящих в подлеске людей. В кронах деревьев щебетали птицы, чик-чертов-чирик, а вдали гудели отзвуки броска Ричи. По восточному склону Героев ручейком стекали люди. Союз. Все же спускается. Зоб потер вспотевшие ладони и вынул меч.

– Жужело.

– Ай?

– А ты никогда не думал, что Шоглиг могла ошибаться?

– Перед каждой, дьявол ее сожри, схваткой, в которую лезу.

Скорей бы бой

Ваше августейшее величество,

дивизия генерала Челенгорма достигла городка Осрунга, со свойственной ей всегдашней дисциплиной и целенаправленностью захватила переправы через реку, а Шестой и Ростодский полки заняли выгодную, хорошо укрепленную позицию на холме, который северяне именуют Героями. С его вершины открывается стратегический вид на многие мили вокруг, включая наиважнейшую дорогу к северу на Карлеон. Однако, кроме остатков костра, никаких следов врага мы так пока и не увидели. Все это время основным нашим противником были и остаются дороги. Авангард дивизии генерала Миттерика подошел к долине, но основательно смешался там с арьергардом Челенгорма, создав…

Горст чутко вскинул голову. Ему показалось, что ветер доносит дальний-предальний шум голосов, и хотя слов не разобрать, шум этот полон неистового волнения.

«Показалось, наверное. К этому у меня талант». Здесь, за рекой, никаких признаков волнения не наблюдалось. Люди растянулись по южному берегу. В основном они нежились на солнце возле мирно пасущихся рядом лошадей. Один бедолага давился кашлем над трубкой с чаггой. Вон, пуская по кругу фляжку, тихо напевает кружок солдат. Непорядок, ну да за всем не уследишь. Невдалеке на пригорке командир полка Валлимир спорит с посыльным о смысле последнего распоряжения генерала Челенгорма.

– Это я вижу. Но генерал просит вас удерживать вашу текущую позицию.

– Удерживать, разумеется, но где? Здесь, у дороги? Разве он не имел в виду, чтобы мы переправились через реку? Или рассредоточились на берегу? Я уже потерял один батальон, услав его на болото, а теперь еще и второй торчит почем зря у всех на проходе!

Валлимир указал на запыленного капитана, строй солдат которого угрюмо топтался ниже у дороги. Возможно, как раз этого подразделения полка не хватает на холме. Или нет. Поскольку никто к нему не обращался, капитан стоял молча.

– Генерал не мог иметь в виду, чтобы мы сидели здесь, вы же, безусловно, это видите!

– Видеть вижу, – тянул свое курьер. – Но генерал просил вас удерживать текущую позицию.

Что ж, налицо его обычное верхоглядство, только и всего. Мимо чуть ли не в ногу прошагала артель бородатых копальщиков, с суровыми лицами, с заступами на плечах. «Пожалуй, самая организованная группа людей, которую мне довелось за сегодня видеть. И, возможно, самые ценные солдаты его величества». Аппетит армии на дыры был воистину ненасытен. Ямы для кострищ, ямы для могил, ямы для нужников, землянки и флеши, валы и откосы, канавы и траншеи любой длины, глубины, формы и назначения, какое только придет в голову через месяц раздумий. Вот уж поистине, лопата могучей меча. Быть может, иным генералам вместо клинков следовало бы носить при себе золоченые лопатки. «Ну да ладно, что-то мы разволновались».

Горст вернулся к письму и поджал губы, заметив неприглядную кляксу. Он сердито скомкал лист. Тут опять налетел ветер и до слуха вновь донесся этот странный шум. «Что это? Неужели я в самом деле это слышу? Или же я хочу этого столь нестерпимо, что мне чудится?» Однако теперь в сторону холма напряженно вглядывалось несколько рядовых. Сердце стукнуло с внезапной силой, во рту пересохло. Горст встал и, как завороженный, двинулся к воде, не спуская глаз с Героев. Там, похоже, происходило какое-то движение; крохотные фигурки шевелились на зеленом склоне холма.

Хрустя галькой, он прошел туда, где стоял Валлимир, все еще впустую препираясь, на какой стороне реки бездельничать его людям. Похоже, скоро это препирательство утратит смысл. Дай-то бог.

– Но ведь, разумеется, генерал не…

– Полковник Валлимир?

– Чего изволите?

– Вам надо готовить людей.

– К чему, позвольте вас спросить?

Горст все так же не отводил взгляда от Героев. От силуэтов солдат на восточном склоне. Их там высыпало довольно много. От маршала Кроя рескриптов на этот счет не было. А потому может быть лишь одна причина, по которой такое множество людей покидает холм. Где-то атака северян. Атака, атака, атака… Горст поймал себя на том, что сжимает в побелевшем кулаке неоконченное письмо. Смятую бумажку он бросил в реку, ее подхватило течение. Снова с неожиданной пронзительностью донеслись голоса. Теперь сомневаться в их достоверности не приходилось.

– Похоже на крики, – растерянно заметил Валлимир.

Буйная, свирепая радость поднималась к горлу. Голос взвился еще выше обычного, но ему все было нипочем.

– Сейчас же готовьте людей!

– К чему?

Горст уже спешил к коню.

– К бою!

Потери

Капитан Ласмарк полушел, полубежал через ячменное поле, а за ним, как могла, тянулась его рота и весь Девятый батальон Ростодского полка, отряженный к Осрунгу с невнятным приказом «на врага», все еще звенящим в ушах.

И вот уже враг, можно сказать, вблизи. На фоне замшелого городского частокола отчетливо виднелись штурмовые лестницы. Мелькали сверху вниз и снизу вверх метательные снаряды. Трепетали на ветру штандарты; особенно выделялся один, видавший виды черный, – лазутчики из северян говорили, что самого Черного Доу. Именно тогда генерал Челенгорм и отдал приказ наступать, и по резкости тона было понятно, что ничто не заставит его переменить решение.

Ласмарк обернулся, надеясь не оступиться и не набрать полный рот ячменя, и с видом бывалого вояки – во всяком случае, так ему казалось – взмахом поторопил солдат:

– Давайте-давайте! Вперед, на город!

Общеизвестно, что генерал Челенгорм склонен к недостаточно обдуманным приказаниям, хотя говорить об этом вслух считалось немыслимой дерзостью. А потому такие приказы офицеры по возможности или потихоньку пропускали мимо ушей, или подходили к ним творчески. Однако способа переосмыслить такой прямоты приказ, какой дали Ласмарку, попросту не было.

– Тверже шаг, ребята! Держи строй!

Строй, как таковой, по сути, отсутствовал; люди шли неохотно, толпой, и едва ли можно их в этом винить. Ласмарк посреди несжатого ячменного поля и сам не особенно был настроен на атаку безо всякой поддержки, тем более что большая часть полка еще не подошла, увязнув в неразберихе людей, амуниции и повозок к югу от реки. Но у офицера, как известно, есть долг. А потому он, подойдя, имел неосторожность доложиться майору Пополу, который тут же отрапортовал о прибытии полковнику Веттерланту из Шестого полка, назначенному старшим офицером на бугре. Полковник в силу занятости рассуждать не стал. Поле боя, как известно, не место для споров, к тому же начальству сверху видней. К сожалению, опыт не подтверждал справедливости этих слов.

– Смотреть в оба! Следить за линией деревьев!

Лес начинался севернее, и на расстоянии казался особенно угрюмым и грозным. Бог весть сколько северян могло укрываться под его сенью. Хотя лучше об этом не думать: если на то пошло, их полно и в лесах, и на Севере в целом. Неизвестно еще, что лучше, смотреть или не смотреть. И что в этом толку. К тому же обратного пути нет. Справа впереди остального полка понукал своих солдат капитан Ворна – ишь ты, как всегда, не терпится ввязаться в бой, чтобы потом вся грудь в медалях, спокойная отставка и похвальба до конца дней.

– Этот болван Ворна окончательно нарушит построение, – пробурчал рядом сержант Лок.

– Капитан просто выполняет приказ, – ответил Ласмарк, а про себя обложил выскочку крепким словом. – А ну вперед, шире шаг!

Когда набросятся северяне, самое скверное, это если в рядах образуются бреши. Темп ускорился, хотя люди были порядком вымотаны – кто-то спотыкался и падал среди колосьев, боевой порядок с каждым шагом все сильнее расстраивался. Они где-то на полпути между холмом и Осрунгом. Впереди на коне ехал майор Попол, размахивая саблей и выкрикивая неслышные отсюда подбадривания.

– Капитан! – заголосил вдруг Лок. – Капитан!

– Да слышу я, слышу, – пропыхтел Ласмарк. – В смысле, ни черта я его не слышу, только если… ох.

Он наконец увидел, куда отчаянно тычет мечом Лок. Холодное удивление накатило тошнотворной волной. Есть несоизмеримо большая разница между ожиданием худшего и его осуществлением у тебя на глазах. Из леса перли полчища северян и через пастбища стремительно шли на сближение. Определить их численность было трудно – изрытый овражками, в пятнах кустарника рельеф не позволял рассмотреть подробности, – но холод пробирал при виде этой лавины в отблесках металла и разноцветных точках, которыми виделись на расстоянии крашеные неприятельские щиты.

Ростодский полк уступал в числе. Несколько рот следовало за Пополом в сторону Осрунга, где их ждало еще больше северян. Прочие, сбившись с шага, остановились, сознавая приближение угрозы, и отчаянно пытались выстроить ряды. Ростодцев было значительно меньше, к тому же у них нарушен строй. Да еще и в чистом поле, без поддержки.

– Сто-ой! – заорал Ласмарк.

Он метался среди ячменных колосьев перед солдатами.

– Все в ряд! – махал он воздетыми руками. – Лицом на север!

Оставалось только орать, а что еще делать? Что делать им всем? Солдаты начали хаотично перестраиваться; лица у одних сосредоточены, у других растеряны.

Ласмарк вынул меч, купленный по дешевке, с рукоятью, что могла рассыпаться при первых же ударах. Помнится, за него он отдал меньше, чем за парадный головной убор. Теперь об этом приходилось жалеть. Но тогда меч выглядел не хуже прочих, а майор Попол очень уж ревностно относился к внешнему облику своих офицеров на смотрах. Сейчас смотром не пахло; тем более жаль. Ласмарк оглянулся через плечо, ловя себя на том, что чувствует вкус крови от прокушенной губы. Северяне приближались быстро.

– Лучникам готовить луки, копьеносцы в позитуру…

Слова застряли в горле. Из деревеньки в завесе пыли вымахнула кавалерия – с фланга, совсем не малым числом. Послышались изумленные ахи; тревога у солдат сменялась паникой.

– Стоим! – выкрикнул Ласмарк.

Голос предательски дрогнул. Многие обратились в бегство, даром что бежать некуда и возможности спастись еще меньше, чем победить в бою. Взвешенно оценить расклад люди не могли. Было видно, как распадаются и рассеиваются другие роты. Вон майор Попол, подскакивая в седле, мчится во весь опор к реке, уже безо всякой рисовки. Быть может, если бы капитанам полагались лошади, рядом скакал бы и он, Ласмарк. Но капитанам лошади не положены. Во всяком случае, в Ростодском полку. Эх, надо было поступать в другой полк; а впрочем, лошадь ему не по карману. Пришлось бы занимать денег под большущий процент только на одно капитанство, на остальное бы не осталось…

Северяне продирались через полосу ближайшего кустарника. Уже можно разобрать лица – оскаленные, ощеренные, вопящие. Как звери, только с оружием. Они неслись через ячмень. Ласмарк бездумно отступил на несколько шагов и натолкнулся на хмурого сержанта Лока.

– Негоже, – произнес тот всего одно слово.

Ласмарк успел лишь сглотнуть и изготовиться, как его солдаты начали бросать оружие. Вот они побежали кто к холму, кто к реке, – и тот, и другая слишком, слишком далеки. Вот распался непрочный строй его и соседней роты, оставив лицом к лицу с северянами разрозненные горстки оцепеневших и по-настоящему стойких. Неприятеля были сотни, тысячи. Брошенное копье вонзилось и опрокинуло коротко крикнувшего человека. Стелт. Был когда-то хлебопеком. С открытым ртом Ласмарк смотрел на лавину воющих людей. О таких вещах интересно слушать от других, но трудно применить к себе. Каждый считает себя чересчур особенным, важным. А потому недосягаемым для этого. А сколько еще в жизни осталось всего, что намечал, обещал себе сделать и достичь к тридцати годам. Захотелось выронить меч и просто сесть. На глаза попался собственный перстень; Ласмарк поднял руку на него взглянуть. Вырезанное в камне лицо Эмлин. Больше им скорее всего не увидеться. Выйдет, наверное, в конце концов за того своего кузена. Печальное это занятие, брак с кузенами.

Сержант Лок в порыве безысходной отваги бросился вперед и отсек кусок вражеского щита с изображением моста. Он ударил еще раз, но другой северянин рубанул его с наскока топором. Сержанта сшибло набок, а в догонку прилетел меч, оставив длинную царапину на шлеме и глубокий шрам на лице. Лок крутанулся с воздетыми, как у танцора, руками и, повалившись на ходу, затерялся в ячмене.

Ласмарк кинулся на щит с мостом, почему-то едва принимая во внимание стоящего за ним человека. Может, он хотел сделать вид, что человека там просто нет. Наставник Ласмарка по бою на мечах этого бы не одобрил. Не успел Ласмарк подлезть, как его в нагрудник ударило копье, да так, что он качнулся. Удар пришелся вскользь, и Ласмарк обрушил меч на этого самого копейщика, гнусного малого с плоским перешибленным носом. Меч расколол малому череп, наружу полетели мозги. Все вышло на удивление легко. Видимо, меч, даже дешевый, сам по себе штука тяжелая и острая.

Что-то звякнуло, и все вокруг встало на дыбы, а в лицо ударила сухая грязь. В одном глазу было темно. Неестественно звонко пело в голове, как будто она попала в здоровенный колокол. Ласмарк попытался встать, но мир нестерпимо закружился. Так ничего к тридцати и не удалось. Ну, кроме поступления в армию. А сколько было задумано.

Южанин хотел было встать, но Снулый шарахнул его по затылку палицей так, что вогнулся шлем. Только ножкой дружок и дернул.

– Вот так-то.

Остальные люди Союза были окружены, они падали, сраженные, или рассеивались, как стаи скворцов. В точности как и сказал Золотой. Снулый опустился на колени, зажал под мышкой палицу и взялся скручивать с пальца у бездыханного южанина приглянувшийся перстенек. Рядом пара карлов тоже разживалась чем могла, а один, с окровавленной физиономией, заходился криком. Ну а что вы хотели, это же бой. Южнее довершала свое дело конница Гламы, гнала уносящих ноги южан к реке.

– К холму! – орал между тем Скабна, указывая топором.

У самого-то золотом только задница не увешана.

– К холму, воронье!

– Сам иди к холму, – пробурчал Снулый.

Ноги гудели от беготни, а в глотке першило от ора.

– Хм!

Перстенек наконец сошел с руки южанина. Снулый посмотрел его на свет и нахмурился. Всего-то шлифованный камешек с лицом. Ну да ладно, на пару серебряшек потянет. Снулый сунул его за пазуху. Прихватил заодно и меч убитого, просто запихнув за пояс. Хотя толку от такого: легкий как щепочка, да и рукоять гниленькая.

– Давай, давай! – Скабна вздернул кого-то из падальщиков на ноги и поддал в зад носком башмака. – Вперед, черт бы вас!

– Да идем, идем! – недовольно отозвался Снулый, поспешая вслед за остальными в сторону холма.

Надо же, даже по карманам южан не успели пройтись. Надо было хотя бы обутки у них взять. Теперь налетит по следам саранча, всякая шваль да бабы, пообчистят трупики до нитки. Рванина несытая: в бою добро добывать кишка тонка, только чужой работой и подъедаются. Позорище, а куда деваться. Никуда их по жизни не денешь, как вши и непогодь.

На Героях засели люди Союза; видно было, как на вершине у древней стены поблескивает металл, копья шипами торчат в небо. Снулый глядел поверх кромки щита. Не хватало еще заполучить от них злую маленькую стрелу. Дашь воткнуться хоть одной, и вмиг превратишься в подушечку для иголок.

– Гляньте-ка, – крякнул Скабна.

Они выбрались на возвышенность, откуда открывался вид на леса к северу. Там теснились людские полчища. Карлы Черного Доу, и Тенвейза, и Железноголового. А за ними подневольные. Тысячи их, и все стекаются к Героям. Такого множества воинов в одном месте Снулый, пожалуй, еще не видел, даже когда сражался с войском Бетода. Ни под Кумнуром, ни при Дунбреке, ни в Высокогорье. Он вообще думал было приотстать, якобы с подвернутой лодыжкой – дескать, берите Героев сами, я догоню, но как собрать достойное приданое дочерям? Дешевым перстеньком и мечиком не отделаешься.

Они перескочили через канаву с пятнами бурых луж и оказались у подножия холма, оставив позади потоптанное ячменное поле.

– На холм, негодяи! – проскрежетал Скабна, размахивая топором.

Снулый едва терпел злословие Скабны; этот баран и в вожди-то выбился лишь потому, что ходил в друзьях у сына Гламы Золотого.

– Сам иди на драную эту горку, ты… – процедил Снулый.

Тук! Из груди высунулся окровавленный наконечник стрелы. Секунду Снулый оцепенело на него таращился, потом захлебнулся воплем:

– Айя-я-а-а!!

Вопль перешел в хныканье: стало трудно дышать. При следующем вдохе грудь пронзила судорожная боль, и Снулый, кашлянув кровью, вздрогнул и упал на колени.

Скабна нагнулся, прикрывая обоих щитом:

– Снулый, ты чего? Какого черта?

– Дьявол… Проткнуло меня… насквозь.

При каждом слове в горле булькало, приходилось сплевывать. Из-за боли держаться на коленях не было сил, и он повалился на бок. Нехорошо вот так уходить обратно в грязь, непристойно как-то. А может, пристойно и не бывает. Дрожала земля, слышался топот: люди бежали на холм, обдавая Снулому лицо ошметками грязи.

Скабна опустился на колени и торопливо расстегивал одежду Снулого.

– Ну-ка давай глянем.

Снулый едва мог пошевелиться; мысли путались, меркло в глазах.

– Именем… мертвых… больно.

– Еще бы. Куда ты там припрятал колечко?

Гонт опустил арбалет, видя, как северяне впереди попа́дали, а град стрел густо накрыл толпу. С такой высоты болт тяжелого арбалета пробивает и щит, и кольчугу легко, как женскую рубашку. Один штурмующий бросил оружие и, охая, побежал на полусогнутых. Он схватился за живот и выписывал по полю замысловатые дуги. Неизвестно, нашла ли цель стрела Гонта или кого-то другого, да это и неважно. Дело в общем количестве. Натягивай, заряжай, целься, стреляй, натягивай, заряжай…

– Давай-давай, ребята! – подбадривал он остальных. – Стреляй кучней!

– Помилуй нас судьба, – послышался дрожащий шепот Роуза.

Нетвердой рукой он указывал на север. Неприятель все так же пер из леса устрашающим числом. Поля так и кишели; приливная волна в металлических отблесках двигалась на юг, к холму. Но не эта стая злобных обезьян вызывала у сержанта беспокойство. Он это уже проходил; видел, как перли на холмик под Бишаком сонмища гурков, а он знай себе натягивал исправно и споро тетиву арбалета, и в пределах часа гурки показали спину и бежали туда же, откуда явились. Кроме тех, разумеется, что остались лежать безмолвными грудами, утыканные стрелами. Роуза он схватил за плечо и оттащил назад за стену.

– Ты не на это смотри. А чтобы следующий болт летел верно.

– Слушаюсь, сержант. – И Роуз опять натянул тетиву, бледный, но сосредоточенный на задании.

– Натягиваем, парни, натягиваем!

Гонт сам красивым, плавным движением натянул тетиву – все, что надо, смазано, чисто, идет гладко. Без излишней торопливости, но и не медлительно, а в самый аккурат. Очередной болт он вынул, немного хмурясь: их оставалось не больше десятка.

– А что у нас там с припасом? – крикнул он через плечо.

И повторил приказ:

– Целимся как следует, аккуратно, избирательно!

Натянул тетиву, возвел арбалет.

Происходящее внизу заставило его замереть, несмотря на опыт. Северяне достигли холма и торопились наверх, спотыкаясь на травянистом склоне, но не думая останавливаться. Громче стали их крики: глуховатый рокот перерос в пронзительный вой.

Гонт стиснул зубы, целясь пониже. Нажал на крючок; с резким толчком сорвался болт. У него на глазах он долбанул прямо в щит и навзничь опрокинул идущего воина. Щелчки и теньканье дюжины с лишним арбалетов слева: упало еще двое-трое северян, один с расколотой, как тыква, головой, его топор выпал из рук и отлетел в синеву неба.

– Мой вам совет, парни: стреляйте и стреляйте! Просто заряжаем и…

Рядом громко щелкнуло. Шею прожгла неимоверная боль, и из ног ушла вся сила.

Это вышло случайно. Роуз вот уж неделю с лишним возился с крючком арбалета, чтобы тот перестал хлябать – все беспокоился, что его сорвет в самый неподходящий момент. Но с устройствами у него постоянно были нелады. И зачем его определили в арбалетчики? Одному Богу известно. Уж лучше бы в копейщики. И сержанту Гонту было бы куда лучше, если б Роузу выдали копье – истина, подтвержденная на глазах. Он поднимал арбалет, а металлическая защелка возьми да отлети, оставив на руке Роуза длинную царапину. Костеря ее, он отвел глаза, и болт угодил Гонту в шею.

Секунду они оторопело смотрели друг на друга, и тут глаза у Гонта потускнели, закатились, и он, выпустив из рук болт, а за ним и арбалет, потянулся к шее. Дрожащие пальцы, когда он отнял их от шеи, были в крови.

– Ыг, – с бульканьем сглотнул он. – Буатья…

Ресницы у Гонта затрепетали, и он неожиданно упал, грянувшись головой о стену, шлем наискось съехал на лицо.

– Гонт? Сержант Гонт!

Роуз шлепал его по щекам, словно пытаясь пробудить от неположенного сна. По лицу обоих разбрызгивалась кровь. Вообще крови из сержанта натекало все больше и больше – из носа и из аккуратной щелки, куда в шею вошел болт, – маслянисто-темной, почти черной. Отчего бледная кожа казалась еще белее.

– Он мертв!

Роуз опомнился, лишь когда его отволокли к стене. Кто-то сунул ему в окровавленные руки пустой арбалет.

– Стреляй, черт тебя дери! Стреляй! – скомандовал молоденький офицер из вновь прибывших.

Как звать его, Роуз не знал. Он и свое-то имя едва помнил.

– А?

– Стре-ляй!

Роуз стал натягивать тетиву. Все делали то же самое – в поту, суетливо, с криками, опираясь при стрельбе о стену. Вопили раненые, а надо всем этим царил жуткий нечеловеческий вой. Неловким движением Роуз вынул болт, вложил в желоб, кляня себя за трясущиеся пальцы в розовых пятнах от крови Гонта.

Он плакал. Слезы текли по лицу. Руки зябли, хотя было тепло, даже жарко. Клацали зубы. Солдат по соседству бросил арбалет и побежал по склону вверх. Бежали многие, очень многие, не обращая внимания на отчаянные призывы командиров. Падали сверху стрелы. Одна совсем рядом отрикошетила от стального шлема. Другие втыкались в склон за стеной – тихо, бесшумно, как будто по волшебству вырастали из земли, а не падали с неба. Вот один тоже повернулся бежать, но, не сделав и шага, был срублен мечом офицера.

– За короля! – возопил тот с глазами навыкате. – За короля!

Короля Роуз никогда не видел. Слева на стену вспрыгнул северянин, напоровшись на два копья, завизжал и свалился обратно. Рядом с чертыханьем поднялся солдат и прицелился из арбалета. Ему снесло макушку, и он упал, пустив болт высоко в небо. Туда, где он только что стоял, с визгом заскочил северянин, моложавый, с лицом, искаженным дикарским оскалом – чисто дьявол. На него напал солдат Союза с копьем, но он отразил его щитом и, взмахнув топором в прыжке, прянул со стены и рубанул солдата по плечу; темным фонтанчиком взлетела кровь. Северяне волной перекатывались через стену. Брешь слева была забита телами, хрипящими ртами, мешаниной копий и мечей; скользили ноги, рвали перепачканную грязью траву.

Голова у Роуза шла кругом от безумного шума, звонкого стука и лязга оружия и доспехов, боевых кличей и взвывов боли, перемешанных с его собственным прерывистым, со всхлипом дыханием. Он стоял и таращился, позабыв об арбалете. Вот молодой северянин зажал меч какого-то офицера и нанес ему удар в бок, крутнул, и вторым ударом отрубил ему руку, взлетела обмяклая культя в расшитом рукаве. Далее северянин подсечкой сшиб офицера с ног и с размаху рубанул, злорадно улыбаясь забрызганной кровью физиономией. Следом влез еще один, с крупным лицом и черной с проседью бородой; влез и резко что-то крикнул. За ним через камни сиганул долговязый с длинными голыми руками, скользнув башмаками по поросшей травой каменной кромке. И взмахнул мечом таким длиннющим, какого Роуз в жизни не видывал. Представить сложно, как он мог такой оглоблей вращать и размахивать. Матовое лезвие смахнуло на сторону арбалетчика, сложив его пополам и во взвеси кровавых брызг запустив по склону. Тут конечности у Роуза внезапно как будто отлипли, и он повернулся и побежал, столкнулся с еще одним таким же, поскользнулся, упал и подвернул лодыжку. Кособоко поднялся, сделал шаг, и тут его так огрели по затылку, что он откусил себе язык.

Агрик на всякий случай рубанул арбалетчика между лопаток; рукоятка топора хлябала в скользкой и липкой от крови руке. Жужело схватился в поединке с рослым южанином; подобравшись сзади, топором он подсек подколенные жилы и, приняв его плашмя на себя, скинул вниз, где Легкоступу оставалось лишь нанизать его соскользнувшее со стены тело на копье.

Прежде Агрик такого количества людей Союза не встречал, и они все казались ему на одно лицо, словно копии одного и того же человека в одинаковых доспехах, одинаковых мундирах, с одинаковым оружием. Все равно, что убиваешь и убиваешь подряд кого-то одного и того же. Совсем не то, что убивать всамделишных людей, а как раз такие сейчас суетливо взбегали по склону, прыгали со стены, и он гонялся за ними, как волк за овцами.

– Да постой ты, чего в тебя как черти вселились! – сипел сзади Весельчак Йон.

Но остановиться Агрик не мог. Атака представляла собой сокрушительную волну, и ему оставалось только нестись на ее гребне, сцепляясь с теми, кто убил его брата. Вверх по склону, а сзади на стене возвышался Жужело, срезая Мечом Мечей скопление южан и рубя их в капусту, неважно, в доспехах или без. Рядом ревел и орудовал молотом Брек.

– А ну вперед, вперед, драть вас без продыху! – сам Черный Доу, щерясь в кровожадном оскале, потрясал на вершине топором; сталь отблескивала на солнце липкой кровью.

С огнем в сердце – еще бы, ведь сам вождь здесь, сражается бок о бок с ним, в первых рядах! – Агрик поравнялся с кое-как карабкающимся по склону солдатом Союза и топором ударил его в лицо. Тот, вякнув, покатился вниз. Вот Агрик прорвался между двух огромных камней. Голова кружилась как во хмелю – опьянение кровью, которой жаждалось еще и еще. На памятной полянке в кольце Героев были навалены трупы: зарубленные со спины солдаты Союза, пронзенные стрелами северяне. Кто-то вскрикнул, клацнули арбалеты; несколько человек вокруг попадало, но Агрик несся вперед, к штандарту посреди неприятельского ряда. Голос совсем осип. Агрик рубанул лучника, тот безвольно упал со сломанным луком. Замахнулся на крупного южанина, несущего штандарт. Первый удар тот перехватил флагштоком, лезвие топора застряло в древке. Агрик отпустил топор, выхватил нож и ударил знаменосца в лицо под открытым забралом. Ноги у того разъехались как у коровы на льду, рот раскрылся в беззвучном крике. Агрик попытался выдернуть штандарт из сжатых намертво кулаков, одной рукой вцепившись в древко, другой в полотнище. Рвал с лихим гиканьем, слыша себя как будто со стороны. Кто-то с окаймленной сединой плешью выдернул у Агрика из бока меч, задев при этом нижний край своего щита. Меч побывал в Агрике на всю длину, клинок в крови. Агрик взмахнул рукой, но топора в ней, оказывается, уже не было, а нож торчал в лице знаменосца. Что-то мощно ударило по плечу, и мир покатился в тартарары. Он лежал в притоптанной грязи, в тени камня. В руке у него был порванный флаг.

Агрик попробовал шевельнуться, но удобнее не становилось.

Тело словно сковало.

Полковнику Веттерланту по-прежнему не верилось, но, похоже, Шестой полк его величества попал в чрезвычайно затруднительное положение. Стена, судя по всему, потеряна. Сопротивление местами еще имеет место, но в основном сломлено, и северяне лавиной врываются в круг камней с севера, а откуда еще северянам, спрашивается, врываться? Но главное, случилось все так дьявольски быстро.

– Надо отступать! – вопил майор Калфер, перекрывая шум боя. – Их слишком много!

– Ни за что! Генерал Челенгорм обеспечит подкрепление! Он заверял нас…

– Тогда где он, черт возьми? – Глаза у Калфера были навыкате.

Такого паникерства от подчиненного полковник не ожидал.

– Он обрек нас на смерть. Он…

Веттерлант на него даже не взглянул.

– Мы будем стоять! Стоять и сражаться!

Человек он был гордый, из гордого же семейства, и стоять собирался несмотря ни на что. Если надо, то до самого горького конца, чтобы погибнуть в бою с мечом в руке, как, по рассказам, окончил когда-то жизнь его дед. Стоять и встретить смерть под цветами своего полкового знамени. Чему, впрочем, препятствует то, что неприятельский юноша, которого он пронзил мечом, сорвал при падении знамя с древка. Тем не менее стоять он, Веттерлант, будет, это вне всякого сомнения. Ведь он сам себе это нередко твердил – обычно, любуясь на себя в зеркало, в парадном облачении, перед тем или иным светским раутом.

И оправляя орденскую ленту.

Надо признать, сейчас обстоятельства во многом отличались. Орденских лент не было ни на ком, даже на нем. А была кровь, трупы, нарастающая паника. И еще нечеловеческое завывание северян, втекающих между камнями на вытоптанный круг травы посередине. И натиск их не ослабевал. Сложность использования кольца стоячих камней в качестве рубежа обороны – это, несомненно, бреши между ними. Линия Союза, если можно считать таковой разрозненные скопления солдат и офицеров, отчаянно дерущихся на местах, под этим натиском неуклонно проседает, и все больше опасность того, что она рассосется настолько, что дальше рассасываться будет некуда и нечему.

Приказы. Он здесь за командующего, и должен отдавать приказы.

– Э-э!.. – вскрикивал Веттерлант, потрясая мечом. – Э-э!..

Как же все-таки быстро, как мгновенно все это произошло. Какие бы приказы, интересно, в подобный момент отдал, скажем, лорд-маршал Варуз? Варуз Невозмутимый всегда вызывал у Веттерланта восхищение.

Калфер тоненько взвизгнул. В плече у него образовалась узкая прорезь наискось, до самой груди, с проглядывающими осколками кости. Веттерланту хотелось одернуть подчиненного, чтобы тот не пищал столь неподобающим для офицера образом, а тем более офицера собственного его величества полка. Такой писк впору каким-нибудь новобранцам, а здесь, в Шестом, в ходу ну уж хотя бы мужской рев. Калфер почти грациозно сполз на землю, истекая кровью, а вперед с топором в руке выступил здоровенный детина-северянин и начал кромсать майора на куски. Веттерланд смутно сознавал, что ему, как старшему по званию, не мешало бы броситься на выручку своему заместителю. Но руки-ноги отчего-то не слушались, и полковник стоял, завороженный деловитым спокойствием северянина. Как будто тот был каменщиком, собирающимся приступить к особо ответственному участку кладки, по плечу лишь его высокому мастерству. Наконец, удовлетворившись числом кусков, которые он понаделал из Калфера, а тот, невероятно, все еще издавал какие-то хлюпающие звуки, – северянин обернулся взглянуть на Веттерланта. Лицо верзилы пересекал гигантский шрам, а в одной глазнице вместо глаза поблескивал шарик из блестящего металла.

Веттерлант побежал. В голове не было ни одной мысли. Ум погас, как задутая свеча. Полковник бежал так, как не бегал последние тридцать с лишком лет; быстрее, чем, как он полагал, могут бегать люди его возраста. Он выскочил меж двумя древними камнями и по-заячьи помчался вниз по склону, шурша травой и смутно воспринимая несущихся вокруг него других людей, вопли, шипенье и угрозы; стрелы, коротко поющие над головой. Плечи и спина зудели от неизбежности смерти. Он миновал Деток, а потом колонну солдат, что, оцепенев от изумления, замерли по пути на холм, а затем стремительно посыпались вниз.

Нога попала в небольшую выемку, и от испуга подогнулись колени. Веттерлант прикусил язык и, стремглав пролетев вперед, ударился оземь и безудержно закувыркался. В коконе из листьев, веток и грязи он вкатился в тень и наконец неловко замер. Веттерлант со стоном перевернулся на спину. Меча при нем не было, правая рука расцарапана в кровь, видимо, при падении. Клинок отца, переданный ему в день, когда он получил назначение в собственный его величества полк. Такая гордость. Интересно, гордился бы им отец в эту минуту? Он очутился среди деревьев. Сад, огород? Он бросил свой полк. Или это они его бросили? Пункты воинского устава, столь незыблемые еще с минуту назад, теперь развеялись, как дым на ветру. Все произошло так стремительно.

Его чудесный Шестой полк, дело и забота всей жизни, где все надраено до блеска, зиждется на неукоснительной муштре и непоколебимой дисциплине, – в одну безумную минуту все оказалось разбито вдребезги, повержено в прах. Если кто и уцелел, то это, должно быть, те, кто пустились наутек первыми. Самые сырые рекруты и отъявленные трусы. И он, получается, один из них. Первым побуждением было спросить мнение майора Калфера насчет этого. Он уже открыл рот, когда вспомнил, что тот разделан на части кровавым безумцем с металлическим глазом.

Стали слышны звуки, голоса людей, пробирающихся между деревьями. Веттерлант припал к ближайшему стволу, выглядывая из-за него, как испуганное дитя из-за натянутого одеяла. Солдаты Союза. Полковник вздохнул с облегчением и, выбравшись из убежища, помахал нетвердой рукой.

– Эй, люди! Солдаты!

Они резко обернулись, но навытяжку не встали. А на него поглядели так, будто он – выходец с того света. Кажется, он даже знал их в лицо, но, похоже, из вымуштрованных солдат они вдруг превратились в дрожащих, забрызганных грязью тварей. Прежде Веттерлант не страшился своих людей, а их неукоснительное подчинение принимал как должное, а сейчас вот приходилось нести вздор, и он нес его дребезжащим от страха и измождения фальцетом:

– Солдаты Шестого полка! Мы должны держаться здесь! Мы должны…

– Держаться? – скрежетнул один.

И ударил его мечом – не в полную силу, а просто шмякнул плашмя по руке, отчего полковник осел набок, судорожно втянув воздух скорее от потрясения, чем от боли. Он съежился, видя, что негодяй опять поднимает меч, но тут его товарищ взвизгнул и бросился бежать, а за ним рванули остальные. Обернувшись через плечо, Веттерлант различил лишь силуэты среди деревьев. Послышались крики – низкий голос, слова на языке северян. Сердце опять сжал страх, и полковник хныкнул и юркнул в залежи веток и палой листвы, всю штанину измазав полужидкой гнилью какого-то фрукта. При этом он старался не дышать, но казалось, все равно его слышно на всю округу. Так или иначе Веттерлант добрался до опушки и остановился, прижав ко рту рукав. Обвисшая плетью рука была окровавлена. От вида порванной ткани полковника затошнило. А если это лоскутья не материи, а кожи?

Оставаться здесь нельзя. До реки не добраться. Но оставаться недопустимо. Поэтому была не была. Он вырвался из подлеска и понесся к отмели. Оказывается, беглецов здесь хоть отбавляй, в основном без оружия. Обезумевшие от отчаяния лица, выпученные глаза. Причина их страха была видна. Всадники. Рассеяны по полю, скапливаются у переката, гонят разбегающихся солдат Союза на юг. Добивают их, топчут, вой и крики оглашают долину. И полковник бежал, бежал, спотыкаясь. Вот он попался кому-то на глаза. К нему, тряхнув поводьями, крупной рысью устремился всадник; уже видны были всклокоченная борода и глумливая ухмылка. Ускорить бег Веттерланту мешала усталость. Легкие горели, сердце жгло, дыхание сипело, тряслась и покачивалась перед глазами земля, с каждым шагом все сильней. Переливчатое серебро переката постепенно приближалось, но нарастал и гром копыт за спиной.

Внезапно он очутился на боку, в грязи, а спину пронзила невыразимая боль. И сокрушительное давление на грудь, как будто на нее рухнул валун. Веттерлант нашел в себе силы поглядеть вниз. Там что-то поблескивало. Грязь, а на груди что-то блестит. Как медаль. Хотя за нынешнее бегство он вряд ли ее заслужил.

– Как глупо, – прошептал полковник, и в словах был привкус крови.

К изумлению своему, а затем к растущему ужасу, он не мог дышать. Все произошло быстро, так быстро…

Сатт Хрупкий отбросил треснувшее древко копья. Остальное торчало из спины этого вот дуралея-бегуна. Бежал он прытко – старики так не бегают, хотя состязаться в прыти с конем – дело заведомо зряшное. Сатт вынул видавший виды меч и, держа поводья в руке, где щит, стукнул пятками по бокам своего любимца. Глама посулил сотню золотых монет тому из названных, кто первым окажется за рекой. А Хрупкому деньги нужны. Чтоб не быть голословным, Глама показал монеты в железном ларце. Дал даже потрогать – глаза у всех так и зажглись. Странные монеты, нездешние, с какими-то головами. Из пустынь за тридевять земель. Уж как Глама ими обзавелся, никто не ведает. А собственно, кому какое дело. Золото есть золото.

Дело давалось легко, даже чересчур. Союз бежал – смятый, разгромленный, со стенаньями, а Сатт знай себе нагибался с седла и рубал им головы, как курям, направо-налево – тяп, тяп, тяп. Вот за этим он в дело и вошел, а не для того чтобы отступать да огрызаться, хитрить да прятаться, все выискивая подходящее место для атаки, которого так и не находилось. Но и ворчунов не жаловал, поскольку сам не из таких. И повторял во всеуслышание: раз Черный Доу сказал, что устроит им красный денек, знать, так оно и будет. Получилось, как в воду глядел.

Хотя все это тяпанье по головам досадно его замедляло. Зорко щурясь на ветру, он заметил, что слева в их стае кто-то выдвинулся вперед. Точно: Пернатый скачет, пригнувшись к седлу, позабыв о деле, прямиком через порскающих кроликами южан по берегу к отмелям.

Что-о? Дать выжиге Хенгулу Пернатому умыкнуть сотню золотых? Не бывать этому! Сатт наддал пятками коню и, просунув язык в прореху в зубах, рванул так, что лишь ветер да конская грива стеганули по глазам. В фонтане брызг он влетел в реку – южане только успевали разбегаться – и погнал, погнал коня, глаз не сводя со спины Пернатого. А тот уже въезжал на противоположную отмель и… вылетел из седла с гиканьем. Осекся, брызнула кровь.

Хрупкий как-то даже не понял, радоваться или нет тому, что труп Пернатого колыхался на перекате. Казалось бы, да, потому что именно он, Сатт Хрупкий, теперь впереди всего воинства Гламы. Но одновременно и нет: навстречу летел странного вида выродок, хорошо вооруженный и на хорошем скакуне, в одной руке короткий клинок и поводья, в другой меч – длинный, блещущий на солнце кровью Пернатого. На чужаке был простой круглый шлем с обзорной щелью, из-под которого проглядывали лишь оскаленные зубы без выбоин. Он один скакал на кавалерию Гламы, когда остальной Союз оттекал в обратном направлении.

И посреди алчности и кровожадности у Сатта прорезалось сомнение, заставившее его взять вправо и выставить щит между собой и этим стальным обалдуем. И вовремя: вражеский меч грянул по щиту Сатта так, что чуть не оторвал его вместе с рукой. Не успел отгреметь этот удар, как в грудь прянул короткий клинок и неминуемо бы туда воткнулся, не окажись у него на пути по чистейшей случайности меч Сатта.

Ох, он быстр, этот воин. Именем мертвых. И как можно быть таким быстрым во всей этой броне? Взмах как из ниоткуда. Короткий меч Сатту удалось блокировать, хотя сила удара чуть не выбросила его из седла. Откинувшись, он попытался размахнуться с криком:

– Умри, драный ты… Ух?!

Правой руки на месте не было. Он вытаращился на обрубок, из которого хлестала кровь. Как это произошло? Что-то там с краю неуловимо мелькнуло, оглушительно хрустнула грудь, и вой боли слился с этим самым хрустом. Сатта, уже бездыханного, вышибло из седла, и он с плеском полетел в холодную воду, открытым ртом пуская пузыри.

Еще до того, как редкозубый северянин слетел с лошади, Горст крутнулся в седле и быстрейшим веерным движением рубанул в другую сторону. Там замахивался топором еще один, в пятнистой меховой накидке на плечах, но зря: удар Горста расщепил ему рукоятку, а острая звездочка рукояти меча глубоко вошла под ключицу. Еще мгновение, и отточенная сталь оставила на шее ало зияющую рану.

«Раз касание». Всадник раскрыл рот заорать, но короткий клинок Горста вонзился сбоку ему в голову и вышел кончиком через щеку с другой стороны. «И еще раз». Горст выдернул клинок, успев отразить небольшим круглым щитом удар другого всадника, а меч еще одного как ни в чем не бывало стряхнул толстенным наплечником. Кто-то схватил его рукой, за что получил в нос рукоятью длинного меча, а повторным ударом – по черепу, который от этого лопнул.

Теперь они окружали его со всех сторон. Мир сквозь забрало виделся яркими изменчивыми полосами, в которых дыбились кони, мельтешили люди и бликовало всяческое оружие. Мелькали его мечи, по наитию разя, парируя, коля, рубя. Одновременно он дергал поводья обезумевшего коня, шало бьющего копытами. Вот он свалил с седла еще одного всадника, кольца кольчуги полетели, как пыль из выбиваемого ковра. Вот парировал чей-то меч, кончик которого дзинькнул по шлему так, что заложило уши. Не успев снова размахнуться, рубака получил поперечный удар и с криком повалился вперед. Горст, обхватив рукой, обрушил его под яростные копыта коней.

Вздымая буруны, подоспела кавалерия Союза и сошлась с прущими с того берега северянами; завязалась упорная сеча. Люди Валлимира. «Как мило с вашей стороны к нам присоединиться!» Река обратилась в пенную бучу взбрыкивающих коней, летящего металла, крови и брызг; Горст прорубался сквозь нее, скрежеща зубами. «Я дома».

В этом безумии он потерял короткий клинок: всадил в чью-то спину, а тот возьми и вывернись из-под руки. Может даже, воткнул кому-то из Союза. Какая по большому счету разница. Горст мало что слышал, кроме собственного дыхания, кряхтенья и по-девчачьи высоких взвизгов, а сам размахивался, рубил, сминал доспехи, раздирал плоть, дробил кости, упиваясь жгучими отзвуками ударов в руке. Каждый удар ощущался как лишний глоток для пьяницы – чем больше, тем лучше, но ни в коем случае не останавливаться.

Смахнул голову какой-то лошади. Скачущий на ней северянин застыл в шутовском удивлении – как это так: поводья натянуты, а скакать, получается, и не на ком? Впрочем, всадник спустя секунду тоже остался без головы. Рядом завопил другой, руками удерживая собственные кишки. Горст двинул его по голове щитом, тот сорвался с кулака и полетел плашмя брошенной стальной монетой, в фонтане крови и ошметках зубов. «Орел или решка? А ну, отгадчики!»

Посреди реки размахивал топором крупный северянин на вороном коне. Его рогатый шлем, доспехи и щит были сплошь инкрустированы золотыми завитками. Горст дал шпоры коню и устремился туда сквозь общий гвалт, на скаку рубанул по спине одного северянина и, подрубив заднюю ногу лошади, опрокинул с седла другого. Длинный меч Горста алел от крови. Он долбанул по золотому щиту, оставив на искусной инкрустации глубокую вмятину. Он ударил еще раз, накрест, золотой седок покачнулся в седле. Горст поднял меч для заключительного удара, но его вдруг вырвало из руки. Меч вышиб палицей северянин с косматой рыжей бородой, и замахивался, метя Горсту в голову. «Бестактно, черт возьми». Горст ухватил древко палицы одной рукой, другой выдернул кинжал и засадил его обидчику под челюсть на всю длину. Вместе с ним тот и опрокинулся навзничь. «Ох и манеры». Любитель золота успел прийти в себя и, привстав на стременах, готовился обрушить топор. Горст, навалившись, вовлек северянина в неуклюжее объятие между двумя брыкающимися лошадьми. Топор опустился, но удар пришелся рукоятью по плечу, а лезвие безобидно царапнуло спинную пластину. Горст ухватился за нелепые рога на золоченом шлеме и крутил, крутил их, пока человек, рыча и брызжа слюной, не припал головой к кирасе Горста. В седле он держался не больше чем наполовину, нога застряла в стремени. Он попытался бросить топор и вступить в противоборство, но топор висел на петле у запястья и зацепился за доспехи Горста, а другая рука была принайтовлена к побитому щиту.

Горст оскалился и принялся что есть силы лупить золоченого кулаком по голове, скрежеща руковицей по щегольскому шлему – сбоку, сверху, с другого бока. Кулак работал как молот, и вот на шлеме появились вначале отметины, затем вмятины, и наконец он погнулся так, что боковина вдавилась человеку в лицо. Надо же, еще лучше, чем меч. Хрусть, хрусть; шлем сминался все сильней, врезаясь в чужую щеку. Вот так, ярче выразить своеобразие. Не надо ни о чем спорить или оправдываться, нет нужды в куртуазности и этикете, вине и извинениях. Просто невероятный выход насилия. Такой мощный, что этого раззолоченного впору благодарить, как ближайшего на свете друга. «Я люблю тебя. Люблю, а потому должен размозжить твою голову». Колотя суставчатой рукавицей так, что кровь брызгала на пшеничные усы несчастного, Горст смеялся и рыдал одновременно.

Вот что-то с глухим лязгом шарахнуло по спинным пластинам, и выбитый из седла Горст повис вниз головой меж двумя ходящими ходуном конскими крупами, шлем с бульканьем наполнился холодной водой. Он, кашляя, вынырнул; конские копыта обдавали его всплесками. Человек в золотых доспехах валко, как пьяный, перебрался на лошадь и, покачиваясь, потащился прочь. Всюду виднелись трупы: кони и люди, южане и северяне; кто-то раскинулся на отмели, кто-то колышется на перекате, кого-то нежно подхватило течение. Кавалерии Союза считай что не осталось – лишь северяне с поднятым оружием осторожно понукают лошадей.

Горст, повозившись с пряжкой шлема, стянул его, ощутив на лице ошеломительно холодный ветер. Он поднялся на ноги в доспехах, невыносимо тяжелых от речной воды. Распростер руки, словно готовясь обнять дорогого друга, и улыбнулся ближайшему северянину с воздетым мечом.

– Ну давай, я готов, – сорвалось с губ.

– Стреляй!

Сзади послышался дружный треск. Северянин опрокинулся с седла, пронзенный арбалетными болтами. Истошно крикнул еще один, уронив топор и схватившись за пробитую щеку. Горст отупело глянул через плечо. На южном берегу отмели выстроился длинный ряд стоящих на одном колене арбалетчиков. Между ними вышел еще один ряд, а первый начал перезаряжать; второй между тем становился на колено и поднимал стрелометы.

На фланге на могучем сером жеребце восседал некто рослый и властный. Генерал Челенгорм.

– Второй ряд! – рявкнул он.

И, рубанув рукой, скомандовал:

– Стреляй!

Горст пригнулся, но болты мелькнули над головой и угодили прямо в гущу северян, которые спешно разворачивали лошадей и обращались в бегство. Всхрапывали и вопили звероподобные люди и человечные звери, валясь с ног на отмели.

– Третий ряд, стреляй!

Свист и теньканье очередного града болтов. Еще несколько человек истыкано, вздыбленная лошадь перевернулась, придавив седока. Основная же масса вполне благополучно добралась до того берега и устремилась по ячменному полю на север так же быстро, как и нагрянула сюда.

Горст медленно опустил руки. Конский топот постепенно стих, и стали слышны журчанье воды и стоны раненых. И неизъяснимая тишина.

Бой, судя по всему, окончен, а он, Горст, по-прежнему жив.

«Как странно. И как удручающе».

Лучшая часть доблести

К тому времени как Кальдер подогнал лошадь и остановился примерно в полусотне шагов от Старого моста, бой был окончен. Не сказать чтобы принц так уж горевал о том, что не успел в нем поучаствовать – в этом, честно говоря, и была суть задержки. Солнце начинало клониться к западу, а тени – тянуться к Героям. Над травой лениво зудели насекомые. Кальдер почти внушил себе, что он на легкой прогулке в добрые старые времена взирает на все хозяйскими глазами сына короля северян. Не хотелось только включать в картину трупы коней и людей, сиротливо лежащие на тракте, звездой распластанного вниз лицом солдата Союза с копьем в спине, а под ним в пыли темные потеки.

Похоже, Старый мост – замшелая каменная конструкция в два пролета, сооруженная в стародавние времена и, казалось, готовая развалиться под собственным весом, – охранялся только для блезиру, и стоило людям Союза увидеть, как их товарищи бегут с холма врассыпную, они тут же, не мешкая, откатились на тот берег. Кальдер их в этом не винил.

Бледноснег уселся на большой камень, воткнув копье в землю. Рядом пощипывала траву его серая кобыла. Ветерок ерошил накинутый на плечи Бледноснега меховой плащ, тоже серый. В любую погоду старик как будто не мог согреться. Кальдер малость оконфузился, не сразу сумев вложить в ножны меч, но наконец с этим справился и присел около старого воина.

– Что-то поздновато ты сюда подъехал, – заметил Бледноснег.

– Да вот, лошадь чего-то захромала.

– Н-да, всегда что-нибудь да хромает. Знаешь, твой брат прав в одном…

Он кивнул на Скейла, который расхаживал по открытому пятачку на северной оконечности моста; брат что-то разгоряченно говорил и указывал туда-сюда палицей. Из щита у него торчал арбалетный болт.

– Северяне не пойдут за человеком, что прослыл трусом.

– Это обо мне?

– Да нет, это я так. – Серые глаза Бледноснега не выказывали ни намека на шутку. – Ты у нас всеобщий герой.

Ганзул Белый Глаз пытался Скейлу что-то втолковать, увещевая его жестами, но Скейл сердито его отпихнул и опять начал горячиться. Впечатление такое, что ему не дали подраться вволю и он рвался за реку, чтобы хоть как-то эту нехватку восполнить. А остальные эту затею вроде как не очень одобряли. Бледноснег обреченно вздохнул, как будто эта сцена была у них обычным делом.

– Именем мертвых, твоего брата иной раз, когда разгорается огнем, погасить сложно. Может, ты сможешь послужить для него голосом разума?

Кальдер пожал плечами.

– Была нужда. Кстати, вот твой щит.

Он кинул щит Бледноснегу так, что тот, едва успев поймать его перед животом, чуть не упал с камня.

– Ой-е-о-о! – Кальдер пошел на брата щегольской походкой, руки в боки, – наш дурашка! Дурашка Скейл! Храбрый, как бык, сильный, как бык, толстый, как бычий хер.

Скейл таращился выпученными глазами. Все, кто исподтишка, кто в открытую, следили за Кальдером, а ему лишь того и надо было. Ничто он не любил так, как возможность покрасоваться на виду.

– Добрый старый Скейл, и, по обыкновению, безмозглый. Великий боец, спору нет, да только вот в голове мякина.

Кальдер постучал себя по макушке, медленно простер руку и указал на Героев.

– Именно таким они там тебя и считают.

Свирепости у Скейла слегка убавилось, а осмысленности чуть прибавилось, хотя и самую малость.

– Вон там, у Черного Доу, куда они все вместе собираются вздрочнуть на короткой ноге – Тенвейз, Золотой, Железноголовый и иже с ними. Они там думают, что ты дуролом долбаный.

Частица истины в этом, несомненно, была. Кальдер подался к Скейлу, осмотрительно держась за пределами досягаемости его кулаков – жизнь научила.

– Ну так что ж ты не рвешься за мост, чтобы доказать их правоту?

– Да пошли они! – рявкнул Скейл. – Можно было перейти через этот мост и двинуть на Адвейн! Встать по обе стороны Уфрисской дороги! Рубануть этих ублюдков из Союза под самый корень! Зайти им со спины!

Брат потряс щитом, снова пытаясь скопить в себе гнев, но едва он начал рассуждать вместо того, чтобы действовать, он проиграл. А Кальдер выиграл. Кальдер это знал, и вынужденно скрыл презрение. Что было, в общем-то, привычным делом. Презрение к брату он прятал вот уже сколько лет.

– По обе стороны, говоришь? Уфрисской дороги? Это по которой, не зайдет еще солнце, будет маршировать добрая половина армии Союза?

Кальдер взглянул на верховых Скейла – всего около двух сотен, порядком измочаленных, на уставших лошадях, некоторые все еще подходят с дальних полей или же остановились у длинной стены, что тянется до самого Пальца Скарлинга.

– Ни в коем случае не уязвляю доблести славных названных отца, присутствующих здесь, но неужели их хватит на то, чтобы сойтись с несметными тысячами врага этим вот скромным числом?

Скейл тоже их оглядел, играя желваками и скрежеща зубами. Ганзул Белый Глаз, с устало-отрешенным видом отряхивающий измятый панцирь, молча пожал плечами. Скейл в сердцах швырнул наземь палицу.

– Тьфу!

Кальдер рискнул положить ему на плечо успокаивающую руку.

– Нам приказали взять мост. Мы его взяли. Если Союз захочет его отнять, пусть вначале по нему пройдет и скрестит с нами мечи. На нашей земле. А мы их будем ждать. Готовые, отдохнувшие, в отстроенных укреплениях и вблизи обозов. Честное слово, брат: если Черный Доу не порешил нас пока по одной своей подлости, то ты так и норовишь сделать это по запальчивости.

Скейл протяжно вздохнул и высморкался. Вид у него был отнюдь не благодушный. Но и головы сносить его, судя по всему, уже не тянуло.

– Ладно, черт вас возьми.

Он, нахмурясь, глянул на реку, на Кальдера, тряхнул головой.

– Клянусь, иногда говорить с тобой – все равно как с отцом.

– Спасибо, – сказал Кальдер.

Толком не понять, комплимент это или нет, но принц решил считать, что да. Одному из сыновей отца надо иметь голову на плечах.

Тропою славы

Капрал Танни попробовал скакнуть с одной желтоватой кочки на другую, левой рукой высоко держа над трясиной штандарт полка, а правой, безнадежно испачканной по самое плечо всякой гадостью, страхуясь от оскальзывания и падения в эту самую гадость. Болото было именно таким, каким представлял Танни. И ничего хорошего не сулило.

Хаотичный лабиринт каналов стоялой бурой воды, подернутой радужной маслянистой пленкой; с гнилыми листьями, пахучей грязной пеной и хилыми камышами. Если поставишь ногу, а она при этом лишь с чавканьем уйдет по лодыжку, то, можно сказать, повезло. Тут и там извивались кожистые корни чертова дерева; при желании можно дотянуться до редких ветвей с чахлыми листьями, в бородах мха и гирляндах ползучих растений. Из стволов прорастали причудливых форм грибы. Стояло неумолчное то ли кваканье, то ли жужжание, исходящее отовсюду и как бы ниоткуда. Какая-то треклятая порода не то птиц, не то лягушек, не то насекомых, причем невидимых глазу. А может, это само болото издевается над незадачливыми гостями.

– Лес проклятых, драть его лети, – прошептал он.

Вести через это гиблое место батальон – все равно что гнать стало овец по сточной трубе. И, как всегда, в авангарде почему-то тащился он с четырьмя самыми что ни на есть сырыми рекрутами Союза.

– Куда идти, капрал Танни? – допытывался Уорт.

– Куда-куда. Проводник говорил держаться травянистых клочков.

Хотя того, что честной народ именует травой, вокруг было очень уж немного. Как, собственно, и народа, который можно назвать честным.

– Веревка есть, горе мое? – спросил Танни Желтка, который пробирался по жиже рядом.

По веснушчатой щеке у него размазалась грязь.

– Так мы же их, капрал, оставили с лошадьми.

– Конечно, черт подери. Само собой, оставили.

Одной судьбе ведомо, что бы Танни отдал, только бы быть сейчас с лошадками. При очередном шаге холодная вода коварно хлынула в сапоги, вязким капканом сомкнувшись вокруг лодыжки. Капрал подыскивал подходящее ругательство, когда сзади донеслось пронзительное:

– Ау! Мой башмак!

– Тихо ты, чучело! – одернул Танни, обернувшись рывком и сам забыв о конспирации. – Северяне у себя в Карлеоне слышат!

Северяне, может, и да, но только Клайг его, похоже, не слышал. Он отдалился от камышей, и башмак у него засосало болото. Он побрел его выручать и разом соскользнул по самые бедра. Желток хихикнул, видя, как товарищ ворочается в жидкой грязи.

– Придурок, оставь его! – прикрикнул Танни, неуверенно шагая в сторону рекрута.

– Нашел!

С тяжелым чмоком Клайг высвободил обуток, облепленный словно черной кашей-размазней.

– Оп-ля! – он накренился в одну сторону, затем в другую. – Уау!

И ушел по пояс в трясину с выражением лица, мгновенно преобразившимся из победного в паническое. Желток снова хихикнул, но тут до него дошла истинная суть положения.

– У кого веревка? – выкрикнул Ледерлинген. – Кто-нибудь, дайте веревку!

Он пошлепал в сторону Клайга и ухватился за голую, без листьев ветку ближайшего дерева, нависающую над трясиной.

– Хватай меня за руку! За руку хватай!

Но Клайг бился в панике и уходил в вязкую хлябь еще глубже и с невиданной скоростью: из болота торчало уже одно лицо с разинутым ртом; большой черный лист прилип к щеке.

– Помогите! – сипел Клайг, в мучительном усилии вытягивая пальцы в доброй сажени от Ледерлингена.

Танни, шатаясь, сунул Клайгу флагшток.

– А ну держи!

– Помогирль-брль…

Исступленно вытаращенные глаза смотрели на Танни, но вот грязная вода залила и их, и растрепанные волосы, и все исчезло, вырвалось лишь несколько зловонных пузырей. И все. Танни почем зря тыкал древком в трясину, но Клайга уже не было. Не считая медленно отплывающего спасенного башмака, не осталось ни намека на то, что юноша когда-то существовал на свете.

Дальше продвигались в угрюмой тишине. У остальных рекрутов вид был ошеломленный и подавленный. Танни шел с сурово сомкнутыми губами; молодежь жалась к кочкам желтоватой травы, как жеребята к матерям. Скоро начался подъем, а изогнутые болотные чудища сменились обычными дубами и елями. Танни прислонил перепачканный штандарт к стволу и, уперев руки в боки, оглядел обувь. От щегольских сапог осталось одно название.

– Др-рань, – прорычал он, – дрань долбаная!

Желток безвольно осел в стекающей слякоти. Руки у него дрожали. Ледердинген, тяжело дыша, облизывал побелевшие губы. Уорта не было видно, из подлеска доносились натужные стоны. Опять прихватило. Даже утрата товарища не умерила буйствующее нутро. А то и, наоборот, послужила тому буйству причиной. Подошел Форест, по колено в черной грязи. Оба, и капрал, и сержант, были густо заляпаны, хотя на Танни корка была толще.

– Я слышал, мы потеряли рекрута.

В устах Фореста это была дежурная фраза. Ну а как иначе.

– Клайг, – с досадой бросил Танни. – Хотел выучиться на ткача. Вот так, потеряли человека, и где? В сраном болоте! За каким чертом мы вообще здесь?

Низ его мундира сделался кургузым от гадкой жирной парши; он, как мог, ее соскребал и с отвращением откидывал.

– Вы сделали все, что могли.

– Да знаю я, – буркнул Танни.

– Больше вы все равно…

– У него в ранце была часть моего барахла: восемь бутылок крепкого! Мне бы знаешь насколько хватило?

Повисла пауза.

– Восемь бутылок? – Форест медленно повел головой из стороны в сторону. – Ну и субчик же ты, капрал. Двадцать шесть лет в армии его величества, и все не перестаешь меня удивлять. Я вот что тебе скажу: поднимись-ка вон на тот косогор и оцени, в какой мы сейчас глубокой заднице. Может, это как-то отвлечет твои мысли от скорби об утрате. А я пока пойду отслежу, чтобы остальной батальон переправился у нас без дальнейшего потопления бутылок.

И Форест отошел, зашипев попутно на солдат, тянущих из вязкой слякоти дрожащего мула. Танни еще с минуту постоял, тихо ярясь, но яриться-то в сущности было не на кого.

– А ну, Желток, Летерлистер, Уорт, все ко мне!

Желток встал, распахнув глаза.

– Уорт, он, это…

– Наверно, еще не все из себя выдавил, – рассудил Ледерлинген, с озабоченным видом выуживая из ранца всякие промокшие предметы и развешивая их по ветвям для просушки.

– Да уж как пить дать. Чем ему еще заниматься? Тогда дождись его. А ты, Желток, давай за мной, и не вздумай мне сдохнуть на полдороге.

Он начал подниматься по косогору, брезгливо ощущая, как трутся задубевшие от подсохшей грязи штаны. По пути он сердито распинывал куски дерева.

– А мы разве не должны идти тихо? – опасливо прошептал Желток. – Вдруг наткнемся на врага?

– Где ты его нашел, врага! – проворчал Танни. – Скорее уж напоремся еще на один чертов батальон, который всего-навсего сдал по Старому мосту и оказался на месте впереди нас, весь чистенький-сухонький. Вот уж картинка будет, а?

– Не могу знать, господин, – пропыхтел рекрут, чуть ли не на четвереньках заползая на глинистый склон.

– Капрал Танни! Сколько учить можно! А тебя не спрашивают. Ох, они и разоржутся, когда увидят, какой у нас видок. Ох и позубоскалят!

Они приближались к деревьям. За ветвями проглядывал отдаленный холм с торчащими по верху камнями.

– По крайней мере, мы как раз в нужном месте, – пробурчал капрал.

И добавил себе под нос:

– Нужном от слова «нужник». Мокрые, грязные, голодные и нищие. Ну генерал Челенгорм, разъядри тебя в пупок. Срать солдату на голову – это я понимаю, но чтобы вот так…

Земля за деревьями отлого шла вниз. Судя по обилию пней и молодого подлеска, здесь когда-то трудились лесорубы, после них остались брошенные гниющие лачуги. Дальше бежала мелкая речушка, чуть шире ручья – на юг, в то кошмарное болото, через которое они только что перешли. С той стороны нависал глинистый берег, от него плавно поднимался травянистый склон, где какой-то пекущийся о границах селянин выложил из камней неровную стенку. Над стенкой в предзакатном солнце поблескивали копья. Судя по всему, тот самый батальон, что оказался впереди. Только непонятно, почему он с северной стороны стены.

– Капрал, а что там за…

– Я тебе сказал: тише воды.

Танни оттащил Желтка в заросли и вынул окуляр – изящный, складной, из меди – выиграл в квадраты у офицера из Шестого полка. С ним он продвинулся чуть вперед, где в кустах имелась прореха. Изгиб рельефа за речкой не мешал видеть, что ряд копий тянется по всей длине стены, насколько хватает глаз. А еще Танни разглядел шлемы. И дым, вроде как от костра. Потом он увидел человека, который забрел в ручей с подобием удочки из копья с примотанной тетивой. Человек был раздет до пояса, с растрепанными волосами – по виду, не солдат Союза. От того места, где засели капрал с рекрутом, его отделяли сотни две шагов.

– Ого, – выдохнул Танни.

– Это что, северяне? – прошептал Желток.

– Они самые. Да не один-два, а тьма-тьмущая. А мы, получается, как раз у них на фланге.

Танни протянул подчиненному окуляр, наполовину уверенный, что тот будет пялиться в него не с того конца.

– Но откуда они взялись?

– А ты как думаешь? С севера, вестимо, – он выхватил окуляр обратно. – Надо будет кому-то отправиться назад. Чтобы те, кто выше на навозной куче, знали, куда мы воткнулись.

– Они, наверно, и так уже знают. Ведь они тоже должны были натолкнуться на северян? – в голосе Желтка, и так-то не особенно спокойном, прорезалась истерическая нотка. – А? Разве нет? Ведь должны были, всяко!

– Кто знает, Желток, кто знает. Это же битва. Тут уж кто кого.

Еще не договорив, Танни с растущим беспокойством понял, насколько его слова правдивы. Да, речь идет именно о битве. И, может статься, очень даже кровопролитной. Северянин выбросил на бережок блеснувшую живым серебром рыбину на конце удочки. Из-за стены показались, по видимости, его друзья в приподнятом настроении – что-то с улыбками орут, машут. Если бой уже был, то по всему видно, что победа оказалась за ними.

– Танни! – сзади, согнувшись, сквозь кусты пробирался Форест. – Северяне по ту сторону ручья!

– Знаю. Да еще и рыбачат, хочешь верь, хочешь – нет. За той вон стенкой так и кишат.

– Один парень у нас влез на дерево. Говорит, что видел на Старом мосту всадников.

– Так они взяли мост?

Вот те на. Выходит, если они покинули ту долину с потерями не большими, чем восемь бутылок крепкого, то это еще везение.

– Но если они перейдут мост, мы окажемся отрезаны!

– Я понимаю, Танни. Соображаю, не дурак. Надо отправить нарочного обратно к генералу Челенгорму. Кого-нибудь отрядить. И сидеть, черт, тише воды ниже травы!

И Форест пополз обратно.

– Кому-то надо будет лезть через болота? – ужаснулся шепотом Желток.

– А ты что, летать умеешь?

– Я? – паренек посерел. – Я не могу, капрал Танни. Не могу… Сейчас, после Клайга… просто не могу!

Танни пожал плечами.

– Но ведь кому-то надо. Ты перелез сюда, значит, как-то перелезешь и обратно. Главное, держись травянистых участков.

– Капрал!

Ухватив Танни за грязный рукав, Желток придвинулся чуть ли не вплотную. Голос понизился до вороватого, интимно-заговорщического – тот самый тон, что так ласкает ухо. Тон, которым вершатся сделки.

– Вы говорили, если мне чего когда понадобится…

Влажные глаза рекрута стреляли налево и направо, не смотрит ли кто. Рука, нырнув за пазуху, появилась с плоской оловянной фляжкой и вдавила ее в ладонь Танни. Капрал вынул пробку, нюхнул и, аккуратно запечатав, сунул фляжку за пазуху, но уже себе. И кивнул. Потерянному в болоте, понятно, не замена, но, как говорится, на безрыбье…

– Летерлинкер! – позвал он змеиным шепотом, выбираясь из кустов. – Срочно нужен доброволец!

Деяния дня

– Именем мертвых, – удрученно бормотал Зоб, прихрамывая.

Их было с избытком, разбросанных по северному склону холма. А с ними еще и раненых, стонущих, подвывающих и причитающих характерным образом – звук, от которого у Зоба с каждым годом все сильнее свербило в зубах. Самому хотелось выть, умолять бедолаг, чтобы заткнулись, и брал стыд за то, что такие мысли приходят в голову, ведь он сам так вот немало отвыл за минувшие годы, и, кто знает, может, предстоит еще.

Гораздо больше мертвых было вокруг верхней стены. Столько, что можно ступать по ним хоть до самой чертовой вершины, ни разу не коснувшись истерзанной травы. Воевавшие по разные стороны теперь свалены в одну кучу – бездыханные и те, что еще кое-как дышат, а иные давно остыли. Вон молодой солдатик Союза испустил дух лицом к земле, а задницей к небу; косится на Зоба с растерянной неловкостью: дескать, дядя, ты б меня хоть перевернул, уложил как-нибудь подостойнее.

Пустое. Ни к чему это все. Достоинство – штука бесполезная и для живых, не говоря уже о мертвых.

Впрочем, склоны оказались лишь преддверием к побоищу в круге Героев. Великий Уравнитель позабавился сегодня на славу, соль шутки явив не сразу, но постепенно, по восходящей. Зоб и не помнил, доводилось ли ему когда-то видеть столько мертвецов в одном месте. Груды, связанные кровавой пуповиной, сцепленные оковами смертных объятий, которых уже не расцепить, не порвать. Голодные птицы в нетерпении приплясывали по камням, выжидали своей очереди. Суетились мухи на открытых ртах, застывших глазах, отверстых ранах. И откуда, из каких щелей берется вдруг разом столько мух? Попахивало и тем самым геройским духом. Тела взбухали под вечерним солнцем, выпускали наружу внутренности.

Перед такой картиной впору остановиться и поразмыслить о собственной бренности. Однако о ней недосуг было думать десяткам падальщиков без роду и племени, для которых произошедшие убийства равнозначны началу сбора ягод. Они деловито избавляли трупы от одежды и доспехов, собирали в кучи более-менее годные щиты и оружие. Их только слегка расстраивало, что первыми здесь похозяйничали возглавлявшие штурм карлы, сграбастав с поля брани все мало-мальски ценное.

– Стар я для этого вороньего пиршества, – вздохнул Зоб.

Он наклонился размять затекшее колено. Ногу от щиколотки до бедра льдистым жгутом пронимала боль.

– Кернден Зобатый, ну наконец-то он здесь!

Около Героя сидел Жужело, при виде своего воителя он вскочил, отряхивая зад от грязи.

– А то я уже ждать отчаялся!

Меч Мечей в ножнах он закинул на плечо и указал им на долину, откуда они пришли.

– Я уж думал, не решил ли ты по пути сюда осесть на каком-нибудь из тех вон хуторов.

– Да уж и впрямь надо было.

– Хм, а кто б тогда показал мне судьбу?

– Ты рубился?

– Да уж как водится. В самой гуще. Здесь мне равных нет, как в песнях поется. Ох, и пришлось мечом помахать.

А на самом, гляньте-ка, ни царапины. Зоб ни разу не видел, чтобы Жужело выходил из боя хотя бы со ссадиной. Скребя в затылке, он хмуро оглядел побоище. Ветер решил дохнуть свежим дыханием, взлохматил одежды на трупах.

– Много народу полегло.

– Ага, – отозвался Зоб.

– Груды и груды.

– Да.

– Хотя в основном Союз.

– Да.

Жужело стряхнул меч с плеча и воткнул в землю, руки сложив на гарде, а подбородком уткнувшись в рукоять.

– И все равно, даже если рубишь врага, сам этот вид, знаешь… заставляет задуматься о том, такая ли уж хорошая штука эта война.

– Ты шутишь?

Жужело помолчал, вращая меч по оси, пока кончик запятнанных ножен не съехал на такую же запятнанную траву.

– Теперь уж и не знаю. Агрик убит.

Зоб замер с приоткрытым ртом.

– Бросился в бой в передних рядах. Убит оказался здесь. По-моему, заколот мечом, куда-то вот сюда, – Жужело ткнул себе в бок, – в подреберье, и меч, вероятно, вышел наружу…

– Какая уж теперь разница, – досадливо отмахнулся Зоб.

– Наверно, никакой. Грязь есть грязь, прах есть прах. На нем все равно была тень с той самой поры, как убили его брата. Это было видно по нему. Во всяком случае, мне. Парень все одно долго бы не протянул.

Вот уж утешение.

– Как остальные?

– Весельчаку Йону поставили зарубку-другую. Брека нога по-прежнему беспокоит, хотя он об этом не говорит. Ну а так все в добром здравии. Во всяком случае, не хуже прежнего. Чудесница вот думает, как бы нам похоронить Агрика рядом с братом.

– Хорошо.

– Тогда давай, наверное, выроем яму, пока никто другой на то место не покусился?

Зоб со вздохом огляделся по сторонам.

– Если у вас отыщется свободный заступ. А я подойду сказать слова.

Конец дня вполне в духе его начала. Не успел Зоб отойти на пару шагов, как у него на пути оказался Хлад.

– Тебя желает Доу, – сказал он скользким шепотом, и шрамом, и угрюмой ухмылкой напоминая самого Великого Уравнителя, не иначе.

– Ладно. – Зоб почувствовал неудержимое желание вновь взяться за заусенцы. – Скажи им, что я сейчас подойду. Я же недолго там буду?

Вместо ответа Хлад пожал плечами. Если у Зоба учиненная мясорубка не вызывала добрых чуств, то Черный Доу деяниями дня был, похоже, доволен. Он стоял, прислонясь к камню, с недоеденным яблоком в руке, лицо забрызгано кровью.

– Зобатый, репей старый! Куда ты, черт возьми, подевался?

– Честно говоря, ошивался по хромоте своей в хвосте.

Неподалеку от вождя бдили с обнаженными мечами Треснутая Нога и несколько его карлов. С учетом одержанной победы что-то многовато стали.

– Я уж думал, ты убился, – сказал Доу.

Зоб поморщился, подволакивая пылающую ногу. Не знаю, как вы, а мы не против еще немного пожить.

– Да вот прыти не хватило оказаться среди убитых. За молодыми разве угонишься. Стоять я буду там, где укажешь, а вот переть на скорости вперед – это занятие для молодых.

– Но ведь я как-то успел с передними рядами.

– Не у всех такой аппетит к крови, как у тебя, вождь.

– Да, я такой. Даже не припомню, когда за день все так славно удавалось.

Доу положил руку Зобу на плечо и вывел его на пятачок между камнями, откуда открывался вид на юг через долину. То самое место, где стоял Зоб, когда впервые заметил приближение Союза. Как все изменилось за считаные часы.

В скудеющем предзакатном свете обветшалая стена словно ощетинилась отблесками оружия. То же самое вниз по склону. Там копали рвы, затачивали колья, Герои превращались в крепость. Несколько ниже южный склон холма, как мусор, устилали тела, далеко, до самых огородов. От одного трупа к другому перепархивали вначале люди, затем вороны – мусорщики, каркающие счастливым хором. Согнанный подневольный люд стаскивал в кучи для предания земле раздетые тела – один труп неотличим от другого. Когда человек умирает в мирное время, по нему текут потоки слез, собираются процессии; родственники, друзья и знакомые говорят друг другу слова утешения. Того же, кто погибает на войне, хорошо если присыплют количеством грязи достаточным, чтобы он не смердел.

Доу поманил пальцем:

– Хлад.

– Да, воитель.

– Я слышал, в Осрунге пленен кто-то из знати. Офицер Союза или еще кто. Почему бы его сюда не притащить и не посмотреть, что из него можно вытянуть в плане полезных сведений?

Глаз Хлада оранжево блеснул в луче заката.

– Сделаем.

Он пошагал, переступая трупы легко, как палые листья. Доу проводил его хмурым взглядом.

– Надо ж чем-то загружать подчиненных, да, Зобатый?

– Наверное.

Интересно, чем Доу собрался загрузить, черт возьми, самого Зоба.

– Н-да, за день сделано немало.

Доу отбросил огрызок яблока и хлопнул себя по животу с видом человека, который сегодня впервые наелся вдосталь, а несколько сот трупов – это так, объедки.

– Так точно, – ответил Зоб.

Может, ему и самому не мешало попраздновать. Выдать коленце, хотя бы одной ногой. Спеть, чокнуться со всеми кружкой браги. Но нет, все болит. Болит, и спать охота, а проснуться в доме у воды, и никогда больше не видеть ни единого поля сражения. Тогда не придется нести околесицу над прахом Агрика.

– Ну вот. Оттолкнул их назад, к реке. По всей линии, – Доу величаво махнул на долину рукой с почерневшей запекшейся кровью под ногтями. – Ричи одолел частокол и выпнул Союз из Осрунга. Скейл занял Старый мост. Золотой отогнал всю эту братию через отмель. Там его остановили, но… Прямо-таки настораживает: слишком уж все гладко у меня получается.

Черный Доу подмигнул Зобу. Не сигнал ли это к тому, чтобы в спину вогнали нож?

– Надеюсь, народ теперь не будет брюзжать, что я не такой боец, за которого меня принимали?

– Да нет, наверно.

Как будто Доу его за этим позвал.

– Вообще-то Хлад говорил, я тебе для чего-то нужен.

– А что, паре старых вояк после битвы и поболтать нельзя?

Ножу в спине Зоб удивился бы куда меньше, чем этому.

– Почему, можно. Просто не думал, что в собеседниках у меня будешь ты.

Доу помолчал.

– Да и я тоже. Пожалуй, мы оба должны быть удивлены.

– Так точно, – сказал Зоб, не зная, что добавить.

– Завтра мы можем подпустить к себе Союз, – сказал Доу. – Так что побереги свои старые ноги.

– Думаешь, они осмелятся? После всего этого?

Доу ощерился.

– Мы задали Челенгорму хорошую трепку, но за реку не переправилось и половины его людей. А ведь это только одна дивизия из трех.

Он указал в сторону Адвейна, где в сумерках мигали огоньки – яркие точки факелов, отмечающие траекторию движения вражеской армии.

– Там подводит свои полки Миттерик. Свежие, готовые к бою. А с другой стороны, я слышал, идет Мид.

Палец Доу двинулся влево, к дороге на Олленсанд. Огни виднелись и там, едва различимые в такой дали. Сердце захолонуло.

– Так что работы здесь будет хоть отбавляй, насчет этого не волнуйся. – Доу подался ближе и вцепился пальцами Зобу в плечо. – Все у нас только начинается.

Пораженные

Ваше августейшее величество,

с огорчением довожу до Вас, что Ваша армия и Ваши интересы на Севере пострадали самым серьезным образом. Сегодня утром передовые отряды дивизии генерала Челенгорма достигли городка Осрунг и заняли сильную позицию на холме, опоясанном кольцом древних камней, именуемых Героями. Однако подкрепления задержались из-за плохого состояния дорог, и прежде чем наши основные силы переправились через реку, северяне атаковали большим числом. И хотя сражались со всей отвагой, Шестой и Ростодский полки оказались опрокинуты. Утерян штандарт Шестого полка. Потери исчисляются тысячей убитых и примерно таким же количеством раненых. А еще многие оказались в руках врага.

Лишь благодаря отваге Первого кавалерийского Вашего величества полка было предотвращено дальнейшее ухудшение событий. Теперь северяне хорошо укреплены вокруг Героев. На склонах видны костры их лагерей. Когда ветер дует с северного направления, слышны чуть ли не их песни. Тем не менее мы удерживаем землю к югу от реки, а дивизии генерала Миттерика с восточного фланга и лорд-губернатора Мида с западного начали сближаться, чтобы с первыми лучами рассвета нанести удар. Завтра северянам будет уже не до песен.

Остаюсь Вашим преданнейшим и недостойным слугой —

Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной войны.

Густеющий сумрак полон криков, стука и лязга, горек от дыма костров, а еще более от едкого духа поражения. Потрескивал на ветру огонь и шипели в руках факелы, выхватывая из темени лица, изнуренные днем перехода, ожидания, беспокойства. А кое-где и потасовок.

Дорога от Уфриса заполнена бескрайней чередой перегруженных повозок, верховых офицеров, устало марширующих солдат. Дивизия Миттерика продиралась мимо, видя на пути раненых и увечных, заряжаясь страхом еще до того, как пахнуло врагом. То, что до разгрома на Героях представлялось чем-то отдаленным, обретало сокрушительную вещественность. Мертвый мул с остекленело выпученными глазами. Телега со сломанной осью, стянутая с дороги и разобранная на дрова. Сорванная с креплений и брошенная палатка с желтым солнцем Союза на мятой парусине. Все стало символами судьбы.

Прошлые месяцы, когда Горст совершал утренние пробежки по лагерям то одних, то других полков, страх был здесь редкой залетной птицей. Хотя и гостили скука, тупая усталость, голод, хворь, безнадега и тоска по дому, вместе взятые. Но не страх перед врагом. Теперь же он был везде, и въедливый его дух лишь крепчал по мере того, как сгущались тучи и солнце уходило за пустоши и пади. Если победа делает людей храбрыми, то поражение превращает их в трусов.

Посреди села Адвейн напрочь застряли несколько редкостно громоздких повозок, по восьмерке лошадей в каждой. Красный от натуги офицер что-то орал старику, сидящему рядом с возницей.

– Да вы знаете, кто я?! – встречно разорялся старик, размахивая подорожной, смоченной первыми каплями дождя. – Я Сауризин, адепт-химик университета Адуи! У меня рескрипт самого лорда Байяза: это снаряжение немедля пропустить!

Горст оставил их за спором и миновал квартирмейстера, грохочущего в двери в поисках места на постой. На улице стояла северянка с тремя припавшими к ее ногам детишками и под набирающим силу дождем невидяще смотрела на горстку монет у себя на ладони. Вышвырнуты из своей лачуги, чтобы дать место какому-нибудь глумливому лейтенанту, которого вытеснит какой-нибудь спесивый капитан, а того выставит вон какой-нибудь чванливый майор. Где-то к той поре окажется эта женщина со своими детьми? «Может, будет мирно почивать у меня в палатке, пока я геройски коротаю ночь на сырой дернине снаружи? Надо лишь протянуть руку…» Но он, опустив голову, молча протопал мимо. Большинство убогих домишек переполнено ранеными; те, кто мог ходить, теснились на крыльце или около. Они смотрели на него; перекошенные от боли, заляпанные грязью, перевязанные тряпьем лица были полны вялого укора. Горст в ответ смотрел на них. «Мое ремесло – делать увечных, а не утешать их».

Он предложил раненым бутылку рома, прихваченную из офицерской кухни, и они по очереди стали к ней прикладываться, пока не опустошили. При этом никто, кроме одного, схватившего его на секунду за руку, не поблагодарил за угощение. Впрочем, ему до этого не было дела.

В дверях, тяжело вздыхая, появился хирург в замызганном фартуке.

– Генерал Челенгорм здесь? – осведомился Горст.

Тот указал ему место на отшибе, и через несколько шагов он услышал голос – тот самый, что последние дни нетерпеливо выкрикивал приказы.

– Уложите их здесь, вот так! Расчистите место! За корпией, мигом!

Челенгорм стоял коленом на раскисшей земле, держа за руку лежащего на носилках. Генерал наконец избавился от своры прихлебателей-штабистов, если только они не полегли на холме.

– Не беспокойтесь, всем, чем можем, поможем. Вы герои, каждый из вас!

Он чавкнул коленом по грязи возле лежачего.

– Ты сделал все, что мог. Вина, друзья мои, во всем была моя, и ошибки тоже мои.

Он стиснул ему плечо, медленно встал.

– Моя вина. Моя.

Похоже, в ком-то поражение пробуждает самое лучшее.

– Генерал Челенгорм?

Трепетный свет факела озарил его лицо, осунувшееся и внезапно постаревшее.

– Полковник Горст, как вы…

– Прибыл маршал Крой.

Генерал на глазах как будто сдулся. Или лишился хребта.

– Ну да, конечно.

Он оправил перепачканный грязью мундир, привел в надлежащее положение пояс с мечом.

– Как я выгляжу?

Горст открыл было рот, но Челегорм его перебил:

– Только не надо меня подбадривать. У меня вид пораженного.

«Точно».

– Прошу вас, не отрицайте этого.

«Я и не отрицаю».

– Я таков, какой я есть.

«Что верно, то верно».

Обратно генерала вел Горст – по закоулкам, через поток армейских кухонь, сквозь колготню предприимчивых, галдящих без умолку коробейников. Он был во власти уныния. Как оно часто бывает.

– Полковник Горст, мне нужно вас поблагодарить. Тот ваш бросок спас мою дивизию.

«Быть может, он спас и мою карьеру. Дивизия твоя может гореть синим пламенем, если я вновь стану первым стражем короля».

– Мои мотивы были не так уж бескорыстны.

– А у кого они бывают таковыми? Но в историю заносятся результаты, а не мотивы. Все наши резоны вилами по воде писаны. Правда же в том, что я чуть не уничтожил дивизию. Мою дивизию.

Челенгорм сокрушенно вздохнул.

– Ту, которую король столь неосмотрительно вверил мне. А я взял ее и разбазарил.

«Взял, да не сказать чтобы крепко: часть все же осталась».

– Но вы же знаете короля.

«Да уж как не знать».

– У него романтическое представление о старых друзьях.

«У него романтическое представление считай что обо всем».

– По возвращении домой я буду, несомненно, осмеян. Унижен. Отвергнут.

«Милости просим в мою шкуру».

– Быть может, я этого даже заслуживаю.

«Возможно, что и да. А вот я – нет».

И тем не менее, когда Горст искоса поглядел на понуро шагающего Челенгорма, волосы прилипли ко лбу, с носа свешивается дождевая капля – картина полного самоуничижения, хоть в зеркало не смотрись, – его отчего-то пробрала волна неизъяснимого сочувствия. Неожиданно для себя он положил руку генералу на плечо.

– Что могли, вы сделали, – сказал он. – Не надо винить себя.

«Как учит опыт, скоро это за тебя будут делать легионы самодовольных лицемеров».

– Тогда кого же мне винить? – куда-то в дождь прошептал Челенгорм. – Кого?

Если лорд-маршал Крой и был заражен страхом, то этого не показывал ни он сам, ни кто-либо из охваченных его железной аурой. Там, куда падал его взгляд, солдаты принимались печатать шаг, офицеры командовали твердо, но без крика, а раненые подавляли стоны и стоически молчали. В радиусе примерно в полсотни шагов – с Кроем, гордо возвышающимся в седле по центру, – не было ни упадка боевого духа, ни ослабления дисциплины, ни, разумеется, пораженческих настроений. Выправка Челенгорма по приближении к этому символическому кругу заметно улучшилась, и он, подойдя, бойко отсалютовал.

– Лорд-маршал Крой!

– Генерал Челенгорм, – маршал с высоты седла метнул орлиный взгляд, – мне доложили, имело место столкновение с неприятелем?

– Так точно. Северяне напали крайне большим числом. Крайне большим, и крайне быстро. Хорошо скоординированный штурм. Они совершили ложный выпад на Осрунг, и я послал к городу полк для подкрепления. Хотел отправить больше, но к тому времени… было поздно что-то делать, кроме как пытаться удержать их на той стороне реки. Слишком поздно для…

– Состояние вашей дивизии, генерал.

Челенгорм приумолк. Плачевное состояние его дивизии было и так налицо.

– Два из пяти полков пехоты задержались из-за плохих дорог, и им только предстоит вступить в бой. Тринадцатый держал Осрунг и отступил в боевом порядке, когда в ворота ворвались превосходящие силы неприятеля. Есть убитые и раненые…

Челенгорм забубнил печальный список потерь.

– Основная часть Ростодского полка, примерно девять рот, была перехвачена внезапным ударом в открытом поле и разбита. Шестой полк на момент нападения северян удерживал холм и потерпел форменный разгром. Был рассеян и согнан вниз, в поля. Шестой полк, осмелюсь доложить… – у Челенгорма задергались губы, – перестал существовать.

– Полковник Веттерлант?

– Предположительно в числе поверженных на той стороне реки. Убитых там очень много. До раненых мы просто не можем добраться. Слышны их стенания. Они почему-то все время хотят воды, – Челенгорм коротко заблеял несуразным смехом. – Я-то думал, они будут просить, ну… спиртного или там чего еще.

Крой молчал. Горст не находил возможности вставить слово.

Челенгорм продолжал бубнеж, как будто молчать ему было невыносимо.

– Первый полк кавалерии понес потери возле Старого моста и отошел, но удержал южный берег. Так что он расколот надвое. Один батальон переправился через болота и сосредоточился в лесах на левом фланге.

– Это может оказаться полезным. А остальные?

– Отважно сражались рядом с полковником Горстом на отмелях и ценой больших потерь с обеих сторон обратили врага вспять. Наше единственное победное столкновение за сегодня.

Крой обратил свое внимание на Горста:

– Опять геройствуем, полковник?

«Лишь малое участие, чтобы помешать поражению перерасти в разгром».

– Немного участия. Геройства никакого.

– Лорд-маршал, ваше требование я помнил, – вклинился Челенгорм, – то самое, насчет незамедлительности. Вы писали кое-что насчет незамедлительности.

– Писал.

– Я постоянно держал в уме, что король желает быстрых результатов. А потому ухватился за возможность напасть на врага. Ухватился… чересчур рьяно. Я совершил ужасную ошибку. Самую ужасную, и я один несу за нее полную ответственность.

– Да нет, – Крой тяжко вздохнул, – не вы один. Вы разделяете ее со мной. И с остальными. С дорогами. Характером поля боя. Ненужной поспешностью.

– Тем не менее я проиграл. – Челенгорм протянул маршалу меч. – Покорно прошу отстранить меня от командования.

– Король этого слушать бы не стал. Не буду и я.

Меч генерала повис, кончиком царапнув глину.

– Слушаюсь, лорд-маршал. Мне, конечно же, надо было более тщательно прочесать лес…

– Несомненно. Однако вам было приказано продвигаться на север и искать врага. – В изменчивом свете факелов Крой медленно оглядел обращенное в хаос село. – Вот вы его и нашли. Это война. Ошибки случаются, и когда они происходят… Ставки высоки. Но ничего не закончено. Наоборот, мы еще толком и не приступали. Сегодняшний вечер и завтрашний день вы проведете за отмелью, а именно на той ее стороне, где нынче негеройски проявил себя полковник Горст. Сосредоточьте центр, переоснастите дивизию, присмотрите за ранеными, восстановите боевой дух и…

Он мрачно воззрился на общий раздрай.

– …Должную дисциплину.

– Слушаюсь, лорд-маршал!

– Я со своей ставкой размещусь на склонах Черной пади, там будет хороший обзор поля битвы. Поражение всегда болезненно, но я думаю, у вас будет еще одна возможность принять участие в этой баталии.

Челенгорм подобрался; появление прямой цели частично вернуло ему утраченную хватку.

– Лорд-маршал, к послезавтрашнему дню моя дивизия к бою будет готова, можете на это рассчитывать!

– Хорошо.

Крой поскакал прочь, исчезнув в ночи со своей неукротимой аурой и свитой штабистов.

Пока утихал стук копыт, генерал стоял навытяжку, застыв в прощальном салюте маршалу. На подходе к дороге Горст обернулся: Челенгорм все еще там стоял – один, с поникшими плечами под дождем: косые белые штрихи сквозь шипенье чадящих факелов.

Достойное обращение

Не быстрее прихрамывания Фладда, то есть совсем уж по-черепашьи, они под секущим дождем пробирались по тракту в сторону Осрунга. Путь освещал факел Рефта – лучина, а не факел: просматривается лишь щербатая глина на пару-тройку шагов, раздавленные колосья по бокам, испуганные физиономии Брейта с Кольвингом да идиотские буркалы Стоддера. Все, как один, смотрели вперед в сторону городка – тускловатое созвездие огоньков посреди темени, под шапкой облаков. Руки сжимали то, что в их мелкой артели оборванцев сходило за оружие. Как будто сейчас в бой, хотя сражение давно миновало, без них.

– Почему нас, черт возьми, держали на самых задах? – негодовал Бек.

– Из-за моего ущербного колена и вашей необученности, дурак, – бросил Фладд через плечо.

– И как же мы обучимся, на задах-то?

– Обучитесь, как не упорхнуть почем зря на тот свет. А это уже большая наука, в которой стоит поупражняться, если хочешь знать.

Но Бек знать ничего не хотел. Его уважение к Фладду таяло с каждой пройденной вместе милей. Старого осла, похоже, интересовало только, как уберечь своих ребятишек от драки, а еще он посылал их со всякими глупейшими заданиями: там копнуть, тут поднести или разжечь костер. Ну, и еще держать в тепле ногу. Его ногу. Делать бабскую работу Бек мог и у себя на хуторе, не на холоде и не на ветру. Он пришел сражаться, заработать себе имя и прославиться деяниями, достойными песен. Он хотел сказать это вслух, как вдруг за рукав его ухватил Брейт, тыча куда-то вперед.

– Там кто-то есть! – тихонько взвизгнул он.

В темноте шевелились тени. Бек насторожился; рука легла на меч. Факел высветил три смутных силуэта, свисающих с дерева на цепях. Людские тела, черные от копоти, медленно поворачивались; тонко поскрипывал сук.

– Дезертиры, – махнул рукой Фладд, даже не останавливаясь. – Повесили да сожгли.

Бек, проходя мимо, не спускал с них глаз. На людей уже и не похожи; так, обугленные головни. У того, что посередине, болталась на шее какая-то доска – наверно, с надписью, – но она обгорела, да и читать Бек не умел.

– А зачем сжигать? – спросил Стоддер.

– Затем, что у Черного Доу с давних пор аппетит к запаху горелой человечины, и с годами он не убавился.

– Предупреждение такое, – прошептал Рефт.

– Какое такое?

– Чтоб не дезертировали, – пояснил Фладд.

– Тупица, – добавил Бек в основном из-за того, что от этих головешек было не по себе. – Так только с трусами поступают, чтобы не…

Снова визг – на этот раз Кольвинг; Бек опять схватился за меч.

– Да это так, горожане, – Рефт поднял факел повыше и высветил встревоженные лица.

– У нас ничего нет! – замахал костлявыми руками старик, стоявший впереди. – Нету ничего!

– Да нам ничего и не надо, – отозвался Фладд, – ступайте себе.

Те настороженно прошли мимо – старики, несколько женщин, пара детей. Дети еще младше, чем Брейт, то есть даже говорить толком не научились. Все шли, сгибаясь под поклажей, двое толкали перед собой скрипучие, груженные скарбом тачки: лысые меха, старые горшки да кое-какие инструменты – словом, то, что и в хозяйстве у матери Бека.

– Снимаются с насиженного места, – протянул Кольвинг.

– Знают, что их ждет, – определил Рефт.

Из ночи проявился Осрунг: замшелый забор из заточенных сверху бревен, высокая каменная башня с зевом пустых ворот и горящими щелками окон. На карауле угрюмые люди с пиками. Молодые ребята, сплошь перемазанные раскисшей грязью, в свете факелов на столбах копали яму.

– Вот черт, – шепнул Кольвинг.

– Именем мертвых, – проскулил Брейт.

– Так это они и есть, – отвесив губищу, сказал Стоддер.

Бек не нашелся что сказать. То, что он поначалу принял за кучу глины, на самом деле было кучей трупов. Помнится, он видел, как лежал перед погребением Гельда из долины, который утонул в реке. Бек тогда счел себя за крепкого нутром, но здесь совсем другое. Раздетые догола, сваленные как попало, кто вверх, кто вниз лицом, скользкие от дождя. Все как один мужчины… Голова пошла кругом. Лица искаженные, где целиком, а где только части… Руки-ноги, животы-спины, все вперемешку, как единое многолапое чудовище. Даже думать не хочется, сколько их. Вон торчит нога, в бедре зияет рана. Все так неестественно. Когда они проходили мимо, землекоп приостановился, сжав заступ в белых, как у мертвеца, руках. Рот у него подергивался, словно парень собирался расплакаться.

– Давайте уже.

Фладд завел их в проход. К частоколу изнутри были прислонены выбитые ворота. Рядом лежал большущий ствол дерева с отсеченными до удобной длины сучьями, чтобы сподручнее держать. Тяжелый заточенный конец окован грубым черным железом в свежих зазубринах.

– Видал? – прошептал Кольвинг. – Это же таран.

– Да видал, – отозвался Рефт.

Город выглядел и вел себя странно. Настороженно, беспокойно. Одни дома были наглухо заперты, у других, темных и безжизненных, окна и двери нараспашку. Угрожающего вида бородачи пускали фляжку по кругу. В проулке боязливо жались какие-то ребятишки, их глаза тревожно блеснули в свете факела. Отовсюду то и дело доносились непонятные звуки – какое-то побрякивание, поскрипывание, шуршанье. Иногда глухой стук и возгласы, резкие вскрики. Между строениями голодной рысцой шныряли стайки людей с факелами и клинками в руках.

– Что происходит? – поеживаясь, спросил Стоддер.

– Мародерствуют помаленьку.

– Но… это же наш город?

Фладд пожал плечами.

– Они за него сражались. Кто-то сложил здесь голову. Не уходить же с пустыми руками.

Под протекающим скатом крыши с бутылкой в руке сидел длинноусый карл, он что-то неразборчиво съязвил, когда они проходили мимо. В дверном проеме возле него лежал труп – наполовину внутри, наполовину на улице; затылок представлял собой жирно лоснящуюся массу. Непонятно, жил ли этот человек в доме или пытался в него вломиться. И даже мужчина это или женщина.

– Чего-то ты притих, – сказал Рефт.

Бек хотел в ответ сострить, но вырвалось лишь бессмысленное «эйе».

– Подождите-ка здесь, – сказал неожиданно Фладд.

И захромал к человеку в красном плаще, направляющему карлов туда и сюда. Неподалеку в закоулке сидели люди со связанными руками. На головы и плечи им уныло моросил дождь.

– Пленники, – сообразил Рефт.

– Как-то они не сильно отличаются от наших, – заметил Кольвинг.

– И вправду, – Рефт хмуро пригляделся. – Небось кто-то из парней Ищейки.

– Кроме вон того, – указал Бек. – Уж он-то точно от Союза.

Голова у пленного забинтована, одет в форму южан – один красный рукав разорван, рука под ним в царапинах, а на другом сохранился обшлаг с причудливой золотой тесьмой.

– Верно, – сказал вернувшийся Фладд. – Я схожу узнаю, что нам предстоит завтра, а вы пока следите за этими пленными. И смотрите, чтоб никто из вас – ни вы, ни они – к моему приходу не умудрился окочуриться!

Он заковылял вверх по улице.

– Больше делать нечего, как этих вот караулить, – проворчал Бек, к которому от вида этих висельников частично вернулась брезгливость.

– А ты думал, тебе что-нибудь посолидней поручат? – прохрипел один, с сумасшедшинкой в глазах.

Сквозь застарелые бурые пятна у него на перевязанном животе проступала свежая кровь. Кроме рук, ему связали еще и лодыжки.

– Щеголье хреново, еще и имен-то не заслужили!

– Да заткнись ты уже, Крестоног, – буркнул другой пленный, не поднимая глаз.

– Сам заткнись, дырка от задницы! – рявкнул Крестоног, да так злобно, будто вот-вот набросится. – Вечер-то, может, и за ними, но с утра здесь будет Союз. Солдат там больше, чем муравьев в муравейнике. А с ними Ищейка, а с Ищейкой знаешь кто?

Он осклабился, показав гнилые зубы, вытаращил глаза и выдал:

– Сам Девятипалый!

Беку кровь бросилась в лицо, сделалось душно. Девятипалый, Девять Смертей… Тот, кто убил отца. Убил на поединке отцовским же мечом, который вот он, в ножнах у пояса.

– Вранье! – пискнул Брейт, а у самого, видать, душа ушла в пятки, хотя при ребятах было оружие, а узники сидели связанные. – Черный Доу Девятипалого давно сразил, много лет назад!

Крестоног, все так же щерясь, не замедлил ответить:

– А вот мы завтра увидим, недоносок. Мы…

– Да плюнь ты на него, – сказал Брейту Бек.

– Ишь ты, плюнь! А самого-то как звать?

Бек подошел и пнул Крестонога прямо по ребрам.

– А вот так!

И припечатал еще раз так, что мерзавец аж согнулся и запал злости из него улетучился.

– Так меня звать! Так, драть твою лети! Расслышал, или повторить?

– Ничего, что отвлекаю?

– Чего? – рыкнул Бек, оборачиваясь со сжатыми кулаками.

За спиной стоял кто-то здоровенный, выше Бека чуть не на голову, на плечах меховая накидка в бисеринах дождя. А сбоку на лице жутчайшего вида шрамище. И вместо глаза – тусклая оловяшка.

– Сам Хлад, – завороженно шепнули снизу.

Бек тоже слышал эти истории. Все их слышали. Говорят, Хлад выполнял у Черного Доу поручения, слишком черные для него самого. А еще, что он сражался и у Черного колодца, и за Кумнур, и за Дунбрек, и в Высокогорье, рядом и с легендарным Руддой Тридуба, и с Ищейкой. И с Девятипалым. Говорят, он хаживал на юг за моря и обучился там колдовству. И что глаз у него из чистого серебра, и будто бы он по доброй воле обменял его у какой-то ведьмы на свой живой, и через него теперь может видеть, о чем человек думает.

– Я от Черного Доу.

– Эйе, – прошептал Бек; волосы у него встали дыбом.

– Надо одного из этих забрать. Офицера Союза.

– Вот этого, наверно.

Кольвинг ногой ткнул южанина с разорванным рукавом; тот лишь хрюкнул.

– А, так это не кто иной, как пес Черного Доу! – ожил Крестоног, щерясь окровавленными зубами; новые пятна проступили и сквозь повязку. – Чего ж не лаешь-то, а, собака?

Лаешь, собака! Бек ушам не мог поверить, как и все остальные. Наверное, рана в животе означала скорую смерть, и пленный обезумел.

– Хм.

Хлад поддернул штаны, чтоб удобней было опуститься на корточки, и присел, утонув башмаками в грязи. В руке у него очутился нож – небольшой, с палец, огнисто поблескивающий.

– Так ты меня, выходит, знаешь?

– Знаю, псина. А собак я, драть их лети, не боюсь.

Хлад приподнял бровь над целым глазом; металлический оставался неподвижен.

– А ты, я вижу, герой.

И воткнул нож Крестоногу в икру, без усилия, как Бек мог бы ткнуть пальцем соседа при побудке. Нож гладко вошел и вышел, а Крестоног засипел и заизвивался.

– Стало быть, я пес Черного Доу?

Хлад ткнул его в другую ногу, на этот раз глубже и в бедро.

– Это правда: вишь, какой сранью приходится заниматься.

Он ткнул узника снова, примерно в то же место.

– Собака-то, видишь, ножа держать не умеет. А вот я могу.

Ни в голосе его, ни в выражении лица не было злобы, одна брезгливая скука.

– Так что чем могу.

А сам тык, тык.

– Ы! Ы! – надсадно вскрикивал, извиваясь, Крестоног. – Эх, если б у меня был клинок…

– Если? – Хлад сплюнул. – И что тогда?

Он ткнул Крестонога в бок, где повязка.

– Нет его у тебя, на том и прижмись.

Крестоног изогнулся, получил от Хлада тычок в спину.

– А у меня вот есть. Не веришь, глянь.

Тык, тык, тык.

– Смотри-смотри, герой.

И в ноги его сзади, и в задницу, только кровь темными кругами проступала сквозь тряпье. Крестоног тонко выл и вздрагивал, а Хлад, отдуваясь, вытер нож о рукав офицера Союза, измазав золотую тесьму красным.

– Ну ладно, – подняв офицера на ноги, ножик Хлад аккуратно упрятал куда-то за пояс, – этого я забираю.

– А с этим что делать? – голос у Бека прозвучал хило, тоненько.

Он указывал на Крестонога, который постанывал в грязи, в лоснящихся черным лохмотьях.

Хлад покосился на Бека, взглядом пронизывая как будто насквозь – не зря говорят, что он читает мысли.

– Да ничего, – отворачиваясь, одноглазый равнодушно пожал плечами. – Еще силы на него расходовать. Пускай истекает.

Тактики

Долина расстилалась внизу галактикой помаргивающих точек оранжевого света. Факелы и костры по обе стороны противостояния смазывались, когда по холму с новой силой проходила завеса дождя. Одно скопление огней было, судя по всему, селом Адвейн, другое холмом, именуемым здесь Героями, третье городком Осрунг.

Своей ставкой Мид сделал брошенный постоялый двор к югу от городка, велев передовому полку окопаться на расстоянии полета стрелы от штабного забора. Вместе с полком разместился и Гарод, бесстрашно выкрикивая в темноте какие-то приказы. Добрая половина дивизии все еще подтягивалась по дороге, которая утром представляла собой пыльный тракт, а теперь обратилась в грязную речку с бурунами. Самые задние не подойдут, наверное, даже к рассвету.

– Я хотел вас поблагодарить, – сказал полковник Бринт, со шляпы которого падали дождевые капли.

– Меня? – удивилась Финри, с виду сама невинность. – Это еще за что?

– За то, что эти дни приглядываете за Ализ. Я знаю, она не сказать чтобы светская львица.

– Мне это совсем не в тягость, – слукавила Финри. – Если на то пошло, и вы с Гаром на короткой ноге.

Легкий намек: дескать, смотри, чтоб непременно так было и впредь.

– Гар из тех, кто легко к себе располагает.

– Да неужто?

Они проехали мимо заграждения, где, укутавшись в промокшие плащи, маячили четверо солдат Союза; кончики копий поблескивали в свете фонарей офицеров Мида. Неподалеку развьючивали лошадей, снимая попорченное дождем снаряжение. Разворачивали и ставили палатки, как живые, хлещущие в лица мокрыми складками парусины. Под протекающим навесом ежилась очередь с разнокалиберными емкостями – кто с кружкой, кто с мешком, кто еще с чем: там возле бочек и ларей раздавали провиант.

– А хлеба что, нет? – недовольно спрашивал кто-то.

– Устав гласит: хлеб гоже заменять мукою, – отвечал каптенармус, с хмурой сосредоточенностью отмеряя на весах ничтожное ее количество.

– Так это смотря кому гоже. А печь его на чем?

– Сунь себе в задницу да перни: жар и появится. Я вот… Ой, простите великодушно, госпожа, – спохватился при виде Финри каптенармус, торопливо стягивая головной убор, как будто голод однополчан был для него менее предосудителен, чем слово «задница», способное уязвить нежные чувства светской дамы.

То, что на первый взгляд представлялось бугром на крутом склоне, оказалось старинным строением, затянутым плющом, нечто среднее между флигелем и амбаром, служившим, вероятно, и тем и другим. Мид спешился со всей помпезностью царедворца и пошел во главе свиты, растянувшейся в узком проходе гуськом. Полковника Бринта оставили придерживать очередь, так что Финри удалось проскользнуть в самом начале процессии. В помещении с голыми стропилами пахло сыростью и шерстью; офицеры выстраивались тесным рядком. Над собранием витал дух монарших похорон: каждый тщился выглядеть наиболее чопорно, вместе с тем исподтишка выжидая, не упомянут ли в завещании и его имя. У шершавой стены хмурился генерал Миттерик, оттопыренный большой палец сунув между пуговицами мундира. Он как будто позировал для портрета, причем невыносимо претенциозного. Неподалеку от него бесстрастной глыбой застыл Бремер дан Горст. Финри улыбнулась ему как доброму знакомому, тот в ответ едва кивнул.

Маршал Крой стоял перед большущей картой, ладонью обрисовывая позиции. Финри всегда ощущала теплоту и гордость, когда видела отца за работой. Вот кто истинный образец военачальника. Завидев входящих, Крой подошел пожать руку Миду; поймав взгляд дочери, он чуть заметно улыбнулся.

– Лорд-губернатор Мид, хочу поблагодарить вас за столь быстрое продвижение на север.

Хотя если б движение войск направлял лично его светлость, они бы, может, все еще гадали, где здесь север, а где что.

– Лорд-маршал Крой, – несколько вяло поприветствовал губернатор.

Отношения у них были натянутыми. У себя в провинции Инглия Мид считался выше чином, хотя в военное время по назначению короля отец Финри оказывался главнее.

– Знаю, оставлять Олленсанд было, должно быть, досадно, но вы нужны нам здесь.

– Я вижу, – с характерной язвительностью отозвался Мид. – Как я понимаю, была серьезная…

– Господа!

Офицеры у двери потеснились, давая дорогу вновь прибывшему.

– Извините за задержку: по этим дорогам просто не пролезть.

Вперед вышел коренастый лысый мужчина, на ходу бесцеремонно отряхивая на окружающих мокрые и грязные полы плаща. За ним шел единственный слуга – кучерявый, с корзиной в руке. Финри знала в лицо каждого в окружении короля, будь то хоть Открытый, хоть Закрытый совет, со всеми регалиями и степенью влиятельности, так что отсутствие помпы нисколько не сбило ее с толку. Иными словами, в отставке сейчас Байяз, первый из магов, или нет, а по званию ему по-прежнему нет здесь равных.

– Лорд Байяз, – представил его Крой. – А это лорд-губернатор Мид от Инглии, начальствует над третьей дивизией его величества.

Первый из магов каким-то образом умудрился пожать Миду руку и одновременно его проигнорировать.

– Я знавал вашего брата. Хороший человек, многим его не хватает.

Мид хотел что-то сказать, но Байяза отвлек слуга, вынув из корзины кружку.

– А, чай! Ничто уже не кажется жестоким или ужасным, стоит в руке оказаться кружке чая. Что скажете? Может, кто-нибудь желает?

Желающих не было. Пить чай считалось чем-то непатриотичным, гуркским по сути, чуть ли не изменничеством.

– Ну что, совсем никто?

– А можно мне кружечку?

Финри грациозным движением выскользнула вперед, лорд-губернатор недовольно потеснился.

– В такую погодку самый раз.

Чай она презирала, но охотно бы выдула его хоть целую бадью за возможность обменяться парой фраз с одной из вельможнейших персон Союза. Байяз взглянул на нее, как оценщик в ломбарде, прикидывающий стоимость фамильной драгоценности.

– Моя дочь, – неловко прокашлявшись, представил маршал Крой.

– А, ну да, Финри дан Брок, разумеется. Мои поздравления по поводу замужества.

Финри искусно скрыла удивление.

– Вы несказанно сведущи, лорд Байяз. Я считала себя чересчур незаметной для вашего внимания.

На едкое покашливание Мида она не обратила внимания.

– Ничто не проходит мимо проницательного человека, – заметил маг. – В конце концов, знание – корень силы. Ваш муж, должно быть, и в самом деле прекрасный человек, если своим светом затмевает тень измены своего отца.

– Это так, – Финри беззастенчиво кивнула. – В этом он на отца совершенно не похож.

– Это хорошо, – Байяз улыбался, хотя взгляд оставался жестким. – Очень бы не хотелось в случае чего огорчить вас его повешением.

В неловкой тишине она посмотрела на полковника Бринта, затем на лорд-губернатора Мида – не поддержат ли они хоть чем-нибудь Гара в ответ на беззаветную верность. Бринт хотя бы напустил на себя виноватый вид. Мид же был само блаженство.

– Более преданного человека не сыскать во всей армии его величества, – удалось выговорить Финри.

– Я в восхищении. Только преданность – дело одно, а вот победа – другое. Совсем другое.

Байяз хмуро оглядел притихших офицеров.

– Не лучшие дни, господа. Ох, не лучшие. Давно таких не было.

– Генерал Челенгорм превзошел себя, – сказал Миттерик, к сочувствию, как всегда, примешивая сарказм. – Ему ни в коем случае нельзя было так растягиваться…

– Генерал Челенгорм действовал сообразно моим приказаниям, – перебил маршал Крой. – Да, мы растянулись, а северяне нас подавили…

– Ваш чай.

В руке у Финри очутилась кружка, которую незаметно поднес слуга Байяза. Какие странные у него глаза: один синий, другой зеленый.

– Уверен, что муж ваш – преданный, честный и усердный, каким и надлежит быть солдату, – вполголоса произнес он без тени угодливости.

На губах его мелькнула улыбка, как будто они обменялись меж собой некой шуткой. Какой именно, так и не ясно: человек успел отойти, чтобы из чайничка долить кружку Байяза. Финри скривилась и, убедившись, что на нее никто не смотрит, выплеснула напиток на стенку.

– …выбор был самым жестоким образом ограничен, – говорил ее отец, – учитывая небывалую поспешность, навязанную Закрытым советом…

Байяз его перебил:

– Поспешность, маршал Крой, это вынужденная необходимость; требование скорее политическое.

Маг с хлюпаньем втянул чай; стояла такая тишина, что слышен был бы не только шорох мыши, но и скачок блохи. Финри ужас как хотелось проникнуть в суть интриги; стоит ли говорить, что она всем видом показывала напряженное внимание – сколько можно пользоваться набившими оскомину приемчиками вроде острословия и пикировки насмешками.

– Когда каменщик возводит стену на склоне и она рушится, он едва ли вправе сетовать, что она простояла бы тысячу лет, если б ему для работы дали ровную землю, – Байяз снова шумно отхлебнул, все в той же напряженной тишине. – Так вот, на войне земля никогда не бывает ровной.

Финри так и подмывало выступить в защиту отца, как будто на спине у нее уселась оса, которую надо, не мешкая, раздавить. Тем не менее приходилось помалкивать. Одно дело задирать Мида, и совсем иное – перечить первому из магов.

– В мои намерения не входит и не входило оправдываться, – сухо заметил отец. – За неудачу я несу всю ответственность, а за потери беру всю вину целиком.

– То, что вы не стремитесь отмежеваться от вины, делает вам честь, но не приносит нам пользы. – Байяз вздохнул, как будто выговаривал нерадивому племяннику. – Но давайте же усвоим уроки, господа. Вчерашние поражения оставим за спиной, а приглядимся лучше к завтрашним победам.

Все дружно закивали, даже отец Финри, словно им никогда не доводилось слышать слов более глубоких и емких. Вот что значит власть. Финри не припоминала, чтобы кто-нибудь был ей так отвратителен и одновременно так нравился, как этот человек.

Сбор войска Черного Доу происходил в круге Героев, около костра, полыхающего жаром и шипящего от дождевых капель. Огнистый свет и провалы тени придают людям сходство с бесами, отчего они иной раз и ведут себя по-бесовски; Зоб такого навидался. Вот они все здесь – Коул Ричи, Бродд Тенвейз, Скейл с Кальдером, Железноголовый, Треснутая Нога, названные рангом поменьше. Самые громкие имена и грозные лица на всем Севере, кто с гор, кто из лесов. Нет только тех, кто воюет за чужую сторону.

Гламе Золотому, судя по виду, досталось нынче не на шутку, кто-то у него на морде, как в кузне, поработал. Левая щека – один сплошной рубец, губы потрескались, на физиономии расцветают синяки всех оттенков. Среди хищных лиц выделялся глумливой улыбкой Железноголовый, который в жизни будто не видал ничего отрадней Гламиного расплющенного носа. Застарелая вражда между этими двумя отравляла и без того унылое настроение, царящее вокруг костра.

Зоб, прихрамывая, подошел к Кальдеру.

– Ты-то какого черта здесь делаешь, старикан? – пробормотал тот.

– Да бог его ведает, – ответил Зоб.

Сунув большой палец за пряжку ремня, он искоса оглядел сидящих.

– Глаза уже не те: это сюда, что ли, говно ронять ходят?

Кальдер хрюкнул.

– Нет, здесь место для поноса словесного. Хотя, если хочешь скинуть портки и уронить кой-чего на башмаки Тенвейзу, я возражать не стану. Тем более они у него как раз нужного цвета.

Вот из пятна тени вокруг трона Скарлинга с ленцой вышел Черный Доу, обгладывая мясо с кости. Шум и болтовня пошли на убыль, а вскоре и вовсе стихли; слышались лишь потрескивание костра да приглушенное пение где-то за пределами круга. Доу доглодал кость и кинул ее в огонь, облизал пальцы. Он пристально всматривался в каждое лицо, проглядывающее из темноты. Тянул паузу. Заставлял ждать. Давал понять, кто на этом бугре главный злодей.

– Ну что, – сказал он наконец, – славно денек отработали?

Поднялся немыслимый шум; вожди стучали рукоятями мечей, гремели о щиты латными рукавицами, о доспехи кулаками. В общий гвалт вносил лепту Скейл, грохая шлемом об исцарапанный нагрудник. Постукивал мечом в ножнах Зоб – со слегка виноватым видом: как-никак, бежал он недостаточно быстро, чтоб обнажить его против врага. Кальдер молчал, цыкая зубом и дожидаясь, когда наконец стихнет победная вакханалия.

– Добрый выдался денек! – осклабился Тенвейз.

– Славный был день, – согласился Ричи.

– Мог быть и лучше, – косясь на Золотого, заметил Железноголовый, – кабы нам удалось перебраться через отмели.

Глаза Гламы недобро зажглись, заходили желваки, но он сдержался и ничего не сказал – может, просто потому, что раскрывать рот ему было больно. Доу поднял меч, ощерясь так, что меж зубов показался острый кончик языка.

– Мне то и дело говорят: мир не таков, как прежде. Но в чем-то он все же неизменен, а?

Вновь шумный всплеск одобрения и столько клинков в воздухе, что удивительно, как никого не задело.

– Так вот, это тем, кто говорил, что кланы Севера не способны биться заодно.

Доу набрал воздуха и харкнул в огонь так, что в нем зашипело.

– А это тем, кто говорил, что Союз не побить из-за его числа.

Он снова весьма точно послал в огонь плевок.

– Ну а это тем, кто говорит, что я не тот, кто способен все это устроить!

И он с рыком рубанул мечом костер, взметнув сноп искр. Поднялся неистовый грохот ликования – такой, что Зоб невольно поморщился.

– До-у! – возопил Тенвейз, отбивая такт рукой. – Чер-ный До-у!

Разрозненный гвалт перерастал в скандирование по мере того, как люди попадали в такт ударами кулаков по металлу:

– Чер-ный До-у! Чер-ный До-у!

В хор вступили и Железноголовый, и Ричи, и даже Глама что-то мямлил изувеченным ртом. Зоб молчал. «Принимай победу спокойно и осторожно, – говаривал Рудда Тридуба, – потому что настанет час, и тебе так же предстоит принимать поражение». На той стороне костра поблескивал из тени глаз Хлада. Хлад не ликовал.

Доу вольготно раскинулся на троне Скарлинга, как в свое время Бетод, купаясь в любви, будто ящерица в лучах солнца. Царственным жестом он прервал гвалт.

– Ну что. В долине мы заняли все лучшие места. Им остается лишь пятиться или кидаться на нас, а позиций, откуда они могут это сделать, не так уж много. Так что выдумывать особо нечего. Тем более что такие, как вы, соображают по большей части кулаками.

В ответ послышались многозначительные смешки.

– Так что мне понадобятся кровь, кости и сталь, как сегодня.

Снова одобрительные возгласы.

– Ричи?

– Да, вождь.

Старый воин, сурово поджав губы, ступил в круг огненных отсветов.

– Надо, чтобы твои парни держали Осрунг. Завтра вам, думаю, достанется.

Ричи пожал плечами.

– Все по справедливости. Сегодня им чертовски досталось от нас.

– Не пускай их через тот мост, Ричи. Железноголовый?

– Да, вождь.

– Поручаю тебе отмель. Мне нужны люди на огородах, люди на Детках; люди, готовые умереть, но лучше, если от их рук погибнут другие. Это то самое место, куда южане могут попереть скопом, так что если они на это пойдут, нам надо будет ударить всей силой.

– Это я и сделаю, – Железноголовый послал ехидную улыбку на ту сторону костра. – Меня, в отличие от некоторых, вспять не обратить.

– Это ты о ком? – вскинулся Золотой.

– Ничего, на тебя геройства тоже хватит, – примирил всегдашних соперников Доу. – Сегодня, Глама, ты сражался достойно, так что завтра удачу себе отвоюешь. Стой на участке между Железноголовым и Ричи; пособляй тому или другому, смотря на кого насядут сильнее, если им своими силами справиться будет сложно.

– Есть, – Глама облизнул распухшую губу распухшим языком.

– Скейл?

– Вождь?

– Ты взял Старый мост. Вот его и держи.

– Сделаю.

– Если тебе придется уступить…

– Не уступлю, – заявил Скейл со всей упрямостью юности и недалекого ума.

– …лучше будет иметь вторую линию у той старой стены. Как она зовется?

– Клейловой стеной, – подсказал Треснутая Нога. – По имени того безумца-хуторянина, что ее возвел.

– Может оказаться, что он не зря старался, – рассудил Доу. – У моста тебе всеми силами все равно не развернуться, так что рассади часть своих чуть подальше.

– Сделаю, – сказал Скейл.

– Тенвейз?

– Создан для славы, вождь!

– За тобой склон Героев и Палец Скарлинга. Так что в бой тебе, вероятно, с ходу кидаться не придется. Но помощь может понадобиться Скейлу или Железноголовому, так что приглядывай, может, подкинешь им сколько-то людей.

Тенвейз глумливо посмотрел через костер на Скейла с Кальдером, а заодно и на Зобатого, который, не исключено, был с ними заодно.

– Посмотрю, что смогу из-под себя выдернуть.

Доу подался вперед.

– Мы с Треснутой Ногой будем наверху за старой стеной. Видно, завтра руководить буду с заду, как наши друзья в Союзе.

Дружный всплеск хохота.

– Ну вот, вроде как и все. У кого-то есть еще дельные соображения?

Доу, все так же щерясь, медленно обвел собравшихся взглядом. Зобу говорить хотелось менее всего, да и другие вряд ли мечтали стать мишенью для насмешек…

– У меня есть, – поднял вдруг палец Кальдер, всегда готовый полицедействовать.

Доу прищурился.

– Во как? Ай да сюрприз. И что у нас за стратегия, принц Кальдер?

– Повернуться к Союзу спиной и бежать, – сказал за него Железноголовый, вызвав волну смешков.

– Повернуться к Союзу задом и подставиться, – съязвил Тенвейз.

Кальдер лишь улыбался, дожидаясь, когда уляжется смех.

– Мир, – коротко сказал он.

Зоб зажмурился. Проще влезть на стол и призвать к целомудрию в борделе. Сразу захотелось отойти в сторону, как от кого-нибудь, кто облился маслом вблизи открытого огня. Но как назвать человека, который отступается от друга только потому, что тот не в фаворе? Даже если человеку этому грозит вот-вот превратиться в огненный шар. И Зоб остался стоять с ним плечом к плечу, прикидывая, что это, черт возьми, может быть за игра, поскольку Кальдер на ухищрения был горазд как никто другой. Постоянно что-нибудь на уме. После ошеломленной паузы взметнулись складки плащей, заплясали огни факелов, отбрасывая дикий свет на круг нахмуренно застывших лиц.

– Ах ты поганый негодяй, трус драный! – вскинулся Бродд Тенвейз.

Его физиономия, казалось, готова лопнуть от гнева и презрения.

– Ты моего брата негодяем назвал?! – выпучив глаза, заорал Скейл. – Да я тебе, мразь, гусиную твою шею сейчас сверну!

– А ну тихо! – призвал к порядку Доу. – Если шею и сворачивать, так это мне решать, кому. Принц Кальдер известен умением обращаться со словом. Я за тем его сюда и позвал, чтобы услышать его мнение. Давайте же его выслушаем. Ну, Кальдер? Так зачем нам мир?

– Осторожней, Кальдер, – стараясь не размыкать губ, проговорил Зоб. – Осторожней.

Но принц если и расслышал предостережение, то откровенно плевал на него.

– Потому что война – пустая трата времени, сил, денег и жизней.

– Ах ты трус, драть тебя в задницу! – снова гаркнул Тенвейз.

На этот раз даже Скейл на него не рявкнул, а встал и непонимающе уставился на брата. Поднялась буря негодования, по громкости сопоставимая со скандированием здравиц Доу. Но чем неистовей она становилась, тем шире улыбался Кальдер. Как будто бы от ненависти он цвел, как роза на помойке.

– Война – способ промысла, – сказал он. – А если он не несет добычу, то какая от него польза? Сколько мы уже без толку петляем по горам да долам?

– Ты уже допетлялся до петли у себя дома, собака! – гавкнул кто-то.

– Вот-вот, и это твои разговоры о мире тебя сюда завели, – напомнил Железноголовый.

– Хорошо, а сколько ты, в таком случае, ходишь-бродишь здесь впустую?

Кальдер пальцем бесстрашно ткнул в воителя.

– Или ты?

Он указал на Золотого.

– Или вот он?

Большой палец Кальдера показал на Зобатого. Зоб нахмурился, не желая к этому приобщаться.

– Месяцы? Годы? Маршируете, скачете, уклоняетесь, лежите под звездным небом со своими страхами, недугами, ранами. На ветру, в холоде, а ваши поля и стада, мастерские и жены с детьми остаются заброшенными, без присмотра. За какую такую поживу? Что вы добыли? Какие барыши, какую славу? Если в этом сонмище найдется хоть сотня таких, кто на этих мытарствах разбогател, я хер свой сожру без соли!

– Трусливая, драть ее лети, болтовня! – Тенвейз в сердцах отвернулся. – Слышать ее не могу!

– Трусы от правды как раз и отворачиваются, убегают от нее. А ты, я вижу, Тенвейз, слов боишься? Хорош герой, нечего сказать.

За это принц сорвал куш в виде разрозненных смешков. Тенвейз, задетый за живое, повернулся обратно.

– Мы сегодня одержали победу! Каждый тут не человек, а легенда!

Кальдер в ответ хлопнул по рукояти меча.

– Сегодня, победу? Да только победа-то вышла скромная.

У всех на виду долину заполоняли бесчисленные огни вражеского становища.

– Вон Союз, и еще далеко не весь. Завтра битва будет ожесточенней, а потери тяжелее. Гораздо тяжелее. И победа, если мы ее одержим, будет лишь в том, чтобы удержаться на прежнем пятачке. Только с уймой свежих мертвецов в придачу.

Кое-кто по-прежнему тряс головой, но большинство слушало.

– А насчет того, что кланы Севера не способны сражаться сплоченно или что Союз не победить в силу его числа, так эти вопросы пока остаются без ответа.

Кальдер отправил плевок в костер, совсем как Черный Доу.

– А плеваться вот так каждый может.

– Ты говоришь, мир, – пробурчал Тенвейз, вынужденный в конце концов прислушаться. – Мы тут все знаем, каким любителем мира был твой отец. А не он ли первым начал войну с Союзом?

Кальдера этот вопрос не застал врасплох.

– Он. И это стало его концом. И я, возможно, научился на его ошибке. Ну а ты, позволь тебя спросить?

Он обвел собравшихся взглядом.

– Если хотите знать, вот мое мнение: рисковать жизнью из-за того, что решается обычным разговором – глупость.

Воцарилась удрученная, виноватая тишина. Лишь хлопали под ветром полы плащей да взвивались снопики искр над костром. Доу на троне подался вперед, подбородок по обыкновению положив на гарду меча.

– Что ж, принц Кальдер, огонь мой ты обоссал на славу.

Опять колкие смешки, общая задумчивость схлынула.

– Ну а ты, Скейл? Ты вот хочешь мира?

Секунду-другую братья смотрели друг на друга, Зоб потихоньку от них отстранился.

– Нет, – ответил Скейл. – По мне, так лучше сражаться.

Доу поцокал языком.

– Вишь, что выходит. Похоже, ты даже собственного брата не убедил.

Вновь хохоток, к которому неохотно присоединился сам Кальдер.

– Хотя, надо отдать должное, словом ты владеешь как надо. Может, настанет время, когда мы и вправду захотим поговорить с Союзом о мире. Тогда я непременно за тобой пришлю. – Он оскалил зубы. – Но не нынче.

Кальдер церемонно поклонился.

– Как прикажешь, протектор Севера. Ты у нас вождь.

– Вот уж точно, – прорычал Доу. – Точнее некуда.

Однако Зоб заметил: задумчивых лиц средь разбредающихся в ночи воителей прибавилось. Должно быть, размышляют о невозделанных полях или неотделанных женах. Возможно, Кальдер не такой уж безумец, каким представляется. Оно понятно, воевать северяне любят. Но любят они и пиво. А войны, как и пива, больше живота не выхлебаешь.

– Сегодня мы были вынуждены потесниться. Но завтра все будет наоборот.

Манера маршала Кроя излагать мысль не оставляла возможности для несогласия.

– Завтра мы перенесем удар на врага, и победа будет за нами.

Комната зашуршала крахмальными воротниками в едином преклонении голов.

– Виктория, – прошептал кто-то.

– К завтрашнему утру все три дивизии выйдут на исходный рубеж.

Даром что одна разгромлена, а две другие всю ночь были на марше.

– Мы превосходим их по численности.

Сокрушим их своими трупами!

– Удача у нас под боком.

«Хорошо тебе. А то мой весь в синяках». Впрочем, остальных офицеров эти банальности воодушевляли. Как оно часто бывает с идиотами. Крой повернулся к карте, указуя на южный берег отмели – то самое место, где еще поутру сражался Горст.

– Дивизии генерала Челенгорма нужно время перегруппироваться, а потому вступать в баталию по центру она не будет и ограничится тем, что подойдет к отмели, не переправляясь через нее. Мы же набросимся с обоих флангов.

Маршал подошел к правой стороне карты и решительно вскинул руку вверх по Оленсандской дороге, к Осрунгу.

– Лорд-губернатор Мид, вы – наш правый кулак. С рассветом ваша дивизия двинется на Осрунг, одолеет частокол и займет южную половину города, после чего изготовится к взятию моста. Северная половина более укреплена, к тому же у северян было время обустроить свои позиции.

Худощавое лицо Мида от усердия пошло пятнами, а глаза зажглись от предвкушения схватки с ненавистным врагом.

– Мы смоем их оттуда и предадим мечу, всех до единого.

– Приятно слышать. Но будьте осмотрительны, леса к востоку разведаны не досконально. Генерал Миттерик, ваш удар – слева. Ваша задача – прорваться по Старому мосту и утвердиться на той стороне.

– Прошу не беспокоиться, лорд-маршал. Мои люди, безусловно, захватят мост и погонят проклятых северян до самого, черт возьми, Карлеона.

– На сегодня достаточно и моста.

– Под ваше командование передан батальон Первого кавалерийского, – вставил Фелнигг, воззрившись поверх клювообразного носа на Миттерика так, будто сама мысль о передаче ему хоть чего-то была опрометчивой. – Они проложили путь через болота и расположились за правым флангом неприятеля.

Помощника Кроя генерал не удостоил даже взглядом.

– Возглавить штурм моста я назначил добровольцев, так что мои люди уже соорудили под это дело несколько больших крепких плотов.

Взгляд Фелнигга сделался еще более раздосадованным.

– Насколько я понимаю, там сильное течение.

– Неужто и попробовать нельзя? – заартачился Миттерик. – Не хватало еще, чтобы нас на том мосту продержали все утро!

– Очень хорошо. Но помните, что мы ищем победы, а не славы. – Крой строго оглядел офицерское собрание. – Вопросы есть?

– Всего один, господин лорд-маршал, – поднял палец полковник Бринт. – Нельзя ли, чтобы полковник Горст воздержался от героизма хотя бы настолько, чтобы все остальные успели поучаствовать в сражении?

Слова эти вызвали дружный смех, несоразмерный глубине шутки; службисты хватались за редкую возможность посмеяться. Горст во все глаза смотрел через комнату на Финри, делая вид, что смотрит не на нее. И тут, к его крайней неловкости, оказалось, что мишенью для общих смешков является он сам. Кто-то робко захлопал в ладоши, и вот уже собрание сдержанно аплодировало. Уж лучше бы подтрунивали. «Тогда бы я мог присоединиться».

– Я буду просто наблюдать, – выговорил он.

– Как и я, – подал голос Байяз. – И, возможно, проведу опыт на южном берегу.

Маршал Крой степенно поклонился.

– Всецело в вашем распоряжении, лорд Байяз.

Первый из магов, вставая, хлопнул себя по бедрам; слуга что-то прошептал ему на ухо. Это как будто послужило сигналом: комната стала быстро пустеть, офицеры заспешили по своим подразделениям готовиться к утреннему натиску. «Не забудьте заготовить вдоволь гробов, вы…»

– Я слышала, вы сегодня спасли всю армию?

Он обернулся с достоинством испуганного бабуина и увидел, что на него с парализующе близкого расстояния смотрит Финри. Весть о ее замужестве заставила его похоронить чувства к ней, наряду со всеми остальными, какие у него только были. Но оказывается, они не умерли, и жгли еще сильнее, чем прежде. При виде Финри что-то внутри него неизменно сжималось, а при разговоре с ней затягивалось все сильнее. Если подобный обмен репликами можно назвать разговором.

– Э-э, – выдавил он.

«Я оказался безнадежно окружен на речном перекате и убил семерых – это точно, – а еще нескольких наверняка покалечил. Изрубил их в надежде, что наш изменчивый монарх об этом прослышит и смягчит незаслуженный приговор, который для меня под стать смертному. Я взял на душу массовое убийство для того лишь, чтобы меня объявили невиновным в некомпетентности. За подобные вещи иногда вешают, а иногда награждают аплодисментами».

– Я… Мне… повезло, что я остался жив.

Она подошла еще ближе, и в виски ему оглушительно ударила кровь, а в голове сделалось пусто и легко, как при каком-нибудь серьезном недуге.

– У меня такое ощущение, будто всем нам повезло оттого, что вы живы.

«У меня тоже есть ощущение. В штанах. Было бы несказанным везением, если б ты сунула туда руку. Неужели эту просьбу так сложно уважить, после спасения армии и тому подобного?»

– Я…

«Прости. Я люблю тебя. Почему я прошу прощения? Я ничего такого не сказал. Неужели мужчина должен чувствовать себя виноватым за то, что думает? Возможно».

Она уже отошла и разговаривала с отцом, в чем вины ее, собственно, нет. «На ее месте я бы на меня даже и не глянул, не говоря уж о том, чтобы останавливаться и выслушивать мое писклявое, глупейшее, слюнявое заикание. А ведь жжет. Саднит. Так саднит, когда она уходит».

Он двинулся к двери.

«Просто невмоготу. Какой я пафосный. Тьфу. Терпеть себя не могу».

Кальдер ускользнул со сборища Доу, отложив на потом объяснения с братом, и заспешил между кострами, пропуская мимо ушей приглушенные проклятия сидящего вокруг них сброда. Так он нашел тропу меж двух освещенных факелами Героев, заприметил на склоне золотые отблески и нагнал их сердито шагающего вниз хозяина.

– Золотой. Глама. Постой, побеседовать надо.

Глама угрюмо оглянулся через плечо. Быть может, он был сильно разгневан, но вспухшая щека придавала ему вид недовольного кормом хомяка – Кальдер чуть было некстати не хихикнул. В любом случае, эта тыква сейчас давала ему возможность, которую грех упускать. Следом за Гламой шагали трое его названных, увешанных тускло бряцающим оружием.

– О тфем нам ф тобой бефедовать, Кальдер? – выговорил Золотой шепеляво.

– Тихо, на нас смотрят.

Кальдер подошел с заговорщическим видом, словно у них есть какие-то общие секреты или интересы – манера, которая, как известно, заставляет собеседников держаться подобным же образом, подчас вопреки собственной воле.

– Я думал, мы могли бы оказаться друг другу полезны, поскольку находимся теперь в одном и том же положении…

– Как понять в одном и том же? – возмутился Глама.

Кальдер отшатнулся, изобразив боязливое удивление, но почуял, что рыба клюнула. В словесных баталиях проку от этих недоумков не больше, чем от него самого на поле брани, однако в беседе Кальдер – истинный фехтовальщик. Или удильщик.

– Фто у наф ф тобой мовэт быть обфего, миротворетф?

– У Черного Доу есть фавориты. Любимцы. А нам, остальным, приходится бороться за объедки с господского стола.

– Любимтфы?

Из-за разбитого рта Глама вынужденно шепелявил, а каждое исковерканное слово, похоже, бесило его еще сильней.

– Взять, скажем, сегодняшнюю атаку. Ведь это ты ее возглавил, когда остальные влачились позади. Ты ставил на кон жизнь, был ранен, сражаясь в битве Доу. А теперь вот другие метят на почетные места. А ты, получается, задвинут на зады? Сидишь и ждешь, позовут тебя или нет?

Кальдер придвинулся еще ближе.

– Мой отец всегда тобой восхищался. Всегда говорил, мол, какой это умный, храбрый, справедливый человек, на которого всегда можно положиться.

Удивительно, как быстро действует отъявленная лесть. Особенно на людей с непомерно раздутым тщеславием. Кальдеру это хорошо известно. Он сам в свое время был таким.

– Фто-то я этого от него не флыфал, – прошепелявил Глама, хотя по лицу было видно, что ему хотелось поверить.

– А как он мог? – умащивал Кальдер. – Он же был королем северян. И лишен роскоши говорить людям то, что о них думает.

Тем более что о Золотом он отзывался как о напыщенном болване, как, в общем-то, и сам Кальдер.

– Но я-то в отличие от него такую возможность имею. А потому нет смысла нам с тобой держаться по разные стороны. Это нужно Доу, чтобы разделять нас. Чтобы всю власть, все золото, всю славу делить с Треснутой Ногой и Тенвейзом… И само собой, с Железноголовым.

Золотой дернулся, как будто ему закатили оплеуху по разодранной щеке. Их вражда была так велика, что он, дубина, из-за нее ничего не видел.

– Мы не должны этого допустить, – продолжал Кальдер чуть ли не любовным шепотом, рискнув даже аккуратно возложить Гламе на плечо руку. – Вместе мы с тобой могли бы вершить великие дела…

– Хватит! – вскинулся Глама, сбивая непрошеную длань. – Иди давай, лги кому другому!

А у самого в голосе сомнение. А Кальдеру только этого и нужно. Чуточку сомнения. Если не можешь заставить врагов проникнуться к тебе доверием, посей у них недоверие друг к другу. Терпение, сказал бы отец, терпение. Кальдер с улыбочкой проводил взглядом Золотого с его приспешниками. Главное сейчас – посеять семена. А уж время обеспечит урожай. Если удастся дожить до жатвы.

Прежде чем оставить Финри наедине с отцом, лорд-губенатор Мид удостил ее укоризненного взгляда. Он не мог допустить, чтобы его кто-нибудь превосходил, а уж тем более женщина. Но если он рассчитывал, что у него за спиной она выдаст отцу лишь куцый блеклый отчет, то он ее недооценивал.

– Мид – расфуфыренный, тупой индюк. Пользы на поле боя от него будет не больше, чем от грошовой шлюхи. Хотя нет, – исправилась она, подумав. – Я не вполне справедлива. Шлюха подняла бы боевой дух. А от Мида душевного подъема не больше, чем от обгаженных подштанников. Надо же, как ты вовремя снял осаду с Олленсанда: она могла бы обернуться форменным фиаско.

Финри с удивлением увидела, как отец рухнул на стул за походным бюваром, уронив голову на руки. Он как будто враз сделался другим человеком – усталым, старым.

– Я сегодня потерял тысячу человек, Фин. И еще тысячу ранеными.

– Вообще-то их потерял Челенгорм.

– У каждого в армии свой круг ответственности. Это я их потерял. Тысячу. Казалось бы, просто число. Легко сказать. А теперь подсчитай: десять на десять и еще раз на десять. Видишь, сколько получается?

Болезненно поморщившись, он уставился в угол, словно там высились груды тел.

– И каждый – чей-то отец, муж, брат или сын. Каждая утраченная жизнь – дыра, которой мне никогда не заткнуть, долг, который не оплатить. Финри, – он сквозь пальцы посмотрел на дочь покрасневшими глазами, – я потерял тысячу человек.

Она подошла на пару шагов.

– Повторяю: их потерял Челенгорм.

– Челенгорм хороший человек.

– Этого недостаточно.

– Но это кое-что.

– Тебе надо его заменить.

– К своим офицерам надо иметь хоть сколько-нибудь доверия, иначе они его никогда не оправдают.

– Этот совет действительно такой неуклюжий, или он просто так звучит?

Они строптиво поглядели друг на друга, и отец устало махнул рукой.

– Челенгорм – старый друг короля, а король очень трепетно к таким относится. Заменить его может лишь Закрытый совет.

Предложения Финри на этом не исчерпались.

– Ну так замени хотя бы Мида. Этот человек – прямая угроза для армии, да и не он один. Стоит ему еще какое-то время пробыть в военачальниках, и сегодняшнее несчастье скоро будет позабыто. Его перекроет следующее, куда более страшное.

– Ну и кого мне на его место поставить? – спросил отец со вздохом.

– Есть у меня один превосходный офицер. Прекрасный, молодой.

– С красивыми зубами?

– Ты удивительно догадлив. А еще безупречно благородный, решительный, храбрый, верный и, заметь, усердный.

– У таких людей часто бывают ужас какие амбициозные жены.

– А у этого так в особенности.

Он потер глаза.

– Финри, Финри. Я уже и так сделал все возможное, чтобы продвинуть его на нынешнее место. А если ты некоторым образом забыла, то его отец…

– Гарод – не его отец. Некоторые превосходят отцов.

Крой это пропустил, хотя и с некоторым усилием.

– Будь реалистична, Фин. Закрытый совет не доверяет знатным, а у него семейство значилось в этом перечне чуть ли не первым, на волоске от короны. Так что будь терпелива.

– Ха, – ответила она и на реализм и на терпение.

– Если ты желаешь мужу более высокого назначения…

Финри открыла рот, но отец повысил голос:

– …то тебе нужен более высокий покровитель, чем я. Но если хочешь совета – я знаю, что нет, но все равно выслушай, – так вот, лучше всего обойтись без него. Я сам заседал в Закрытом совете, можно сказать, в самом сердце правительства, и могу с уверенностью сказать: власть – это дьявольское наваждение. Мираж. Чем ближе ты к нему, тем он дальше уходит. Столько требований к равновесию сил. Такое давление приходится выносить. Все последствия любого решения повисают на тебе таким бременем… Неудивительно, что король у нас по большей части к решениям так и не приходит. Я никогда не думал, что буду стремиться к отставке, но быть может, вообще без власти я наконец смогу хоть чего-то достичь.

Финри к этой отставке готова не была.

– Нам в самом деле придется дожидаться, пока Мид станет причиной немыслимого поражения?

Отец невесело на нее поглядел.

– Представь себе, да. В самом деле. И тогда Закрытый совет даст мне письменное предписание и укажет, кем именно его заменить. Если только вначале, разумеется, не сменят меня.

– И кем это, интересно, они тебя заменят?

– Думается, генерал Миттерик не отказался бы от подобного предложения.

– Миттерик? Этот тщеславный фанфарон и злопыхатель с преданностью кукушки?

– Если он такой, то Закрытый совет он устроит от и до.

– Представить не могу, как ты его возле себя терпишь.

– Знаешь ли, в более молодом возрасте я считал, что у меня на все есть ответы, и они исходят от меня самого. Нынче же я лишь виновато сочувствую тем, кто все еще трудится в плену у своего неведения. И таких немало.

– А удел женщины в таком случае жеманничать на втором плане и радоваться за глупцов, пока они множат потери?

– Мы все иногда радуемся за глупцов, такова жизнь. Так что презирать подчиненных нет смысла. Если человек достоин презрения, он пойдет ко дну и без помощи.

– Вот и хорошо.

Финри не рассчитывала засиживаться долго, понимая, что большего она сейчас от отца все равно не добьется. Ему и так есть о чем беспокоиться, а ей бы лучше поднять ему настроение, а не портить его окончательно. Взгляд Финри упал на доску, где так и стояла недоигранная партия в квадраты.

– Это у нас что, еще с того раза?

– Конечно.

– Тогда…

Следующий ход она продумала еще тогда, когда они расстались, но сделала его, непринужденно пожав плечами, с таким видом, будто он только что пришел ей в голову. Отец посмотрел на доску с легкой снисходительностью, как когда-то давно, когда дочка была еще маленькая.

– Ход сделан? Передумывать не будешь?

– Да ладно, – Финри вздохнула, – чего уж.

Он потянулся к фишке и приостановился с занесенной рукой. Глаза зорко оглядели доску, улыбка сошла, затем появилась вновь.

– Ишь ты какая. А ты…

– Это чтобы как-то отвлечь тебя от мыслей про потери.

– Для этого у меня есть Черный Доу. Не говоря уже о первом из магов и его спутниках. – Он кисло покачал головой. – Может, заночуешь сегодня здесь? Я бы мог найти тебе…

– Мне нужно быть с Гаром.

– Ну да, конечно. Разумеется, нужно.

Она поцеловала отца в лоб, тот закрыл глаза и приобнял ее за плечо.

– Будь завтра осторожна. Я готов скорее потерять десять тысяч солдат, чем тебя.

– От меня так легко не отделаешься, – Финри с улыбкой направлялась к двери. – Хочется, знаешь ли, дожить и посмотреть, как ты выкрутишься после этого моего хода.

Дождь перестал, и офицеры разошлись по своим подразделениям. Все, кроме одного. Бремер дан Горст сначала полусидел, непринужденно облокотившись на коновязь, вдруг встал, гордо выпрямившись, а потом неловко уместился на пятачке меж двумя лошадьми. Финри уже не могла думать о нем как когда-то, при непродолжительных и до смешного формальных беседах в солнечных садах Агрионта. Тогда он представлялся ей эдаким безобидным увальнем. На то, что он нынче был в бою, намекала лишь небольшая царапина на лице. От капитана Хардрика она слышала, что Горст в одиночку набросился на полчище северян и убил шестерых. В изложении полковника Бринта их было уже десять. Оставалось лишь гадать, какие цифры гуляют теперь в рассказах рядовых.

Когда он выпрямлялся, эфес меча тускло блеснул, и Финри с холодным трепетом осознала, что этим самым мечом он всего несколько часов назад убивал людей. Почему-то это очень существенно поднимало оценку Горста в ее глазах. Этот человек обрел обворожительную ауру насилия.

– Бремер? Вы ждете моего отца?

– Мне подумалось… – сказал он несуразным писклявым голосом. – Быть может, вам нужен провожатый.

Она улыбнулась.

– Значит, не перевелись еще герои на свете? Ну так ведите.

Кальдер сидел в сырой темени, недалеко от отхожих мест, и слушал, как празднуют победу Черного Доу. Не хотелось себе в этом сознаваться, но он скучал по Сефф. Скучал по теплу и уюту ее постели. Ну и, конечно, по ее запаху – соскучишься тут, когда ветер подхватывает и несет под нос запах фекалий. Но среди кострищ, в вихре пьяных песен, похвальбы и возни на ум приходило лишь одно место, где можно встретиться с кем-то наедине. А измена нуждается в приватности. И вот послышались тяжелые шаги, на фоне костра можно было различить только черный, отороченный огнистой кромкой силуэт и смутное пятно лица. Однако Кальдер все равно узнал подошедшего. Таких крупных мужчин немного даже в этой части становища. Кальдер встал, разминая затекшие ноги, брезгливо скривился и приблизился к яме, где остановился рядом с вновь прибывшим. Все, что остается после войны – ямы, полные дерьма, и кучи трупов.

– Кейрм Железноголовый? – удивленно спросил Кальдер. – Или мне мерещится?

– Ух ты. – Тот звучно сплюнул в яму. – Принц Кальдер? Ай да честь. А я думал, ты стоишь к западу отсюда, вместе с братом.

– Именно там и стою.

– Тогда какими судьбами здесь? Или на моей сральне запах слаще?

– Не намного.

– Ну тогда давай хоть херами померяемся? Тут дело не в том, каков он у тебя, а что ты им выделываешь.

– То же самое можно сказать и о силе.

– Или о коварстве.

И все, тишина. Молчание Кальдеру не нравилось. Уж лучше спесивец вроде Золотого, или злюка, как Тенвейз, даже неистовый дикарь, как Черный Доу – и то есть, с чем работать. А молчун вроде Железноголового не дает ничего. Особенно в темноте, где нельзя догадаться о мыслях по лицу.

– Мне нужна твоя помощь, – попробовал подступиться Кальдер.

– Думай о водопаде, струя и польется.

– Да я не о ней.

– А о чем тогда?

– Я слышал, поговаривают, Черный Доу хочет моей смерти.

– Не слыхал. А если и так, мне-то что? Здесь никто тебя не любит, кроме тебя самого.

– Пройдет не так много времени, и тебе понадобятся союзники. Ты это хорошо знаешь.

– Да ты что?

Кальдер фыркнул.

– Ни один простец, Железноголовый, не угодил бы туда, куда угодил ты. У Черного Доу любви к тебе не больше, чем ко мне, помяни мое слово.

– Так уж и не больше? А не он ли поставил меня на самое почетное место? Во главе и посредине, не жук чихнул!

Складывалось впечатление, что в развязном смехе воителя сквозит издевка. Тем не менее какая-никакая, но брешь, и Кальдеру не оставалось ничего иного, как ринуться в нее.

– Почетное, говоришь? – горько усмехнулся он. – У Черного Доу? Он скотской неблагодарностью отплатил человеку, пощадившему его, украл и присвоил цепь моего отца! Такое уж и почетное то место? Да он поступил так, как я поступил бы с тем, кого страшусь больше всех: поставил тебя туда, куда враг первым делом обрушит весь напор, всю мощь, всю ярость! Мой отец всегда говорил, что ты самый закаленный, самый рассудительный боец во всем Севере, и Черный Доу это знает. Знает, что ты не согнешься, не попятишься под ударами. И поставил тебя туда, где твоя сила может обернуться против тебя. А кому это на руку? Кто у нас не задействован в битве? Тенвейз и Золотой!

Кальдер рассчитывал, что имя Гламы подействует магическим образом, но Железноголовый и ухом не повел.

– Они будут прохлаждаться в сторонке, а ты, вместе с моим братом и отцом моей жены примешь на себя весь жар сечи. Надеюсь лишь, хотя бы твоя честь отвратит от твоей спины нож, когда ему настанет время в нее вонзиться.

– Ну наконец-то, – облегченно вздохнул Железноголовый.

– Что наконец-то?

Шумно зажурчала пущенная струя.

– То. Вот видишь, Кальдер, ты сам это сказал.

– Что именно?

– Ни один простец не угодил бы туда, куда я. Так вот, я совсем не убежден, что Черный Доу затевает что-то против меня или даже против тебя. А если и да, то какую помощь ты можешь мне предложить? Похвалу твоего отца? Она была да сплыла в лучшем случае, когда его окружили в Высокогорье, а в худшем, когда Девять Смертей размозжил ему череп в кашу. Оп.

Кальдер ощутил, как струя брызнула ему на сапожки.

– Извини. Мы тут со своими херами не так искусны, как вы у себя. Так что лучше я останусь с Доу. Хотя и тронут твоим приглашением в союзники.

– Черному Доу предложить тебе нечего, кроме войны и страха перед ним. Если он умрет, ничего не останется.

Тишина. Уж не вырвалось ли в запале чего лишнего?

– Гм. – Железноголовый с тихим позвякиванием застегивал пояс. – Ну так убей его. А до этих пор прибереги свою ложь для других ушей. И сральню со ссальней другую себе сыщи, а то как бы в этой не утопнуть.

И Железноголовый двинулся восвояси, напоследок так хлопнув принца по спине, что тот закачался на краю ямы с риском в нее сорваться. Когда он восстановил равновесие, воителя уже не было. Кальдер какое-то время постоял. Если разговор и впрямь сеет семена, то неизвестно, какого урожая ожидать. Хотя хуже, пожалуй, не будет. Вот и скрытность Кейрма Железноголового выявлена. Это стоит мочи́ на сапогах.

– Ну ничего, – прошептал в темноту Кальдер. – Когда-нибудь я сяду на трон Скарлинга. И тогда я заставлю тебя жрать мое дерьмо, и ты будешь мне говорить, что на свете нет ничего слаще.

На душе немного полегчало. Стряхнув с сапог чужую влагу, принц скрылся в ночи.

Отдохновение и досуг

Финри не стонала. Так же, как и Горст. И хорошо. Хрупкие косточки позвонков проглядывали под бледной кожей, тонкие мышцы плеч напрягались и расслаблялись, мелкая дрожь проходила по ее ягодицам всякий раз, как Горст наддавал бедрами. Он прикрыл глаза: так как-то более прилично.

Они находились в палатке ее мужа. «Или нет. Так не годится. Во дворце, у меня в апартаментах». Которые имелись у него в бытность начальником королевской стражи. Да. Так лучше. Там было бы вольготно. Воздушно. Или, может, в ставке ее отца? На его столе? Перед другими офицерами, прямо посреди собрания? Нет, черт возьми. Самое подходящее все же во дворце, знакомом по тысяче истертых фантазий, где Закрытый совет единогласно решает не лишать его должности.

«Я люблю тебя. Люб-лю. Люб-лю». А впрочем, любовью здесь и не пахнет. Как и вообще ничем. Уж во всяком случае, не красотой. Унылое механическое движение. Все равно что завод часов, чистка моркови или дойка коровы. Сколько он уже этим занимается? Ноют бедра, натерто колено, а спина и плечи в разномастных синяках после боя на отмели – ни дать ни взять яблоко-падалица. Шлеп, шлеп, кожа о кожу. Он оскалился, заново ухватив ее за бедра и принуждая себя перенестись в воздушные апартаменты дворца.

«Туда, сюда, туда, сюда, туда… Ну вот, кажется…»

– Скоро ты там?

Горст резко замер, вернувшись на землю. Какая же это Финри: голос не тот. Чужое лицо, влажно лоснящееся в свете единственной свечи, повернуто к нему вполоборота; под толстым слоем пудры застарелые рубчики от угрей. С лицом Финри никакого сравнения нет. От всего этого наддаванья и тыканья ей ни холодно, ни жарко. Вид как у пекаря, вопрошающего подмастерья, допеклись ли пироги.

– Я же тебе, кажется, сказал: не разговаривать.

– Да мало ли. У меня очередь.

Вот тебе и все. Член успел обмякнуть. Горст поднялся на ноги, ушибленной головой задев купол палатки. Эта ублажительница была из более-менее чистых, хотя спертый воздух отдавал потом и еще чем-то кислым, несмотря на примесь дешевой цветочной воды. Интересно, сколько мужчин побывали здесь за этот вечер, и скольким еще предстоит. Быть может, и они пытаются притвориться, что находятся где-то еще, а она – это не она. Притворяется ли она, что мы – это не мы? Есть ли ей до этого дело? Ненавидит ли она нас? Или мы так, часы, которые надо завести, морковь, что предстоит почистить, молоко, что нужно сцедить?

Метресса стояла к нему спиной, натягивая платье, которое вскоре снова предстоит снимать. Горст спешно надел штаны и мундир, застегнул пояс. Не считая, бросил в деревянный ящик горсть монет, откинул полог палатки и вышел в ночь. Остановился, закрыл глаза. Ноздри щекотала влажная прохлада, а ум бередило стыдливое раскаяние. Он дал зарок больше не делать этого никогда. В очередной раз. Невдалеке топтался сводник в шляпе с помятой тульей, из тех, что рыщут по лагерю с гниловатыми улыбочками искусителей. По ним и можно распознать принадлежность к постыдному ремеслу.

– Ну как, все понравилось?

«Мне, понравилось? Да я и сбрызнуть не успеваю в отведенное время. Большинство мужчин устраивает этот способ отвлечься от рутины. Я же этим, похоже, лишь свожу на нет и гублю то единственное приличное чувство, которое во мне еще осталось. Если только язык повернется назвать эту насквозь низменную, пагубную одержимость чужой женой приличной. У большинства он на это не повернулся бы. В отличие, должно быть, от меня».

Горст посмотрел на сводника – в упор, в глаза. Сквозь пустую улыбку и ненасытную жадность, безжалостность и бесконечную скуку.

«Мне, нравится? Мне что, рассмеяться и обнять тебя как брата? Прижать к груди, стиснуть и сжимать, сжимать, скручивать тебе голову заодно с этой дурацкой шляпой? Месить кулаками лицо, пока в нем не останется костей, сокрушить пальцами тощую шею – как ты думаешь, будет ли это потерей для мира? Обратит ли хоть кто-нибудь на это внимание – хотя бы я? Будет ли во благо или во зло то, что одним червем, жирующим на кале и гное королевской армии, станет меньше?»

Должно быть, маска надменности у Горста дрогнула, или же сводник за годы практики навострился улавливать в людских глазах намек на насилие вернее, чем это научились делать благовоспитанные штабисты Челенгорма и Кроя. Во всяком случае, он отступил на шаг, руку как бы невзначай положил на пояс. У Горста мелькнула мысль, что паскудник вынет клинок; вспыхнула хищным огоньком надежда, что сейчас блеснет сталь. «И это все, что тебя возбуждает? Смерть?» А может, уже и в паху начинает дыбиться от сладостного предвкушения избить, нанести увечье? Но сводник просто стоял и смотрел.

– Все замечательно.

И Горст, чавкая башмаками по грязи, прошел мимо, между палаток, попав из огня в полымя – а именно, в безумный карнавал, раскинувшийся прямо за заграждением и всегда возникавший как по волшебству, стоило лишь армии остановиться и простоять на одном месте пару часов кряду. С таким же балаганным шумом и пестротой, как любой рынок Тысячи островов, со слепящим разноцветием и удушающим благоуханием любого дагосканского базара, готовый утолить любую прихоть, нужду или каприз.

Купцы со льстивыми увещеваниями набрасывали образцы тканей на нетрезво пошатывающихся офицеров. Погромыхивали по наковальням оружейники, а жуликоватые торговцы показывали прочность, остроту и красоту изделий, быстро и незаметно подменяя их подделками, едва деньги переходили из рук в руки. Вытаращив в показной воинственности глаза, перед тусклым фонарем сидел усатый майор с двойным подбородком, с него спешно писал портрет расторопно-угодливый художник. Наигранный смех и бессмысленная трескотня звоном отдавались у Горста в голове. Вокруг все исключительно лучшее, самое добротное, знаменитое и «сделанное под заказ».

– Кому самозатачивающие ножны! – орали зазывалы. – Затачивают сами!

– Меняем любую монету по выгодной цене! Офицерам скидки!

– А вот сулджукские девушки! Лучшие утехи, какие только бывают!

– Цветы, цветы! – не то пел, не то рыдал кто-то. – Вашим женам, возлюбленным, дочерям, шлюхам!

– Для службы, для дружбы! – визжала женщина, подкидывая ошалелого от ужаса щенка. – Для дружбы, для службы!

Шныряли по толпе до срока повзрослевшие дети, наперебой предлагая почистить обувь, погадать, побрить, подшить, наточить, подстричь ногти или выкопать могилу. Предлагалось все и вся, что только можно купить, продать или выменять. Вот девочка неопределенного возраста, то ли сулджучка, то ли гурка, то ли стириянка, то ли какая-то их помесь, пошла выплясывать вокруг Горста, извиваясь, как змея, ножонки мелькали в запекшейся грязи.

– Брать хоти? – ворковала она, указывая на палку с образцами тесемок и лент.

У Горста к горлу внезапно подкатил комок; печально улыбнувшись, он покачал головой. Девчушка плюнула ему под ноги и была такова. Пара пожилых дам стояла у входа в протекающую палатку, раздавая за так листовки, восхваляющие добродетели трезвости и воздержания – по большей части неграмотной солдатне, которая ими если не подтерлась, то раскидала на полмили в округе, где ценным урокам внимали единственно дождь и слякоть, постепенно их стирая.

Еще несколько шагов, и Горст ступил на тракт, оказавшись в одиночестве. Вокруг толкается плечами армейская братия, с руганью прет по своим ничтожным делам, выторговывая все, что можно выторговать. Горст поднял голову и открыл рот, чувствуя, как щекочут язык дождинки. Зачем поднял? Возможно, в поисках направления и наставления, да вот беда, звезды затянуты тучами. Они освещают счастливый путь людям получше – например, Гароду дан Броку и иже с ним. Его пихали, толкали плечами и локтями. «Прошу вас, кто-нибудь, помогите. Но кто?»

День второй

Нельзя сказать, что цивилизация не развивается – в каждой новой войне людей убивают новым способом.

Уилл Роджерс

Рассвет

Когда Зоб сполз с лежанки, холодной и сырой, как могила утопленника, отсвет зари выглядел грязноватым мазком на черном небосклоне. Зоб нащупал меч на поясе, с кряканьем, под хруст костей потянулся, по заведенному утреннему распорядку вслушиваясь, что и как болит. Ноющая челюсть – вина Черствого и его чертяк, ноющие ноги – спасибо длительной пробежке по полям и вверх по холму и ночи на ветру. Ну а что голова раскалывается, так в этом винить приходится себя. Принял давеча одну-другую, а то и поболе, кружку браги, смягчить боль скорби по павшим, а заодно за удачу живых.

Дюжина почти в полном составе собралась у кучи сырого хвороста, которая в более удачный день уже давно бы разгорелась. Над хворостом склонялся Дрофд, негромко поругиваясь в безуспешной попытке разжечь костер. Что ж, значит, завтрак будет холодным.

– Вот как оно, без крыши-то, – прошептал Зоб, ковыляя к костру.

– Всем на заметку: хлеб нарезаю тонкими ломтиками.

Жужело, зажав между коленями слегка выдвинутый из ножен Меч Мечей, с нелепым тщанием, как ваятель резцом, стругал о лезвие каравай.

– Ломтиками? – отвлеклась от созерцания непроглядной долины Чудесница. – А на кой оно, такое чистоплюйство?

Йон сердито плюнул через плечо.

– Режь уже как хочешь, только быстрей, а? Жрать охота.

Жужело не обратил на них никакого внимания.

– И вот теперь, когда я отрезал два, – он взял ломоть, положив на него бледный пласт сыра, – я помещаю между ними сыр и р-раз!

Он хлопнул сверху второй ломоть, как будто хотел пристукнуть муху.

– Что мы имеем?

– Хлеб с сыром, – подытожил Йон, взвешивая в одной руке полкаравая, а в другой сырную голову. – То же, что и у меня.

От головы он отхватил зубами кус и, жуя, кинул ее Легкоступу.

Жужело вздохнул.

– У вас у всех что, совсем нет чувства прекрасного? – Он поднял свой шедевр на свет, которого почитай что еще и не было. – Если называть вещи так грубо, то самой тонкой работы топорик будет не более чем деревяха с железякой, а живой человек куском мяса с волосами.

– Ну а что это, по-твоему? – спросил Дрофд со слезящимися от дыма глазами, откидывая осточертевший кусок кремня.

– О, это доподлинно новая вещь. Сращение скромных частей хлеба и сыра в более великое единое целое. Я бы назвал его… сырня-ловильня, – Жужело изящно надкусил свое творение с самого краешка. – О да, друзья мои. Вкус как у… прогресса. То же самое удается и с ветчиной. Да и вообще с чем угодно.

– А с говняшкой не пробовал? – участливо спросила Чудесница.

У Дрофда от смешка выскочила сопля, но Жужело не заметил.

– То же самое и о войне. Она заставляет людей измышлять новые вещи из тех, что у них есть. Думать по-новому, изыскивать новые пути и способы. Нет войны – нет прогресса. Война, она подобна плугу, благодаря которому почва сохраняет богатство; огню, расчищающему поля; она подобна…

– Дерьму, на котором растут цветочки, – в такт сказала Чудесница.

– Именно!

Жужело поощрительно ткнул в нее этим своим детищем, отчего сыр выпал в неразожженный костер. Чудесница покатилась со смеху. Йон фыркнул так, что из носа у него вылетел хлеб. Легкоступ прекратил напевать и поперхнулся. Вместе со всеми рассмеялся и Зоб. Получилось хорошо; на душе потеплело. Давненько они так не веселились. Жужело хмуро посмотрел на два ломтя.

– Эх вы. Да я специально держал непрочно.

Он разом запихнул их в рот и полез в сырой хворост за сыром.

– Как там Союз, не зашевелился еще? – осведомился Зоб.

– Да что-то не видать. – Йон, прищурясь, глянул на пятна света у восточного горизонта. – Хотя рассвет уже на марше. Так что скоро должны показаться.

– Давайте-ка будить Брека, – сказал Зоб. – А то ворчать будет весь день, что пропустил завтрак.

– Есть, воитель. – И Дрофд затрусил туда, где все еще спал горец.

Зоб указал на Меч Мечей.

– Ну что, осталось теперь окропить красным?

– А крошек не жалко? – спросила Чудесница.

– Увы, крошки у нас не в счет.

Жужело мягко провел ладонью по острию лезвия, отер его остатком хлебной корочки и сомкнул ножны.

– Прогресс может быть и болезненным, – пробормотал он, посасывая порез.

– Воитель? – И вид, и голос Дрофда, смутно различимого в белесом полусвете, выражали беспокойство. – Что-то Брек подниматься не хочет.

– А ну глянем, – Зоб подошел к громоздкой фигуре, лежащей на боку в складчатом коконе одеяла.

– Брек, – потыкал он его носком башмака, – Бре-эк.

Татуированная сторона лица у Брека была вся в бисеринах росы. Зоб положил на нее ладонь – холодная. Будто не живой человек вовсе, а и впрямь мясо с волосами, как сказал Жужело.

– А ну подъем, боровок, – взялась понукать Чудесница. – Или Йон всю твою жратву…

– Он мертв, – сказал Зоб.

Финри и сама не могла бы сказать, сколько просидела без сна на дорожном сундуке, сложив руки на холодном подоконнике и уместив на запястьях подбородок. К северу на фоне темного неба плавно очертилась ломаная линия пустошей, а из молочного тумана жемчужными проблесками проглянула быстрая река, и смутно различались леса на востоке. Теперь, если хорошенько присмотреться, угадывалась еще и зазубренная стена вокруг Осрунга, в окне единственной башни там мерцал слабый огонек. В нескольких сотнях шагов по черному полю между Финри и городком тянулась ломаная цепь мерцающих факелов, обозначая позиции Союза. Еще немного света в небе, чуть разборчивей черты этого мира, и воинство лорд-губернатора Мида ринется на штурм города. Сильный правый кулак армии ее отца. Финри прикусила кончик языка так, что тот занемел. На душе было разом и боязно и волнительно.

Потянувшись, Финри через плечо оглянулась на неприбранную комнатушку. Сумбурная попытка прибраться увенчалась вялым осознанием, что быть хозяйкой дома – дело довольно пафосное и не каждому по плечу. Интересно, что же стало с владельцами постоялого двора. Или хотя бы как он назывался. Кажется, там возле ворот стоял столб, но вывеска с него исчезла. Вот что делает война. Обдирает с людей и мест отличительные черты, превращает их в шеренги врагов; в позиции, которые предстоит занять; ресурсы, что необходимо поставить. Безымянные бесхозные вещи, которые можно бездумно крушить, воровать и сжигать без тени вины и раскаяния.

Одним словом, война – это ад. Но полный возможностей.

Финри прошла к кровати – вернее, соломенному тюфяку, который был у них на двоих, и нагнулась над Гаром, изучая его лицо. Совсем молодой, глаза закрыты, а рот приоткрыт, под щекой смялась простыня, дыхание посвистывает. Молодой, невинный и, как всегда, чуть глуповатый.

– Гар, – шепнула она.

И нежно пососала его верхнюю губу. Дрогнули веки, он томно потянулся для поцелуя, но тут увидел мутный свет в окне и, откинув одеяло, вскочил.

– Проклятье! Надо было разбудить меня раньше.

Он плеснул себе в лицо воды из треснутой чашки, наспех отерся куском холстины и стал натягивать вчерашние штаны.

– Да все равно еще рано, – сказала Финри, оперев голову на согнутую в локте руку и наблюдая, как одевается муж.

– Ты же знаешь, мне надо поспевать вдвое раньше.

– У тебя был такой умиротворенный вид. Просто рука не поднималась будить.

– Я должен помогать согласовывать приступ.

– Что ж. Кому-то, видно, надо заниматься и этим.

Он на секунду застыл, надевая рубаху.

– Возможно, – голова Гара наконец вынырнула из горловины, – тебе имеет смысл сегодня оставаться в ставке отца. Большинство жен отбыли обратно в Уфрис.

– Если б вместе с этими старыми кошелками можно было отправить еще и Мида, у нас бы, глядишь, появилась надежда на победу.

Гар продолжал упорствовать.

– Из всех жен здесь остались только ты и Ализ дан Бринт, и я беспокоюсь за тебя…

Болезненная раздвоенность мужа была как на ладони.

– Ты беспокоишься, что я буду донимать твоего осла-начальника? Ты это хотел сказать?

– В том числе и это. Где мой…

Она толкнула к нему меч по половицам, и Гару, чтобы его поднять, пришлось нагнуться.

– Вообще позор, что человек вроде тебя вынужден пресмыкаться перед таким, как Мид, получать от него приказы.

– Мир полон позора. И это еще далеко не самое худшее.

– С ним надо что-то делать.

Гар возился с поясом.

– Не остается ничего лучше, чем выжимать из этого как можно больше пользы.

– А если упомянуть, что он поливает грязью короля?

– Позволь тебе на всякий случай напомнить, что мой отец и король давно в ссоре. И в глазах его величества я стою не ахти как высоко.

– Зато хорошо стоит твой славный друг полковник Бринт.

– Фин, это низко.

– Кому какое дело, высоко оно или нет, если это позволяет тебе получить то, чего ты заслуживаешь?

– Мне есть до этого дело, – бросил он, застегивая пряжку. – Жить надо правильно. Усердной работой, верностью, послушанием. Нельзя жить… жить…

– Чем?

– Тем, чем ты вот сейчас занимаешься.

Ей вдруг нестерпимо захотелось его ударить. Сказать, что она легко могла бы выйти замуж за человека, у кого отец не является самым гнусным изменником эпохи. Подчеркнуть, что нынешним местом Гар целиком обязан покровительству ее отца и ее бесконечным льстивым ухищрениям, а так бы усердие и верность он проявлял затюканным лейтенантишкой где-нибудь в провинциальном гарнизоне. Хотелось сказать, что человек он, может, и хороший, но мир устроен не совсем так, как по наивности полагают хорошие люди. К счастью, первым заговорил Гар:

– Фин, прости. Я знаю, ты хочешь только того, что нам же лучше. Знаю, ты уже сделала для меня очень многое. Я тебя не заслуживаю. Просто… позволь мне поступать по своему разумению. Пожалуйста. И обещай, что не будешь предпринимать ничего… опрометчивого. Всего-навсего.

– Обещаю.

Само собой, вершить дела она будет только по здравом размышлении. Или так, или ей придется нарушить обещание. Слишком уж всерьез она его, понятно, не воспринимала.

Он улыбнулся с некоторым облегчением и наклонился ее поцеловать. Финри без особой пылкости ответила ему, а когда плечи мужа поникли, она вспомнила, что сегодня ему грозит опасность, и вложила чуть больше чувства: легонько потрепала его по щеке.

– Я люблю тебя.

Разве не из-за этого она притащилась с ним сюда, в такую даль? Месила грязь с солдатами? Чтобы быть с ним. Поддерживать. Направлять в нужную сторону. Судьбе ведомо, насколько он в этом нуждается.

– А я тебя еще сильней, – сказал он.

– Это не состязание.

– Вот как?

И он ушел, застегивая по дороге мундир. Она любила своего Гара. Правда-правда. Но если дожидаться, пока он заслужит то, чего достоин, честностью и добротою характера, то можно ждать до конца света.

А в планы Финри не входило встретить старость какой-то там полковничьей женой.

Капрал Танни давно снискал себе славу самого матерого засони во всей армии его величества. Он мог спать на чем угодно, в любом положении, а пробуждаться в секунду перед началом боя, или и вовсе не просыпаться. Помнится, однажды он продрых все сражение при Ульриохе – и это в головном окопе, в полусотне шагов от места атаки, – а проснулся, когда бой уже угасал и, лавируя между трупами, насобирал поживу едва ли не большую, чем те, кто обнажал в этот день меч.

Так что пятачок заболоченного леса под нудным накрапывающим дождем и вонючая пропитанная мешковина над головой его устраивали. Рекруты тоже не очень мельтешили перед глазами. Очнулся Танни в холодноватом предрассветном сумраке, спиной к дереву и с полковым штандартом в кулаке. Приподняв пальцем мешковину, он увидел, что на сырой земле на корточках сидят двое.

– Вот так? – уточнял что-то Желток.

– Нет, – шепотом отвечал Уорт. – Подносишь фитилек сюда, чиркаешь кресалом, как…

Танни решительно вскочил и затоптал кучку гниленьких дровишек.

– Я вам сейчас пожгу, тупицы! Огонь неприятель, может, еще и не приметит, а вот дым от него увидит непременно!

Хотя Желтку этой вот кучки мокрой гнили и за десяток лет не разжечь. Он и кресала-то толком держать не умел.

– Как же нам тогда приготовить жаркое, капрал?

Уорт поднял котелок, где болтался неаппетитного вида бледный ломтик мяса.

– Никаких готовок.

– А как, сырым его есть?

– Не рекомендую, – ответил Танни, – особенно тебе, при чуткости твоих внутренностей.

– Моих чего?

– Кишок, болван.

Плечи у рекрута поникли.

– Так чем же нам питаться?

– А что у вас есть?

– Ничего.

– Ну раз так, то его и лопайте. Коли не можете раздобыть ничего поприличней.

Даже для не в меру раннего пробуждения Танни был чересчур ворчлив. Он проснулся с неотвязным чувством, будто что-то его донельзя раздражает, хотя и не понимал, что именно. Потом ему вспомнилась грязная вода, смыкающаяся над лицом Клайга, и он пнул остатки хвороста в мокрый куст.

– Тут недавно приходил полковник Валлимир, – сообщил Желток, как будто именно этого Танни недоставало для поднятия духа.

– Прекрасно, – прошипел он. – Пожалуй, его и сжуем.

– Может, с ним прибыла какая-то еда?

Танни фыркнул.

– Все офицеры, прибывая, приносят только беды. А уж наш бравый полковник и подавно.

– Шибко тупой? – пробормотал Уорт.

– Увы, наоборот, – Танни вздохнул. – Умный. И честолюбивый. Из тех служак, что ради повышения будут ползти по костям простых людей.

– А мы простые? – переспросил Желток.

– Ты – можно сказать, ходячая дефиниция, сиречь определение.

Вид у Желтка был чуть ли не довольный.

– А Летерливера еще не видать?

– Ледерлингена, капрал.

– Да знаю я, как его звать, Уорт. А коверкаю потому, что это меня забавляет.

Он надул щеки и выдохнул. С той поры, как началась эта треклятая кампания, забавы у Танни стали ни к черту.

– Что-то его не видно, – сказал Желток, поглядывая на унылый ломтик мяса.

– По крайней мере, это кое-что.

Видя на лицах подчиненных недоумение, Танни пояснил:

– Леперловер отправился передать нашим дуроломам, что мы торчим здесь. Так что есть надежда, что именно он и доставит обратно указания.

– Какие указания? – не понял Желток.

– Откуда я знаю, какие? Но одно скажу наверняка: любые приказы – это плохо.

Танни нахмурился и уставился на лес. Сквозь чащобу, тени и туман он толком ничего не увидел, но расслышал отдаленный шум ручья, полноводного из-за дождя, капавшего всю ночь.

– Может быть, даже приказ идти на врага. Пересечь ту вон речку и ударить по северянам с фланга.

Уорт, бережно поставив посудину, взялся за живот.

– Капрал, я тут думаю…

– А вот этого не надо, тем более здесь.

Уорт без слов метнулся в кусты, на бегу расстегивая пояс. Танни сел, прислонясь к дереву, вынул желткову фляжку и сделал маленький глоток.

Желток облизнул бледные губы.

– Капрал, а нельзя ли…

– Нет, – отрезал тот. – Если только тебе…

Он хлебнул еще.

– …нечем заплатить.

В ответ тишина.

– Вот так-то.

– Эх, сейчас бы сюда палатку, – едва слышно проговорил Желток.

– И то. Но они остались с лошадьми, а король озаботился снабдить своих преданных солдат новой и редкостно бесполезной тканью, которая протекает по всем швам.

Что, само собой, оборачивалось выгодным обменом на палатки старого образца, на чем Танни успел уже дважды неплохо нажиться.

– Да и где ее здесь установишь?

Он почесал лопатки о кору дерева.

– Что же нам делать? – спросил Желток.

– Отвечу, воин: ничего. При отсутствии четких и однозначных указаний хороший солдат должен заниматься исключительно ничегонеделанием.

В тесном треугольнике из черных сучьев небо постепенно светлело. Танни поморщился и прикрыл глаза.

– Тем, кто не воевал, и невдомек, какая чертовски скучная штука эта война.

На этом он снова заснул.

Приснилось Кальдеру то же, что и всегда.

Замок Скарлинга в Карлеоне, сгустки теней, шум реки за высокими стрельчатыми окнами. Годы назад, когда отец был еще королем северян. Принц видел себя, молодого, на троне Скарлинга. Вот он сидит и с ухмылкой смотрит с возвышения на Форли Слабейшего – в путах, а над ним с поднятым топором стоит Дело-Дрянь.

Кальдер знал, что это не более чем сон, но все равно его охватывал леденящий ужас. Мучительно хотелось кричать, но рот будто залеплен. Хотелось шевельнуться, но путы были такие же крепкие, как и на Форли. Принц был связан тем, что сделал и тем, чего не сделал.

– Что будем делать? – спросил Дело-Дрянь.

– Убей его, – повелел Кальдер.

Ухнул топор, и Кальдер резко очнулся среди скомканных одеял. По комнате стлалась темнота. И никакого, совсем никакого теплого прилива облегчения, как бывает, когда приходишь в себя после кошмара. Кальдер скинул ноги с постели, потирая потные виски. Разве он не перестал уже давным-давно быть хорошим человеком? Тогда почему все один и тот же сон?

– Мир?

Гулко стукнуло сердце, он испуганно вскинул голову. В углу на стуле угадывался большой силуэт, чернильное на черном.

– Прежде всего тот разговор о мире тебя до ручки и довел.

Кальдер выдохнул.

– Ах да, утро доброе, братец.

Скейл был в доспехах, что неудивительно. Удивительно, что он в них не спал, хотя кто знает.

– Ты у нас всю дорогу был за умного? Если так пойдет и дальше, ты доумничаешься, что уйдешь обратно в грязь. А вместе с тобой и я, и тогда уж точно прощай, отцово наследие. Мир? Это в день-то нашей победы?

– А ты видел их лица? Даже на том сборище многие готовы были прекратить драться, неважно, день там победы или чего еще. Потому что грядут трудные дни, и когда они наступят, все большее число людей начнет смотреть на вещи так же, как мы…

– Как ты, – бросил Скейл. – А мне предстоит сражаться. Человека не признают героем за одну лишь болтовню.

Кальдер едва сдержал горькое презрение.

– А может, Северу нужно поменьше героев и побольше мыслителей? Строителей. Нашего отца, быть может, помнят за его битвы, но его наследие – это прежде всего дороги, которые он проложил, поля, которые расчистил; города, кузницы, пристани и…

– Он строил дороги для того, чтобы по ним маршировали его войска. И поля расчистил для того, чтобы их кормить. В городах для него росли солдаты, кузни ковали ему мечи, на пристани свозилось оружие.

– Отец сражался потому, что вынужден был это делать, а не для…

– Это Се-вер!! – рявкнул Скейл так, что в комнатушке зазвенело. – Здесь все должны сражаться!

Кальдер сглотнул; уверенность сменилась вдруг страхом.

– Рано или поздно всем приходится драться.

Кальдер облизнул губы, не готовый принять поражение.

– Отец предпочитал добиваться, чего хотел, словом. Люди слушали…

– Люди слушали потому, что чувствовали в нем железо!! – Скейл саданул кулаком по подлокотнику так, что треснуло дерево; ударил еще раз, и осколки разлетелись по половицам. – Знаешь, что он мне однажды сказал? До сих пор помню. «Добивайся, чего можешь, словами, ибо слова звучат задаром. Но слово вооруженного звенит для уха куда слаще. А потому, когда говоришь, руку держи на мече».

Брат встал и швырнул что-то через комнату. Кальдер ойкнул, поймал, но больно заполучил по груди чем-то тяжелым и твердым, с металлическим поблескиванием – как оказалось, собственным мечом в ножнах.

– Пойдем, – сказал брат. – И не забудь меч.

Вне стен сельской развалюхи тоже еще не развиднелось – лишь грязноватый мазок будущей зари на тяжелом восточном небосклоне, где траурно чернели Герои на вершине холма. Ветер остро хлестал по лицу промозглой моросью, тугими волнами проходил по ячменному полю; Кальдер зябко обхватил себя руками. На шесте возле дома неистово отплясывало огородное пугало, без устали маня к себе в пару рваными охвостьями соломенных рук. Стена Клейла представляла собой замшелый вырост высотой по грудь, она тянулась через поля до крутого склона Героев. За этим ненадежным укрытием ютились люди Скейла, в основном еще закутанные в одеяла. Как бы хотелось Кальдеру пребывать сейчас в такой позе, в благодатно теплом коконе. Сложно и припомнить, когда он последний раз созерцал мир настолько спозаранку. Остается лишь добавить, что мир выглядел ничуть не лучше обычного, скорее наоборот.

Через пролом в стене Скейл указал на юг, туда, где пролегал разбитый тракт, весь в лужах.

– Половина людей у меня укрыта вблизи Старого моста. Когда через него попробует перейти Союз, мы этим гадам устроим.

Усомниться в этом Кальдер, понятное дело, не смел, но на всякий случай полюбопытствовал:

– А сколько сейчас по ту сторону неприятеля?

– Тьма.

Скейл поглядел на брата: дескать, ну, что еще? Тот лишь почесал голову.

– Ты остаешься здесь за стеной, с Бледноснегом и остальными.

Кальдер кивнул. Оставаться за стеной – это как раз по его части.

– Но рано или поздно мне, может статься, понадобится твоя помощь. Когда я за ней пошлю, выходи вперед. Будем рубиться вместе.

Кальдер прищурился от ветра: последнее звучало как-то не очень.

– Ну что, могу я тебе довериться?

Принц нахмурился и поглядел куда-то вбок:

– Само собой.

Принц Кальдер, воплощение надежности.

– Я тебя не подведу.

Храбрый, верный, славный принц Кальдер.

– И каковы бы ни были потери, друг у друга есть мы.

Скейл опустил тяжелую руку Кальдеру на плечо.

– Нелегко, правда? Быть сыном великого человека. Казалось бы, сплошные преимущества: живешь себе вольготно в долг, на чужом почете и уважении. А оно вон как. Не легче, чем быть семенем великого дерева, пробиваясь сквозь почву в его гнетущей тени. И немногим удается утвердиться на свету.

– Ага.

Кальдер не упомянул, что ходить у великого человека в младших сыновьях – испытание вдвое большее. Ведь получается, чтобы одному дереву расцвести, другое приходится пускать под топор.

Скейл кивнул в сторону Пальца Скарлинга, где по склонам помаргивало несколько огоньков: там разместилось воинство Тенвейза.

– Если мы не выстоим, помогать нам должен будет Бродд Тенвейз.

Кальдер изогнул бровь.

– Да уж я бы скорее уповал на появление самого Скарлинга, чем рассчитывал на помощь этого старого мерзавца.

– Тогда остаемся ты да я. Может, мы не всегда и во всем с тобой сходимся, но ведь мы как-никак одна семья.

Скейл протянул руку, и Кальдер ее принял.

– Семья.

Хотя лишь наполовину.

– Удачи тебе, брат.

– И тебе.

Полубратец.

Кальдер проводил взглядом Скейла, который, вскочив на коня, дал шпоры и быстрой рысью понесся по тракту в сторону Старого моста.

– Ох, чую, и понадобится тебе сегодня удачи, ваше высочество, – послышался из-под полусгнившего ската крыльца голос Фосса Глубокого, – я б сказал, с горкой.

Его обветренное тряпье и обветренное лицо сливались с обветренной стеной лачуги.

– А я даже не берусь гадать, с какой именно, – подал голос Мелкий, завернутый в серое одеяло так, что проглядывало лишь пятно физиономии. – Сдается мне, самая высоченная гора самой что ни на есть отборной удачи понадобится. Да и то не знаю, хватит ли.

Кальдер отвернулся от соглядатаев в угрюмом молчании, безрадостно озирая поля на юге. Главное, и возразить-то нечем.

Видать, не им одним пришлось нынче копать могилы. За ночь, судя по всему, испустило дух еще какое-то количество раненых. Тут и там сквозь мелкую завесу дождя виднелись группки боевых товарищей, уныло согбенных от жалости по большей части к самим себе; зрелище, присущее любым похоронам. Слышался пустой бубнеж боевых вождей, тон которого подразумевал одно и то же скорбное сожаление. В паре десятков шагов над могилой кого-то из названных Черного Доу стоял Треснутая Нога, давя слезу. Что примечательно, самого Доу не было и следа. Слезная сырость не в его характере.

Тем временем начиналось обычное утреннее шевеление, как будто стайки похоронщиков были не более чем невидимыми глазу призраками. Люди с ворчанием выбирались из отсыревших постелей, кляня вымокшую одежду; протирали оружие и доспехи, выискивали что-нибудь съестное, шумно с пуканьем отливали, высасывали последние капли недопитого за ночь, сравнивали добытую у Союза поживу и трофеи, хохотали над шутками – нарочито громко, потому как все знали, что нынче черной работы будет не в пример больше, а потому бодрящим словцом надо запасаться впрок, подхватывать там, где его роняют.

Зоб оглянулся на своих, которые сидели, понурившись; все, кроме Жужела, – тот стоял, приобняв скрещенными руками Меч Мечей, и ловил на язык дождинки. Зоба это слегка раздражало, а еще вызывало что-то похожее на зависть. Ему бы гарцевать вот так беспечным сумасшедшим, без всех этих нудных, во многом никчемных сцен. Но делать все нужно по-правильному, и для него это непреложный закон.

– Что делает человека героем? – вопрошал он у сырого воздуха. – Великие дела? Звучное имя? Высокая слава и воспевание? Нет. А пожалуй то, что он держится за своих.

Жужело одобрительно крякнул и снова высунул язык.

– Брек-и-Дайн, – продолжал Зоб, – сошел с холмов пятнадцать лет назад, четырнадцать из них дрался со мною бок о бок, и всегда прежде себя заботился о своей дюжине. Со счету можно сбиться, сколько раз этот здоровяк-чертяка спасал мне жизнь. Всегда находил где доброе, где смешное слово. Однажды вон рассмешил даже Йона.

– Дважды, – поправил Йон с поистине каменным лицом – еще немного вот так посидит, и можно им делать выщербины в Героях.

– Никогда ни на что не жаловался. Кроме разве что на нехватку жратвы, – голос у Зоба сорвался, и он сипло всхлипнул, чертовски неподходяще для боевого вождя. – Особенно в нынешнее время.

Он прокашлялся и густым голосом продолжил дальше.

– Так и не был наш Брек до конца сыт. А умер… мирно. Он бы наверняка так и хотел, даром что любил хорошую кучу-малу. Умереть во сне, оно ведь куда приятней, чем с железом в брюхе, уж что бы там ни пелось в песнях.

– К хренам те песни, – бросила Чудесница.

– Ага. К хренам. Не знаю толком, кто здесь похоронен. Если сам Скарлинг, то он должен гордиться, что делит землю с таким, как Брек-и-Дайн. – Губы у Зоба расплылись то ли в улыбке, то ли в бесслезном плаче. – А если нет, то и его к хренам. Назад в грязь, Брек.

Он опустился на колени, не успев даже поморщиться от боли – казалось, колено вот-вот лопнет – и, зачерпнув ладонью черную влажную почву, вслед за остальными бросил пригоршню на могилу.

– Назад в грязь, – пробормотал Йон.

– Назад в грязь, – эхом подхватила Чудесница.

– Если же смотреть на отрадную сторону, – вставил Жужело, – то все мы туда так или иначе направляемся, разве нет?

Он оглядел товарищей так, будто ужас как их ободрил. Увидев, что слова не возымели действия, он пожал плечами и отвернулся.

– Вот и нет нашего бродяги Брека. – Легкоступ, озадаченно хмурясь, присел у могилы на корточки, возложив руку на влажный бугор. – Просто не верится. А слова, воитель, хорошие.

– Ты думаешь? – Зоб, морщась, встал, отряхнул с ладоней грязь. – Да мне их произносить уже невмоготу.

– Эйе, – буркнул Легкоступ.

– Да только такие, как видно, времена.

Открытые доводы

– Вставай.

Бек хмуро отпихнул чужую ногу. Башмак на ребрах уже сам по себе не вызывал приязни, а уж тем более от Рефта, и особенно когда он, Бек, кажется, едва успел сомкнуть глаза. Он долго лежал в темноте без сна, вспоминая, как Хлад истыкивал ножом того человека; прокручивал и прокручивал это в памяти, а сам все ворочался и ворочался под одеялом. Никак не мог освоиться – не то с одеялом, не то с мыслью о том вертком ножичке.

– А?

– Союз подступает, вот тебе и «а».

Бек рывком откинул одеяло и, разом забыв про гнев и сон, устремился через чердачную каморку, вовремя пригнувшись под низкой потолочной балкой. По дороге он пнул открытую дверцу скрипучего шкафа, оттеснил плечом Брейта со Стоддером и припал к узкому оконцу. Он ожидал увидеть сцену массового побоища на улочках Осрунга – фонтаны крови, полосканье флагов, услышать под самым окном геройское пение, но взгляду поначалу открылся лишь заспанный городок. Снаружи едва успело развиднеться; шел нудный дождь, под косой завесой которого нищенски жались друг к другу постройки.

Шагах в сорока за мощеной площадью вскипала бурунами грязная река, разлившаяся от дождя и потоков, хлынувших с холмов. Мост, про который накануне было столько разговоров, внешне не впечатлял: обветшалый каменный пролет, ширины едва хватает разминуться двоим всадникам. Справа от него мельница, слева ряд мелких домишек с открытыми ставнями и обеспокоенно глядящими в окошки лицами; в основном все, как и Бек, пристально смотрели на юг. За мостом между каких-то клетей вилась ухабистая дорога, уходя к частоколу на южной окраине городка. Там по настилу, плохо различимые сквозь струи дождя, вроде как двигались люди – пара из них, похоже, с арбалетами, и уже постреливали. На глазах у Бека к площади внизу спешно стекалась из проулков вооруженная толпа, на ходу образуя у северной оконечности моста стену из щитов. Построение происходило под командные крики человека в богатом плаще: готовые сомкнуть разукрашенные щиты карлы впереди, чернь сзади, ждет команды накренить копья.

И впрямь быть сражению.

– Что ж ты раньше не сказал, – прошипел Бек, торопливо сворачивая одеяло и натягивая башмаки.

– А откуда мне было знать, – огрызнулся Рефт.

– На-ка.

Кольвинг – глаза на щекастой физиономии ни дать ни взять два блюдца – протягивал краюху черного хлеба. Между тем у Бека сама мысль о еде вызывала тошноту. Он схватился за меч и только тут понял, что бросаться с ним толком и некуда. Не ждут его ни у частокола, ни за стеной из щитов, ни где-то еще. Бек лихорадочно обернулся сначала к лестнице, затем к окну, сжимая и разжимая свободную руку.

– Что делать-то?

– Нам ждать.

По ступеням на чердак, подволакивая ногу, забрался Фладд в серебрящейся изморосью кольчуге.

– Ричи дал нам для удержания два дома, этот и вон тот через улицу. Я буду там.

– Как там? – Бек спохватился, что произнес это с недостойным замешательством, как малыш, испуганный, что мамка бросит его одного в темноте. – А как же эти ребятки без присмотра?

– Вот вы с Рефтом и присмотрите. Хотите верьте, хотите нет, но в том доме детвора еще более зеленая, чем вы.

– А. Ну да, понятно.

Всю прошлую неделю Бек пилил Фладда за то, что тот постоянно рядом, удерживает, опекает. Теперь же мысль о том, что старикан уходит, лишь прибавляла взвинченности.

– Будете здесь впятером, и еще пятеро подойдет, ребята из одного с вами набора. А пока просто держитесь в куче. Заложите как следует окна внизу. У кого есть лук?

– У меня, – сказал Бек.

– И у меня, – Рефт поднял свой.

– У меня вот праща, – возвел наивные глаза Кольвинг.

– Ты хоть действовать ею умеешь? – усмехнулся Рефт.

Мальчуган пригорюнился.

– Хотя с ней из заложенного окна все равно толку нет.

– Ну так зачем суешься? – шикнул Бек, пробуя пальцем тетиву лука.

Ладони отчего-то вспотели.

Фладд подошел к двум узким оконцам и указал в сторону реки.

– Может, их удастся удержать у частокола. Если же нет, то мы выстраиваем стену из щитов у моста. Коли и там их не удержим, то тогда что ж, те, у кого луки, начинайте стрелять. Только осторожней. Смотрите мне, не попадите в кого из наших. Лучше не стрелять вовсе, чем рискнуть убить своего, а когда льется кровь, одного от другого отличить сложно. Те, кто внизу, готовьтесь вытеснять их из дома, если они все же пробьются.

Стоддер боязливо закусил губищу.

– Да не беспокойтесь. Им все равно не пройти, а если и пройдут, от них уже останутся рожки да ножки. К той поре к ответному удару изготовится Ричи, можете на это положиться. Поэтому если они полезут, просто не пускайте их внутрь, пока не подойдет помощь.

– Есть не пускать! – пискнул Брейт.

С глупо счастливым видом он потрясал копьецом размером с веточку. Таким и кошку-то из птичника вряд ли прогонишь.

– Вопросы есть?

Как именно надо действовать, Бек так толком и не понял, но одним вопросом всего не охватить, и поэтому он промолчал.

– Ну что, ладно. Будет возможность – наведаюсь, проверю.

Фладд похромал к лестнице и скрылся из виду. Они остались одни. Бек снова подошел к окну – все лучше, чем сидеть сложа руки, – но заметных изменений за это время не произошло.

– Ну как там, за забор еще не перебрались?

Сзади на цыпочках стоял Брейт, озабоченно поглядывая Беку через плечо. Голосишко у него был резкий, взволнованный, а глаза светились как у малолетки-именинника, гадающего, какой его ждет подарок. Честно сказать, Бек сам именно таким представлял себя перед боем. А теперь ощущение было отчего-то иным: подташнивание, жар, и все это несмотря на сырой ветер в лицо.

– Нет. А тебе разве не внизу место?

– Так они ж еще не подошли. И вообще не каждый день такое увидишь, правда?

Бек оттер его локтем.

– А ну брысь отсюда, вонючка! Всего меня обвонял! Без тебя тошно!

– Да иду я, иду, ладно тебе.

Брейт обиженно уковылял, но сострадания у Бека не вызвал. Волнение такое, что впору без всякого завтрака проблеваться.

Рефт с луком на плече занимал позицию у другого окна.

– А я думал, ты довольный. Похоже, урвешь нынче возможность заделаться героем.

– Я и есть довольный, – парировал невпопад Бек.

Что теперь, обсираться, что ли.

Штаб Мид устроил в главном зале гостиницы – по меркам Севера, место сродни дворцу: высокие потолки, да еще и с галереей на уровне второго этажа. За ночь его и украсили как дворец: аляповатые гобелены и портьеры, инкрустированная мебель, золоченые подсвечники и всяческие помпезные атрибуты, приличествующие резиденции такой вельможной персоны, как лорд-губернатор; скорее всего их тащили на телегах через добрую половину Севера, что обошлось казне в круглую сумму. В углу сидели два скрипача и, изысканно улыбаясь друг другу, наигрывали беспечную камерную музыку. Хлопотливые слуги Мида успели взгромоздить на стены три живописных полотна: две величавых батальных аллегории из истории Союза и портрет самого Мида, ярящегося с высоты в античном боевом облачении. Финри секунду-другую смотрела, распахнув глаза, не зная, плакать или смеяться.

Большие южные окна выходили на заросший травами внутренний дворик; с востока через поля с точками деревьев открывался вид на мрачноватые леса, а с севера – на городок Осрунг. Все ставни были открыты настежь, и по зале гулял прохладный ветерок, ероша волосы и шелестя бумагами. Офицеры толпились у северных окон, готовясь наблюдать штурм. Посередине величаво стоял Мид в ослепительном малиновом мундире. На скользнувшую в помещение Финри он взглянул искоса с легкой неприязнью, как гурман, заприметивший вдруг у себя в тарелке муху. Она ответила лучистой улыбкой.

– Ваша милость, смею ли я на минутку позаимствовать ваш окуляр?

Мид постоял, чопорно поджав губы, но этикет требовал галантности, а потому он снизошел.

– Извольте, – резким движением он протянул окуляр.

К северу ветвилась грязная полоса дороги, через поля, по которым расползались хаотично разбросанные палатки разросшегося за ночь лагеря. За ними располагались земляные укрепления, воздвигнутые в темноте людьми Мида. А за ними, сквозь пелену тумана и дождя, можно было различить частокол Осрунга, и даже вроде бы приставленные к нему штурмовые лестницы.

Остальное дорисовало воображение Финри. Вот по команде к частоколу решительно движутся ряды солдат с суровыми лицами, под градом стрел. Раненых оттаскивают назад или же оставляют с воплями валяться, где упали. Сверху сыплются камни, лестницы отпихивают, а тех, кто пытается перескочить с них на настил, безжалостно рубят в капусту. Быть может, среди них в самой гуще сейчас ее Гар, разыгрывает из себя героя почем зря. Впервые сердце Финри кольнула тревога, холодными мурашками поползла по плечам. Ведь это не игра. Прикусив губу, она опустила окуляр Мида.

– Где, черт возьми, Ищейка со своим сбродом? – допытывался тот у капитана Хардрика.

– Я полагаю, где-то за нами на дороге, ваша милость. Его разведчики наткнулись на сожженную деревеньку, и лорд-маршал отпустил его на осмотр места. Через час-другой они должны быть здесь.

– На них это похоже. На кивок Ищейки можно понадеяться, но когда начинается битва, его нигде не видать.

– Северяне по натуре коварны, – бросил кто-то.

– Трусы и подлецы.

– Их присутствие нас лишь замедляет, ваша милость.

– Что верно, то верно, – фыркнул Мид. – Прикажите всем подразделениям идти в бой. Надо разбить их наголову. Я хочу, чтобы этот городишко был стерт в пыль, а каждый северянин здесь или убит, или бежал.

– Ваша милость, – не смогла сдержаться Финри, – а не лучше хотя бы один полк оставить в резерве? Насколько я понимаю, леса на востоке недостаточно развед…

– А вы, госпожа, неужели всерьез полагаете, что ваши интриги помогут вашему супругу занять мое место?

Повисла, казалось, неимоверно долгая пауза; Финри почудилось, что ей это снится.

– Прошу прощения?..

– Человек он, разумеется, обаятельный. Храбрый, честный и все такое прочее, о чем любят поворковать жены-домохозяйки. Но он глуп, а что еще хуже, он сын отъявленного изменника и подкаблучник мегеры-супруги. Единственный влиятельный его доброжелатель – это ваш отец, но у него самого давно горит земля под ногами, и дни его сочтены.

Мид изъяснялся негромко, но не настолько тихо, чтобы его нельзя было расслышать, причем без труда. У одного молодого капитана отпала челюсть. Похоже, Мид был не настолько зажат рамками этикета, как казалось со стороны.

– Вы, часом, не знали, что я в свое время сорвал попытку Закрытого совета помешать мне занять место моего брата в качества лорд-губернатора? За-кры-то-го. Со-ве-та. И вы полагаете, что какой-то солдатской дочке удастся преуспеть там, где сорвалось у высшего правительственного органа? Да попытайтесь еще хотя бы раз обратиться ко мне без должного чинопочитания, и я сотру вас в порошок вместе с вашим мужем, как мелких, амбициозных, ничтожных блох, какими вы, бесспорно, являетесь.

На этом Мид спокойно выдернул окуляр из ее застывшей руки и уставился в сторону Осрунга с таким видом, как будто он сейчас ничего не сказал, а ее и вовсе на свете не существовало.

Финри впору было разразиться едкой отповедью, но на уме у нее было только всепоглощающее желание врезать кулаком по лорд-губернаторскому окуляру, да так, чтобы он вошел ему в череп. В зале стало неуютно, как будто слишком ярко. Визг скрипок резал слух. Лицо горело, как от оплеухи. Финри моргала и покорно отступала. В противоположный угол залы она словно проплыла, не касаясь ногами пола. На нее исподтишка смотрела пара офицеров, разом и сочувственно (как-никак, такое незаслуженное унижение), и одновременно с несомненным ехидством (дескать, что, съела?).

– Тебе плохо? – спросила Ализ. – Ты бледна.

– Я? Нет, все хорошо.

«Во всяком случае, вскипаю от ярости». И если на оскорбление она все же напросилась сама, а потому его заслужила, то оскорблять ее мужа и отца он не имел права. А потому старый негодяй заплатит ей за это сполна. Финри себе в этом поклялась.

Ализ наклонилась поближе.

– Что нам сейчас полагается делать?

– Сейчас? Сидеть как двум хорошим девочкам и аплодировать, пока выжившие из ума безумцы множат гробы.

– Ой.

– Не беспокойся. Позднее они могут позволить тебе проронить слезу над какими-нибудь ранами, а если будет настроение, то ты сможешь похлопать ресницами над тщетой всего этого.

Ализ, сглотнув, со вздохом отвернулась.

– Ох.

– Вот и я о том. Ох.

Это была битва в прямом смысле слова. Бек с Рефтом и так редко когда перекидывались словечком, а теперь, когда Союз начал штурмовать частокол, оба умолкли окончательно. Просто стояли у окон. Бек жалел, что рядом нет друзей. Точнее, что он не пытался как следует сдружиться с ребятами, которые сейчас рядом. Но теперь поздно. Стрела наложена, а рука готова натянуть тетиву. Готова уже около часа, просто стрелять не в кого. И оставалось лишь смотреть, истекать потом, облизывать губы и снова смотреть. Вначале он жалел, что видит недостаточно, но когда дождь понемногу иссяк и поднялось солнце, Бек почувствовал, что видит гораздо больше, чем хотелось бы.

Солдаты Союза перебрались через забор в трех или четырех местах и проникали в город скопом. Борьба шла повсюду; общий строй с обеих сторон распадался на мелкие группы, которые противостояли друг другу на всех направлениях. Никаких рядов и шеренг, просто безумная куча-мала и дикий шум. Сливались воедино крики, вой, лязг клинков и треск ломающегося дерева.

Бек во всем этом особо не разбирался. Да и трудно сказать, кто бы мог здесь оказаться докой. Чувствовалось лишь, что равновесие понемногу смещается на южную сторону реки.

Все больше северян торопливо отходило за мост – кто-то прихрамывая и держась за раны, кто-то с криком указывая на юг, – и просачивалось за стену из щитов на северной оконечности, как раз на площадь под окном у Бека. Безопасность. Легко сказать, трудней надеяться. Сейчас ею и не пахло. Напротив, так от нее далеко, как никогда в жизни.

– Я хочу видеть! – подвывал Брейт, теребя за рубаху Бека и пытаясь подглядеть в окно.

– Что там такое делается?

Бек не знал что сказать. Не знал даже, получится ли что-то произнести. Прямо под ними кричал какой-то раненый. Булькающие, тошнотворные вопли. Скорей бы он заткнулся. От них шла кругом голова.

Частокол был, можно сказать, потерян. Рослый южанин на настиле, указывая мечом на мост, поторапливал и хлопал по спинам солдат, сыплющихся с лестниц по обе стороны от него. У ворот теснилась дюжина-другая карлов; сомкнув крашеные щиты, они полукругом обступали потрепанный штандарт, но при этом были окружены и безнадежно уступали числом. А с настилов на них с шипеньем сеялись стрелы.

Некоторые строения покрупнее еще оставались в руках северян. Было видно, как воины пускают из окон стрелы и тут же отшатываются. Все двери заколочены, окна забаррикадированы, но люди Союза кишели там роем, как пчелы вокруг ульев. Пару наиболее упорных очагов сопротивления, несмотря на сырость, успели поджечь, и клубы бурого дыма в рыжем мерцании огня сдувало ветром на восток.

Вот из горящего строения на врагов бросился северянин с топорами в обеих руках. Что именно он кричит, не было слышно. О таких поется в песнях; они присоединяются к мертвым с гордостью. Пара солдат Союза порскнула в сторону, а остальные приткнули его к стене копьями. Один ударил храбреца по руке, и тот выронил топор, но с криком вознес вторую руку. Может, он сдавался, а может, сыпал ругательствами, непонятно. Его ткнули в грудь, и он обмяк. Тогда его сбили наземь и истыкали копьями.

Взгляд распахнутых слезящихся глаз Бека метался по строениям, натыкаясь на неприкрытое смертоубийство по всему берегу. Вон кого-то выволокли из лачуги. Бедняга сопротивлялся, но блеснул нож, безжизненное тело пинком спровадили в воду, и оно поплыло вниз лицом, а убийцы хладнокровно пошагали обратно в дом. Похоже, перерезали горло. Вот так запросто, взяли и перерезали.

– Они взяли ворота, – сдавленно прошептал Рефт, словно вдруг потерял дар речи.

Точно, взяли. Перебив последних защитников, снимали бревна-засовы и открывали створки ворот. В квадратном проходе проглянул дневной свет.

– Именем мертвых, – выдохнул Бек.

Выродки Союза хлынули в Осрунг сотнями, наводняя проулки, огибая в дыму разрозненные здания, и к мосту, к мосту. Тройной ряд северян на его северной оконечности внезапно предстал во всей слабости; жалким песчаным наносом, призванным сдержать океан. Было видно, как там колеблются. Как мучительно хотят присоединиться к тем, кто, просачиваясь сквозь заслон, перебегает по мосту, пытаясь укрыться от мясорубки на том берегу.

Бек тоже ощутил этот щекочущий, неудержимый позыв бежать. Что-нибудь делать, и под этим «что-нибудь» подразумевалось бегство. Взгляд скользнул по горящим строениям на южном берегу реки – пламя все выше, дым тянется по городу. Каково сейчас там, за горящими стенами? Тысячи гадов Союза ломятся в двери, крушат стены, пускают стрелы. Низкие комнаты полны удушливым дымом. Раненым остается надеяться лишь на пощаду. Пересчитываются последние стрелы и мертвые друзья. Никакого выхода. Когда-то при подобных мыслях кровь ударяла Беку в голову. Сейчас мысли были на редкость холодны. На той стороне реки нет укреплений, позволяющих держать оборону, только мелкие деревянные лачужки. Точно такие, как та, где они прячутся.

Адские устройства

Ваше августейшее величество,

настало утро второго дня баталии, и северяне занимают сильные позиции на северной стороне реки. Они удерживают Старый мост, у них в руках Осрунг, а также Герои. Они владеют переправами и дерзко вызывают нас их захватить. Земля за ними, но они уступили инициативу лорд-маршалу Крою и теперь, когда все наши силы подтянуты к полю сражения, он не допустит промедления.

На восточном фланге лорд-губернатор Мид с ошеломительной силой набросился на городок Осрунг. Я сам нахожусь на западном фланге, наблюдая взятие генералом Миттериком Старого моста. Этим утром, с первыми лучами солнца, генерал выступил с вдохновляющей речью. Едва он спросил, есть ли среди солдат добровольцы, желающие возглавить штурм, как все единодушно без колебаний вскинули руки. Ваше величество может со всеми основаниями гордиться отвагой, честью и преданностью Ваших солдат. Поистине каждый из них – герой.

Настоящим остаюсь преданнейшим и недостойным слугой Вашего величества,

Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной войны.

Горст промокнул письмо, сложил и передал Унгеру, который запечатал его красным воском и сунул в курьерскую сумку с солнышком Союза, искусно вызолоченным на коже.

– В пределах часа будет в пути на юг, – заверил слуга, отбывая.

– Отлично, – сказал Горст.

«А будет ли? И настолько ли важно, будет ли оно в пути раньше, или позже, или Унгер попросту сбросит его в сортирную яму среди прочих отправлений этого лагеря? Есть ли толк в том, что король прочтет эту мою помпезную банальщину насчет напыщенных излияний генерала Миттерика с первыми лучами солнца? Когда я получал на свои письма последний отклик – месяц, два назад? Неужто высочайшая отписка – предел моих несбыточных мечтаний? Спасибо за патриотический мусор; надеюсь, в твоей постыдной ссылке тебе живется неплохо».

Он рассеянно потрогал подсохшие корочки шрамов на правой руке – интересно, больно или нет – и поморщился: болят, да еще как. Его покрывали шрамы, порезы и синяки, происхождения которых он зачастую и не помнил, но худшую боль причиняла потеря Кальвезова кинжала, канувшего где-то на отмелях. Реликвия из времен, когда он был еще возвеличенным первым стражем, а не автором презренных фантазий. «Я как отвергнутая любовница: трусоватая и неспособная уйти восвояси, она все держится с дрожащими губами за последние вещицы, что напоминают ей о бросившем ее мужлане. Только печальней, уродливей, и с неимоверно писклявым голосом. И еще увлекаюсь убийством людей».

Он вышел из-под протекающего навеса палатки. Дождь уже не сек, а накрапывал, и сквозь дырявый полог накрывшей долину пепельной тучи местами даже проглядывала синева неба. Ну как не почувствовать хотя бы проблеска оптимизма в простом удовольствии ощутить у себя на лице солнце. Но нет, душу все так же тяготили несносные вериги позора. Занятия глупца, расположенные в ужасающе нудной последовательности. «Пробежка. Упражнения. Высрать какашку. Написать письмо. Поесть. Понаблюдать. Накропать какашку. Высрать письмо. Ужин. Отбой. Притворяюсь, что сплю, а сам лежу всю ночь без сна и пытаюсь дрочить. Подъем. Пробежка. Письмо…»

Миттерик уже один раз попытался захватить мост, неудачно: отважное, но безрассудное усилие Десятого пехотного полка, который под залихватский свист и улюлюканье без всякого сопротивления перешел на ту сторону. А там при попытке выровнять строй их встретил град стрел, и северяне с душераздирающим воем ринулись на них из скрытых среди ячменя окопов. Тот, кто ими командовал, свое дело знал хорошо. Солдаты Союза дрались храбро, но были с трех сторон окружены и оттеснены назад к реке: одни беспомощно барахтались в воде, другие устроили дикую суматоху на мосту, где смешались с теми, кто все так же бездумно пер через реку. Тогда из осоки на южном берегу выступил длиннющий ряд арбалетчиков Миттерика и стал проворно давать залп за залпом. Северяне толпой отступили обратно к окопам, оставив груды мертвых тел в вытоптанном поле со своей стороны моста. Десятый же понес такой урон, что воспользоваться прорывом не сумел, и вот теперь лучники обменивались почем зря через воду стрелами, а Миттерик со своими офицерами колдовал над следующим натиском. Ну и, легко догадаться, над новой партией гробов.

Горст стоял, глядя на зыбкие облачка гнуса, вьющиеся вдоль берега. Под ними плавали трупы. Отвага. Уносимая течением. Честь. Лицом вверх и лицом вниз. Преданность солдат. Один размокший герой Союза сонно заплыл в осоку и колыхался там на боку. К нему подплыл северянин, нежно в него ткнулся и в неуклюжем объятии повлек его от берега, заодно с куском грязно-желтой болотистой пены. «Молодая любовь. Может, кто-то после смерти обнимет и меня. Тем более что при жизни я этим обделен». У Горста вырвался несуразный смешок.

– Полковник Горст? Ай да встреча!

По берегу, с посохом в одной руке и чашкой чая в другой, шагал первый из магов. Он степенно оглядел реку с ее плавучим грузом и протяжно, с удовлетворением вздохнул.

– Что ж, нельзя сказать, что они не постарались. Успех всегда хорошо, но есть что-то величавое в масштабных неудачах, разве нет?

«Что именно? Покажите, хочу рассмотреть».

– Лорд Байяз.

Кудрявый слуга мага раскинул складной стульчик и, смахнув с парусинового сиденья воображаемую пылинку, с поклоном поставил. Байяз без церемоний кинул на влажную траву посох и сел, блаженно прикрыв глаза и с улыбкой повернув лицо к набирающему силу солнцу.

– Чудесная штука война. Если, разумеется, ведется с умом и по верным причинам. Отделяет зерна от плевел. Прочищает.

Он громко хрустнул пальцами.

– Без них цивилизации обречены: они дрябнут и в конечном счете дряхлеют. Становятся рыхлыми, подобно человеку, который питается одними пирожными.

Потянувшись, он игриво хватанул Горста за руку и тут же отдернул пальцы, притворно подув на них.

– Ого! Вы-то, я вижу, питаетесь отнюдь не одними пирожными?

– Отнюдь.

В разговоре с Горстом, как и со всеми, Байяз слушал преимущественно себя.

– От одних лишь упрашиваний вещи не меняются. Для этого их приходится хорошенько встряхивать. Тот, кто говорит, что война испокон ничего не меняла, тот… он просто недостаточно воевал, верно? Наконец-то небо расчищается. А то этот чертов дождь на нет сводит мой опыт.

Опыт проводился с непонятным сооружением из трех гигантских труб серо-черного металла, уложенных на громадные деревянные станины. Каждая труба с одного конца была заделана, а другой, открытый, указывал куда-то за реку, примерно в направлении Героев. Все три трубы были с небывалым тщанием установлены на земляном бугре, примерно в сотне шагов от палатки Горста. Неумолчный шум людей, лошадей и всевозможных работ не давал бы ему заснуть, если бы он ночами не лежал, по обыкновению, без сна. Перед глазами стоял дым Дома утех Кардотти, где он отчаянно искал короля. Маска в полумраке лестницы. Закрытый совет в момент лишения Горста должности, с неизменно уходящей при этом из-под ног землей. Объятия Финри, в горячечном пылу неутолимого желания. Опиумный дым першит в горле, а он все плутает по извилистым коридорам Дома Кардотти, где…

– Прискорбно, не правда ли? – вклинился голос Байяза.

На мгновенье Горсту показалось, что маг прочел его мысли.

«Ну а как же, черт возьми…»

– Прошу прощения?

Байяз царственно раскинул руки, охватывая картину людского копошения вокруг труб.

– Такие деяния человека, а все равно он во власти переменчивой небесной стихии. Уж о войне и говорить нечего. – Он еще хлебнул из чашки, брезгливо поморщился и выплеснул остатки на траву. – Когда человека можно убивать в любое время суток, зимой и летом, при любой погоде, то получается, только в этом и проявляется наша цивилизованность?

Он усмехнулся сам себе.

Перед магом в почтительном поклоне согнулись два пожилых адепта из университета Адуи, все равно что пара священнослужителей на персональной аудиенции у Бога. Один, по имени Денка, был призрачно-бледен и дрожал. Другой, Сауризин, то и дело отирал блестящий от пота лоб, в морщинах тут же вызревали новые росинки.

– Лорд Байяз, – кланяясь, он пытался одновременно улыбаться, но не получалось ни то ни другое, – я полагаю, погода улучшилась настолько, что можно приступать к испытанию устройств.

– Наконец-то, – стегнул его взглядом маг. – Так чего вы дожидаетесь, проводов зимы?

Адепты пошли обратно к бугру, при этом Сауризин сердито ворчал на коллегу. Далее последовали дебаты на повышенных тонах с целой дюжиной распорядителей в фартуках. Разгоряченный спор – с размахиванием руками, тыканьем в небо и привлечением каких-то медных инструментов, – велся насчет ближней трубы. Наконец один распорядитель жестом фокусника извлек откуда-то длинный факел, просмоленный конец которого лизали языки огня. Адепты с подручными заспешили прочь, ныряя за короба и бочонки, закрывая ладонями уши. Факельщик подошел к станине с рвением не большим, чем приговоренный к эшафоту, и горящий конец факела на вытянутой руке поднес к трубе. В кудрявом завитке дыма взлетели искры, послышался негромкий хлопок и шипение.

Горст нахмурился:

– Это что…

От ударившего по ушам грохота он пригнулся, схватился за голову. Ничего подобного он не слышал с той самой поры, как гурки во время осады Адуи что-то такое проделали с подкопом, отчего сто шагов стены обратилось в обломки. Ошарашенно выглядывали из-за щитов гвардейцы. Забыв про отдых, таращилась от костров изможденная обслуга. Несколько человек пытались удержать обезумевших лошадей, но две вырвали из земли кол коновязи и помчались, волоча его за собой. Горст медленно, с опаской распрямился. Над трубой курился дым, а вокруг хлопотали распорядители. Денка с Сауризином ожесточенно о чем-то спорили. Какое именно действие, помимо шума, должно было произвести устройство, оставалось загадкой.

– Ну что, – Байяз сунул в ухо палец и потряс, – по крайней мере, громкости им хоть отбавляй.

Над долиной расходилось эхо от громового раската, даром что небо, наоборот, расчищалось.

– Слышал? – спросил Треснутая Нога.

Зоб пожал плечами. Небо по-прежнему укрывали облака, хотя в их толще уже проглядывали синеватые прорехи.

– Может, снова дождь собирается.

Доу занимали другие мысли.

– Как там у нас дела на Старом мосту?

– Они со светом набросились, но Скейл их удержал, – сообщил Треснутая Нога. – Обратил вспять.

– Ну так они, не успеешь оглянуться, опять нагрянут.

– Сомнений нет. Думаешь, он удержится?

– Если нет, у нас прибавится хлопот.

– Половина его людей находится через долину с Кальдером.

Доу спесиво фыркнул.

– Самый что ни на есть, кого я в решающий час хотел бы иметь у себя за спиной.

Треснутая Нога и двое его соседей хмыкнули.

Зоб считал, что все надо делать по-правильному. А значит, нельзя позволять кому-то смеяться за глаза над друзьями, неважно, даже если потешными.

– Этот парень еще может тебя удивить, – сказал он.

Улыбка Треснутого расплылась еще шире.

– Я ж забыл: вы с ним как то яблоко от яблони.

– Да, я его считай что на руках взрастил, – тяжелым взглядом смерил его Зоб.

– Это многое объясняет.

– И что же?

Доу повысил голос:

– Вы, двое! Как стемнеет, можете на Кальдера хоть хрены дрочить, а пока у нас есть дела поважней. Что там с Осрунгом?

Треснутая Нога ответил Зобу колким взглядом и обернулся к своему вождю.

– Союз взял частокол, идет бой за южную часть городка. Впрочем, думаю, Ричи их удержит.

– Пусть только попробует отступить, – рыкнул Доу. – А середина у нас не прогибается? Нет такого, чтобы они перешли мелководье?

– Чего-то там топчутся, маршируют, но не…

Голова Треснутого внезапно исчезла, а Зобу что-то угодило в глаз.

Воздух раскололся от оглушительного треска, а в уши вонзился воющий гул. Что-то шибануло в спину, да так, что Зоб упал и покатился. Он кое-как встал и, согнувшись, стоял как пьяный, покачиваясь на ходящей ходуном земле.

Что-то беззвучно орал Доу, указывая куда-то выхваченным топором. В ушах свербел лишь безумный, заполошный звон. А вокруг всюду пыль – удушающие клубы. Зоб чуть не запнулся об обезглавленный труп Треснутой Ноги. Поверх кольчуги хлестала кровь. А еще у него недоставало руки – в смысле у Треснутого, не у Зоба. У Зоба-то обе были на месте, он проверил. Почему-то окровавленные; неизвестно, в чьей крови. Надо бы, наверное, вынуть меч. Зоб помахал рукой, но непонятно, как далеко находилась рукоять. Вокруг суматошно носились люди, мутными силуэтами в сумерках. Зоб потер уши. Все равно ничего не слышно, одно гуденье. На земле, бесшумно вопя, сидел карл, рвал на себе кольчугу. Из нее что-то торчало. Для стрелы слишком толстое – оказывается, осколок камня.

На них что, напали? Но откуда? Пыль постепенно рассеивалась. Вокруг словно вслепую шатались люди, сталкиваясь друг с другом, опускаясь на колени над ранеными; с перекошенными лицами, неопределенными жестами. Лишился верхней половины один Герой; древний замшелый камень своротило с места, он поблескивал свежеотколотой гранью. Вокруг его основания разбросаны мертвецы. Не просто мертвые: расплющенные, разодранные в клочья. Сложенные и завязанные узлом. Вспоротые и выпотрошенные. Изувеченные так, как Зоб никогда прежде и не видывал, даже после черной работы Девяти Смертей в Высокогорье.

Среди тел и каменных обломков сидел забрызганный кровью, но целый и невредимый мальчик и тупо пялился на лежащий у него на коленях меч; в другой руке у мальчика было зажато точило. Совершенно непонятно, как он спасся, и спасся ли.

Перед глазами появилось лицо Жужела. Рот шевелился, как будто он что-то говорил, но слышно было лишь какое-то потрескивание.

– Что? Чего?

Даже собственные слова выходили беззвучно. В щеку Зобу тыкали большим пальцем. Больно. Очень. Зоб коснулся лица; пальцы оказались в крови. А впрочем, они и так были окровавлены. Как и все вокруг. Он попытался оттолкнуть Жужело, но сам при этом оступился и тяжело шлепнулся задом на траву. Может, лучше вот так немного посидеть.

– Попадание! – ликовал Сауризин, взмахивая загадочным приспособлением из медных шурупов, прутков и линз, как потрясает победным мечом какой-нибудь старец-воин.

– Лорд Байяз, ошеломительное попадание второго заряда! – так же восторженно восклицал Денка. – Камень на холме разрушен прямым попаданием!

Первый из магов заломил бровь:

– Ты говоришь так, будто целью испытания было разрушение камней.

– Я уверен, что среди северян на верхушке посеяно смятение! Они понесли внушительные потери!

– Внушительные потери и смятение! – эхом вторил Сауризин.

– Прекрасные дары на голову неприятеля, – кивнул Байяз. – Что еще?

Восторженность стариков-адептов несколько поутихла.

– Было бы предусмотрительно, – Денка облизнул губы, – проверить устройства на предмет повреждений. Никто не знает, каковы могли быть последствия столь частого запуска зарядов…

– Ну так давайте выясним, – сказал Байяз. – Дальше что?

Продолжать старики побаивались: как-никак, дело ответственное, а потому страшновато. Хотя это не идет ни в какое сравнение с их страхом перед первым из магов. Они направились обратно к трубам, где немедля напустились на беспомощных распорядителей, так же, как маг обрушивался на них самих. А распорядители, несомненно, накинутся на обслугу, а та начнет нахлестывать мулов, а мулы примутся лягать собак, собаки цапать ос, а оса, если повезет, ужалит в жирную задницу Байяза, и таким образом колесо жизни совершит оборот.

А к востоку оттуда захлебывалась вторая попытка занять Старый мост, с результатами не более выдающимися, чем у первой. На сей раз было опрометчиво решено пересечь реку на плотах. Из них два вышли из строя вскоре после того, как оттолкнулись от берега, оставив пассажиров бултыхаться на мелководье, а некоторых, в более тяжелых доспехах, притопив там, где поглубже. Остальных весело унесло куда-то вниз по течению, оставшиеся на стремнине отчаянно, но бессмысленно гребли кто веслами, кто руками, а вокруг плюхались в воду стрелы.

– Вот тебе и плоты, – бормотал Байяз, рассеянно почесывая бородку.

– Плоты, – повторил Горст.

На одном плоту в сторону вражеского берега яростно потрясал мечом офицер; впрочем, достичь того берега храбрецу светило не больше, чем долезть до луны.

Раздался очередной грохот, сопровожденный хором изумленных ахов и восхищенных вздохов толпы зевак, вытянувшейся на бугре любопытствующим полумесяцем. Горст на этот раз едва моргнул. Небывалое быстро становится привычным. Ближайшая труба вновь выплюнула дым, нежное облако поднялось к едкому пологу, успевшему зависнуть над устройством. Вновь по округе раскатился тот странный гул, а где-то на юге за рекой поднялся шлейф пыли и дыма.

– Что они там, черт возьми, затеяли? – тревожно недоумевал Кальдер.

Даже стоя на цыпочках на стене, он ничегошеньки не различал.

Он пребывал в ожидании все утро; шагал без устали туда-сюда, сначала под дождем, потом посуху. Все ждал, ждал, каждая минута тянулась как час, а мысли метались по кругу, как ящерка в кувшине. Смотрел что было силы на юг, но ничего не видел, а только слышал волнами долетающие с полей отзвуки боя, то далеко, то вдруг неуютно близко. Но никаких призывов о помощи. Лишь раз пронесли мимо раненых – вот спасибо, укрепили дух: тут и так-то нервы ни к черту.

– А вот и новости, – произнес Бледноснег.

Кальдер вытянулся в струнку, напряженно вглядываясь из-под руки. Навстречу со стороны Старого моста мчался Ганзул Белоглазый. Лошадь под уздцы он взял с улыбкой, а потому Кальдер слегка воспрял. Отсрочка драки радовала едва ли не так же, как полная ее отмена.

Принц оперся ногой о ворота, что казалось ему выражением мужественности, и с напускным хладнокровием, хотя на душе кошки скребли, осведомился:

– Ну как там Скейл, не уделался пока?

– Пока уделались только южане, петухи драные. – Ганзул снял шлем и утер рукавом лоб. – Скейл их уже дважды отгонял. Сначала они перешли мост гуляючи, думали, мы его им за так оставили. Но твой брат быстро им показал, в какую сторону пятки смазывать.

Он рассмеялся, а вместе с ним Бледноснег. Подключился и Кальдер, хотя смешок казался кисловатым. Как, собственно, и все сегодня.

– Второй раз они отправились на плотах, – Белоглазый, отвернувшись, смачно плюнул в ячмень. – Да только ума не хватило понять, что стремнина там для этого слишком буйная.

– Хорошо, у тебя подсказку не спросили, – хмыкнул Бледноснег.

– Уж я бы им сказал. Я так думаю, вы тут вообще можете до конца дня пузо чесать. Как оно идет, так мы их до вечера продержим.

– До конца дня еще далеко, – заметил Кальдер.

Мимо что-то пронеслось – показалось, птица перепорхнула по полю, но только больно уж быстрая, да к тому же непривычно большая. Она грянулась оземь, взметнув пыльный столб с примесью соломы и, оставив на пажити борозду невероятной длины, врезалась в стену Клейла в двухстах шагах к востоку, у травянистого подножия Героев. Вместе с выломанными камнями высоко-высоко взлетела куча пыли и клочья – палаток, амуниции. Людей. А кого же еще, когда люди понатыканы по всей длине стены.

– Именем… – выдохнул Ганзул, вытаращившись на смерч из обломков.

По долине хлестнуло что-то вроде грома, только в тысячу раз сильнее. Воистину бич Божий. Лошадь Белоглазого взвилась на дыбы, того опрокинуло и понесло следом за ней; беспомощно барахтаясь, он волокся по полю. Вокруг таращились и кричали люди, выхватывали оружие или кидались наземь – последнее выглядело наиболее осмысленно.

– Ч-черт!

Кальдер с ворот метнулся прямиком в канаву; надежду выглядеть мужественно вмиг перешибло желание остаться в живых. Комья и камни сеялись с неба как не по сезону выпавший град; стучали по доспехам, отскакивали от земли.

Бледноснег и бровью не повел.

– Ободряет, язви его, то, – сказал он, – что это грохнуло на участке у Тенвейза.

Слуга Байяза отвел от глаз окуляр, чуть скривившись.

– Ушло вбок, – объявил он.

«Ах, какая досада».

Устройства разрядились уже по паре десятков раз, а их заряды – как выяснилось, большие шары из металла и камня, – врезались в склоны холма, упали на окрестные поля с огородами, улетели в чистое небо, а один так шлепнулся прямиком в реку в немыслимом фонтане брызг.

«И сколько же из казны утекло денег, чтобы мы продырявили в нескольких местах северный пейзаж? Сколько на эти деньги можно было построить больниц? Сиротских приютов? Чего-то более достойного? Могильников для нищих детишек?» Мысль бесспорно жалостливая, однако каждому свое. «Можно было, пожалуй, просто заплатить северянам, чтобы они сами прибили Черного Доу и разошлись по домам. Но тогда чем бы я занимал в этой окаянной пустыне время между побудкой и…»

Сверкнуло что-то оранжевое; смутное впечатление, будто что-то разлетелось на куски. Слуга Байяза отдернул стульчик с магом от чего-то невидимого, да так молниеносно, что не потягаться и самому Горсту. Через мгновение в ушах загудело от особенно мощного взрыва, как будто в голове бабахнул громадный колокол. В лицо жарко дохнул ветер; Горст, не устояв, покачнулся. Слуга поднял с земли покореженный кусок металла размером с тарелку и тут же, обжегшись, уронил на траву, где тот остался лежать, неторопливо дымясь.

Байяз укоризненно покачал головой:

– Ай-ай-ай. Изъян, изъян.

Слуга дул на пальцы, стряхивал с рук грязь.

– Тропа прогресса всегда ухабиста.

Куски металла разлетелись во всех направлениях. Один, особенно большой, угодил в скученную обслугу, убив нескольких, а остальных забрызгав кровью. Прочие осколки проделали бреши в толпе; попадали, как кегли, караульные. Из развороченной трубы плавным шлейфом струился дым. Оттуда выбрался заляпанный грязью и кровью распорядитель с тлеющими волосами и неверным шагом, бочком-бочком, двинулся наискось. У него не было обеих рук, и вскоре он упал.

– Н-да, действительно, – Байяз откинулся на складном стуле, – вечно у вас то петли, то ухабы.

Кто-то сидел, тупо уставясь перед собой. Кто-то вопил; кто-то носился безголовой курицей. Но большинство действовало все же с толком, пытаясь помочь раненым, коих было множество. Горст подумывал, не присоединиться ли к помогающим. «Но что я смогу для них сделать? Поддержать дух прибаутками? Вы не слышали об одном здоровенном остолопе с уморительным голосом? Том самом, у которого жизнь считай что кончилась в Сипано?»

К ним в измазанных сажей мантиях понуро приближались Денка и Сауризин.

– А вот и кающиеся, – пробормотал слуга Байяза. – Мне не мешало бы приглядеть за нашими делами по ту сторону реки. У меня ощущение, что маленькие ученики Пророка не сидят там сложа руки.

– Тогда и мы не можем сидеть без дела. – Маг небрежно махнул слуге. – Есть занятия поважнее, чем наливать мне чай.

– Очень немного. – Ускользая, слуга мимолетно улыбнулся Горсту. – Истинно сказано в священных книгах кантиков: «Не дозволен отдых праведным».

– Лорд Байяз, э-э… – Денка глянул на Сауризина, получил отмашку: дескать, давай. – С глубочайшим огорчением ставлю вас в известность, что одно из наших устройств… приказало долго жить.

Маг дал им постоять, пока где-то вне поля зрения заходилась клекочущим воплем какая-то женщина, словно ее обварили кипятком.

– А вы думаете, я этого не увидел?

– Еще одно сошло со станины и теперь, боюсь, потребуется немалое время, пока оно не вернется в строй. И наконец, в третьем, – бубнил Денка, – обнаружилась небольшая трещина, требующая внимания. Я…

Адепт как будто побаивался, что кто-то его сейчас возьмет и рубанет мечом.

– …Не хотел бы подвергать его риску.

– Не хотел?

Немилость в голосе Байяза лупила как молотом. Даже стоящий рядом Горст не прочь был встать на одно колено.

– Неполадка при отливе металла, – вставил Сауризин, зыркнув на коллегу.

– В целом мои сплавы безупречны, – мямлил Денка. – Видимо, имела место несовместимость взрывчатых порошков, которая привела…

– Виню ли я вас? – Первый из магов прервал адептов голосом едва ли не более грозным, чем сам взрыв. – Поверьте мне, господа, этого чувства после всякой битвы остается немало. Даже у победителя.

Старики чуть ли не лежали перед ним ниц. Тут Байяз махнул рукой и сменил гнев на милость.

– Что ж, бывает и такое. А в целом… получилось весьма любопытное зрелище.

– О лорд Байяз, вы так мудры, доброта ваша не знает границ…

Горст прошел туда, где с минуту назад стоял на карауле гвардеец. Теперь он, раскинув руки, лежал на траве, а из шлема у него торчал щербатый кусок металла. Сквозь щель в погнутом забрале виднелся неподвижный глаз, уставленный в небо в бессмысленном изумлении. «Поистине, каждый из них – герой…»

Рядом валялся щит гвардейца, поблескивая золотым солнышком своему проглянувшему сквозь облака собрату. Горст поднял его, просунул левую руку в ремни и зашагал вверх по реке в сторону Старого моста. Байяз сидел на стульчике, как на троне, скрестив ноги, а рядом лежал его вроде как позабытый посох.

– Какое им, интересно, дать название? Это устройства, производящие огонь, так что… огневые устройства? Трубы смерти? Имена весьма важны, но я по этой части не силен. А у вас нет на этот счет мыслей?

– Трубы смерти, мне кажется, очень неплохо, – поспешил сказать Денка.

Байяз не слушал.

– Думается мне, что со временем подобающие имена им кто-нибудь обязательно придумает. Что-нибудь такое, простое и емкое. И еще есть ощущение, что эти устройства появятся во множестве.

Резонный вопрос

Что касается Бека, по его разумению, дело шло из рук вон.

На южном берегу у Союза был двойной строй лучников. Сидя на корточках за забором, они дружно заряжали маленькие злые луки, затем по команде вскакивали и пускали град стрел на северную оконечность моста. Там за щетинистой от впившихся стрел стеной щитов сгибались карлы, а за ними жались подневольные, перепутавшись между собой копьями. Нескольких навесом успели подстрелить, стонущих окровавленных раненых отволокли через нестройные ряды назад, что не придало защитникам мужества. Равно как и Беку, уж какое там оно у него оставалось.

«Бежим», – это слово он произносил чуть ли не вслух при каждом вдохе. Бежим. Сколькие уже это сделали. Взрослые мужчины с именами-званиями бежали, спасая жизнь, от резни за реку. Так какого черта им, Беку и другим, здесь торчать? Какое им дело до того, что Коулу Ричи надобно удержать какой-то там городишко, а Черному Доу хочется сохранить на шее старую цепь Бетода?

К югу от реки сражение закончилось. Союз вломился в дома, перебив защитников, а остальные просто выжег вместе с ними; дым пожарищ стлался по воде. Теперь неприятель намеревался взять мост; уже сходился к нему с дальнего конца клин солдат. Бек никогда не видал такого тяжелого вооружения, брони с головы до ног; выглядит так, будто эти люди не рождены, а выкованы. А какое оружие у их голозадой ватаги – хлипкие ножики да гнутые копьишки? Да это все равно что останавливать быка булавкой.

Вот очередной рой стрел с шипеньем пролетел через воду. Какой-то здоровенный парняга из подневольных с безумным воплем подпрыгнул и, распихав с пути людей, сиганул с моста в воду. Там, где он пробежал, стена щитов как будто расшаталась, а задний ряд разошелся, как шов. Никому не хотелось вот так сидеть и ждать, когда тебя всего истыкает, а еще меньше хотелось лицезреть вблизи этих вот закованных в броню долболомов. Черному Доу, может, и нравится запах горящих трусов, но до Черного Доу отсюда далеко. А Союз неумолимо приближается. Бек видел, как люди начинают пятиться, щиты размыкаются, копья в нерешительности подрагивают.

Названный во главе, взмахнув топором, обернулся что-то крикнуть, но рухнул на колени, пытаясь дотянуться до чего-то у себя за спиной. И ткнулся лицом вперед, с торчащей из тонкой накидки стрелой. Вот что-то прокричали на том конце моста, и Союз двинулся. Весь этот надраенный металл пер вперед единым разъяренным зверем. Не дикарским броском орущего скопища карлов, но тяжелой, мерной, целеустремленной трусцой. И тут стена щитов без единого нанесенного удара начала распадаться, люди обратились в бегство. Следующий залп стрел повалил более дюжины бегущих, а остальных рассеял по площади, как Бек, бывало, рассеивал хлопком стаю скворцов. Вон по булыжникам ползет кто-то с тремя торчащими в спине стрелами. Хрипит, пучит глаза. Каково это, когда в тебя вонзается стрела, глубоко в плоть? В шею, в грудь, в орехи. А клинок? Наточенный металл, а тело такое мягкое. Каково оно, когда у тебя отрублена нога? Как сильно болит? Он все время мечтал о битве, но об этой ее стороне как-то не задумывался.

Бежим. Он обернулся к Рефту, чтобы это сказать, но тот как раз пустил стрелу, и, чертыхаясь, полез за другой. Беку полагалось делать то же самое, как наказал Фладд, но лук отчего-то сделался тяжелым, как мельничный жернов, а рука так ослабела, что едва его удерживала. Именем мертвых, ему плохо. Надо бежать, но он по трусости не мог этого даже вымолвить. Трус настолько, что не хватает духу показать свой усерный, визжащий, дрожащий страх ребятам внизу. Он мог только торчать здесь, с высунутым в оконце луком и ненатянутой тетивой, как какой-нибудь зассанец, который вынул письку, но не может пустить струю из-за того, что на него смотрят.

Рефт выпустил еще одну стрелу: тенькнула тетива.

– Я вниз! – послышался его крик.

Одной рукой он вынул длинный нож, в другой держал топорик. Бек с полуоткрытым ртом смотрел, как Рефт направляется к лестнице. Но ничего не мог сказать, зажатый между ужасом остаться здесь в одиночестве и страхом спуститься.

Он силой заставил себя выглянуть в окно. Союз растекался по площади; люди в тяжелой броне и те, кто за ними. Десятки. Сотни. Из зданий в них летели стрелы. Всюду трупы. С мельничной крыши упал камень и огрел по шлему солдата Союза; тот брякнулся. Но они были уже везде – мчались по улицам, ломились в двери, добивали пытающихся уползти раненых. Возле моста стоял офицер Союза, махал мечом в сторону зданий. В щегольской форме, с такой же золотой тесьмой, как у того пленного, которого забрал Хлад. Бек поднял лук, прицелился, наконец-то натянул тетиву и… ничего не смог. В ушах стоял безумный шум, глушивший мысли. Дрожь била такая, что затмевалось зрение, и в конце концов, зажмурившись, Бек послал стрелу куда попало. Единственную, которую получилось пустить. Бежать слишком поздно. Они уже обступили дом. Он в ловушке, взаперти. Раньше надежда еще была, а теперь всюду солдаты Союза. В лицо полетели опилки, и он, пятясь, отполз глубже на чердак и плюхнулся на задницу, скребя пятками по половицам. В оконную раму глубоко вонзился арбалетный болт. Он пробил ее наискось, и сквозь расщепленное дерево в каморку торчал блестящий наконечник. Бек лежал, упав на локти, и безумно на него таращился. И так же безумно хотел домой, к маме. Именем мертвых, он хотел к маме. Как такое хотеть мужчине?

Бек кое-как поднялся, и стали слышны грохот, возня и крики. Они доносились отовсюду – вытье и рев, стоны и вопли, не вполне человеческие, – внизу, снаружи, внутри. Голова шла кругом от одного звука. Они что, уже в доме? Пришли за ним? А он стоит и истекает потом. От него отсырели ноги. Слишком мокро.

Да это он обоссался. Обоссался, как дитя малое, и даже не заметил, пока не начало остывать.

Он вынул отцовский меч. Ощутил его вес. Казалось, он должен был придать сил, как это неизменно случалось прежде. Но вместо этого Бек лишь еще сильнее почувствовал тоску по дому. По душной клетушке, в которой он всегда вынимал меч, по отважным мечтам, навевавшимся под шелест ножен. Теперь же с трудом верилось, что те мечты вообще приходили на ум. Бек тронулся к лестнице, с прищуром глядя на нее боковым зрением, как будто это могло его как-то уберечь.

Комната внизу полна движения, теней, полутеней и вспышек света сквозь выбитые ставни. Разгромленная мебель, поблескивание клинков. Дверь равномерно сотрясалась: кто-то ломился снаружи. Смешанная разноголосица. То ли наречие Союза, то ли вовсе не слова, а бессвязные возгласы, выкрики и вопли. Двое фладдовых ребят-северян лежали на полу. Один истекал кровью. Второй как в забвении повторял: «Нет, нет, нет…» Рохля Кольвинг с диким полубезумным видом колотил солдата Союза, который пытался протиснуться в дверь. Из затенения выскочил Рефт и огрел южанина по шлему топориком, тот грохнулся на Кольвинга, попытался встать, получил по панцирю, и наконец третий удар попал в уязвимое место между панцирем и шлемом, отчего солдат поник головой.

– Не пускай их! – крикнул Рефт в броске к двери, подпирая ее плечом.

В окно около лестницы вломился солдат Союза. Бек мог ударить его в спину, возможно, даже оставшись незамеченным. Но он цепенел от мысли, что случится, если удар не получится, и что будет потом. Поэтому он не сделал ничего. Вот тоненько закричал Брейт и кинулся на солдата со своим копьишком, но тот рассек мальчугана мечом от плеча до середины груди. Брейт взвизгнул, так и не выпустив копьеца, а солдат пытался вырвать из него меч, забрызгивая обоих черной кровью.

– Пособи! – вслепую орал прижатый к стене Стоддер, бессильно сжимая в руке резак. – Пособи!

Бек не повернулся и не ударился бежать. Он лишь тихо, пятясь, взошел наверх тем же путем, каким спустился, поспешил к открытому шкафу, выдернул из него единственную полку и нырнул в затянутое паутиной нутро. Он сунул пальцы в щель между створками и закрыл их изнутри. Вжался в темноту, как в плохоньком детском укрытии. Наедине с отцовым мечом, своим прерывистым дыханием и криками товарищей, которых забивали внизу.

Сцепив руки за спиной, лорд-губернатор Мид обозревал окрестности из северного окна зала. Время от времени он степенно кивал, выслушивая разрозненные сообщения. Как гогочущие гусята вокруг гусыни, толпились офицеры – метафора вполне уместная, учитывая, что в военном деле Мид смыслил не больше той гусыни. Финри держалась позади, чтобы не привлекать внимания. Ужас как хотелось что-нибудь вызнать, но не хотелось тешить чужое злорадство унизительным выспрашиванием. Тихо изнывая, она тайком грызла ногти и прикидывала планы мести, один несбыточней другого. Увы, с какой стороны ни гляди, а приходилось признать, что укора прежде всего достойна она сама. В самом деле, прояви она терпение, лукавую обходительность и мнимую покорность, как просил Гар, рукоплещи она льстиво корявому начальствованию Мида – тогда бы, глядишь, влезла к нему в доверие, как кукушка к голубю в гнездо.

Надо же, старому болвану хватило тщеславия повесить на стену собственный увеличенный портрет в батальном стиле. Может, еще не слишком поздно разыграть из себя заблудшую овечку и просочиться под сень его чванливой благодати, изобразив притворное раскаяние. А когда представится возможность, вонзить ему в спину нож с удобной короткой дистанции. В том, что она его так или иначе вонзит, Финри не сомневалась – это был, так сказать, зарок. Ей не терпелось лицезреть эту пергаментную стариковскую физиономию, когда наконец…

– Ой, кто это? – фыркнула рядом Ализ.

– В смысле? – переспросила Финри и выглянула из восточного окна.

Туда никто не смотрел с той минуты, как на севере завязалось сражение. А между тем из лесов объявился какой-то оборванец, воздвигся на небольшом каменном выступе, пристально глядя в сторону Мидовской ставки. Черные патлы трепетали на ветру. Разумеется, с солдатом Союза у этого бродяги не было даже отдаленного сходства. Финри нахмурилась. Люди Ищейки должны идти на расстоянии следом, а в этой одинокой фигуре было что-то… что-то не то.

– Капитан Хардрик, – окликнула Финри. – Вон там, часом, не человек Ищейки?

– Где? – непринужденно спросил подошедший Хардрик. – Право, и не знаю.

Человек на камне поднес что-то ко рту и запрокинул голову. Над пустыми полями поплыла длинная, печальная нота.

– Ой, рожок! – прыснула Ализ.

Минорная эта нота резанула Финри по нутру; она все поняла. А поняв, схватила Хардрика за руку.

– Капитан, срочно скачите к генералу Челенгорму и сообщите, что нас атакуют.

– Что? Но помилуйте…

Бестолковая улыбка сошла с лица Хардрика, когда он поглядел на восток.

– Ой, – растерянно выдохнула Ализ.

Внезапно из-за деревьев выступили люди – дикого вида, патлатые, одетые в какое-то тряпье, а многие так и вовсе полуголые. Теперь, когда горнист оказался среди сотен собратьев, до Финри дошло, что ее в нем смутило. Он был в подлинном смысле великанского роста. Хардрик застыл с раскрытым ртом; Финри, впившись капитану в руку, тащила его к дверям.

– Срочно! Отыщите генерала Челенгорма! Отыщите моего отца! Сию же минуту!

– Но мне нужны приказания…

Капитан глянул на Мида, все так же упоенно наблюдающего за штурмом Осрунга вместе с другими офицерами, за исключением пары, неспешно направившейся взглянуть, что там за звук.

– Кто это? – недоуменно спросил один.

Рассусоливать у Финри не было времени. Она испустила пронзительнейший, длиннющий, ужасающий девчачий визг, на какой только была способна. Один музыкант резко сфальшивил, другой выронил смычок и бесшумно покинул помещение. Все, кроме Хардрика, ошарашенно повернулись к Финри. Она с облегчением заметила, что визг капитана подбодрил: он уже бежал к двери.

– Какого черта… – начал Мид.

– Северяне! – провыл кто-то. – К востоку!

– Какие северяне! Что вы такое…

Поднялся общий гвалт:

– Вон там, вон там!

– Людей на стены!

– А они у нас есть, те или другие?

Люди в полях – возницы, слуги, кузнецы, повара – суматошно повысыпали из палаток с кибитками и торопились к гостинице. А среди них, настигая, сновали всадники на мохнатых лошаденках, безо всякой упряжи, но на удивление прытко. Финри подумала, что при них могут быть луки, и как в воду глядела: через секунду-другую по северной стене гостиницы заклацали стрелы. Одна залетела в окно и скользнула по полу – зазубренная, черная, и от этого на вид еще более опасная. Кто-то с тихим шелестом вынул меч, и вскоре зала словно озарилась клинками.

– Послать на крышу лучников!

– А они у нас есть?

– Закрыть ставни!

– Где полковник Бринт?

Складной стол протестующе завизжал, когда его поволокли к окну; бумаги посыпались на пол.

Финри мельком выглянула – двое офицеров силились запереть гнилые ставни. Через поля катилась лавина людей, покрыв половину расстояния между деревьями и гостиницей, по мере приближения люди растягивались в цепь. Трепетали рваные штандарты, украшенные костями. Тысячи две, самое меньшее. А их здесь от силы сотня, с легким вооружением. Финри сглотнула, цепенея от ужаса этой незамысловатой арифметики.

– Ворота закрыты?

– Подоприте их чем-нибудь!

– Где-то должен быть Пятнадцатый!

– Посылать уже поздно.

– Именем судеб…

Взгляд округлившихся глаз Ализ метался, как затравленный зверек, но путей к отступлению не было.

– Мы в западне!

– Помощь непременно придет, – сказала Финри со всем спокойствием, какое только могла себе позволить, а у самой сердце угрожающе билось в ребра.

– От кого?

– От Ищейки.

Который как пить дать стремится сейчас удрать подальше от Мида.

– Или от генерала Челенгорма.

Чьи люди после вчерашнего разгрома в недееспособном состоянии; им бы себе-то помочь, не то что другим.

– Или от наших мужей.

Которые по горло заняты приступом Осрунга и едва ли даже догадываются, что за спиной у них неожиданная опасность.

– Помощь придет.

Прозвучало так пафосно, что самой не верилось.

Офицеры бессмысленно метались, тыкали мечами во все стороны, выкрикивали друг другу невнятные приказы. В зале становилось все темней по мере того, как окна баррикадировались чем ни попадя. Мид стоял посередине, внезапно брошенный и одинокий; стоял и неуверенно поглядывал по сторонам с раззолоченным мечом в одной руке, а другую бессильно то сжимал, то разжимал. Как какой-нибудь взволнованный папаша на свадебной церемонии, спланированной так четко, что в день торжества о нем никто и не вспомнил. Над ним в чванливом величии нависал его портрет.

– Что же делать? – спрашивал он, ни к кому не обращаясь.

Взгляд его в тоскливом отчаянии остановился на Финри.

– Что нам делать?

Лишь раскрыв рот, она поняла, что ответа у нее нет.

Командная цепь

После недолгой погожей поры небо вновь загромоздили тучи, и опять начался дождь, плавно ввергая маршала Кроя и его штабистов в вязкое уныние, а заодно полностью занавешивая поле сражения.

– Черт бы побрал эту морось, – негодовал маршал. – Сидишь как с ведром на голове.

Люди по наивности полагают, что лорд-маршалу на поле брани принадлежит поистине верховная власть, выше, чем у императора в тронной зале. Они не представляют себе бесконечных вывертов этой власти. Склонностью игнорировать приказы маршала славилась в особенности погода. А ведь были еще и ограничения с противовесами в политике, капризы монарха, настроения в обществе. И не только это, но и мириады забот более приземленных: трудности снабжения и перевозки, недостатки в службе оповещения и дисциплине, причем чем крупнее армия, тем более запутаны и громоздки недочеты. Если бы кому-то чудом удалось установить эту косную, неподатливую махину в положение, из которого в самом деле можно начать сражаться, штаб пришлось бы располагать в изрядном отдалении от места баталии, и даже при возможности выбора хорошей точки обзора командир все равно не мог бы видеть полную картину боя. Приказы доходили бы до того, кому они адресованы, не ранее чем через полчаса, и в момент прибытия зачастую оказывались бы бесполезны, а подчас и откровенно опасны, если б только они вообще доходили. Чем выше вы восходите по цепи командования, тем менее надежной становится связь. И тем больше людская трусость, опрометчивость, несоответствие должности или, хуже того, благие намерения способны исказить ваши цели. Все больше остается на долю случая, а случай редко бывает хорошим игроком. С каждым новым повышением по службе маршал Крой все сильнее стремился сбросить наконец оковы и встать во весь рост. А на деле с каждым новым повышением он оказывался еще беспомощнее прежнего.

– Я как слепой старый кретин на поединке, – корил себя он.

С той разницей, что здесь его недальновидность может обернуться тысячами потерянных жизней, а не одной лишь его собственной.

– Ваш «Агрионт», лорд-мар…

– Вон отсюда, вместе с ним! – рявкнул Крой на ординарца.

И поморщился, когда тот боязливо попятился, звякнув подносом. Ну как объяснить, что он вдоволь причастился с вечера, за горькими думами об ответственности за гибель сотен солдат, и сама мысль о вине вызывала тошноту?

Не добавляло радости и то, что так близко от передовых позиций разместилась дочь. Он то и дело ловил себя на том, что смотрит в окуляр на восточный фланг, пытаясь сквозь взвесь дождя разглядеть гостиницу, выбранную Мидом под штаб. Крой поскреб щеку. От бритья его отвлекло тревожное сообщение Ищейки: к востоку на местности обнаружены блуждающие дикарские орды из-за Кринны. Те, кого Ищейка описал как дикарей, в самом деле были дикими. И Кроя это донельзя раздражало. При этом, что едва ли не хуже, левая половина лица у него оказалась гладко выбрита, а правая оставалась щетинистой. Такие детали его неизменно обескураживали. Вообще армия вся как есть состоит из деталей, как дом из кирпичей. Один плохо уложенный кирпич, и все строение может перекосить. А если применять безупречный цементный раствор к каждой…

– Хм, – усмехнулся он сам себе. – Ишь ты, каменщик выискался.

– По последнему сообщению от Мида, дела на правом фланге обстоят весьма неплохо, – доложил Фелнигг.

Несомненно, он прятал страх – уж кто-кто, а главнокомандующий знал помощника как облупленного.

– То есть последние полчаса у них все обстояло хорошо?

– Осмелюсь предположить, им там у себя виднее.

– Это верно.

Крой еще секунду-другую смотрел на ставку Мида, едва различимую из-за дождя, а уж Осрунг не был виден вовсе. Так или иначе, но беспокойством все равно ничего не достичь. Будь вся армия так же отважна и изобретательна, как его дочь, они бы уже возвращались с победой домой. Посмотрел бы он на того северянина, что попался б под руку Финри, когда она в дурном настроении. Крой повернулся на восток, ведя взглядом по линии реки, и дошел до Старого моста. Или так ему показалось. Слабый проблеск света через темный и широкий изгиб вроде как воды. Картина то прояснялась, то опять затмевалась в зависимости от того, как густела пелена дождя на той миле, что отделяла лорд-маршала от обозреваемого места. На самом деле взору могло представать что угодно.

– Черт бы побрал эту завесу. Что у нас на левом фланге?

– Последнее, что было слышно от Миттерика, это что второй его натиск… как он там выразился? Притупился.

– Значит, теперь уже наверняка захлебнулся. Тем не менее надо иметь усердие, чтобы вот так, при решительном сопротивлении, раз за разом совершать броски.

Фелнигг хмыкнул.

– Возможно, Миттерику недостает многого, но…

Фелнигг опять хмыкнул.

– …но упорства у него не отнять.

– Точно так, лорд-маршал. Он упорно остается ослом. Упрям, как ослиная задница.

– Ну, ну, будем к нему великодушны.

Про себя же Крой добавил: «Каждому человеку не мешает иметь осла. Хотя б для того, чтобы сидеть на нем задницей».

Если второй натиск у Миттерика недавно захлебнулся, он сейчас непременно готовит очередной, третий. Боевой дух северян это должно в любом случае поколебать. Сложив окуляр, Крой задумчиво постучал им по ладони. Генерал, который, прежде чем принять решение, дожидается всех надлежащих сведений, до своего чина никогда не дослужится, да и дослуживаться будет поздно, после провала кампании. Истинный военачальник должен чувствовать нужный момент нутром. Предощущать приливы и отливы баталии. Чуять подъемы и падения боевого духа, как старый морской волк – рифы и мели. Знать наперед, когда придержать натиск, а когда ломить стеною. Надо доверять внутреннему чутью. А маршалу Крою чутье подсказывало, что решающий момент скоро настанет на левом фланге.

Он стремительно вошел в переустроенный под штаб амбар, не забыв на этот раз пригнуться под притолокой – достаточно одной набитой шишки на макушке – и направился прямиком к бювару. Обмакнув перо в чернильницу, он, не присаживаясь, стал нетерпеливо черкать прямо на верхнем листе в бумажной стопке, заготовленной специально для этой цели.

Полковнику Валлимиру.

Войска генерала Миттерика ведут упорное сражение на Старом мосту. Вскоре он вынудит неприятеля пустить в ход резервы. Вам надлежит вступить в бой немедля, в свете согласованного нами, и атаковать всеми вверенными Вам силами. Да сопутствует Вам удача.

Крой.

Далее размашистая подпись.

– Фелнигг. Вам необходимо доставить это генералу Миттерику.

– Проще передать с посыльным.

– Хоть с самим чертом. Но только я не хочу, чтобы у него был малейший повод это проигнорировать.

Фелнигг, офицер старой школы, редко скрывал чувства – качество, которое вызывало у Кроя невольный восторг. Так вот, скрыть неприязнь к Миттерику было для Фелнигга свыше сил.

– По вашему приказанию, лорд-маршал.

Он с чопорным видом принял от Кроя циркуляр.

Полковник Фелнигг вышел, по пути едва не долбанувшись о низкую притолоку; разумеется, ошарашенность читалась у него на лице. Приказ он сунул во внутренний карман мундира. Убедившись, что никто не смотрит, воровато отхлебнул из фляжки; огляделся снова, хлебнул еще раз; забрался в седло и, хлестнув лошадь, направил ее крупной рысью по узкой подъездной тропинке; из-под копыт бросились врассыпную слуги, караульные и офицеры. Если бы тогда, годы и годы назад, командовать осадой Ульриоха поставили Фелнигга, а Кроя послали невесть за чем в пустынное никуда, и Фелнигг снискал бы славу, а Крой, прискакав обратно несолоно хлебавши с двадцатью захваченными кибитками, оказался бы забытым служакой, все сложилось бы ох как по-иному. Тогда бы лорд-маршалом мог стать Фелнигг, а Крой, наоборот, его сиятельным посыльным.

Конь стремглав слетел с холма и, получив шпоры, помчался по лужам в сторону Адвейна. Идущая к реке дорога кишела солдатами Челенгорма – все еще стадо стадом, без малейшей организованности. От вида этой удручающей постыдной неряшливостью картины Фелнигг чувствовал чуть ли не физическую боль. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не приостановить лошадь и не начать вопить приказы направо и налево, встречному и поперечному, чтобы придать этому унылому сборищу хоть какую-то упорядоченность, осмысленность, цель. Цель – неужто это непомерно большое требование для армии?

«Чертов Челенгорм», – злобно думал Фелнигг. Этот выскочка – поистине посмешище, хотя по большому счету смешного в этом нет ничего. Ни надлежащего ума, ни опыта не то что для генеральского, а и для сержантского чина. Но как видно, гордое звание давнего собутыльника короля – отличие более достойное, чем годы верной и безупречной службы. Этого достаточно, чтобы разъярить и человека рангом пониже; Фелнигг же от этого сходил с ума. На минутку он приостановился, приложился еще раз к фляжке.

Справа на травянистом бугре имело место что-то вроде происшествия. На обширной проплешине почерневшей травы суетилась вокруг двух огромных закопченных труб прислуга в фартуках. У дороги лежали тела, прикрытые вместо саванов окровавленными простынями. Сомнения нет, чудовищная по глупости затея первого из магов изорвала всех причастных к ней в клочья. Всякий раз, когда Закрытый совет напрямую вмешивался в военную кампанию, дело непременно заканчивалось грудами трупов и, по наблюдению Фелнигга, отнюдь не вражьих.

– Прочь с дороги! – орал он.

Он протиснулся через стадо реквизированного скота, которое уж никак не позволительно было выпускать на дорогу. Погонщик, чтобы не попасть под горячую руку, бдительно нырнул за обочину. Фелнигг проскакал через Адвейн – донельзя жалкую деревушку, до отказа заполненную страдальческими лицами раненых и измочаленными остатками бог весть каких подразделений. Никчемные обломки натисков Миттерика, вышвырнутые за ненадобностью из дивизии как навоз из конюшни. Впрочем, навоз, и тот полезнее.

Что ж, дурак Челенгорм хоть подчинится теперь приказу. А то Миттерик всегда изыскивает способ извернуться и сделать все по-своему. Некомпетентность – вещь непростительная, но ослушание… Непослушание непростительно еще более, черт его дери. Если каждый начнет выделывать все, что ему заблагорассудится, то не будет ни согласованности действий, ни выполнения команд, ни подчинения цели. И тогда это уже не армия, а скопище всякого сброда, потакающего своему мелкому тщеславию. Сама мысль об этом бередила настолько, что…

Неожиданно на дороге возник какой-то челядинец с ведром. Лошадь встала на дыбы, чуть не скинув Фелнигга с седла.

– Пшел прочь!

Полковник ожег бедолагу по лицу хлыстом, тот с криком шлепнулся в придорожную канаву, выронив ведро. Фелнигг пришпорил лошадь и поскакал дальше; при этом гневный жар внутри вдруг обратился в холод. Не надо было этого делать. Он позволил гневу овладеть собой, и осознание этого распаляло еще больше.

Среди разгульной дивизии Миттерика его штаб являл собой воистину средоточие буйства. Всюду в брызгах грязи, крича друг на друга, как оглашенные метались офицеры. Здесь всем заправлял самый зычный голос, а здравые предложения пропускали мимо ушей. Тон задавали командиры: капитан – роте, майор – батальону, полковник – полку, а Миттерик всем и вся. Небрежность начальства значила попущение нижним чинам, а распущенному солдату – один шаг до поражения. В такие времена порядок спасает жизни. Что же это за военачальник, который позволяет собственному штабу погрязать в таком бардаке?

Привязав лошадь к коновязи, Фелнигг прямиком направился ко входу в шатер Миттерика, одним лишь взглядом заставляя шарахаться с пути возбужденных молодых адъютантов. В шатре столпотворение усиливалось. Сам Миттерик в толпе малиновых мундиров склонялся над столом, где расстелена наспех составленная карта долины, и грохотал мощным голосом. Начальственная неприязнь генерала ощущалась как встречный ветер. Вот он, наихудший тип служаки, некомпетентность которого, пуская пыль в глаза, рядится в одежды одаренности, и что самое досадное, в большинстве случаев обводит людей вокруг пальца. Но Фелнигга-то не проведешь.

Полковник отсалютовал с нарочитой вышколенностью, на что Миттерик лишь снисходительно приподнял руку, толком даже не отводя взгляда от карты.

– У меня приказ лорд-маршала Кроя Первому королевскому полку. Буду признателен, если вы соблаговолите отдать его сию же минуту.

Он не сумел полностью скрыть презрение, и генерал его уловил.

– Мы здесь, видите ли, некоторым образом заняты делом, так что нельзя ли повременить…

– Боюсь, не получится, генерал. – Фелнигга так и тянуло вмазать Миттерику перчатками по физиономии. – Лорд-маршал указывал на особую срочность, так что я вынужден настаивать на неукоснительности.

Миттерик выпрямился, поигрывая желваками массивной челюсти.

– Вы-то?

– Именно. Причем немедля.

И Фелнигг откинул руку так, будто собирался приказным листом хлестнуть генерала по лицу, но в последний момент каким-то чудом сдержался. Миттерик выхватил бумагу у полковника с таким видом, будто сам едва сдерживался если не от удара кулаком, то от оплеухи, и рывком вскрыл послание.

Фелнигг. Что за ослище. Что за спесивый, педантичный дурак. Ершистый буквоед без всякого воображения, инициативы, без намека на «кость», выражаясь словцом гораздых на простоту северян. Если б в друзьях у него не значился маршал Крой – везучий Крой, протащивший его за собой наверх сквозь препоны и чины, – он бы как пить дать не шагнул дальше застегнутого на все пуговицы капитана.

Фелнигг. Нет, ну что за задница. Миттерику вспомнилось, как этот олух припер шесть жалких кибиток после того, как Крой одержал великую победу при Ульриохе. Вспомнились притязания Фелнигга, чтобы его вклад тоже отметили. Батальон Фелнигга тогда сократился до жалкой пропыленной горстки людишек, и все из-за каких-то шести дрянных кибиток. И его вклад в самом деле был отмечен. Миттерик тогда, помнится, подумал: «что за задница», и за все истекшие с той поры годы ни разу не изменил своего мнения.

Фелнигг. Воистину чирей на заду. Гляньте на него. Осел из ослов, тупица из тупиц. Небось так и почитает себя лучше всех, вместе взятых, а сам – это известно досконально – шагу сделать не может без глотка сивухи. Может, думает, что и в командовании он смыслит больше самого Миттерика, а то и Кроя. Чертов ослина. Наихудший тип солдафона, какой только можно представить; свою тупость выдает за дисциплинированность, и что хуже всего, с большинством людей это у него проходит. Но уж никак не с ним, Миттериком.

Две атаки на этот чертов мост провалились; пора готовить третью, а не тратить время на это помпезное крючкотворство. Миттерик обернулся к своему помощнику Опкеру и ткнул в карту смятым приказом.

– Опкер! Передайте приказ: готовить Седьмой, а за ним чтобы сразу встал Второй. Надо, чтобы, как только мы закрепимся, через мост пошла кавалерия, черт бы ее побрал. Эти поля созданы для ее броска! Уберите с пути Келнский полк, вычистите из него раненых. Если надо, побросайте их к чертям в реку, но мы не должны дать этим сволочам северянам возможности удержаться. Время устроить им кровавую баню, если они на нее напрашиваются! Распорядитесь, чтобы на сей раз все вышло как надо, иначе я сам возглавлю атаку, неважно, втисну я свой толстый зад в доспехи или нет. Передайте им, чтобы…

В плечо ему жестко уперся палец.

– Этот приказ, генерал Миттерик, до́лжно выполнить сию же минуту! Не-мед-ля!

Последнее он провизжал, обдав генерала слюной. Такая одержимость старого крючкотвора проформой поистине уму непостижима. В подобные времена этикет обходится в людские жизни. Каким же надо быть педантом, чтобы настаивать на нем, когда снаружи сражаются и гибнут люди!

Миттерик пробежал по приказу свирепым взором.

Полковнику Валлимиру.

Войска генерала Миттерика ведут упорное сражение на Старом мосту. Вскоре он вынудит неприятеля пустить в ход резервы. Вам надлежит выступить в бой немедля, в свете согласованного нами, и атаковать всеми вверенными Вам силами. Да сопутствует Вам удача.

Крой.

Первый полк был придан дивизии Миттерика, так что в обязанности генерала входило пояснять полученные указания. Приказ Кроя был сух и действен, подобно самому маршалу, к тому же отдан как раз вовремя. Но Миттерик не был бы собой, если б упустил возможность поизмываться над этим ходячим богомолом в полковничьем мундире. Если этот педант хочет все по уставу, то пусть по уставу оно и будет, но так, чтобы этот старый хрыч без подбородка подавился.

Генерал расстелил приказ поверх карты, нетерпеливо щелкнул пальцами, а когда ему сунули перо, накорябал внизу пару строк от себя, почти не вдаваясь в содержимое самого приказа.

Прежде чем переходить ручей, убедитесь, что враг действительно бросил в бой все силы, а тем временем озаботьтесь не уступить позицию на фланге. Мы с моими людьми делаем все возможное. Не подвести их – мой прямой офицерский долг.

Генерал Миттерик, Вторая дивизия.

Он размашисто подошел к выходу из шатра, по пути грубо толкнув Фелнигга плечом.

– Где, черт возьми, тот паренек из полка Валлимира? – проревел он в зыбкую завесу дождя. – Как там его… Леперлиспер?

– Ледерлинген, господин!

Оттуда сделал шаг вперед бледный молодой человек, неуверенно отсалютовал и еще менее уверенно закончил фразу:

– В смысле генерал Миттерик, господин.

Вообще-то Миттерик вряд ли доверил бы этому заморышу нести к ручью даже свой ночной горшок, не говоря о жизненно важном приказании, но ведь сказал же однажды Бьяловельд: «В бою зачастую приходится брать на вооружение даже самые противоположные обстоятельства».

– Сию минуту доставить полковнику Валлимиру этот вот приказ. Он от самого лорд-маршала, ты улавливаешь суть? Наивысшей важности.

И Миттерик вдавил сложенный, уже слегка измятый и замаранный кляксами лист в нетвердую ладонь юноши. Ледерлинген стоял, пуча глаза на рескрипт.

– Ну? – бросил генерал.

– Э-э… – Юнец снова невнятно отсалютовал. – Да, господин…

– Ну так двигай! – рявкнул Миттерик ему в лицо. – Пошел!

Ледерлинген попятился, все так же несуразно держась навытяжку, пока не поскользнулся на истоптанной грязи, и заспешил к лошади. Когда он влезал в промокшее седло, из генеральского шатра появился тощий офицер без подбородка, в накрахмаленном до скрипа мундире, и начал шипеть генералу что-то неразборчивое, а на них обоих взирало собрание офицеров и караульных, среди которых был крупный человек с грустными глазами, из-за широченной мощной шеи казалось, голова у него росла сразу из плеч. Этот человек показался Ледерлингену смутно знакомым, но вспоминать у юноши не было времени – его ждало наисрочнейшее задание. К вздорной сцене меж двумя самыми высокопоставленными армейскими чинами, которые желчно препирались между собой, он повернулся спиной и во весь опор поскакал на запад. Сказать, что он жалел об отъезде, было никак нельзя. Штаб на поверку оказался местом еще более пугающим и сумбурным, чем передовая.

Ледерлинген проскакал через людское скопление перед шатром, панически выкрикивая, чтобы ему освободили дорогу, потом через менее скученную толпу, что готовилась к очередной атаке на мост. Все это время он одной рукой держал поводья, а другой судорожно сжимал приказ. Бумагу, пожалуй, лучше было бы сунуть в карман, но сама мысль о потере бесценного груза вселяла ужас. Приказ от лорд-маршала Кроя, самолично. Именно эта надежда пьянила Ледерлингена своей несбыточностью, когда он, яркоглазый и восторженный, добровольно шел в рекруты всего… сложно представить: всего три месяца назад!

Он выехал из расположения дивизии Миттерика, бряцанье и шум стихали позади. Ледерлинген то и дело давал шпоры лошади, припав к ее спине. Кобыла глухо стучала копытами по пятнистому от луж тракту, все дальше от Старого моста и все ближе к болотам. На южном берегу лошадь ему придется, увы, оставить у заградительной заставы и дальше по болотам пробираться на своих двоих, чтобы доставить приказ полковнику Валлимиру. А если нога увязнет, то кончится тем, что приказ он доставит не через трясину адресату, а вниз Клайгу.

Эта мысль вызывала невольное содрогание. Двоюродный брат предупреждал: не иди в рекруты. Дескать, на войне все шиворот-навыворот, и хорошие люди творят там еще большее зло, чем плохие. И вообще войны – это всегда алчные устремления богатых и могилы бедных, а во всей роте, в которой ему, Ледерлингену, доведется служить, не наберется и двоих честных ребят, которые способны высечь искру порядочности. Что офицеры все как один спесивцы и не смыслящие в своем деле невежи, а солдаты все подряд трусы, бахвалы, дебоширы и воры. Ледерлинген тогда считал, что брат преувеличивает для красного словца, но высказывания его, похоже, имели под собой почву. Особенно насчет капрала Танни, который воплощал все вышеперечисленное сразу – негодяй, каких поискать, но другими по какому-то волшебству почитаемый чуть ли не как герой. Да здравствует добрый старина капрал, самый что ни на есть шельмец, рвач и выжига во всей дивизии!

Тракт перешел в каменистую тропу, стелющуюся по балке вдоль ручья, или же, скорее, широкой слякотной канавы, поросшей деревьями, на которых густо висели красные ягоды. Пахло прелью и гнилью. Лошадь уже не скакала, а шла тряской рысцой. Ледерлинген огляделся. Вот уж действительно, солдатское житье заводит человека в небывалые по красоте и дикости места.

Юноша подавленно вздохнул. На войне и впрямь все шиворот-навыворот – настолько, что правота двоюродного брата проявлялась чем дальше, тем сильнее. Прежде всего верным оказалось то, что армия для Ледерлингена – не место. Надо было сидеть тише воды ниже травы, не высовываться и свято блюсти наказ Танни: ни на что не нарываться по своей воле, ни на…

– Ай!

Ногу ни с того ни с сего ужалила оса. Во всяком случае, так вначале показалось, а боль была пожалуй что и сильнее. Поглядев вниз, Ледерлинген увидел, что из бедра торчит стрела. Он смотрел на нее вытаращенными глазами. Прямой длинный прут с серо-белым оперением. Стрела. Мелькнула мысль, что это кто-то шутит. Стрела понарошку. И больно совсем не так, как почему-то думалось. Однако штаны уже напитывались кровью. Так что стрела всамделишная… В него кто-то стреляет!

Он лягнул пятками лошадь и невольно вскрикнул. Вот теперь стрела дала о себе знать, да так, будто ногу вдруг пронзила пылающая головня. Лошадь дернулась вперед по каменистой тропе. Ледерлинген, потеряв поводья, покачнулся в седле, одной рукой беспомощно взмахивая в воздухе приказом, и грянулся оземь. А грянувшись, с зубовным скрежетом безудержно покатился. Перед глазами все плыло, голова шла кругом. Наконец он кое-как поднялся, рыдая от несносной боли в ноге, и запрыгал-захромал, пытаясь одновременно мало-мальски оглядеться. Удалось даже вытащить меч. Сзади на тропе стояли двое. Северяне. Один твердым шагом шел к нему, держа в руке нож. Второй стоял с поднятым луком.

– На помощь! – выкрикнул Ледердинген, но вышло слабо.

Он толком и не помнил, когда ему последний раз навстречу попадался солдат Союза. Кажется, перед тем, как подъехать к балке, он видел дозорных, да только когда это было.

– Помо…

Вторая стрела прошила насквозь руку. На сей раз боль вспыхнула мгновенно. Юноша с коротким воплем выронил меч. Вес пришелся на больную ногу, и она подогнулась. Ледерлинген скатился к ручью; боль обжигала, когда обломанные черенки стрел задевали о землю. Он валялся в грязи. А приказ был по-прежнему зажат в кулаке. Где-то рядом зачавкали башмаки. При попытке подняться что-то вонзилось в шею.

Фосс Глубокий выхватил клок бумаги из онемевшей руки, вытер нож о спину мундира и притопил башмаком голову южанина в окровавленной слякоти. Не хотелось всех этих сипов и хрипов – из соображений осторожности, а по большей части из-за того, что уж больно надоели за эти дни вопли умирающих. Ну издыхают себе и пускай издыхают, а выслушивать их за этим занятием – уж спасибо, увольте.

Мелкий подвел к топкому бережку под уздцы лошадь южанина.

– Хороша чертовка, а? – спросил он.

– Не зови ее чертовкой. Это ж коняга, а не жена твоя.

Мелкий похлопал лошадь по морде.

– Эта коняга, пожалуй, покраше будет твоей бывшей чертовки.

– А вот это невежливо. И мнения твоего я не спрашивал.

– Ну извини. Так что будем делать с… этой? Правда, хороша. Можно взять за нее целых…

– Ты ее что, за реку поволочешь? И как, позволь тебя спросить? Лично я через болото эту клячу тащить не буду. А на мосту сейчас, коли ты подзабыл, такая буча идет, что хрен загибается.

– Я не забыл.

– Ну так прибей ее.

– Да ну, как можно. Такое добро.

– Убей ее к чертям, и убираемся отсюда. – Он указал на южанина под башмаком. – Я же этого убиваю?

– Ну ты сравнил. Он-то ничего не стоит.

– Прибей, я сказал! – гаркнул Глубокий.

И осекся: как-никак, они на чужом берегу, и где угодно тут могут оказаться южане.

– Прибей эту падаль и спрячь, – скомандовал он шепотом.

Мелкий кисло на него посмотрел, но все же потянул за уздечку, приналег лошади на шею и, быстрым ударом пустив кровь, навалился, дожидаясь, когда пузыристо брызнувшая из шеи струя стечет в слякоть.

– Хрен на хрени сидит и хреном хреначит, – ворчал он, покачивая головой. – Бить лошадей, кто тебе за это хоть монетку поднесет? Тут и так голимые риськи-письки вокруг, залезли сюда как…

– Прекрати.

– Чего прекрати? – обиженно зыркнул Мелкий, подволакивая к трупу лошади упавшее дерево.

– Блажить как дитя малое, вот чего, – с упреком поглядел на него Глубокий. – Выражаешься какими-то словечками, будто на плечи тебе голову четырехлетки нахлобучили.

– Что тебя, словечки мои смущают? – спросил Мелкий, отсекая топориком ветки с соседнего дерева.

– А вот и смущают.

Мелкий забросал лошадь более-менее сносно.

– Ну тогда стоямба-хрямба.

Глубокий яростно выдохнул сквозь стиснутые зубы. Когда-нибудь он точно прибьет Мелкоту, или он его. Это ему известно лет эдак с десяти. Он развернул бумагу. Мелкий был тут как тут.

– Чего там? – спросил он, заглядывая через плечо.

Глубокий обернулся и смерил его медленным взглядом. Быть может, этот самый день прибития уже настал.

– Чего, чего. Я, по-твоему, за ночь научился читать и понимать по-южански? Откуда, разрази меня гром, я знаю, что здесь такое накорябано?

– Справедливо сказано. – Мелкий пожал плечами. – Но вид такой… важнющий.

– А то. Подобные вещи только так и смотрятся.

– Ну и?

– Вот тебе и «и». Надо подумать, кого мы знаем из тех, кто мог бы за эту штуковину раскошелиться.

Они переглянулись и брякнули одновременно:

– Кальдер.

На этот раз Ганзул Белоглазый прискакал обратно во весь опор, и без улыбки на лице. Из щита у него торчали обломанные стрелы, на лбу – красная полоса. Он только что выскочил из боя. Кальдеру сделалось тошно от одного его вида.

– Скейл велит, чтобы ты поднимал своих. – Веселья в голосе уже не было. – Южане прут снова, и не на шутку.

– Ладно.

Ясно было, что этот момент так или иначе наступит, но слаще от этого не становилось.

– Готовь людей.

– Есть.

Бледноснег без промедления пошел, выкрикивая приказы.

Кальдер потянулся к рукояти меча и сделал вид, что вытягивает его из ножен, глядя как люди брата – его люди, – дружно встают из-за стены Клейла, готовясь вступить в битву. Время писать первый куплет песни о храбром принце Кальдере. И хочется надеяться, что не последний.

– Ваше величие – тьфу – высочество!

Кальдер обернулся.

– Фосс Глубокий? Ты всегда приходишь в самые судьбоносные моменты.

– Чую, чую отчаяние.

Глубокий был в грязи с головы до ног, как будто нырял куда-нибудь в болото, что он, по мнению принца, несомненно бы сделал, брось туда кто-нибудь монетку.

– В чем дело? Ты меня задерживаешь: у меня на носу битва, в которой надлежит доблестно погибнуть.

– Да что вы. Я бы не осмелился отвлекать от трезвона баллад в вашу честь.

– Про него уже и так распевают песни, – заметил Мелкий.

– О нем-то да, – усмехнулся Глубокий, – а вот в его честь нет. А мы тут надыбали кое-что интересное.

– Гляньте! – Мелкий с белозубой улыбкой на чумазом лице указал куда-то на юг. – Радуга!

В самом деле, на фоне иссякающего дождя и вновь прорезавшегося солнца над простором ячменного поля плавной дугой вставала бледная радуга. Впрочем, Кальдер был не в настроении ею любоваться.

– Вы хотели отвлечь мое внимание на бесконечную красоту вокруг нас, или же у вас есть что-то более насущное?

Глубокий вынул сложенный лист бумаги, мятый и грязный. Кальдер потянулся к нему, но шельмец театрально отвел руку.

– За цену.

– Цена бумаги невысока.

– Конечно нет, – согласился Глубокий. – Ценность бумаге дает то, что на ней написано.

– И что же на ней написано?

Братцы-разбойнички переглянулись.

– А вот кое-что. Мы сняли ее с одного парняги от Союза.

– Учтите, у меня нет времени. Должно быть, это всего-то письмецо из дому.

– Письмецо? – переспросил Мелкий.

Кальдер нетерпеливо щелкнул пальцами.

– Дайте сейчас же, и я заплачу по цене. А не то можете и дальше выменивать радугу на облака.

Братцы переглянулись еще раз. Мелкий пожал плечами. Глубокий шлепнул письмо Кальдеру в ладонь – на первый взгляд, бумага как бумага, в пятнах грязи и чего-то, подозрительно похожего на кровь – зная этих двоих, определенно она. Аккуратный почерк.

Полковнику Валлимиру.

Войска генерала Миттерика ведут упорное сражение на Старом мосту. Вскоре он вынудит неприятеля пустить в ход резервы. Вам надлежит вступить в бой немедля, в свете согласованного нами, и атаковать всеми вверенными Вам силами. Да сопутствует Вам удача.

Ниже, судя по всему, имя, но оно было как раз на сгибе, а бумага вся измялась, так что разобрать сложно. Похоже на рескрипт. А впрочем, никакого Валлимира Кальдер не знал, ну а то, что атака идет на Старый мост, едва ли тайна. Бумага не стоила ломаного гроша. Кальдер уже думал ее отбросить, но тут на глаза ему попалась приписка другим почерком, кособоким.

Прежде чем переходить ручей, убедитесь, что враг действительно бросил в бой все силы, а тем временем озаботьтесь не уступить позицию на фланге. Мы с моими людьми делаем все возможное. Не подвести их – мой прямой офицерский долг.

Генерал Миттерик, Вторая дивизия.

Миттерик. Черный Доу упоминал это имя. Генерал Союза. Помнится, Доу сказал о нем что-то такое едкое, пренебрежительное. Делаем все возможное, стало быть? Идиот, к тому же помпезный. Тем не менее приказал перейти через ручей. На фланге… Кальдер нахмурился. Не через реку. И не через мост. Он оглядел местность, удивленно прикидывая, где же могут находиться солдаты, чтобы этот приказ имел смысл.

– Именем мертвых, – прошептал он.

Там, в лесах к западу, люди Союза, готовые перейти ручей и в любой момент ударить во фланг. Ну да, а как же иначе!

– Значит, что-то все же есть? – спросил с ухмылкой Мелкий.

Кальдер его толком и не слышал. Он протолкнулся мимо братцев-душегубов и заспешил наверх, распихивая на пути мрачнолицее воинство у стены.

– Что такое? – спросил Белоглазый, придерживая коня по ту сторону каменной кладки.

Вместо ответа Кальдер вытащил побитый окуляр, принадлежавший некогда отцу, и вперился через него на запад, на склон в бугорках старых пней, мимо лачуг дровосеков, в сторону деревьев за ними. Уж не там ли прячутся солдаты Союза, готовые ринуться через мелководье, едва заметив, что их присутствие раскрыто? Но людей вроде как не наблюдалось; ни единого проблеска стали. Может, это уловка?

Не лучше ли сдержать обещание и броситься на выручку брату, рискуя оголить перед врагом весь тыл войска? Или оставаться за стеной и лишить Скейла поддержки? Держать линию. Предотвратить катастрофу. Или же он сам внушает себе то, что желает слышать? Не облегчение ли это от того, что найден повод избежать боя, способ избавиться от старшего брата-болвана? Лжец, проклятый лжец; изоврался так, что уже сам не знает, когда говорит правду. Отчаянно хотелось к кому-нибудь, кто скажет, что делать. Сюда бы сейчас Сефф, у нее всегда отважные мысли. Она смелая. А он, Кальдер, для битвы не создан. Ему бы хорониться по тылам, беречь шкуру. Подкатываться к чужим женам, пока мужья воюют. На это у него смелости хватит. А война… в этом он совершенно не сведущ. Что же, черт возьми, делать?

– Что происходит? – спросил Бледноснег. – Люди уже…

– Вон там, по ту сторону ручья, в лесах Союз!

Повисла тишина, и Кальдер понял, что произнес это куда громче, чем следовало.

– Союз, там? Откуда ты знаешь?

– Тогда почему они до сих пор не показались? – потребовал ответа Ганзул Белоглазый.

Кальдер протянул бумагу.

– Вот. Потому что я перехватил их приказы. И их там все больше.

Слышно было, как карлы вокруг негромко перекликаются – понятно, передают известие от человека к человеку. Что ж, возможно, это не так уж и плохо. Может, он для того и кричал.

– Так что делать будем? – прошипел Белоглазый. – Скейл ведь ждет помощи.

– А я, по-твоему, этого не знаю? Никто не знает этого лучше, чем я! – Кальдер стоял, хмуро уставясь на деревья; свободная рука сжималась и разжималась. – Тенвейз.

Именем мертвых, он хватался за соломинку, прибегая к помощи того, кто несколькими днями ранее пытался его убить.

– Ганзул. Скачи к Пальцу Скарлинга и передай Бродду Тенвейзу, что вон там к западу в лесах засел Союз. Скажи ему, что он нужен Скейлу. Нужен сию же минуту, иначе мы теряем Старый мост.

– Тенвейз? – изогнул бровь Белоглазый.

– Доу сказал, что он, если надо, поможет. И нам надо!

– Но…

– Скачи, я сказал!

Бледноснег с Ганзулом переглянулись. Белоглазый вскочил на коня и галопом помчался передавать весть.

До Кальдера дошло, что все взгляды устремлены на него. Все недоумевают, почему он не поступил по-правильному и не ринулся спасать брата. Недоумевают, хранить ли верность этому недоумку с пышными волосами.

– Тенвейз должен помочь, – пробормотал принц, непонятно кого и в чем пытаясь убедить. – Если потеряем мост, мы по уши в дерьме. А с нами и весь Север.

Как будто ему было дело до всего Севера или хоть кого-нибудь дальше носка его стирийского сапожка. Для Бледноснега веса в этом патриотическом запале было не больше, чем для самого Кальдера.

– Если б мир на том держался, – сказал старый воин, – то прежде всего не было бы нужды в мечах. Не обижайся, Кальдер, но Тенвейз ненавидит тебя как чума ненавидит живущих. И к твоему брату у него чувство не намного теплее. А потому ради вас, что бы там ни говорил Доу, он не выставит ни единого человека. И если хочешь помочь брату, то, думается мне, ты должен сделать это сам. Да поскорее.

Он нахмурил седые брови.

– Так что будем делать?

Кальдера так и подмывало ударить Бледноснега, но старик прав. И ударить его хотелось именно из-за этого. Что же делать? Принц вновь поднес к глазу окуляр и изучил линию деревьев, медленно поведя сначала в одну сторону, затем в другую. И замер. Это что там вроде как блеснуло? Неужели с той стороны кто-то тоже навел на него зрительную трубу? Или показалось?

Капрал Танни неотрывно смотрел в окуляр на бугристую каменную стену. На миг ему показалось, что с той стороны его кто-то тоже поймал в поле зрения. Хотя скорей всего померещилось. Шевелений особых там как не было, так и нет.

– Движение? – вскинулся Желток.

– Да нет.

Танни сложил зрительную трубу и поскреб отросшую щетину, а потом немытую и тоже заросшую шею. Ощущение такое, будто под воротником кто-то без дозволения поселился. Помимо него самого. Решение опрометчивое: лично он поселился бы сейчас где угодно, лишь бы не здесь.

– Так, сидят-посиживают, только и всего.

– Как мы.

– Добро пожаловать на поля боевой славы, рядовой Желток.

– Неужто нет никаких приказов? И куда запропастился этот чертов Ледерлинген?

– О том нам неведомо.

Танни давно перестал удивляться, что армия работает совсем не так, как о ней говорят с целью завлечь рекрутов. Он глянул через плечо. Там полковник Валлимир в очередном приступе гнева распекал сержанта Фореста.

Желток осторожно наклонился к уху Танни:

– Это опять обсирание подчиненного, да, капрал?

– А ты, я вижу, и впрямь начинаешь постигать премудрости устройства армии его величества. Похвально, Желток, похвально. Так, глядишь, и до генерала когда-нибудь дослужишься.

– Дальше капрала я и не мечу, капрал.

– Очень мудро. И дальновидно.

– Приказов по-прежнему никаких, господин полковник, – в который раз повторял Форест.

– Да черт бы их всех разодрал! – неистовствовал Валлимир. – Ведь самое время идти в атаку! Дураку же понятно!

– Так точно, но… без приказа нельзя, господин.

– Да понимаю, дьявол побери! Сразу влепят нарушение устава. Но ведь сейчас самое что ни на есть время. И ведь этот дьявол генерал Миттерик мне же потом всыплет за то, что я не проявил инициативы!

– Очень может быть, господин полковник.

– Инициатива, да, Форест? Ини-циа-тива. И кто ее только, к чертям, придумал? Не иначе как для того, чтобы понижать человека в звании. Прямо карточная игра какая-то – правил не объясняют, а ставки делать велят.

И далее в том же духе.

Танни устало вздохнул и передал окуляр Желтку.

– А вы куда, капрал?

– Сдается мне, что никуда. Причем абсолютно.

Он угнездился в развилке корней дерева и накрылся дерюгой.

– Разбудишь, если что-то здесь начнет меняться.

Танни поскреб шею и надвинул шляпу на глаза.

– Каким-нибудь чудом.

Решающий аргумент

Самым неожиданным в этом столпотворении был шум. Финри и не представляла, что он может быть таким громким; громче она в жизни не слышала. Несколько десятков человек ревели и визжали во всю мощь, срывая голоса; крушилось дерево, бахали башмаки, звенел и лязгал металл. Все это усиливалось замкнутым пространством; отлетающими от стен колкими отзвуками боли, ярости, насилия. Если у преисподней есть звучание, то оно должно быть именно таким. Приказов никто не слышал, да это и неважно. Они теперь все равно бессмысленны.

Вот с треском распахнулись ставни еще на одном окне, рухнул служивший преградой сервант с золотой инкрустацией, придавив некстати попавшего под него лейтенанта. Из серванта брызнули по всему полу осколки парадного сервиза. В открывшийся квадрат, пронзительно-яркий, хлынули рваные черные силуэты, обретающие по мере проникновения в гостиницу жуткие детали: оскаленные рожи, перепачканные краской и грязью, искаженные яростью. Спутанные космы украшены костями, в ушах и носах серьги, грубо высеченные из дерева или отлитые из металла. Дикари потрясали зазубренными топорами и дубинами в железных шипах, вскрикивали и клекотали, рыскали выпученными в боевом безумии глазами.

Ализ снова взвизгнула. Финри же чувствовала холодную ясность. Даже странно. Наверное, бравада новичка. Или же до нее действительно начинало доходить, насколько бедственно их положение. И с каждой секундой все безнадежней. Взгляд Финри метался то в одну, то в другую сторону, вбирая в себя все, что только можно, как будто моргнуть – значило что-то упустить.

Посередине зала старый сержант схватился с седым дикарем. Оба удерживали друг друга за запястья, торчащее к потолку оружие у них в руках чутко подрагивало. Попеременно то сержант, то дикарь подволакивали друг друга на шаг-другой в ту или иную сторону, как в каком-нибудь пьяном танце, где партнеры не могут договориться, кто из них ведет. Рядом скрипач колошматил кого-то остатками инструмента – струны да щепки. Во дворике тяжело содрогались под ударами ворота. Вставленные вместо засовов балясины не выдерживали, и караульные в отчаянии совали вместо них алебарды.

Честно признаться, Финри жалела, что рядом нет Бремера дан Горста. По идее желать надо родного мужа, Гара, но, судя по всему, чести, достоинству и долгу здесь делать нечего. Грубая сила и осатанелость – это единственное, что сейчас нужно.

Вон пухлый капитан с царапиной на лице – по слухам, внебрачный сын кого-то важного – всадил меч в верзилу с ожерельем из костей, и оба сделались скользкими от крови. А вот обаятельный майор, смущавший ее в девичестве сальными шуточками, получил по затылку дубиной и засеменил вбок на потешно согнутых ногах, шаря рукой по пустым ножнам. Но ушел он недалеко и пал в луже крови от меча – обратный размах кого-то из офицеров, поняла Финри.

– Сверху! – пронзительно крикнул кто-то.

Дикари каким-то образом пробрались на галерею и сыпали оттуда стрелами. Совсем рядом рухнул на стол офицер. Из спины у него торчала стрела. Со звоном упал длинный меч. Финри схватила клинок и отпрянула к стене, воровато пряча его в юбках. Как будто бы кто-то среди всего этого мог пожаловаться на кражу.

Двери с грохотом распахнулись, и в зал вкатилась орда дикарей. Видимо, они успели захватить внутренний двор и перебить охрану. Военные, отчаянно защищающие окна, оборачивались с застывшими от ужаса лицами.

– Лорд-губернатор! – прокричал кто-то. – Защитите его…

Голос, хлюпнув, оборвался.

Схватка потеряла всякий порядок. Офицеры сражались за каждый дюйм, но неуклонно проигрывали: их постепенно, с угрюмым упорством загоняли в угол зала и срубали одного за другим. Финри отпихнули к стене, быть может, из какого-то бессмысленного благородства, а более вероятно, просто по ходу боя.

Рядом с ней стояла Ализ, бледная, взъерошенная, с приоткрытым ртом; с другого бока к ним жался лорд-губернатор Мид с видом едва ли более приличным. А впереди впритирку теснились спины тех немногих, что еще сражались в обреченной попытке уцелеть. Перед глазами маячил стальной наплечник караульного гвардейца, но вот гвардеец упал, и в образовавшуюся брешь нырнул дикарь с зазубренным мечом. Худой, космы песочного цвета, мочка уха проколота костяной иглой.

Мид поднял руку с сиплым вдохом, собираясь то ли что-то сказать, то ли вскричать, то ли взмолиться. Зазубренное лезвие ухнуло ему между шеей и ключицей. Мид сделал нетвердый шаг; глаза закатились. Язык непристойно высунулся, пальцы схватились за рваную рану, из-под них брызнула кровь, бурно оросив порванный аксельбант на расшитом золотом мундире. Мид упал плашмя, зацепив столик, с которого ворохом посыпались бумаги.

Ализ пронзительно завопила.

При виде поверженного тела Мида у Финри мелькнула безотчетная мысль, что это, должно быть, ее вина, что так ее месть направила судьба. Конечно, несоразмерность дикая. Можно было бы ограничиться и гораздо менее…

– Ай!

Кто-то схватил ее за руку и больно дернул. Она глядела в оскаленную морду с заточенными острыми зубами; рябая щека с синим отпечатком ладони и в красных пятнышках. Финри отпихнула дикаря, на что тот злобно клекотнул, и лишь тут вспомнила, что в руке у нее клинок, и не замедлила ткнуть негодяю в ребра. Тот прижал Финри к стене, рывком задрав ей голову. Финри сумела выдернуть клинок, уже скользкий, и с рычаньем всадила его снизу этой мрази в челюсть. Кожа на синей щеке вздулась от вогнанного острия. Дикарь попятился, хватаясь рукой за окровавленную рукоять под челюстью, а Финри, тяжело дыша, едва стояла, настолько тряслись у нее колени. Вдруг голову ей резко дернуло, а макушку и шею пронзила боль.

Финри взвизгнула. Все вокруг озарила яркая вспышка. В бок ударил пол, по которому, как на неописуемом балу, шаркали и топали всевозможные башмаки и босые ноги.

Горло Финри клещами сжимали пальцы, а в живот немилосердно давило чье-то колено. Дышать было нечем, и она изо всех сил впилась в чужую руку ногтями. В ушах гремел пульс, а вокруг все было таким ярким и призрачным, что почти не различалось.

И вдруг наступила тишина. Хватка на горле у Финри чуть ослабла, так что ей удалось сделать судорожный вдох. Она поперхнулась и закашлялась. Финри подумала, что оглохла, но тут до нее дошло, что это в зале повисла мертвая тишина. Всюду лежали трупы вперемешку со сломанной мебелью, битой посудой, разбросанными столовыми приборами, среди рваных бумаг и куч обвалившейся штукатурки. Негромко постанывали умирающие. В живых остались всего три офицера: первый нянчил окровавленную кисть, двое других сидели с поднятыми руками. У одного по лицу текли слезы. Дикари стояли над ними безмолвно, как статуи. И как будто в опасливом ожидании.

Из коридора послышался звук, кажется, шагов, но таких, что под ними с натужным скрипом прогибались половицы. Вот опять, не шаги, а шажищи. Финри, напрягая зрение, повела глазами в сторону дверного проема. Там показался человек. Под высоченной притолокой он невольно пригнулся, да так и остался полусогнутым, как будто под палубой мелкого суденышка, где о низкие стропила можно невзначай ушибить голову. Черные волосы с проседью липли к бугристому лбу, веником торчала смоляная борода, а громадные плечи покрывали ношеные меха. Картину разгрома этот великан оглядел с разочарованностью. Даже с досадой. Как будто шел по приглашению на чаепитие, а оно, оказывается, происходило на скотобойне.

– Почто все переломано? – спросил он голосом на удивление мягким.

Нагнулся поднять чудом уцелевшее блюдо, в его лапище кажущееся блюдцем, послюнил палец и оттер пятна крови с клейма изготовителя на обороте, хмурясь, как взыскательный покупатель. При виде бездыханного Мида глаза у великана нехорошо замерцали, а брови насупились еще больше.

– Я что, не просил оставить трофеи? Кто убил этого старика?

Дикари переглядывались, выпучив глаза на перемазанных рожах. Было ясно, что они в ужасе. Один мелко дрожащей рукой указал на того, кто держал Финри.

– Салук это сделал.

Взгляд великана скользнул по Финри, по тому, кто припирал ее коленом к полу; великан прищурился. Блюдо он нежным движением поставил на покалеченный столик.

– Что ты делаешь с моей женщиной, Салук?

– Ничего!

Рука и колено поспешно отстранились, и у Финри появилась возможность отползти от столика, а заодно и отдышаться.

– Она убила Бреггу. А я просто…

– Ты занимался грабежом.

Гигант шагнул вперед, чуть склоня набок голову. Салук в отчаянии огляделся, но товарищи спешно отодвинулись от него, как от чумного.

– Но ведь я только…

– Я знаю. – Великан скорбно кивнул. – Но понятия есть понятия.

Одной лапищей он ухватил Салука за запястье, другой обхватил шею – так обычно обхватывают горлышко бутылки: четыре пальца руки смыкаются с большим, – поднял его, как дрыгающегося суслика, и с размаху шмякнул о стену – раз, и два, и три, – кровь хлестанула по треснувшей от ударов штукатурке. Все закончилось так быстро, что Финри не успела даже съежиться.

– Что за народ, – великан сокрушенно вздохнул. – Учишь их, учишь…

Он аккуратно придал мертвецу у стены сидячее положение, скрестил ему руки на груди, а размозженную голову пристроил поудобнее, как мать спящему ребенку.

– А иные ну никак не хотят расставаться со своим дикарством. Забирают моих женщин. Да еще так грубо. Сколько раз говорить: живые они чего-то стоят. Мертвые же они…

Носком гигантского башмака великан перевернул труп Мида. Лорд-губернатор плюхнулся на спину, пялясь застывшими глазами в потолок.

– …Грязь.

Снова заверещала Ализ. Финри подивилась, как она после всех воплей по-прежнему может выдавать столь чистые и высокие трели. Сама Финри, когда ее уволакивали, не проронила ни звука – отчасти из-за того, что еще толком не отдышалась, в основном же потому, что отчаянно прикидывала, каким образом ей пережить этот кошмар.

На улице все еще колобродили. Бек это слышал. Но внизу было тихо. Должно быть, солдаты Союза решили, что перебили всех. Или проглядели этот укромный проход наверх. Именем мертвых, он от души надеялся, что они все же прогля…

Скрипнула ступенька, и дыхание замерло. Может статься, что один скрип похож на другой, однако Бек неведомым чутьем ощутил, что этот исходит из-под ноги человека, желающего остаться незамеченным. Беку стало душно, пот жаркой струйкой потек по шее. Но почесаться нельзя. Бек напрягся всем телом, стараясь избежать малейшего звука; шумок при дыхании и сглатывании, и тот опасен. Орехи, задница, нутро, все казалось непомерным весом, который и рад бы скинуть, да никак нельзя.

Вот опять скрип – осторожный, вкрадчивый. Слышно даже, как козлище что-то там украдкой прошипел. Издевается. Значит, знает, где он. Слов не разобрать: сердце бухает так, что уши закладывает, того и гляди глаза выскочат. Бек попробовал бочком потесниться в шкафу, не отводя взгляда от щелки между дверями. В поле зрения предвестием смерти проступил кончик меча, а за ним и все лезвие в красных потеках. Кровь Кольвинга. Или Брейта. Или Рефта. А скоро, значит, и его, Бека. Меч Союза – они у них все такие, с изогнутой железкой над рукоятью, чтобы и держать удобней, и рука цела.

Еще один скрип, и Бек растопырил пятерню на шершавом дереве, едва его касаясь из опасения, что предательски заноют ржавые петли. Другой рукой он стискивал горячую рукоять меча. Узкая полоска света бликовала на ярком лезвии, остальное поблескивало в пыльной темноте. Надо драться. Непременно надо, если он хочет снова увидеть мать, братьев, свой хутор. Это единственное, чего он сейчас до боли желал.

Снова скрипнуло. Бек прерывисто, но глубоко вдохнул. А время все тянулось, тянулось. Да сколько можно вот так пробираться, целую вечность?

Опять скрип-скрип. Ну, была не была. Бек с пронзительным воплем распахнул дверь и бросился, но при этом очень некстати запнулся о порожек шкафа и безудержно полетел вперед. Теперь все. Или-или.

Солдат Союза стоял в густой тени. Бек в бешеном броске ощутил, как упирается острие меча во вражье тело, а потом гарда в руку. Меч вонзился в южанина на всю длину. Бек и солдат Союза, утробно урча, столкнулись, и тут что-то мощно огрело Бека по макушке. Низкая балка. Он грянулся на спину, а южанин всем весом упал на него, шумно выдохнув и намертво сжимая рукоять всаженного меча. Бек увидел над собой искаженное лицо с выпученными глазами. Только это был совсем не солдат Союза. Это был Рефт. Рефт сделал прерывистый, сиплый вдох и кашлянул Беку в лицо. Кровью.

Бек, натужно скуля, завозился, забрыкался, спихнул с себя враз отяжелевшее тело и встал на колени.

Рефт лежал на боку. Рука скребла пол, глаз шало косил на Бека. Он пытался что-то сказать, но вместо слов выходило бульканье. Кровь пузырилась изо рта и из носа, растекалась лужей по половицам. Черная в тени, багровая там, где падали лучики света.

Бек бережно положил ему на плечо руку, трепетно назвал шепотом по имени, да что толку. Другой рукой, скользкой от крови, Рефт сжимал рукоять своего меча. Тоже скользкую. Вытаскивать из тела лезвие оказалось куда сложней, чем всаживать. Оно вышло с легким чмоком, как раз когда Бек снова назвал Рефта по имени. Не вслух, а так. Вслух как-то не получалось. Пальцы у Рефта онемели; бессмысленные, отуманенные смертью глаза широко открылись, губы и шею залила краснота. Бек зачем-то тыльной стороной ладони провел по его рту, как будто так не ясно, что это кровь. Кровь на всем. В том числе и на Беке. Он весь как есть ею пропитался. Весь красный. Когда он поднимался, к горлу внезапно подкатил ком тошноты. Глаза Рефта по-прежнему смотрели на Бека. Нетвердой походкой он побрел к лестнице, острием меча оставляя на штукатурке розоватый желобок.

Внизу никого не было. Шум сражения если и доносился, то откуда-то издалека, с улицы. Безумные крики, стук и гомон. А еще попахивало гарью, от которой першило в носу и горле. Во рту стоял вкус крови. Крови, металла и сырого мяса. Все парни были мертвы. Возле лестницы вниз лицом лежал Стоддер, руку протянув в сторону ступеней. Затылок у него был раскроен, курчавились в запекшейся крови волосы. Кольвинг в заскорузлой багровой рубахе лежал у стены, чинно сложив руки на животе. Брейт представлял собой бесформенную груду тряпья в углу. Бедняга никогда еще не смотрелся так неприглядно и запущенно. Просто груда ветоши, и все.

Лежали здесь и четверо солдат Союза, тесным рядком, как будто сговорились и в смерти сохранять сплоченность. Бек стоял посреди них. Неприятель. Доспехи-то какие добротные. Нагрудники, поножи, блестящие одинаковые шлемы. А ребята вроде Брейта и смерть встретили разве что с расщепленной палкой, куда всунут нож. Несправедливо, правда. Вообще ни в какую.

Один солдат лежал на боку, и Бек перевернул его башмаком. Мертвец окосело уставился в потолок. Если не считать доспеха, ничего в нем особенного не было. И возрастом они не так уж отличались – вон, первая бородка кудрявится на щеках. Вот тебе и враг.

Наполовину выбитая дверь с грохотом упала под ударом ноги, и кто-то, пошатываясь, остановился на пороге, в одной руке щит, в другой палица. Бек стоял и смотрел, не поднимая даже меча. Вошедший, прихрамывая, приблизился и протяжно свистнул. Фладд.

– Что у вас тут было, парень? – спросил он.

– Не знаю.

Бек в самом деле не знал. Точнее, знал, что именно, но не знал, каким образом. Или зачем.

– Я убил…

Он попытался указать наверх, но не смог поднять руку. В конце концов он кивком указал на мертвых парней Союза у своих ног.

– Я убил…

– Сам-то цел?

Фладд в поисках раны заботливо ощупывал на нем пропитанную кровью рубаху.

– Это не моя.

– Четырех гадов, значит, укокошил? А где Рефт?

– Неживой.

– Да-да, оно и ясно. Сразу не дошло до дуралея. Ну так хоть тебе удалось выжить.

Фладд по-отцовски обхватил его за плечи и вывел на улицу. Ветер обдувал мокрую рубаху и обоссанные штаны. По уличным булыжникам вились пыль и седой пепел, валялось расщепленное дерево и оброненное оружие. Тут и там, зачастую вперемешку, лежали южане и северяне, убитые и раненые. Вон на земле, беспомощно воздев руку, корчится солдат Союза, а его топориками охаживают двое из черни. По площади все еще стлался дым, но уже видно было продолжение боя на мосту, где в темной завесе тенями метались люди, поблескивали мечи, мелькали стрелы.

Перед клином готового к броску воинства возвышался на коне дородный старик в черной кольчуге и видавшем виды шлеме; сидел и обломком какой-то палки указывал через площадь, гремя осипшим от дыма голосом:

– Столкнуть мне эту нечисть с моста! Гнать их взашей!

Возле старика стоял карл со штандартом на шесте: белый конь на зеленом поле. Знак Коула Ричи. Получается, это сам Ричи и есть.

До Бека лишь сейчас начало доходить. Северяне, как и сказал тогда Фладд, сами подготовили натиск и поймали увязший в домишках и извилистых переулках Союз. И сейчас гонят его обратно за реку. Так что помирать сегодня, возможно, и не придется. От этой мысли на глаза навернулись невольные слезы – ну, если не от этого, так уж во всяком случае от разъедающего глаза дыма.

– Ричи!

Старый воин обернулся.

– Фладд! Никак жив еще, седая твоя башка!

– Условно. Несладко нам тут пришлось.

– А кому нынче легко! Видишь, я топор к бесу сломал? Крепкие у Союза шлемы, ничего не скажешь. Ну да мы их все равно проломим.

Ричи швырнул ненужный черенок, тот покатился по булыжнику разрушенной площади.

– А вы молодцы, неплохо тут потрудились.

– Да вот, почти всех своих ребят потерял, – вздохнул Фладд. – Один только этот остался.

Он хлопнул Бека по плечу.

– Веришь, нет, четверых ихних сволочей один уложил. Своими глазами видел.

– Неужто четверых? Как звать тебя, парень?

Бек с угрюмой растерянностью поглядел снизу вверх на Ричи и его названных. Все смотрели на него. Надо было рассказать им, как все обстояло на самом деле. Всю правду. Но будь даже в нем, Беке, кость, которой, получается, не было, на такое обилие слов у него не хватило бы дыхалки. И он односложно буркнул:

– Бек.

– Просто Бек?

– Да.

Ричи радушно улыбнулся.

– Такому, как ты, сдается мне, не мешает иметь имя повидней. Назовем-ка мы тебя… – он оглядел Бека и сам себе кивнул, будто получив желаемый ответ, – Красным Беком. А?

Он повернулся в седле и крикнул своим названным:

– Как вам оно, ребята? Красный Бек!

Все застучали – кто в щит рукоятью меча, кто в грудь боевой рукавицей – подняв соответствующее ритуалу громыханье.

– Ну что, видите? – возгласил Ричи. – Вот парень, который нам нужен! Гляньте-ка на этого удальца! Побольше бы нам таких чертяк!

Всюду смех, веселые возгласы, кивки одобрения. В основном оттого, что Союз отогнан обратно за реку, но отчасти и из-за него, за его кровавое омовение. Бек всегда грезил уважительным к себе отношением, компанией ратных людей, а паче чаяния знатным именем. И вот теперь все это у него было. А он лишь прятался в шкафу и убил своего, и присвоил чужие заслуги.

– Красный Бек. – Фладд улыбнулся горделиво, как отец первым шагам своего чада. – Как оно тебе, парень?

Бек стоял, глядя в землю.

– Не знаю.

Как резак

– Ы!

Зоб дернулся, отчего нитка лишь сильнее стянула щеку, а значит, еще больней.

– Ы-ы!

– Зачастую, – как ни в чем не бывало, вещал Жужело, – человеку целесообразнее пребывать со своей болью в обнимку, нежели пытаться ее избежать. При более близком взгляде вещи не столь внушительны.

– Легко говорить: иголка-то у тебя.

Зоб с присвистом втянул воздух, когда игла в очередной раз куснула щеку. Стежки и швы были для него не внове, но странно, насколько быстро забывается та или иная разновидность боли. И вот сейчас эта ее разновидность безошибочно воскресала.

– Вот бы побыстрее разделаться…

– Понимаю и скорблю, только вся беда в том, что калечить у меня получается несравненно лучше, чем лечить. Трагедия моей жизни. Но тем не менее неплохо делаю швы, знаю, как по Аломантре накладывать повязки с вороньим когтем, да еще могу напеть-нашептать заговор-другой…

– И как, помогает?

– То, как я их напеваю? Разве что отпугивать кошек.

– Ы-ы! – взвыл Зоб.

Жужело большим и указательным пальцем сдавил ему порез и снова протащил нитку. Нет, в самом деле, лучше перестать выть, поберечь силы для ран посерьезней, чем эта царапина на щеке. Тем более что от вытья их не убудет.

– Прошу прощения, – Жужело крякнул от усердия. – Знаешь, я тут размышлял, и, кстати, не раз, в размеренные моменты досуга…

– Коих у тебя, видно, великое множество.

– Ну я ж не виноват, что ты столь нетороплив в предъявлении моей судьбы. Так вот, иной раз мне кажется, что человек совершает великое зло очень быстро. Вжик клинком, и готово. В то время как добрые деяния требуют времени, а заодно и всевозможных, подчас крайне непростых усилий. У большинства людей просто не хватает на них терпения. Особенно в наши дни.

– Уж такие времена.

Зоб сделал паузу, подкусывая на нижней губе лоскуток отслоившейся кожи.

– Я вот тоже иной раз думаю, а не слишком ли часто я эти слова повторяю? Может, я превращаюсь в своего папашу? В старого дурака-зануду?

– Это удел всех героев.

– Эк куда хватил, – фыркнул Зоб. – Куда нам до тех, кто доживает до песен о себе.

– Ужасное бремя для человека, слышать песнь о себе самом. Достаточное, чтобы любого превратить в дерьмо. Даже если он таковым изначально не был.

– Я бы не сказал. Вообще я считаю, песни о воинах-героях так или иначе раздувают в людях собственное «я». Они начинают им бравировать. А великий воин должен быть хотя бы наполовину безумцем и бессребреником.

– О-о. А вот я знавал некоторых великих воинов, которые безумными не были ну ни на понюх. А просто бессердечными, самовлюбленными сволочами, которым на все наплевать. Кроме, пожалуй, серебра.

Жужело надкусил нитку.

– Еще одно общераспространенное суждение.

– Ну а ты, Жужело, в таком случае кто? Безумец или бессердечный хер?

– Я пытаюсь лечь мостом между тем и другим.

Зоб хмыкнул, несмотря на то, что щека болезненно пульсировала.

– Ах, вот ты каков. Это, я тебе скажу, и есть усилие хренова героя. Верный его признак.

Жужело откинулся на пятки.

– Ну все, готово. И кстати, неплохо получилось, хотя это, наверно, смелое самовосхваление. Возможно, в конечном итоге я все-таки покончу с калечением и займусь лечением.

Сквозь все еще ощутимый звон в ушах Зоб услышал рычащий голос:

– Ага, но только после битвы, ладно?

Жужело поднял взгляд.

– Ба, да это же ни кто иной как наш защитник и благодетель, протектор Севера. Я чувствую себя таким… защищенным. Прямо-таки спеленутым, как дитя.

– У меня у самого всю жизнь такое ощущение.

Доу, руки в боки, смотрел сверху вниз на Зоба, а на него самого сверху вниз смотрело солнце.

– Ты хочешь подкинуть мне какую-нибудь драчку, Черный Доу?

Жужело медленно встал, поднимая за собой меч.

– Я пришел сюда наполнять могилы, да и Меч Мечей у меня вот-вот проголодается.

– Думаю, скоро я добуду дичь, и ты дашь ему поживиться вдоволь. А пока мне надо с глазу на глаз перемолвиться с Кернденом Зобатым. Прямо здесь.

Жужело шлепнул себя по груди ладонью.

– Мечтать не смею втискиваться между двух любовников.

И с мечом на плече снялся с места.

– Странный какой выродок, – проводил его взглядом Доу.

Зоб крякнул и медленно встал, вслушиваясь, как скрипят и постанывают суставы.

– Верен своему образу. Ты же знаешь, каково оно, иметь репутацию.

– Слава – узилище, сомнения нет. Как твоя рана?

– Хорошо, что рожей я отродясь не вышел. Так что смотреться буду не хуже прежнего. А что это по нам такое вдарило, отчего все вверх тормашками?

Доу пожал плечами.

– Да кто их знает, этих южан. Опять, поди, какое-нибудь новое оружие. Из области чародейства.

– Ох и злобное. Это ж надо, так далеко дотягиваться и косить людей.

– Ну а ты что думал. Великий Уравнитель, разве он не ждет нас всех? Всегда найдется кто-нибудь посильнее, побыстрее, поудачливей тебя, и чем больше ты сражаешься, тем быстрее он тебя отыщет. Такова уж жизнь для таких, как мы. У нас она – лишь время полета к этому роковому мигу.

Зоб не сказать чтобы воспринял это с восторгом.

– Если на то пошло, – вроде как возразил он, – будь то в строю или на марше, или хотя бы в бою под натиском врагов, но человек может биться. Делать вид, что он хоть как-то причастен к своей участи.

Зоб поморщился, коснувшись кончиками пальцев свежего шва на щеке.

– Как можно слагать песни о ком-нибудь, чью голову разнесло, когда он травил байку или сидел в нужнике?

– Это ты о Треснутой Ноге?

– Ну да.

Зоб, пожалуй и не видывал никого мертвее того мерзавца.

– Я хочу, чтобы ты занял его место.

– А? – ошарашенно переспросил Зоб. – Что-то в ушах шумит до сих пор. Я, кажется, малость ослышался.

Доу подался ближе.

– Я хочу, чтобы ты при мне был вторым. Вел моих карлов. Смотрел за моей спиной.

– Я? – вылупился Зоб.

– Ты, ты, драть твою лети! Совсем, что ли, оглох?

– Но… почему я-то?

– Ну как. У тебя опыт. И уважение… Прямо скажу: ты мне напоминаешь Тридуба.

Зоб моргнул. Ничего более хвалебного он ни от кого прежде не слышал, а уж тем более от человека, из которого похвалы щипцами не вытянешь. Насмешку – да, окрик – да, но похвалу…

– Ну, э-э… не знаю, что и сказать. Благодарю тебя, вождь. Это много для меня значит. Чертовски, знаешь ли, много. Да будь во мне хоть десятая доля достоинств этого человека, радости моей и гордости не было бы…

– Да насрать. Ты, главное, скажи, что согласен. Мне нужен кто-то, на кого я могу положиться. А ты, Зоб, делаешь все как в старину, по-правильному. Ты прямой, как резак, теперь таких немного осталось. Просто скажи, что ты на это пойдешь.

В облике Доу мелькнуло что-то странное. Как-то слабовольно дрогнули губы. Похоже, Зоб уловил то, чего Доу никогда не выказывал на людях: страх. Да-да, со всей внезапностью он углядел именно его.

У Доу не было никого, к кому он мог бы без опаски повернуться спиной. Не было друзей, а только те, кого он страхом же заставил служить себе, да еще прорва врагов. И оставалось ему лишь довериться малознакомому человеку, потому что тот напоминал ему старого товарища, давно ушедшего в грязь.

Стоимость и цена великого имени. Плоды, пожатые за жизнь в черном теле и черном же деле.

– Конечно же пойду, – вот так взял и сказал Зоб.

То ли он, как бы безумно это ни звучало, на секунду к Доу проникся, осознал одиночество вождя. Или же это тлеющие угли собственных амбиций, которые, как он полагал, давным-давно в одночасье выгорели у могил его братьев, а Доу их разворошил, а они, гляди-ка, после стольких лет возьми да разгорись. В общем, слова прозвучали, а слово, как известно, не воробей. Причем сказал их Зоб без обдумывания, правильно он поступает или нет – в отношении себя, своей дюжины, вообще кого и чего угодно. Тут же возникло жутковатое чувство, что он сделал глупейшую, а главное непоправимую, ошибку.

– Но только пока длится битва, – поспешил оговориться он, отгребая от рокового водопада насколько возможно. – Буду держать брешь, пока ты не подыщешь кого получше.

– Вот и молодчина.

Доу протянул руку, и они скрепили слова рукопожатием. А когда Зоб вновь поднял глаза, его взгляду предстал всегдашний волчий оскал, без малейших признаков слабости, страха или чего-то там еще.

– Зобатый, ты поступил как надо.

Зоб смотрел, как Доу по склону поднимается обратно к камням, и с тяжелым сердцем раздумывал, действительно ли это с вождя упала маска жесткости, или же он просто нашлепнул поверх нее маску мягкости. Поступил как надо. Это что же получается: он, Зоб, только что подписался стать правой рукой у самого ненавистного во всем свете злодея? Человека с количеством врагов бо́льшим, чем у любого в стране, где каждый друг с другом на ножах? И он, Зоб, обещал оберегать жизнь человеку, который ему даже не особо по нраву? Зоб беспомощно застонал. А что скажет дюжина? Замотает головой Йон с лицом, подобным грозовой туче. Дрофд, угрюмо нахохлившись, отведет взгляд. Брек, по обыкновению, начнет яростно тереть виски… Тьфу ты, ведь Брек отошел в грязь. А Чудесница? Именем мертвых, вот уж кто…

– Зобатый!

Вот она, легка на помине, у самого локтя.

– Ау, – Зоб невольно отшатнулся.

– Как харюшка-то?

– А? Да ничего, наверно… Как там все, в порядке?

– Йон получил в руку осколком древка, так что лютует еще больше обычного. Но жить будет.

– А-а. Ну и славно. В смысле, это я не о древке, а о… Так, обо всем. Хорошо, что все хорошо.

Чудесница нахмурилась, подозревая неладное, что неудивительно, исходя из его жалкой попытки что-то от нее скрыть.

– Что тебе там напел наш благородный протектор? Чего он хотел?

– Он хотел…

Зоб пожевал губами. Как бы это складнее высказать… А впрочем, дерьмо все равно дерьмо, какие розочки из него ни лепи.

– Он хотел мне предложить… место возле себя. Вместо Треснутой Ноги.

Зоб ожидал злобного ехидного смеха, уничижающих колкостей, но Чудесница лишь прищурилась.

– Тебе? И зачем?

Хороший вопрос. Зоб и сам начал задумываться.

– Ну, он сказал, что я прямой. Как резак.

– Это и так ясно.

– Еще сказал… что я напоминаю ему Тридуба.

Зоб поймал себя на том, с какой гнилой помпезностью он произносит эти слова. Теперь уж она точно рассмеется. Но Чудесница лишь снова сощурилась.

– То есть, что тебе можно довериться. Ну так это и без того все знают. А мне кажется, причины здесь иные.

– Какие же?

– Ты был тесно связан с Бетодом и его окружением, а до этого с Руддой Тридуба. Так что Доу наверняка думает, что через тебя может обзавестись друзьями, которых у него нет. Или что у него поубавится врагов.

Зоб нахмурился: причины действительно иные. И веские.

– Это одно, – продолжала Чудесница. – А другое, он знает: куда идешь ты, туда и Жужело, а лучше Жужела, если дело запахнет скверно, у себя за спиной и представить кого-то сложно.

Вот черт. Вдвойне права баба. Надо же, все разом так вынюхать и разузнать.

– А, зная Черного Доу, можно с уверенностью сказать: дело обязательно запахнет скверно… Так что ты ему сказал?

Зоб поморщился.

– Я сказал «да».

И с неловкой поспешностью добавил:

– Только пока длится битва.

– Понятно.

По-прежнему ни гнева, ни удивления. Только взгляд. Но такой, что уж лучше кулаком по мордасам.

– А как быть с дюжиной?

– С дюжиной? Э-э…

Стыд-то какой: он ведь об этом даже не подумал.

– Ну наверно, со мной пойдете, если будете не против. Ну а коли захотите обратно по хуторам, по семьям, то…

– То есть на покой?

– Ага.

Чудесница презрительно фыркнула.

– Хочешь сказать, трубка, завалинка и закат над водой? Ну так это для тебя, а не для меня.

– Ну тогда… Тогда, думаю, пусть это пока будет твоя дюжина.

– Что ж. Ладно.

– Получается, ты меня языком, как помелом, не отхлещешь?

– За что?

– Ну, что ни с кем не посоветовался. Для начала. Что мне бы лучше сидеть ниже травы, не высовываться, да чтобы все в дюжине были целы-невредимы, и что старый конь новых барьеров не берет, ну и так далее.

– Так это ты бы стал говорить, Зобатый. А я ж не ты.

Он моргнул.

– Наверно, нет. Значит, ты думаешь, я поступаю как надо? По-правильному?

– По-правильному, говоришь?

Она отвернулась с чуть заметной усмешкой.

– Да, в этом ты весь.

И пошла себе обратно к Героям, одной рукой придерживая рукоять меча. А он остался стоять, один на ветру.

– Именем, язви их, мертвых.

Зоб растерянно оглядел холм, попутно выискивая хоть один уцелевший ноготь, который можно погрызть. Оказывается, невдалеке стоял Хлад. Ничего не говорил, просто стоял. И смотрел. С таким видом, будто ему загородили дорогу. Вот тебе и раз. Лицо у Зоба, и без того кислое, совсем перекосило. Как будто именно это выражение теперь становилось у него естественным. «Худшие враги человека – его собственные амбиции», – сказал однажды Бетод. Вот и получается, что они завели его, Зоба, в то дерьмо, в котором он сегодня нежданно-негаданно очутился по уши.

– Добро пожаловать в срань, – пробубнил он сам себе.

Вот в чем незадача с ошибками. Совершаешь их в секунду. А годы и годы, что уходят на обходные маневры, дурацкую ходьбу на цыпочках, получается, псу под хвост. Вот так по неосторожности отвел на миг глаза, и… Бум.

Побег

Судя по всему, их упрятали в какой-то сарай или хлев. Пол земляной, от сырого сквозняка пробирала дрожь. Пахло плесенью и скотом.

Финри завязали глаза и, держа под мышки, через мокрое поле поволокли куда-то в деревья. За ноги цеплялись колосья, кусты хватались за платье. Хорошо, что на ней были сапожки для верховой езды, иначе ноги в конце концов оказались бы босыми. Финри почудилось, что сзади она слышала шум сражения. Ализ еще какое-то время вопила, голос все больше садился, и наконец она умолкла. Давно бы так, тем более что это ничего не меняло. На скрипучей лодчонке переправились через реку, судя по всему, на северный берег. И вот их запихнули сюда, хлопнула дверь, громыхнул засов. Теперь они сидели в темноте и ждали неизвестно чего.

Когда восстановилось дыхание, Финри почувствовала боль. Кожа под волосами горела, глухо шумело в голове, при повороте шеи стреляло между лопатками. Хотя она, бесспорно, была в несравненно лучшем положении, чем те, кого заперли в западне гостиницы.

Неизвестно, добрался до безопасного места Хардрик или его настигли в поле и бесполезное послание он так и не доставил. Перед глазами стоял балагур-майор, с бесконечно удивленным видом ковыляющий с разбитой в кровь головой. Мид, держащийся за рану на шее, из которой с журчанием хлещет кровь. Все они мертвы. Все.

Она судорожно вздохнула и прогнала эту мысль. Проку от нее не больше, чем канатоходцу от предательской мысли про землю. «Надо смотреть вперед, – учил ее отец, забирая очередную фишку при игре в квадраты. – Сосредоточивайся на том, что ты можешь изменить».

Ализ с той самой минуты, как захлопнулась дверь, не переставала бурно рыдать. Финри ужас как хотелось влепить ей пощечину, жаль, руки связаны. Неужели непонятно, что рыдания не помогут отсюда выбраться. Хотя толковых мыслей насчет этого тоже не приходило.

– Тихо ты, тихо, – сердитым шепотом увещевала Финри. – Прошу тебя, тише. Ты мешаешь мне думать. Ну пожалуйста.

Рыдания перешли в хныканье, что едва ли не хуже.

– Они нас убьют? – не то спрашивала, не то утверждала сквозь хлюпанье Ализ. – Замучат?

– Нет. Иначе они бы это уже сделали.

– Тогда что с нами сделают?

Вопрос вклинился меж ними бездонной пропастью, заполняло которую лишь нестройное дыхание. Финри, скрипя зубами от боли в шее и спине, удалось принять сидячее положение.

– Мы должны думать, понимаешь? Смотреть вперед. Пытаться бежать.

– Как? – промямлила Ализ.

– Как сумеем! Надо пытаться. У тебя руки свободны?

– Нет.

Финри, покряхтывая от натуги, поползла, извиваясь, по полу; платье скользило по влажной земле. Наконец она прижалась спиной к стене и стала пробираться вдоль нее, ощупывая пальцами влажную каменную кладку.

– Ты здесь? – боязливо вскрикнула Ализ.

– Ну а где, по-твоему?

– А что ты делаешь?

– Пытаюсь освободить руки.

Платье возле талии за что-то зацепилось, да так, что порвалась ткань. Финри, елозя лопатками по стене, подобралась к тому месту, перебирая пальцами по лоскуту. Заржавелая скоба. Финри взялась соскребать похожую на окалину ржавчину большим и указательным пальцами. Под ней, даря внезапную надежду, обнаружилась зазубренная поверхность. Финри, как могла, развела запястья, стараясь угодить на нее стягивающими руки путами.

– Ну освободишь ты руки, – пронзительным голосом допытывалась Ализ, – дальше что?

– Твои освобожу, – сдавленно произнесла занятая делом Финри. – А потом ноги.

– И что? А дверь? Там же, наверно, часовые? Где мы? Что нам делать, если…

– Не знаю! – Финри понизила голос. – Не знаю пока. Победа дается не сразу.

Она усердно пилила веревку о скобу.

– По-бе-да да-ет… А!

Финри упала набок, ощутив, как на руке оставил жгучий след металл.

– Что?!

– Порезалась. Ничего, не волнуйся.

– Что значит «не волнуйся»! В плену у северян, и не волноваться! Да какое там северян – у дикарей! Ты разве не видела…

– Я в смысле, о порезе не волнуйся. Да, все я видела.

Необходимо сосредоточиться на том, что можно изменить. Свободные от пут руки – ради этого стоит побороться. Согнутые в коленях ноги ныли от напряжения, пальцы скользили от крови, лицо – особенно под повязкой – чесалось от пота. С каждым движением плеч нарастал гул в голове, жжение в шее. Веревки ерзали по полоске заржавленного металла – туда-сюда, туда-сюда. Финри в отчаянии причитала:

– Да-чтоб-вас-да-драть-вас-да-чтоб… А!

Все, лопнули путы! Первым делом она сдернула с глаз и отбросила повязку. Впрочем, на зрение это особо не повлияло. Щели света вокруг двери, между досками. Стены лоснятся сыростью, по полу разбросаны клочья грязной соломы. В нескольких шагах на коленях поникла Ализ – платье в грязи, связанные руки уныло висят спереди.

Поскольку лодыжки все еще связаны, Финри подскочила к ней вприпрыжку и встала на колени. Первым делом она стянула с Ализ повязку и взяла ее руки в свои. Заговорила медленно, глядя прямо в опухшие красноватые глаза:

– Мы сбежим. Мы должны. У нас получится. Вот увидишь.

Ализ кивнула, на губах обозначилась робкая, с проблеском надежды улыбка. Финри деловито глянула на ее запястья, вцепилась сломанными ногтями в узлы, зажав от усердия зубами кончик языка. Затекшие пальцы распутывали веревки…

– Откуда он знает, что они у меня?

Финри сковал холод. Точнее, мороз. Вопрос на языке северян и тяжелые шаги, все ближе. Чувствовалось, как рядом в полутьме тоже застыла, затаив дыхание, Ализ.

– Очевидно, у него свои способы.

– Пускай его способы канут в черноте темного мира, мне до них нет дела.

Голос великана – мягкий, тягучий, но определенно с призвуком гнева.

– Женщины принадлежат мне.

– Он хочет всего одну.

Второй голос звучал так, будто в горло насыпали песка, эдаким скрежещущим шепотом.

– И которую?

– Ту, что с коричневыми волосами.

В ответ сердито фыркнули.

– Нет. Я замыслил, что она принесет мне детей.

Глаза у Финри невольно округлились, дыхание перехватило. Это что, речь идет о… ней? Закусив губу, она взялась за путы Ализ с удвоенной силой.

– И сколько же тебе надо детей? – шелестел шепот.

– Сколько захочу, столько и надо. И детей благовоспитанных. По образу и подобию Союза.

– Чего?

– Ты слышал. Цы-ве-ле-зованных, – не без труда выговорил сложное слово великан.

– Которые едят вилкой и все такое? Был я в Стирии, был в Союзе. Цы-ве… – как ты ее там назвал – далеко не все, что требуется в этой жизни, поверь мне.

Пауза.

– А правда, что у них там есть дырки, куда срешь, а говно из-под тебя само уносится?

– Ну и что? Говно, оно и есть говно. И если уносится, то все равно куда-нибудь приплывает.

– Хочу цывелезацию. И детей цывелезованных хочу.

– Ну так пользуй ту, с желтыми волосами.

– Мне она не так радует глаз. И она трусиха. Только и делает, что плачет. А та, с коричневыми волосами, убила моего человека. В ней есть кость. Храбрость дети получают от матери. Зачем мне дети-трусы?

Шепот сделался тише, ушел за пределы слышимости. Финри, кляня все и вся, вцепилась в путы не только ногтями, но и зубами.

– Что они там говорят? – донесся шепот Ализ, прерывистый от страха.

– Нифево, – вгрызаясь в веревки, отозвалась Финри. – Нифево таково.

– Мы с Черным Доу скрепили союз кровью, – снова прорезался голос великана.

– Скрепить-то скрепили. Тут сомнения нет. Но учти, у него цепь верховного вождя.

– На его цепь я клал три кучи. Стук Врасплох хозяевами считает только небо и землю. А Черный Доу мне не указ.

– Так он и не указывает, а всего лишь учтиво просит. Можешь отказать. Я ему передам. А там посмотрим.

Пауза. Финри дернула зубами веревку, и проклятый узел начал наконец поддаваться. Дверь со стуком распахнулась, и женщины, щурясь, застыли в ярком свете. В проеме стоял какой-то верзила. Постепенно стало видно, что один глаз у него странно блестит. Вот верзила шагнул под притолоку, и Финри поняла, что глаз этот отлит из металла и вставлен в здоровенный шрам не то от раны, не то от ожога. Столь чудовищной образины Финри в жизни не видывала. Ализ лишь слабо ахнула, боясь даже завопить.

– Она, эта твоя женщина, успела развязаться, – прошелестел верзила через плечо.

– Вот видишь. Я же говорил, в ней есть кость, – послышался голос великана. – Передай Черному Доу, что за это будет назначена цена. Цена за женщину и отдельная за уязвление чувств.

– Передам, передам.

Верзила приблизился, на ходу снимая что-то с пояса – судя по отблеску в сумраке, нож. Увидела это и Ализ и, всхлипнув, пугливо стиснула ладонь Финри; та ответила ей тем же. Что делать, на ум не приходило. Одноглазый опустился перед ними на корточки, сложив на коленях руки и лениво поигрывая ножичком. Взгляд Финри метнулся с блестящего острия на блестящий глаз – неизвестно, что внушало больший ужас, первое или второе.

– Всему есть цена, верно? – прошептал он.

Молниеносным движением ножик рассек путы на лодыжках. Вторым движением верзила выхватил из-за спины парусиновую суму, и голова Финри внезапно очутилась в пропахшей гнилым луком темноте. Финри поволокли прочь, вырвав у нее из руки квелую ладонь Ализ.

– Ты куда? – беспомощно пискнула та. – А как же я? А как…

Слышно было, как сзади стукнула дверь.

Мост

Ваше августейшее величество,

если это письмо до Вас дошло, то это означает, что я пал в бою, сражаясь за Ваше дело до последнего вздоха. Пишу я это единственно в надежде дать знать о том, что я не мог высказать Вам лично: те дни, что я служил рыцарем-телохранителем и, в частности, первым стражником Вашего величества, были для меня счастливейшими в жизни, а тот день, когда я оставил этот пост, стал самым несчастным. Ежели я Вас подвел, то уповаю на то, что Вы простите меня и будете думать обо мне как до Сипано, когда я был преисполнен чувства долга, усердия и извечно предан Вашему величеству.

Прощаюсь с Вами со всей наивозможной теплотой,

Бремер дан Горст

Пожалуй, «со всей наивозможной» следовало вычеркнуть, и лучше вообще переписать письмо, но нет времени. Он отбросил перо, сложил бумагу, не позаботясь ее промокнуть, и сунул за нагрудник.

«Возможно, этот листок отыщут на моем загаженном всякой дрянью трупе. Скажем, с драматично окровавленным уголком. Последнее письмо. Зачем, и кому? Семье, зазнобе? Друзьям? Нет, никого из перечисленных у этого печального болвана нет. Вместо них оно адресовано королю! И вот оно вносится на бархатной подушечке в тронную залу его величества, чтобы вызвать, быть может, запоздалый укол сожаления. Ах, бедный Горст, как недостойно его использовали! Как несправедливо лишили должности! Увы, кровь его оросила чужие поля, вдали от света и тепла моей благосклонности! Так, а что у нас на завтрак?»

На Старом мосту достигал критического момента третий по счету натиск. Узкий двойной пролет представлял собой сплошную шевелящуюся массу, а сзади вяло перетаптывались ряды солдат, ожидая очереди вступить в схватку, сменив раненых, истощенных и тех, кто так или иначе отползал в противоположном направлении. Решимость людей Миттерика колебалась. Это читалось на бледных лицах офицеров, слышалось в их взвинченных голосах, в стенаниях раненых. Успех и поражение качались на острие ножа.

– Где этот чертов Валлимир?! – орал Миттерик всем и одновременно никому. – Подлый трус, уволю с позором к чертям собачьим! Сам, разрази меня гром, поведу солдат в бой! Куда девался этот олух Фелнигг? Где… что… кто…

Слова генерала тонули в общем гвалте. Горст спускался к реке, а настроение у него с каждым шагом поднималось, как будто с плеч по кускам падало свинцово-тяжелое бремя.

Мимо проковылял раненый, опираясь на товарища, к глазу он прижимал окровавленную тряпицу. Кого-то в следующем году недосчитаются на состязаниях лучников. Еще одного протащили на носилках, он исходил жалобным криком, обрубок ноги был туго перевязан промокшей от крови холстиной. Отгулял, приятель, свое в парке. Горст весело скалился на раненых, стонущих по обочинам грязного тракта, бойко им салютуя. «Не повезло, товарищи мои! Жизнь – лярва, правда?»

Он прошел через скопление людей, пробрался через более плотную толпу, протиснулся через многорукую толчею. Волнение вокруг нарастало. Люди теснились, пихались локтями, выкрикивали бессмысленные ругательства. Опасно колыхались всевозможные клинки и острия. Иногда сверху шлепались шальные стрелы, уже не градом, а как-то стеснительно, по одной да по две. «Подарочки от наших друзей с той стороны. Нет, в самом деле, не надо бы». Грязная тропа под ногами Горста выровнялась, потом пошла на подъем, сменилась старыми каменными плитами. Отсюда виднелась река, замшелый парапет моста. Из общего гвалта начал выделяться металлический лязг битвы, берущий за сердце, как голос любимой средь шумной комнаты. Как дымок от трубки с опием, что трогает ноздри морфиниста. «У всех свои порочные слабости. Своя мелкая одержимость. Питьем, женщинами, карточной игрой. А у меня – вот эта».

Тактика и техника здесь бесполезны, дело лишь в грубой силе и ярости, а в этом у Горста не было достойных соперников. Он, набычась, раздвигал толпу, как несколькими днями ранее вытягивал застрявшую в слякоти повозку. Толпа подавалась не сразу: вначале пришлось покряхтеть, потом порычать и пошипеть; тем не менее он прокладывал путь, как вспахивает почву лемех, бесцеремонно тесня солдат щитом и плечом, переступая через погибших и раненых. Никаких разъяснений, извинений. Никаких экивоков с раскланиваниями.

– Прочь с дороги, срань! – процедил он.

Ударом щита свалил лицом вперед солдата и прошел по нему, как по ковру. Мелькнул металл, и в щит впилось копье. На миг подумалось, что это месть солдата из Союза, и тут Горст увидел северянина.

«Приветствую, друг мой!»

Горст пытался взять в нужное положение меч, когда сзади его с жесточайшей силой кто-то или что-то толкнуло, и он вдруг очутился с владельцем копья нос к носу. Бородатая харя, шрам на верхней губе. Горст шибанул в нее лбом, и еще раз, и еще; сбил на землю и топнул несколько раз по вражьей голове, пока та под каблуком наконец не треснула. Оказывается, он все это время орал во все горло фальцетом, за словами не следя, если только это были слова. Вокруг все делали то же самое, громогласно кроя друг друга последними словами, которые тому, кому предназначались, скорее всего, не были даже понятны.

Просвет неба сквозь чащобу копий, в которую Горст сунул меч; согнулся и исчез еще один северянин, с сиплым выдохом через застывший в унылом изумлении рот. Для размаха было слишком тесно, и Горст, стиснув зубы, выдрал меч и вогнал его снова, и еще, и еще, острием утыкаясь в доспехи, погружаясь в плоть, прочертив кому-то алую борозду на руке. Над щитом возникла рычащая образина, которую Горст взялся отгонять ударами щита по груди, по скулам, по ногам. Северянин пятился, пятился, вот он, скуля, кувыркнулся через парапет, уронил блеснувшее копье в бурлящую быстрину, но еще держался, побелевшими пальцами вцепившись в камень. Кровь стекала из распухшего носа, глаза смотрели умоляюще. «Пощады тебе? Помощи? Хотя бы перестать колошматить? В самом деле, разве все мы не люди, молочные братья на этой кривой дороге жизни? Кто знает, встреться мы в иных обстоятельствах, так, глядишь, стали б неразлучными друзьями?»

Горст врезал щитом по руке, под кованой кромкой хрястнули кости и человек полетел в воду.

– Союз! – провопил кто-то. – Союз!

Не он ли, часом? Солдаты рванулись вперед, снова на подъеме, понеслись по мосту неудержимой лавиной, неся Горста к северу поленом на гребне волны. Он срезал кого-то мечом, раскроил чью-то голову углом щита так, что чуть не лопнула лямка под рукой. При этом на лице Горста сияла улыбка, а каждый вдох обжигал бесшабашной, хмельной радостью. «Вот это жизнь! Это жизнь! Не для них, само собой, но…»

Внезапно он шагнул в пустое пространство. Впереди распахнулся простор полей с нежно колышущимися на ветру колосьями, золотистыми под мягким вечерним солнцем – ни дать ни взять картина рая, обещанного Пророком гуркским праведникам. Северяне бежали, одни вспять, другие навстречу – контратака, возглавляемая рослым воином в пластинах из черного металла поверх черной кольчуги. В одной руке, защищенной боевой рукавицей, он держал длинный меч, в другой – массивную палицу; в вечернем свете сталь поблескивала тепло и приветливо. За воином кованым клином следовали карлы с ярко размалеванными щитами.

– Скейл! Скейл! – скандировал хор голосов.

Натиск Союза застопорился; лишь неохотно колыхнулись передние ряды под весом тех, что напирали сзади. Горст стоял и смотрел, улыбаясь уходящему солнцу; стоял и не смел пошевелиться из опасения, что это чувство вдруг исчезнет. Возвышенное блаженство, какое в детстве навевали сказки. Или картина в библиотеке его отца, где Гарод Великий готов скрестить мечи с Ардликом Колонским. Встреча богатырей. Сплошь стиснутые зубы и сжатые ягодицы. Славные жизни, славная смерть и славная… слава?

Человек в черном всходил на мост, стуча по камням башмачищами. Вот он рубанул сплеча, и Горст едва успел парировать удар грозно пропевшего у руки лезвия. Грянула палица, оставив в поднятом щите вмятину как раз в том месте, где мгновение назад во всей своей уязвимости находился нос. Горст возвратил два чудовищной силы удара, сверху и снизу; от первого человек в черном увернулся, второй блокировал ручкой палицы, другой рукой махнув на Горста мечом, от которого тот отскочил, спиной, как к опоре, припав к щиту какого-то солдата Союза.

Он был силен, этот воин Севера, и храбр, но силы и храбрости не всегда достаточно. Можно подумать, Горст не изучил все мало-мальски значимые тексты о мечевом бое, когда-либо записанные на пергаменте или бумаге. Не упражнялся по три часа кряду каждый день, начиная с четырнадцати лет. Не пробежал десяток тысяч миль в доспехах. Не перенес горькие, с ума сводящие годы унижения. А что самое худшее, ему все равно, выиграть или проиграть.

Клинки встретились в воздухе с оглушительным лязгом, но у Горста удар получился немного выверенней, и северянин потерял равновесие, чуть сильнее припав на левое колено. Горст набросился на него, но прежде чем успел замахнуться, чье-то оружие ударило по наплечнику, и он, оступившись, упал к черному человеку в руки и они затоптались в неуклюжем объятии. Северянин пробовал ударить его рукояткой палицы, подмять, стряхнуть. Горст держался. Он смутно сознавал ход боя вокруг; людей, сомкнувшихся в отчаянной схватке, вопли истязаемой плоти и страдающего металла; тем не менее он, полузакрыв глаза, был весь поглощен единоборством.

«Когда я последний раз кого-то обнимал? Когда я вышел в первый круг состязания, обнимал ли меня отец? Нет. Твердое рукопожатие. Неловкий хлопок по плечу. Быть может, он бы и обнял меня, стань я победителем в первом круге, но я им не стал, как он и предрекал. В таком случае, когда? Когда за это платили женщины? Едва знакомые мне мужчины в бессмысленном пьяном братании? Но никогда, чтобы этак. Равного мне, который действительно меня понимает. Если бы это только могло продлиться…»

Он отскочил, уклонившись от просвистевшей палицы, человек в черном шатнулся вперед. Клинок Горста метнулся к его голове, когда человек выпрямлялся, но тот успел отразить удар; меч вылетел у него из руки и упал под ноги сражающихся. Человек в черном разъяренно взревел, делая зловещий замах палицей. Слишком много мускульной силы; недостает точности. Горст видел траекторию и легко отразил удар щитом, а сам сделал резкий выпад, вымеренный, как на занятии по фехтованию, целя рубленым ударом по уязвимому левому колену. Лезвие меча задело латную юбку и через кольчугу врезалось в цель. Человек в черном пошатнулся, оставшись на ногах лишь благодаря тому, что схватился за парапет; палица царапнула по замшелому камню.

Горст движением косца вскинул меч и, выдохнув носом, нанес удар, на этот раз по филигранности уже не фехтовальный. Удар пришелся прямо по массивному предплечью – по пластине доспеха, плоти и кости. Меч рубанул по старому камню внизу и словно из него высек струи крови, металлические кольца и каменную крошку.

Человек в черном, по-бычьи фыркнув, рывком выпрямился и взревел, замахнувшись для смертельного удара палицей – действительно смертельного, если бы рука у него еще была. К разочарованию в какой-то степени их обоих, рукавица и с полпредплечья, как предугадывал Горст, повисла на уцелевшем куске кольчуги, а палица, как игрушечная, болталась на запястье, прихваченная кожаным ремешком. Лица противника Горст не различал, но и без того чувствовал его нешуточное смятение.

Он двинул его щитом в голову; из отрубленной руки воина густыми черными каплями брызгала кровь. Человек неуклюже нащупывал на поясе кинжал, но длинный меч Горста звонко жахнул по черному забралу, оставив посередине яркую вмятину. Человек, раскинув руки, сделал нетвердый шаг, покачнулся и рухнул на спину как большое, срубленное под корень дерево.

Горст поднял щит и окровавленный меч, как дикарь потрясая ими перед несколькими застывшими в смятении северянами, и неистово завопил:

– Моя взяла, шваль! Моя, мерзавцы! Моя взяла-а-а!!

Словно это прозвучал приказ, северяне всем скопом повернули и ринулись на север, сквозь колосья полей, отчаянно стремясь унести ноги. Их прыти мешали хлопающие кольчуги, усталость и панический страх, а сзади, как лев среди козлов, метался Горст.

В сравнении с утренней рутиной это было все равно что танец по воздуху. Вот рядом шарахнулся заскуливший от ужаса северянин. Горст прикинул направление его движения, соразмерил замах руки и начисто срубил ему голову, которую тот сам подопнул коленом, падая. Какой-то юнец кинул в него копье, с искаженным от страха лицом глядя через плечо. Горст щедро шлепнул сопляка лезвием плашмя, и тот с воем полетел в колосья. Все шло на удивление, до нелепости легко. Одному северянину Горст отсек ноги, другого, нагнав, свалил ударом в спину, третьему отрубил руку и дал ему уковылять – далеко он не ушел и брякнулся навзничь со щитом. Это что, все еще битва? Славное единоборство человека с человеком? Или же просто убийство? Впрочем, сейчас его подобные тонкости не занимали. «Я не умею травить байки или вести светскую беседу. А вот это я делать умею. Видно, для того и создан. Бремер дан Горст, властитель мира».

Он рубил направо и налево, оставляя за собой изувеченные тела. Навстречу попалась пара нетвердо бредущих в обнимку северян – он свалил и их. Превращал людей в груды мяса бездумно, напропалую. Вот так шел и шел, победно порыкивая и рассекая встречных с поперечными, как какой-нибудь безумный мясник. Справа проплыл хуторок, а за ним в отдалении показалась длинная стена. Северян навстречу и под руку больше не попадалось. Горст оглянулся.

Из людей Миттерика следом никто не шел. Они остались возле моста, в сотне шагов позади. В полях он был совершенно один, штурмуя позиции Севера в единственном числе. Горст неуверенно остановился, малиновым пятнышком в колышущемся море ячменя.

Над колосьями вынырнул тот паренек, которого он недавно припечатал. Был он в кожушке с окровавленным рукавом. Без оружия. Юнец затравленно глянул и юркнул мимо, мелькнув так близко, что ничего не стоило рубануть его, не сходя с места. Однако внезапно это показалось до противности бессмысленным.

Хмельной восторг битвы испарялся, и вновь наваливалось на плечи столь знакомое бремя. «Как быстро меня засасывает трясина уныния. Вновь на лице моем смыкаются ее зловонные воды. Досчитать всего лишь до трех, и я опять все тот же печальный выродок, известный и презираемый всеми». Он оглянулся на свой след. Цепочка зарубленных тел уже не вызывала никакой гордости.

Он стоял, втягивая воздух сквозь зубы, чувствуя, как кожу пощипывает пот. Хмурясь, глядел на стену, что тянулась по полю на севере, поверху серебрились копья, а внизу стягивались потрепанные в бою ратники.

«Быть может, имеет смысл совершить бросок в одиночку? А что: доблестный дан Горст, глядите, вон он! Набрасывается на врага! Тело его гибнет, но имя его будет жить вечно! – Горст фыркнул. – Кретин, распоследний глупец. Швыряешься своей жизнью почем зря, тупой пискун-осел. И свалишься в бессмысленную безвестную могилу, как говно в яму, и так же быстро окажешься забыт».

Он уронил с руки битый-перебитый щит, вынул двумя пальцами из-за нагрудника сложенное письмо и, смяв в кулаке, выбросил в колосья. «Какая пафосная, глупая писулька. Стыдно должно быть».

На этом Горст повернулся и, поникнув головой, пошел обратно в сторону моста.

Один солдат Союза по какой-то причине достаточно долго преследовал бегущее воинство Скейла – рослый, дюжий человек в тяжелых доспехах и с мечом в руке. Вид у него был, надо сказать, не особенно победный. В чистом поле он смотрелся до странности одиноко. Чуть ли не так же покинуто, как чувствовал себя сейчас Кальдер. Спустя какое-то время этот человек повернулся и побрел обратно к мосту. К тем самым окопам, что давеча вырыли люди Скейла и где теперь размещался Союз.

Не все драмы на поле боя проистекают из славных баталий. Некоторые происходят из-за тех, кто попросту там сидит и бездействует. Тенвейз никакой подмоги так и не прислал. Кальдер не сделал и шага. Причем это даже не было его сознательным решением. Он просто без толку простоял, пялясь невесть куда в окуляр в оцепенелой агонии нерешительности, и тут вдруг все люди Скейла, которые еще были на что-то способны, обратились в повальное бегство, а солдаты Союза перешли через мост.

Хорошо, что пока они этим удовлетворились. Вероятно, не захотели рисковать и прорываться на исходе дня. Они вполне могут возобновить продвижение завтра, и всем это известно. Они хорошо укрепились на северном берегу реки и не испытывают недостатка в численности, несмотря на цену, которую их заставил заплатить Скейл. Хотя цена, которую заплатил при этом сам Скейл, оказалась едва ли не выше. К стене все еще, прихрамывая, подтягивались разбитые карлы, перебирались через нее и валились порознь прямо в колосья, грязные, перемазанные в крови, сломленные и изможденные. Одного Кальдер остановил, положив руку на плечо:

– Где Скейл?

– Убит! – рявкнул тот, сердито стряхивая руку принца. – Убит! А вы почему не пришли, подлюги? Почто нам не пособили?

– Там, за ручьем, люди Союза, – виновато пояснил Бледноснег, отводя хмурого карла.

Кальдер этого толком и не слышал. Он стоял в воротах, отрешенно глядя через густеющий сумрак полей в сторону моста. Он любил своего брата. За то, что тот был постоянно на его стороне, даже когда все были против него. Потому что нет ничего важнее, чем родня. Он ненавидел своего брата. За тупость, за силу. За то, что он стоит у него на пути. Потому что нет ничего важнее, чем власть.

И вот брат мертв. И умер он, получается, из-за Кальдера. Из-за его бездействия. Разве это не то же самое, что убить человека?

Ему думалось о том, насколько это осложнит жизнь. Обо всех дополнительных задачах, которые ему придется взвалить на себя; об ответственности, которую он не готов принять. Теперь он единственный наследник бесценного достояния отца, всех его раздоров и тяжб, вражды и ненависти. И чувствовал Кальдер сейчас не горе, а скорее раздражение, которому сам втихомолку дивился. Все смотрели на него. Наблюдали, ждали поступков. Чтобы вынести суждение, что он за человек. А он растерялся; растерялся от самой мысли, почему это единственное чувство, которое у него вызывает смерть брата. Не вины, не печали, а холода. И еще злости.

И чем дальше, тем ее становилось больше.

Странные доброхоты

Суму стянули с головы, и Финри сощурилась. Комната была пыльная, с двумя подслеповатыми оконцами и низким, просевшим посередине потолком; со стропил свисали клочья паутины.

В паре шагов от Финри властно расставил ноги северянин, уперев руки в бока, а голову слегка откинув назад, в позе человека, привыкшего к неукоснительному и быстрому подчинению. Короткие волосы с проседью, лицо острое, как долото, в зарубках старых шрамов. На плечах мягко поигрывала блеском звеньев массивная золотая цепь. Персона, безусловно, важная. Во всяком случае, таковой себя считает.

За ним стоял человек постарше, продев большой палец в пояс возле рукояти видавшего виды меча. Скулы серебрились не то длинной щетиной, не то короткой бородой, а на щеке красовался свежий рубец, багровый с розовыми краями, прошитый безобразными стежками. Вид у человека был какой-то невеселый и вместе с тем подчеркнуто решительный, как будто он не ожидал впереди ничего хорошего, но не видел способа этого избежать, а потому был намерен нести свою ношу до конца, чего бы это ему ни стоило. Видимо, подручный человека с цепью.

Глаза Финри привыкли к скудному свету, и она различила в затенении у стены третью фигуру – как ни странно, женщины. Причем с черной кожей. Женщина была высокая и худая, в длинном распахнутом плаще, под которым виднелось тело, перемотанное повязками из марли. Впечатление такое, будто она росла прямо из пола.

Несмотря на соблазн, Финри в ее сторону не обернулась. Вместе с тем она чувствовала, что за спиной у нее еще один человек, хрипло дышит на пределе слышимости. Наверняка тот самый, с металлическим глазом. Вот бы знать, держит ли он сейчас в руке свой ножичек, и если да, то как близко от ее спины. От одной этой мысли зачесалась кожа под грязнющим платьем.

– Это, что ли, она и есть? – едко ухмыльнулся человек с цепью.

Когда он повернул голову к чернокожей, стало заметно, что на месте одного уха у него лишь складка от старого шрама.

– Да.

– Что-то она не выглядит спасением от моих передряг.

Женщина немигающе уставилась на Финри.

– Быть может, раньше она выглядела поприличней.

Глаза у нее были как у ящерицы, глянцево-черные и пустые.

Человек с цепью сделал шаг, и Финри заставила себя не отпрянуть и не съежиться. Что-то в облике и повадках этого исчадия исподволь давало понять, что он может вот-вот сорваться на насилие, а каждое незначительное с виду движение может обернуться ударом кулаком или головой, если не хуже. Что его так и тянет ее удушить и он постоянно себя сдерживает, пытаясь как-то отвлечься разговором.

– Ты знаешь, кто я?

Финри приподняла подбородок, пытаясь, наверняка безуспешно, выглядеть неустрашимой. Сердце билось о ребра так, что это непременно слышалось со стороны.

– Нет, – ответила она на языке северян.

– А, так ты меня понимаешь.

– Да.

– Я Черный Доу.

– Вот как, – она даже не знала, что сказать. – Я думала, ты выше.

Доу приподнял бровь с полоской шрама и оглянулся на подручного. Тот с присущей возрасту степенностью пожал плечами.

– Ну что сказать? Ты короче, чем твоя репутация.

– Все мы в основном такие.

Доу, прищурившись, оглядывал Финри, осмысливая ее фразу.

– Ну а твой отец? Он выше меня?

Им известно, кто она. И кто ее отец. Непонятно как, но они все знают. Это или хорошо, или очень-очень плохо. Она взглянула на человека постарше, и тот, кажется, чуть виновато улыбнулся, но тут же болезненно поморщился – видно, напряг швы. Детина с металлическим глазом переступил с ноги на ногу, отчего скрипнула половица. Нет, от этой своры ничего доброго не жди.

– Мой отец примерно с тебя, – ответила Финри сипловатым полушепотом.

Доу осклабился.

– Что ж, получается, рост, черт возьми, в самый аккурат.

– Если ты думаешь добиться от него через меня какой-то выгоды, то будешь разочарован.

– В самом деле?

– Ничто не поколеблет его перед долгом.

– А лишиться тебя ему разве не жалко?

– Жалко. Но он лишь жестче будет сражаться с тобой.

– О, да я такого человека сердцем чувствую! Сильный, преданный, от правильности так и пучится. Снаружи прямо-таки железо, а внутри… – Доу постучал себя пальцем по груди и грустно скривился, – внутри он все чувствует. Все как есть чувствует, вот здесь. Берет на душу. И плачет втихую, когда рядом никого нет.

Финри посмотрела на него как могла твердо.

– Я вижу, вы с ним близки.

Доу выставил оскал, как убийца выставляет нож.

– Сдается мне, мы с ним вообще как долбаные близнецы-братья.

Его подручный фыркнул; женщина обнажила в улыбке полный рот до невозможности белых, безупречных зубов. Детина с металлическим глазом не произнес ни звука.

– Ну вот и хорошо, что ты не надеешься на поблажки от своего папаши. Тем более что в мои намерения не входит тебя выторговывать, просить выкуп или даже отсылать ему твою голову через реку в коробочке. Хотя посмотрим, как пойдет разговор – ты еще можешь изменить мое мнение на этот счет.

Возникла долгая пауза, Доу смотрел на Финри, а она на него. Как обвиняемая, ждущая от судьи оглашения приговора.

– А я тебя, пожалуй, отпущу, – сказал он. – Пусть знает, что мне уже обрыдло лить кровь за эту никому не нужную хренову долину. Передашь ему, что я желаю потолковать.

Он громко втянул воздух и пожевал его губами как что-то скверное на вкус.

– Поговорить насчет… мира.

Финри моргнула.

– Поговорить?

– Точно.

– Насчет мира?

– Ага.

Голова пошла кругом. Словно хмель загулял по телу от внезапной надежды жить, увидеть мужа и отца. Однако это надо отодвинуть в сторону, смотреть глубже. Финри с глубоким вздохом расправила плечи.

– Мне кажется, замысел не самый удачный.

Отрадно было видеть на лице Черного Доу неподдельное удивление.

– Да? А что так?

– Да вот так.

Трудно выглядеть солидно, когда ты в синяках и ссадинах, рванине, грязи, да еще в окружении непримиримых врагов. Но Финри пыталась. Покладистостью здесь не возьмешь. Черный Доу желает иметь дело с кем-то сильным, вроде него самого. Это придает ему силы в собственных глазах. Так что чем уверенней она будет держаться, тем в большей она безопасности. А потому Финри приподняла подбородок и посмотрела прямиком ему в глаза.

– Тебе нужно сделать жест доброй воли. Дать моему отцу убедиться, что твои намерения серьезны. Что ты хочешь вести переговоры. Доказать свое здравомыслие.

Черный Доу фыркнул.

– Слышь, Зобатый? Добрый жест. От меня.

Его подручный пожал плечами.

– Ну а что. Покажи свое здравомыслие.

– Какое еще доказательство может быть, кроме того, чтобы отослать обратно его дочь без дырки в голове? – проскрежетал Доу, оглядывая Финри сверху донизу. – Или даже наоборот, без головы в ее дырке.

Финри пропустила это мимо ушей.

– После вчерашнего боя у тебя должны оставаться пленные.

Если их всех не перебили. Что вполне возможно, если судить по глазам этого изувера.

– Конечно, пленные у нас есть. – Доу, подходя ближе, склонил голову. – Или ты меня совсем уж за зверя держишь?

Честно признаться, да.

– Я хочу, чтобы их освободили.

– Да неужто. И прямо-таки всех?

– Именно.

– Небось еще и за здорово живешь?

– Жест доб…

Он дернулся вперед, чуть ли не нос к носу; на крепкой шее вздулись воловьи жилы.

– Да кто ты такая, чтобы что-то тут себе выторговывать, ты, сучка драная…

– Я ничего себе не выторговываю, понял?! – пролаяла Финри в ответ, показывая зубы. – Это ты, драть тебя, думаешь что-то выторговать у моего отца, и он может потребовать у тебя все, что угодно! Иначе б ты и напрашиваться на переговоры не стал!

Щека у Доу задергалась, и на миг Финри пронзила уверенность, что сейчас ее изметелят в хлам. Или же подадут знак палачу с металлическим глазом, и он рассечет ее от головы до задницы. Доу замахнулся, и она поняла: вот она, смерть, на волоске… Но он лишь оскалился и нежно погрозил ей пальцем.

– Однако ты шустрая.

И, повернувшись к чернокожей, добавил:

– А ты не говорила, что она такая хваткая.

– Я потрясена до самого основания, – сказала та с видом потрясенным, как та стена, что у нее за спиной.

– Ну ладно, – согласился Доу. – Так и быть, отпущу кого-нибудь из раненых. Не хватало еще, чтоб они будили меня своими стонами. Выпущу дюжин эдак пять.

– А у тебя их больше?

– Намного, только добрая воля у меня достаточно хрупка. Больше пяти дюжин может и не вынести.

Час назад Финри не знала, как спастись самой. А теперь выйти из всего этого живой да еще вызволить шесть десятков человек – с ума можно сойти. Хотя надо бы попробовать еще кое-что.

– Там со мной взяли еще одну женщину…

– Нет, на это я пойти не могу.

– Ты еще не знаешь, о чем я хочу попросить.

– Знаю, и ничего не могу поделать. Стук Врасплох, тот тварина-дикарина, что вас пленил? Так ведь он невменяемый, как дикобраз во время случки. И мне он не подчиняется. Да и вообще никому. Ты не представляешь, чего мне стоило заполучить тебя. Ни на кого другого меня уже не хватит.

– Тогда я тебе помогать не возьмусь.

Доу поцокал языком.

– Я тебе вот что скажу. Ум и хваткость, оно, конечно, хорошо, но не достанет же тебе ума пристроить собственную голову под топор. Если ты не поможешь, то мне от тебя проку нет. Или вот возьму и отдам тебя обратно Стуку Отдери Ту Суку, а? Как я вижу, у тебя два выбора. Или вернуться к отцу и насладиться миром, или к той подружке и ублажать… Ну, в общем, понимаешь, что ее ждет. Так что тебе больше по душе?

Финри вспомнилось прерывистое от страха дыхание Ализ там, в темноте. Ее хныканье, когда разлучили их ладони. Вспомнилось, как великан в чересполосице шрамов, словно яйцо всмятку, шмякнул одного из своих головой о стену. Вот бы набраться храбрости и попробовать блефовать. Да уж куда там.

– К отцу, – прошептала она, сдерживаясь, чтоб не разрыдаться от облегчения.

– Да ты не горюй. – Черный Доу снова резанул оскалом убийцы. – На твоем месте я бы и сам так поступил. Счастливо, чтоб тебя, доехать.

На голову ей водрузилась все та же сума.

Зоб дождался, когда Хлад вынесет за дверь девицу в колпаке, подался вперед и, аккуратно подняв палец, задал вопрос:

– Э-э… А что у нас такое происходит, вождь?

Доу насупился.

– Старик, ты у меня вроде как второй. А потому должен быть последним, кто задает мне вопросы.

Зоб примирительно поднял ладони.

– Да так оно и будет. Я и сам всей душой за мир, поверь, но мне не мешало бы понять, отчего ты хочешь его так внезапно, ни с того ни с сего.

– Хочу?! – каркнул Доу, набрасываясь на него, как гончая на след. – Хочу?

Еще ближе, отчего Зоб спиной прижался к стене.

– Сказать бы тебе, чего я хочу! Да я бы хотел весь этот долбаный Союз перевешать и всю эту долину заполнить дымом от их паленого мяса! А Инглию к чертовой матери затопить! Чтобы все эти их Срединные и прочие земли на дно Круга морей, в тартарары, к чертям собачьим! Годится тебе такой мир?

– А, ну да, – Зоб поперхнулся – лучше бы уж ничего не спрашивал. – Ты прав.

– Но в том-то для вождя и пагубность, – рычал Доу ему в лицо. – Дрянная свистопляска обстоятельств, дудка, плясать под которую против души! Знал бы я, что это такое, так вот взял бы эту самую цепь и вышвырнул ее к чертовой матери в реку, с Девятипалым заодно. Тридуба меня предостерегал, да я не слушал. Нет проклятия худшего, чем заполучить то, чего жаждешь.

Зоб поморщился.

– Но тогда… зачем оно?

– А затем, что мертвым ведомо: не миротворец я. Но и не дурень набитый. Твой дружок Кальдер, может, и ссыкунишка, но говорит дело. Рисковать жизнью за то, чего можно добиться простыми уговорами – дураком быть. Не у всех мой аппетит к драке. Люди измотаны, а Союз нашим числом не одолеть. И если ты, Зобатый, того не замечаешь, то мы с тобой по самые яйца торчим в яме с кровожадными гадами. Железноголовый, Золотой, Стук Слоновий Пук – да я этим мерзавцам даже хер свой подержать не доверю, когда ссу! Того и гляди откусят! Лучше уж покончить со всем этим сейчас, пока мы вроде как при победе и можем стоять с гордой миной.

– Справедливо сказано, – снова поперхнувшись, просипел Зоб.

– Да будь у меня то, что мне нужно, о каких бы переговорах могла идти речь!

Дернув щекой, Доу поглядел на Ишри – она так и стояла у стены с лицом непроницаемо-бесстрастным, как черная маска. Облизнув губы, он смачно сплюнул.

– Что ж, возобладали те, у кого холоднее голова. Ну да ладно, примерим мир, поглядим, не жмет ли. А теперь отволоките эту суку обратно к ее папаше, покуда я не передумал и не вырезал на ней утехи ради кровавый крест, чтоб ее вздрючило.

Зоб протиснулся в дверь боком, как краб.

– Уже в пути, вождь!

Умы и сердца

– И сколько нам еще здесь маячить, капрал?

– По возможности, чем меньше, тем лучше, Желток, но чтобы при этом не терять лица.

– А это сколько?

– Начать с того, столько, чтобы я из-за темноты не различал твой опостылевший мне образ.

– И нам вот так все время ходить-караулить взад и вперед?

– Что ты. Пройдемся чуток и присядем.

– А где мы найдем место для сидения, которое не мокрое как лягушкина…

– Чш-ш, – прошипел Танни, взмахом руки веля Желтку заткнуться.

С той стороны бугра среди деревьев виднелись люди – трое, из них двое в мундирах Союза.

– Хм.

Одним из них оказался младший капрал Хеджес, гнусная косоглазая крыса в человечьем обличии, он служил в Первом полку уже около трех лет и почитал себя отборным негодяем, хотя на самом деле был не больше чем мелкой сволочью, да к тому же глупой. Тот вид плохого солдата, который портит доброе дурное имя солдатам истинно скверным. Его нескладный долговязый напарник был Танни незнаком; наверное, новый рекрут. Если Хеджес надеется взрастить из него на свой лад что-то вроде Желтка, то помесь получится такая, что лучше о том не думать.

Оба держали мечи у груди северянина, по которому сразу было видно, что он не воин. Одет в грязный перепоясанный плащ, на плече лук и колчан с несколькими стрелами, другого оружия нет. Наверное, охотился или ставил силки, и вид такой растерянно-бестолковый. У Хеджеса в руке болталась черная пушная шкурка. Словом, немудрено, что здесь за сыр-бор.

– Ба-а, младший капрал Хеджес!

Танни с улыбкой стал непринужденно спускаться по берегу, руку держа на рукояти меча просто с тем, чтобы все видели, что он при нем. Хеджес затравленно покосился.

– Не лезь, Танни, – буркнул он. – Нашли его мы, так что он наш.

– Ваш? Это где, интересно, в уставе сказано, что пленных или задержанных положено обирать и оскорблять из-за того, что их, видите ли, кто-то нашел.

– Какое тебе дело до устава? И вообще хотелось бы знать, зачем ты здесь ошиваешься.

– А затем, что первый сержант Форест послал меня с моим подчиненным Желтком в караул произвести осмотр, не вышел ли кто-то из наших людей за линию заставы, да не приведи бог, если еще и с целью мародерства. И кого же я застаю, как не вас – конечно же, за линией заставы, да еще за грабежом мирного населения. Я считаю это прямым, да что там, вопиющим нарушением устава. А вы, рядовой Желток, так не считаете?

– Я, э-э…

Дожидаться ответа Танни не стал.

– Вы же знаете распоряжение генерала Челенгорма. Мы здесь для того, чтобы, наряду с прочим, завоевывать умы и сердца. А не грабить местных, как это делаете вы, Хеджес. Это недопустимо. Полное противоречие самому смыслу нашего здесь присутствия.

– Чего? – фыркнул Хеджес презрительно. – Да этот засранец генерал Челенгорм… Ха! Умы и сердца? И кто мне это говорит – ты? Ой, сейчас умру со смеху!

– Со смеху, говорите? – Танни нахмурился. – Так вы еще и смеяться? Рядовой Желток, приказываю навести заряженный арбалет на младшего капрала Хеджеса.

– А? – вытаращился Желток.

– Чего-о? – протянул Хеджес.

Танни вскинул руку.

– Повторяю еще раз: навести арбалет!

Желток поднял оружие, и мощный болт неуверенно уставился младшему капралу примерно в район живота.

– Что ли так?

– Ну а как иначе. Ну что, младший капрал Хеджес, будем все так же смеяться? Считаю до трех. Если вы не отдадите северянину мех, я прикажу рядовому Желтку стрелять. Вы всего в пяти шагах, так что кто знает, может, он в вас даже и попадет.

– Ты это, послушай…

– Раз.

– Да послушай ты!

– Два.

– Да хорош, хорош! Так и быть, твоя взяла.

Хеджес кинул шкурку северянину в лицо и сердито затопал в лес.

– Но учти, Танни, ты за это, драть тебя всухаря, заплатишь! Истинно тебе говорю.

Танни все с той же улыбкой его нагнал. Хеджес открывал рот для очередной грозной реплики, когда по голове ему жахнула капралова фляга, в наполненном виде представляющая собой недюжинный вес. Произошло это так быстро, что Хеджес не успел даже пригнуться и полетел прямиком в грязь.

– Драть тебя всухаря, капрал Танни, – сварливо поправил знаменщик.

И, должно быть, подчеркивая смысл уточнения, заехал младшему по званию ногой в пах. Затем он реквизировал у Хеджеса новую флягу, а свою, сильно помятую, повесил обратно себе на пояс.

– Это чтобы я как-то оставался в ваших мыслях.

Он перевел взгляд на нескладного дылду-напарника младшего капрала, застывшего с открытым ртом.

– Что-то желаем добавить, посох ходячий?

– Я… Мы…

– Мы или «му»? Не понял смысла. Пристрелите его, Желток.

– Что? – словно икнул нижний чин.

– Что? – в тон ему икнул и этот самый «посох».

– Да шучу я, шучу, недотепы! Черт вас возьми, неужто шевелить мозгами за всех приходится одному мне? Уволакивай своего засранца младшего капрала обратно в расположение батальона, и если я кого-то из вас снова здесь увижу, то своими руками, черт возьми, пристрелю.

Долговязый помог Хеджесу подняться – в слезах и соплях, ноги полусогнуты, на волосах кровь – и они уковыляли в лес. Танни дождался, пока они скроются из вида, повернулся к северянину и протянул руку.

– Мех, пожалуйста.

Надо отдать должное, никаких трудностей с пониманием языка у охотника не возникло. Посмурнев лицом, он шлепнул шкурку Танни в руку. Шкуренка была, честно сказать, плевая, грубой выделки и с кислым запахом.

– Что у тебя там еще?

Танни, одну руку на всякий случай держа на мече, подошел ближе и начал обшаривать охотника.

– Мы его что, грабим?

Арбалет у Желтка был наведен на северянина, то есть в неуютной близости от самого Танни.

– А что? Или ты сам не был в свое время осужден за воровство?

– Я же говорил, что не крал.

– Вот они, слова любого вора. Это не грабеж, Желток, это война.

При северянине оказалось несколько полосок сушеного мяса, и Танни их прикарманил. Потом еще нашлось кресало с кремнем; их капрал отбросил. Денег не было, что неудивительно: монеты в этих диких краях были все еще не в ходу.

– О, у него клинок! – спохватился Желток, покачивая арбалетом.

– Свежевальный нож, болван, – Танни вынул его и сунул себе за пояс. – Потом брызнем на него кроличьей крови и скажем, что сняли с убитого названного: пари держу, что можно будет втюхать какому-нибудь олуху в Адуе.

Он реквизировал у северянина лук и стрелы – еще не хватало, чтобы тот решил вдруг выстрелить им вслед. Уж больно неприветливый у охотника вид, хотя и сам Танни вряд ли бы выглядел чересчур приветливо сразу после того, как его дважды обчистили. Подумалось, а не прихватить ли заодно и его плащ, но он вконец пообтрепался, а вообще, не исключено, принадлежал некогда Союзу. Сам Танни удачно стянул с квартирмейстерского склада в Остенгорме пару десятков армейских плащей, и до сих пор не успел их все пристроить. Так что чужого добра нам не надо.

– Ну вот и все, – довольно крякнул он, отступая на шаг. – Стоило беспокоиться.

– А что теперь? – с трудом наводя не по росту большой арбалет, спросил Желток. – Мне его пристрелить?

– Ах ты маленький кровожадный гаденыш! Это еще зачем?

– Ну… разве он не разболтает своим друзьям за ручьем, что мы здесь?

– Нас тут сколько на болоте второй день сидит, четыре сотни? И ты думаешь, здесь за все это время один только Хеджес шлялся? Эх, Желток, Желток. Да они доподлинно знают, что мы здесь, можешь поверить на слово.

– Так что… мы его того, отпускаем?

– А ты хочешь утащить его в лагерь и оставить при себе ручной зверушкой?

– Нет.

– Или застрелить?

– Тоже нет.

– Тогда что?

Они втроем стояли в гаснущем свете. Желток опустил арбалет и махнул свободной рукой.

– Иди вон.

Танни мотнул головой на деревья:

– Ступай давай.

Северянин еще потоптался, поморгал и, угрюмо оглядев вначале Танни, затем Желтка, побрел в лес, сердито что-то бормоча.

– Вот тебе и умы и сердца, – вздохнул Желток.

– Вот-вот, – Танни пристраивал под полой плаща нож северянина, – они самые.

Добрые дела

Строения Осрунга обступали Зоба, будто наперебой спеша рассказать ему о кровопролитии. У каждого была своя история, и каждый угол начинал очередное повествование об учиненном злодействе.

Много домов выгорело дотла; кое-где дымились обугленные стропила, а воздух чадил гарью разрушения. Слепо зияли пустые окна, ставни поросли щетиной из стрел, а висящие на петлях двери покрылись шрамами от топоров. По запятнанному булыжнику перепархивал мусор, безмолвными грудами лежали обломки и трупы; холодную плоть, бывшую некогда людьми, сволакивали за пятки к месту упокоения в яме.

Мрачного вида карлы хмуро пялилились на странную процессию. По улице тащились шесть десятков раненых солдат Союза, позади, как волк за овечьей отарой, шагал Хлад, а впереди ковылял Зоб с девицей.

Он ловил себя на том, что то и дело тайком на нее поглядывает. А как же: не так уж часто ему доводится видеть женщин. За исключением, понятно, Чудесницы, но ведь это не одно и то же. Ох и отвесила б она ему сейчас тумака за такие слова, хотя сути это не меняет. А эта, гляди, какая прелестница. Прямо девушка. Хотя с утра она наверняка выглядела более пригожей, как, собственно, и Осрунг. Война никому не прибавляет красоты. Похоже, девице вырвали с макушки клок волос, а остальные сбились в грязный колтун. В углу рта большущий синяк. Один рукав на замызганном платье порван и побурел от запекшейся крови. Однако плакать не плачет; видно, не из тех.

– Ты в порядке? – спросил у нее Зоб.

Она оглянулась через плечо на влекущуюся сзади колонну с подпорками, носилками и искаженными болью лицами.

– Да наверно. Могло быть и хуже.

– Пожалуй, что и так.

– Ну, а ты ничего?

– А?

Она указала на его лицо, и Зоб притронулся к заштопанному рубцу на щеке. Он о нем напрочь забыл.

– Тоже, знаешь, могло быть хуже. Так что еще ладно, что эдак обошлось.

– А вот интересно… если б не обошлось, что бы ты делал?

Зоб открыл рот и понял, что ответить-то особо нечего.

– И не знаю. Может, добрым словом бы залечил.

Девица оглядела разрушенную площадь, по которой они шли; раненых, что изможденно притулились у стены дома на северной стороне; увечную колонну, что тянулась сзади.

– Добрые слова среди всего этого, похоже, не помогут.

Зоб медленно кивнул.

– А что нам еще остается?

Примерно в дюжине шагов от северной оконечности моста он остановился; сзади подошел Хлад. Впереди тянулась узкая мощеная дорожка, на дальнем конце горела пара факелов. Людей не наблюдалось, хотя козе понятно, что в темных постройках на том берегу плотно засели негодяи, у которых руки так и чешутся. А в руках – наведенные арбалеты. Мосток-то пустячный, а вот чтобы пройти по нему, требуется храбрость. Особенно сейчас. Ужас как много шагов, и на каждом вполне можно заполучить в орехи стрелу. Но и, стоя тут почем зря, ничего хорошего не дождешься. А то и наоборот: ишь как темнеет с каждой минутой.

Зоб задумчиво собрал слюну, готовясь сплюнуть, но вспомнил, что рядом стоит и смотрит девушка, и вместо этого сглотнул. Стряхнул с плеча щит, поставил его у стены, снял с пояса меч и подал Хладу.

– Ты жди тут с остальными. А я пойду на ту сторону, посмотрю, есть ли там кто-то, кто внемлет голосу рассудка.

– Ладно.

– Ну а если меня застрелят… ты уж обо мне поплачь.

Хлад торжественно кивнул:

– Реку, не меньше.

Зоб высоко поднял руки и тронулся по дорожке. Кажется, не так давно он проделывал подобное, когда всходил по склону Героев. Прямым ходом в волчье логово, вооруженный блуждающей улыбкой и неимоверным позывом обосраться.

– Надо все делать по-правильному, – твердил он себе под нос.

Разыгрывать из себя миротворца. Тридуба им бы гордился. Большое утешение: когда в шею вопьется стрела, он гордой рукой мертвеца ее выдернет, не иначе.

– Нет, черт возьми, стар я для всего этого, – брюзгливо пыхтел он.

Именем мертвых, пора на покой. Сидеть-посиживать с улыбочкой у воды, с трубочкой, после дня трудов праведных.

– По-правильному, – прошептал Зоб еще раз.

Хорошо бы, если хотя б один разок правильность означала еще и безопасность. Но видно, так уж устроено в жизни.

– Хорош, дальше не надо! – крикнули с того конца на наречии северян.

Зоб остановился. Сумрачный противоположный берег был воплощением тоскливого одиночества. Внизу журчала вода.

– Спору нет, ты прав, друг! Мне бы поговорить!

– Прошлый наш разговор вышел для всех боком.

Кто-то с факелом приближался с той стороны моста. Огнистый отсвет выхватывал щеку в оспинах, всклокоченную бороду, жесткий рот. Когда человек остановился на расстоянии вытянутой руки, Зоб улыбнулся. Надежда протянуть эту ночь окрепла.

– Вот это да! Черствый, если я только не заплутал!

И хотя недели не прошло, как они рубились не на жизнь, а на смерть, ощущение такое, что он приветствует скорее старого друга, чем старого врага.

– Ты-то какого черта здесь делаешь?

– Да вот. Тут вообще много Ищейкиных ребят. Стук Врасплох со своими сволочами из Кринны явился без приглашения, вот мы их, как можем, от дверей и отваживаем. Ну и дружков подбирает себе твой вождь, один другого хлеще.

Зоб глянул в сторону солдат Союза, что в свете факелов скопились на южной оконечности моста.

– То же самое я бы сказал и о тебе.

– Уж такие времена. Чем могу, Зобатый?

– Я тут привел немного пленных. Черный Доу хочет их вернуть.

Черствый всем своим видом выражал сомнение.

– С каких это пор Доу начал отдавать что-то обратно?

– Да вот, начинает помаленьку.

– Что, никогда не поздно меняться?

Черствый что-то сказал через плечо на языке Союза.

– Выходит, нет, – пробормотал Зоб, отнюдь, впрочем, не уверенный, что перемена эта в Доу так уж глубока.

С южной стороны на мост устало вышел человек в мундире Союза – видно, что в большом чине, но молодой, пригожий. Он кивнул Зобу, Зоб – ему. Человек обменялся несколькими словами с Черствым, взглянул на колонну раненых, начавшую движение по мосту. И тут челюсть его отвисла.

Сзади раздались быстрые шаги; обернувшись, Зоб заметил неразборчивое движение.

– Какого…

Он по привычке потянулся к мечу – тьфу ты, он же его отдал, – мимо него промелькнула та самая девица, и прямо к молодому человеку в объятия. Тот порывисто ее схватил и они, прильнув друг к другу, слились в поцелуе. Зоб стоял и недоуменно глазел, нелепо вздернув руку, где у него обычно зажата рукоять меча.

– Во как. Неожиданно, – признался он.

Черствый и сам, похоже, опешил.

– Может, там у них в Союзе все мужчины с женщинами вот так милуются, с ходу.

– Да-а. Мне туда, наверно, самому не мешало бы перебраться.

Зоб оперся о побитый парапет моста рядом с Черствым и смотрел, как эти двое обнимаются – глаза закрыты, сами покачиваются в свете факела как какие-нибудь танцоры под медленную, им одним слышную музыку. Он шепчет ей на ухо какие-то слова – утешения, облегчения или любви. Слов Зоб, понятно, не разбирал, и не только из-за незнания языка. Огибая пару, мимо брели раненые, на изнуренных лицах – огонек надежды. Как-никак, возвращаются к своим. Пусть и досталось в бою, но все-таки живы. Ночь обещала быть холодной, но Зоб, надо признать, ощущал внутри тепло. Может, не такое порывистое и неистовое, как от победы, но зато ровнее, и, похоже, греет дольше.

– Хорошо-то как, – сказал он, глядя, как офицер и девушка двинулись в обнимку по мосту к южному берегу. – Осчастливить хоть нескольких, среди всего этого. Хорошо, черт возьми.

– Верно сказано.

– Прямо-таки иной раз задумываешься, и зачем люди выбирают наш род занятий.

Черствый глубоко вздохнул.

– Наверно потому, что трусят заниматься чем-то еще.

– Может, ты и прав.

Влюбленная пара растворилась в темноте, протащились мимо последние несколько раненых. Зоб оттолкнулся от парапета, стряхнул с ладоней сырость.

– Ну что, пора. Пойдем опять своим делом заниматься?

– Пойдем.

– Рад был свидеться, Черствый.

– Да и я.

Старый воин повернулся и последовал за остальными обратно к южной окраине городка.

– Ты уж смотри, чтоб тебя не убили, ладно? – бросил он через плечо.

– Как-нибудь постараюсь.

Хлад дожидался на северной оконечности моста. Он протянул Зобу его меч. Одного лишь глаза, поблескивающего над кривой улыбкой, оказалось достаточно, чтобы все теплые чувства метнулись прочь, как кролик от гончей.

– А ты повязку никогда носить не думал? – полюбопытствовал Зоб, принимая меч и вешая его на пояс.

– Одно время пробовал, правда недолго, – Хлад указал на щербины шрама вокруг глаза. – Чесалось хуже мудей. Я и подумал, а зачем мне ее носить – только для того, чтобы щадить чувства других мудочесов? Если я могу жить, таская повсеместно эту харю, то они могут жить, на нее глядя. А если нет, то язви их в душу.

– И правильно.

Какое-то время они шли в сумраке молча.

– Извини, что я занял то место.

Хлад ничего не сказал.

– Возглавил карлов Доу. Ведь это, как никому другому, подходило бы тебе.

Хлад пожал плечами.

– Я не жадный. Жадных я видел, и это чертовски прямой путь обратно в грязь. Мне надо лишь то, что я имею. Не больше и не меньше. Ну и немного уважения.

– Запросы скромные. Хотя я и сам буду состоять при Доу лишь пока длится битва, а там снова отойду. Доу тогда, смею надеяться, вторым захочет назначить тебя.

– Может быть.

Хлад целым глазом покосился на Зоба.

– Ты приличный человек, ведь так, Зобатый? Все так говорят. Прямой как резак. Как тебе это удается, без кривизны?

Сам Зоб насчет своей прямоты был не такого высокого мнения.

– Да вот, просто стараюсь поступать по-правильному. Только и всего.

– Но зачем? Я вот тоже пытался. Но как-то не привилось. Не видел в этом для себя выгоды.

– И в этом твоя беда. Все доброе, что я совершил за все годы – а мертвым ведомо, что сделал я его не так уж много, – я совершил лишь ради добра как такового. Просто потому, что так хотел.

– Но ведь это, выходит, уже и не жертва, если ты сам, по своей воле хочешь это творить? Как, творя то, чего ты сам желаешь, сделаться, раздолби его, героем? Ведь так и я, и все могут. И делают.

Зоб лишь пожал плечами.

– Ответов у меня нет. Хорошо, если б были.

Хлад задумчиво крутил на мизинце перстень, поигрывая блеском красного камня.

– Получается, так все живут изо дня в день.

– Такие времена.

– Ты думаешь, другие времена будут отличаться?

– Остается лишь надеяться.

– Зобатый!

Звук собственного имени ударил так хлестко, что Зоб крутнулся волчком, щурясь в темноту: кого это он, интересно, успел с недавних пор еще обидеть? По логике, хоть кого. Едва он сказал Черному Доу о своем согласии, как враги стали сыпаться на него как из помойного ведра. Рука привычно схватилась за меч, благо на сей раз он висел на поясе. И тут Зоб разулыбался.

– Фладд! Да что ты будешь делать: что ни шаг, натыкаюсь, черт бы их побрал, на знакомцев!

– Вот что значит быть старым байбаком.

Фладд вышел навстречу, и все было при нем: и улыбка та же, и даже прихрамывание.

– Байбак байбака видит издалека. Ты же знаком с Хладом?

– По отзывам.

Хлад обнажил зубы:

– Краса неписаная, разве нет?.

– Как тут денек прошел у Ричи? – поинтересовался Зоб.

– Кровушки пролилось изрядно, – ответил Фладд. – Я вот был вождем у нескольких ребят, молодых совсем. Даже слишком. Все, кроме одного, ушли обратно в грязь.

– Жаль, жаль про это слышать.

– А мне, думаешь, нет? Хотя война есть война. Думал, не вернуться ли к тебе в дюжину, если возьмешь. А если согласишься, то я бы взял с собой вот этого.

Фладд ткнул большим пальцем на какого-то мальчишку-переростка; запахнутый в грязный зеленый плащ, юнец держался в тени и глядел исподлобья: глаз поблескивал из-под темной челки. Надо отметить, меч у него на поясе что надо, с золоченой рукоятью, это Зоб углядел быстро.

– У него верная рука. Даже имя себе сегодня заработал.

– Похвально, – кивнул Зоб.

Паренек отличался молчаливостью – никакого бахвальства или бравады, как пристало тому, кто мечом добыл себе сегодня имя. Как, помнится, похвалялся Зоб, когда добыл свое! Это хорошо. Не хватало еще ершистого засранца, из-за которого в сплоченной дюжине начнется разброд. Как когда-то, годы назад, произошло из-за него, молодого запальчивого засранца.

– Ну так что? – переспросил Фладд. – Отыщется у тебя лишнее местечко?

– Лишнее, говоришь? Да у меня и в лучшие-то времена, помнится, больше десяти человек не набиралось. А теперь и вовсе осталось шестеро.

– Во как! А с остальными что сталось?

Зоб поморщился.

– Да то же, что и с твоими. Как оно обычно складывается. Атрока позавчера убило на Героях. Через день Агрика. А нынче вот утром умер Брек.

Возникла невеселая пауза.

– Брек, значит, умер?

– Во сне, – пояснил Зоб, будто это что-то меняло. – Нога, видать, подвела.

– Надо же, Брек ушел в грязь, – Фладд задумчиво покачал головой. – Вот незадача. Я-то думал, такие вообще не мрут.

– И ты, и я, и все там будем. Одно бесспорно: Великий Уравнитель подкарауливает всех. У него ни оговорок, ни отговорок не бывает.

– Истинно, – прошелестел Хлад.

– Ну а до тех пор мы, конечно, могли бы потесниться, если Ричи тебя отпустит.

– Он уже согласился, – сказал Фладд.

– Тогда милости прошу. Только учти, что в дюжине за старшую пока Чудесница.

– Вот как?

– Ага. Доу предложил мне начальствовать над его карлами.

– Так ты, получается, второй у Черного Доу?

– Во всяком случае, пока битва не кончится.

Фладд шумно выдохнул.

– А как же твое «быть тише воды ниже травы»?

– Никогда не бери на веру чужих слов. Ну что, еще не передумал?

– С чего бы.

– Тогда добро пожаловать обратно. Вместе с твоим парнягой, если он, как ты говоришь, потянет.

– Да куда он денется. Так ведь, малый?

Паренек промолчал.

– Как тебя звать? – спросил Зоб.

– Бек.

Фладд хлопнул его по плечу.

– Красный Бек. Лучше уж сразу давай привыкай к полному имени.

Вид у паренька был слегка квелый. Немудрено, судя по состоянию городка. Сразу, без подготовки, побывать в таком рубилове – вот уж поистине кровавое омовение.

– Не из разговорчивых, значит? Оно и к лучшему. Нам тут и без того острословов-болтунов хватает, в лице Чудесницы и Жужела.

– Жужело из Блая? – спросил паренек.

– Он самый. Он тоже у нас в дюжине. Или полудюжине, смотря как считать. Ты как думаешь, – поинтересовался Зоб, – мне ему вступительную речь говорить, как когда-то тебе? Насчет того, как заботиться о своей дюжине и вожде-воителе, не лезть почем зря на рожон, поступать по-правильному, все такое?

Фладд, поглядев на паренька, покачал головой.

– Знаешь, я так думаю, он за сегодня сам все постиг, на своей шкуре.

– Эйе, – отозвался Зоб. – Мы все в свое время так или иначе это постигали. Ну так добро пожаловать в дюжину, Красный Бек.

Паренек лишь моргнул.

Еще один день

Это была та же тропа, по которой она ехала накануне вечером. Тот же извилистый путь вверх по продуваемому ветром холму к амбару, где ее отец разместил свою ставку. Тот же вид на мглистую долину, до отказа, казалось, заполненную острыми точками огней: тысячи костров, фонарей, факелов, все переливчато сияют в слезящихся уголках ее утомленных глаз. Но все теперь воспринималось иначе. Несмотря даже на то, что рядом ехал Гар – вот он, стоит протянуть руку, – и говорил, говорил, чтобы как-то заполнить тишину, – Финри чувствовала себя одинокой.

– …хорошо еще, что Ищейка объявился как раз в самый нужный момент, иначе вся дивизия могла бы рассеяться. А так мы потеряли северную половину Осрунга, но зато сумели оттеснить дикарей обратно в леса. Полковник Бринт был просто кремень. Скала. Не знаю, что бы мы без него делали. Он захочет тебя порасспросить… расспросить тебя о…

– Потом. – Сейчас на это не хотелось отвлекаться. – Мне надо продумать разговор с отцом.

– Сначала, наверное, не мешало бы помыться, переодеться? Хоть немного отдышишься, прежде чем…

– Одежда может подождать, – бросила она. – У меня послание от Черного Доу, понимаешь ты или нет?

– Да-да, конечно. Глупо с моей стороны. Извини.

Тон у Гара срывался с отцовски-строгого на слащаво-мягкий, и непонятно, какой раздражал ее сильнее. Финри чувствовала, что муж сердит, но ему не хватает смелости сказать ей об этом. Злится на нее, что она увязалась за ним на Север, когда он хотел, чтобы она осталась дома. На себя, что не пришел ей на помощь, когда нагрянули северяне. На них обоих, что они теперь не знают, как быть. Возможно, зол на то, что он сердится вместо того, чтобы радоваться ее благополучному возвращению.

Они остановили лошадей у коновязи, и Гар помог ей спешиться. Теперь они стояли в неловкой тишине на неловком расстоянии, он неуклюже держал руку у нее на плече – жест редкостно никчемный для утешения. Финри ужасно хотелось, чтобы Гар нашел какие-нибудь слова, которые помогли бы ей увидеть хоть какой-то смысл в том, что сегодня произошло. Но смысла в этом не было, и любые слова оказались бы пустыми и помпезными.

– Я люблю тебя, – скованно произнес он в конце концов, что прозвучало не просто пафосно, а донельзя пафосно.

– Я тебя тоже.

А у самой в душе льдисто змеился страх. Она взвалила на себя немыслимое бремя, о котором не хочется даже думать, но которое в любую секунду может сокрушить ее под своим весом.

– А теперь тебе пора обратно.

– Что ты! Ни за что. Я должен остаться с…

Финри жестко уперлась рукой ему в грудь, сама подивившись такой резкости.

– Мне уже ничто не угрожает.

Она кивнула на долину с колкими точками огней во тьме.

– Они нуждаются в тебе больше, чем я.

Она почти физически чувствовала исходящее от мужа облегчение. Больше не мучиться угрызениями, что не смог ничего сделать для бедняжки-жены…

– Ну, если ты так уверена…

– Я уверена.

Она смотрела, как он усаживается на лошадь и, наспех улыбнувшись ей тревожно-неуверенной улыбкой, скрывается в сгустившейся тьме. Какая-то часть Финри хотела, чтобы он сильней настаивал на том, чтобы остаться. Другая же была рада видеть его исчезающую спину.

Запахнувшись в плащ Гара, она подошла к амбару и мимо изумленного часового шагнула под низкую притолоку. Сегодня у командующего собрался узкий круг офицеров: генералы Миттерик и Челенгорм, полковник Фелнигг, ну и сам маршал. В первый миг при виде отца Финри от облегчения едва не пошатнулась. Но тут она обнаружила Байяза, сидящего от остальных слегка особняком. А тень позади мага населял его слуга с учтиво-глумливой улыбкой. Так что чувство облегчения у Финри скоропостижно скончалось.

Миттерик по своему обыкновению громогласно излагал, а Фелнигг выслушивал с выражением сортирного сидельца, выудившего из дыры что-то на редкость неаппетитное.

– Мост в наших руках, и пока мы здесь сидим и разговариваем, мои солдаты беспрепятственно переходят реку. Еще задолго до рассвета у меня на северном берегу будут свежие полки, включая кавалерию, и близлежащая равнина в ее распоряжении. Штандарты Второго и Третьего полков уже развеваются в траншеях северян. А завтра я заставлю Валлимира поднять ленивую задницу и броситься в бой, даже если мне для этого самолично придется этим вот самым ботфортом перепнуть его через тот гнилой ручей! И эти северные мерзавцы будут у меня бежать, как…

Взгляд Миттерика невзначай наткнулся на Финри, генерал поперхнулся и смолк. Офицеры один за другим оборачивались, и по их глазам читалось, в каком она состоянии. Выходца из могилы и того не встречают таким ошарашенным выражением лиц. Исключение составлял Байяз, въедливый взгляд которого был все таким же холодно-расчетливым.

– Финри.

Отец, резко встав, неловко обнял ее и прижал к себе. Быть может, ей следовало разразиться слезами, но он сам пресек это, с едва заметной укоризной глянув на рукав чужого плаща.

– Я думал, тебя…

Он болезненно поморщился, коснувшись колтуна дочериных волос в спекшейся крови, как будто довершить эту мысль было для него невыносимо.

– Хвала судьбе, ты жива.

– Похвали Черного Доу. Это он отослал меня обратно.

– Черный Доу?

– Он самый. У нас с ним была встреча. И разговор. Он настроен на переговоры. Хочет говорить о мире.

Воцарилась изумленная, оцепенелая тишина.

– Я уговорила его отпустить некоторое количество раненых, как жест доброй воли. Шестьдесят, это все, что я смогла.

– Уговорить Черного Доу отпустить пленных? – Челенгорм в недоверчивом восхищении повел головой из стороны в сторону. – Это, я вам скажу, нечто. Сжигать их – более в его стиле.

– Вы забыли, что это моя девочка, – произнес отец с такой гордостью, что Финри стало тошно.

– Опиши его, – сказал, подсаживаясь, Байяз.

– Рослый. Мощного сложения. Вид свирепый. Левое ухо отсутствует.

– Кто был с ним еще?

– Человек постарше, звали его Зобатый. Он и перевел меня обратно через реку. Затем еще верзила, весь в шрамах и… с металлическим глазом.

Какое странное ощущение: теперь ее пробирало сомнение, не выдумала ли она все это.

– И какая-то женщина. Темнокожая.

Байяз прищурился, поджал губы; у Финри кольнуло в затылке.

– Худая чернокожая женщина в марлевых повязках?

– Да, – сглотнув, сказала Финри.

Первый из магов медленно откинулся, и они со слугой обменялись долгим взглядом.

– Они в самом деле здесь.

– Я же говорил.

– Неужто ничего на свете не делается без экивоков? – воскликнул Байяз раздраженно.

– Крайне редко, господин, – ответил слуга.

Глазами разного цвета он лениво взглянул на Финри, на ее отца, и снова на своего хозяина.

– Они – это кто? – недоуменно переспросил Миттерик.

Ответить Байяз не удосужился. Он смотрел на отца Финри, который прошел к бювару и взялся за перо.

– Вы там что затеяли, лорд-маршал?

– Я полагаю, самым уместным будет написать Черному Доу и договориться о встрече для обсуждения условий перемирия…

– Перестаньте, – сказал Байяз.

– Как?

Повисло тяжелое молчание.

– Но разве… Ведь он, похоже, пытается внимать голосу разума. Разве нам не стоит хотя бы…

– Чтобы Черный Доу, и благоразумен? Да бросьте вы. Его союзники…

Губы Байяза презрительно скривились, а Финри плотнее запахнула плащ Гара.

– Не сказать чего покрепче. Кроме того, со своей задачей, лорд-маршал, вы сегодня справились блестяще. Прекрасная работа, в том числе и у вас, генерал Миттерик, и у полковника Брока, и даже у Ищейки. Земля взята, принесены такие жертвы… О чем вы говорите? Я чувствую, ваши люди заслуживают того, чтобы завтра совершить еще один такой же бросок. А? Еще один денек, ну?

На Финри вдруг обрушилась неимоверная усталость. Такая, что кругом голова. Вся сила, благодаря которой она держалась последние часы, откатывалась волной.

– Лорд Байяз, – ее отец втиснулся на ничейном пятачке между болью и смятением, – день – это все-таки день. Мы, конечно, будем биться изо всех сил, если это во благо королю, но за один день решающей победы не достичь…

– А вот это завтрашний день как раз и покажет. Всякая война – лишь прелюдия к разговору, лорд-маршал. Дело только в том, кто с кем разговаривает, и каким тоном. – Маг поднял глаза к потолку, потирая один пухлый палец о другой. – Так что лучше мы эту новость сохраним между собой. Подобные вещи вредны для боевого духа. В общем, с вашего позволения, еще один день.

Отец Финри смиренно склонил голову, но когда он сминал в кулаке бумажный лист, костяшки белели от напряжения.

– Служу его величеству верой и правдой.

– Как и мы все, – подытожил друг короля Челенгорм. – И мои люди готовы исполнить свой долг! Я покорно сохраняю за собой право возглавить штурм Героев и искупить вину на поле брани!

Как будто что-то на поле брани искупают. Там лишь убивают. И калечат. Об этом думала Финри, волоча враз отяжелевшие ноги к двери в смежную каморку. Миттерик у нее за спиной нес свою обычную чушь с воинским уклоном.

– Моя дивизия стремится вонзить в них зубы и перемолоть их к чертовой матери! Так что за меня не беспокойтесь, маршал Крой! И вы, лорд Байяз!

– Я никоим образом.

– У нас есть плацдарм. Завтра мы этих мерзавцев погоним, вот увидите. Еще один день…

Финри отгородилась от этого безудержного бахвальства дверью и прислонилась спиной к деревянной стенке. Наверно, селянин, что строил этот амбар, обитал в этой самой комнатенке. Теперь здесь спал ее отец: вон его походная койка, дорожные сундуки аккуратно расставлены вдоль стен, как солдаты на плацу.

Тело вдруг стало ныть, раны до тошноты засаднило. Она закатала рукав мужнина плаща, скорчив гримасу, оглядела длинный порез вдоль предплечья. Наверно, придется накладывать шов, но не сейчас. Невмоготу видеть жалостливые лица лекарей, слушать патриотическую околесицу. В шее словно натянули десять струн боли, хотя бы одну неминуемо задевало при движении головы, как ею ни шевельни. Кончиками пальцев Финри дотронулась до пылающей кожи на затылке. Под колтуном грязных волос нащупывалась короста. Рука, когда Финри ее отвела, безудержно дрожала, да так, что даже смех разбирал. Хотя вышел не смешок, а гнусное фырканье. Интересно, волосы отрастут? Она снова фыркнула. Да какая разница, в сравнении с тем, что ей довелось увидеть, пережить! Трясучий смех все никак не унимался; сипло, с противной дрожью вырывалось дыхание, ноющие ребра содрогнулись в спазмах рыдания, в горле булькало, а лицо безудержно скривилось. Ой, как болит треснутая губа. Дурь какая-то. Но тело не давало остановиться. Финри сползла по стенке, упала боком на камни пола и тщетно била в сердцах ладонью, чтобы унять, заглушить приступ слезливости.

Какая нелепица – хуже того, неблагодарность. Идиотка. От радости надо рыдать, а не от горя. В конце концов, не ей ли, дуре, повезло как никому.

Кости

– Где там эта старая кобылячья ссака, куда спряталась?

Простолюдин растерянно поскользнулся, не успев зачерпнуть кружкой воды из бочки.

– Тенвейз на Героях с Доу и остальными, а ты смотри не…

– На хер пошел!

Кальдер ринулся мимо, бесцеремонно раздвинув озадаченных тенвейзовских карлов, от Пальца Скарлинга в направлении камней, озаренных светом костров.

– Слышь-ка, туда мы не пойдем, – бдительно упредил Глубокий. – Сил не хватит глядеть, коли ты и впрямь думаешь совать задницу в пасть волку, да еще такому гнойному.

– Точно. Никакие деньги не стоят того, чтоб уходить из-за них обратно в грязь, – подал голос Мелкий. – Да и вообще ничто, по моему скромному разумению.

– О какую интересную глыбу философии ты сейчас запнулся, – заметил Глубокий, – что стоит того, чтоб отдавать за него жизнь, а что нет. Не то чтобы мы, как правило…

– Ну так стойте здесь и трындите о дерьме! – бросил на ходу Кальдер, продолжая подъем по склону.

Стылый ветер покусывал щеки, а в животе бесшабашно горело выхлебанное из фляги Мелкого. Ножны меча хлопали по икрам, словно с каждым шагом осторожно намекая: мы здесь, при тебе, а в случае чего твой клинок – не единственный.

– Так что ты задумал? – допытывался Бледноснег с одышкой от быстрого восхождения.

Кальдер хранил молчание. Отчасти потому, что из-за злости, да к тому же на ходу, вряд ли получилось бы выговорить что-то членораздельное. Отчасти потому, что это придавало ему величия в собственных глазах. В целом же из-за того, что он понятия не имел, как поступит, а если начать об этом раздумывать, вполне возможно, хмельная храбрость возьмет и иссякнет, как не бывало. А вообще бездействовать на сегодня уже хватит. Кальдер решительно шагнул сквозь пролом в древней стене, окаймляющей холм, под суровые взгляды стерегущих проход карлов Черного Доу.

– Ты, главное, не горячись, – напутствовал со спины Ганзул. – Твой отец всегда сохранял спокойствие.

– Срал я на то, что он сохранял, – бросил Кальдер через плечо.

Приятно ни о чем не думать, а просто скользить на волне гнева, вздымающей его на плоскую вершину холма. В кругу камней полыхали костры, ветер трепал пламя, взвивая в глухую темень смерчи искр. Трепетный рыжий свет выхватывал из темноты Героев, освещал лица людей, играл на металле кольчуг и оружия. Через ворчливо клокочущее сборище Кальдер небрежно прошел к центру круга, Бледноснег и Ганзул следом.

– Кальдер? Откуда ты здесь взялся?

Кернден Зобатый, а рядом с ним какой-то незнакомый глазастый паренек; тут же Весельчак Йон Камбер и Чудесница. Кальдер, не останавливаясь, прошел мимо, едва не задев по пути Кейрма Железноголового, который созерцал огонь, сунув большие пальцы за пояс.

Тенвейз сидел на бревне по ту сторону костра. При виде Кальдера его жутковатая шелудивая харя не замедлила расплыться в улыбке.

– О-о, никак, красавчик Кальдер к нам пожаловал! Молодчинка, братика своего сегодня защитил, выручил, ничего не…

Он напрягся, смещая вес, чтобы встать, но Кальдер хрястнул ему кулаком по носу. Тенвейз квакнул и, брыкаясь, завалился навзничь, а Кальдер оседлал его и с невнятным ором молотил без разбору обоими кулаками – бездумно, по голове, по бокам, по отбивающимся рукам. Сумел и еще раз припечатать по облезлому носу, прежде чем кто-то схватил принца за локоть и поволок в сторону.

– Эй, эй! Кальдер, а ну хорош!

Кажется, голос Зобатого. Кальдер, якобы силясь рвануться обратно, дал себя оттащить. При этом он угрожающе вопил, как будто помышлял единственно о мордобое, хотя в душе испытывал неимоверное облегчение оттого, что драку пресекло стороннее вмешательство, поскольку мыслей, что делать дальше, у него не было, а одна рука ощутимо раздулась.

Тенвейз поднялся. Обливаясь кровью из ноздрей и рыча ругательства, он шлепком отбил участливую руку кого-то из своих; с мягким металлическим шелестом, что звучит подчас так громко, вынул меч, блеснувший в свете костра. Повисла тишина, нарушали которую лишь потрескивание сучьев и сопение сгрудившихся вокруг любопытных. На зрелище заинтересованно уставился Железноголовый и, скрестив на груди руки, не спеша посторонился на шаг-другой.

– Ах ты козлик драный, – зловеще пропел Тенвейз.

И перешагнул через бревно, на котором сидел. Зобатый отпихнул Кальдера за спину и тоже выхватил меч. Возле шелудивого вождя возникли двое его названных, здоровяк-бородач и какой-то сухощавый с кошачьи-ленивыми глазами, оба с мечами наготове – такие обычно их далеко не прячут.

Рядом с Кальдером встал Бледноснег, тоже с вынутым клинком. С другой стороны стоял Ганзул Белоглазый, не успевший отдышаться после восхождения, но успевший вынуть меч. Из воинства Тенвейза повыскакивали еще несколько; им навстречу поднялся Весельчак Йон с топором и мечом, выражение лица у него было настолько приветливым, что хоть улепетывай.

Только сейчас Кальдер понял, что дело зашло несколько дальше, чем он рассчитывал. Хотя и расчетов-то никаких не было. И вообще некрасиво держать меч в ножнах, когда у всех мечи вынуты, а кашу заварил ты сам. Поэтому принц тоже извлек клинок, ухмыляясь Тенвейзу в окровавленное лицо.

Он чувствовал величие, когда отец у него на глазах надевал цепь и усаживался на трон Скарлинга, а три сотни названных стояли перед первым королем Севера, преклонив колено. Благоговение он чувствовал, когда положил ладонь на живот жены и впервые ощутил, как бьет ножкой его ребенок. Но даже это не шло в сравнение с той свирепой гордостью, которая охватила его, когда под костяшками пальцев хрустнула носовая кость Бродда Тенвейза. Нет, подвернись ему такое удовольствие еще раз, он бы ни за что не стал отказываться.

– А ч-черт!

Дрофд вскочил, роняя угли прямо на плащ Бека, отчего тот ахнул и стал стряхивать их рукой.

Где-то там разгоралась буча: топотал народ, шипел металл, в темноте взрыкивали и переругивались. Что-то вроде драки, причем Бек понятия не имел, кто ее начал, зачем, и на какой стороне быть ему. Но дюжина Зобатого уже сбивалась в круг, поэтому он просто последовал за всеми, вынул отцовский меч и встал плечом к плечу с остальными – Чудесница слева с кривым ножом, Дрофд справа с топориком в кулаке. Не так уж и сложно, в общей-то куче. Куда сложнее было бы наоборот, не присоединиться.

Бродд Тенвейз кое с кем из своих стоял напротив по ту сторону встрепанного ветром костра, с залитым кровью лицом и, кажется, со сломанным носом. Наверно, это Кальдер его гвазданул – вон как протопал тогда мимо, а теперь стоит с мечом рядом с Зобатым и дерзко так улыбается. Хотя сейчас важно не кто кому, а что будет дальше – у всех это аршинными буквами на лицах написано.

– А ну усмири их, – сказал Зобатый.

Медленно, но с таким железом в голосе, что видно: не уступит. И железо это словно проникло в самые кости Бека, заставило почувствовать, что и он ни от чего не отступит. Ни перед чем.

Хотя Тенвейз тоже особо не пятился.

– Это ты своих, на хрен, усмири.

И плюнул кровью в огонь.

Глаза Бека отыскали на той стороне парня, на год-другой постарше, с желтыми волосами и шрамом на щеке. Оба чуть повернулись, пытливо приглядываясь друг к другу, подбирая подходящую пару, как на сельских танцульках. Только этот танец грозил пролитием крови, и немалой.

– Я сказал, разойтись, – рявкнул Зобатый голосом еще более железным.

Вся дюжина подалась вперед, побрякивая сталью.

Тенвейз обнажил пеньки гнилых зубов.

– А вот ты меня, падаль, заставь.

– Чую, придется.

Из темноты показался человек в балахоне, из-под капюшона виднелась лишь скула. Непринужденной походкой гуляющего он прохрустел башмаками возле самого костра, подняв летучий сноп искр. Человек высоченный, худющий, будто высеченный из дерева. На ходу он жевал куриную ножку, держа ее в лоснящейся жиром руке, а другой рукой придерживал меч, да такой, каких Бек отродясь не видывал: лезвие от пола, пожалуй, аж до плеча; ножны исцарапаны, что тот башмак у нищего, зато рукоять блестит-переливается, как самоцветы. Вот человек с хлюпаньем доглодал косточку и кончиком длиннющего меча со звоном провел по вытянутым клинкам тенвейзовой братии.

– Это вы что, драться без меня навострились? Вот те на. Или вы забыли, как мне нравится рубить людишек на куски? Понимаю, не гоже, но человек должен заниматься тем, что у него получается лучше всего. Так что как насчет, – он вставил кость между большим и указательным пальцами и ловко звякнул по нагруднику Тенвейза, – ты меня таранишь, как баран, а я наполняю могилки?

Тенвейз облизнул кровоточащую губу.

– Драться, Жужело, я думал не с тобой.

Ах, вон оно что. Ну тогда понятно. Песен о Жужеле из Блая Бек слышал предостаточно; сам, помнится, напевал то одну, то другую за рубкой дров. Про Жужело Щелкуна. О том, как ему с неба упал Меч Мечей. Как он убил пятерых своих братьев. Как бесконечной зимой на самом дальнем Севере охотился за волком Шимбулом, шел на бесчисленных шанков всего с двумя ребятами и одной женщиной за компанию, одолел в поединке умов чародея Дарума-ап-Йогта и привязал его к скале на пищу орлам. И как он достойно героя выполнял все задания в долинах и так пришел на юг искать судьбу на поле брани. Песни, от которых разом и жарче, и студеней становилась кровь. Самое, можно сказать, звучное нынче имя на всем Севере, и на тебе, вот он стоит перед Беком, можно даже дотронуться. Хотя нет, лучше не надо.

– Ах не со мной? – Жужело огляделся по сторонам, как будто искал, с кем же тогда. – А ты уверен, что думал? Драки – гаденыши извилистые: вынимая сталь из ножен, никогда наперед не знаешь, с кем она тебя сведет. Вынимаешь, скажем, на Кальдера, а оказывается, что вынул ты ее на Керндена Зобатого, а коли на него, то и на меня, и на Весельчака Йона, а значит, и на Чудесницу, и на Фладда – хотя он, кажется, отлучился пописать, – и на этого вот паренька, чье имя я подзабыл.

Он через плечо ткнул пальцем в сторону Бека и продолжил:

– Надо было предвидеть, чем оно обернется. И оправдания тебе нет. Истинный боевой вождь не должен шариться в темноте с таким видом, будто в голове у него нет ничего, кроме дерьма. Так что и моя драка не с тобой, Бродд Тенвейз. Но тем не менее, если так обернется, то я тебя прибью, и имя твое добавлю к моим песням, и вволю потом над ними посмеюсь. Ну так что?

– Чего «что»?

– Меч-то мне вынимать? Только всегда заранее имей в виду, что Меч Мечей, если его вынуть, должен быть обагрен кровью. Так заведено еще с Древних времен, а то и раньше. Так оно с той поры и повелось, и так будет всегда. Потому что так надо.

Они еще какое-то время стояли скопом, напряженно застыв в ожидании, потом Тенвейз взыграл бровями, губы дернулись якобы в улыбке, и Бек почувствовал: шелудивый сдрейфил. Видно, учуял, что может произойти, и…

– Что за херь?

В круг света вошел еще один – глаза щелками, зубы оскалены, голова и плечи вперед, как у бойцового пса, готового разодрать в клочья. Хмурое лицо исполосовано старыми шрамами, одного уха нет, а на груди небывалой роскоши золотая цепь с большим, огнисто-переливчатым камнем посредине.

Бек сглотнул. Черный Доу, как пить дать. Тот, кто долгой зимой шесть раз побивал людей Бетода, а затем спалил дотла Кюнинг со всеми жителями в домах. Кто сражался на кругу с Девятипалым и чуть не победил, за что был пощажен и взят под присягой на службу. Потом сражался с ним бок о бок вместе с Руддой Тридуба, Тулом Дуру Грозовой Тучей и Хардингом Молчуном – несравненная четверка, что когда-то ступала по Северу с самого века героев, от которого, кроме Доу, да еще, пожалуй, Ищейки уж никого и не осталось. А потом он Девятипалого предал и убил – это его-то, про кого поговаривали, что он бессмертен, – и забрал себе трон Скарлинга. Сам Черный Доу, и вот он перед ним. Протектор Севера или его похититель, смотря кого об этом спросить. Бек никогда и не мечтал, что будет стоять настолько близко к этому человеку.

Черный Доу поглядел на Зобатого, и взгляд его был далек от лучезарного, хотя у эдакого рубаки он вряд ли таковым и бывает.

– А тебе, старик, разве не велено обеспечивать везде мир и порядок?

– Что я и делаю.

Меч у Зобатого был все еще вынут, хотя острие уже опущено к земле. Как и почти у всех.

– Ох уж и мирная, драть вас, картинка – загляденье! – Доу насупленно обвел взглядом противостоящие стороны. – Никто здесь не вынимает сталь без моего на то слова. А теперь живо убрали.

– Этот дрючок бескостный нос мне сломал, – прорычал Тенвейз.

– Что, красоту подпортил? – фыркнул Доу. – Хочешь, чтоб еще и я к ней приложился, эдак поцелуем? Говорю вам так, чтобы до вас, тугодумы, дошло. Любой, у кого в руках останется клинок после того, как я досчитаю до пяти, выходит на этот вот круг со мной и я проделаю с ним то, что выделывал когда-то прежде, пока старческий возраст меня не смягчил. Один!

Досчитывать ему не пришлось и до двух. Зобатый убрал меч сразу, а Тенвейз вслед за ним, и вся остальная сталь скрылась из виду так же быстро, как извлеклась наружу; по обе стороны от костра остались лишь два рядка нахохленно и чуть боязливо поглядывающих друг на друга людей.

Чудесница шепнула Беку на ухо:

– Ты бы свой-то убрал.

До Бека дошло, что он все еще держит меч, и он сунул его обратно так быстро, что чуть, черт возьми, не порезался. Остался один лишь Жужело, который одну руку все еще держал на рукояти, а другую на ножнах меча, как будто готов был вот-вот его вытащить. При этом на губах у него блуждала улыбка.

– А я, знаешь, все еще пребываю в легком соблазне.

– В другой раз, – буркнул Доу.

И, подняв руку, возгласил:

– Ба, храбрый принц Кальдер! Весьма польщен, до самой сраки! Хотел уже приглашение посылать, да ты сам явился. Ну давай, рассказывай, что там нынче случилось на Старом мосту?

На Кальдере была все та же щегольская накидка, в которой Бек впервые увидал его в лагере у Ричи. Только сейчас под ней поблескивала кольчуга, а на лице принца отсутствовала ухмылка.

– Скейла убило.

– Слыхал. Надо же. Все глаза уже выплакал. Только я спрашиваю про то, что случилось с моим мостом.

– Мой брат сражался со всей храбростью. Как никто другой.

– Ну да. Пал в бою. Молодчина Скейл. Ну, а ты? Что-то не видно, чтобы ты сражался столь же крепко.

– Я был готов, – Кальдер вынул из-за ворота кусок бумаги, – но заполучил вот это. Приказ от Миттерика, генерала Союза.

Доу выхватил бумагу, развернул и жадно в нее вгляделся.

– Там в лесу к западу от нас люди Союза, готовые перейти ручей. Большое везение, что я вовремя эту бумагу раздобыл. Потому что если б я отправился на помощь Скейлу, они бы ударили нам во фланг и тогда, вполне возможно, вы бы тут по большей части валялись замертво. И некому б тогда было рассуждать, есть во мне кость или нет.

– Насчет твоих костей, Кальдер, по-моему, никто не спорит, – сказал Доу. – Только ведь ты все это время, сдается мне, за стенкой отсиживался?

– Было дело. Но я послал за помощью к Тенвейзу.

Доу повел глазами; при этом в них то ли мелькнуло отражение костра, то ли они сами по себе полыхнули огнем.

– Вот как?

– Что «вот»? – хмуро переспросил Тенвейз, утирая кровь с разбитого носа.

– Он посылал к тебе за помощью?

– Я сам с Тенвейзом толковал, – подал голос человек Кальдера, старикан со шрамом вдоль лица и молочно-белым глазом. – Сказал ему, что Скейлу нужна подмога, а Кальдер подойти не может из-за южан, что могут нагрянуть из-за ручья. Все как есть ему изложил.

– И?

Полузрячий пожал плечами.

– А он сказал, ему недосуг. Мол, занят.

– Занят? – шепнул Доу с окаменевшим лицом. – И ты. Там. Попросту. Сидел? А??

– Ну не мог же я по одному мановению этого шалопута сняться и…

– Ты сидел. На холме. С Пальцем Скарлинга. В старой твоей сраке. И просто… Смотрел?

Тут Доу взревел:

– Сидел и смотрел, как южане берут мой мост?!

Он ткнул Тенвейза большим пальцем в грудь. Тот отступил на шаг, испуганно моргнув.

– Да не было там за ручьем никаких южан, враки это все! А то ты не знаешь, как он всегда сказки складывает! – Он дрожащим пальцем указал через костер. – Всегда какую-нибудь причину находишь, да, Кальдер? Всегда какую-нибудь увертку выдумываешь, чтоб ручки чистые! То о мире разговорчик, то об измене, то кто кому кровь хотел пустить…

– Хватит, – внезапно спокойным голосом сказал Черный Доу, отчего Тенвейз осекся так, будто его ожгли кнутом. – Хватит с меня этого поноса, есть там к западу от нас Союз или нет.

Он смял в дрожащем кулаке бумагу и швырнул в Кальдера.

– Мне нет до этого дела. А дело мне есть до того, чтоб вы двое выполняли то, что я вам велю.

Он резко приблизился к Тенвейзу.

– Уж завтра ты у меня сидеть в сторонке перестанешь.

И, нехорошо усмехнувшись Кальдеру, добавил:

– И ты, принц хер знает чего, тоже. Хватит, насиделись оба. Завтра, полюбовнички, будете у меня миловаться на стене. Да, оба-двое. Бочок к бочку, рука к руке, от рассвета до заката. Чтобы тот пирог из говна, который вы меж собой испекли, не развонялся еще сильней. И делать будете то, для чего я вас, обалдуев, здесь держу. А именно, если кто не понял, драться с долбаным Союзом!

– Ну, а если они за ручьем все же сидят? – спросил Кальдер ядовито.

Доу вскинул брови, словно не в силах поверить услышанному.

– Мы тут растянулись ниточкой, – продолжал гвоздить Кальдер, – потеряли уйму людей, уступаем числом…

– Это, драть тебя, вой-на! – проорал Доу, подскочив к принцу так, что все отшатнулись. – Так руби мерзавцев!

Он взмахнул руками так, будто из последних сил сдерживался, чтобы не разодрать принцу лицо.

– Ты же у нас придумщик-выдумщик? Великий хитрец? Ну так обхитри их! Не ты ли хотел места своего братца? Вот оно тебе, хитромудрый козлик, получай его! И действуй, или я найду кого-то другого! И если завтра все не будут делать то, что положено, особенно те, кто любит отсиживаться под кустиком, то я, – Черный Доу зажмурился и помотал головой, – именем мертвых, вырежу на вас кровавый крест. Повешу. Сожгу. Такое содею, что сказители потом, когда будут про это петь песню, поседеют. Сомнения есть?

– Нет. – Кальдер потупился, как побитый.

– Нет, – повторил Тенвейз с видом не намного лучшим.

Хотя ощущения, что вражда между ними иссякла, не возникло.

– Ну так и дело, гроби его, с концом!

Доу повернулся уходить. Под руку ему случайно попался кто-то из парней Тенвейза. Схватив за рубаху, он шарахнул его оземь и, перешагнув, исчез в ночи так же, как появился.

– За мной, – прошипел Зобатый Кальдеру на ухо и, зацепив под мышку, повел его прочь.

Тенвейзово воинство разбрелось по местам, угрюмо ворча; желтоволосый парень, уходя, недобро поглядел на Бека. Раньше Бек непременно ответил бы ему тем же, а то и добавил вслед пару-тройку колкостей. Но после пережитого он лишь поспешил отвести взгляд, чувствуя, как гулко стукнуло сердце.

– Эх, а я только распалился, – сокрушенно вздохнул Жужело из Блая, сдвинув капюшон и почесывая слежавшиеся волосы. – Как тебя, кстати, звать?

– Бек.

Пускай лучше остается так.

– У вас каждый день такое?

– Да если бы, – Жужело улыбнулся с сумасшедшинкой юродивого. – Так, только по праздникам.

У Зоба всегда тлело подозрение, что в один не очень прекрасный день Кальдер пихнет его в самую что ни на есть срань, и похоже, сегодня этот день настал. Крепко держа принца за локоть, он под пронизывающим ветром уводил его вниз по склону от Героев. Надо же, двадцать с лишним лет старательно сводить число врагов к наименьшему, и всего за один день – да что там, полдня! – на месте второго при Доу нажить их себе со скоростью, с какой множатся головастики в пруду. И уж конечно, лучше бы обойтись без такого вражины, как Бродд Тенвейз. Эта тварь внутри такая же гнусная, как и снаружи, и память на мелкие обиды у него дьявольская.

– Что это, черт возьми, было? – спросил он, остановив Кальдера подальше от костров и любопытных ушей. – Из-за тебя нас всех чуть не поубивали!

– Скейл погиб, вот что. Из-за того, что этот гнилой долболоб ничего не сделал, погиб Скейл.

– Эйе.

Зоб почувствовал, что смягчается. Он стоял, потупясь, и ветер хлестал его по икрам длинной травой.

– Жаль, очень жаль. Вот только от прибавления трупов лучше не станет. Особенно мне.

Он приложил ладонь к ребрам, за которыми неровно стучало сердце.

– Именем мертвых, мне бы от одного лишь волнения не откинуться.

– Я его убью.

Кальдер хмуро покосился на далекий костер. В голосе принца слышались целеустремленность и твердость, которых Зоб раньше за ним не замечал. Он положил Кальдеру на грудь остерегающую руку и легонько пихнул.

– Оставь-ка это на завтра. И лучше для Союза.

– Зачем? Мои враги здесь. Тенвейз вот так же там сидел, когда погибал Скейл. Сидел и посмеивался.

– А ты досадуешь на то, что сидел он или сидел ты? – Он положил Кальдеру на плечо вторую руку. – Знаешь, я любил твоего отца. Я люблю тебя, как сына, которого у меня никогда не было. Но за каким чертом вы оба, что один, что другой, ввязывались и ввязываетесь в любую драку, какую только вам подкидывают? Ведь их всегда сыщется в избытке, никогда не убудет. Я, как могу, стою за тебя, ты это знаешь, но есть ведь и другие дела, о которых стоит подумать, а не только…

– Знаю, знаю, – Кальдер стряхнул руки Зоба, – забота о своих молодцах, и чтобы зазря не высовываться, и поступать по-правильному, даже когда дело неправое…

Зоб снова схватил его за плечи и встряхнул.

– Да пойми ты, я должен поддерживать мир! Я в ответе за карлов Доу, я при нем второй, и я не могу…

– Ты что?! Ты его охраняешь? – Кальдер вцепился Зобу в руки, глаза округлились и воссияли – не гневом, а каким-то похотливым оживлением. – Так ты у него за спиной, с обнаженным мечом? Это теперь твоя забота?

Зоб неожиданно почувствовал, как вырытая им яма начинает разверзаться под ногами.

– Нет, Кальдер! – прорычал Зоб, силясь высвободиться. – Заткни свой…

– Ты!

Кальдер держал его мертвой хваткой; дыша перегаром, он жарко и громко нашептывал ему в самое ухо:

– Ты можешь это сделать! Положить всему этому конец!

– Нет!

– Убить его!

– Нет! – Зоб наконец вырвался и отпихнул его. – Перестань, дурак чокнутый!

Кальдер смотрел, словно не в силах понять, что говорит Зоб.

– Скольких ты убил? Так вот чем ты зарабатываешь на жизнь! Убийца!

– Я названный.

– А-а, так ты в этом преуспел еще больше остальных. Так чего тебе стоит убить еще одного? На этот раз с целью! Ты мог бы все это прекратить! Ты же его, ублюдка, сам терпеть не можешь!

– Это неважно, Кальдер, могу я или не могу. Он вождь.

– Это он сейчас вождь, а расколоть ему башку топором, и он уже грязь. Никто на него и не взглянет.

– Почему. А я?

Они долго смотрели друг на друга, по-прежнему в темноте, лишь смутно белело лицо Кальдера и горячечно блестели его глаза. Вот его взгляд скользнул по руке Зоба, сжимающей рукоять меча.

– Ты убьешь меня?

– Да брось ты, – отмахнулся Зоб. – Но придется рассказать Черному Доу.

– Рассказать… о чем?

– Что ты упрашивал меня его убить.

– Не думаю, что ему это очень понравится.

– Как и мне.

– Думаю, он вырежет на мне кровавый крест, затем повесит, затем сожжет, и это еще не самое худшее.

– Пожалуй, да. Так что тебе лучше бежать.

– Бежать? Куда?

– Куда глаза глядят. Я дам тебе время. Скажу ему обо всем завтра. А рассказать я должен. Тридуба, он бы так поступил, – пояснил Зоб, даром что Кальдер о причине не спрашивал, и потому прозвучало на редкость нелепо.

– Тридуба убило, ты же знаешь. Ни за что ни про что, все равно что из ниоткуда.

– Неважно.

– Ты никогда не думал, что не мешало бы тебе поизображать кого-нибудь другого?

– Я слово дал.

– Честное убивческое? На хере Скарлинга, наверно, клялся, не иначе?

– Не довелось. Просто дал слово. От себя.

– Черному-то Доу? Он несколько дней назад пытался меня убить, а я должен, видите ли, сидеть сложа руки в ожидании, когда он снова это сделает? Да этот гад коварней вьюги!

– Неважно. Я сказал ему «да».

Хотя, именем мертвых, лучше бы он этого не делал. Сто раз уже пожалел.

Кальдер кивнул, горько улыбаясь.

– Ага, он слово дал. А добрый старый Зобатый – как резак, если уж сказал, то как отрубил. Неважно, кто при этом порежется.

– Сказать все равно придется.

– Но завтра, – Кальдер пятился, по-прежнему с кривой ухмылкой на лице. – А пока ты даешь мне время.

Шаг за шагом, все ниже по холму.

– Ты ему не скажешь. Я же тебя знаю, Зобатый. Ты меня ребенком растил, не так ли? Ты же не пес Черного Доу. Может, кто-то, но не ты.

– Дело не в костях, да и не в собаках. Я дал слово, и завтра его сдержу.

– А вот и нет.

– Почему же. Да.

– Не-а, – ухмылка Кальдера истаивала во мраке, – не скажешь.

Зоб постоял под ветром, хмурясь в пустоту. Скрежетнул зубами, схватил себя за волосы и, согнувшись, в отчаянии сдавленно зарычал. Он не чувствовал этой ямины с той самой поры, как Васт Невер продал его и попытался убить после восьми лет дружбы. И ему бы это удалось, если б не Жужело. Теперь неясно, кто выволочет его, Зоба, из этой вот передряги. Да и как это сделать. На этот раз предательство совершает он, Зоб. Что бы он ни сделал, как бы ни поступил, оно будет совершено, в отношении того или другого. Всегда поступай по-правильному – казалось бы, держись этой заповеди, и все легко и просто. А когда сама эта правильность является неправым делом? Вот это вопрос так вопрос.

Последний герой короля

Ваше августейшее величество,

поле сражения наконец окутала мгла. Сегодня были совершены великие деяния. Великие деяния, великой ценой. С глубоким огорчением извещаю Вас, что лорд-губернатор Мид погиб, сражаясь с большой личной отвагой за дело Вашего величества рядом со многими своими подчиненными. С рассвета до заката шла ожесточенная битва за городок Осрунг. Утром был взят частокол, а северяне отогнаны за реку, но они ударили свирепой контратакой и снова заняли северную часть города. Теперь обе стороны вновь разделяет река.

На западном фланге с более заметным успехом действовал генерал Миттерик. Дважды северяне отражали его атаки на Старый мост, но с третьей попытки они наконец оказались сломлены и бежали к низкой стене на некотором расстоянии от открытых полей. Сейчас Миттерик переправляет через реку кавалерию, готовясь с первым светом броситься в атаку. Из своей палатки я могу видеть штандарты Второго и Третьего полков Вашего величества, дерзко развевающиеся над землей, еще несколько часов назад удерживаемой северянами.

Тем временем генерал Челенгорм, реорганизовав свою дивизию и усилив ее за счет резервов из рекрутских полков, готовится с ошеломительной силой двинуться на штурм Героев. Я рассчитываю держаться завтра вблизи него, лицезреть его успех и известить Ваше величество о поражении Черного Доу, как только будут отвоеваны камни на вершине.

Засим остаюсь Вашим преданнейшим и недостойным слугой,

Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной войны.

Горст вручил письмо Рургену, стиснув зубы от внезапной боли в плече. Болело все. Ребра ныли еще сильнее, чем вчера. Подмышка являла собой сплошную зудящую борозду там, где в нее упирался нагрудник. Откуда-то взялся порез между лопатками именно в том месте, где спина недосягаемей всего. «Хотя я, несомненно, заслуживаю худшего и, возможно, удостоюсь его прежде, чем мы разделаемся с этой никчемной долиной».

– А может, его Унгер передаст? – сказал Горст.

– Унгер! – позвал Рурген.

– Чего? – донеслось снаружи.

– Письмо!

Слуга помоложе сунулся в палатку, протягивая на ходу руку. Будучи вынужден подойти ближе, он страдальчески поморщился, и тут Горст разглядел, что правую сторону его лица закрывает большая повязка, пропитанная засохшей кровью.

– Что это у тебя? – воззрился Горст.

– Ничего.

– Ха, – хмыкнул Рурген. – Ты вот расскажи ему.

Унгер нахмурился.

– Да какая разница.

– Фелнигг припечатал, – признался за него Рурген, – коль уж вы спросили.

Горст вскочил со стула, забыв про боль.

– Полковник Фелнигг? Помощник маршала Кроя?

– Попался я ему на дороге. Да и ладно. Всего делов.

– Хлестнул его плетью, – пояснил Рурген.

– Хлестнул… тебя? – прошептал Горст.

Он стоял, вперившись в пол. Потом нацепил длинный клинок, который, отдраенный, наточенный и в ножнах, лежал рядом, на столе.

Унгер с поднятыми руками загородил господину дорогу.

– Прошу, не надо безрассудства.

Горст отпихнул его, откинул клапан палатки, вышел в прохладу ночи и размашисто зашагал по примятой траве.

– Умоляю, будьте благоразумны! – неслось сзади. – Не натворите глупостей!

Горст удалялся, не останавливаясь.

Палатка Фелнигга торчала на склоне невдалеке от обветшалого амбара, приспособленного маршалом Кроем под штаб. Через клапан в ночь сочился жидкий свет фонаря, выхватывая пятачок перепачканной травы, пучок взъерошенной осоки и лицо драматически скучающего часового.

– Чем могу?

«Чем ты можешь мне, негодяй?»

Вместо того, чтобы остудить Горста, долгая прогулка из долины лишь распалила его гнев. Он схватил часового за шкирку, одним движением швырнул вниз по склону и распахнул клапан палатки.

– Фелнигг!..

Горст замер на входе. В палатке было полным-полно офицеров, старших штабистов Кроя. Одни сидели за картами, другие за выпивкой, большинство мундиров в той или иной степени расстегнуты – в общем, небольшое собрание, обсевшее инкрустированный стол, как будто спертый из дворца. Один курил трубку с чаггой. Другой глушил из зеленой бутыли вино. Третий скрючился над массивной книгой, заковыристым почерком внося туда при свете свечей непонятные пометки без начала и конца.

– …тот чертов капитанишка хотел заломить по пятнадцать за каждую хибару! – под скрип пера скрипел голосом главный квартирмейстер Кроя. – Пят-над-цать! Я сказал, чтоб он катился к чертям собачьим.

– И что он?

– Столковались с этим чертовым кровопийцей на двенад…

Квартирмейстер заткнулся, офицеры один за другим оборачивались, ошарашенно взирая на Горста. Интендант глазел на него поверх толстых стекол очков, глаза в которых гротескно увеличивались.

С обществом Горсту всегда было непросто. Еще сложней, чем с людьми по отдельности, а это кое о чем говорит. «Хотя свидетели лишь приумножат унижение Фелнигга. Я заставлю его умолять. Всех вас, сволочей, заставлю». Тем не менее Горст застыл без движения; щеки пылали.

Фелнигг вскочил – судя по всему, в подпитии. Они тут все, похоже, успели поднабраться. Горст с пьяными не ладил. Еще хуже, чем с трезвыми, а это кое о чем тоже говорит.

– Ба-а-а, полковник Го-орст!

Фелнигг, покачиваясь, пер навстречу с мутной улыбкой. Горст поднял руку, чтобы влепить ему оплеуху, но отчего-то замешкался, а тот умудрился схватиться за его ладонь обеими руками и сердечно ее потряс.

– От всей души рад вас видеть! Верите, нет, я просто восхищен!

– А… Что?

– Я был сегодня на мосту! Все видел!

Фелнигг по-прежнему восторженно тряс руку Горста, как какая-нибудь спятившая прачка свои вальцы.

– Как вы их гнали, как вы их рубили, боже мой! – Он взмахнул бокалом, выплеснув невзначай вино. – Да об этом книги надо писать!

– Полковник Фелнигг! – В палатку ворвался перепачканный часовой с выпученными глазами. – Этот человек…

– Знаю! Вижу! Полковник Бремер дан Горст! Никогда, никогда не видел такой отваги! А какая опытность во владении оружием! Да этот человек, ей-богу, стоит целого полка его величества! Честь и слава! Да что там, дивизии! Сколько, интересно, вы тех мерзавцев сразили? Я так думаю, дюжины две, не меньше! А то и три, единым порывом!

Часовой нахмурился, но, чутко уловив, что расклад не в его пользу, предпочел ретироваться в ночь.

– Да не более пятнадцати, – как со стороны, услышал себя Горст.

И только пару своих. Героическая пропорция, если ее кто-то считал.

– Тем не менее, спасибо. – Он безуспешно пытался снизить голос хотя бы до тенора. – Благодарю.

– Да какое там! Это мы должны вас благодарить! И, уж во всяком случае, этот чертов идиот Миттерик. Если б не вы, его сумасбродная попытка прорыва захлебнулась бы и пошла ко дну реки. Вы все слышали? Пят-над-цать!

Фелнигг истово хлопнул собутыльника по руке, отчего вино у того тоже выплеснулось.

– И он еще говорит «всего»! Я ходатайствовал моему другу Халлеку в Закрытом совете, рапортовал, какой вы, черт возьми, герой! Думал, в наш подлый век таких уже и нет, перевелись. Ан вот вы, стоите передо мной в полный рост. Да куда там, выше!

Он озорно хлопнул Горста по плечу.

– Вот что я для себя открыл. И заявляю об этом во всеуслышание!

– Кто открыл, а кто и закрыл, – буркнул какой-то офицер, не отрываясь от игры.

– Это… весьма любезно с вашей стороны.

Ну что же ты? Убей его, уничтожь! Отсеки ему башку, как тому северянину. Удуши. Растерзай. Дай ему в зубы. Ударь. Ну же, ну!

– Весьма… приятно.

– Был бы чертовски польщен, если б вы снизошли до того, чтоб со мною выпить. Мы все были бы рады!

Фелнигг бесцеремонно ухватил со стола чью-то бутылку.

– А что, кстати, занесло вас в нашу берлогу?

Горст тяжело вздохнул. Ну же. Вот оно, время для храбрости. Действуй. Однако каждое слово требовало неимоверных усилий; угнетало осознание, как по-дурацки звучит его голос. Как однозначно недостает ему грозности, чеканности, а весомость фраз иссякает с каждым невнятным движением губ.

– Я здесь, видите ли… Потому что слышал… нынче, в смысле сегодня… вы хлестнули…

«Моего друга. Чуть ли не единственного. Ты хлестнул моего друга, и теперь настал твой последний… В общем, готовься…»

– …Моего слугу.

Фелнигг отпрянул, челюсть у него отпала.

– Что?! Так то был ваш слуга?! Боже. Именем… Прошу вас, умоляю, примите мои извинения!

– Ты что, кого-то там отхлестал? – спросил пьяный голос.

– И не только в карты? – брякнул другой под разрозненные смешки.

– Ай-ай-ай, нехорошо как вышло, – частил Фелнигг. – Ой, простите. Мне нет оправдания. Я так торопился с этим приказом от лорд-маршала, такая спешка. Понимаю, понимаю, это не повод…

Он схватил Горста за рукав, придвинулся, обдавая запахом спиртного.

– Вы должны понять, ни за что – слышите, ни-за-что! Ох, если б я знал, что это ваш слуга… да разве бы я на что-нибудь подобное посягнул!

«Но ты это сделал, ты, бурдюк дерьма без подбородка, и теперь за это заплатишь. Воздаяния не миновать, и оно свершится сейчас. Должно, по крайней мере. Сейчас. Определенно, положительно, черт возьми, сию же минуту, секунду».

– Я должен просить…

– Нет, это я вас должен просить. Прошу вас, выпейте со мной! – Фелнигг втискивал в руку Горста бокал, неряшливо лил вино, обливая пальцы. – Внимание все! За здоровье полковника Горста, последнего героя армии его величества!

Офицеры с радушным гвалтом повскакали с мест, браво вздымали бокалы, один в безудержности чувств грохнул кулаком по столу так, что задребезжала посуда. Горст поймал себя на том, что пригубляет из бокала. И улыбается. Хуже того, делает это не через силу, а даже в охотку. Лесть и низкопоклонство ему приятны.

«Я сегодня в клочья рубил людей, которые не сделали мне ничего дурного. Полтора десятка, ни больше, ни меньше. И вот я стою здесь с человеком, который отхлестал моего единственного друга. Какие ужасы мне накликать на его голову? Почему я стою с улыбкой, хлебаю это дешевое пойло, выслушиваю поздравления этого сборища незнакомцев? Что я скажу Унгеру? Что ему не надо беспокоиться о боли и унижении? Что они не в счет, потому что его истязатель тепло отозвался о моей убийственной выходке? Последний герой короля… Ох, как хочется все это вытошнить». В эту минуту он поймал себя на том, что по-прежнему сжимает побелевшим кулаком клинок в ножнах. Попытка скрыть его за ногой ничем не увенчалась. «Я хочу выблевать собственную печень».

– Безусловно, рассказ Фелнигга занимателен и даже берет за душу, – лениво говорил картежник, тасуя колоду. – Из всего, что за сегодня слышал, я б это дельце по храбрости вторым поставил.

– А первым что? Только чур: обед рационом его величества не в счет, – глумливо спросил кто-то, вызвав среди собутыльников пьяный смех.

– Я вообще-то о дочери лорд-маршала. Лично я героям предпочитаю героинь, они выгоднее смотрятся на портретах.

– Вы о Финри дан Крой? – насторожился Горст. – Так она разве не у отца в ставке?

– Как, вы не слышали? – снова воспрял Фелнигг, дыша кислым перегаром. – Тут такое было, черт побери! Она была у Мида в той гостинице, когда вдруг откуда ни возьмись налетели северяне и порубили всех, нашего лорд-губернатора со свитой в том числе. Всех, прямо в зале! А ее взяли то ли в плен, то ли в заложники. Так вот, она выкрутилась, да еще и, представляете, выговорила освобождение шестидесяти раненых! Что скажете? Еще вина?

Горст не знал что сказать, голова закружилась, бросило в жар. Не обратив внимания на предложенную бутылку, Горст повернулся и без слов вышел из палатки на холодный ночной воздух. Часовой тщетно пытался отскоблить себя дочиста. Он укоризненно взглянул на Горста, тот виновато отвел глаза, не находя смелости извиниться…

Она была вот она. Стояла у невысокой стены перед штабом маршала Кроя, в форменном плаще с чужого плеча, и уныло смотрела на долину, придерживая у горла воротник. Горст подошел. Его словно притягивало веревкой. «Веревка вокруг моего хера. Таскающая меня за мои инфантильные, саморазрушительные страсти по всяким гнусным, сбивающим с толку происшествиям, из одного в другое».

Финри повернула голову, и от вида ее покрасневших заплаканных глаз у Горста перехватило дыхание.

– Бремер дан Горст? Как вы здесь оказались?

Она уже снова смотрела в другую сторону. Голос у нее был тусклым.

«Да так, шел убить первого помощника твоего отца, но тот предложил мне пьяную похвалу, поэтому я выпил с ним за мой героизм. В этом есть что-то анекдотичное…»

Горст поймал себя на том, что пристально смотрит на ее лицо. Смотрит и взгляд не может отвести. Фонарь очерчивал ее профиль золотом, в том числе и пушок над верхней губой. Ужас: а вдруг она возьмет и обернется. И увидит, как он пялится. Разве можно вот так таращиться на женские губы? Губы замужней женщины. Красивой-прекрасивой, но замужней. А и пусть смотрит. Он этого даже хочет. Пускай повернется и увидит. Но она, конечно, этого не сделает. «С чего бы женщине вообще на меня смотреть? Я люблю тебя. Люблю так, что мне больно. Больнее всех ударов, что я сегодня получил. И даже тех, которые нанес. Я люблю тебя так, что обосраться. Ну скажи мне это. В смысле, не насчет «обосраться», а это, первое. Ну чего тебе стоит? Скажи, и будь ты проклята!»

– Я слышал, что… – произнес он едва ли не шепотом.

– Да, – сказала она.

Деликатно-неловкая пауза.

– А вы…

– Да. Продолжайте, вы все можете мне высказать. Что я прежде всего не должна была там оказаться. Давайте же, говорите.

Снова пауза, еще более неловкая. Одолеть бездну между умом и устами было для него чем-то немыслимым, свыше сил. И смелости. А у нее это выходило так легко, что дух захватывает.

– Вы привели обратно людей, – удалось ему кое-как промямлить. – Спасли жизни. Вы должны гордиться…

– О да, уж и впрямь героиня. Все так гордятся, просто деваться некуда. Вам знакома Ализ дан Бринт?

– Нет.

– Я тоже, собственно, толком ее не знала. Если честно, считала ее за глупышку. Она была со мной. Вон там, – Финри кивком указала в сторону непроглядной долины. – И она там по-прежнему. Как вы думаете, что с ней происходит, пока мы с вами стоим здесь и разговариваем?

– Ничего хорошего, – проронил Горст, не успев осмыслить этих слов.

Она удостоила его взгляда искоса.

– Что ж. По крайней мере, вы говорите то, что на самом деле думаете.

И, повернувшись спиной, медленно пошла вверх по склону к штабу отца, оставляя его стоять, как всегда, с приоткрытым ртом, из которого так и не вылетят слова, не предназначенные ни для чьих ушей.

«О да, я всегда говорю то, что на самом деле думаю. Я вот подумал, а конец ты у меня пососать не желаешь? Ну пожалуйста! Или язычок в рот? Да какое там – обняться, и то было бы достаточно».

Финри исчезла под низкой притолокой амбара; дверь закрылась, а с ней и излившийся наружу свет.

«Ну хотя бы взяться за руки? Нет? Эй, ну хоть кто-нибудь?»

Снова зарядил дождь.

«Ну хоть кто-нибудь…»

Моя земля

Кальдер неприкаянно брел в ночи на огни за Клейловой стеной, потрескивающие и пошипывающие под взвесью дождя. Опасность грозила ему давно, и никогда еще не подходила так близко, но губы ему, как ни странно, по-прежнему кривила дерзкая ухмылка.

Отец мертв. Брат тоже. Старый друг Зобатый и тот против него. Интриги ни к чему хорошему не привели. Все заботливо посеянные семена не дали никакого, пусть даже самого плохонького, самого хилого всхода. Из-за своего неусидчивого нрава и некоторой лишки дешевой выпивки Мелкого он совершил нынче большую, ужас какую большую ошибку, и поплатится за нее жизнью. Скоро. Самым жутким образом.

Но было и ощущение силы. Свободен. Уже не младший сын, не младший брат. Не коварный, вынужденный лгать и изворачиваться, трусишка. Пульсирующая боль в том месте, где он ободрал костяшки о кольчугу Тенвейза, ему даже нравилась. Впервые в жизни он ощущал себя… храбрым.

– Что там наверху стряслось? – грянул из темени голос Глубокого.

Несмотря на то, что прозвучал он со всей внезапностью из-за спины, Кальдер не только не вздрогнул, но и ухом не повел.

– Я совершил ошибку, – ответил он со вздохом.

– Ну тогда впредь не совершай другую, что бы ты ни делал, – вставил откуда-то справа Мелкий.

А за ним Глубокий:

– Ты же, я так понимаю, не думаешь завтра участвовать в сражении?

– Ну почему. Подумываю.

В ответ пара тревожно-изумленных вздохов.

– Прямо-таки сражаться? – переспросил Глубокий.

– И именно ты? – углубил вопрос Мелкий.

– Лучше давай делай ноги, и до восхода мы будем в десятке миль отсюда. Нет никакого резона, чтобы…

– Нет, – сказал Кальдер.

Тут и думать не о чем. Бежать он не может. Кальдер десятилетней давности – тот, кто, не задумываясь, приказал убить Форли Слабейшего, – уже скакал бы во весь опор на первой же лошади, которую успел бы украсть. Однако теперь у него была Сефф и нерожденный ребенок. Если он, Кальдер, останется платить за собственную глупость, то Доу может удовлетвориться тем, что растерзает его перед гогочущей толпой, но Сефф не тронет, чтобы Коул Ричи чувствовал себя ему обязанным. Если же бежать, то Доу непременно ее повесит, а этого допустить нельзя. Такое просто немыслимо.

– Ох, не советую я тебе, – вздохнул из темноты Глубокий. – Битвы никогда не были хорошей затеей.

Мелкий солидарно поцокал языком.

– Если ты хочешь кого-то убить, то, именем мертвых, делай это, пока он смотрит в сторону.

– Всецело с этим согласен, – сказал Глубокий. – Особенно в отношении тебя.

– Я так прежде и поступал, – пожал плечами Кальдер, – но все меняется.

Кем бы он ни был, он все же последний сын Бетода. Его отец был великим человеком, и нечего придавать его истории трусливое окончание. Скейл, возможно, и дурачина, но у него хватило достоинства погибнуть в сражении. Лучше уж последовать его примеру, чем тоскливо дожидаться, когда тебя загонят в какой-нибудь медвежий угол Севера, чтобы ты там трясся за свою бесполезную, ничего не стоящую шкуру. Но еще Кальдер не мог бежать из-за… Драть их всех. Тенвейза с Золотым, и Железноголового в придачу. Язви его, Черного Доу. Да и Керндена Зобатого с ними за компанию. Опостылело быть посмешищем, зваться трусом. Обрыдло им являться.

– С битвами мы далеко не уедем, – печально заявил Мелкий.

– Тем более что в них мы не сможем за тобой приглядеть, – добавил Глубокий.

– А я этого от вас и не ждал.

И Кальдер оставил их в темноте, а сам, не оборачиваясь, вышел на тропу к Клейловой стене и пошел мимо людей, штопающих рубахи, чистящих оружие, обсуждающих расклад на завтрашний день – по общему мнению, не ахти какой. Поставив ногу на каменный выступ, он радушно улыбнулся печально поникшему по соседству чучелу.

– Взбодрись, – сказал он. – Я никуда не собираюсь. Это все мои люди. Моя земля.

– Чтоб меня, если это не Кальдер Голая Костяшка, принц, расквашивающий носы! – Из темноты вразвалку вышел Бледноснег. – Наш знаменитый вождь вернулся! А я уж думал, мы тебя потеряли.

Возможность этого его, по-видимому, не сильно смущала.

– Да вот, была тут мыслишка дать деру в сторону холмов.

Кальдер пошевелил в сапожке пальцами, наслаждаясь этим ощущением. Отчего-то у него нынче восторг вызывали разные мелочи. Может, такое происходит, когда видишь, что на тебя надвигается смерть.

– Да только в это время года там что-то холодно.

– Ну, тогда погода на нашей стороне.

– Вот и посмотрим. Спасибо, что обнажил за меня меч. Я, честно говоря, не думал, что ты из тех, кто ставит не на фаворита.

– Я и сам так думал. Да только ты на секунду напомнил мне твоего отца. – Бледноснег поставил ногу на стену рядом с Кальдером. – Вспомнилось, каково оно когда-то было, следовать за человеком, которым восторгаешься.

Кальдер фыркнул.

– Ого. Мне такое отношение не очень привычно.

– Не волнуйся, оно уже прошло.

– В таком случае, я использую каждую оставшуюся мне минуту на то, чтобы его вернуть.

Кальдер вскочил на стену, раскинув руки в попытке удержать равновесие – один непрочный камень вывернулся из-под ноги – и встал, пристально вглядываясь в поля около Старого моста. Там пунктиром горели факелы застав Союза, а другие переливались живой лавиной там, где солдаты переходили реку. Завтра с утра они готовы будут хлынуть через поля и через эту полуразрушенную стенку, сея гибель и глумливо растаптывая память о Бетоде, какой бы она ни была.

Кальдер прищурился, ладонью прикрывая глаза от света костров. Похоже, неприятель воткнул два флага на высоких флагштоках. Они колышутся на ветру, слабо поблескивает золотая тесьма. Странно, насколько они отсюда хорошо видны. Только тут до него дошло, что это сделано специально. Некая демонстрация, нарочитый показ своей силы.

– Именем мертвых, – пробормотал он и прыснул со смеху.

Отец, помнится, говорил, что враг обычно предстает в двух видах. Первый – это непреклонная, неудержимая в своей грозности сила, которую можно только бояться и нельзя постичь. Или же это неповоротливая колода, что не мыслит, не движется, а являет собой тупую мишень, в которую тебе остается лишь выстреливать задуманный план действий. На самом же деле враг – ни то ни другое. Представь, что он – это ты; что он не так уж отличается от тебя ни по уму, ни по глупости, ни по трусости, ни по геройству. Если ты сможешь это представить, твои ошибки будут сравнительно невелики. Враг – это всего лишь горстка людей. И осознание этого облегчает войну. Но оно же ее и усложняет.

Есть надежда, что генерал Миттерик со товарищи не уступают по уму самому Кальдеру. То есть идиоты, каких поискать.

– Ты видел те чертовы флаги? – спросил он.

– Союза-то? – Бледноснег пожал плечами. – А чего на них смотреть.

– Где у нас Белоглазый?

– Ходит по кострам, подбадривает в людях дух.

– То есть на то, что я возглавлю атаку, особо не полагается?

Бледноснег опять пожал плечами.

– Они тебя не знают так, как я. Быть может, Ганзул сейчас распевает песню о том, как ты расквасил нос Бродду Тенвейзу. Это их любви к тебе не повредит.

Может, оно и так, но разбивать носы хоть и сволочам, но своим, недостаточно. Его, Кальдера, люди деморализованы. Они потеряли вождя, которого любили, а заполучили того, который не люб никому. Если еще раз проявить бездействие, скорее всего в завтрашней битве их разгромят. Это если они вообще с восходом выйдут рубиться.

Скейл сказал верно: это Север. Здесь иногда нужно проявлять себя мечом. В темноте понемногу вырисовывались очертания замысла.

– Против нас стоит кто, Миттерик?

– Вождь от Союза? Наверно, Миттерик.

– Доу говорил, отчаянный, но безрассудный.

– Безрассудства ему на сегодня, как видишь, хватило.

– Да, в итоге оно у него оправдалось. Люди имеют склонность придерживаться того, что себя оправдывает. Он, я слышал, любит лошадей.

– В смысле, ты об этом? – Бледноснег непристойно вильнул бедрами.

– Может, и это тоже. Но речь сейчас, мне кажется, о предпочтении драться на них верхом.

– Да, коннице здесь раздолье. – Бледноснег кивнул на темный простор полей к югу. – Место плоское, благодать. Он, наверное, думает, что напустится на нас и всех порубает.

– Может статься, что и так.

Кальдер в задумчивости поджал губы. Вспомнилось то смятое письмо с приказом. «Мы с моими людьми делаем все возможное». Взбалмошный. Спесивый. Чванливый. Примерно так люди небось рассуждают о нем самом. О Кальдере. Что дает возможность всмотреться в недруга поглубже. Взгляд Кальдера скользнул по этим дурацким флагам – на самом виду, с гордым идиотизмом, будто здесь не война, а танцы в канун солнцестояния. Губы сложились в привычную усмешку.

– Бледноснег. Собери-ка своих лучших людей. Немного, несколько десятков. Чтобы хватало для быстрых слаженных действий ночью.

– А для чего?

– Здесь нам против Союза не выстоять. – Кальдер отбил от стенки непрочно лежащий камень. – И эта вот сложенная крестьянином, спасибо ему, халабуда тоже их не удержит.

Бледноснег показал в улыбке зубы.

– Вот теперь ты мне снова напоминаешь своего отца. А как быть с остальными парнями?

Кальдер соскочил со стены.

– Пусть Белоглазый их всех соберет. Надо кое-что копнуть.

День третий

Не знаю, сколько насилия и резни вынесут читатели.

Роберт Говард

К вопросу о штандартах

Свет приходил и уходил, меняясь в зависимости от того, как небо драными лоскутами устилали тучи, по своей прихоти приоткрывая блестящий круг спелой луны и снова его пряча, как умная шлюха предусмотрительно показывает на секунду-другую свои прелести с тем, чтобы не угасал аппетит у клиентов. Именем мертвых, Кальдер куда охотнее грелся бы сейчас у умной шлюхи, чем торчал среди сырого ячменного поля, до рези в глазах всматриваясь сквозь хлесткие стебли в тщетной надежде пронизать ночную мглу. Печально – хотя, может, оно и к лучшему, – что к борделям он привычнее, нежели к полям сражений.

Бледноснег выглядел его прямой противоположностью. За истекший час с лишним у него шевелилась только челюсть, медленно пережевывающая ломтик чагги. От этой каменной невозмутимости Кальдер лишь сильнее дергался. Да и вообще от всего. Пугал внезапный скрежет заступов: вот он в нескольких шагах за спиной, а в следующую секунду его уже нет как нет: подхватил и унес порыв ветра. Ветер вообще обнаглел: трепал волосы, издевательски хлестал по лицу, кидал в глаза мелкий сор и промозгло прохватывал до костей.

– Какой паскудный ветер, – посетовал принц.

– Ветер – это хорошо, – возразил Бледноснег. – Скрадывает шум. А если прохладно тебе, выросшему на Севере, то представь, каково им, которые родом из теплых мест. Так что все нам на руку.

Хорошо сказано, досадно, что он сам этого не учел, только, черт возьми, тепла от этого не прибавлялось. Одной рукой он запахивал на груди плащ, а другую прятал под мышкой; зажмурил и один глаз.

– Я ожидал от войны ужасов, но никогда, черт возьми, такой скуки.

– Терпение, – Бледноснег тихо сплюнул и утер с подбородка брызги. – Терпеливость – штука не менее грозная, чем боевое оружие. Я бы сказал, даже пострашней, поскольку немногие ею располагают.

– Воитель.

Кальдер рывком обернулся, нащупывая рукоять меча. Из ячменя возник человек. Лицо его было вымазано грязью, только белела кожа вокруг глаз. Лазутчик. Может, Кальдеру и самому не мешало бы так вымазать лицо. Похоже, этот воин толк в своем деле знал. Кальдер ждал, что заговорит Бледноснег, потом до него дошло, что вождь – это он.

– А, ну да. – Он выпустил меч, сделав вид, что нисколько не удивлен. – Чего?

– Мы в окопах, – прошептал вновь прибывший. – Отправили нескольких парней Союза обратно в грязь.

– Они там, по-твоему, готовы? – осведомился Бледноснег, даже не оборачиваясь.

– Да какое там, – улыбка лазутчика выглядела бледной и кривой. – Большинство вообще спали.

– Самое время убивать.

Хотя можно поспорить, согласились бы с этим убитые. Старый воин поднял руку:

– Ну как, будем?

– Будем.

Кальдер, морщась, полз по ячменю. Злак этот оказался острее, жестче и куда неласковей на ощупь, чем ему представлялось. Прошло совсем немного времени, а руки уже все как есть истерты; не очень помогало и понимание того, что они приближаются к врагу. Что и говорить, Кальдер куда более привычен следовать в противоположном направлении. Чертов ячмень. Когда вернется обратно цепь отца, надо будет издать закон, запрещающий выращивать эту гадость. Только мягкие злаки, под страхом… Он в сердцах вырвал перед собой пару щетинистых колосьев и замер.

Менее чем в двадцати шагах упруго трепетали на флагштоках штандарты. На обоих вышито золотое солнце, поблескивающее в свете десятка фонарей. Следом пятачок лысой топкой земли, защищая которую погиб Скейл – полого идущий к реке склон, кишащий лошадьми Союза. Сотни тонн крупного, лоснящегося, угрожающего вида конского мяса – и это, судя по прерывистому свету факелов, еще не предел: коней прибывало все больше и больше; под испуганное всхрапыванье и ржанье толкались в темноте крупы, цокали по плитам моста копыта. Хватало и людей: они окриками направляли лошадей, летали по ветру приказы. Все к тому, чтобы как следует подготовиться к атаке и через несколько коротких часов втоптать в землю Кальдера с его ребятами. Мысль об этом уюта, скажем прямо, не прибавляла. Потоптать, оно конечно слегка и можно, но куда лучше, если ты сидишь в седле, а не лежишь под тяжелыми, убийственными копытами.

Возле штандартов топтались двое часовых – один, обхватив себя руками, а алебарду сунув под согнутый локоть; второй топал в попытке согреться. Меч у него был в ножнах, а щитом он защищался от ветра.

– Идем? – шепнул Бледноснег.

Кальдер поглядел на этих бедняг и задумался о милосердии. Оба не были готовы к тому, что сейчас грозило свершиться. Торчать здесь им едва ли не безотрадней, чем ему, а это само по себе кое-что. Интересно, есть ли у них жены, которые их ждут. Жены с детьми в мягких животах, которые сейчас, может, спят, свернувшись под мехами, и берегут возле себя нагретое для мужа место. Он вздохнул. Стыдно, конечно, что они сейчас не при своих женах, ведь другого случая им не представится. Хотя милосердием не изгнать Союз с Севера, равно как не выкурить Черного Доу с трона отца.

– Идем, – кивнул он.

Бледноснег поднял руку и, сидя на корточках, сделал пару жестов сначала в одну сторону, затем в другую. Кальдер не понял даже, кому эти знаки предназначены, не говоря уже об их смысле, но все сложилось как по волшебству.

Часовой со щитом неожиданно зашатался. Второй обернулся к нему и пошатнулся тоже. Видимо, им обоим перерезали глотки. Два черных силуэта бережно опустили часовых наземь. Третий подхватил при падении алебарду и засунул ее себе под локоть. С ехидной улыбкой он корчил из себя солдата Союза.

Из колосьев показалась горстка северян и скрытно устремилась вперед; оружие играло слабыми бликами от вновь проглянувшей из-за туч луны. Не далее чем в двадцати шагах от того места трое солдат Союза барахтались в сорванной ветром палатке. Кальдер закусил губу: представить невозможно, чтобы его людей не заметили на открытом пятачке земли, да еще в свете фонарей. Вот один северянин ухватился за флагшток в попытке его выдернуть.

– Эй! – окликнул его солдат Союза, с легкой растерянностью приподняв заряженный арбалет.

В эту неловкую секунду паузы все затаили дыхание.

– Ых, – вырвалось у Кальдера.

– Черт, – сказал Бледноснег.

Солдат нахмурился.

– Ты кто та…

Он грудью поймал стрелу. Щелчка тетивы не было слышно, но виднелось черное оперение. Встречный выстрел южанина пришелся в землю, а сам он с воплем упал на колени. Это вспугнуло лошадей неподалеку, одна уронила и поволокла по грязи донельзя удивленного конюха. Из-за этого не совладали с палаткой трое солдат: двое одновременно выпустили парусину из рук, и ветер метнул ее прямехонько в лицо третьему. Кальдеру схватило живот.

Ночь с пугающей внезапностью извергла новых солдат Союза – с дюжину, а то и больше, пара с факелами, пламя которых сдувало вбок очередным порывом ветра. Откуда-то справа по ушам резануло эхо высокого воя – там как из ниоткуда вынырнули люди, поблескивая мечами. Во мраке замелькали тени; рыжий отсвет факела выхватывал то чье-то оружие, то руку, то контуры лица. Нельзя даже толком уловить, что происходит; вот факел, судя по всему, вышибло из руки, и уже нельзя разглядеть ничего. Слева вроде как тоже завязалась схватка. Кальдер дергался при каждом звуке. Он чуть не подпрыгнул, когда ему на плечо положил руку Бледноснег.

– Лучше пошевеливаться.

Уговаривать Кальдера не пришлось, он помчался по ячменю, как кролик. Слышны были чей-то вой, смех, ругань, непонятно, свои или вражеские. Что-то просвистело совсем рядом – стрела? Или ветер играет со стеблями? Колосья опутывали лодыжки, хлестали по икрам. Он запнулся и упал вниз лицом, Бледноснег помог ему подняться.

– Да стой ты уже, остановись!

Он как вкопанный стоял во мраке, согнувшись и уперев руки в колени; ребра вздувались как кузнечные меха. Сумятица голосов. Хвала небесам: северяне.

– Они идут следом?

– Где Хейл?

– Мы захватили те чертовы флаги?

– Те гады даже не знали, куда соваться.

– Мертвый он. Схлопотал стрелу.

– Мы их добыли!

– Они таскали вокруг этих своих, черт бы их побрал, коняг!

– Я думал, нам и сказать будет нечего.

– А вот принцу Кальдеру было что сказать.

При упоминании своего имени Кальдер поднял взгляд и увидел, что на него с улыбкой смотрит Бледноснег, держа в кулаке штандарт. Улыбка была примерно как у кузнеца, у которого любимый подмастерье наконец выковал на наковальне нечто, достойное продажи.

Кальдер вздрогнул, почувствовав тычок в бок, и понял, что это второй штандарт, свернутый в рулон. Солдат, сияя под лунным светом улыбкой на перемазанном грязью лице, предлагал этот рулон ему. Улыбались почти все, глядя при этом на него, Кальдера. Как будто он сказал что-нибудь смешное. Содеял что-то великое. Сам Кальдер ничего подобного не чувствовал. У него лишь всплыла идея, совершенно без усилия, и он привлек к ее осуществлению других, причем на их долю перепал и связанный с этим риск. В голове не умещалось, чтобы его отец вот так созидал свою великую репутацию. Но видимо, так уж устроен мир. Кто-то славен тем, что совершает насилие. Кто-то призван его задумывать и просчитывать. А есть те немногие, избранные, кто наделен талантом ставить и то и другое себе в заслугу.

– Принц Кальдер?

Тот, что улыбался, снова предложил ему флаг.

Что ж. Если им нужен кто-то для восторгов, зачем же их разочаровывать.

– Нет, я не принц.

Он схватил штандарт, развернул, впервые за всю ночь вынул меч, и воздел его в темное небо с криком:

– Я король драного Союза!

Шутка не ахти, но после ночи, что на них свалилась, и дня, который выдался вчера, солдаты были готовы попраздновать. Поднялся шум, люди Кальдера радостно хлопали друг друга по спинам.

– Всем кричать здравицу его драному величеству! – орал Бледноснег, держа второй флаг с искристо играющей на ветру золотой тесьмой. – Королю, драть его лети, Кальдеру!

Кальдер в ответ лишь скалился. Это было ему по вкусу.

Тени

Твоя августейшая дырка для сранья – правды тебе?

Под насквозь неумелым руководством старых негодяев из твоего Закрытого совета твоя армия гниет. Истрачивается впустую с надменным небрежением, подобно тому, как повеса проматывает богатство отца. Да будь они даже вражескими советниками, вреда интересам твоего дранья на Севере и то было бы меньше. И тебе было бы лучше, что по сути является самым распроклятым обвинением, на какое я только способен. Было бы проще и честнее загрузить людьми корабли в Адуе, сделать им слезливо на прощанье ручкой и попросту пожечь их там же, чтобы ушли на дно залива.

Хочешь правды? Маршал Крой сведущ в своем деле, и ему есть дело до своих солдат, а я от души желаю отодрать его дочь, хотя по одежке протягивай ножки. Его подчиненные Челенгорм, Миттерик и Мид мужественно борются друг с другом за место наихудшего генерала в истории. Я даже не знаю, который из них заслуживает большего презрения – приятный, но некомпетентный дурень, коварный взбалмошный карьерист или нерешительный и вместе с тем двинутый на войне педант. Последний заплатил за свое недомыслие жизнью. При везении за ним последуем и мы.

Правды? А какое тебе до нее дело? У старых друзей вроде нас нет нужды в притворстве. Уж кому, как не мне, ведомо, что ты бесхребетная штафирка, трусоватое самовлюбленное ничтожество, исполненное жалости и ненависти к себе, капризный ребенок, лелеющий свое тщеславие. Здесь и везде правит Байяз, лишенное сострадания и угрызений совести чудовище. Худшее из того, что я видел, с той поры как последний раз глядел в зеркало.

Значит, все-таки правды? Так вот, изгниваю и я. Я погребен заживо и уже разлагаюсь. Если б я не был таким трусом, я бы давно свел счеты с жизнью, но я таков, а потому тешусь, убивая других в надежде, что когда-нибудь, если у меня получится бродить достаточно глубоко в крови, я сумею в ней отмыться. И пока я жду восстановления доброго имени, которое никогда не произойдет, я буду рад поглощать любое дерьмо, какое ты только снизойдешь выдавить мне в рожу из своих сиятельных ягодиц.

Засим остаюсь самым преданным и оболганным козлом отпущения при твоей дырке для дранья,

Бремер дан Горст,
королевский обозреватель Северного фиаско.

Горст отложил перо, обнаружив крохотный порез – надо же: на самом кончике указательного пальца, так что теперь любой пустяк как через занозу. Он аккуратно подул на письмо, пока местами влажные чернила окончательно не подсохли, сложил лист и медленно провел по нему единственным не обломанным ногтем, чтобы придать складке безупречную остроту. Зачерпнул щепочкой воск, от усердия прижав язык к небу. Глаза отыскали огонек свечи, маняще подрагивающий в сгущении теней. На сияние яркого язычка Горст смотрел завороженно, как боящийся высоты человек смотрит на узкий карниз огромной башни. Она звала, влекла. Притягивала. Дурманное головокружение от восхитительной перспективы близкой развязки. «Всего одно движение, и этому постыдному курьезу, который я в шутку именую жизнью, наступит конец». Всего-то запечатать и отослать, а там сиди, жди, когда грянет буря.

Он со вздохом подставил уголок письма к огоньку и смотрел, как лист медленно буреет, чернеет, жухнет. Дождавшись, когда догорит, последний дотлевающий уголок Горст бросил на пол палатки и притоптал пяткой. Такие послания выходили из-под его пера еженощно, с яростными знаками препинания между неистовыми предложениями, все это в попытке навязать себя сну. Иногда после подобных экзерсисов наступало даже облегчение. Очень ненадолго.

Он услышал возню снаружи, какой-то стук, сумятицу взволнованных голосов, и потянулся за сапогами. Гомон перерос в крики, к ним прибавились конский топот и ржание. Схватив меч, Горст рванул клапан палатки.

Унгер, выправляющий при свете фонаря вмятины на хозяйских доспехах, вскочил, вертя головой, в одной руке понож, в другой молоточек.

– Что там? – пискнул Горст.

– Понятия не… Ыйт! – Унгер отшатнулся от пронесшейся мимо лошади, которая обдала их обоих грязью.

– Сиди-ка здесь, – Горст нежно положил руку ему на плечо, – от беды подальше.

Из палатки он двинулся к Старому мосту, одной рукой на ходу заправляя рубаху, другой сжимая длинный клинок в ножнах. Где-то впереди из темноты доносились крики, тревожно мигали фонари на шестах, фигуры и лица мешал разглядеть след огонька свечи в глазах. Из темноты возник посыльный. Он бежал трусцой, одна щека и мундир сбоку представляли собой корку запекшейся грязи.

– Что происходит? – спросил Горст.

– Северяне напали большим числом! – выпалил он, пробегая мимо. – Нас опередили! Прут, уже близко!

Для него это был ужас, а для Горста – радость. Волнение обдало жаркой, до боли сладостной волной; мелочи вроде синяков с растяжениями как будто улетучились. Горст спешил к реке. «Это что, получается, мне второй раз за полдня придется отвоевывать мост?» От нелепости происходящего его душил смех. «Не могу дождаться». Одни офицеры взывали к спокойствию, другие спасались бегством. Одни лихорадочно нашаривали оружие, другие, наоборот, его прятали. Тени казались наступающими северянами. У Горста чесались руки от мучительного желания выхватить клинок, но тени преобразились в растерянных солдат, полуодетых слуг, косящихся конюхов.

– Полковник Горст? Это вы, господин полковник?

Он брел, мысли его витали где-то далеко. Снова в Сипано, в дыму и безумии Дома утех Кардотти. В поисках короля в удушливых задымленных дебрях. «Только на этот раз я не спасую».

Над скрюченным на земле телом стоял и таращился слуга с окровавленным ножом. Внешность обманчива. Из палатки, шатаясь, вышел человек с донельзя растрепанными волосами; он силился расстегнуть застежку на ножнах тесака. «Умоляю меня простить». Горст смахнул его с дороги, и тот полетел в грязь. Дальше сидел пухлый капитан с удивленным, перемазанным кровью лицом, и приспосабливал на голове повязку.

– Что такое? Что происходит?

– Паника, паника происходит. Удивительно, сколь быстро непреклонная армия может распасться на куски. Как быстро герои при дневном свете обращаются в трусов при ночном. Становятся сборищем, неуправляемым стадом, действующим с разумением животного.

– Так, сюда! – крикнул кто-то сзади. – Он знает!

По грязи чавкали шаги. «Мое маленькое стадо». Он даже не обернулся. «Но учтите, я собираюсь туда, где происходит убийство».

Откуда ни возьмись, шало кося глазами, возникла лошадь. Кто-то, поваленный и раздавленный, выл, зачерпывая грязь вперемешку с навозом. Горст перешагнул его, направляясь по необъяснимому следу из женских нарядов – кружева, цветной атлас, – втоптанных в землю. Все гуще толпа, бледные лица мелькали в темноте пятнами, безумно сверкали глаза; отражая свет факелов, переливчато блестела вода. Старый мост был переполнен и так же дик, как накануне днем, когда по нему отгоняли северян. И даже более. Растерянные голоса.

– Кто видел моего…

– Это кто, Горст?

– Они идут!

– Прочь с дороги! Прочь…

– Они уже ушли!

– Это он! Он скажет, что делать!

– Все назад! Назад!

– Полковник Горст, могу ли я…

– Порядок, порядок! Призываю к порядку! Умоляю!

Мольбы здесь не помогут. Толпа взбухала, взмывала, раздавалась и смыкалась, страх проносился, как молния, как меч или факел, которыми взмахивают перед лицом. В темноте Горста задел чей-то локоть, он, не глядя, двинул кулаком, ободрал суставы о доспехи. Что-то схватило за ногу, он высвободился пинком. Кто-то с криком перевалился через парапет; мелькнули брыкающие ноги в башмаках, и бедолага плюхнулся в быстрину.

Горст протолкался на другую сторону моста. Рубаха порвалась, ветер задувал холодком через прореху. Там стоял раскрасневшийся сержант с поднятым факелом и срывающимся голосом орал что-то насчет спокойствия. Впереди по-прежнему кричали люди, метались кони, поблескивало оружие. Но упоительного звучания стали почему-то не слышно. Горст выхватил клинок и напирал с угрюмой решительностью.

Посреди кучки штабистов стоял Миттерик и разъяренно ревел, с восхитительной наглядностью показывая, что значит полыхать от гнева.

– Нет! Необходимо, чтобы Второй и Третий полки немедленно совершили бросок!

– Но господин, – подобострастно урезонивал его адъютант, – рассвет еще не наступил, люди рассеяны, мы не можем…

Миттерик потряс мечом перед лицом молодого человека:

– Здесь я командую!

Хотя влезать по такой темени в седло рановато, не говоря уже о том, чтобы сотни коней скакали галопом в сторону невидимого врага.

– Выставить на мосту часовых! Любого, кто осмелится уйти за мост, вешать за дезертирство! Ве-шать!

Заместитель Миттерика полковник Опкер угрюмо наблюдал этот спектакль. Горст хлопнул его по плечу.

– А где северяне?

– Ушли, – ответил Опкер, сердито стряхивая с плеча руку. – Их и было-то не больше нескольких десятков. Похитили штандарты Второго и Третьего полков и скрылись в ночи.

– Его величество не потерпит потери штандартов, генерал! – вопил кто-то.

Фелнигг. Спикировал на конфуз Миттерика, как коршун на цыпленка.

– Я прекрасно представляю, что его величество потерпит, а что нет! – проорал ему в ответ Миттерик. – Я верну эти чертовы штандарты во что бы то ни стало, а укравшее их подлое ворье уничтожу всех до единого, можете доложить об этом лорд-маршалу! Я даже требую, чтобы вы это сделали!

– Уж будьте спокойны, я доложу ему обо всем!

Но Миттерик не успокоился, а отвернулся и заорал в ночь:

– Где разведчики? Я разве не приказывал выслать разведку? Димбик! Где Димбик? Местность, мне нужна местность, черт вас всех подери!

– Й-я! – чуть заикаясь, вперед выступил бледный молодой офицер.

– Они вернулись, нет? Мне нужна уверенность, что характер местности надежен! Скажите мне это, черт побери!

Глаза офицера метались беспокойными зверьками, но он овладел собой и вытянулся во фрунт.

– Так точно, господин генерал! Разведчики были посланы и почти все уже вернулись! И местность… превосходна. Как карточный стол. Карточный стол… покрытый ячменем…

– Отлично! Мне не нужно гадских сюрпризов! – Миттерик решительно отошел, фалды взметнулись на ветру. – Где, разрази его гром, майор Хокельман? Мне нужно, чтобы конница была готова к броску, как только развиднеется настолько, чтоб видно было куда ссать! Вы меня поняли? Ссать!

Его голос отдалялся вместе с брюзжанием Фелнигга и фонарями штабистов. Горст остался один, хмурясь впотьмах с разочарованностью брошенного жениха.

Значит, налет. Имела место не более чем дерзкая вылазка, вызвала которую показушность Миттерика с его знаменами. И нет здесь места ни славе, ни искуплению. Только глупость, трусость и напрасные потери. Горст лениво прикинул, сколькие успели сгинуть во всем этом хаосе. Раз в десять больше, чем от руки северян? Воистину, враг в войне – наименее опасный элемент. «Как мы можем быть так до смешного, до нелепого не готовы? Потому что мы представить не могли, что у них достанет дерзости атаковать. Расстарайся сейчас северяне, так они могли бы отогнать нас обратно за мост и захватить целиком два кавалерийских полка, а не только их штандарты. Пятеро человек с собакой могли бы это сделать. Только они не представляли, что мы настолько не готовы. Неудача для всех. Особенно для меня».

Повернувшись, он увидел стайку солдат и кое-как вооруженных слуг. Ишь ты, подтянулись следом за ним к мосту. Причем в удивительном количестве. «Овцы. А я тогда кто? Овчарка? Гав-гав, дурачье».

– Что будем делать, господин? – спросил один.

Горсту оставалось лишь пожать плечами. Он медленно пошел обратно к мосту, оттесняя с пути разрозненную стаю. Точнее, отару. Рассвета еще не намечалось, ну да это дело скорого времени.

Пора облачаться в доспехи.

Под крылом

Зоб осторожно спускался по холму. Он напряженно вглядывался в темноту, выбирая, куда поставить ногу, и морщился из-за колена, саднящего едва ли не при каждом шаге. А еще из-за больной руки, больной щеки и не менее больной скулы. Но более всего он морщился из-за вопроса, донимающего в эту холодную, ветреную ночь без сна. Ночь, полную огорчений и тревог, слабых стонов умирающих и неслабого храпа Жужела из чертова Блая.

Передать Черному Доу слова Кальдера или нет? Принц, наверное, уже сбежал. Или нет? Зоб знал Кальдера с малолетства. В храбрости его упрекнуть нельзя, хотя при последнем разговоре в нем проглянуло нечто, чего Зоб не узнавал. Вернее, узнавал, но не в Кальдере, а в его отце. А Бетод дезертиром не был. Что его и убило. Это, и еще Девятипалый, размозживший ему голову. Это лучшее, на что Кальдер может рассчитывать, если Доу прознает о его словах. Лучшее, на что мог рассчитывать и сам Зоб, прознай Доу об этом от кого-нибудь другого. Он вскользь поглядел на хмурое, исполосованное шрамами лицо Доу, которое огнистыми сполохами выхватывал из черноты факел Хлада.

Сказать или нет?

– Язви его, – шепнул он.

– Эйе, – сказал Хлад.

Зоб чуть не грохнулся и лишь тут вспомнил, что слово «язви» человек может употреблять применительно едва ли не ко всему. Вот она, красота слова. Оно может обозначать все, что угодно, в зависимости от того, как обстоит дело. Ужас, потрясение, боль, страх, тревога. Все-то в него умещается.

Из темноты показалась маленькая развалюха в зарослях лопухов и крапивы, буйно разросшихся вокруг обвалившихся стен. Крыша тоже провалилась, и сгнившие стропила торчали, как ребра скелета.

– Жди нас здесь, – сказал Доу, забирая у Хлада факел.

Хлад помедлил, потом склонил голову и остался у двери, поблескивая под луной металлическим глазом.

Зоб пригнулся под низенькой притолокой, стараясь держаться спокойно. Наедине с Черным Доу какая-то его часть, причем немаленькая, всякий раз ожидала ножа в спину. Или меча в грудь. Но в любом случае клинок. А потому после каждой встречи он неизменно удивлялся: надо же, пронесло. С Тридуба или даже Бетодом он такого не ощущал. Вряд ли это означает, что он правильно выбрал себе вождя… Зоб обнаружил, что подгрызает ноготь, если только эту жалкую полоску можно назвать ногтем, и заставил себя это занятие прекратить.

Доу прошел в дальний конец комнаты; в грубых очертаниях стропил шевелились тени. Видно, ни от той девицы, ни от ее отца он так ничего и не добился. Вслух эту мысль Зоб решил не высказывать. От греха подальше: нынче чуть ли не каждое его слово оборачивалось скандалом.

– Похоже, я зазря влез к чертову великану в долги, – вздохнул Доу.

Снова тишина.

– Вот ведь бабы, а?

Зоб пожал плечами.

– Не думаю, что могу тебе что-то посоветовать.

– Но ведь насчет второго смог? Как это у тебя получилось?

– Это не у меня, это у нее получилось. Не представляю более подходящего второго, чем Чудесница. Мертвым ведомо, я много раз ошибался с выбором, но насчет нее мне никогда не приходилось сожалеть. То есть вообще. Нрав у нее тугой, как тетива, покруче, чем у любого мужика. Кость в ней жестче, чем у меня, и умом она прытче. И скажет, как отрежет. Я ей что угодно могу доверить. Всегда первая в корень глядит.

Доу приподнял брови.

– Вот те раз, распелся. Так, может, мне ее вместо тебя надо было брать?

– Может, – буркнул Зоб.

– Да, всегда нужен кто-то, кому ты можешь доверять, как своему второму.

Доу подошел к окну и выглянул наружу, в ветреную ночь.

– Доверие нужно всегда.

Зоб решил сменить тему.

– Мы ждем твою чернокожую подругу?

– Не берусь считать ее подругой, но да.

– А кто она?

– Та самая дочь пустынь. Или по ее цвету не видно?

– Я насчет того, в чем ее интерес к Северу?

– Точно не знаю, но, насколько могу судить, у нее какая-то своя война или счеты. Война давняя, и сейчас мы с ней на поле боя по одну сторону.

Зоб нахмурился.

– Война между колдунами? От которой нам нужна какая-то часть?

– Мы уже ее часть.

– Где ты ее нашел?

– Это она меня нашла.

Это отнюдь не успокаивало.

– Не знаю. Магия…

– Ты ведь, кажется, был вчера на Героях? Видел Треснутую Ногу.

Настроение от этого напоминания не поднималось.

– Ну да.

– У Союза есть магия, это бесспорно. И они с удовольствием ее используют. Так вот и нам надо на огонь отвечать огнем.

– А если мы все через это погорим?

– К тому оно и идет, – пожал плечами Доу. – Это ж война.

– Ну, а доверять ей ты доверяешь?

– Нет.

Ишри подпирала стенку возле двери, с видом, словно все мысли Зоба ей известны наперечет, и они ей не нравятся. Интересно, а догадывается она о том, что он думает о Кальдере? Зоб попытался эту мысль отогнать, но та лишь настырней лезла в голову. Доу даже не обернулся, воткнул факел в ржавую скобу на стене, глядя, как потрескивает огонь.

– Похоже, наш скромный жест мира пал на каменистую землю, – бросил он через плечо.

Ишри кивнула. Доу задумчиво выпятил нижнюю губу.

– Никто не хочет быть мне другом.

Ишри возвела тонкую бровь на невероятную высоту.

– А кто, по-твоему, пожелает обменяться рукопожатием с нелюдем, у которого руки в такой же кровище, как у меня?

Ишри пожала плечами. Доу посмотрел на свою руку и со вздохом сжал кулак.

– Видно, остается лишь сделать их еще кровавее. Знает ли кто-то, откуда они сегодня сходятся?

– Отовсюду.

– Я знал, что ты так скажешь.

– Тогда зачем спрашивал?

– По крайней мере, я тебя разговорил.

Наступила тишина, Доу наконец обернулся, опершись руками на узкий подоконник.

– Ну так продолжай, продолжай, еще немного можно.

Ишри сделала ленивый шаг вперед. Голова у нее откинулась назад, описывая медленный круг. Было во всем этом что-то неприятное, как скольжение змеи.

– На востоке командование принял человек по имени Брок и готовится штурмовать мост в Осрунге.

– А что он за человек? Вроде Мида?

– Его противоположность. Молодой, пригожий и храбрый.

– Люблю пригожих мужчин, молодых и храбрых, – Доу глянул на Зоба. – Потому я одного такого к себе вторым и назначил.

– Все трое как на подбор, – Зоб поймал себя на том, что опять грызет ноготь, и отдернул руку.

– По центру, – продолжала Ишри, – у Челенгорма море разливанное пехоты, готовой пересечь отмели.

Доу голодно усмехнулся.

– Что ж, есть к чему стремиться. Обожаю смотреть, как снизу карабкаются людишки, а я сижу над ними сверху.

Зоб не сказать чтобы пришел от этого в восторг, неважно, насколько выгоден рельеф местности.

– На западе рвется с поводка Миттерик, которому неймется пустить в ход красавиц-лошадок. Есть у него люди и за той речушкой, в лесу сбоку от вас.

– Ха, гляди-ка. Кальдер-то, оказывается, был прав.

– Он всю ночь провел в ратных трудах.

– Будь я проклят, если это у него, засранца, не самые первые труды за все время.

– Он в темноте похитил у Союза два знамени, и сейчас над ними потешается.

Черный Доу хмыкнул.

– Лучшего потешника и представить сложно. Мне этот парень всегда нравился.

– Вот как? – удивился Зоб.

– Ну а разве я бы давал ему столько возможностей? У меня достаточно жлобов, которые пинком вышибают двери. Не мешает иногда иметь парочку таких, которые пользуются дверной ручкой.

– Справедливо.

Интересно, что бы сказал Доу, узнав, что Кальдер пробовал подобраться к ручке его убийства. Хотя узнать – для него всего лишь вопрос времени. Посмотрим, как быстро он справится.

– То их новое оружие, – Доу сузил глаза в убийственные щели, – что оно собой представляет?

– Байяз.

Ишри тоже убийственно сузила глаза, видимо, по своим причинам. Любопытно, сыщется ли в целом свете две пары глаз более жестких, чем у этого дуэта.

– Первый из магов. Он с ними. И у него есть кое-что новое.

– И это все, что ты можешь сказать?

– Байяз не единственный, кто горазд на сюрпризы, – сказала Ишри. – У меня для него тоже кое-что припасено.

– Я знал, – торжествующе воскликнул Доу, – что у меня есть причина хранить тебя под крылышком.

– Твое крыло хранит весь Север, о великий протектор. – Глаза Ишри медленно закатились к потолку. – Пророка бережет крыло Бога. Меня бережет крыло Пророка. Разве не оно мешает дождю капать на голову?

Колдунья подняла руку, пальцы извивались, как черви в банке.

– И великим и малым – всем нужно прибежище.

Факел Доу щелкнул снопом искр; свет дрогнул, Ишри исчезла.

– Подумай об этом, – прозвучал ее голос в самом ухе у Зоба.

Имена

Бек понуро уставился в огонь. Вернее, на кучку почерневших головней с еще живыми розоватыми проблесками, да язычки огня, беспокойно и беспомощно мятущиеся на ветру. Выгорел костер-то. Совсем как он, Бек. Все мечтал заделаться героем и так долго хватался за свою мечту, что теперь, когда она прогорела до серого пепла, он даже не знал, чего хочет. Сидел под гаснущими звездами, названными в честь великих людей, битв и деяний, и не знал, а кто же он такой.

– Что, не спится? – В свет костра, шаркая, забрел Дрофд с одеялом на плечах.

Бек едва слышно хмыкнул; меньше всего хотелось говорить.

– Есть хочешь? – Дрофд протянул лоснящийся жиром кусок вчерашнего мяса.

Бек качнул головой. Когда последний раз ел, он и не помнил. Скорее всего перед тем, когда последний раз спал. Воротило от одного запаха съестного.

– Ну, тогда оставлю на потом.

Дрофд костью вверх сунул мясо в карман, потер руки – черные, будто он ворошил уголья, – и протянул к еле живому костру. Он, похоже, примерно одного возраста с Беком, помельче и потемнее, на скулах пучками торчит щетина. В эту минуту, да еще почти в темноте, он чем-то напоминал Рефта. Бек, сглотнув, отвернулся.

– Так ты имя сегодня, говорят, получил?

В ответ неохотный кивок.

– Красный Бек, – Дрофд хмыкнул. – А что, славное. Боевитое такое. Небось доволен.

– Доволен?

Так и захотелось сказать: «Доволен тем, что просидел в шкафу и убил своего?» Но вместо этого он произнес:

– Да так.

– Эх, мне бы вот имя. Ну да как-нибудь, наверно, заслужу.

Бек таращился в огонь, надеясь, что болтовня на этом стихнет. Но, видимо, Дрофд из разговорчивых.

– А семья у тебя есть?

Такие обычные, досужие вопросы. А ответ почему-то дался не сразу, с неимоверным трудом.

– Мать. Двое братишек. Один в долине, подмастерьем у кузнеца.

Стоило начать говорить, как остановиться оказалось невозможно.

– Мать скорей всего готовится к жатве. Урожай перед моим уходом уже созревал. Сейчас она, наверно, серп точит. А Фестен следом за ней колоски подбирать будет…

Именем мертвых, как он хотел быть с ними. Хотелось разом и улыбаться, и плакать – так, что боязно дальше говорить, а то голос ненароком дрогнет и выдаст.

– А у меня семеро сестер, – сказал Дрофд, – я самый младший. Как все равно восемь мамок суетятся вокруг, день-деньской поучают, и у каждой язык острее предыдущей. А мужика в доме нет, и о делах мужских ни слова. Это, я тебе скажу, еще та чертовщина. Особая.

Теплое жилище с восемью женщинами и без единого меча – так ли уж оно, если вдуматься, ужасно? Когда-то и Беку дом казался чуть ли не преисподней. Теперь же ад в его понимании выглядел иначе. А Дрофда все несло:

– Зато теперь у меня другая семья. Зобатый, Чудесница, Весельчак Йон, остальные. Славные бойцы. Славные имена. Держатся вместе, никто ни к кому не суется. За последние несколько дней потеряли троих. Хороших людей, да вот…

Он запнулся, как будто не находясь, что сказать.

– Зобатый был вторым у самого Тридуба – из старых, ты небось знаешь. Нет такой битвы, в которой бы он не побывал. Поступает всегда по-правильному, как в старину. Прямой, как резак, сказал-отрезал. Так что тебе, пожалуй, повезло сюда к нам свалиться.

– Ага.

Хотя радости, что ему «повезло свалиться» Бек отчего-то не чувствовал. Казалось, будто он все еще валится, а рано или поздно, причем скорее первое, чем второе, неминуемо вышибет себе оземь мозги.

– А откуда у тебя такой меч?

Бек растерянно моргнул, глядя на рукоять едва ли не с удивлением от того, что она по-прежнему на месте.

– От отца.

– Ух ты. Он был воином?

– Названным. Знаменитым, я бы сказал.

А ведь как ему, помнится, нравилось этим именем козырять. Теперь же без оскомины его сложно и произнести.

– Шама Бессердечный.

– Да ты что! Тот, который дрался на поединке с Девятью Смертями? Который тогда…

Проиграл.

– Ага. Девять Смертей вышел на поединок с топором, а мой отец с этим вот мечом. Щиты они перед схваткой откинули. Девятипалый одержал верх и отобрал меч.

Бек выдвинул лезвие из ножен, опасаясь, как бы им невзначай кого не пырнуть. В нем появилось уважение к заостренному металлу, какого не было еще накануне.

– Ну и вот, а когда выиграл, Девять Смертей вспорол моему отцу живот.

Казалось сущим безумием, что он сам взял и метнулся по следам этого человека; человека, которого он отродясь и не знал, но по стопам которого тем не менее пошел. Уж не затем ли, чтобы ему потом и самому выпустили кишки?

– Ты хочешь сказать, что… Девять Смертей держал этот самый меч?

– Должно быть.

– А… можно мне?

Раньше Бек, наверное, послал бы такого, как Дрофд, куда подальше. Однако держаться одиночкой ни для кого еще добром не кончалось, так что не мешало бы обзавестись хоть одним-двумя знакомцами. И он подал клинок рукоятью вперед.

– Именем мертвых, чертовски добрый меч, – выдохнул Дрофд, разглядывая рукоять. – На ней до сих пор еще кровь.

– Ага, – сказал Бек и закашлялся.

– Ну-ну. – Это подошла Чудесница – вразвалочку, руки в боки. – Два паренька ласкают друг у дружки оружие при свете костра? Не волнуйтесь, я понимаю, как такое может происходить. Вы думаете, никто не смотрит, а завтра в бой, и может, уже никогда не удастся попробовать. А ведь самая, казалось бы, естественная штука на свете.

Дрофд кашлянул, поспешно отдавая меч обратно.

– Да мы так… просто разговаривали, ну ты знаешь. Имена. А тебе твое как досталось?

– Мне? – ухмыльнулась Чудесница, с прищуром поглядев на юношей.

Бек не мог толком представить, каково это, быть женщиной и лезть в бой, да еще возглавлять дюжину. К тому же если она, эта женщина, твой вождь. Воитель. То есть воительница. Признаться, Чудесница его немного пугала своим жестким взглядом и бритой наголо головой со старым шрамом на одной стороне и свежим на другой. Побаиваться женщины – раньше бы он, пожалуй, стыдился; теперь же, когда его и так пугало все подряд, странным это не казалось.

– За то, что наладила чудесного пенделя двум не в меру любопытным паренькам.

– Оно у нее от Тридуба.

Это перекатился в одеялах Весельчак Йон и оперся на локоть, глядя на огонь приоткрытым глазом. Другой рукой он скреб черную с проседью поросль бороды.

– У ее семьи был хуторок северней Уфриса. Поправь меня, если я что-то путаю.

– Будь спокоен, – сказала она, – я это непременно сделаю.

– Когда заварилась каша с Бетодом, кто-то из его воинства нагрянул в долину. И вот тогда она сбрила себе волосы…

– Сбрила я их вообще-то за пару месяцев до этого. Они мне всегда мешали, когда я шла за плугом.

– Понял, исправился. Хочешь сама продолжить?

– Зачем? Ты гладко излагаешь.

– Ну так вот, в овечьих ножницах нужды у нее больше не было. Вместо этого она взялась за меч и подговорила кое-кого в долине сделать то же самое. И устроила людям Бетода засаду.

Глаза Чудесницы поблескивали в свете костра.

– Да ты что?

– А то. Ну а затем подошел Тридуба, а вместе с ним мы с Зобатым. Идем и думаем: долина небось вся как есть пожжена, а селяне рассеяны. И что же мы видим? Дюжина бетодовых молодцов развешана, еще дюжина в плену, а эта вот чертовка с улыбкой всеми помыкает. И как там Тридуба сказал?

– Что-то не припомню, – хмыкнула она.

– Чудесно и странно видеть, как всем заправляет женщина, – изобразил Йон скрипучим басом. – И мы тогда с неделю-другую звали ее Странной Чудесницей, а затем «странная» как-то отпало, а «чудесница» осталась. Такие вот дела.

Чудесница мрачновато кивнула.

– А через месяц Бетод ударил по-серьезному, и долину все равно спалили.

Йон пожал плечами.

– Но засада-то удалась.

– Ну а как вышло с тобой, Весельчак Йон Камбер?

Йон, выпутавшись из одеял, принял сидячее положение.

– А что я. Так, ничего.

– Да не скромничай. Весельчак в свое время слыл таким ходоком-шутником, что просто ах; уж такие шутки вытворял, да, Йон? И вот как-то в битве при Иневарде он трагически лишился хера. Вот так взяли и отсекли – потеря, по которой женщины Севера скорбели едва ли не больше, чем по всем своим мужьям, сыновьям и отцам, что полегли. И вот с той поры шутки у него тоже как отрезало. Ну хоть бы улыбочка.

– Жестокая ложь, – Йон толстым пальцем ткнул почему-то в Бека. – Чувства юмора у меня не было отродясь. А при Иневарде мне всего-то отщипнули чуток от бедра. Крови потерял много, а так ничего, оклемался. Так что внизу все работает, не волнуйся.

Чудесница у него за спиной заговорщически указывала себе на пах.

– Хер и орехи, – обозначала она одними губами, ладонью изображая секущий удар. – Хер и оре…

Йон резко обернулся, но она уже невинно разглядывала ногти.

– Вы что, уже встали?

К огню, лавируя между спящими и кострами, ковылял Фладд. Он шел в сопровождении человека, которого Бек не знал – поджарого, с копной седеющих волос.

– Да вот, младшие нас перебудили, – ухмыльнулась Чудесница. – Дрофд трогал оружие Бека.

– Оно ж известно как начинается… – подал голос и Йон.

– Вон оно что? А ты вот лучше мою колотушку, если хочешь, потрогай, – Фладд ухватился за палицу на поясе и выставил ее под углом, – у нее знаешь какой шишак на конце.

Дрофд хихикнул, но остальные, похоже, были не в настроении веселиться.

– Что, нет желания? – Фладд пытливо оглядел юношей. – Это небось потому, что я стар? Ну а что, я и впрямь стар.

– Стар или нет, я рада, что ты здесь, – сказала Чудесница. – Союз не посмеет на нас накинуться, раз мы заполучили вас двоих.

– Я бы им и первой возможности не дал, да вот отлучился отлить.

– Какой раз за ночь, третий? – поинтересовался Йон.

Фладд, уставясь к небу, сделал вид, что считает.

– Кажись, четвертый.

– Потому его Фладдом^[1] и зовут, – пробормотала Чудесница, – всех смоет, как потоп. Это если вы не знали.

– Да только вот по пути напоролся на Легкоступа, – Фладд ткнул большим пальцем в поджарого, с которым подошел к костру.

– Ну как, выведал что-нибудь? – спросила Чудесница.

Тот кивнул степенно, с таким видом, будто познал секрет самой жизни.

– Оказывается, готовится битва.

Он уселся на скрещенных ногах рядом с Беком и протянул ему руку:

– Легкоступ.

– Это оттого, что он легок на ногу, – пояснил Дрофд. – В основном он у нас за разведчика. И прикрытие сзади, копьем.

– Бек, – юноша неловко пожал протянутую руку.

– Красный Бек, – добавил Дрофд. – Это его имя. Вчера получил. От Ричи, в битве за Осрунг. А теперь вот, как видишь, с нами…

Под хмурыми взглядами Бека и Легкоступа он осекся и закутался в одеяло.

– Зобатый беседу с тобой проводил? – спросил Легкоступ.

– Какую беседу?

– Ну, насчет правильности.

– Так, упоминал.

– Я бы чересчур серьезно к ней не относился.

– Да?

Легкоступ пожал плечами.

– Правильность, она для каждого своя.

Он начал извлекать всевозможные ножи и выкладывать перед собой на землю, от громадного мясореза с костяной ручкой, больше похожего на короткий меч, до кривой крохотульки даже без ручки, а всего с двумя колечками для пальцев.

– Это чистить яблоки? – уточнил Бек.

– Нет, – Чудесница провела пальцем по жилистой шее. – Горло резать.

Бек подумал, что она над ним подшучивает, но тут Легкоступ поплевал на точильный камень, и этот ножичек в свете костра взыграл так, что Бек усомнился, шутка ли это. Легкоступ прижал лезвие к камню, жикнул им с обеих сторон – вжик, вжик, – и тут кто-то шумно завозился под ворохом одеял.

– Сталь! – крикнул Жужело, вскакивая и ошалело выдергивая из одеял запутавшийся меч. – Я слышу сталь!

– Да заткнись ты, – сонно отмахнулся кто-то.

Жужело вырвал-таки меч, сдергивая с головы капюшон.

– Я проснулся! Это что, утро?

Похоже, истории о неусыпности Жужела из Блая были несколько преувеличены. Он опустил меч и воззрился на небо, где между клочьями облаков проглядывали, подмигивая, звезды.

– А почему темно? Не бойтесь, дети, Жужело среди вас и готов драться!

– Хвала мертвым, – съязвила Чудесница, – мы спасены.

– О! Так это ты, женщина?

Жужело почесал волосы, слипшиеся с одной стороны и чертополохом торчащие с другой. Он ошалело оглядел Героев и, не увидев ничего, кроме догорающих костров, спящих людей и все тех же старых камней, подобрался к костру.

– Ну вот, теперь сиди наяву до утра, – вздохнул он, позевывая. – Я слышал, шел какой-то разговор об именах?

– Ага, – произнес Бек, не осмеливаясь вымолвить ничего больше.

Для него это все равно что разговаривать с самим Скарлингом. Он же вырос на историях о Щелкуне Жужеле из Блая и его великих деяниях. Завороженно слушал, как их рассказывает по деревне старый пьяница Скави и упрашивал его поведать побольше. Слушал и грезил, как он стоит рядом с этим героем на равных, тоже занимая место в песнях. И вот он в самом деле сидит с ним рядом – лгун-самозванец, трус, убийца друга. При попытке плотнее укутаться в материн плащ под пальцами что-то хрустнуло. Оказывается, плащ все еще пропитан запекшейся кровью Рефта. Бек еле унял дрожь. Красный Бек. В том, что красный, сомнения нет: руки-то в крови. Только стоило ли об этом с малолетства мечтать?

– Значит, имена?

Жужело поднял меч и поставил на острие в свете тускнеющего костра – такой длиннющий и тяжеленный, что диву даешься, как он вообще годится в качестве оружия.

– Вот он, Меч Мечей, и у людей существуют для него сотни имен.

Йон прикрыл глаза и ушел с головой под одеяло, Чудесница закатила очи к небу, а Жужело продолжал вещать заунывно и размеренно, как будто не в первый раз, причем далеко не в первый.

– Лезвие Восхода. Творитель Могил. Жнец Крови. Высочайший и Нижайший. Скаг-анг-Гиок, что на языке долин означает Рассекающий Мир. Битва, знаменовавшая собой начало времен, и которая снова разразится при их скончании. Это разом и награда моя и кара, благословение и проклятие. Его передал мне Дагуф Коль на смертном одре, а ему он достался от Йорвила по прозвищу Гора, который унаследовал его от Четырехлицего, получившего его во владение от Лиф-риф-Осканга, и так далее до самой младости мира. Когда сбудутся слова Шоглиг, и я буду лежать окровавленный, наконец-то лицом к лицу с Великим Уравнителем, я вручу его тому, кто, по моему мнению, заслуживает его больше всех, и дам ему славу, и перечень его имен и имен тех великих, кто им обладал и орудовал, и великих, кто был им сражен. И перечень этот прирастет, и удлинится, и протянется в туман за пределами памяти. В долинах, где я родился, бытует поверье, что это меч самого Бога, оброненный с небес.

– А ты в него веришь? – спросил Фладд.

Жужело отер пальцем приставшую к гарде грязь.

– Когда-то верил.

– А теперь?

– Бог, он же созидатель, верно? Пахарь. Ремесленник. Повитуха. Бог наделяет вещи жизнью. – Он запрокинул голову и поглядел на небосвод. – А вот чего бы Бог хотел от меча?

– Жужело, – Чудесница прижала руку к груди. – Ты так, драть тебя, глубоко роешь, что мне впору сидеть и часами пучиться для того, чтобы в твои словеса вникнуть.

– Жужело из Блая – само имя, казалось бы, не так уж глубоко и звучит, – рассудил Бек и тут же об этом пожалел, видя, как все на него поглядели, в особенности Жужело.

– Да?

– Я, это… Ну, ты же, наверно, из Блая, да?

– Сроду там не бывал.

– Тогда…

– Честно говоря, не берусь даже и сказать, как оно так вышло. Быть может, Блай – единственное место в тех краях, о котором здесь хоть что-то слышали. – Жужело повел плечами. – Да это и неважно. В имени самом по себе ничего такого нет. Суть в том, что из него создаешь ты. Скажем, люди не накладывают в штаны из-за одного лишь слова «Девятипалый». А накладывают они из-за человека, который за ним стоит.

– А почему тогда Жужело Щелкун? – спросил Дрофд.

– Ответ прост. Один старик под Устредом научил меня фокусу, как расщелкивать орех прямо в кулаке.

– То есть ты…

– Да ну, – фыркнула Чудесница, – Щелкуном тебя зовут не из-за этого.

– Разве?

– А вот и «разве», – подтвердил Йон. – Точно не из-за этого.

– Щелкуном тебя зовут по той же причине, что и Лифа, – Чудесница постучала по бритой голове. – Потому как всем известно, что у тебя в башке давно орех треснул.

– Вот как? – Жужело приуныл. – Вот гады. Это уже куда менее лестно. В следующий раз, заслышав это от кого-нибудь, я буду вынужден требовать разбирательств. Ой, как вы мне все, черт возьми, подпортили!

– Это подарок, – ехидно развела руками Чудесница.

– Доброго утра честному люду.

В круг, отдуваясь, медленно вошел Кернден Зобатый. Седина трепещет на ветру, вид откровенно усталый – под глазами темные мешки, края ноздрей с розовинкой.

– А ну все на колени! – прикрикнула Чудесница. – Правая рука Черного Доу пожаловала!

Зобатый сделал вид, что увещевает всех взмахом руки.

– Да ладно вам, хватит пресмыкаться.

Сзади подошел кто-то еще – оказывается, Хлад, отчего у Бека закрутило в животе.

– Ты как, воитель, в порядке? – спросил Дрофд, вынимая из кармана и протягивая тот кус мяса.

Зобатый болезненно поморщился, сгибая колени, и присел у огня. Одну ноздрю он зажал пальцем, а из другой высморкался долгим чихом, крякнув умирающей уткой. Затем взял мясо и лениво куснул.

– Смотря что считать порядком. За истекшие зимы это понятие, как выяснилось, во многом для меня изменилось. Если мерить его днями, то последние дни я чувствую себя вполне ничего. А лет двадцать назад я бы свое нынешнее состояние оценил как близкое к смерти.

– Как! А разве мы не на поле битвы? – лучась улыбкой, спросил Жужело. – Великий Уравнитель дышит нам в лицо.

– Хорошая мысль.

Зобатый передернул плечами, как будто кто-то дохнул ему в шею.

– Дрофд.

– Да, воитель?

– Когда нагрянет Союз, а это как пить дать произойдет… думаю, тебе лучше не соваться.

– Что значит не соваться?

– Битва будет настоящая, ожесточенная. Я знаю, в тебе есть кость, но у тебя нет снаряжения. Топорик и лук не в счет. А у Союза броня, хорошая сталь и все остальное… – Зобатый покачал головой. – Я могу найти тебе место где-нибудь…

– Нет-нет, воитель, я хочу биться!

Дрофд оглянулся на Бека, словно в поисках поддержки. Бек ее дать не мог. Он и сам не прочь переждать где-нибудь на задах.

– Я хочу добыть себе имя. Дай мне такую возможность!

Зобатый поморщился.

– Имя не имя, ты все равно останешься таким, как был. Не лучше. А может, только хуже.

– Эйе, – вырвалось у Бека.

– Легко говорить тем, у кого оно есть, – разобиделся Дрофд, хмуро глядя в огонь.

– Ну если хочет человек биться, ты уж ему позволь, – вступилась Чудесница.

Зобатый удивленно поднял глаза. До него как будто дошло, что он находится где-то в другом месте, а не там, где ему думается. Тогда он оперся на локоть, один башмак выставив к огню.

– Что ж, ладно. Да и дюжина эта теперь твоя.

– Точно, моя, – подтвердила Чудесница, легонько пихнув его башмак своим. – Так что драться будут все.

Йон радушно хлопнул по плечу Дрофда, разрумяненного и несказанно довольного предвкушением славы. Чудесница, потянувшись, щелкнула пальцем по рукояти Меча Мечей.

– К тому же для имени особого оружия и не надо. Ты-то вон себе имя зубами добыл, так ведь, Зобатый?

– Перегрыз кому-то глотку, что ли? – восхитился Дрофд.

– Да не совсем.

Взор Зобатого затуманился давним воспоминанием; свет костра подчеркивал морщины в уголках глаз.

– В первом бою нам пришлось жарко, я оказался в самой гуще. Тогда, в ту пору, я был как одержимый. Хотелось быть героем. Жаждалось имени, славы. И вот мы потом сидим у кострища, и я прикидываю, какое же имя мне присвоят. Хотелось чего-то видного, боевого, – он поглядел из-под кустистых бровей, – вроде Красного Бека. И вот, пока Тридуба над этим раздумывал, я хватанул с кости мяса. С подпития не рассчитал, должно быть. Мне в горло впилась кость. С минуту я даже дышать не мог, все колошматили меня по спине. Наконец один парняга покрупней схватил меня вверх тормашками и встряхнул, лишь после этого кость вышла. Я потом пару дней разговаривать толком не мог. Вот Тридуба и прозвал меня Зобом, Зобатым. Все из-за того, что я себе в горло запихал.

– Шоглиг как раз и сказала, – затянул свое Жужело, – что мне мою участь явит… человек, что подавился костью.

– Повезло мне, – крякнул Зобатый. – Ох, я взбесился, когда получил такое имечко. А оказывается, Тридуба оказал мне услугу. Он по-своему усмирял мой нрав. Чтоб не нарывался.

– Похоже, сработало, – усмехнулся Хлад. – Ты же резак? Вначале отмеряешь, потом отрезаешь.

– Вот уж и впрямь резак, – отмахнулся Зобатый. – Только затупленный и глазомера нет.

Легкоступ вжикнул напоследок ножичком по точилу и взялся за следующий.

– А ты знаком с нашим последним пополнением, Хлад?

Он указал пальцем.

– Вот, Красный Бек.

– Видал, видал, – Хлад посмотрел через костер. – Вчера в Осрунге.

У Бека возникло безумное ощущение, что железным глазом Хлад видит его насквозь и знает, какой он лжец. Удивительно, как этого не разглядели другие, ведь у него, Бека, это клеймом на лбу выжжено. Спину кольнуло холодом, пришлось плотнее запахнуть заскорузлый от крови плащ.

– Да, ну и денек вчера был, – выдавил он.

– Ничего, сегодня будет еще один, – сказал Жужело, выпрямляясь во весь ростище; Меч Мечей он поднял высоко над головой. – Если повезет.

Просто еще один день

Кожа натянулась под пронзившей ее сталью, растрескалась иссушенной землей, шевелились ворсинки щетины, краснели нити жилок в уголках выпученных буркал. Зубы у Финри сжимались, и она все впихивала, впихивала, впихивала острие; цветные пятна лопались под веками. В голову лезла треклятая музыка. Та, что наигрывали скрипачи. Они наяривали до сих пор, все быстрее и быстрее. Боль эта тягомотина притупляла, как ей и говорили, а вот насчет заснуть под нее – дудки. Финри повернулась на другой бок, сжавшись калачиком под одеялами. Как будто можно вот так, перевернувшись, оставить день убийства на другой стороне кровати.

Свет свечей обрамлял дверь, просачивался в щели между досками. Как свет дня сквозь дверь промозглой комнаты, где их держали в плену. Коленями на полу, с нащупывающими узлы пальцами. Голоса. Приходят и уходят офицеры, разговаривают с отцом. О стратегии и снабжении. О цивилизованности. О том, кого из них желал бы Черный Доу.

Происшедшее мешалось с тем, что могло или должно было произойти. Вот Ищейка со своими северянами прибывает на час раньше и замечает дикарей прежде, чем они вышли из леса. Вот она узнает обо всем заранее и всех предупреждает, перед ней рассыпается в благодарностях лорд-губернатор Мид. Или капитан Хардрик приводит помощь, а не пропадает без вести, и кавалерия Союза успевает в самый решающий момент, как в книгах. Тогда она, Финри, возглавляет оборону и встает на баррикадах с поднятым мечом и в окровавленном нагруднике, как на пламенном полотне Монцкарро Муркатто о битве при Сладких Соснах, виденном ею однажды на стене в какой-то безвкусной лавке. Сплошь безумие. Ворочаясь, она это сознавала, прикидывая, не сошла ли с ума. Тем не менее фантазии не покидали.

Финри замечала что-то краем глаза, и вот она уже лежала на спине, а на живот ей нестерпимо давило колено, и грязная рука стискивала горло так, что невозможно дышать. И тогда ее волной окатывал липкий страх, которого она тогда даже не ощущала, и она откидывала одеяла и вскакивала, и безостановочно бродила по комнате, покусывая губу и притрагиваясь к проплешине на голове, и что-то бормотала, как умалишенная, а вокруг звучали голоса, все те же голоса.

Если б она была настойчивее с Черным Доу… Если бы напирала, требовала, то у нее получилось бы вызволить Ализ, вместо… В темноте раздавалось испуганное поскуливание, и ладонь Ализ выскользала у нее из руки, а сзади стукала дверь. Синяя щека вздувалась от напирающей изнутри стали, и Финри оголяла зубы и стонала, и хваталась за голову, и в мучении жмурила глаза.

– Фин.

– Гар.

Он склонялся над ней, голова в золотистом ореоле света. Она села, потирая лицо. Какое-то онемелое. Все равно что месить холодное тесто.

– Я принес свежую одежду.

– Благодарю.

До смешного формально. Будто с чужим дворецким.

– Извини, что разбудил.

– Я не спала.

Во рту все еще стоял странный привкус, точнее ощущение, будто язык разбух. В темноте по углам комнаты мелькали цветовые пятна.

– Я думал, мне следует зайти… до рассвета.

Снова пауза. Возможно, он ждал от нее каких-то слов – что она рада его видеть, – но все эти мелкие изъявления вежливости были ей ненавистны.

– Твой отец поставил меня командовать взятием моста в Осрунге.

Ну и что на это сказать: поздравляю? Умоляю, не надо? Будь осторожен? Не ходи? Оставайся здесь? Прошу-прошу?

– Ты пойдешь впереди?

В ее голосе звенели льдинки.

– Наверное.

– Только без героизма.

Как Хардрик, что отправился за помощью. Да так ее и не привел. И сам пропал.

– Героизма не будет, это я тебе обещаю. Просто… все должно быть по-правильному.

– Это тебя в жизни не выручит.

– Я на это и не рассчитываю.

– Тогда зачем тебе это?

– Потому что кто-то же должен.

У них так мало общего. Циник и идеалист. И как она вышла за него замуж? Зачем?

– Бринт, похоже… в порядке. С учетом обстоятельств.

У Финри мелькнула мысль, что у Ализ, возможно, все не так уж плохо. Впрочем, она тут же себя одернула. Это лишь напрасный расход надежды, разбрасываться которой она не могла себе позволить.

– Каково оно, когда жену забирает враг?

– Невыразимое отчаяние. Надеюсь, с ним все будет в порядке.

В порядке. Какая бесполезная, ходульная фраза. И разговор у них такой же бесполезный, ходульный. Гар чувствовал себя чужим. Он так и не понял, кто же она такая. Как могут двое людей наконец узнать друг друга, и могут ли? Каждый по жизни кочует в одиночку, и битвы на пути у каждого свои.

Он взял ее за руку.

– Ты как будто…

Прикосновения она стерпеть не смогла и отдернула пальцы, как от раскаленной печи.

– Иди. Тебе пора.

Его лицо чуть заметно скривилось.

– Я люблю тебя.

Слова, не более. А потому и вылетать должны, казалось бы, без усилий. Тем не менее для нее произнести их оказалось едва ли не более сложным, чем взлететь на луну. Она отвернулась к стене и натянула одеяло. Захлопнулась дверь.

Спустя минуту, а может, чуть больше, она выскользнула из постели. Оделась, плеснула в лицо водой. Одернула рукава, чтобы они скрывали следы от веревок на запястьях и рваный порез на руке. Открыла дверь и вышла. Отец на другом конце комнаты разговаривал с офицером – тем самым, на которого вчера рухнул шкаф с посудой. Хотя нет, не тот самый. Другой.

– Ты проснулась.

Отец улыбался, но улыбка была усталой и тревожной, как будто он ожидал, что дочь сейчас вспыхнет пламенем, а ему надо будет хвататься за ведро. А может, она и правда готова воспламениться. Она бы не удивилась. И не очень бы об этом пожалела.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. – Руки сомкнулись у Финри на горле и она вцепилась в них ногтями под грохотанье пульса в ушах. – Я вчера убила человека.

Отец встал, положил руку ей на плечо.

– Ощущение может быть всякое, но…

– Я всадила в него кинжал, который вытащила тайком у офицера. Воткнула лезвие ему в лицо. Прямо в лицо. Так что ощущение, думаю, самое наглядное.

– Финри…

– По-твоему, я схожу с ума? – она фыркнула. – Все могло сложиться куда хуже. Я, наоборот, радоваться должна. Ничего другого мне не оставалось. Что я могла сделать?

– После того, что ты перенесла, лишь безумец мог бы чувствовать себя хорошо. Попытайся вести себя так… как будто это всего лишь очередной день, такой же, как любой другой.

Финри глубоко вздохнула.

– Конечно. – Она улыбнулась, пытаясь изобразить на лице уверенность, а не безумие. – Просто очередной день.

На столе стояла деревянная чаша с фруктами. Финри взяла яблоко, наполовину зеленое, наполовину охристое. Надо попытаться хоть что-то съесть. Поддержать в себе силы. В конце концов, это же просто еще один день.

Снаружи темно. Часовые стоят в свете факелов. Они подобрались и молча смотрели, как она идет мимо, делая вид, что не смотрят. Так бы и облевала их всех, но надо улыбаться, ведь это всего лишь еще один день и они не похожи как две капли на тех, которые отчаянно пытались удержать ворота гостиницы, когда вокруг летели щепки и дикари прорубались в двери.

С тропинки она ступила на склон холма, запахиваясь в плащ. Во тьме под ветром волновалась трава. Пучки осоки цеплялись за сапоги. Кто-то созерцал темную долину – полы его плаща хлопали, лысина блестела. Кулак сжат за спиной, большой палец беспокойно трет указательный. Рядом угодливо застыл еще один, с кружкой. В вышине на восточном небосклоне проявлялись первые, слабые мазки рассвета.

То ли это последствия дурноты, то ли бессонница, но после того, что Финри пришлось пережить накануне, первый из магов не казался ей таким ужасным.

– Еще один день! – возгласила она, чувствуя, что способна, пожалуй, сняться с холма и взмыть в небо. – Еще один день битвы. Вы должны быть довольны, лорд Байяз!

Тот скупо поклонился.

– Я…

– Вас можно называть «лорд Байяз» или есть какое-нибудь более приличествующее обращение к первому из магов? – Она отвела с лица волосы, но ветер вскоре вновь их разметал. – Ваша светлость, ваше чародейство, а то и ваша волшебность?

– Я не сторонник церемоний.

– А как вообще становятся первым из магов?

– Я был первым подручным великого Иувина.

– И он обучил вас магии?

– Он научил меня высокому искусству.

– Тогда почему бы не прибегнуть к нему вместо того, чтобы заставлять людей драться?

– Потому что заставлять людей драться не в пример проще. Магия – искусство и наука принуждения вещей вести себя способами, не свойственными их природе. – Байяз неспешно отхлебнул из чашки, глядя на Финри поверх края. – Для людей же нет ничего более естественного, чем драться. А вы, я вижу, оправились после вчерашнего испытания?

– Испытания? Да я о нем почти забыла! Отец предложил мне вести себя так, будто это всего лишь очередной день. Сегодня один, завтра другой. И всякий день я должна заботиться об интересах мужа, а значит, и собственных. – Она улыбнулась, глядя в сторону. – Я очень амбициозна.

Зеленые глаза Байяза сощурились.

– Черта, которую я считаю самой восхитительной.

– Мид почил.

Рот молча открывался и закрывался, как у выловленной из реки рыбы, руки зажимали большущую прореху в малиновом мундире; упал как подкошенный, а сверху на спину посыпались бумаги.

– Смею заметить, вам теперь нужен новый лорд-губернатор Инглии.

– Не мне, – маг вздохнул, – скорей, его величеству. Хотя столь высокое назначение – работа не из легких. Несомненно, на этот пост рассчитывает и даже претендует кто-нибудь из родственников Мида, но мы этого допустить не можем: это же не какая-нибудь переходящая по наследству семейная побрякушка. Смею вас заверить, наберется и добрый десяток вельмож из Открытого совета, считающих, что занять эту должность – их почетный долг, однако мы не вправе подпускать одного отдельно взятого человека столь близко к короне. Чем ближе он к ней подступится, тем сильнее будет соблазн на нее посягнуть. Далеко ходить не надо, вспомним хотя бы пример с вашим сватом. Или же можно возвысить до этого какого-нибудь бюрократа, но тот же Открытый совет неминуемо возмутится, что мы, дескать, выдвигаем марионетку, которую кто-то будет непременно дергать за ниточки, а с ним и без того хлопот хоть отбавляй. Так что, как видите, столько противостояний, зависти и интриг, что хоть все бросай и уходи из политики.

– А почему бы не назначить на этот пост моего мужа?

Байяз по-птичьи склонил голову.

– А вы весьма откровенны.

– Да вот, настроение какое-то такое с утра.

– Еще одна черта, которую я всегда считал достойной восхищения.

– Именем судеб, я, и восхитительна! – воскликнула она, слыша, как рыдания Ализ обрываются со стуком двери.

– Однако не знаю, какую поддержку я мог бы оказать вашему супругу. – Байяз выплеснул из кружки остатки на росистую траву. – Его отец значится среди самых бесславных изменников в истории Союза.

– Это да. И одновременно знатнейшей титулованной особой, первой в Открытом совете, в шаге от претензий на корону. – Финри говорила горячо, о последствиях раздумывая не больше, чем считает круги брошенный в воду камешек. – Когда его разом лишили земель, а полномочия обкорнали так, будто их никогда и не существовало, впечатление было такое, что дворянство почувствовало себя уязвимым. И, радуясь его падению, оно усматривало в нем тайную угрозу своим привилегиям. А потому мне думается, наделить разумной толикой власти его сына будет Открытому совету выгодно. Восстановление привилегий древних родов, ну и так далее.

– Ну допустим. И что?

– А то, что если у великого лорда Брока и врагов и союзников было предостаточно, то у его сына нет ни тех, ни других. Вот уж восемь лет, как он отлучен и осмеян. Он не входит ни в какие политические союзы и не занимается ничем, помимо преданного служения короне. Он уже с лихвой показал и честность свою, и храбрость, и неукоснительную преданность его величеству на поле брани.

Взгляд Байяза она парировала своим, ничуть не менее строптивым.

– Вот бы о чем поведать во всеуслышание. Вместо того чтобы опускаться до барахтанья в грязной политике, наш монарх своей высочайшей волей решает вознаградить преданное служение, воинскую доблесть и беззаветный героизм в духе древних. Думаю, низам это придется по нраву.

– Преданное служение, доблесть и героизм? Хм, прекрасные качества для солдата, – сказал он, как какой-нибудь мясник, что оценивает запас сала на свинье. – Однако лорд-губернатор – прежде всего политик. В нем более ценятся гибкость, безжалостность и оглядка на целесообразность. А как у вашего мужа обстоит с этим?

– Слабовато, но возможно, кто-нибудь из близких сумеет выработать в нем эти качества.

На губах Байяза мелькнула улыбка.

– Я начинаю подозревать, что у них это и впрямь может получиться. Интересное у вас предложение.

– Так получается, вы еще не все учли?

– Лишь отъявленный глупец полагает, что учел все. Кто знает, может, я мог бы даже упомянуть о вашем предложении на следующем заседании Закрытого совета.

– Думаю, решение имело бы смысл принять достаточно быстро, не вынося его, так сказать, на… рассмотрение. И уж тем более на дебаты. В непредвзятости я себя не упрекаю, но считаю доподлинно, что мой муж – самый лучший в Союзе.

Байяз сухо усмехнулся.

– А кто говорит, что мне нужен лучший? Кто знает, может, как раз глупец и рохля в качестве лорд-губернатора Инглии всех бы и устраивал. Глупец и рохля с глупой трусливой женой.

– А вот этого, боюсь, я вам предложить не могу. Яблочка не желаете?

Она бросила ему плод, и он успел его подхватить, выронив при этом чашку. Байяз удивленно вскинул брови. Финри ушла прочь. Их разговора она уже толком не помнила. Ум всецело сосредоточился на том, как взбухала та синяя щека. И как сталь впивалась все глубже, глубже.

Ибо что мы за это получим…

Велика разница между тем, кто вышел из толпы как вождь и тем, кто вышел из нее же, но для казни на всеобщем обозрении. Когда Зоб влез на пустой короб для короткой речи, он, признаться, ощущал себя ближе ко второму, чем к первому. Перед ним раскинулось море лиц; круг Героев был полон, а снаружи народа теснилось и того больше. Не помогало даже то, что карлы Черного Доу окружали короб самой мрачной, темной, грозного вида толпой, какую лишь можно встретить на Севере, это при том, что на Севере грозных толп можно встретить великое множество. Только эти куда одержимей разбоем, насилием и кровопролитием, чем кто-либо из стремящихся жить по-правильному; не волновало их и то, кто может оказаться по ту сторону смертоносного острия.

Зоб радовался, что при нем Весельчак Йон, Фладд и Чудесница, стоят и тоже хмурятся возле короба. А еще отраднее, что совсем рядом Жужело: что ни говори, а Меч Мечей как ничто другое добавляет железа и весомости словам. Помнится, Тридуба, назначая его, Зоба, своим вторым, сказал однажды: «Я им вождь, а не любовник. А вождя прежде всего надлежит бояться, а уж затем любить».

– Люди Севера! – рявкнул он на ветру. – Ежели кто не слышал, Треснутая Нога мертв, и на его место Черный Доу поставил меня!

Он выбрал взглядом здоровенного, гнусного, самого что ни на есть ехидного вида злодея во всей толпе – из тех, что и бреется топором, – и подался к нему.

– Делать то, что я, язви вас, говорю, – гаркнул он, – вот теперь ваша забота!

Он нарочито долго пялился на злодея, якобы в доказательство, что ничего не боится, хотя правдивей было, пожалуй, обратное.

– Ну а моя – чтобы все вы были целы и невредимы! Хотя ни того ни другого обещать не берусь. Вокруг война. Однако стараться не перестану. Да и вы, именем мертвых, тоже, как я погляжу!

В толпе заухмылялись, но словами Зоба пока еще не прониклись. Время перечислить свои заслуги. Бахвальство не было у Зоба сильной стороной, однако скромностью награды не возьмешь.

– Имя мне Кернден Зобатый, и среди названных я уже тридцать лет! В свое время был вторым при Рудде Тридуба.

По толпе пошел одобрительный шелест.

– Да-да, при самой Глыбе Уфриса! Держал ему щит, когда он выходил на поединок против Девяти Смертей.

При этом имени шелест перешел в рокот.

– Потом сражался за Бетода, а нынче за Черного Доу. Участвовал в каждой битве, о которой вы небось только слышали! – Он скривил губы. – Поэтому лучше оставить сомнения, справлюсь ли я со своей задачей.

Он готов был выпростать содержимое своих кишок, но голос его изливался зычно, глубоко и твердо. Хвала мертвым за этот геройский голос, даром что время сделало нутро Зоба трусоватым.

– Я хочу, чтобы каждый здесь нынче поступил по-правильному! – ревел он. – Прежде чем вы начнете зубоскалить, и мне придется сунуть кой-кому в задницу башмак! Я не призываю вас гладить по головке детей или последний сухарь отдать белочкам, или даже превзойти храбростью Скарлинга, когда будут вынуты клинки. И не надо мне от вас разгеройских поступков – оставьте это вон тем камням.

Он дернул головой в сторону каменных истуканов.

– Им за это кровью не истекать. А призываю я к тому, чтобы все и каждый стоял за своего вождя! Дрался за свою дюжину, за своего товарища! И прежде всего не дал себя задаром, драть его, прикончить!

Глаза его нашли Бека, и он ткнул в него пальцем.

– Гляньте на этого вот парнишку. У него есть имя, Красный Бек.

Глаза у Бека вылезли из орбит, когда весь передний ряд отпетых головорезов обернулся на него посмотреть.

– Вчера он поступил по-правильному. Он удерживал в Осрунге дом, в дверь которого ломился Союз. Слушал своего вождя. Стоял за своих. Берег свою голову. И четверых мерзавцев отправил обратно в грязь, и вышел из боя живым!

Если Зоб слегка и приукрашивал, так на то она и речь, разве нет?

– Так вот, если паренек семнадцати лет способен отстоять у Союза дом, то неужто вояки с вашим опытом не отстоят у той песьей своры этот холм! Тем более что все здесь знают, как Союз богат… и неужто не оставит вам обильной поживы, когда будет уносить отсюда ноги, а?

Наконец-то раскат смеха. Ничто так не срабатывает, как обращение к жадности.

– У меня все! – рявкнул он. – А теперь по местам!

И соскочил с короба, покачнувшись из-за стрельнувшего колена, но остался стоять на ногах. Восторженных хлопков нет, но есть надежда, что он расположил их к себе достаточно, чтобы в спину ему до конца битвы не вонзился нож. А в эдакой орде это немало.

– Хорошо сказал, – одобрила Чудесница.

– Ты так думаешь?

– Только не знаю насчет правильности. Обязательно надо было это приплетать?

– Кому-то ж надо, – пожал плечами Зоб.

– Вы, наверное, слышали этим утром шум. – Полковник Валлимир окинул суровым взглядом собрание офицеров и сержантов Первого его величества полка. – Это был налет северян.

– Кто-то сбрендил, вот тебе и шум, – пробубнил Танни.

Он это сразу смекнул, едва лишь заслышал донесшийся с востока гвалт. Нет лучшего способа сбрендить, чем ночь, армия и всякие там сюрпризы.

– Имело место смятение на передовом рубеже…

– Опять же кому-то почудилось, – проворчал Танни.

– В темноте паника распространилась…

– Еще парочка чудаков, – буркнул Танни.

– И… – Валлимир скорчил гримасу, – северяне ушли с двумя нашими штандартами.

Танни приоткрыл рот, но слов так и не произнес. По собранию прошел изумленно-негодующий ропот, четкий, несмотря на сотрясающий ветви ветер.

– Штандарты Второго и Третьего полков захвачены врагом! – грянул Валлимир. – Генерал Миттерик… – Полковник с нарочитой осторожностью подыскал подходящие слова. – …крайне недоволен…

Танни исподтишка фыркнул. Недоволен Миттерик бывает лишь в благостном расположении духа. А уж при двух уведенных, можно сказать, из-под самого носа штандартах его величества о степени недовольства остается только гадать. Наверно, если ткнуть в него сейчас булавкой, гром раздастся на всю долину. Танни поймал себя на том, что сжимает штандарт родного Первого полка как-то очень уж бережно, и заставил себя расслабиться.

– Однако, что гораздо хуже, – продолжал Валлимир, – очевидно, приказ атаковать вчера пополудни все же последовал, но так и не был нам доставлен.

На Танни с укором покосился Форест, но капрал лишь пожал плечами. От Ледерлингена до сих пор не было ни слуху ни духу. Кто знает, может, парень добровольцем пошел в дезертиры.

– К тому времени, как подошел следующий циркуляр, уже стемнело. Так что Миттерик желает, чтобы мы за сегодня восстановили свое лицо. Как только развиднеется, генерал начнет штурм стены Клейла, причем с ошеломительной силой.

– Хм.

Об ошеломительной силе Танни последние дни слышал много, но как-то так выходило, что северяне всякий раз оказывались недоошеломлены.

– Между тем западную оконечность стены он думает оставить нам. Как только приступ наберет мощь, удерживать всю стену врагу скорее всего не хватит численности. Как только мы увидим, что неприятель оставляет стену, мы тут же пересекаем реку и бьем с фланга, – Валлимир шлепком одной ладони о другую изобразил, как он это видит. – Тут ему и конец. Все просто. Как только северяне оставляют стену, мы атакуем. Вопросы есть?

Вопрос у Танни напросился тут же – а как быть, если они ту стену не оставят? – но он досконально знал, что высовываться перед толпой офицеров – себе дороже.

– Вот и хорошо.

Валлимир улыбнулся, как будто молчание означало, что план безупречен, а не то, что люди или туповаты, или озабочены, или опасаются указать на его просчеты и недостатки.

– Нам не хватает половины людей и всех наших лошадей, но что может остановить Первый полк его величества? Если каждый сегодня будет достойно выполнять свой долг, у нас все еще есть время стать героями.

Пока туповатые, озабоченные, осторожные офицеры расходились готовить к бою своих солдат, Танни втихомолку давился язвительным смехом.

– Ты слышал, Форест? Мы можем все заделаться героями.

– Я настроен пережить этот день, Танни. От тебя же мне нужно, чтобы ты подобрался к линии деревьев и наблюдал оттуда за стеной. Иными словами, нужны опытные глаза.

– Да я там и так уже все видел-перевидел, сержант.

– Ну так и еще малость поглядишь, не рассыплешься. Как только увидишь, что северяне начинают сниматься, даешь сигнал. И еще, Танни. Смотреть ты будешь не один, поэтому и надеяться не смей, что тебе удастся что-нибудь отмочить. Думаешь, я не помню, что произошло тогда с засадой у Шрикты? Или что, наоборот, не произошло?

– Преступного умысла не выявлено. Это я цитирую трибунал.

– Все б ты трибунал цитировал, склизкая твоя задница.

– Первый сержант Форест, я сокрушен столь низким мнением сослуживца о моей персоне.

– Какой еще персоне, угорь! – прикрикнул Форест вслед.

Капрал уже пробирался по склону меж деревьев. Желток горбился в кустах примерно на том же месте, где они вдвоем коротали ночь. Он пялился через ручей в окуляр Танни.

– Где Уорт?

Желток открыл было рот, но капрал его перебил:

– Впрочем, я зря спросил. По зрелом размышлении можно и так догадаться. Есть ли какие-то признаки движения?

Желток снова приоткрыл рот.

– В смысле, помимо движения в кишечнике рядового Уорта?

– Никаких, капрал Танни.

– Прошу простить, если я тоже взгляну.

Не дожидаясь ответа, он выхватил окуляр и цепко оглядел линию стены от идущего вдоль ручья косогора – с запада на восток, где она скрывалась за каким-то бугром.

– Это не из недоверия к вашей сноровке…

Перед стеной никого не было, но за ней виднелись острия копий – да густо так – на едва начинающем бледнеть небе.

– Ну как, капрал, движений все же никаких?

– Никаких, Желток, никаких, – Танни, отведя окуляр, поскреб немытую шею.

Дивизия генерала Челенгорма в полном составе, укрепленная двумя полками Миттерика, растянулась в парадном строю на покатом травянистом склоне, спускающемся к отмелям. Она смотрела на север. В сторону Героев. В сторону врага.

По крайней мере, числом впечатлять мы умеем. Горст прежде и не видывал в преддверии битвы столько сил – в одно время и в одном месте, уходящих по обе стороны вдаль и в темноту. Над сомкнутыми шеренгами густо щетинились всевозможные пики, секиры и алебарды, трепетали вымпелы рот, а неподалеку колыхался на крепком ветру золотистый штандарт собственного его величества Восьмого полка, гордо символизируя несколько поколений боевой славы. Отбрасывали очажки света фонари, выхватывая мрачновато-торжественные лица, тяжелые искры надраенной стали. Здесь и там сидели верхом офицеры, все с мечами наголо, в ожидании приказа, и сами готовясь отдавать команды. У самой воды стояла оборванная орава северян Ищейки и немо таращилась на все это боевое великолепие.

Видимо, для того, чтобы соответствовать случаю, генерал Челенгорм облачился даже не в доспехи, а в произведение искусства: кирасу зеркальной стали, с выгравированными спереди и сзади золотыми солнышками, бесчисленные лучи которых прорастали в мечи, копья, стрелы, перевитые дубовыми и лавровыми венками – вещь тончайшей, ювелирной работы.

– Пожелай мне удачи, – рассеянно бросил он, пришпоривая скакуна и выезжая на гальку перед строем.

– Удачи, – шепнул Горст.

Великое воинство стояло так тихо, что было слышно слабое позвякивание, когда Челенгорм вынул меч.

– Люди Союза! – прогремел он, вздымая его над собой. – Два дня назад многие из вас были среди тех, кто понес поражение от рук северян! Тех, кто был изгнан с холма, вы видите сейчас перед собой. Вина и бесславие того дня лежали целиком на мне!

Слова генерала разносились многоголосым эхом. Это конные офицеры повторяли обращение тем, кто чересчур далеко от источника.

– Я надеюсь и верю, что вы поможете мне сегодня обрести искупление. Храбрые люди Срединных земель, Старикса, Инглии! Отважные люди Союза!

Жесткая дисциплина не допускала выкриков, но по шеренгам все равно пошло что-то вроде рокота. Горст и тот невольно поднял подбородок. «Ох уж этот патриотический угар. Он дурманит даже меня, который так хорошо знает, что почем».

– Война ужасна! – Конь Челенгорма взбрыкнул на голыше, и генерал удержал его движением поводьев. – Но она и прекрасна! На войне человек может понять, кто же он есть на самом деле. Он становится как на ладони. Война показывает в людях худшее – алчность, трусость, дикость! Но она же раскрывает в нас и лучшее – доблесть, силу, милосердие! Так явите же мне сегодня ваше самое лучшее! И более того, явите его врагу!

Возникла недолгая пауза, пока последние фразы доносили до слуха стоящих позади, и по знаку ответственных лиц при Челенгорме воинство дружно вскинуло руки и громогласно возликовало. Горст поймал себя на том, что вносит в общее ликование свою писклявую лепту, и заткнулся. Челенгорм прогарцевал с торжествующе поднятым мечом, потом повернулся к полкам спиной и с тускнеющей улыбкой поскакал в сторону Горста.

– Хорошая речь. Прямо такая, призывная.

Ищейка сутулился в обшарпанном седле мухортой лошаденки, дуя в сведенные ладони.

– Спасибо, – откликнулся генерал, натягивая поводья скакуна. – Я просто пытался сказать правду.

– Правда, она как соль. По крупице вроде приятно, а от пересола тошнит.

Ищейка криво улыбнулся им обоим. Безответно.

– А доспех-то какой, просто глаза слепит.

Челенгорм с некоторой неловкостью оглядел свою несравненную кирасу.

– Подарок от короля. Все никак не находилось подобающего случая…

А и в самом деле, как же он найдется, если только ради этого не рваться навстречу своей фатальной участи?

– Так каков план? – осведомился Ищейка.

Челенгорм простер руку к застывшей в ожидании дивизии.

– Восьмой и Тринадцатый пехотные полки и полк Старикса выступят и поведут.

Впечатление такое, будто речь идет о свадебном танце. Значит, потерь наверняка жди больше.

– Двенадцатый и адуанские добровольцы образуют вторую волну.

Волны крушатся о берег, впитываются в песок, и след их пропадает.

– Остатки Ростодского и Шестого полков последуют в резерве.

Остатки, остатки. Мы все в свое время сделаемся остатками.

Ищейка, надув щеки, плавно выдохнул, оглядывая плотные ряды пехоты.

– Что ж, во всяком случае, в людях у вас недостатка нет.

Вот уж да, как и недостатка в грязи, куда их закапывать.

– Вначале мы пересекаем отмели, – Челенгорм мечом указал на извивы проток и песчаные наносы. – Я так полагаю, у них возле дальнего берега будут понатыканы застрельщики.

– Несомненно, – согласился Ищейка.

Меч указал на ряды плодовых деревьев, едва видимых на склоне между поблескивающей водой и основанием холма.

– При проходе через те огороды мы ожидаем некоторое сопротивление.

«Я так думаю, что отнюдь не некоторое».

– Ничего, мы попробуем выдавить их из тех деревьев.

– Но ведь вас здесь раз-два и обчелся.

Ищейка подмигнул.

– Воюют не только числом. Кое-кто из моих ребят уже за рекой, лежат, затаясь. Как только вы переберетесь, предоставьте действовать нам. Если мы сумеем их потеснить, прекрасно, если нет, вы ничего не теряете.

– Очень хорошо, – одобрил Челенгорм. – Я настроен предпринимать любые шаги, чтобы по возможности сберечь жизни.

Невзирая на то, что сама по себе вся эта затея – лишь упражнение в массовом заклании.

– Как только огороды оказываются у нас в руках…

Генерал широким жестом обвел голый склон холма, указывая вначале на более мелкие камни южной шпоры, затем на более крупные на вершине, озаренные светом тускнеющих костров. Поведя плечами, Челенгорм опустил меч.

– …мы взбираемся на холм.

– Вы взбираетесь на тот холм? – брови у Ищейки поползли вверх.

– Именно.

«Что за чушь», – подумал Горст, а вслух высказал:

– Они там уже два дня. Черного Доу можно называть как угодно, но он не дурак, и встретит нас в полной готовности. Там уже наверняка врыт частокол, понакопаны канавы, у стены стоят люди, которые встретят наших градом стрел сверху, и…

– Наша цель, – перебил Челенгорм с такой гримасой, будто стрелы на него уже сыпались, – не обязательно их оттуда согнать. Задача ставится удержать их, пока генерал Миттерик слева и полковник Брок справа своими ударами вскрывают им фланги.

– Эйе, – произнес Ищейка как-то неуверенно.

– Но мы надеемся, что удастся достичь гораздо большего.

– Да, но я имею в виду… – Ищейка глубоко вздохнул, хмуро озирая холм. – Чушь какая-то.

«У меня бы не получилось сказать лучше».

– Вы сами в этом уверены?

– Мое мнение к делу не относится. План разработан маршалом Кроем по указаниям Закрытого совета и желанию короля. Я отвечаю лишь за время.

– Что ж, коли вы наметили выступать, лучше не мешкать, – Ищейка кивнул, разворачивая лошаденку. – А то, мне кажется, днем дождь пойдет. Да не просто дождь, а ливень!

Челенгорм поднял глаза к небу – уже развиднелось настолько, что можно наблюдать стремительный полет туч, – и вздохнул.

– Время у меня в руках. За реку, через огороды и прямиком на холм. В основном просто на север. На это моих способностей, пожалуй, хватит.

Они помолчали.

– Я очень хотел поступить правильно, но оказался… не самым великим тактиком в армии его величества. – Он снова вздохнул. – По крайней мере, я еще могу повести войска в бой.

– При всем уважении, могу ли я посоветовать вам держаться все-таки сзади?

Челенгорм изумился. «От самих этих слов или от того, что я их выговариваю больше, чем по два кряду? Люди со мной разговаривают, как со стеной, ожидая такого же результата».

– Ваша забота о моей безопасности, полковник Горст, весьма трогательна, но…

– Бремер.

«Если умру, пусть хоть один человек на свете помнит меня по имени».

Челенгорм грустно улыбнулся.

– В самом деле трогательно, Бремер, только, боюсь, не годится. Его величество…

«Пошло оно в задницу, это величество».

– Вы хороший человек. – Редкостно некомпетентный, но тем не менее. – А война – не место для хороших людей.

– Уважаю, но не соглашусь ни с тем, ни с другим. Война прекрасна для искупления. – Челенгорм, прищурясь, поглядел на Героев, кажущихся сейчас так близко, всего-то за полоской воды. – Если ты улыбаешься в лицо опасности, честно выполняешь свой долг, твердо стоишь на своем, тогда, живой ты или мертвый, но ты рождаешься заново. Битва человека… очищает, не так ли?

– Нет.

Омойся кровью, и выйдешь из нее кровавым.

– Взгляните на себя. Хороший я человек или нет, это еще надо посмотреть, а вот вы, без всякого сомнения, герой.

– Я?

– А кто же еще? Два дня назад, на этих самых отмелях, вы в одиночку набросились на врага и спасли мою дивизию. Это неоспоримый факт, часть боя я наблюдал самолично. А вчера на Старом мосту?

Горст уставился куда-то вдаль.

– Вы вырвали его у врага, пока люди Миттерика вязли в грязи; взяли переправу, которая, может статься, решит исход сегодняшней битвы. Вы – само вдохновение, Бремер. Вы наглядно доказываете, что человек действительно может чего-то стоить среди… всего этого. Сражаться сегодня у вас нет необходимости, и тем не менее вы здесь и готовы отдать жизнь за короля и страну.

«Просрать ее за короля, которому на нее наплевать, и страну, которая бы тоже плевала, если б могла».

– Герои – это нечто куда большее, чем просто хорошие люди.

– Герои создаются наспех из самых что ни на есть простых материалов. Наспех созидаются, и так же быстро выбрасываются, а на их место встают новые. Если мое мнение чего-то стоит, то они бесполезны.

– Умоляю вас делать различие.

– Различие ради бога, только очень вас прошу… держитесь в задних рядах.

Челенгорм печально улыбнулся и, дотянувшись, стукнул Горста кулаком по мятому наплечнику.

– Ваша забота о моей безопасности, Бремер, воистину трогательна. Но боюсь, я так поступить не могу. Во всяком случае не больше, чем вы.

– Нет, – Горст оглядел холм – сгусток тьмы на фоне светлеющего неба. – Стыд, да и только.

Кальдер, щурясь, смотрел в окуляр отца. За кругом света от фонарей поля уходили в зыбкую мглу. Ближе к Старому мосту можно было различить яркие пятна, разрозненные отблески металла, но на этом, пожалуй, и все.

– Ты думаешь, они готовы?

– Я вижу лошадей, – отозвался Бледноснег, – уйму лошадей.

– Прямо-таки видишь? А я что-то ни черта не вижу.

– Они там.

– Ты думаешь, они смотрят?

– Думаю, да.

– Миттерик смотрит?

– Я бы на его месте смотрел.

Кальдер поглядел на небо, где сквозь бурлящую муть облаков сочился серый свет. Рассветом это назвал бы лишь самый неисправимый оптимист. Кальдер к их числу не принадлежал.

– Тогда, наверное, время.

Он еще раз отхлебнул из фляжки, почесал ноющий низ живота, передал фляжку Бледноснегу и полез на груду коробов. В свете фонарей он оказался столь же незаметен, как метеор в ночном небе. Кальдер оглянулся через плечо на ряды людей, темные силуэты перед длинной стеной. Он так и не научился ни понимать, ни любить их, как и они его, но их объединяло одно – все они купались в славе его отца; были великими людьми из-за того, кому служили. Именно они сидели за большим столом в замке Скарлинга, кое-кто на почетных местах. Со смертью отца Кальдера все, включая принца, покатились в тартарары; впечатление такое, что падать ниже попросту некуда. И это в каком-то смысле принесло облегчение, поскольку вождь без солдат – неимоверно одинокий человек в большом кровавом поле.

Расшнуровывая гульфик, Кальдер отчетливо улавливал на себе их взгляды. Взгляды пары тысяч его удальцов, что стояли сзади, и головорезов Тенвейза. Хорошо бы, если б на него сейчас смотрели еще и несколько тысяч кавалеристов Союза. А заодно с ними и генерал Миттерик, и чтобы башка у него готова была лопнуть от злости.

Ничего. Что лучше, расслабиться или напрячься? Как, черт возьми, всегда: такие старания, и насмарку. А что еще хуже, пронзительный ветер ощутимо подмораживал конец. Седой карл, что стоял с вражеским флагом слева, поглядывал на усилия принца с некоторой озадаченностью.

– Ты можешь не пялиться? – процедил Кальдер.

– Прости, воитель, – карл кашлянул и прямо-таки деликатно отвел глаза.

Может, как раз обращение «воитель» подействовало так, что камень преткновения он преодолел. В мочевом пузыре заныло, и Кальдер, откинув голову, радовался этому сладостному томлению.

– Ах-х.

Вырвалась на волю струя, и в сиянии брызг в свете фонаря оросила ближний флаг, как дождик, брызжущий на маргаритки. По рядам воинства прокатился раскат смеха. Как они податливы на забаву – а впрочем, могучие бойцы не приспособлены для тонких шуток. Им бы что-нибудь понаглядней: ссаки с дерьмом, башка с плеч.

– А вот и тебе немножко.

С этими словами он послал дугу на другой флаг, повернувшись в сторону Союза с самой что ни на есть глумливой ухмылкой. Народ подпрыгивал, приплясывал, ликующе вопил на все поле. Что ж, воин или вождь из него, Кальдера, не ахти, но зато он знает, как развеселить людей и как их разгневать. Свободной рукой он указал на небо, а сам, вихляя бедрами, стал брызгать во все стороны.

– Я бы и посрал на них, – заорал он через плечо, – да только от жарко́го Белоглазого у меня запор!

– Он бы на них посрал! – под разноголосые смешки разнес кто-то шутку.

– Ничего, прибереги для Союза! Посрешь на них, когда они сюда сунутся!

И они хохотали и улюлюкали, потрясали оружием и хлопали по щитам. Пара человек даже влезла на стенку и стала с нее мочиться на расположение Союза. Это им казалось куда веселей, чем сидеть в ожидании того, что неминуемо нагрянет с той стороны ячменного поля. Видеть эту браваду Кальдеру было отрадно. Он проявил себя и совершил поступок, достойный песен. Заставил смеяться людей отца. Людей брата. Своих людей. Пока их всех не перебьют к чертям собачьим.

Беку показалось, что ветер донес до слуха что-то, похожее на смех, хотя кому – и главное, над чем – тут смеяться. Развиднелось настолько, что стала просматриваться долина. А вместе с тем и численность Союза. Поначалу Бек не поверил, что темные квадраты по ту сторону отмелей – скопления людей. Он пытался себя убедить, что такого не бывает. И наконец понял, что это бесполезно.

– Их там, кажется, несметные тыщи, – выдохнул он.

– Ну а как же! – Жужело чуть не подпрыгивал от восторга. – И чем их там больше, тем сильнее наша слава! Разве не так, воитель?

Зоб ненадолго отвлекся от выгрызания ногтей.

– А? Понятное дело. Жаль только, что их там не вдвое больше.

– Именем мертвых, а уж мне-то как жаль! – Жужело втянул воздух и выдохнул с блаженной улыбкой. – Ну да не будем предаваться унынию: может, они тут еще не все!

– Остается лишь уповать, – угрюмо хмыкнул Йон.

– Эх, как я люблю войну, разрази меня гром! – Жужело взвизгнул от восторга. – Ну просто обожаю! А ты?

Бек промолчал.

– Ее дух. Ее ощущение. – Он нежно провел по зазубренным ножнам меча. – Война честна. В ней нет лжи. Не нужно ни перед кем кланяться. Не нужно прятаться. Да и некуда. Скажем, ты погибнешь – ну так что с того? Ты примешь смерть среди друзей. Среди достойных врагов. Умрешь, честно глядя Великому Уравнителю прямо в глаза. А может, и выживешь – в жизни всякое бывает, верно, парень? Человек не чувствует себя доподлинно живым до тех пор, пока не заглянет в лицо смерти.

Жужело топнул.

– Люблю войну! Как досадно, что Железноголовый сейчас внизу, на Детках. Ты как думаешь, они в самом деле доберутся досюда? А, воитель?

– Да кто его знает.

– Я думаю, да. Надеюсь на это. Эх, лучше, если б это случилось до дождя. Гляньте-ка, небо – словно ведьмино варево.

А ведь и в самом деле: с первым проблеском рассвета оно окрасилось в какой-то небывалый цвет. Небо тяжелело взбухающими громадами мутно-лиловых туч, безмолвно и торжественно плывущими откуда-то из-за гряды северных холмов. Жужело пружинисто подпрыгнул.

– Эх-х, черт его дери! Просто дождаться не могу!

– А там что, разве не люди? – Бек задумчиво кивнул на ту сторону; ему припомнилось безжизненное лицо того солдата в лачуге. – Разве они не такие же, как мы?

– Вполне возможно, – покосился Жужело. – Но если начать так думать, то… так никого и не угрохаешь.

Бек открыл было рот, да так и закрыл. А и в самом деле, что на это скажешь. Смысла не больше, чем в том, что творилось в истекшие дни.

– Хорошо тебе, – фыркнул Зобатый. – Твоя Шоглиг назвала время и место твоей смерти, да еще и сказала, что оно не здесь.

Жужело разулыбался еще шире.

– Оно-то так, и мою отвагу это, признаться, подпитывает, но даже если б она сказала, что я сложу голову здесь и сейчас, думаешь, это бы что-то изменило?

– Может, ты б тогда хоть не тявкал так громко, – брякнула Чудесница.

Жужело ее не слушал:

– О, гляньте! Гляньте, они уже двинулись! Хотя и рановато.

Он ткнул Мечом Мечей на запад, в сторону Старого моста, другой рукой обняв Бека за плечи – силища такая, что его чуть не оторвало от земли.

– Посмотри, какие красивые лошадки.

Бек ничего особо не разглядел, кроме темной земли, блеска реки и роения дальних огней.

– А ведь правда, экие они нетерпеливые. Дерзко, ничего не скажешь. Выходить в такую рань, когда еще толком и не рассвело.

– Для конницы и впрямь темновато, – покачал головой Зоб.

– Им, видимо, так же чертовски неймется, как и мне. Хотят сегодня как следует попластаться, да, Зобатый? Эх, именем мертвых!

Жужело погрозил долине мечом, мотая Бека взад-вперед чуть ли не в воздухе.

– Сдается мне, о сегодняшнем дне будут сложены песни!

– Кому-то что малина, что говно, лишь бы песни горланить, – процедила сквозь зубы Чудесница.

Загадка земли

– Вон они, идут.

Голос у Бледноснега был бесстрастным, будто речь шла о бредущей навстречу отаре овец. Приближение вражеской конницы было хорошо слышно в полутьме. Долгий зов трубы, шуршанье колосьев по конским бокам – все ближе и ближе, – отрывистое перекликание людей, всхрапы и ржание коней, позвякивание сбруи и доспехов. Невнятно, приглушенно, но с грозной неминуемостью. У Кальдера от этих звуков зачесалась разом взмокшая кожа. Вон они, близятся, и непонятно, что лучше, – храбриться или ужасаться. Наверно, лучше и того и другого помаленьку.

– Представить невозможно, что они клюнули.

Все было так вздорно, что хотелось смеяться. До тошноты, до рвоты.

– Вот же спесивые долболобы.

– Единственное, на что можно надеяться в битве, это что люди редко действуют благоразумно.

Хорошо сказано. Будь у него, Кальдера, благоразумие, он бы уже вовсю пришпоривал коня, уносясь отсюда куда подальше.

– Твой отец потому и был великим человеком. Голова у него всегда была холодной, даже в огне.

– А ты считаешь, мы сейчас в огне?

Бледноснег с неторопливой аккуратностью харкнул.

– Пока нет. Но пекла, сдается мне, не избежать. Надеюсь, у тебя голова останется холодной?

– С чего бы нет?

Взгляд Кальдера метался по змеистой линии факелов перед стеной. Цепь его людей, идущих по плавным подъемам и спускам. «Земля – загадка, которую надлежит разгадывать, – говаривал отец. – Чем больше у тебя армия, тем загадка сложней». В этом он был большим мастером. Один взгляд, и он уже знал, куда поставить каждого человека, как выгодней использовать всякий склон, дерево, ручей, забор, обращая их в союзников.

Кальдер сделал, что мог, учел каждый бугорок и пригорок, расположил за стеной Клейла лучников – однако сомнительно, чтобы выложенная селянином каменная стенка в пояс высотой представляла для боевого скакуна препятствие – так, легкое упражнение. Как ни печально, плоское пространство ячменного поля давало выгоду врагу. Вот уж кому оно в радость. Была в этом некая ирония: отец стремился сделать здешние земли ухоженными, пригодными для земледелия. Разбил в этой, и во многих других долинах селения и хутора, построил изгороди; где надо осушил, а где надо заполнил водой канавы, чтобы собирать более богатый урожай. Чтобы в казну текли подати, а войско исправно питалось. Расстелил золотистый ковер гостеприимства перед конницей Союза.

На фоне холмов в глубине долины, в темном море ячменя угадывалась черная волна с колеблющимся гребнем из заостренного металла. Почему-то подумалось про Сефф. Ее лицо представилось так ясно, что перехватило дыхание. Увидит ли он снова свою жену, доживет ли до того, чтобы поцеловать ребенка? Тут кроткие мысли спугнул топот вражеских коней, перешедших на рысь. Гаркали команды офицеры, стремясь к слитности рядов, к тому, чтобы неимоверная масса конского мяса слаженно перла безудержной лавиной.

В сравнительной близости земля отлого всходила к подножию Пальца Скарлинга; колосья там сменялись травой – куда более выгодная местность, но там сидит этот паршивый мерзавец Тенвейз. Справа склон более правильных очертаний, прочерченный стеной Клейла, которая охватывает холм посередине, а дальше теряется из виду, спускаясь к ручью. За ручьем, насколько известно, леса, где тоже засел Союз, готовый вот-вот рвануть с фланга на тоненькую цепочку обороны и растерзать ее в клочья. Впрочем, невидимый враг занимал Кальдера не так, как сотни, если не тысячи тяжеловооруженных всадников, идущих напролом лобовым натиском – тех самых, чьи драгоценные стяги он только что обоссал. Вот кто действительно требует внимания. А лавина уже видна невооруженным глазом: из полутьмы проглядывают пятна лиц, щиты и пики, блестящие доспехи.

– Стрелы? – склонился к принцу Ганзул Белоглазый.

Знать бы еще, как далеко они летают, эти стрелы. Надо хотя бы сделать знающий вид. Кальдер помедлил и щелкнул пальцами:

– Стрелы.

Белоглазый властно взревел; зазвенела тетива, замелькали над головой стрелы, осыпая врага. Хотя способны ли прутики с кусочками металла нанести урон этому защищенному броней мясу?

Грохот конной лавы был подобен буре; она стремительно надвигалась, набирая разгон на север, в сторону стены Клейла и малочисленного воинства Кальдера. Гул копыт сотрясал землю, взметая истолченные в пыль колосья. Кальдера пробило желание броситься наутек, прошило как копьем. Он непроизвольно подался назад. Стоять на пути всего этого было столь же безумно, как под падающей горой.

И тут он внезапно поймал себя на том, как с каждой секундой страх убывает, сменяясь возбуждением. Всю жизнь он только и делал, что увиливал, изыскивая способы уклоняться и драпать. Теперь же, стоя лицом к опасности, он уяснял, что она, вопреки его страхам, не столь ужасна. Кальдер язвительно улыбнулся, почти захохотал. Гляньте-ка, вот он, и ведет карлов на битву. Он, и стоит лицом к смерти. Он выпрямился в полный рост, приветственно раскинув руки, и что-то орал во всю глотку. Это он-то, Кальдер, лжец и трус, разыгрывал из себя героя. Подумать только, он, и вот так взял и примерил на себя эту роль.

Всадники все ниже припадали к конским гривам, держа пики наперевес. И чем быстрее они набирали смертельный галоп, тем сильнее, казалось, растягивается время. Эх, ему бы, Кальдеру, внимательней слушать отца, когда тот рассказывал о земле; излагал с отстраненным видом романтика, вспоминающего утерянную любовь. Надо было учиться использовать рельеф, как скульптор использует камень. А он же, дурень, был слишком занят фиглярством, таскался по бабам да наживал себе врагов, которые будут его потом всю жизнь преследовать. И вот вчера вечером, оглядев землю и убедившись, что она не на его стороне, он поступил как смог.

Теперь уже ничего не исправить.

У конников не было возможности разглядеть первую яму в этой полутьме и среди колосьев. Это была всего лишь мелкая канава, не больше локтя в глубину и локтя в ширину, зигзагом идущая по полю. Большинство лошадей перемахнуло ее, даже не заметив. Однако пара-тройка тех, кому не повезло, угодили в нее копытами и полетели кубарем. Падение было жестоким – бьющаяся масса конечностей, спутанных поводьев, сломанного оружия и снопов пыли. А там, где они падали, сзади налетали другие и тоже валились, захваченные вихрем крушения.

Вторая яма была вдвое шире и глубже. Здесь коней упало больше, поскольку мчавший следом ряд врезался в предыдущий; кто-то из всадников полетел на собственной пике, как ведьма на метле. Боевой порядок конницы начал распадаться. Кто-то по-прежнему рвался вперед. Другие пытались осмотреться, поняв, что что-то здесь не так, и множили сумятицу, и тех и других осыпал град стрел. Возникло убийственное столпотворение, в котором наступающие представляли друг для друга угрозу не меньшую, чем для Кальдера с его людьми. Ужасающий грохот копыт сменился отчаянными воплями и страдальческим ржанием покалеченных животных.

Третья ямина была самая большая – точнее, две, глубокие, какие только сумели вырыть в темноте заступы северян. Шли они под углом, грубой воронкой, направляя людей Миттерика к провалу в центре, где выставлены драгоценные королевские штандарты. Туда, где стоял Кальдер. Спохватившись, он глядел округленными глазами на брыканье лошадей вокруг и прикидывал, куда же ему теперь деваться, и не поздновато ли.

– Копья! – рявкнул Бледноснег.

– Эйе, – мекнул принц, осторожно пятясь и махая мечом, – хорошая мысль.

Из раздуваемого ветром ячменя донесся похожий на вой боевой клич, и в пять рядов выступили люди Бледноснега – отборные воины, что сражались за брата, а до этого за отца Кальдера при Уфрисе и Дунбреке, в Кумнуре и Высокогорье. В первых лучах солнца, пролившихся на долину, заблестел смертельный частокол копий.

Лошади, всхрапывая, останавливались на скаку, опрокидывались, сбрасывали седоков, нанизывались на пики тех, кто налетал сзади. В безумный хор сливалось скрежетание стали, вопли погибающих, хруст кромсаемого дерева и чавканье кромсаемой плоти. Гнулись и ломались древки копий, летели щепки и обломки. Свет затмила завеса из взбитой пыли и соломенной трухи, посреди которой кашлял Кальдер с мечом, свисающим из онемевшей руки.

Кашлял и недоумевал, что за странное стечение неудач могло породить это безумие. И найдется ли еще одно, которое поможет ему выбраться отсюда живым.

Вперед и вверх

– Вы считаете, это можно назвать рассветом? – спросил генерал Челенгорм.

Полковник Горст пожал необъятными плечами, видавшие виды доспехи задребезжали.

Генерал посмотрел вниз на Реттера.

– А вы, юноша, назвали бы это рассветом?

Реттер моргнул. На востоке, там, где, по его представлению, находился Осрунг, в котором он ни разу не бывал, контуры грузных облаков подсвечены какими-то зловещими лучами.

– Да, генерал.

Голос сорвался, и он смущенно умолк. Генерал Челенгорм, наклонившись с седла, потрепал его по плечу.

– Нет ничего постыдного в том, чтобы пугаться. Смелость – быть напуганным, но все равно поступать по-своему.

– Да, господин.

– Просто держитесь возле меня. Исполняйте свой долг, и все будет хорошо.

– Да, господин.

Реттер невольно раздумывал, как долг может остановить, скажем, стрелу. Или копье. Или топор. Безумие какое-то, карабкаться на такой огромный холм, где на склонах их ждут поработители-северяне. Все говорят, что они поработители. А ему только тринадцать лет, из которых он в армии всего шесть месяцев и мало что знает, помимо чистки сапог, да еще как дудеть разные там маневры. Что такое «маневры», он тоже толком не знал, просто делал вид. И не было для него ничего безопаснее, кроме как жаться поближе к генералу и еще такому, по общему мнению, герою, как полковник Горст, хотя на героя он вовсе не походил, особенно голосом. Блистательности в нем не было решительно никакой, а вот если б кому понадобился, скажем, таран, то для этого полковник, пожалуй, сгодился бы как никто другой.

– Очень хорошо, Реттер. – Челенгорм вытащил меч. – Играйте наступление.

– Слушаюсь, господин.

Реттер тщательно смочил губы языком, сделал глубокий вдох и поднял горн. Его охватило внезапное беспокойство, что гладкий металл вдруг возьмет да и выскользнет из вспотевших от волнения ладоней, что он выдует неверную ноту, или же горн каким-то образом окажется полон грязи и произведет лишь жалкий пук с фонтаном мутной воды. У Реттера по этому поводу то и дело случались кошмары. Вот и еще один, очередной. Эх, была не была. Однако сигнал к наступлению прозвучал чисто, так же задорно, как обычно на плацу.

«Впе-ред», – пропел горн.

И двинулась дивизия Челенгорма, а с нею и сам генерал, и полковник Горст, и стая генеральских штабистов под хлещущими на ветру вымпелами. А за ними без особой охоты и Реттер, цокнув языком, ткнул пятками своего пони и тронулся под хруст копыт вниз по берегу, а потом захлюпал по ленивой прибрежной воде.

Ему повезло, что он ехал верхом. Удастся выйти из этой передряги с сухими штанами. Если он только сам не обмочится. Или его не ранит в ноги. Если вдуматься, и то и другое очень даже возможно. С того берега припорхнуло несколько стрел. Откуда именно, Реттер не уловил. Его больше интересовало, куда они попадут. Пара безобидно нырнула в заводь впереди. Остальные затерялись в рядах, но вреда, очевидно, тоже не причинили. Реттер поежился, когда одна дзинькнула о чей-то шлем и упала среди марширующих солдат. У всех, на кого ни посмотри, была защита. На генерале Челенгорме так и вовсе такая, какой по красоте и дороговизне не сыщешь, наверно, в целом свете. Несправедливо, что у Реттера защиты никакой, хотя армия – вряд ли место для справедливости.

Когда его лошадка выбиралась из воды на небольшой песчаный островок, заваленный с одного края серыми корягами, он украдкой оглянулся. Отмели полны солдат, бредущих кто по голень, кто по колено, а местами так и по пояс в воде. За ними весь длинный берег густо заполнен шеренгами, ждущими своей очереди переправляться, а за ними появляются все новые и новые. У Реттера от того, что он среди такого множества солдат, прибавлялось смелости. Если северяне убьют хоть сотню, а то и тысячу, то еще тысячи останутся. Честно говоря, что значит «тысяча», он себе толком не представлял, но, наверное, очень много. Тут Реттеру подумалось, что все это здорово, но только если ты сам не окажешься среди той тысячи, которую сбросят потом в яму – что как раз совсем не хорошо, тем более, говорят, гробы полагаются лишь офицерам. А ему, Реттеру, не хотелось бы лежать в холоде, придавленным грязью. Он оглянулся на огороды и еще раз поежился, когда в десятке шагов о чей-то щит стукнула стрела.

– Выше голову, юноша! – призвал Челенгорм, давая шпоры скакуну и взлетая на очередной островок гальки.

Перекат был уже наполовину пройден, и огромный холм за деревьями угрожающе вздымался. Отсюда он казался еще круче.

– Господин!

Реттер поймал себя на том, что горбится, вжимаясь в седло, чтобы быть менее уязвимой мишенью, а потому, наверно, выглядит трусом. Он заставил себя выпрямиться. На том берегу горстка людей торопливо откатывалась из прибрежного кустарника. Оборванцы с луками. Неприятель. Лазутчики северян. Так близко, что крикни, и они расслышат. Это кажется какой-то нелепицей. Как в догонялках, в которые он еще не так давно играл со сверстниками за амбаром. Реттер нарочито расправил плечи. Северяне боялись не меньше, чем он сам. Вот один, с копной светлых волос, встав на колено, торопливо пустил стрелу, та безобидно вошла в песок впереди первой шеренги. Северянин вскочил и заспешил в сторону огородов.

Кудрявый вслед за остальными нырнул под деревья и, пригнувшись, зашелестел в пахнущей яблоками темноте наверх. Ловко перескочив валежник, он упал на колени и цепко огляделся. Солнце только что взошло, огороды еще заливал сумрак. По обе стороны поблескивал металл – среди деревьев скрывались люди.

– Ну как, идут? – спросил кто-то. – Уже здесь?

– Идут, – бросил Кудрявый.

Может, он и отступил последним, но хвастать все равно особо нечем. Их отпугнуло само число этих гадов. Как будто вся земля только из них и состояла. Кишмя кишели. Что толку торчать на берегу, где единственное прикрытие – два чахлых кустика, а у них на всю ораву только и мощи, что несколько дюжин стрел. Все равно что идти с иголкой на пчелиный рой, такая же дурь. Здесь, на огороде, их хоть как-то можно попробовать отогнать.

Железноголовый поймет. Остается, черт возьми, на это надеяться.

Отступая, на пути они смешались еще с кем-то. Невдалеке в пестрых тенях сидел на корточках рослый, бывалого вида старикан в красном клобуке. Наверно, из карлов Золотого. Отношения между парнями Золотого и Железноголового были как у кошки с собакой. По правде сказать, не лучше, чем меж самими Гламой и Кейрмом, то есть «драть тебя с солью» – это еще мягко сказано. Хотя сейчас всем было не до этого.

– Ты видал, сколько их? – взволнованно вякнул кто-то.

– Сколько-сколько. Сотни.

– Сотни, и сотни, и сотни, и…

– Мы здесь не для того, чтобы их останавливать, – рыкнул Кудрявый. – Чуток замедлим, положим нескольких, пусть видят, с кем связались. А там, как настанет пора отваливать, отойдем обратно к Деткам.

– Отваливать, – произнес кто-то, да с такой мечтательностью, будто краше мысли ему и в башку не стучалось.

– Когда настанет пора! – остерег Кудрявый.

– С ними северяне, – заметил еще один голос. – Наверно, из людей Ищейки.

– Сволочье, – буркнул кто-то.

– Ага, сволочье. Изменники. – Старикан в красном клобуке сплюнул через валежину. – Я слышал, Девять Смертей тоже был с ними.

В ответ тишина. Это имя не придавало отваги никому.

– Девять Смертей давно уже в грязи, – дернул плечами Кудрявый. – Черный Доу его прикончил.

– Может быть. – Красный клобук выглядел мрачно, как упырь. – Только я слышал, что он здесь.

Над самым ухом Кудрявого звонко тенькнула тетива; он рывком обернулся.

– Э! Какого…

Там стоял паренек с луком в трясущейся руке.

– Ой, прости! Я не хотел, просто…

– Девять Смертей! – раздался из-за деревьев безумный от ужаса вопль. – Девять…

И захлебнулся на взвизге, перейдя в такие же сумасшедшие рыдания. Тут грянул взрыв нечеловеческого хохота, отчего у Кудрявого зачесалась потная шея. Смех какой-то звериный. А то и дьявольский. Все застыли – молча уставились, с ошалело выпученными глазами.

– Да срал я! – раздался чей-то крик.

Обернувшись, Кудрявый увидел, как, мелькая среди деревьев, удирает кто-то из парней.

– Не, с Девятью Смертями я драться не буду, – вороша за собой листву, попятился еще один.

– А ну назад, гнилье! – прорычал, размахивая луком, Кудрявый.

Но было уже поздно. Раздался еще один душераздирающий вопль, как из преисподней.

– Девять Смертей! – словно в ответ проревело из сумрака.

В деревьях мелькнули тени, блеснула сталь. Там уже бежали. Бросали удобные места за валежником, не обнажив меча, не метнув копья, не пустив стрелы. Кто-то даже позабыл на суку колчан.

– Трусы!

Трусы-то они трусы, а что делать? Вождь для острастки может разве что пнуть одного-двух отщепенцев, но когда люди пускаются наутек всем скопом, тут он бессилен.

Начальственное положение на первый взгляд кажется чем-то незыблемым, выкованным из железа, а на самом-то деле это всего лишь понятие, с которым все соглашаются. Когда Кудрявый перемахнул обратно через валежник, все уже перестали меж собой соглашаться, и здесь остались, судя по всему, лишь он да еще этот незнакомец в красном клобуке.

– Вон он! – прошипел чужак, внезапно напрягаясь. – Это он!

Безумный хохот вновь эхом заметался среди деревьев, скача и прыгая, исходя разом отовсюду и ниоткуда. Кудрявый липкой от пота рукой наложил стрелу на липкий от пота лук. Взгляд выхватывал тут и там колкие тени, когтистые лапы сучьев и тени этих когтистых лап. Девять Смертей мертв, это всем известно. А что, если все-таки нет?

– Я ничего не вижу!

Руки тряслись – ну и насрать, Девять Смертей всего лишь человек, и стрела пригвоздит его намертво так же, как любого другого. А убегать от человека, каким бы зверообразным тот ни был, Кудрявый не собирался, пусть даже все остальные разбежались, пусть хоть что угодно.

– Где же он?

– Да вон он! – прошипел красный клобук, хватая его за плечо и тыча рукой в деревья. – Вон он, ну!

Кудрявый возвел лук, впиваясь взглядом в темень.

– Я не… А!

Ребра опалила боль, и он выпустил тетиву, стрела вяло шлепнулась на листья. Снова ожог боли, и Кудрявый, изумленно глянув, понял, что его саданул этот, в клобуке. Из груди торчала ручка ножа, а ее держала рука, темная от крови. Кудрявый сгреб рубаху подлеца.

– Ка…

Закончить фразу не хватило дыхания, а сделать еще один вдох не хватило сил.

– Прости, – сказал незнакомец с болью в глазах, всаживая нож еще раз.

Красная Шляпа воровато огляделся, не смотрит ли кто, но похоже, парни Железноголового вовсю уносили ноги от огородов наверх, к Деткам, да еще и, небось, порядком наложив в штаны. Он бы с удовольствием на это поглядел, но надо было делать дело. Он бережно уложил убитого, виновато похлопав его по окровавленной груди. Остекленелые глаза молодца все еще хранили некую озадаченность: дескать, что же это такое?

– Прости, что так.

Что и говорить, не по заслугам вышло тому, кто выполнял свою работу как подобает; более того, остался тверд, когда другие разбежались. Только такая уж штука – война. Иногда здесь в порядке оказывается как раз тот, кто поступает не вполне порядочно. Такое уж черное это дело, и плакать бесполезно. Слезами никого не отмоешь, как говаривала, бывало, Красной Шляпе старуха-мать.

– Девять Смертей! – провопил он со всем ужасом, на какой был способен. – Он здесь! Здесь!

Еще один вопль он испустил, когда вытирал нож о куртку парня, а сам оглядывал затенения: не прячется ли там кто еще. Судя по всему, нет.

– Девять Смертей! – выкрикнул другой голос в дюжине шагов позади.

Красная Шляпа обернулся и встал.

– Ладно, хватит. Они ушли.

Из тени показалось серое лицо Ищейки; в руке он сжимал лук и стрелы.

– Что, все?

Красная Шляпа указал на свежий труп.

– Почти.

– Кто бы мог подумать, – Ищейка подсел рядом, а из-за деревьев вылезли еще несколько его молодцов. – Дело, которое удалось сделать всего лишь именем мертвеца.

– Именем, и еще мертвячьим смехом.

– Колла! Гони обратно и скажи Союзу, что огороды свободны.

– Есть.

Парень трусцой припустил меж деревьев.

– Как там впереди?

Ищейка неслышно перемахнул через валежины и вкрадчиво скользнул к линии деревьев. Он всегда осмотрителен, всегда заботится о людских жизнях. Щадит людей с обеих сторон. Редкое качество для боевого вождя, из тех, что заслуживает уважения, поскольку все главные песни по большей части воспевают пущенные кишки и иже с ними. Красная Шляпа с Ищейкой сидели на корточках среди поросли, в густой тени. Сколько они вдвоем просидели в этой позе по подлескам и укромным уголкам то в одном сыром углу Севера, то в другом? Недели, а то и больше.

– Красотой не назвать, правда?

– Красотой никак, – согласился Красная Шляпа.

Ищейка подобрался ближе к краю посадки и снова опустился на корточки.

– И отсюда вид не лучше.

– Хотя мы на это в общем-то и не рассчитывали.

– На самом деле нет. Просто человеку нужна надежда.

Рельеф особыми преимуществами не радовал. Еще пара-тройка плодовых деревьев, чахлых кустов, а дальше голый склон, круто идущий вверх. Некоторые беглецы все еще цеплялись за траву под лучами взошедшего солнца, высветившего какие-то земляные работы неподалеку. Дальше шла полуразрушенная стена, что опоясывала Деток, а выше находились сами Детки.

– А там, сомнения нет, дышать тесно от ребят Железноголового, – пробормотал Ищейка, озвучивая мысли Красной Шляпы.

– Ага. А Железноголовый – выродок упрямый. Всегда сложно вывести, стоит ему угнездиться.

– Как триппер, – рассудил Ищейка.

– И такой же приятный.

– Думаю, Союзу понадобится немало мертвых героев, чтобы туда забраться.

– И живых, пожалуй, тоже.

– Эйе.

Красная Шляпа сделал руку козырьком, запоздало поняв, что лицо у него заляпано кровью. Ему показалось, что на укреплениях под Детками он различает крупного человека, что стоит и громогласно поносит отступивших беглецов. Слов в этом реве было не разобрать, но тон говорил сам за себя.

– Что-то он не очень доволен, – осклабился Ищейка.

– Не-а, – согласился Красная Шляпа.

Как говаривала его старуха-мать: нет музыки слаще, чем отчаянье врага.

– Ах вы в сраку долбаные мерзавцы! – бушевал Ириг.

Он пнул в задницу последнего дезертира, полузадохнувшегося от подъема, тот упал и врюхался мордой прямо в дерьмо на краю рва. Можно сказать, легко отделался. Хорошо, что получил от Ирига башмаком, а не топором.

– Сволота долбаная, срань! – вторил ему более высоким голосом Жига, снова пиная труса в зад, едва тот попытался встать.

– Парни Железноголового не бегут! – прорычал Ириг и пнул труса в бок, отчего тот опрокинулся на спину.

– Парни Железноглового никогда не бегут! – И Жига въехал гаду по орехам, отчего тот заверещал.

– Так ведь там внизу Девять Смертей! – выкрикнул кто-то с лицом бледным как полотно, глазами широкими, как дырки в сральне, а сам съежившийся, как мямля.

Имя Девятипалого вызвало взволнованный рокот, прокатившийся по всем, кто дожидался за рвом.

– Девять Смертей! Девять Смертей? Девять Смертей. Де…

– Да драл я ваших Девять Смертей! – рявкнул Ириг.

– Эйе, – прошипел Жига. – Др-рать его. В самую дырку!

– Да ты его хоть видал?

– Ну… Видать не видал, в смысле я сам нет, но…

– Если он только не сдох, а он всяко сдох, и в нем есть кость, а ее в нем нет, то пусть он влезает сюда, – Ириг подался к мямле и щекотнул его под подбородком острым выступом на конце топора, – и поимеет дело со мной.

– Эйе! – Жига возликовал так, что вздулись жилы на лбу. – Пускай, если не трусит, поднимется сюда и поимеет дело… да, с ним! С Иригом! Точно! Да Железноголовый всех вас, сволочей, за бегство перевешает! Как повесил Приседуху и выпустил ему кишки за измену, точно так же поступит и с вами, язви вас всех! Обязательно это сделает, а уж мы…

– Заткнись, ты мне мешаешь, – оборвал его Ириг.

– Извини, воитель.

– Хотите имен? Вон там, на Детках, у нас Кейрм Железноголовый. А за спиной у него, на Героях, Щелкун Жужело, и Хлад, и сам, черт возьми, Черный Доу, если на то пошло…

– Хорошо им там, наверху, – промямлил кто-то.

– Кто это сказал?! – провизжал Жига. – Нет, кто, драть его с перцем, сказал…

– Так вот.

Ириг поднял топор и взялся им покачивать, поскольку не раз убеждался, что покачивание топора добавляет остроты подчас даже самым тупым доводам.

– Если кто-то нынче будет стоять насмерть и делать что положено, то ему всегда найдется место у огня и в песне. Тот же, кто отступит, – Ириг плюнул на скорчившегося труса у себя в ногах, – то я даже не буду отвлекать для суда над ним Железноголового, а сам, лично, предам мразь этому вот топору. И дело с концом.

– С концом! – тявкнул Жига.

– Воитель, – кто-то потянул Ирига за рукав.

– Ты не видишь, что я… – прорычал, оборачиваясь, Ириг и застыл. – От черт.

– Хрен бы с ним, с Девятью Смертями. Союз вон прет.

– Господин полковник, вам бы следовало спешиться.

Винклер ответил улыбкой. Даже она далась непросто.

– Решительно не могу.

– В самом деле, господин полковник, сейчас не время для героизма.

– Тогда, – Винклер глянул на густые шеренги людей, выходящие из-под плодовых деревьев, – когда же, по-вашему, время?

– Господин…

– Моя чертова нога просто не справится.

Винклер поморщился, коснувшись бедра. Ощущать на нем руку, и то было мучением.

– Болит, господин?

– Да, сержант. Не то слово.

Винклер не был хирургом, однако за двадцать лет службы хорошо усвоил, что значит вонь повязок и буро-лиловая сыпь вокруг раны. Честно сказать, он был удивлен, что вообще проснулся этим утром.

– Быть может, вам следует ретироваться и показаться хирургу…

– У меня ощущение, что у хирургов сегодня и без меня будет дел по горло. Так что нет, сержант, спасибо, но я уж как-нибудь.

Винклер повернул лошадь, опасаясь, как бы тревога подчиненного не поколебала в нем отвагу. Храбрость нынче была ему нужна целиком, в полном объеме.

– Солдаты его величества Тринадцатого полка!

Мечом он указал в сторону разбросанных по вершине холма камней.

– Вперед!

И здоровой пяткой погнал коня на склон.

Судя по всему, он был во всей дивизии единственным верховым. Остальные офицеры, в их числе и генерал Челенгорм с полковником Горстом, оставили коней на огородах и дальше двигались пешим ходом. Только конченый глупец мог выбрать езду верхом для подъема на такую крутизну. Или глупец, или герой какой-нибудь выдуманной повести, или же заведомый мертвец.

Рана у него была не такая уж и большая. Не сравнить с той, какую он в славные былые годы получил при Ульриохе. Тогда еще сам лорд-маршал Варуз навестил его в госпитальной палатке и с выражением глубокой обеспокоенности возложил на него потную руку, сказав при этом что-то насчет храбрости. Эх, вот бы еще вспомнить те слова. Но, ко всеобщему удивлению, и прежде всего к удивлению собственному, Винклер остался жив. Быть может, поэтому он поначалу и не придал значения небольшому порезу на бедре. А вот теперь, по всей видимости, этот порез его и доконает.

– Как обманчива, черт возьми, внешность, – цедил он сквозь зубы.

Оставалось только улыбаться через муку. На то он и солдат. Все необходимые письма он уже отписал, что немаловажно. А то жена переживает, что он канет без вести и не попрощается.

Опять зарядил дождь, капли секли по лицу. Конские копыта скользили по траве; лошадь то и дело с коротким ржанием взбрыкивала, в ноге вспыхивала жуткая боль. Вот впереди взметнулось облако стрел – целая туча – и, описав изящную дугу, устремилось из вышины вниз.

– Вот ведь черт.

Винклер прищурился и ссутулил плечи, как человек, что с крыльца нежданно попадает под град. Стрелы бесшумно втыкались в землю вокруг да около, со звоном и стуком отлетали от доспехов и щитов. А вот и крики – один, еще несколько; значит, есть и попадания. Что, сидеть тут и кланяться стрелам? Ну уж дудки.

– Йя!

Винклер пришпорил лошадь и, превозмогая боль, пустился вверх по склону в большом отрыве от своих людей. Остановился он примерно в двадцати шагах от земляного укрепления неприятеля. Оттуда хищно смотрели вниз лучники; отчетливо выделялись на фоне мрачнеющего неба черные луки. Дождевая морось постукивала Винклеру по шлему, по кирасе. К лучникам он был до ужаса близко. До нелепости легкая мишень. Мимо просвистели торопливо пущенные стрелы. С огромным усилием он повернулся в седле и, улыбнувшись наперекор боли, с поднятым мечом привстал в стременах.

– Солдаты Тринадцатого! А ну шире шаг! Мы что, на променад вышли?

Под стеганувшими первую шеренгу стрелами несколько солдат упало, но остальные разразились бравым ревом и сорвались на бег, что свидетельствовало о недюжинном запасе духа после проделанного марша.

Винклер уловил в гудящей болью ноге странное ощущение, посмотрел вниз и удивленно заметил торчащую из омертвелого бедра стрелу. Заметил и невольно расхохотался.

– Это мое наименее уязвимое место, олухи! – крикнул он северянам.

Солдаты, которые были первыми в рывке, успели поравняться с полковником и с воплями взбегали дальше на холм.

В конскую шею глубоко вонзилась стрела. Лошадь вскинулась на дыбы; Винклер удерживался в седле лишь за счет натянутых поводьев – занятие бесполезное, поскольку, прогарцевав, лошадь качнулась и грузно пала. Удар вышел неимоверной силы. Превозмогая головокружение, полковник попытался оглядеться и понял, что придавлен лошадью. Хуже того, при падении он, судя по всему, зашиб солдата, копье которого проткнуло ему бедро. Да, вот оно, окровавленное острие, торчит как раз под латной юбкой. Надо же. Какие места ни прикрывай, самое нужное всегда остается незащищенным.

– Вот те раз, – вздохнул полковник при виде торчащих из бедра обломка стрелы и наконечника копья. – Видно, судьба такая.

Что примечательно, боли почти не ощущалось – знак, кстати, не из добрых. Хотя кто его знает. Вокруг по грязи всюду колотили башмаки спешащих на приступ солдат.

– Давай, давай, ребята, – вяло помахивал рукой Винклер.

Остаток пути им, видно, придется одолевать без него. Он перевел взгляд на земляные укрепления, до которых уже недалеко. Рукой подать. Вон там выскочил наверх кто-то с растрепанными патлами и навел лук на него.

– Ах черт, – вырвалось у Винклера.

Жига стрельнул в мерзавца, что сидел на лошади. Теперь он под ней лежал, придавленный, и ни для кого опасности не представлял, но в такого долбаного смельчака, да еще с такой близи не выстрелить – значило себя не уважать. Как при этом иной раз бывает – удача птаха перелетная, – рука у Жиги некстати сорвалась с тетивы и стрела улетела куда-то вверх. Он выхватил другую, но тут все пошло наперекосяк. Точнее, кверху задницей. К вырытому рву с насыпью подоспел Союз, и Жига запоздало пожалел, что ров не прорыли глубже, а насыпь не сделали выше, причем намного – уж такое полчище на нее ринулось этих гадов-южан, а сзади их подкатывало еще больше.

Парни Ирига столпились на насыпи, тыча копьями; гвалт стоял немыслимый. Но в них тоже тыкали. Жига подобрался глянуть, как там дела, но едва не получил по носу мелькнувшим Ириговым топором. Этому громиле, когда кровь бьет в башку, становится побоку, кто там может стоять под замахом.

Вот назад откачнулся северянин, уцепившись за Жигу и чуть не стянув его к чертям вниз, но оторвался и стал бессмысленно хвататься за прорванную кольчугу, из которой хлестала кровь. А на его место выскочил, как из пращи, человек Союза – долболоб без шеи, с мощной челюстью и сурово сдвинутыми бровями. Без шлема, но весь в толстенных зазубренных пластинах, со щитом и тяжелым мечом, уже темным от крови.

Жига попятился, так как был всего лишь с луком, да и вообще ему больше нравилось сражаться на почтительном расстоянии. Вот и в этот раз он уступил место более настроенному карлу, который успел замахнуться мечом. Запрыгивая, короткошеий оступился, и меч карла был готов оттяпать ему башку, но тот в какой-то неизъяснимый миг этот меч со звоном отбил, а в следующий миг хлынула кровь и карл повалился вниз лицом. Не успел он замереть, как короткошеий проткнул еще одного, да так, что вздернул его в воздух, перевернул и отправил лететь кубарем по склону.

Жига полез по откосу с разинутым ртом, соленым от чьей-то крови. Он был уверен, что смотрит в лицо Великому Уравнителю – точнее, не в лицо, а в образину. И тут на выручку кинулся Ириг с грозным замахом топора.

Короткошеий присел под вмявшимся от удара щитом. Жига взвыл от восторга, но южанин всего лишь согнул ноги в коленях, а когда вскочил, то одним ударом оттолкнул верзилу Ирига и мощным росчерком меча вспорол ему брюхо. Ириг пошатнулся, кровь хлынула из рассеченной кольчуги, а глаза вылупились скорее от потрясения, чем от боли. Он поверить не мог, что с ним разделались так легко. А Жига и подавно. Как может человек, бегом одолев такой подъем, так жестоко и быстро орудовать мечом на вершине?

– Это Девять Смертей! – выкрикнул кто-то.

Понятно, что никакой это не Девять Смертей. Тем не менее кровавой сумятицы от него не убавлялось. На короткошеего набросился еще один карл с копьем, но он, увернувшись, сделал ему мечом посреди шлема такую вмятину, что тот шмякнулся лицом в грязь, раскинув руки-ноги.

Жига, скрипнув зубами, поднял лук, хорошенько прицелился в короткошеего негодяя – и надо же, опять судьба-злодейка. Когда он отпускал тетиву, от земли оттолкнулся Ириг, одной рукой держа кровавые потроха, а другой – поднятый топор. И, конечно же, угодил под стрелу и крякнул, приняв ее в плечо.

Меч силача из Союза отхватил Иригу руку. Из обрубка не успела даже брызнуть кровь, как лезвие метнулось обратно и проделало в груди Ирига кровавую брешь, росчерком вперед вскрыло ему голову между ртом и носом, лишь зубы клацнули в воздухе и улетели прочь с холма.

Сам короткошеий все это время стоял на месте – мятый щит впереди, меч поднят, физиономия в алых брызгах, а глаза спокойны, как у рыбака, что следит за поплавком. В ногах у него лежали замертво четверо изувеченных северян, а Ириг, еще мертвее, мягко опрокинулся в ров.

Может, он и в самом деле был Девятью Смертями, этот мерзавец с бычьей шеей. Во всяком случае, карлы валили друг друга с ног, пятясь от него подальше. А люди Союза нажимали с обеих сторон, перебирались все растущим числом через насыпь, и неохотное отступление обратилось в бегство. Жига, понятное дело, бежал вместе со всеми. Кто-то заехал ему локтем в шею, он поскользнулся и грянулся подбородком о траву, пребольно прикусив язык, но поднялся и побежал дальше среди крика и перебранки. Мельком обернувшись, он пришел в ужас: короткошеий спокойнехонько смахнул на бегу карла, все равно что пришлепнул муху. Рядом высокий человек Союза в ярком, как зеркало, нагруднике указывал вынутым мечом на Жигу, во весь голос что-то крича.

– Вперед! – взывал Челенгорм, махая мечом в сторону Деток.

Черт возьми, ему не хватало дыхания.

– Вверх! Вверх!

Надо во что бы то ни стало удерживать темп. Горст приоткрыл им ворота, и теперь необходимо в них влезть, пока не захлопнулись.

– Ну же, ну!

Он нагибался, предлагая руку, выдергивал людей из рва, хлопал их напутственно по спине, когда они вновь устремлялись вверх по склону. Походило на то, что бегущие северяне сеяли хаос на верхней стене, мешаясь с защитниками и распространяя панику, и передовые штурмующие взбирались за ними беспрепятственно. Едва отдышавшись, Челенгорм припустил следом, нетвердо всходя по склону. Надо рваться. Вперед, только вперед.

Тела. Мертвые и раненые, разбросанные по траве. Вот таращится северянин, держась окровавленными руками за голову. Солдат Союза бездумно схватился за истекающее кровью бедро. Еще один солдат, бегущий рядом, невнятно вякнул, а когда Челенгорм обернулся, то увидел у него в лице стрелу. А остановиться, помочь ему никак нельзя. Можно только жать дальше, сглатывая внезапную волну тошноты. Грохот собственного сердца и свист дыхания, боевые выкрики и лязг металла слились в нескончаемый унылый дребезг. Участившийся дождь добавлял примятой траве скользкости. Весь мир, полный бегущих, скользящих и валящихся людей, разрозненно пропархивающих стрел, летящей травы и грязи, подскакивал и хлябал.

– Вперед, – бормотал генерал Челенгорм, – вперед.

Слышать его никто не мог, он командовал самому себе.

– Вперед.

Это его единственный шанс на искупление. О, если бы только взять ту вершину. Сломить северян там, где у них самое сильное место.

– Вверх, вверх.

Остальное неважно. Он бы больше не был собутыльником короля, не смыслящим в своем деле, позорно провалившим первый день сражения. И занял бы наконец достойное место.

– Вперед, – хрипел он, – вперед!

Челенгорм лез, согнувшись, свободной рукой цепляясь за мокрую траву, столь сосредоточенный на движении, что стена оказалась для него неожиданностью. Он остановился, неуверенно помахивая мечом. Он толком не знал, в чьих она руках – его людей или врага – и что с ней делать в том или в другом случае. Откуда-то протянулась рука в боевой рукавице. Горст. Эта рука с изумительной легкостью втянула Челенгорма наверх; по влажным камням генерал вскарабкался на плоскую верхушку шпоры.

Непосредственно впереди торчали Детки – кольцо грубо отесанных камней чуть выше человеческого роста, куда крупнее, чем он себе представлял. Вокруг тоже раскиданы тела, хотя и меньше, чем ниже по склону. Похоже, сопротивление здесь было не столь упорное, а в какой-то момент разом исчезло. Солдаты Союза стояли, в разной степени измотанности и смятения. Дальше холм плавно закруглялся к самим Героям. По более покатым склонам ближе к вершине отступали северяне. Насколько можно судить, это отступление более упорядоченно, чем недавнее бегство. Судить – это все, что оставалось Челенгорму. Не ощущая близкой опасности, тело обмякло. Он стоял, уперев руки в колени; грудь ходила ходуном, а живот при вдохах задевал изнутри эту дивную, но на редкость неудобную кирасу. Чертова обнова. Всегда сидела на нем, как на пугале.

– Северяне откатываются! – резанул слух фальцет Горста. – Нужно преследовать!

– Генерал, нам следует перегруппироваться! – почти одновременно подал голос штабист, в доспехах с бусинками измороси. – Мы значительно оторвались от второй волны. Я бы сказал, даже слишком.

Он жестом указал в сторону Осрунга, подернутого серой пеленой дождя.

– А кавалерия северян атаковала полк Старикса, и он увяз на правом…

Челенгорм сумел-таки распрямиться.

– А Адуанские волонтеры?

– Все еще на огородах!

– Мы отрываемся от поддержки! – вставил адъютант.

Горст сердито отмахнулся; писклявый голос нелепо противоречил воинственному облику. Он как будто даже не запыхался.

– К черту поддержку! Мы должны продолжать натиск!

– Господин генерал, погиб полковник Винклер, люди истощены, нам необходима передышка!

Челенгорм, закусив губу, вгляделся в вершину. Ловить момент или ждать подспорья? На фоне темнеющего неба виднелись копья северян. Жаждущее, забрызганное красным лицо Горста. Чистые лица штабистов. Генерал поморщился, оглядел свое немногочисленное окружение и покачал головой.

– Останемся ненадолго здесь, дождемся подкрепления. Закрепимся на позиции, соберемся с силами.

У Горста было выражение мальчугана, услышавшего, что в этом году щеночка ему не подарят.

– Но генерал…

Челенгорм положил ему руку на плечо.

– Бремер, поверьте, я всецело разделяю вашу устремленность, но не все могут вот так нестись вечно, без передышки. Черный Доу наготове, и он хитер, так что это отступление может быть всего лишь уловкой. Я не допущу, чтобы он провел меня во второй раз.

Он с прищуром посмотрел наверх, где облака в вышине будто вскипали на медленном огне.

– Вон и погода против нас. Как только соберемся бо́льшим числом, сразу же идем на приступ.

Длительного отдыха не предвиделось: солдаты Союза валом валили через стену, заполняли каменный круг.

– Где Реттер?

– Я здесь, господин, – подал голос юнец.

Вид у него был бледный, встревоженный, как, впрочем, и у всех.

Челенгорм встретил его улыбкой. Чем не маленький герой.

– Трубите сбор, юноша, и готовьтесь подавать сигнал к наступлению.

Безрассудства допустить нельзя, но нельзя и поступаться инициативой. Это единственный шанс на искупление. Челенгорм посмотрел на Героев; по шлему постукивал дождь. Как они близко. Рукой подать. Последние северяне, беспорядочной толпой обступившие вершину. Вон один стоит, смотрит сквозь дождь.

Железноголовый стоял и смотрел в сторону Деток, там яблоку было негде упасть от людей Союза.

– Дерь-мо, – сказал он, как сплюнул.

Все это было ему откровенно поперек души. Ведь он и имя свое получил за то, что никогда не уступал врагу ни пяди. Хотя получено оно было не в таких войнах, где ты заведомо обречен. Не хватало еще на одного себя принять всю мощь Союза – ради того, чтобы народ потом слезливо сморкался, вспоминая, как храбро встретил кончину Кейрм Железноголовый. Нет уж, не было у него в мыслях последовать ни за Белобоком, ни за Острокостым, ни за Стариком Йолем. Все они погибли храбро, однако кто нынче поминает этих негодяев в песнях?

– Отходим! – рявкнул он наконец.

И погнал остатки воинства меж вкопанных кольев к Героям. Показывать спину врагу – оно, конечно, позор, но уж лучше пусть провожают сзади взглядом, чем встречают спереди копьем. А Черному Доу если так уж хочется биться за этот никчемный холм и эти никчемные камни, то пусть-ка он делает это сам, своими никчемными силами.

Под припустившим дождем он угрюмо зашагал вверх, через провал в замшелой стене, опоясывающей Героев. Шел он медленно, расправив плечи и подняв голову – пускай народ считает, что отход продуман заранее и в его поступке нет ничего трусливого…

– Ба-а-а! Это кто же у нас тут драпает от Союза, как не Кейрм Железноголовый!

Понятное дело, Глама Золотой, надутый хер, стоит, прислонясь к глыбе, и лыбится, аж лучится синюшной побитой харей. Именем мертвых, как же ненавистны Железноголовому эти спесиво надутые щеки, эти усы, как пара желтых слизней прилепившиеся к толстой верхней губе. Вот так бы взял и сам себе глаза вырвал от вида этой самодовольной рожи.

– Отхожу назад, – буркнул Кейрм.

– Что-что? Кажу зад?

Послышалось несколько смешков, которые оборвались, стоило Железноголовому, ощерив зубы, приблизиться. Золотой сделал осмотрительный шаг назад; прищурившись, глянул на меч Кейрма, рука на всякий случай легла на топор.

Железноголовый себя одернул. Имя он получил не за то, что позволял гневу водить себя за нос. Всему свое время, в том числе и сведению счетов; время и способ. А это значит – не сейчас, слишком уж на равных и на глазах у всех. Нет, он, Железноголовый, своего момента дождется, да еще и непременно такого, чтоб можно было вволю насладиться. Поэтому он изобразил улыбку.

– Да уж куда нам до твоей храбрости, Глама. Никто в ней с тобой не сравнится. Это ж такая отвага нужна, настучаться мордой о чужой кулак, как ты.

– Я-то хоть дрался, – взъелся Золотой, а его карлы грозно к нему придвинулись.

– Тоже мне драка, наполучать по мордасам, брякнуться с коня и наутек.

Теперь зубы обнажил уже Глама.

– Это ты-то смеешь мне так говорить? Ты, трусливая…

– Хватит.

Черный Доу. Слева от него Кернден Зобатый, справа Хлад, а чуть сзади Щелкун Жужело. Они и целая толпа тяжеловооруженных, с тяжелыми лицами и тяжелыми шрамами карлов. Стая жутковатая, однако взгляд у Доу страшнее. Он темен от гнева, а глаза вылуплены так, что неровен час лопнут.

– И это нынче именуется названными? Пара грозных имен, за которыми прячется кто? Пара строптивых слюнтяев!

Сделав язык трубочкой, Доу харкнул в грязь между Железноголовым и Золотым.

– Рудда Тридуба был сволочугой упрямым, Бетод сволочугой лукавым, Девять Смертей сволочугой злобным, но мертвым ведомо: бывают моменты, когда мне их просто-таки не хватает. То были мужчины! – это слово он с брызгами слюны рявкнул Железноголовому в лицо так, что все поежились. – Когда они говорили что-то, то они, язви их, это и де-ла-ли!

Железноголовому подумалось, что неплохо бы на всякий случай отступить, да по-быстрому, учитывая, что оружие Черный Доу держал наготове, а значит, промедление смерти подобно. На схватку с ним его тянуло не больше, чем на схватку с Союзом, а то и меньше. Так что хорошо, что сунуться своим сломанным носом под горячую руку додумался Золотой.

– Я с тобой, вождь! – попытался подпеть он. – Всегда и всюду!

– Ты-то? – Доу повернулся к нему, презрительно кривя губы. – Ах, как мне, драть твою, повезло!

И, оттеснив Гламу плечом, повел своих людей в сторону стены. Оглянувшись, Железноголовый увидел, как на него из-под седых бровей поглядывает Кернден Зобатый.

– Что? – сердито спросил Железноголовый.

– Ты знаешь что, – с тем же выражением сказал Зобатый.

Он протиснулся между Кейрмом и Гламой. И эта пара еще считается боевыми вождями. Или даже людьми, если на то пошло. Хотя, если зрить в корень… Трусость, жадность и себялюбие нынче никого не удивляют. Уж такие времена.

– Ах они черви, что один, что другой, – шипел Доу, когда с ним поравнялся Зоб.

Доу впился пальцами в старую известняковую кладку; раскачав, выдрал оттуда камень и стоял, напрягая все мышцы. Губы его беззвучно шевелились, как будто он не мог решить, то ли швырнуть каменюку вниз по склону, то ли размозжить кому-нибудь череп, то ли самому садануться об нее лицом. В конце концов он лишь в глухом отчаяньи зарычал и беспомощно сунул камень туда, откуда извлек.

– Надо их уничтожить. Может, так я и сделаю. Может быть. Спалю к хренам, обоих.

Зобатый поморщился.

– Не знаю, вождь, загорятся ли они в такую погоду.

Союз внизу скапливался ужасающим числом и, судя по всему, выстраивался в боевой порядок. Рядами. Тьма тьмущая густых рядов.

– Похоже, они скоро двинутся.

– А чего б им не двигаться? Железноголовый этих гадов считай что сюда пригласил.

Доу, ощерясь, поперхнулся влажным воздухом и фыркнул, как готовый к броску бык. Дыхание его исходило паром.

– Ты вот думаешь, легко быть вождем?

Он повел плечами, словно цепь на шее непомерно тяжела.

– Это, считай, то же самое, что волочить сраную гору через дерьмо. Тридуба мне говорил. Говорил, что всякий вождь обречен на одиночество.

– Земля все еще за нас, – Зобу подумалось, что надо бы сделать упор на что-нибудь хорошее. – Да и дождь нам в подмогу.

Доу лишь нахмурился.

– Как только они, черт возьми…

– Вождь!

Сквозь толпу суровых карлов продирался какой-то паренек в кожушке, темном от сырости.

– Вождь! Ричи тяжко приходится в Осрунге! Они взяли мост, сеча идет на улицах! Ему нужно, чтобы кто-то… Ух!

Доу схватил его сзади за шею, грубо дернул к себе и повел его голову в сторону Деток и солдат Союза, кишащих внизу, как муравьи в растревоженном муравейнике.

– Ты считаешь, у меня есть свободные люди? А, чтоб тебя? Что скажешь?

Паренек боязливо сглотнул.

– Наверно нет, вождь.

Доу отпихнул его, и тот полетел бы с ног, если б его сзади не подхватил Зобатый.

– Скажи Ричи, пусть держится как может, – бросил Доу. – Может, какая-то помощь и подойдет.

– Скажу, обязательно скажу.

Паренек спешно попятился и вскоре затерялся в толчее.

На Героях воцарилось траурное спокойствие, разбавляли которое лишь разрозненное бормотание, тихое бряцанье амуниции да пошлепыванье дождя о металл. Внизу, на Детках, кто-то затрубил в рожок – печально-задумчивую мелодию, под стать дождю. Или просто мелодию, а траурно-задумчивым был он сам, Зоб. В раздумьи, кто из здесь присутствующих до заката скольких убьет, а кто сам погибнет. Кому на плечо ляжет хладная рука Великого Уравнителя. Может, и ему самому. Он прикрыл глаза и невольно пообещал себе, что если из всего этого выберется, то непременно уйдет на покой. Обещал, как дюжину раз прежде.

– Ну что, похоже, время близится.

Чудесница протянула руку.

– Эйе, – Зоб взял ее, потряс, оглядел лицо спутницы – упрямые скулы, черную от сырости щетину волос и длинный белый шрам сбоку. – Только не умирай, ладно?

– И в мыслях нет. Держись поближе, и я постараюсь, чтоб ты тоже как-нибудь сдюжил.

– Добро.

Они взялись наперебой схватываться ладонями, шлепать друг друга по плечам и спинам – последняя минута братания перед кровопролитием, когда чувствуешь себя спаянным с товарищами больше, чем с родней. Зоб сцепился руками с Фладдом, Легкоступом, Дрофдом, даже с Хладом; невольно спохватился, где же здоровенная лапища Брека, и тут вспомнил, что тот лежит под слоем дерна.

– Слышь, Зобатый.

Весельчак Йон. И, судя по досконально знакомому виноватому виду, опять с тем же самым.

– Да, Йон. Обязательно им все передам. Ты же знаешь.

– Знаю.

Они сцепились ладонями, и у Йона дернулся уголок рта – для Весельчака что-то вроде улыбки.

Бек стоял безмолвно; темные волосы липли к бледному лбу, он пристально смотрел на Деток, как в пустоту. Зоб взял парня за руку, пожал.

– Главное, делай все по-правильному. Держись за своих товарищей, стой со своим вождем, – он подался чуть ближе, – и не убейся.

– Спасибо, воитель, – ответил на пожатие Бек.

– Где у нас Жужело?

– И не надейтесь! – подал голос тот, пробираясь сквозь вымокшую приунывшую толпу. – Жужело из Блая вас не бросит!

По причинам, известным лишь ему одному, он снял рубаху и стоял голым по пояс, с Мечом Мечей на плече.

– Именем мертвых, – восхитился Зоб, – с каждой новой дракой ты у нас все голее и голее.

Жужело запрокинул голову навстречу струям дождя.

– Рубаха в таких случаях мне только мешает. Жутко, видите ли, натирает соски.

Чудесница лишь покачала головой.

– Ишь, герой. Ну просто загадка ходячая.

– Не без этого, – разулыбался Жужело. – А тебе, Чудесница? Тебе влажная рубаха не натирает соски? Откройся: хотелось бы знать.

Та отмахнулась.

– Ты уж, Щелкун, давай о себе позаботься. А за своими я как-нибудь сама услежу.

Все было ярким, насыщенным и как будто безмолвным – блеск воды на оружии, намокшие меха, раскраска щитов в сееве дождевых капель. Перед Зобом мелькали лица, знакомые и незнакомые. Бесшабашно-веселые, суровые, боязливые. Он протянул руку, и ее ухватил Жужело, скалясь всеми зубами.

– Ну как, готов?

Сомнения точили Зоба всегда. Он их ел, ими дышал, жил ими вот уж двадцать с лишним лет. Ни минуты без них, сволочей. Что ни день, с той самой поры, как похоронил братьев.

А тут вдруг они, сомнения, взяли и схлынули.

– Готов.

Он вынул меч и глянул в сторону Союза, где копошились сотни и сотни людей, мелькали под дождем разноцветными пятнами и взблесками. И улыбнулся. Может статься, Жужело и прав: человек на самом деле не живет, пока не смотрит в лицо смерти.

Зоб высоко поднял меч и завыл, а все вокруг подхватили.

И стали ждать прихода Союза.

Еще фокусы

Солнцу пора взойти, да вот поди-ка. Сердито хмурились густеющие тучи, а свет все еще прибеднялся. Или скупился. Насколько видел капрал Танни, никто до сих пор так и не шелохнулся. За стеной по-прежнему виднелись шлемы и копья. Время от времени они шевелились, но так никуда и не двигались. Атака Миттерика уже в разгаре, судя по шуму. А вот на их богом забытой окраине битвы северяне что-то бездействовали. Или выжидали.

– Они что, все еще там? – спрашивал Уорт.

Обычно, когда ждешь боя, то прямо-таки усираешься от изматывающего волнения. Этот же уникум как будто собирался использовать бой для передышки между обычным своим усером.

– Все еще там.

– И не движутся? – взволнованно суетился Желток.

– Если бы они двигались, то двигались бы и мы, тебе не кажется? – Танни еще раз посмотрел в окуляр. – Нет, не движутся.

– Это там, что ли, сражаются? – бормотнул Уорт.

Порыв ветра донес гневные людские крики, конское ржание и лязг металла.

– Или это, или серьезные разногласия на конюшне. Ты думаешь, это все-таки разногласия на конюшне?

– Нет, капрал Танни.

– Вот и я тоже.

– Тогда что же происходит? – спросил Желток растерянно.

Из-за бугра показалась лошадь без седока и, покачивая пустыми стременами, задумчиво спустилась к воде, постояла и начала пить. А потом щипать траву.

– Честно сказать, я и сам толком не понимаю, – опустив окуляр, признался Танни.

По листве накрапывал дождь.

Примятый ячмень усеяли павшие и умирающие лошади, павшие и умирающие люди. Перед Кальдером и крадеными штандартами громоздился целый кровавый курган. Всего в нескольких шагах спорили карлы, пытаясь выдернуть копья, одновременно всаженные в конника Союза. Нескольких ребят послали собирать выпущенные стрелы. Еще пара не смогла устоять перед соблазном и забралась в поисках поживы на дно ближней ямины, откуда их ором выгонял Белоглазый.

С кавалерией Союза покончено. Попытка вышла храбрая, но глупая. Похоже, одно зачастую идет рука об руку с другим. Хуже того, потерпев неудачу с первого раза, они настойчиво повторили свою глупость, чем сделали лишь хуже. Несколько десятков всадников перемахнули-таки через третью ямину и даже одолели стену Клейла, и что же? Всего-то зарубили нескольких лучников, прежде чем их самих застрелили или подняли на копья. Попытка столь же заведомо бессмысленная, как пытаться промокнуть тряпкой морской берег. Вот в чем беда гордости, отваги и мужественных качеств, которые напыщенно воспевают барды. Чем их, этих качеств, у тебя больше, тем скорее ты закончишь кверху задом среди кучи таких же, как ты, мертвецов. Все, чего добились храбрецы Союза, так это могучего прилива духа у людей Кальдера; такого, какого они не ощущали, должно быть, с той поры, когда королем северян был Бетод.

Теперь они давали об этом знать Союзу – уже тем, как скакали, ковыляли и ползли обратно к своим позициям уцелевшие. Под моросящим дождем воинство Кальдера плясало, хлопало и улюлюкало. Они жали друг другу руки, шлепали по плечам и спинам, стукались щитами. Громогласно славили имена Бетода, Скейла и даже его, Кальдера, причем довольно часто, что отрадно. Братство воинов, кто бы мог подумать? Кальдер в ответ на восхваление и потрясание в свой адрес оружием тоже раздавал улыбки и тряс поднятым мечом. Кстати, не мешало бы, хотя, наверное, уже поздновато, малость обагрить лезвие кровью, а то он как-то не успел пустить его в ход. Благо, крови вокруг пруд пруди, а от хозяев ее уже не убудет.

– Воитель.

– А?

Бледноснег указывал на юг.

– Надо бы народ обратно по местам.

Дождь тяжелел; увесистые капли отскакивали от доспехов живых и мертвых, лошади без седоков и безлошадные всадники уныло брели обратно к Старому мосту. Над полем битвы к югу повисла зыбкая дымка, в ней угадывалось призрачное движение. Кальдер приставил ко лбу ладонь и из-под нее наблюдал, как из дождя возникает все больше силуэтов, переставая быть призраками и облекаясь плотью и металлом. Пехота Союза. Массивные квадраты, идущие размеренным, слаженным и ужасающе целеустремленным шагом. А над сомкнутыми рядами – частокол копий. А еще выше тряпьем висят мокрые флаги.

Это увидели и люди Кальдера, и ликования как не бывало. Властно каркали названные, веля подначальным занять боевые места. Белоглазый отсылал легкораненых в резерв, чтоб они заполняли дыры в строю, становясь на место павших. Кальдер прикинул, придется ли кому-нибудь до конца дня заполнить дыру вместо него. Такая возможность определенно была.

– Ну что, еще какие-нибудь фокусы у тебя в запасе есть? – осведомился Бледноснег.

– Да что-то нет. – Разве что повальное бегство. – А у тебя?

– Есть, только один. Вот этот.

И старый воин, аккуратно отерев тряпицей кровь с меча, поднял его в руке.

– А. – Кальдер поглядел на свое чистое лезвие в бусинах влаги. – Ну да. Разве что.

Тирания расстояния

– Не вижу ни черта! – процедил отец Финри.

Он невольно подался вперед и снова приставил к глазу окуляр. Картина, само собой, разборчивей не стала.

– А вы?

– Увы, господин маршал, – печально вздохнул штабист.

Преждевременный бросок Миттерика они наблюдали в тишине. Затем, как только первые лучи света нехотя заскользили по долине, выдвижение Челенгорма. Потом заморосил дождь. Вначале за его серым саваном исчез вдали справа Осрунг, за ним стена Клейла слева, а там и Старый мост заодно с безымянной гостиничкой, где вчера чуть не лишилась жизни Финри. Отмели и те едва различимы. Все стояли молча, парализованные волнением, и напряженно ловили звуки, лишь иногда еле доносящиеся до слуха сквозь влажный шепот дождя. При такой видимости битва все равно что есть, что ее нет.

Маршал взялся расхаживать взад-вперед, никчемно поигрывая пальцами. Наконец он подошел к Финри и встал рядом с ней, не переставая вглядываться в безликую серую пелену.

– Иногда я ловлю себя на мысли, – сказал он негромко, – что нет на свете человека беспомощней, чем главнокомандующий на поле боя.

– А как насчет его дочери?

Он натянуто улыбнулся:

– Ты в порядке?

Финри отмахнулась от мысли об ответной улыбке.

– В полном, – соврала она, и это было заметно.

Помимо отвратной боли в шее при каждом повороте головы, в руке при каждом движении, да еще и нестихающей боли в затылке, она все время ощущала удушливую тревогу. Финри вздрагивала и испуганно озиралась, как скряга, потерявший кошелек, даже не зная толком, что она ищет.

– А у тебя есть гораздо более важные вещи, о которых стоит волноваться…

Словно в доказательство этого отец спешно зашагал навстречу посыльному, скачущему с востока.

– Новости?

– Полковник Брок докладывает, что его люди в Осрунге приступили к штурму моста!

Значит, Гар в сражении. И, несомненно, в первых рядах. Финри прошиб пот; жаркая сырость под плащом Гара мешалась с холодной текучей сыростью снаружи, сливаясь в крещендо несносного неуюта.

– Тем временем полковник Бринт возглавляет бросок против дикарей, которые вчера… – взгляд посыльного метнулся на Финри и обратно, – против дикарей, господин лорд-маршал!

– И? – нетерпеливо спросил отец.

– И это все, господин лорд-маршал.

Крой поморщился.

– Благодарю. При любой возможности ставьте меня в известность.

– Слушаюсь!

Посыльный отсалютовал, развернул лошадь и галопом умчал в пелену дождя.

Рядом с Финри грузно оперся на посох Байяз.

– Ваш муж, вне всякого сомнения, при штурме несказанно отличится, – отозвался он, бледная плешь блестела под дождем. – Идти впереди воинства, как некогда Гарод Великий – можно сказать, герой нашего времени! Люди такого склада всегда вызывали у меня восхищение.

– А вот вы бы взяли и сами попробовали.

– О-хо-хо. Пробовал, и не раз. В юности я был ох каким сорвиголовой. Однако неутолимая жажда опасностей для меня, безусловно, в прошлом. От героев есть польза, но кому-то же надо направлять их верным путем. А потом расчищать за ними завалы. Они неизменно вызывают у толпы восхищение, однако оставляют после себя такой бардак.

Байяз задумчиво почесал живот.

– Так что нет, чашка чаю в арьергарде у меня куда больше в фаворе. А уж рукоплескания пускай достаются людям вроде вашего мужа.

– Вы очень щедры. Может, даже слишком.

– С этим мало кто поспорит.

– А что же теперь с вашим чаем?

Байяз нахмурился.

– У моего слуги нынче с утра задания поважней.

– Разве есть задания более важные, чем потакать вашим прихотям?

– О-о, прихоти мои идут куда дальше чайной заварки…

Сквозь дождь донесся приглушенный стук копыт, и на тракте показался одинокий всадник. Все, затаив дыхание, вглядывались, пока на пасмурном фоне не обозначилось насупленное лицо.

– Фелнигг! – вскинулся отец Финри. – Что у нас на левом фланге?

– Миттерик, черт бы его побрал, все угробил! – желчно выкрикнул Фелнигг, соскакивая с седла. – Взял и послал кавалерию через заросли ячменя, да еще по темноте! Это ж каким безрассудным идиотом надо быть!

Зная характер отношений между этими двумя, Финри подумала, как бы Фелнигг сам тайком не приложил руку к этому фиаско.

– Это мы видели, – сухо заметил отец, видимо, разделяя эти подозрения.

– Надобно лишить болвана всех чинов! Гнать его взашей!

– Может, чуть погодя. Каков же итог?

– Итог… Все еще висел на волоске, когда я отъехал.

– Как! У вас нет ни малейшего представления о том, что там происходит?

Фелнигг вначале раскрыл, затем прикрыл рот.

– Я думал, лучше без промедления возвратиться…

– И доложить о Миттерике и о его просчете, а не о последствиях. Премного благодарен, полковник, но я и без того сыт по горло некомпетентностью наших командных чинов.

Прежде чем Фелнигг успел что-нибудь сказать, отец вновь двинулся по склону, бесплодно вглядываясь в сторону севера.

– Не надо было их посылать, – услышала Финри, когда он проходил мимо. – Ни за что, ни за что не надо было.

Рядом вздохнул Байяз. Голос его резанул по ушам:

– Сочувствую, душевно сочувствую вашему отцу.

Восхищение Финри первым из магов неуклонно шло на спад, сменяясь растущей неприязнью.

– Да неужто, – сказала она так, как иной сказал бы «заткнись», и примерно с тем же значением.

Байяз это если и уловил, то пропустил мимо ушей.

– Какая досада, не видеть издали, как сражаются эти мураши-людишки. Ничто не сравнится с панорамой сражения, а это сражение даже на моей памяти весьма крупное. Но увы, погода не держит ответа ни перед кем.

Байяз самодовольно улыбнулся все более мрачнеющим небесам.

– Доподлинно буря! Воистину драма, не правда ли? Разве можно представить себе лучшую гармонию стихий, чем их столкновение – небесной и людской?

– Уж не вы ли его вызвали?

– Силы не те. Представить только, как грохотали бы громы, будь мне это доступно! В Древние времена мой мастер, великий Иувин, мог словом выкликать молнии, жестом заставлял течь реки, движением мысли припорашивал землю инеем. Такова была сила Искусства.

Раскинув руки, Байяз блаженно подставил лицо дождю и поднял навстречу небесным хлябям посох.

– Но то было давно.

Руки у него опали.

– А нынче ветры дуют, как им заблагорассудится, по своей воле. Как и битвы. Мы же, кто остался с тех времен, вынуждены действовать… окольным путем.

Вот опять стук копыт, и из сумрачной завесы вылетел взъерошенный молодой офицер.

– Говори! – вскричал Фелнигг.

Финри немало удивилась, как эта гнилушка до сих пор не схлопотала по морде.

– Люди Челенгорма вытеснили неприятеля с огородов, – доложил запыхавшийся гонец, – и взбираются по склону!

– Как далеко они поднялись? – спросил отец Финри.

– Последнее, что я видел, как они приближаются к камням, что поменьше. Деткам. А взяли они их, или…

– Сопротивление тяжелое?

– Тяжелеет.

– Давно вы их оставили?

– Я скакал сюда во весь опор, так что, наверное, с четверть часа.

Отец Финри ощерился на льющий дождь. Камни на вершине холма – так называемые Герои – сквозь серую пелену выглядели не более чем темным пятном. Финри словно читала отцовские мысли. К этой минуте его войска могли, осененные славой, занять вершину, пребывать в свирепой схватке, или же, отогнанные, истекать кровью. Все как один и один как все, живые или мертвые, в победе или поражении. Он повернулся на каблуках.

– Седлать мне коня!

Блаженное спокойствие Байяза как ветром сдуло.

– Я бы не советовал. Там, маршал Крой, вы все равно ничего не сможете сделать.

– А уж тем более здесь, лорд Байяз, – бросил отец, решительно шагая к лошадям.

За ним последовали его штабисты с несколькими охранниками-гвардейцами. Фелнигг выкрикивал приказы. Внезапно вся ставка пришла в лихорадочное движение.

– Лорд-маршал! – прокричал Байяз. – Я считаю это неразумным!

Отец даже не обернулся.

– Ну так оставайтесь здесь, очень вас прошу.

Он сунул ногу в стремя и вспрыгнул на коня.

– Именем мертвых, – прошипел Байяз себе под нос.

Финри угостила его язвительной улыбкой.

– Похоже, и вас наконец призывают в передние ряды. Заодно и полюбуетесь вблизи, как сражаются эти мураши-людишки.

Почему-то первого из магов это не рассмешило.

Кровь

– Идут, идут!

Кальдер это и без того знал, а люди набились на Героев так плотно – разглядеть хоть что-то не было возможности. Мокрые меха, мокрые доспехи, оружие в глянцевых отблесках, хмурые лица. Камни в косых штрихах дождевых струй выглядели не более чем тенями, призраками среди колючего леса копий. Капли с шелестящим шепотом сеялись на металл. Ниже по склону шло сражение: до слуха доносился звон стали вперемешку с людскими криками, чуть приглушенными дождем.

Внезапно толпа тяжело всколыхнулась. Бека приподняло над землей и он, болтая ногами, забарахтался в море напирающих, толкущихся, орущих тел. Он не сразу сообразил, что напирают не враги, а свои. Однако всюду торчали и тыкали всевозможные острия, так что вполне можно, не будучи солдатом Союза, заполучить по орехам. Если на то пошло, Рефта ведь тоже проткнуло не мечом Союза. От удара локтем в голову Бек покачнулся, а кто-то еще толчком сшиб его на колени; секунда, и руку вдавил в грязь тяжелый башмак. Встать удалось, лишь ухватившись за щит с намалеванным драконом, хозяин которого, какой-то бородач, оказался этим крайне недоволен и рявкнул на Бека.

Шум сражения становился все громче. Люди рвались – одни прочь, другие навстречу. Воины хватались за раны, кровь из-за дождя сочилась розовым; размахивали оружием в веере брызг. Все промокло, обезумело от страха и ярости.

Именем мертвых, как хотелось бежать. Глаза щипало не то от воды, не то от слез. Главное, снова не опростоволоситься, не дрогнуть. Как там сказал Зобатый: держись за своих? Стой со своим вождем. Бек глянул туда, где болтался вымокший штандарт Черного Доу, тоже черный. Зобатый должен быть где-то там. Бек увяз в толчее; ноги скользили по взбитой слякоти. Кажется, где-то в толпе мелькнуло оскаленное лицо Дрофда. Рядом грянул рев и просунулось копье. Бек, напрягшись изо всех сил, отвел голову, и наконечник скользнул мимо уха. Над другим ухом кто-то крякнул и обмяк, оросив Беку всю руку чем-то жарким, журчащим. Бек резко выдохнул, заерзал плечами, стряхивая труп в грязь.

Толпа всколыхнулась снова, и Бека потащило влево. Открыв от усердия рот, он силился удержаться на ногах. На щеку брызнул теплый дождик, а стоявшего впереди человека как-то разом не стало, и Бек ошалело заморгал на полосу грязи с разбросанными телами, лужами в ряби дождя, обломанными копьями.

А по ту сторону полосы был враг.

Доу что-то проорал, Зоб не расслышал. Все заглушал влажный шелест дождя и грубая многоголосица вокруг, громкая, как сама буря. Теперь-то уж приказы отдавать поздно. Наступает минута, когда человеку остается лишь действовать сообразно полученным указаниям, с верой в то, что твои люди будут поступать по-правильному и биться. Кажется, он заметил, как где-то между копьями помахивает острие Меча Мечей. Эх, надо бы сейчас быть со своей дюжиной. Держаться своих. И зачем он согласился быть при Доу вторым? Может, потому, что когда-то состоял вторым при Рудде Тридуба и думал, что если снова занять это место, то и мир станет таким, как прежде. Старый ты дуралей, все хватаешься за призраки. Поздно уже, ох как поздно. Нет, надо было все же жениться на Кольвен. Уж мог хотя бы попросить ее руки, чтоб у нее была возможность дать отлуп.

Зоб ненадолго прикрыл глаза, втянул носом сырую прохладу.

– Надо было оставаться плотником, – прошептал он.

Да только вот меч показался ремеслом более легким. Для работы с деревом это ж сколько инструмента надо – и тебе стамески с пилами, и топорики большие и малые, и пятое-десятое – молотки с гвоздями, рубанки-фуганки. А чтобы убивать, надобны всего две вещи – клинок и воля. Хотя и непонятно, осталась ли она у него, воля-то. Зоб сжал мокрую рукоять меча. Шум битвы становился все громче и явственней, сливаясь с громовым биением сердца. Что тут мудрить: выбор сделан. И он, стиснув зубы, вновь распахнул глаза.

Толпа раздалась, как дерево под колуном, и в брешь хлынул Союз. Солдат врезался в Зоба прежде, чем тот успел замахнуться; они сомкнулись щитами, скользя башмаками по грязи. Зоб сумел, накренив щит, въехать кованым краем в ощеренное вражье лицо, прямо в нос; вдавил, хныкнув от надрыва, дернул вверх. Дальше – больше: держась изо всех сил за лямку щита, он взялся лупить, вколачивать, вбуравливать его во вражью голову с рычаньем и плевками. Щит зацепился за пряжку на шлеме и наполовину его сорвал. Зоб высвободил меч, и клинок со свистом отсек у неприятеля пол-лица. Тело соскользнуло в грязь, а Зоб, потеряв опору, чуть не упал.

Черный Доу, взмахнув топором, всадил его в чей-то шлем, отчего тот лопнул и впустил топор в голову по самую рукоятку. Топор так и остался в голове трупа, который с растопыренными руками шлепнулся на спину.

Какой-то забрызганный грязью северянин, зажав под мышкой вражеское копье, впустую размахивал боевым молотом. Лицо ему запрокидывала хищная вражеская пятерня, а он пялился сквозь ее пальцы.

На Зоба налетел очередной солдат Союза. Кто-то сделал ему подсечку, и он пал на колено, получил от Зоба по затылку; шлем звякнул, блестя свежей вмятиной. Еще удар, и солдат распластался. А Зоб с руганью продолжал его охаживать, вбивая лицом в грязь.

Кого-то с улыбкой огрел щитом Хлад; уродливый шрам на лице пунцовел под дождем, как свежая рана. Война переворачивает все вверх дном: те, кто в мирное время представляет угрозу, становятся надеждой и отрадой, как только начинает звенеть сталь.

Разлетелись две половинки трупа: верх в одну сторону, низ в другую. Кровь стекала в грязную воду, пузырились лужи. Вот Меч Мечей развалил чуть ли не надвое еще кого-то, как долото – деревянную статуэтку. Зоб нырнул за щит, в него ударила кровавая струя вперемешку с дождевой водой.

Тыкали во все стороны копья – наобум и с целью, с коварным проворством, скользкими остриями. Вот одно словно невзначай скользнуло кому-то в грудь. Человек повалился навзничь, тряся головой – дескать, нет, нет! Рука несчастного по привычке нашаривала рукоять, а его уже втаптывали в грязь безжалостные башмаки.

Зоб отбил щитом вражеское копье, а сам ударил мечом. Лезвие чиркнуло по горлу, запрокинув врагу голову. Хлестнула кровь. Человек упал, забавно при этом загудев – мелодия напоминала начало старинной песни.

За ним открылся офицер Союза в невиданно красивом доспехе – зеркальном, с золотыми узорами. Он отбивался грязным мечом от Черного Доу, который очень некстати поскользнулся и упал на колени. «Стой возле своего вождя». Зоб с ревом поспешил на выручку, топая по лужам в фонтанах грязной воды, и бездумно рубанул по прекрасной кирасе, испортив ювелирную работу. Владелец доспеха согнулся. Еще удар, на этот раз колющий. Человек Союза повернулся, как раз когда меч Зоба, скрежетнув, вошел под нижний край кирасы. Вошел глубоко, надежно, оттолкнув этого расписного красавца.

Руки по локоть обагрились горячей кровью. Зоб завозился с рукоятью меча, который упорно не желал выходить из негодяя; лезвие приходилось вертеть и самому топтаться в безумном объятии с неприятелем. Лицом к лицу, щекой к щеке, чувствуя сип его дыхания, царапанье его щетины. А ведь он, Зоб, пожалуй, с Кольвен ни разу не был так близко. Но ведь выбор сделан? Выбор…

Одного желания не всегда достаточно, а потому как ни рвался Горст, добраться туда он не мог. Слишком много людей на пути. Когда он, отрубив ногу последнему, откинул его с дороги, старик-северянин уже вонзил меч Челенгорму в кишки – из-под блестящей от дождя кирасы торчал кончик кровавого острия. Когда убийца выдирал меч, выражение лица у генерала было до странности благостным. Он чуть ли не улыбался.

Искуплен.

Старый северянин обернулся на вой Горста и вскинул щит. Под ударом стали полетели щепки, насаженный на клинок щит крутанулся на руке и врезался металлическим ободом старику в голову, опрокинув его набок. Горст шагнул, думая закончить дело, но на пути опять кто-то встрял. Как всегда. Совсем еще мальчишка – кричит, размахивает топориком. Небось всегдашнее: убью-прибью, гыр-гыр-гыр. Умереть Горст был, разумеется, совсем не против. «Хотя этому недоумку я такого удовольствия не доставлю». Он отдернул голову, топорик безопасно отскочил от наплечника, и, подцепленный длинным клинком, описал кривую в сыром воздухе. Юнец что было сил пытался удержать топоришко, да куда там: тяжелое лезвие вырвало его из рук и раскроило лицо так, что брызнули мозги.

Вблизи шелестнул кончик меча; Горст отклонился, ощутив на щеке ветерок, а под глазом пустяковое жженье. Вопящая толпа раздалась, а битва из единого слаженного натиска распалась на очаги и очажки неприглядно дерущихся вымокших людей по самому центру Героев. Всякая видимость тактики, строевых построений, приказов и даже сторон исчезла. Вот и хорошо, а то лишняя путаница.

Откуда-то возник полуголый северянин с мечом таких размеров, каких Горст прежде и не видывал. «А уж я их повидал». Абсурдно длинный, как будто выкованный для великана. Тускло-серый, матово отливающий под дождем металл с единственной литерой, выдавленной у рукояти.

Северянин был как с рисунка художника, в глаза не видевшего, что такое битва. Хотя глуповатые на вид могут быть так же смертоносны, как и глуповатые на слух; что же до спесивой заносчивости, то Горст всю ее выкашлял у Кардотти, в дыму его Дома утех. Человек каждую схватку должен воспринимать как последнюю. «Может, это она и есть? Попробуем надеяться».

Видя, как локоть северянина поднимается для бокового удара, Горст бдительно качнулся назад и двинул навстречу щит, одновременно готовясь напасть. Однако вместо того, чтобы махнуть сбоку, северянин использовал огромное лезвие как копье; острие мелькнуло мимо щита и вскользь визгнуло по нагруднику, да так, что Горст от неожиданности запнулся и чуть не упал.

Однако финт. Подавив неистовое желание отпрыгнуть, он заставил себя держать взгляд на чужом лезвии и увидел, как острие дугой сверкнувших капель устремилось как раз туда, куда Горст едва не метнулся, но исхитрился увернуться, и здоровенная лопасть просвистела мимо, зацепив налокотник, который от удара лопнул. Сам же Горст кинулся вперед, но острие его клинка секущим ударом прошло лишь по пелене дождя, а полуголый противник ускользнул. Горст со всем возможным проворством замахнулся для безжалостного броска, но человек оказался внизу и с не менее ужасающим проворством вскинул длиннющее лезвие. Два клинка со звоном грянули один о другой ударом, от которого отнимаются пальцы. Противники разомкнулись, зорко озирая друг друга. Глаза северянина, несмотря на назойливый дождь, смотрели со спокойной внимательностью.

Оружие у него походило на реквизит из комедии дурного пошиба, однако шутом этот богатырь не был. Длинное лезвие давало ему множество возможностей и в обороне, и в нападении. Стоит ли говорить, что таких приемов в «Формах владения мечом» Рубиари не значится. Да и меча такого там не описано. «Видно, мы с ним оба мастера».

Между ними нарисовался солдат Союза; из-под сложенных на животе рук текла кровь.

Горст нетерпеливо сшиб его на сторону щитом, а сам прыгнул на полуголого северянина. От колющего удара тот увернулся, а режущий парировал быстрее, чем можно себе представить при таком весе металла. Тогда Горст сделал выпад вправо и веером влево с низким замахом. Северянин оказался готов и к этому: отпрыгнул, дав клинку Горста беспрепятственно взрыть грязь и отхватить стопу сражающемуся солдату, который, вякнув, упал. Ну так не стой на дороге, олух.

Горст едва успел выпрямиться, когда здоровенное лезвие мелькнуло навстречу; резко втянув воздух, он нырнул за щит. Меч шарахнул, оставив в и без того побитом металле жутчайшую вмятину; щит под ударом дернулся, и Горст своим же кулаком получил жестокую зуботычину. Но на ногах удержался, отмахнул назад и, чувствуя во рту вкус крови, всем весом кинулся вперед и двинул щитом по голому торсу северянина, при этом нанес молниеносный удар росчерком – слева поверху и справа понизу. Под верхний северянин поднырнул, но нижним удалось чиркнуть его по ноге самым кончиком меча, отчего колено подогнулось и хлестанула кровь. «Счет в мою пользу. А теперь для завершения».

Горст взмахнул мечом, но углядел краем глаза шевеление, изменил угол замаха и с ревом рубанул по широкой дуге, открыв плечо. Какой-то карл получил по шлему, ударом бедолагу подняло и обрушило вниз головой на вразнобой торчащие копья. Горст крутнулся назад, орудуя мечом, как косой, но северянин с беличьим проворством отскочил, Горст лишь успел поднять рядом с ним фонтан грязной воды. Когда противники вновь поглядели друг на друга, Горст поймал себя на том, что улыбается. Кровавая возня вокруг казалась унылым посторонним кошмаром. «Когда душа у меня так пела в последний раз? Было ли такое со мной вообще?» Сердце билось в упоении, кожа нежилась под блаженно прохладными струями дождя. Все смятения, разочарования, неудачи – пустой звук. Каждая деталь схватки вспыхивала, словно пламя в темноте, всякое движение – и свое, и противника – было полно поэтики. Есть только победа или смерть. Северянин улыбнулся, когда Горст отбросил в грязь изувеченный щит, и кивнул. «Мы признаем друг друга, понимаем и встречаемся как равные. Как братья». Есть уважение, но пощады не будет. Любое колебание со стороны одного будет оскорблением навыкам другого. Поэтому Горст тоже кивнул и снова бросился вперед.

Северянин отразил удар, но у Горста была еще свободная рука в боевой рукавице. Металлическим кулаком он саданул в беззащитные ребра, северянин, крякнув, покачнулся. Следующим убийственным ударом Горст метил противнику в лицо, но тот отшатнулся и словно из ниоткуда выставил гарду своего мечища – Горст еле успел убрать подбородок; шишка из металла промелькнула возле самого носа. А северянин уже набрасывался с поднятым мечом. Горст напряг ноги, обеими руками сжимая рукоять зазубренного меча, и принял на него устрашающую лопасть лезвия. Скрежетнул металл, и серое острие отщипнуло от клинка работы Кальвеза яркую стружку-завиток. Это ж надо, какой невиданной остроты у северянина меч.

От удара Горст отпрянул назад. Лопасть меча очутилась возле самого лица; Горст скосил глаза на орошенное брызгами лезвие. Пятки уперлись в какой-то труп, и Горст, используя его как опору, смог приостановить натиск; воцарилось дрожащее равновесие. Попытка пнуть ногу противника привела к тому, что тот приник ближе и они сплелись еще тесней. Так они топтались, плюя друг другу в лицо; зловеще скрежетали клинки, когда противостояние склонялось в ту или иную сторону. Стараясь пересилить противника, каждый напрягал все мышцы, отчаянно выискивая хоть какое-то преимущество, но не в силах его найти.

Вот он, момент совершенства. Об этом человеке он, Горст, не знает ничего, даже имени. «И тем не менее мы сейчас ближе всяких возлюбленных, потому что разделяем этот сокровенный зазор во времени. Лицом к лицу. И лицом к смерти, этому безотлучному третьему на нашем укромном междусобойчике. Зная, что через какое-то кровавое мгновение это все может оборваться. Победа и поражение, слава и забвение, все в абсолютном равновесии. И пусть все мышцы, все нервы, все сухожилия напряжены до отказа, приближая роковой момент, страстно хочется, чтобы этот миг длился вечно. И мы приобщимся к камням, и этот круг пополнится еще двумя Героями, застывшими в противостоянии. А вокруг нас прорастет трава, памятником славы войне, достоинству роковой схватки, вечной встрече и единению победителей на благородном поле…»

– О, – выдохнул вдруг северянин.

Мощная хватка ослабла. Разомкнулись клинки. Богатырь сделал неверный шаг назад, поглядев сквозь дождь вначале на Горста, затем вниз с нелепо отвисшей губой. Он все еще держал в руке огромный меч, острие которого чертило по слякотной жиже, оставляя водянистый желоб. Другой рукой он нежно взялся за торчащее из груди копье, по древку которого сбегала кровь.

– Вот не ожидал, – словно извиняясь, признался он и рухнул как подкошенный.

Горст долго стоял, понуро глядя вниз – а может статься, не больше секунды. Непонятно даже, откуда взялось это копье. Что поделать, битва. Здесь уж кому как выпадет. Он со смутным чувством вздохнул. Эх, ну ладно. Пляска продолжается. На расстоянии шага и замаха меча в слякоти ворочался старик – тот, что убил Челенгорма.

Горст шагнул, поднимая зазубренную сталь.

И тут в голове у него полыхнуло.

Бек все это видел в гуще боя. Тело деревенело от страха. На его глазах упал и покатился в грязь Зобатый. Выскочил на подмогу и тут же был зарублен Дрофд. Вступил в единоборство с бешеным быком-солдатом Союза Жужело. Схватка произошла на удивление жутко и быстро. Жужело из Блая оказался повержен.

Он вспомнил, как Зобатый ставил его в пример карлам Доу. Впереди с воплем упал человек, открылось пространство. Главное, делай все как надо. Стой за своего вождя. Береги голову. И когда человек Союза шагнул к Зобатому, Бек подступился к нему. «Делай по-правильному». И в самый последний момент, когда бык-южанин уже замахнулся, меч Бека плашмя ударил его по голове, отчего тот шлепнулся в слякоть, тоже плашмя. Это последнее, что видел Бек, перед глазами снова замелькали оскаленные лица, острия всех видов и топающие по грязи башмаки.

Зоб моргнул, мотнул головой, а когда горло ожгла блевота, решил, что зря он это сделал. Он перевернулся, стеная, как мертвец в аду. Щит раскромсан в щепу, на пульсирующей руке болтается окровавленный обод. Зоб стянул его, выскреб из глаза кровь. «Бум-м, бум-м, бум-м», – бил в черепе чугунный набат, или же это кто-то вколачивал в голову чугунную же сваю. В остальном все было до странности тихо. Похоже, северяне согнали Союз с холма, или наоборот – ни то ни другое Зоба не трогало. Битва отступила, оставив после себя вершину, удобренную кровью, политую дождем, взрытую и истоптанную, усеянную, как осенней листвой, мертвыми и ранеными. А надо всем этим в бессмысленном карауле и всегдашнем безмолвии застыли Герои.

– Ах черт.

В нескольких шагах лежал Дрофд. Зоб попытался встать и чуть снова не сблевал. Попытка подползти по слякотной жиже оказалась удачней.

– Дрофд, ты в порядке? Ты…

Другая сторона головы у парня была вся как есть снесена. Зоб похлопал Дрофда по груди и тут заметил Жужело.

– Ат-т черт.

Жужело лежал на спине, а около него, наполовину в грязи, – Меч Мечей; рукоять рядом с правой рукой. В груди торчало копье с окровавленным древком.

– Ат-т черт, – повторил Зоб.

Других слов как-то не приходило. Когда он подполз ближе, Жужело слабо улыбнулся; зубы у него были розовыми от крови.

– Эгей, Зобатый. Я бы встал, да… – Он приподнял голову и поглядел на древко. – Ишь, как меня удрючило.

Ран на своем веку Зоб перевидал великое множество и, взглянув на эту, понял: Жужелу не помочь.

– Эйе. – Он медленно сел, поместив перед собой тяжелые, как жернова, руки. – Вижу.

– Шоглиг тогда нагородила мне с три короба. Вот же скверная старуха: даже не сказала толком, когда я помру. А я, если б знал, то конечно бы цеплял на себя доспехи понадежней.

Жужело издал что-то среднее между кашлем и смехом, страдальчески поморщился, снова кашлянул и хохотнул, снова поморщился.

– Болит, черт бы его. Оно как бы и знаешь, что должно болеть, но все равно, разрази его гром, больно. Так получается, мою судьбу ты мне все же показал, да, Зобатый?

– Так уж получается.

Ох, не хотелось бы такой судьбы никому. Да и кто бы ее принял такую, по своей-то воле?

– А где Меч Мечей? – Жужело зашарил вокруг ладонью.

У Зоба неожиданно задергалось веко. Вот те раз, такого раньше не было.

– Мне ж его передавать надо. Так уж повелось. Мне его передал Дагуф Коль, а ему в свое время Йорвил Гора, а тому, кажется, Четырехлицый… Да? Что-то я стал в деталях путаться.

– Да ладно тебе. – Зоб кое-как, с гудящей головой склонился, выкопал из слякоти рукоять меча и вжал ее в ладонь Жужела. – Кому ж ты хочешь его передать?

– А ты в точности все выполнишь?

– Выполню.

– Вот хорошо. Я бы мало кому доверил, но ты, Зобатый, прямой, как резак, все так говорят. Скажешь – как отрежешь. – Жужело улыбнулся. – Предай его земле.

– А?

– Похорони его со мной. Было время, когда я думал, что он – и благословение, и проклятие. Но на самом деле он – одно лишь проклятие, и я не хочу им проклинать еще какого-нибудь бедолагу-горемыку. Думал я, что он – и награда, и наказание. Но награда-то он только для таких, как мы.

Жужело кивнул на окровавленное древко копья.

– Или так, или… жить себе да жить до старости, пока молва о тебе не стихнет. Положи-ка его в грязь, Зобатый.

Он поморщился, приподнимая рукоять и перекладывая ее в руку Зоба, которую и сжал грязными пальцами.

– Непременно положу.

– По крайней мере, мне не придется его больше таскать. Сам же видишь, какой он чертовски тяжелый.

– Всякий меч – бремя. Когда человек его берет, он этого не чувствует. А вот со временем вес этот тяжелеет, как вериги.

– Хорошие слова. – Жужело оскалил зубы. – Мне б вот тоже не мешало какие-нибудь такие слова придумать. Слова, от которых у людей взор туманится слезами. Что-нибудь, достойное песен. Только я-то думал, мне еще на это годы отпущены. А ты за меня не можешь что-нибудь такое придумать?

– Слова, что ли?

– Ага.

Зоб покачал головой.

– Никогда не был в этом силен. А что до песен… Думаю, на эти выдумки куда как более горазды барды.

– Эти-то негодяи? Вот уж выдумщики, хлебом не корми.

Жужело посмотрел в опрокинутое небо с наконец-то скудеющими нитями дождя.

– Хоть солнце выходит, и то ладно.

Он качнул головой, по-прежнему улыбаясь.

– Нет, ну надо же. Ай да Шоглиг: взяла и наврала с три короба.

И умолк.

Заостренный металл

Дождь хлестал как из ведра, дальше двух десятков шагов не было видно ни зги. Люди Кальдера смешались с воинством Союза: копья и колья, руки и ноги, озверелые лица – все напирало, ломило, крушило друг друга. Рев, вой, вязнущие в жидкой грязи башмаки, оскальзывающие руки на скользких доспехах, склизких древках, липком от крови металле. Мертвые и раненые вылетали из гущи боя, или втаптывались в самую слякоть. Сверху то и дело падали стрелы, невесть откуда и кем пущенные, отскакивали от шлемов и щитов.

Третья яма – во всяком случае, насколько можно видеть – сделалась кошмарной трясиной, по которой медленно, как в дреме, пробирались адовы создания в грязевой оболочке, наваливаясь и коля друг друга, непонятно кто кого. Солдаты Союза перебрались через нее во многих местах. И не только через нее, но и через стену, откуда их ценой неимоверных усилий всякий раз сталкивал Белоглазый и растущая толпа раненых, пока еще способных держать оружие.

В горле у Кальдера першило от ора, но его никто не слышал. Все, кто мог держать оружие, сражались, а Союз все прибывал, волна за волной, натиск за натиском. Неизвестно, куда девался Бледноснег. Может, погиб. Сколько уже полегло. Такая мясорубка, в которой враг от тебя на расстоянии плевка в лицо, не может длиться долго. Человек не создан такое выстаивать. Рано или поздно одна из сторон поддастся, и это будет как крушение дамбы, все и сразу. И этот момент, судя по всему, недалек. Кальдер оглянулся.

Горстка раненых, горстка лучников, а за ними невнятные очертания сельской постройки. Там у него лошадь. Может, еще не поздно…

Из ямы выкарабкались какие-то люди и пробирались к нему. Секунду он думал, что это его молодцы, которым хватило ума спасаться бегством. И тут Кальдера обдало холодом: под слоем грязи он разглядел форму Союза, солдаты проскользнули сквозь брешь в изменчивой линии боя.

Он стоял, разинув рот, а они не мешкали. Все, бежать поздно. На него набросился старший офицер Союза без шлема, с языком, высунутым, как у запыхавшейся собаки. Он махнул грязнющим клинком, и Кальдер едва увернулся, влетев в лужу. Следующий удар он сумел отразить – такой силы, что меч дернулся, а руку словно тугой искрой прошибло до самого плеча.

Хотелось крикнуть что-нибудь мужественное, но вырвалось только:

– На помощь! Блядь! На помощь!

Его севший до сипоты голос никто не расслышал, а если и расслышал бы, то насрать. Каждый бился за собственную жизнь.

Никто бы не догадался, что Кальдера мальчишкой ежеутренне выволакивали во двор упражняться во владении копьем и мечом. Те занятия, впрочем, прошли мимо него. Он лишь неуклюже выставлял перед собой руки, как какая-нибудь пожилая матрона, трусливо идущая с веником на паука – рот открыт, влажные волосы лезут в глаза.

– Эх, надо было вырезать этот чертов…

Он ахнул, заполучив второй удар. У Кальдера предательски запуталась лодыжка и он, оступившись, хватанул рукой воздух и шлепнулся на задницу. Запнулся он как раз о ворованный флаг. Вот так ирония. При попытке встать вконец испачканные стирийские сапожки принца зачерпнули грязи. Офицер устало шагнул к нему с занесенным мечом и с коротким воплем рухнул на колени. Голова отлетела вбок, а туловище в брызгах крови навалилось на Кальдера. Тот, отплевываясь и тяжело дыша, с омерзением его откинул.

– Вот подумал, а не выручить ли тебя.

На месте офицера с мечом в руке стоял Бродд Тенвейз с поганой улыбкой на паршивой харе; кольчуга блестела под дождем, как чешуя. Вот уж кто меньше всего годился Кальдеру в спасители.

– Разве ж я мог дать тебе одному умыкнуть всю славу?

Кальдер пнул бездыханное тело и шатко поднялся.

– Половина меня хотела бы послать тебя ко всем херам!

– А другая половина?

– А другая – обделаться.

Кроме шуток. Не было бы ничего удивительного, если б следующей головой, смахнутой мечом Тенвейза, оказалась голова Кальдера.

– Я полагаю, справедливо. – Тенвейз мечом указал на вымокшее месиво битвы. – Ты идешь?

– А как же, черт возьми.

У Кальдера мелькнула мысль, а не броситься ли и вправду на врага с безумным ревом, в попытке переломить ход сражения. Скейл, как пить дать, поступил бы именно так. Только это вряд ли ему по силам. Душевный подъем от вида поверженной неприятельской конницы давно испарился, оставив после себя лишь сырость, холод, нытье в теле и истощение. Сделав шаг, Кальдер охнул и с деланой гримасой схватился за колено.

– А ч-черт! Придется тебя догонять.

– Ну догоняй, раз на то пошло, – осклабился Тенвейз. – За мной, бесовы отродья!

И повел рычащий клин карлов на брешь в рядах. Через стену перекатывалось его воинство, добавляя вес общей сече.

Дождь постепенно шел на убыль. Слегка развиднелось, и, к великому облегчению, Кальдер увидел, что с прибытием Тенвейза перевес вроде как начал склоняться на их сторону. Хотя кто его знает – может, еще несколько солдат Союза, и чаша весов вновь качнется не туда. Из-за облаков ненадолго выглянуло солнце, вывесив слабенькую радугу, которая изогнулась над копошащейся массой мокрых тел и мокрого металла справа, а слева вдалеке нежно коснулась голого бугра с гребешком низкой стены посередине.

Те мерзавцы за холмом, сколько они еще думают там отсиживаться?

Мир в наше время

Склоны холма были устланы ранеными. Умирающими. Мертвыми. Временами Финри казалось, что она различает среди них знакомые лица, хотя толком не понять, чьи: друзей, знакомых или просто мертвецов с похожим цветом волос. Несколько раз почудилось, что она видит обмякшее лицо Гара, которое на нее то косилось, то пялилось, то скалилось. Впрочем, дело не в этом. По-настоящему ее пугало, что она, похоже, привыкает к мертвым.

Через провал в невысокой стене они попали на окруженную камнями площадку, где тела убитых покрывали чуть ли не каждый дюйм вытоптанной травы. Какой-то человек пытался остановить кровь, льющуюся из большущей раны на ноге; при этом едва он зажимал один ее конец, как открывался другой и кровь начинала течь оттуда. Отец Финри спешился, вслед за ним его офицеры, а следом и Финри, а за ней бледный паренек с горном, зажатым в грязном кулаке. Призрачной процессией они брели сквозь это безумие, где на них никто не обращал внимания. Отец, поигрывая желваками, смотрел по сторонам. Мимо прошел какой-то офицерик не в себе, помахивая гнутым мечом:

– А ну держать строй! Шире шаг! Вы! Я кому, черт возьми, сказал…

– Лорд-маршал, – окликнул высокий голос.

От кучки растрепанных солдат отделилась знакомая фигура и, нетвердо подойдя, устало отсалютовала отцу Финри. Вне сомнения, Горст только что из самой гущи боя: доспехи во вмятинах и пятнах. Пустые ножны болтались по ногам с видом, при иных обстоятельствах откровенно комичным. Под глазом чернел длинный порез, а щека, скула и шея представляли собой кровавую коросту. Когда Горст повернул голову, стало заметно, что другой глаз у него красный, как и повязка над ним.

– Полковник Горст, как развивались события?

– Мы атаковали. – Горст виновато моргнул, а, заметив Финри, стушевался, медленно поднял и уронил руки. – И проиграли.

– Героев по-прежнему удерживают северяне?

Горст медленно кивнул.

– Где генерал Челенгорм? – осведомился отец Финри.

– Убит.

– Полковник Винклер?

– Тоже.

– Кто осуществляет командование?

Горст стоял в молчании. Отец Финри отвернулся. Дождь терял силу, и в прорехах серого тумана становился виден длинный склон, ведущий к вершине Героев, а на нем вытоптанная трава со все новыми и новыми грудами павших, ломаным оружием и доспехами, выкорчеванными частоколами, потраченными стрелами. А еще выше вершину окаймляла стена с огромными глыбами, черными от непогоды. Под ней тоже навалены трупы, а за ней торчали копья северян. Которые по-прежнему держались. По-прежнему ждали.

– Маршал Крой!

Первый из магов спешиваться не торопился. Он сидел, скрестив руки на луке седла; толстые пальцы барабанили по воздуху. Он оглядывал картину побоища, и лицо его принимало разочарованное, слегка брезгливое выражение садовладельца, заплатившего за прополку сада, а при проверке все же обнаружившего отдельные сорняки.

– Что ж, небольшая неудача. Однако все время прибывают подкрепления, да и погода идет на лад. Могу я предложить вам реорганизоваться и подготовить людей для очередной атаки? Генерал Челенгорм, судя по всему, добрался-таки до самой вершины Героев, так что вторая попытка могла бы…

– Нет, – сказал отец Финри.

Байяз поглядел на него с легким, чуть озадаченным недовольством, как на обычно надежную гончую, которая сегодня вдруг взяла и отказалась выполнять команду «к ноге».

– Как понять «нет»?

– Очень просто. Лейтенант, парламентерский флаг у вас при себе?

Знаменосец покосился на Байяза, на командующего, сглотнул.

– Разумеется, господин лорд-маршал.

– Нужно прикрепить его к флагштоку, осторожно подняться к Героям и посмотреть, можно ли склонить северян к переговорам.

По окружению маршала прокатился сдержанный ропот. Вперед шагнул Горст.

– Маршал Крой. Я думаю, при еще одной попытке…

– Вы, как я понимаю, наблюдатель короля? Вот и наблюдайте.

Горст застыл, мельком глянул на Финри и, закрыв рот, беззвучно отступил.

Как поднимается белый флаг, первый из магов взирал со все растущей мрачностью, вопреки идущей на лад погоде. Он гневно тронул вперед лошадь, пара донельзя вымотанных солдат едва успела отскочить.

– Его величество будет в крайнем недоумении, лорд-маршал.

Каким-то образом магу удавалось источать ауру глухой угрозы, несоответствующую его лысой макушке и старчески-одутловатой фигуре в промокшем плаще.

– Он ожидает, что каждый из нас будет безукоризненно выполнять свой долг.

Отец Финри остановился возле его лошади с выпяченной грудью и поднятым подбородком, словно принимая на себя весь напор начальственного гнева Байяза.

– Мой долг – не разбрасываться попусту жизнями людей. Еще одной атаки я не могу себе представить. Во всяком случае, пока являюсь главнокомандующим.

– И сколько же, по-вашему, вам эту должность еще предстоит занимать?

– Достаточно. Марш! – скомандовал он знаменосцу, и тот, пришпорив коня, ускакал под белым флагом.

– Лорд-маршал, – с каждым словом Байяз чуть подавался вперед, роняя фразы, как глыбы. – Я от души. Надеюсь. Что вы. Взвесили. Все. Последствия…

– Я взвесил их, и ими удовольствовался.

Отец Финри тоже слегка подался вперед, сощурив глаза, как под шквалистым ветром. Ей показалось, что у него дрожит рука, однако голос оставался спокойным и размеренным.

– И самое большое огорчение для меня – то, что я довел все до нынешнего положения.

Брови мага сошлись еще суровей, а голос шипел, как раскаленная сковорода:

– О, есть огорчения куда более сокрушительные, чем это. Поверьте мне, лорд-маршал…

– Смею ли я?

Навстречу им сквозь хаос смерти и разрушения с небрежным изяществом шагал слуга Байяза – промокший до нитки, будто вплавь одолел реку, в корке грязи, будто вброд перешел трясину, но без малейших признаков недовольства. Байяз нагнулся к нему с седла, и слуга принялся что-то ему нашептывать через сложенную трубкой ладонь. Хмурость постепенно сходила у мага с лица, потом он медленно распрямился и, посидев немного в задумчивости, пожал плечами.

– Что ж, маршал Крой, милости просим, – произнес он наконец. – Вы же у нас главнокомандующий.

Отец Финри повернулся к штабистам.

– Мне понадобится переводчик. Кто говорит на их языке?

Вперед выступил офицер с перевязанной рукой.

– В начале штурма с нами были Ищейка и кое-кто из его северян. Только…

Он оглядел похожую на сброд толпу раненых и истерзанных боем солдат. Кто бы знал, где сейчас кто находится?

– Я немного знаю язык, – признался Горст.

– «Немного» может вызвать непонимание. А мы позволить себе этого не можем.

– Это должна быть я, – решительно сказала Финри.

Отец обернулся резко, словно изумленный, что видит ее здесь. А уж чтобы взвалить на нее выполнение таких обязанностей…

– Абсолютно исключено. Я не могу…

– Позволить себе ожидание? – закончила за него дочь. – Я разговаривала с Черным Доу буквально вчера. Он меня знает. Он излагал мне условия. Я подхожу для этого лучше других. Так что это должна быть я.

Он едва заметно улыбнулся:

– Ну хорошо.

– Я буду вас сопровождать, – пискнул Горст с галантностью, вопиюще неуместной среди такого количества мертвецов. – Позвольте одолжить ваш меч, полковник Фелнигг? А то я свой оставил на вершине.

И вот они втроем под скудеющим дождем отправились вверх по склону. На вершине холма четко проступали Герои. На подъеме отец поскользнулся и с резким вдохом неуклюже упал, схватившись за траву. Финри помогла ему подняться. Отец с улыбкой похлопал ее по руке. Вид у него был постаревший, как будто столкновение с Байязом высосало из него с десяток лет. Финри, конечно же, всегда гордилась отцом, но не подозревала, насколько гордость будет обуревать ее теперь. Гордость и одновременно печаль.

Чудесница ткнула иглой, продела нитку и завязала узелок. Обычно это делал Жужело, но он свое, увы, отшил. Жалость пробирала неимоверная.

– Хорошо, что ты такой толстолобый.

– Это всю жизнь меня выручало, – отшутился Зоб, не вкладывая и не ожидая смеха.

Со стены, выходящей на Деток, послышались крики – как раз оттуда, где надо в случае чего ждать Союз. Зоб встал, но мир завертелся перед глазами.

Йон схватил Зоба за локоть:

– Ты в порядке?

– Да. При прочих равных.

И Зоб, сглотнув позыв к рвоте, стал проталкиваться сквозь скопление людей. Впереди открылась долина; распогодилось, небо нарядилось в странные цветовые оттенки.

– Что, опять идут?

Неизвестно, выдержат ли они еще один натиск. Во всяком случае, он – точно нет.

Доу, однако, цвел широкой улыбкой.

– В каком-то смысле, да.

Он указал на три фигуры, восходящие по склону к Героям. Той же тропой, по которой несколькими днями ранее взбирался Черствый выпрашивать обратно свой холм. Тогда у Зоба дюжина была более-менее в целости, и все они уповали на его опеку.

– Должно быть, разговор держать хотят.

– Разговор?

– Пойдем.

Свой топор в кровяной коросте Доу кинул Хладу, оправил на плечах цепь и через провал в замшелой стене зашагал вниз по склону.

– Ты уж потише, – позвал, поспешая следом, Зоб. – Думаешь, мои колени с этим справятся?

Три фигуры постепенно приближались. Зоб почувствовал некоторое облегчение, когда увидел, что одна из них – та самая женщина в солдатском плаще, которую он вчера провожал за мост. Однако облегчение испарилось, стоило ему узнать третьего переговорщика – мощного, как буйвол, воина Союза, который его нынче чуть не укокошил. У него на башке была повязка.

Они встретились примерно на полпути между Героями и Детками, там, где из земли торчали первые пущенные стрелы. Старик стоял с расправленными плечами, руки сложив за спиной. Чисто выбритый, с короткими седыми волосами и резким взглядом – дескать, мне терять нечего. На нем был черный плащ с вышитыми серебром листьями на воротнике, на боку – меч с украшенной драгоценными камнями рукоятью, который, судя по всему, не покидал ножен. Девица стояла у него возле локтя, а воин с бычьей шеей – чуть позади. Он смотрел на Зоба – один глаз с кроваво-красным белком, под другим черный порез. Свой меч он, похоже, посеял в грязи на вершине, но успел обзавестись другим. Да, от клинков здесь ступить некуда. Уж такие времена.

Доу остановился в трех шагах выше по склону, а Зоб в шаге за ним, руки скрестив перед собой. Так при надобности сподручней выхватывать меч – хотя сомнительно, хватит ли сейчас сил махать этой чертовой железякой. Тут держаться на ногах, и то подвиг. Доу выглядел не в пример бойчее. Гостей он встречал, раскрыв руки в радушном объятии.

– Ну-ну, – скалясь во все зубы, сказал он девице. – Не ждал так быстро обратно. Обниматься будем?

– Нет, – ответила она. – Это мой отец, лорд-маршал Крой, командующий его величества…

– Я уж догадался. А ты мне солгала.

Она нахмурилась.

– Солгала?

– Он все ж пониже меня. – Доу осклабился еще шире. – Или так смотрится с того места, где я стою. Ну и денек у нас, правда? Красный-распрекрасный.

Носком сапога он поддел брошенное копье Союза и отпихнул в сторону.

– Так чем могу?

– Моему отцу хотелось бы остановить это кровопролитие.

От волны неимоверного облегчения у Зоба чуть не подогнулись распухшие колени. Однако Доу был более уклончив.

– Можно было это сделать и вчера, когда я предложил. Так нет же, черт возьми, вынудили нас всю ночь окапываться.

– Он предлагает это сегодня. Сейчас.

Доу поглядел на Зоба, тот пожал плечами:

– Лучше поздно, чем слишком поздно.

– Хм.

Доу с прищуром поглядел на девицу, затем на воина и на маршала, словно прикидывая, сказать «да» или «нет». Вздохнул, упер руки в боки.

– Ну да ладно. Мне оно и самому не больно было надо, причем с самого начала. Тут еще своих рубать – не перерубать, а приходится вместо этого на вас, гадов, расходоваться.

Девица сказала несколько слов отцу, выслушала ответ.

– Мой отец испытывает большое облегчение.

– Ну так и мне теперь дышать легче. Правда, вначале еще приборка предстоит, – Доу окинул взглядом картину побоища, – да и вам, наверно, тоже. А там уж и о деталях поговорить можно. Встретимся завтра, эдак после обеда. У меня на пустое брюхо дела не решаются.

Девица взялась передавать это отцу на языке Союза. Зоб глядел сверху на красноглазого солдата, а тот снизу на него. На шее у солдата кровоточила длиннющая ссадина. Небось он, Зоб, ему ее и сделал; он или кто-то из его теперь уже мертвых друзей. Надо же, часа не прошло, как они бились со всей лютостью и желанием друг друга уничтожить. А теперь в этом нет надобности. Был ли в этом смысл?

– Ох, он и рубака, этот ваш рыцарь, – уважительно сказал Доу, суммируя более-менее мысли Зоба.

– Он, – девица оглянулась через плечо, подыскивая нужное слово, – королевский наблюдатель.

Доу язвительно фыркнул.

– Ох уж он нынче, язви его, понаблюдал. Не человек, а дьявол во плоти. А это у меня высшая похвала. Такого б сюда, к нам, на эту сторону Белой реки – ему бы цены не было. Будь он северянином, его бы во всех песнях воспели. Черт, вот кому надо быть королем. А не каким-то там наблюдателем.

Доу улыбнулся волчьей улыбкой.

– Спроси-ка, а не пошел бы он ко мне на службу?

Девица открыла было рот, но тот буйвол заговорил сам, с чуждым выговором и престранным, каким-то девчачьим, не соответствующим внешности голосом.

– Мне и здесь хорошо, – сказал он.

Доу приподнял бровь.

– Уж я думаю. Еще бы не хорошо. Знать, оттого ты так заправски и колошматишь людей.

– А что с моей подругой? – задала вопрос девица. – Которую тогда схватили вместе со мной?

– Да что ты за нее уцепилась? – Доу снова обнажил в улыбке зубы. – Ты в самом деле думаешь, что кто-то теперь захочет ее заполучить обратно?

Девица строптиво смотрела ему прямо в глаза.

– Получить ее хочу я. Я же сделала то, что ты хотел?

– Как бы не поздновато. – Доу беспечным взором еще раз окинул усыпанный трупами склон, набрал полную грудь воздуха и протяжно выдохнул. – Хотя это ж война. Кому-то надо быть и в проигравших. А вообще это хорошая затея: послать переговорщиков, оповестить всех, чтоб перестали биться, а лучше взяли и врезали хором песню. А то кромсаем друг друга почем зря, позор один.

Девица постояла, поморгала и перевела это на язык Союза.

– Мой отец хотел бы похоронить наших павших.

Но протектор Севера уже поворачивался уходить.

– Завтра, – бросил он напоследок. – Они уже никуда не сбегут.

Черный Доу двинулся вверх по склону, а пожилой, прежде чем пойти следом, чуть виновато улыбнулся Финри.

Она глубоко вздохнула и, постояв, выдохнула.

– Ну вот, видимо, и все.

– Мир – всегда некий спад накала, – сказал отец. – Но от того он не становится менее желанным.

Он с чопорным видом начал спускаться к Деткам, Финри рядом.

Какая-то невнятная беседа, пара скверных шуточек, не вполне понятных им самим – сомнительному собранию из пяти человек, и дело сделано. Битва окончена. Да что там битва – вся война. А что, нельзя было договориться изначально, чтобы люди с обеих сторон были по-прежнему живы, с целыми и невредимыми руками и ногами? Как ни крути, смысла что-то не наблюдается. Быть может, ей стоило злиться из-за громадных, впустую понесенных потерь, но она была слишком утомлена; слишком раздражена тем, как неприятно липнет к спине сырая одежда. Ну да ладно, теперь хотя бы все кончено, после…

Над полем битвы грянул раскат грома – пугающе, ужасающе громкий. Показалось, что по Героям ударила молния, последним выпадом грозы. И тут Финри увидела, как со стороны Осрунга взметнулся мощный огненный шар, такой огромный, что казалось, печным жаром дыхнуло в лицо. А вокруг него в небесную высь взлетали пятнышки, полоски и завитки вроде как пыли. Хотя нет, не пыли. Это были обломки строений. Стропила, камни. Люди. Пламя истаяло, а на его месте взбухала тучища дыма, растекаясь по небу перевернутым чернильным водопадом.

– Гар, – шепнула Финри и, не помня себя, сорвалась на бег.

– Финри! – крикнул вслед отец.

– Я за ней, – донесся голос Горста.

Она опрометью неслась вниз по склону; фалды мужнина плаща цеплялись за ноги.

– Какого че… – пробормотал Зоб.

Ползущий кверху дымный столб размывал и волок в их сторону ветер. Ниже бесновалось рыжее пламя, алчно лижущее только что стоявшие там постройки.

– О-па, – произнес Доу. – Это, наверно, сюрприз Ишри. Там сейчас никому мало не покажется.

В другой день Зоб, пожалуй, застыл бы от ужаса, однако сегодня завести себя было уже не так просто. Запас страха и горя он спалил дотла. Зоб, сглотнув, отвернулся от исполинского древа, медленно простирающего над долиной смоляные сучья, и вслед за Доу продолжил подъем.

– Победой в прямом смысле это не назвать, – не оборачиваясь, говорил тот, – но результат сам по себе неплохой. Надо послать кого-нибудь к Ричи, передать, чтобы он сушил весла. А заодно и к Тенвейзу с Кальдером, если они еще…

– Вождь.

Зоб остановился на влажном склоне рядом с трупом солдата Союза, лежащим вниз лицом. Надо все делать по-правильному. Стоять за своего вождя, какие бы там чувства ни мешали. Он следовал этому всю жизнь, а говорят, старый конь новых барьеров не берет.

– Да? – Улыбка сошла у Доу с лица, когда он поглядел Зобу в глаза. – Чего такой смурной?

– Мне надо тебе кое-что сказать.

Момент истины

Потоп наконец иссяк, но с листвы на вымокших, недовольных, нахохленных солдат Первого его величества полка по-прежнему нудно сыпались капли. Самым вымокшим, недовольным и нахохленным из всех был капрал Танни. Он по-прежнему горбился в кустах. Все так же таращился на опостылевший отрезок стены, на который пялился весь этот день и большую часть дня предыдущего. Глаз натерло медной оправой смотрового стекла, шею натерло от постоянного чесания, задницу и подмышки – от сырой одежды. В его полосатой карьере бывали дерьмовые обязанности, однако нынешние дерьмовостью превосходили их на целую голову, сочетая в себе две незавидные постоянные армейского бытия: ужас и смертную скуку. Стена на какое-то время скрывалась за пеленой дождя, но сейчас проявилась вновь. Такая же замшелая, покато нисходящая к воде. И копья так же щетинились над ней.

– Ну что, их видно? – шипел рядом полковник Валлимир.

– Безусловно, да, господин полковник. Они все еще там.

– А ну дайте сюда!

Валлимир выдернул у Танни окуляр, секунду-другую таращился на стену, затем угрюмо его возвратил.

– Ч-черт!

Танни испытывал к полковнику что-то похожее на сочувствие, во всяком случае, самое большее, что можно позволить себе чувствовать по отношению к офицеру. Идти в атаку значило ослушаться буквы приказа Миттерика, не идти – ослушаться его тона. При любом раскладе можно не сносить головы. Вот он, наисущественный аргумент против того, чтобы подниматься чином выше капрала.

– Все равно идем! – бросил Валлимир – желание славы, видно, перевесило. – Готовить людей к броску!

– Слушаю, – отсалютовал Форест.

Ну вот. Больше никаких уловок для задержки или отлынивания, симуляции болезни или ранений. Время драться. Признаться, для Танни, застегивающего пряжку на шлеме, это было едва ли не облегчение. Что угодно, любое пекло, только чтоб не корячиться больше в этих чертовых кустах. Приказ шепотом передавался по цепочке от человека к человеку; люди с шорохом и шелестом вставали, поправляли и подгоняли доспехи, вынимали оружие.

– Значит, все-таки оно? – взволновано спросил Желток.

– Так точно, оно самое.

В голове у Танни, когда он развязывал тесемки и снимал со штандарта парусиновый чехол, стояла странная легкость – старая знакомая, она всегда появлялась, когда он нежно разворачивал драгоценный квадрат красной материи. Нет-нет, не страх. Вовсе не он. А какое-то другое, более сильное, жутковато холодящее чувство. Которое Танни неизменно пытался в себе подавлять, но оно всякий раз вновь и вновь пускало ростки, и чем меньше он этого хотел, тем крепче они были.

– Ну что, сейчас идем, – шепнул он.

Ткань развернулась, и на флаге расцвело золотое солнце Союза с вышитой цифрой «1». Штандарт полка капрала Танни, в котором он служил с мальчишества. Был с ним и в пустынях, и в снегах. Гордо поблескивали вышитые золотой нитью названия битв. Имена кампаний, в которых сражались и побеждали люди такие, что не чета ему.

– Сейчас, черт возьми, идем.

В носу свербило. Танни поглядел на ветки, на черные листья и яркие щели света между ними, на блестящие бусины влаги. Ресницы затрепетали, смаргивая слезы. Танни вышел вперед к самой кромке деревьев, пытаясь сглотнуть тупую боль за грудиной, а по бокам от него выстраивались в ряд люди. Сзади встали Желток с Уортом, последние из его стайки рекрутов; оба бледные, тревожно озирают воду и стену за ней. Они стояли лицом к…

– Вперед! – взревел Форест.

Танни, не чуя под собой ног, рванулся из-под деревьев вниз по длинному склону, петляя меж старых пней, скача от одного к другому. Сзади с криком бежали люди, но оглядываться недосуг: он высоко держал штандарт, упруго рвущийся из рук под тугим напором ветра. Напряжены ладони, руки, плечи.

Он кинулся в ручей, поднял фонтан брызг, добрел по медленной воде до середины, где глубины было от силы по бедра. Здесь он обернулся, размахивая штандартом с сияющим золотым солнцем.

– А ну вперед, чертяки! – крикнул он толпе бегущих. – Давай, Первый! Пошел, пошел!

Краем глаза он различил, как в воздухе что-то мелькнуло.

– В меня попало! – жалобно вскрикнул посреди ручья Уорт.

Покачнулся и схватился за нагрудник. Шлем съехал набок.

– Птичьим говном, дурень!

Танни, удерживая штандарт одной рукой, другой подхватил рекрута под мышку и проволок его несколько шагов, пока тот не восстановил равновесие, и припустил дальше.

Он выбрался на замшелый берег, свободной рукой цепляясь за корни; прежде чем вылезти на козырек дерна, пришлось поелозить по береговому откосу мокрыми башмаками. Танни снова обернулся, слыша в шлеме только громовые отзвуки собственного дыхания. Весь полк, вернее, оставшиеся несколько сотен, дружно стекали вниз по склону и ломились следом через ручей в искристых фонтанах брызг.

Он высоко вскинул реющий штандарт, с бессмысленным воплем вынул меч и побежал с хищно оскаленной миной в сторону стены, навстречу торчащим оттуда копьям. В два-три прыжка Танни вскочил на каменную кладку и с безумным воем рубанул сплеча по торчащим пикам неприятеля…

Которого не было.

То есть ни души. Лишь старые древки прислонены к стене, да колышется под ветром влажный ячмень. А в остальном тишина-покой, безлюдье да поросшие лесом холмы вдали к северу и примерно то же к югу.

А драться не с кем.

Хотя битва здесь, несомненно, была, да еще какая. Справа ячмень весь как есть примят, а перемолотая в грязь земля за стеной усеяна человеческими и лошадиными трупами, этим безобразным мусором победы и поражения.

Но теперь битва закончена.

Танни прищурился. На севере и востоке через поля продвигались фигуры; в лучах света, пробивающегося в прорехи туч, поблескивали доспехи. Видно, северяне. А поскольку никто их не преследовал, то отходили они своим темпом и на своих условиях.

– Йя! – взвизгнул, заскакивая на стенку, Желток кличем столь грозным, что едва бы всполошилась и курица. – Йя!

Он махал мечом во все стороны.

– Йя?

– Йя. Видишь, нет никого, – сказал Танни, опуская клинок.

– Здесь никого нет? – растерянно переспросил Уорт, поправляя шлем.

Танни сидел на стене, штандарт держа между коленей.

– Только вот он.

Невдалеке из земли торчало пугало – вместо рук палки, к палкам примотаны копья, а на голову из мешковины водружен надраенный шлем.

– Думаю, полка в нынешнем составе сладить с ним хватит.

Надо же, какое пошлое плутовство. Танни и сам сколько раз подобные шутки откалывал, хотя по большей части над своими командирами, а не над врагом.

Солдаты прибывали к стене все бо́льшим числом – промокшие до нитки, усталые. Один подошел к пугалу и картинно вытянул меч:

– Именем его величества, призываю тебя сложить оружие!

Кто-то расхохотался, но смех утих с появлением на каменной кладке полковника Валлимира с гневным лицом, а рядом с ним сержанта Фореста.

Справа сквозь провал в стене неожиданно ворвался всадник. Провал, вокруг которого наверняка шла жестокая битва. Битва, в которой они могли бы знаменовать славный поворот. Всадник натянул поводья. Лошадь под ним тяжело поводила боками; сам он тоже запыхался. Оба были забрызганы грязью от заполошной скачки.

– Генерал Миттерик здесь? – выдохнул верховой.

– Боюсь, что нет, – сказал Танни.

– А где он, не знаешь?

– Боюсь, что нет, – повторил Танни.

– А в чем дело? – строго спросил Валлимир.

Соскакивая со стены, он запутался в ножнах и чуть не упал вниз лицом.

Верховой бойко отсалютовал.

– Господин полковник, лорд-маршал Крой приказывает немедленно прекратить все боевые действия! – Он улыбнулся, сверкнув белизной зубов на грязном лице. – У нас с северянами заключен мир!

И, грациозно развернув коня, мимо пары заляпанных истрепанных флагов, уныло свисающих с наклоненных шестов, поскакал на юг, в сторону шагающей по изуродованному полю шеренги Союза.

– Мир? – недоуменно бормотнул Желток, промокший и дрожащий.

– Мир, – буркнул Уорт, ногтем соскребая с нагрудника птичье дерьмо.

– Чтоб вас! – рявкнул Валлимир, бросая наземь меч.

Танни, приподняв брови, воткнул меч острием в землю. Не сказать, чтобы он на все сто разделял чувства Валлимира, но, надо признаться, и у него мелькнула толика разочарования от того, как все обернулось.

– Но ведь это же война, красотуля, – сказал он сам себе.

И стал сворачивать в рулон штандарт Первого его величества полка, бережно разглаживая на полотнище морщинки, как, должно быть, женщина убирает свадебную фату по окончании торжества.

– Вот это действительно был выход так выход, со знаменем-то. А, капрал?

В паре шагов, упершись в стену ногой, с ухмылкой на изборожденном шрамами лице стоял Форест.

– Впереди всех, во главе, в месте наивысшей опасности и славы. «Вперед!» – воскликнул смельчак капрал Танни, швыряя свою отвагу прямо в зубы врагу! Правда, врага, как выяснилось, не было, но все равно я пребывал во всегдашней уверенности, что ты выдюжишь. Тебе всегда это удается. Ты ж просто-таки не можешь без вывертов, а? Капрал Танни, первый герой Первого полка!

– Да пошел ты, Форест.

Танни принялся запихивать штандарт обратно в чехол. А сам нет-нет да поглядывал, как через залитые солнцем поля торопливо уходили последние северяне.

Удача. У кого-то она есть. У кого-то нет. Поспешая по ячменю за своими людьми, Кальдер – усталый и грязный, но вполне живой, – не мог не делать вывод, что у него она есть. Именем мертвых, она ему сопутствует. В самом деле, чем, как не безумной удачей можно назвать сумасшедшее решение Миттерика атаковать, не проверив характер местности и не дождавшись рассвета, из-за чего он обрек свою конницу на гибель? А разве не удача, что изо всех людей не кто иной, как Бродд Тенвейз, самый худший из многих его врагов, взял и протянул ему руку помощи, спас ему жизнь? Дождь и тот выступил на его стороне, хлестнув в самый нужный момент, чтобы смешать пехоту Союза и обратить для нее вожделенный кусок поля в кошмарное болото.

Даже тогда отряд неприятеля из леса все равно мог с ним разделаться, но он удержал его тем, что выставил охапку копий убитых, пугало и нескольких мальчишек, которые по жребию надевали шлем не по размеру и время от времени высовывались из-за стенки. «Разделайся с ними», – велел ему Доу, и каким-то образом он, принц Кальдер, с этим справился. Изыскал способ.

При мысли о сегодняшней удаче шла кругом голова. Ощущение было такое, будто сам мир для чего-то его избрал. А иначе как он мог все это время безнаказанно петлять по жизни? Он, Кальдер, который такого везения, черт возьми, и не заслуживал?

Впереди через поля пролегала старая канава, а за ней невысокая изгородь – разделительная межа, которую так и не сумел срыть его отец. Прекрасное место, где можно разбить новую линию обороны. Еще один ломтик удачи. Эх, вот бы дожил увидеть все это Скейл. Как бы он обнял его, своего брата, вдарил кулачищем по спине, сказал, как он в кои веки им гордится. Еще бы: ведь он сражался и, что еще удивительнее, одержал победу. Кальдер смеялся, перепрыгивая через канаву, скользнул вбок через кусты и… замер как вкопанный.

Здесь расположились его люди – одни сидели, другие даже лежали, побросав рядом оружие, донельзя вымотанные жестокой схваткой и перебежкой по полям. С ними и Бледноснег. Но были они не одни. Впереди угрюмым полумесяцем стояло десятка полтора карлов Доу. Мрачная свора негодяев, а посредине самоцветом из дерьма красовался Хлад, глядя железным глазом на Кальдера.

Делать здесь им нечего. Если только Кернден Зобатый не выполнил обещанного и не сказал Черному Доу правду. А Кернден Зобатый знаменит именно тем, что всегда делает то, что обещает. Кальдер облизнул губы. Блефовать сейчас было бы глупо. Видно, лжец из него такой замечательный, что умудрился обмануть даже сам себя упованием на удачу.

– Принц Кальдер, – шелестнул Хлад.

Бежать поздно. Да и куда – к Союзу? Ум щекотнула безумная надежда, что ближайшие сподвижники отца встанут на его защиту. Однако поссать перед ними на ветру – еще не значило завоевать их расположение. Кальдер глянул на Бледноснега; старый воин лишь тихонько пожал плечами. Кальдер дал им день, которым можно гордиться, но на самоубийственную преданность рассчитывать все равно не приходится. Да он, собственно, ее и не заслуживает. Сжигать себя живьем ради Кальдера Бледноснег готов не больше, чем Коул Ричи. Надо быть реалистом, как любил повторять, черт бы его подрал, Девятипалый.

Поэтому Кальдер от безнадеги лишь улыбнулся и стоял, пытаясь отдышаться, а Хлад сделал к нему шаг, второй. Приблизился жуткий шрам. Близость такая, что хоть целуйся. Такая, что Кальдер различал отражение своей улыбки в металлическом шаре глаза.

– Тебя желает Доу.

Удача. У кого-то она есть. У кого-то нет.

Отходы

Прежде всего запах – вроде чада на кухне. Потом кострища. Дальше – больше. Едкое першение в горле. Вонь пылающих зданий. Так пахла Адуя во время осады. А еще Дом утех Кардотти, когда он, Горст, метался по задымленным коридорам.

Финри неслась, как безумная, и сумела оторваться от него, с его головокружением и нытьем во всем теле. Люди едва успевали отскакивать с дороги. Когда они миновали гостиницу, с неба черным снегом начал сеяться пепел. Среди рассыпанного всюду мусора сумрачно проглянул забор Осрунга. Опаленное дерево, сломанная черепица, истлевшие обрывки ткани сыпались с неба.

Опять раненые, толкущиеся у южных ворот городка – порубленные и обожженные; в пятнах не только крови, но и сажи. А звуки те же самые, что и на Героях. И не только на них, а повсеместно. И всегда. Горст скрежетнул зубами. Помогите им или прикончите их – только кто-нибудь, пожалуйста, положите конец этому проклятому блеянью.

Финри соскочила с лошади и торопилась к городским воротам. Горст не без труда последовал за ней – голова как чугунный колокол, лицо горит, – и нагнал ее как раз в воротах. Солнце словно исчезло с неба, ну да бог с ним. Удушающий сумрак царил в Осрунге. Среди деревянных строений бесновался огонь. Пламя вздымалось, и от него испарялась во рту слюна, пот стягивал лицо высохшей коркой, мерцал воздух.

Вон выпотрошенный дом – одной стены нет, половицы торчат в воздухе, окна таращатся в никуда.

Вот она, война. Очищенная от мишуры. Без надраенных пуговиц и блях, бравурных оркестров, бойких салютов. Без сжатых челюстей и ягодиц. Без речей, горнов и возвышенно-надменных идеалов. Вот она, раздетая донага.

Впереди кто-то склонился над человеком – помогает? Чутко обернулся – чумазая физиономия. Нет, не помогает. Пытается снять с него башмаки. С приближением Горста мародер вздрогнул и метнулся куда-то в сумрак. Горст посмотрел на оставленного им солдата, на бледное пятно голой ступни на фоне грязи.

«О цвет нашей мужественности! О храбрые юноши! Прошу, не посылайте их более на войну, во всяком случае, до следующего приступа вашей кровавой похоти».

– Где нам искать? – прокашлял он.

Финри смотрела на него дикими глазами – волосы спутаны, под носом сажа. И все равно по-прежнему красивая. Нет-нет, еще более!

– Вон там, у моста! Он должен был идти впереди!

«Какое благородство. Какой героизм. Веди меня, любовь моя! К мосту так к мосту!»

Они шли под тлеющими деревьями; горящие листья сыпались вокруг, как конфетти.

«Пойте! Все пойте о счастливой паре!» Из сумрака то и дело доносились приглушенные оклики. Люди искали – кто помощь, кто тех, кому помочь или кого пограбить. Мимо шаркали смутные фигуры, то облокотившиеся одна на другую, то несущие носилки; озабоченно оглядывались, словно что-то обронили или забыли; копались руками в пепелищах. Как здесь можно разыскать человека? Да еще одного-единственного. И при этом целого-невредимого.

Тела были всюду. Части тел. Куски мяса. Кто-нибудь, соскребите их и отправьте в золоченых гробах обратно в Адую, чтобы король встречал их, вытянувшись во фрунт, а королева заливалась слезами. И чтобы народ рвал на себе волосы, думая между делом, что там на ужин, стоит ли обзавестись новыми башмаками или еще какой ерундой.

– Вон там! – крикнула Финри.

И он поспешил за ней, вытащил из-под рухнувшей крыши два трупа. Нет, не офицеры. Финри, закусив губу, покачала головой, положила руку Горсту на плечо. Он едва сдержал улыбку. Догадывается ли она, как трепещет он от этого прикосновения? Он желанен, он нужен. Не кому-нибудь – ей.

Финри пробиралась среди развалин, кашляла, терла глаза, разгребала хлам, переворачивала тела, а он следовал за ней. Искал с не меньшим рвением, чем она. Даже с бо́льшим. Правда, по иной причине. «Сейчас сворочу эту балку, а там он: изувеченный неприглядный труп, совсем не такой красавчик, как был, и она это увидит. О нет! О да. Жестокая, коварная, прекрасная участь. И в отчаянии она обернется ко мне, и заплачет у меня на груди, быть может, поколотит кулаками по мундиру, а я буду ее держать и шептать какие-нибудь вялые утешения, и буду для нее спасительной скалой, и мы будем вместе – как должны были, а может, и стали бы, если б мне достало храбрости ее об этом попросить».

Горст осклабился, переворачивая очередное тело. Еще один мертвый офицер; рука изломана так, что закидывается за спину как у тряпичной куклы. «Взят так скоро, до срока, непрожитая молодая жизнь, пятое-десятое… Да где же Брок? Брок, покажись».

Несколько каменных обломков и заполненный бурлящей речной водой громадный кратер – вот и все, что осталось от моста Осрунга. Вместо ближних построек – кучи мусора, хотя одна, из камня, почти что уцелела, не считая сорванной крыши и полыхающих голых стропил. Горст побрел туда, а Финри из-под руки высматривала мужа среди павших. Дверной проем с тяжелой притолокой, сама дверь массивная, хотя и сорвана с петель. А из-под нее выглядывает сапог. Горст нагнулся и поднял дверь, словно крышку гроба.

Вот он, Брок. С виду вроде не очень и поврежден. Лицо залито кровью, но все же лицо, а не месиво, вопреки ожиданиям. Одна нога согнута под неестественным углом, а так руки-ноги на месте.

Горст склонился, подставил к его рту ладонь. Дыхание есть. Значит, жив. Разочарование нахлынуло такое, что подкосились ноги. А следом – отрезвляющая ярость. Обманут. Горст, писклявый шут при короле, с какой стати давать ему то, чего он жаждет? Ишь какой! Мало ли чего он хочет? А он этого заслужил? Вывесите-ка это ему перед харей, поболтайте и посмейтесь! Обманут. Как в Сипано. Как нынче на Героях. Как всегда.

Горст изогнул бровь и протяжно вздохнул. Сместил руку – ниже, ниже, к шее Брока. Скользнул большим и указательным пальцами под кадык, начал аккуратно сжимать. Какая, в сущности, разница? Заполнил сотню ямин мертвыми северянами – молодчина, есть повод торжествовать! А убить одного человека в таком же мундире, что и у тебя? Преступление. Убийство. Да не простое, а самое что ни на есть гнусное. А если разобраться, разве все мы не люди? Бренная плоть да кровь с мечтами вперемешку?

Он надавил посильнее, лелея желание скорей с этим покончить. Брок не сетовал. Даже не дернулся. Он и так-то был почти бездыханный. «Всего-то подтолкнуть судьбу в нужном направлении. Никакой тебе стали, воплей и возни, всего лишь легкий нажим и немного времени. И насколько осмысленней, чем убийства на поле боя. В них у меня не было нужды, солдаты врага просто ротозейничали, глядели не в ту сторону. За их смерти мне должно быть стыдно. Но за эту… Она сама справедливость. Она праведна. Она…»

– Вы что-то нашли?

Ладонь непроизвольно раскрылась и чуть сместилась, пальцы оказались у Брока под скулами, как будто щупали пульс.

– Он жив, – выдавил Горст.

Финри наклонилась рядом, дрожащей рукой притронулась к лицу Брока, другую прижимая ко рту, и вздохнула с облегчением. Горста будто ударили кинжалом. Одной рукой он ухватил Брока под колени, другой под спину, и поднял его, как куль. «Мне не удалось его даже убить. Что ж, остается его спасать».

Палатка хирурга, грязно-серая от сеющегося пепла, располагалась возле южных ворот. Раненые со всеми возможными повреждениями ждали внимания снаружи. Со стонами, или же в слезах, или в молчании они держались за свои раны. Роднили их разве что пустые глаза. Горст бесцеремонно прогромыхал мимо всех в палатку. «На очередь мы можем наплевать, потому что я королевский обозреватель, она – дочь маршала, а раненый – полковник благороднейших кровей, так что сволочи вроде нас могут обслуживаться сколь угодно долго – неважно, сколько за это время передохнет рядового состава: это никого не заботит».

Горст аккуратно опустил Брока на замызганный стол, хирург с осунувшимся от усталости лицом прижал к его груди руку и констатировал, что раненый жив. «А все мои глупенькие радужные надежды удушены. В очередной раз». Горст отступил, а над Броком склонились медики. Вместе с ними склонялась и Финри, держа мужа за измазанную сажей ладонь и не сводя с его лица глаз, светящихся надеждой, страхом и любовью. А Горст – с нее. «Если б на этом столе умирал я, было бы кому-то до этого дело? Да нет. Пожали бы плечами и выплеснули меня вместе с отходами. А что им? Можно подумать, я достоин чего-то большего». Он оставил их за этим занятием и вышел. В хмуром созерцании раненых он простоял невесть сколько.

– Они говорят, раны сравнительно безопасные.

Горст обернулся и, избегая встречаться с ней глазами, выжал на лице улыбку, которая далась ему, пожалуй, труднее, чем подъем на Героев.

– Я… так рад.

– Сказали, что ему невероятно повезло.

– Что правда, то правда.

– Я не знаю, чем мне вас отблагодарить…

«Легче легкого. Брось этого смазливого болвана и будь моей. Это все, чего я желаю. Всего-то. Просто поцелуй меня, прижмись, отдайся мне полностью, телом и душой, окончательно и бесповоротно. И все».

– Да ничего, – шепнул он.

Но она уже повернулась и заспешила обратно в палатку, бросая его в одиночестве. С минуту он стоял недвижимо, сверху невесомо падал пепел, седым пухом устилал землю, плечи. Рядом на носилках лежал совсем еще мальчик. По дороге к палатке или в ожидании хирурга он умер. Горст, нахмурясь, взирал на бесчувственное тело. «Он мертв, а я, своекорыстный трус, гляди-ка, все еще жив». Он втянул воздух носом, выдохнул через рот, чуть не закашлялся от гари. Жизнь несправедлива. В ней нет четкого порядка. Люди умирают случайно. Очевидная, должно быть, истина. Нечто, о чем знают все. Нечто, о чем знают все, но втайне никто не верит. Все думают, что когда смерть к ним приходит, то непременно в виде урока, назидательного итога, истории со смыслом. Непременно в мантии сурового схоласта, доспехах мрачного рыцаря, тоге грозного императора. Он ткнул труп носком сапога, повернул чуть набок, дал ему упасть обратно. А смерть – лишь скучный, вконец заезженный клерк, которому не продохнуть от рутинных дел. И никому ничего не зачитывается. И нет торжественного итога. Она подлезает к нам сзади и подсекает, когда мы сидя справляем нужду.

Переступив через труп, мимо бредущих по дороге серых призраков он пошагал обратно к Осрунгу. Где-то в дюжине шагов за воротами его окликнул слабый голос:

– Э-э! Пособи!

Из-под завала обугленного мусора палкой торчала рука, виднелось отчаявшееся, присыпанное золой лицо. Горст аккуратно подобрался, бережно расстегнул под подбородком человека пряжку, снял и откинул шлем. Нижнюю половину туловища бедняге придавило треснувшей балкой стропил. Горст ее отвел и поднял солдата на руки, нежно, как отец – спящее дитя; поднял и понес обратно к воротам.

– Спасибо тебе, – выговорил солдат сквозь кашель, вцепившись в дочерна вымазанный сажей мундир Горста. – Ты герой.

Горст промолчал.

«Эх, если б ты только знал, дружище. Если бы ты знал».

Отчаянные меры

Время праздновать.

Вне сомнения, у Союза на этот счет свое мнение, однако Черный Доу назвал это победой, а его карлы согласились. Так что были вырыты новые ямы под кострища, выбиты пробки из бочонков с пивом и брагой. Каждый из воевавших рассчитывал на двойную позолоту; большинство надеялось добраться наконец до своих жилищ, вспахать свои поля, а заодно и жен.

Они горланили песни, хохотали, шатались в густеющем сумраке, иной раз проходя прямо сквозь костры в буйных снопах искр, пьяные в умат. Радость жизни переполняла всех вдвойне, ведь они столкнулись со смертью и остались живы. Песни пелись старые, но слагались и новые, с именами сегодняшних героев вместо тех, что были вчера. Воспевали по большей части Черного Доу и Коула Ричи, Железноголового, Тенвейза и Золотого, а Девятипалый с Бетодом, Тридуба с Острокостыми – да что там, даже Скарлинг Простоволосый постепенно уходили в прошлое, подобно тому, как солнце уходит за горизонт; полуденная слава их деяний тускнела до блеклых воспоминаний, до последнего сполоха света средь вязких облаков, который норовит поглотить ночь. Ничего особо не слышалось даже о Жужеле из Блая, а уж о Шаме Бессердечном и вовсе не было ни писка. Время переворачивает имена, как лемех плуга – пласты почвы. Возносит новые, а старые хоронит в грязи.

– Бек.

Рядом у костра с кряхтеньем присел Зобатый с деревянной кружкой браги в руке, и приязненно потрепал Бека по колену.

– Воитель. Как твоя голова?

Старый воин коснулся пальцем свежих стежков над ухом.

– Побаливает. Но бывало и хуже. А сегодня так и вовсе скверно могло обернуться, как ты, наверное, успел заметить. Легкоступ сказал, ты спас мне жизнь. Большинство народа и ухом бы не повело, но я должен заявить о своей признательности. Так что спасибо тебе. Огромное спасибо.

– Да что там. Я просто пытался поступать по-правильному. Как ты говорил.

– Именем мертвых, кто-то, оказывается, еще и слушает. Выпьешь?

Зобатый протянул кружку.

– Да.

Бек принял ее и как следует приложился, ощутив на языке кисловатый вкус.

– Ты нынче хорошо поступил. Чертовски хорошо, во всяком случае, что касается меня. Легкоступ сказал, что это ты уложил того здоровенного буйвола. Того, что убил Дрофда.

– Я его прикончил?

– Нет. Он жив.

– Тогда получается, я никого сегодня не убил.

Бек не знал, сокрушаться по этому поводу или радоваться.

– Хотя вчера я одного все же убил, – услышал он свои слова, будто со стороны.

– Фладд сказал, ты убил четверых.

Бек облизнул губы. Кисловатый привкус никуда не делся.

– Фладд ошибся, а я из трусости его не поправил. Их убил парень по имени Рефт.

Он приложился к кружке еще раз, наспех, и поперхнулся.

– А я, пока они дрались, прятался в шкафу. Сидел в шкафу и ссал в штаны. Вот тебе и весь Красный Бек.

– Хм, – Зобатый кивнул, задумчиво поджав губы.

Он как будто даже нисколько не удивился.

– Что ж. Это не отменяет того, что ты сделал сегодня. Человек в битве иной раз вытворяет намного худшее.

– Я знаю, – промямлил Бек, готовый все излить.

Этого словно жаждало само нутро, как у больного, которого вот-вот вырвет. Казалось, это самопроизвольно собирается сделать его рот, как бы Бек ни стремился удержать все в себе.

– Мне нужно кое-что тебе сказать, воитель, – упорно выговаривал слова пересохший язык.

– Я слушаю, – сказал Зобатый.

Бек затравленно огляделся – так человек, которого мутит, высматривает, куда бы сподручней блевануть. Будто существовали слова, способные как-то сгладить всю гнусность того, о чем сейчас пойдет речь.

– Дело в том, что…

– Мерзавец! – выкрикнул кто-то и пихнул Бека так, что у того из кружки выплеснулись в костер остатки браги.

– А ну! – рыкнул Зобатый и поморщился, вставая.

Но пихнувший уже куда-то ускользнул. По людскому сборищу пошло внезапное движение – новой искрой, полной злобного, глумливого торжества. Кого-то волокли через толпу. Зобатый озабоченно двинулся в ее недра, а Бек следом, скорее с облегчением, чем в расстройстве от того, что не пришлось-таки блевать в женин чепец.

Они протиснулись к самому большому кострищу в круге Героев, где сидели высочайшие из названных. Посередине на троне Скарлинга восседал Черный Доу, легонько покручивая воткнутый в землю меч. По ту сторону костра Хлад заставлял кого-то опуститься на колени.

– Вот черт, – буркнул Зобатый.

– Фу-ты ну-ты. – Доу, облизнув зубы, с хищной ухмылкой откинулся на спинку трона. – Это у нас кто, никак, принц Кальдер? Прибыл по приглашению?

Кальдер пытался выглядеть так, будто ему вполне уютно – насколько это возможно, стоя со связанными руками на коленях и с Хладом за спиной – последнее к уюту отнести сложнее всего.

– От таких приглашений сложно отказаться, – сказал он.

– Еще бы, – Доу хмыкнул. – А зачем я это сделал, ты догадываешься?

Кальдер оглядел собрание. Все великие люди Севера налицо. Все – надутое дурачье. Вон с краю хамски склабится Глама Золотой с побитой мордой. Вот, воздев бровь, смотрит Кейрм Железноголовый. Рядом с ним Бродд Тенвейз, не такой язвительный, как обычно, но вовсе не друг. Коул Ричи, всем своим видом дающий понять, что у него связаны руки. Наконец, Кернден Зобатый, лицо которому кривит досадливое «ну почему ты не сбежал?». Последним Кальдер кивнул.

– Вообще-то наметки есть.

– Да? Тогда для тех, у кого их нет. Все слышите? Этот самый Кальдер пытался склонить моего второго убить меня.

По освещенному костром сборищу прошел ропот – кстати, не такой уж и сильный. Видно, чересчур удивленных здесь не было.

– Это так, Зобатый?

– Так, – ответил тот, глядя в землю.

– Ну что, посмеешь отрицать? – спросил Доу.

– А если да, то все забудется?

Доу осклабился.

– Все пошучиваешь? Кстати, мне это нравится. Но удивляет меня даже не сама измена, ты у нас и так завзятый интриган. А глупость ее. Глупость и безрассудство. Кернден Зобатый – человек редкой прямоты, это всем известно. Одно слово, резак. Пырять людей со спины – не в его привычке.

– Допустим, на меня нашло затмение, – сказал Кальдер. – Может, спишем на ошибки молодости, да и дело с концом?

– Да вот не вижу, как это сделать. Слишком уж ты злоупотребил на этот раз моим терпением. А на конце-то у него – шип каленый. Не я ли холил-лелеял тебя как сына?

По толпе пробежал едкий смешок.

– Хотя и не сказать чтобы любимого. Ни в коем случае не первенца. Так, нерадивого отпрыска сбоку-припеку, но тем не менее. Не я ли доверил тебе возглавить атаку после смерти твоего брата, даром что у тебя не было ни опыта, ни имени? Не я ли давал тебе высказать свое слово на круге у костра? А когда ты стал заговариваться, отослал тебя в Карлеон к жене, чтобы ты остудил голову, а не так чтобы вначале ее отсечь, а там уж думать, зачем я это сделал? Твой отец, насколько мне помнится, не был столь милостив с теми, кто с ним пререкался.

– Это так, – кивнул Кальдер. – Ты не иначе как сама щедрость. Если не считать, разумеется, попытки меня убить.

Доу наморщил лоб.

– Это когда?

– А четырьмя ночами ранее, на сборе войска у Коула Ричи? Неужто не припоминаешь? Трое подосланных пытались меня прикончить, а когда я одного потом допросил, он выдал мне Бродда Тенвейза. А тут все знают: Бродд Тенвейз шага не сделает без твоего соизволения. Что, будешь это отрицать?

– Ничего другого мне не остается.

Доу оглянулся на Тенвейза, тот лишь мотнул облезлой головой.

– Да и Тенвейзу, если на то пошло. Может, он и привирает – у него на это свои резоны, – но лично я одно могу сказать наверняка: всем здесь присутствующим известно, что я к этому не причастен. И знаешь, почему?

– Почему? – переспросил Кальдер.

– Да потому, мальчик мой, – подался вперед Доу, – что ты все еще, язви тебя, дышишь. Ты полагаешь, если б я вздумал тебя убить, меня бы хоть что-нибудь остановило?

Кальдер прищурился. А ведь и вправду, в этом аргументе что-то было. Кальдер исподтишка посмотрел на Ричи, но старый воин упорно глядел куда-то в сторону.

– Однако теперь нет разницы, кто умер, а кто уцелел вчера, – продолжал Доу. – Потому что я могу сказать, кто умрет завтра.

В повисшей тишине не требовалось даже слов, настолько ужасающе ясным было окончание фразы.

– Это будешь ты.

Похоже, все улыбались. Все, кроме Кальдера, а еще Зобатого и, кажется, Хлада – возможно, потому, что из-за жуткого шрама он не мог скривить рот.

– Возражения есть?

В ответ ни звука, кроме потрескивания костра.

– Никто не желает замолвить за Кальдера слово? – крикнул, привставая на троне, Доу.

Никто.

Сколь глупыми казались сейчас интриганские шепотки в темноте. Все семена пали, оказывается, на каменистую почву. Доу сидел на троне Скарлинга прочнее прочного, а за него, Кальдера, никто не подал ни единого голоса. Брат мертв, а сам он сумел настроить против себя даже Керндена Зобатого. Эх ты, прядильщик нитей. Заговорщик хренов.

– Ну так что, никто? – Доу медленно усаживался обратно. – Может, кто-то хоть чем-нибудь недоволен?

– Один я, язви вас в душу, не в восторге, – сказал Кальдер.

Доу рассмеялся.

– Нет, парень, что б там ни говорили, а кость в тебе есть. Кость редкостная. Мне будет тебя не хватать. Ты лично какой себе желаешь казни? Можно тебя повесить, отрубить голову. А отец у тебя, к примеру, испытывал слабость к кровавому кресту, хотя лично я не советую…

То ли сегодняшняя битва запала Кальдеру в голову, или же он просто устал прогибаться, а может, это единственное, что пришло на ум:

– Да пошел ты!

Он плюнул в огонь.

– По мне, так лучше погибнуть с мечом в руке! Ты и я, Черный Доу, в круге! Вызываю тебя!

В ответ насмешливое молчание.

– Вызываешь? – ухмыльнулся Доу. – На что? Чтобы бросить вызов, малый, нужна благородная причина. А ее здесь нет. Есть лишь то, что ты предал своего вождя и пытался подбить его второго воткнуть ему в спину нож. Разве принял бы такой вызов твой отец?

– Ты не мой отец. Ты и тени его, язви тебя, не стоишь. Та цепь, которая сейчас на тебе, создана им. Это он ее выковывал звено за звеном, как выковывал заново весь Север. А ты украл ее у Девятипалого, и чтобы это сделать, тебе как раз пришлось ударить его в спину.

Кальдер изгалялся так, будто от этого зависела его жизнь. Как оно, в сущности, и было.

– Так кто же ты, Черный Доу, как не вор, трус и клятвопреступник? Да еще и болван, драть тебя.

– В самом деле?

Доу попытался выдавить улыбку, но вышла она что-то уж больно невеселая. Кальдер, может, и повержен, да вот в чем подвох. Когда поверженный швыряется в тебя дерьмом, это основательно портит вкус победы.

– Что, кости не хватает сразиться со мной как мужчина с мужчиной?

– Ты покажи мне мужчину, тогда посмотрим.

– Дочке Тенвейза я это показывал, она оценила.

Кальдер рассмеялся в напряженной тишине.

– Ну так что? – Он кивнул на Хлада. – Нынче черную работу ты заставляешь делать тех, кто покрепче? Да, Черный Доу? Видно, вкус утратил? Ну давай же, сразимся! В круг!

Идти на поводу у принца Доу не было смысла: выигрывать-то нечего. Но иногда важнее, как оно выглядит, чем как оно есть. Куда ни ткни, Кальдер был самым что ни на есть ославленным трусом и первостатейным слабаком. Имя же Доу зиждилось на полной ему противоположности. Этот вызов был действительно вызовом всему, что он собою воплощал, да еще и в присутствии всех первейших людей Севера. Отклонить его Доу не мог, это понятно. А потому он ссутулился на троне Скарлинга на манер супруга, который заспорил с женой, кто из них будет чистить свинарник, и проиграл.

– Да черт с тобой. Просишь лишней беды на свою голову, значит, считай, что допросился. Завтра на рассвете. И никаких мне там передергиваний насчет щитов и выбора оружия. Обоим по мечу и вперед. До смерти.

Он сердито махнул рукой.

– А теперь убрать этого выродка, чтоб я тут эту его ухмылку больше не видел.

Кальдер резко втянул воздух, когда Хлад вздернул его на ноги, крутнул и потащил вон из круга. Толпа сомкнулась за ними. Опять слышались песни, смех и веселая ругань – бахвальство, связанное со всякой победой и успехом. Участь Кальдера была слишком ничтожна для того, чтобы ради нее прерывать веселье.

– Я же тебе, кажется, советовал бежать, – послышался над ухом знакомый голос Зоба: старик взял на себя роль провожатого.

Кальдер фыркнул.

– А я тебе, кажется, советовал ничего не говорить. Похоже, мы оба не умеем делать то, что нам велят.

– Мне жаль, что все так обернулось.

– Вообще-то могло и не оборачиваться.

В свете костров была видна скорбная мина Зобатого.

– Ты прав. В таком случае прости, что я выбрал именно это.

– Ни о чем не жалей. Ты же прямой, как резак, все это знают. Да и будем смотреть правде в глаза: я несся в могилу с того самого дня, как не стало отца. Удивительно, что этот самый полет в грязь длился так долго. Хотя кто знает, – сказал он напоследок все с той же ухмылкой, когда Хлад утаскивал его меж двумя Героями, – вот возьму и побью Доу на круге!

По грустному лицу Зобатого было видно, что он считает это сомнительным. Как, положа руку на сердце, и сам Кальдер. Куда ни ткни, Кальдер был самым что ни на есть ославленным трусом и первостатейным слабаком. Черный Доу являл собой полную ему противоположность. Репутации их складывались не одномоментно. На круге надежды победить Доу у него не больше, чем у куска ветчины, и это всем известно.

Бывает

– У меня письмо для генерала Миттерика, – сказал Танни, посвечивая фонарем на подходе к генеральскому шатру.

Даже в ущербном освещении можно было разобрать, что часовой куда щедрее наделен природой ниже, нежели выше своей шеи.

– Он сейчас с лорд-маршалом. Придется обождать.

Танни предъявил свой рукав.

– Ты же видишь, перед тобой капрал с полной выслугой. Неужели у меня нет прерогативы?

Часовой не понял.

– Рога… чего?

– Ничего, – вздохнул Танни, отошел в сторонку и приготовился ждать.

Из шатра все громче неслись голоса.

– Я требую права атаковать! – настойчиво бубнил один голос.

Миттерик. Немного отыщется в армии солдат, имеющих счастье не узнавать этот густой баритон. Часовой недовольно покосился на Танни, как бы говоря: слышать сие не положено. Танни показал ему письмо и пожал плечами.

– Мы оттеснили их назад! Они измотаны, выдохлись! У них кишка тонка!

По шатру ходили тени; кажется, одна потрясала кулаком.

– Еще один небольшой нажим, и… Они у меня сейчас как раз в том самом месте, где я их потопчу!

– Примерно то же вы говорили вчера, но потоптали вас. – Голос маршала Кроя был более сдержан. – А кишка сейчас тонка не у одних лишь северян.

– Мои люди заслуживают возможности завершить начатое! Лорд-маршал, я заслуживаю…

– Нет! – резко перебил Крой.

– Тогда, господин маршал, я требую права подать в отставку…

– И это тоже нет. Неприемлемо еще более.

Миттерик пытался что-то сказать, но Крой перебил:

– Да что это такое! Почему я с боем должен вырывать у вас каждую мелочь! Когда вы наконец проглотите эту вашу чертову гордыню и начнете выполнять свой долг, черт вас возьми! Вы сейчас же останавливаете боевые действия, отводите людей из-за моста и готовите дивизию к маршу на юг к Уфрису, как только мы завершим переговоры. Вы меня поняли, генерал?

Последовала долгая пауза, и наконец, чуть слышно:

– Мы проиграли.

Голос Миттерика, но такой, что едва узнать. Ужавшийся до слабенького, чуть ли не слезливого тенорка. Словно какая-то туго-претуго натянутая струна вдруг взяла и лопнула, а с ней и вся яростная бравада Миттерика.

– Все. Мы проиграли.

– Свели вничью, – уточнил голос Кроя, теперь уже тихий.

Впрочем, тихой была и ночь, а в подслушивании достойных уха сведений Танни не было равных.

– Иногда это самое большее, на что можно надеяться. Ирония солдатской профессии. Война способна лишь мостить дорогу к миру. Иначе и быть не может. В свое время, Миттерик, я был таким же, как вы. Думал, что рубить сплеча – это единственно верно. Когда-нибудь, возможно, очень даже скоро, вы меня замените и узнаете, что мир устроен иначе.

Снова пауза.

– Заменю вас?

– Есть подозрение, что некий отдельно взятый каменщик утомил нашего грандиозного архитектора. Генерал Челенгорм сложил голову на Героях. Так что вы – единственно разумный выбор. Во всяком случае такой, который поддержу я.

– У меня нет слов.

– Знай я, что могу достичь этого путем обыкновенной отставки, я бы сделал это годы назад.

Пауза.

– Хотелось бы, чтобы мою дивизию возглавил Опкер.

– Не вижу к этому препятствий.

– А на место генерала Челенгорма я бы…

– Командование поручено полковнику Фелниггу, – сказал Крой. – Я бы сказал, генералу Фелниггу.

– Фелнигг?

В голосе Миттерика звучал плохо скрытый ужас.

– У него есть авторитет, выслуга лет, да и моя рекомендация королю уже послана.

– Я не могу работать с этим человеком…

– Можете и будете. У Фелнигга острый ум, он осторожен, и он будет вас уравновешивать, точно так же, как вы уравновешивали меня. И хотя вы, откровенно говоря, нередко были у меня занозой в одном месте, служить с вами было честью.

Послышался сухой щелчок, как если бы щелкнули друг о друга надраенные каблуки сапог. Раз, и еще раз.

– Лорд-маршал Крой, честью это было всецело для меня.

Танни и часовой застыли навытяжку, едва из шатра показались два самых больших чина во всей армии. Крой решительно зашагал в сгущающиеся сумерки. Миттерик стоял, глядя ему вслед. Танни не терпелось поскорее на свидание с бутылкой и постельной скаткой. Он осторожно кашлянул.

– Господин генерал, осмелюсь доложить!

Миттерик обернулся, отирая слезу, хотя сделал вид, что вычищает из глаза соринку.

– Кто таков?

– Капрал Танни, господин генерал! Знаменосец его величества Первого полка!

Миттерик нахмурился.

– Уж не тот ли Танни, что после Ульриоха был произведен в полковые сержанты-знаменщики?

Танни выпятил грудь:

– Он самый, господин генерал!

– А не тот ли Танни, что был разжалован после Дунбрека?

Плечи у Танни поникли.

– Точно так, господин генерал.

– А не тот ли Танни, который после той конфузии под Шриктой был отдан под полевой суд?

И далее в том же духе.

– Он самый, господин генерал, только поспешу уточнить, что трибунал не выявил противоправных действий.

– Да бог с ними, с трибуналами, – отмахнулся Миттерик. – Что у вас, Танни?

Тот протянул письмо.

– Я явился сюда, господин генерал, – Танни солидно откашлялся, – в официальной должности знаменосца с письмом от моего командира, полковника Валлимира.

Миттерик посмотрел на сложенный лист.

– И о чем там?

– Не могу знать!

– Я не верю, чтобы солдат с вашей проходимостью трибуналов принес письмо, не проведав загодя, причем как следует, о его содержании. Ну так о чем там?

– Лично я полагаю, господин генерал, что господин полковник может в нем распространяться о причинах, стоящих за несвоевременностью его сегодняшней атаки на вражеские позиции.

– В самом деле?

– Так точно. А еще, мне кажется, он рассыпается в извинениях перед вами, господин генерал, а также перед лорд-маршалом Кроем, перед его величеством, а заодно перед всем народом Союза в целом, и просит о своей немедленной отставке, но при этом требует себе права объясниться перед трибуналом – здесь, мне кажется, мысли его немного путаются, – а завершает тем, что от души хвалит своих людей и хулит себя как военачальника, беря всю вину исключительно на себя и…

Миттерик двумя пальцами вынул письмо из руки Танни, смял в кулаке и бросил в лужу.

– Передайте полковнику Валлимиру, чтобы не беспокоился.

Секунду-другую он смотрел, как письмо плывет по раздробленному отражению тускнеющего вечернего неба, затем пожал плечами.

– От ошибок не застрахован никто. Наверное, было бы бессмысленно советовать вам беречься от любой неприятности, а, капрал Танни?

– Всякий совет, господин генерал, благодарно учитывается.

– А если я скажу, что это приказ?

– А приказы, господин генерал, учитываются с еще большей неукоснительностью.

– Ох, жук. Ладно, свободен.

Танни отсалютовал самым подобострастным образом и четким строевым шагом двинулся в ночь, да поскорее, пока никто не решил предать его полевому суду.

Минуты после битвы – мечта и одновременно кошмар для барышника. Надо обшарить и рассортировать трупы, либо откопать и рассортировать, выменять трофеи, продать выпивку, чаггу и разные мелочи празднующим и скорбящим с одинаково ломовыми наценками. Танни видал ничтожных во всех отношениях людишек, которые за год промысла не наживали себе такой барыш, как за час после сражения. Правда, у него самого основной товарный запас остался на лошади, которая теперь невесть где, да и азарта что-то не было.

А потому он держался в стороне от костров и людей вокруг них, держа путь по позициям к северу через истоптанное поле битвы. Он миновал двоих учетчиков, которые в свете фонаря составляли реестр убитых: один делал пометки в амбарной книге, другой заглядывал под саваны, выискивая трупы, достойные внесения в реестр и отправки обратно в Срединные земли – тех, кто недопустимо знатен для того, чтобы упокоиться в северной грязи. Как будто один мертвец чем-то отличается от другого. Танни перелез через стену, за которой весь день наблюдал и которая опять сделалась неприметной причудой селянина, какой и была до битвы; перелез и побрел в сумраке на дальний левый край, где размещались остатки родного Первого полка.

– Я не знал! Ну не знал я, я его просто не разглядел!

В полусотне шагов от ближайшего костра, среди ячменя с вкраплениями белых полевых цветов стояли двое, неотрывно глядя на что-то. Один был испуганного вида паренек с пустым арбалетом, Танни его не знал – может, новый рекрут. Рядом с факелом в руке стоял Желток, жестко тыча в паренька вытянутым пальцем.

– В чем дело? – зарычал на подходе Танни.

Нехорошее предчувствие оправдалось, когда стало ясно, на что они смотрят.

– О бог ты мой.

На лысом пятачке земли лежал Уорт, с открытыми глазами и высунутым языком, а в груди у него торчал арбалетный болт.

– Я думал, это северяне! – оправдывался паренек.

– Северяне, остолоп ты хезаный, к северу от наших позиций! – орал на него Желток.

– Я-то думал, это у него топор!

– Заступ. – Танни, пошарив, поднял его из ячменя, коснувшись застывших пальцев Уорта. – Видно, он делал то, что получалось у него лучше всего.

– Убить тебя мало, тля! – процедил Желток, берясь за меч.

Паренек беспомощно взвизгнул, прикрываясь арбалетом.

Танни шагнул между ними, с печальным вздохом положив на грудь Желтка сдерживающую ладонь.

– Оставь, не надо. Война есть война. От ошибок не застрахован никто. Пойду-ка я к сержанту Форесту, выясню, чем заниматься.

Из вялых рук паренька он вытащил арбалет и сунул в них заступ.

– А ты давай-ка приступай. Чтоб к моему приходу все было сделано.

Для Уорта, стало быть, сойдет и грязь северян.

После битвы

Никогда не приходится ждать долго или глядеть далеко, чтобы получить напоминание, насколько тонка грань между геройством и посрамлением.

Микки Мантл

Конец дороги

– Он тут?

Хлад медленно кивнул.

– Тут.

– Один? – спросил Зоб, берясь за гнилую ручку.

– Заходил один.

То есть почти наверняка он там со своей ведьмой. Лишний раз встречаться с ней Зобу ох как не хотелось, особенно после вчерашнего сюрприза, но рассвет не за горами, да и поговорить давно пора. Даже как бы не поздно, лет эдак на десять. Вначале надо сказать вождю. Это по-правильному. Зоб надул щеки, выдохнул, изобразил на заштопанном лице подобающую гримасу, потянул на себя ручку и вошел.

Ишри стояла на земляном полу, руки на бедрах, голова набок. Длинный плащ понизу был опален, воротник частично выгорел, почернели повязки. Но кожа по-прежнему была такой гладкой, что чуть ли не отражала свет факелов – отблески играют на щеках, прямо-таки черное зерцало.

– Зачем тебе драться с этим глупцом? – насмехалась она, длинным перстом указывая в сторону Героев. – Ты ничего не выиграешь. А если ты ступишь на круг, я не смогу тебя оберегать.

– Оберегать, меня?

Доу сутулился возле темного окна. Жесткое лицо полностью скрывала тень; топор он держал на отводе, под самым лезвием.

– Да я за милую душу разделывался на круге с такими, что в десятки раз сильнее этого рохли принца Кальдера.

И он длинно скрежетнул точильным бруском.

– Кальдер это одно, – строптиво фыркнула Ишри. – Но здесь задействованы и иные силы. Те, что вне твоего понимания…

– Понимания у меня достаточно. У тебя междоусобица с первым из магов, вот ты и используешь мою свару с Союзом себе в помощь против него. Я верно понимаю? А уж в распрях я толк знаю, поверь. Вы, ведуньи или как там вас, полагаете, что обретаетесь в другом мире, но ногами-то вы все равно стоите в этом. Отсюда-то они у вас, насколько я вижу, и растут.

Она приподняла подбородок.

– Там, где есть заточенный металл, есть и риск.

– Само собой. В этом-то и смак.

Точило снова вжикнуло по лезвию. Ишри, скривив губы, зло прищурилась.

– Да что с вами такое, чертовы розовые людишки? Вы просто помешаны на идиотской грызне и гордыне!

Доу осклабился, сверкнув зубами из полутьмы.

– Ты умная женщина, сомненья нет. Знаешь много полезного.

Снова скрежет точила, и Доу поднес топор к свету. Край лезвия переливался острым блеском.

– Но ты ни черта не знаешь о Севере. С гордыней я расстался годы и годы назад. Она не про меня. Натирает во всех местах. Все дело в моем имени.

Он опробовал заточенную кромку, проведя по ней кончиком пальца нежно, как по шее любовницы, и пожал плечами.

– Понимаешь, я Черный Доу. Чер-ный. И отделаться от своей черноты мне все равно что домахнуть до луны.

Ишри с отвращением тряхнула головой.

– И это после всех моих усилий…

– Если меня убьют, то твоих потраченных усилий мне будет охрененно жаль. Тебя это устраивает?

Доу прислонил топор к стенке.

Она насупилась и сердито зашипела, чисто змея.

– По вашей погоде я скучать не буду.

Ведьма схватила опаленную полу плаща и резко накинула на лицо. Громкий шелест – и она исчезла, лишь лоскуток почерневшей марли сиротливо порхал на том месте, где она только что стояла.

Доу ухватил его двумя пальцами.

– А ведь могла просто уйти через дверь. Но тогда бы, наверно, не было такого… накала страстей.

Он дунул на невесомый обрывок ткани и задумчиво посмотрел, как тот парит в воздухе.

– А вот ты, Зобатый, не хотел бы так – р-раз, и исчезнуть?

Последние лет двадцать – что ни день.

– Знаешь, – крякнул Зоб, – а может, в ее словах и впрямь есть смысл. Насчет круга.

– Ты тоже начинаешь?

– Тебе этим ничего не достичь. Вспомни, как всегда говорил Бетод: «Ничто так не показывает силу, как…»

– К херам милосердие! – рыкнул Доу.

Молниеносным, с присвистом, движением он выхватил из ножен меч. Зоб сглотнул, через силу заставив себя не пятиться.

– Сколько я уже давал этому малому поблажек, а он что? Выставлял меня всякий раз хером. Чуть ли не двумя сразу. Нет, знаешь, пора его прикончить.

Доу принялся тряпицей надраивать тускло-серое лезвие; на скулах играли желваки.

– Да не просто прикончить, а ох как прикончить. Так, чтобы никому больше и в голову не приходило выставлять меня хером самое меньшее сотню лет. Преподать наглядный урок. Только так оно и сработает.

Зоб поймал себя на том, что отводит взгляд. Смотрит в земляной пол и помалкивает.

– Надеюсь, ты будешь держать щит за меня?

– Я же говорил, что стою за тебя до окончания битвы.

– Говорил.

– Ну так битва окончена.

– Битва, Зобатый, не кончается никогда, ты это знаешь.

Доу молча смотрел – половина лица на свету, один глаз поблескивает из темноты, – и Зоб начал изливать причины и доводы, о которых его и не спрашивали:

– Видишь ли, для этой задачи есть люди и получше. Моложе. У которых и колени поздоровей, и руки покрепче, и имена позвучнее.

Доу просто смотрел, не перебивая.

– А друзей я скольких за эти дни потерял. Так много, что уже невмоготу. Брек ушел. Жужело и тот сгинул.

Не хватает духу-то признаться, что невыносимо смотреть, как Доу будет забивать на круге Кальдера. И что вера его может пошатнуться.

– Времена переменились. Для таких, как Золотой с Железноголовым, я все равно не указ. Они меня ни во что не ставят, ну а я их тем паче. Вот все это, и… и…

– И вообще, с тебя хватит, – подсказал Доу.

Плечи у Зоба поникли. Как ни горько это принять, но итог-то именно такой.

– С меня хватит.

Пришлось стиснуть зубы и изобразить улыбку, иначе потекли бы слезы. Эта фраза обрушилась всем сокрушительным весом. Жужело с Дрофдом, и Брек, и Атрок с Агриком. А сколько еще других. Череда мертвых, уныло уходящая в смутную глубину памяти, оставляя после себя лишь чувство вины. Череда битв, сквозь которые пришлось пройти, побед и поражений. Принятых решений, верных и неверных, каждое висит на ногах отдельной гирей.

Доу кивнул, аккуратно посылая меч обратно в ножны.

– У всех у нас срок годности ограничен. Человеку с твоим опытом не в чем себя упрекнуть. Ни за что и никогда.

Зоб еще сильнее сжал зубы, сглотнул слезы.

– Ты, я думаю, найдешь себе на эту работу кого-то еще… – выдавил он сухой остаток слов.

– Уже подыскал, – Доу кивком указал в сторону двери. – Дожидается снаружи.

– Вот хорошо.

Хлад, пожалуй, справится не хуже, а то и лучше. Все-таки каждому по делам его, а не так, как судачит народ.

– На-ка вот, – Доу кинул через комнату, а Зоб подхватил что-то увесистое – судя по звону, монеты. – Двойная позолота, и еще кое-что сверху. Чтоб было на что обосноваться.

– Спасибо, вождь, – сказал Зоб.

Он-то уж дожидался ножа в спину, а никак не кошеля в руки.

Доу упер меч в землю.

– Чем займешься-то?

– Да вот, был плотником – тыщу лет назад, язви ее. Думал, может, вернусь к этому ремеслу. Поработаю малость с деревом. Глядишь, сколочу пару гробов, хотя в мирной жизни друзей хоронишь не так часто.

– Хм. – Доу задумчиво вращал меч большим и указательным пальцами, кончик ножен постепенно вкручивая в землю. – А я своих уже всех перехоронил. Кроме тех, кто сделался мне врагами. Знать, туда дорога и заводит каждого бойца?

– Если идти по ней достаточно далеко, в самый конец.

Зоб еще постоял, но Доу не отзывался. Поэтому он сделал вдох и повернулся уходить.

– А я вот горшками занимался.

Зоб остановился с рукой на дверной ручке; волосы на шее встали дыбом. Однако Черный Доу по-прежнему стоял на месте, задумчиво оглядывая свою руку в шрамах, буграх и коростах.

– Был подмастерьем у горшечника.

Доу фыркнул.

– Тоже чертову кучу лет назад. А потом пошли войны, и я взялся за меч. Всегда думал вернуться назад к прежней жизни, да… оно вишь как складывается. – Он сощурился, легонько потирая кончик большого пальца об остальные. – Глина, она… У меня от нее руки были такими… мягкими. Представь себе.

Когда он поднял взгляд, в глазах у него светилась улыбка.

– Удачи тебе, Зобатый.

– Эйе.

Зоб кивнул, шагнул наружу и, прикрыв за собой дверь, вздохнул с облегчением. Вон как, оказывается: несколько слов, и все кончено. Иногда что-то представляется невероятным по размеру скачком, а когда свершилось, получается, что это и не скачок вовсе, а так, маленький шажок. Хлад стоял на месте со сложенными руками; Зоб хлопнул его по плечу.

– Ну что, теперь, видно, все ляжет на тебя.

– Вот как? – под свет факела вышел кто-то еще, с длинным шрамом, рассекающим щетину стриженных волос.

– Чудесница! – удивился Зоб.

– Что, не ожидал? – усмехнулась она.

Видеть ее здесь было и впрямь удивительно, но сберегало время, потому что дальше Зоб хотел поговорить именно с ней.

– Как дюжина? – спросил он.

– Все четверо дюжат прекрасно.

Зоб поморщился.

– Н-да. А знаешь, я хотел с тобой кое о чем поговорить.

Чудесница подняла бровь. Что ж, лучше в глаза и с лету.

– Я все. Ухожу.

– А я знаю.

– В самом деле?

– Ну а как бы я иначе заняла твое место?

– Мое место?

– Второго при Доу.

Глаза у Зоба широко раскрылись. Он поглядел на Чудесницу, на Хлада, снова на нее.

– Ты?

– А почему бы нет?

– Ну, я как-то думал…

– Что когда ты уйдешь, для всех остальных перестанет вставать солнце? Вынуждена тебя разочаровать, извини.

– А как же твой муж? Сыновья? Я думал, ты собиралась…

– Последний раз на хутор я наведывалась четыре года тому.

Чудесница закинула голову, а в глазах у нее была жесткость, которой Зоб раньше не замечал.

– Их там не было. Куда делись, неизвестно.

– Но ведь еще месяца не прошло, как ты туда возвращалась?

– Погуляла денек, посидела у реки с удочкой. И вернулась обратно в дюжину. Не находила сил тебе об этом сказать. Не могла выносить жалость. Такова уж судьба у таких, как мы. Еще увидишь.

Она взяла его руку, сжала, он же стоял, как истукан.

– Сражаться с тобой бок о бок было честью, Зобатый. Береги себя.

И решительно пошла к двери, та со стуком закрылась за ней, оставив Зоба, растерянно поглядывающего на темное дерево.

– Вот так. Думаешь, что знаешь кого-то как облупленного, а оно вдруг…

Хлад цокнул языком.

– Никто никого на самом деле не знает.

Зоб сглотнул.

– В жизни сюрпризов хоть отбавляй.

На этом он повернулся к лачуге спиной и ушел в густой сумрак.

В грезах он часто живописал себе сцену великого прощания. Вот он шествует в яркую будущность мимо радушно напутствующих его названных, а спину ему саднит от крепких сердечных хлопков. Шагает по коридору из обнаженных мечей, блещущих на ярком солнце. Скачет вдаль, приветственно вздымая кулак под бесшабашный гомон карлов, а женщины вовсю льют слезы, хотя откуда здесь взяться женщинам, остается лишь гадать.

На самом деле он тихо ускользал в прохладном предрассветном сумраке, никем не замеченный и не запомненный. Видно, оттого, что у жизни такое невзрачное обличье, человеку и нужны грезы.

Все более-менее именитые толклись на Героях, ждали потешной расправы над Кальдером. Лишь Весельчак Йон, Легкоступ да Фладд спустились с ним попрощаться. Остатки Зобовой дюжины. Да еще Бек, с темными кругами под глазами и Мечом Мечей в кулаке. Как бы они ни пытались крепиться-улыбаться, на лицах читалась обида. Как будто он их чем-то подвел. А может, так оно и было.

Зоб всегда втихомолку гордился, что о нем тепло отзываются. Мол, прямой, как резак и все такое. Между тем мертвые его друзья давным-давно числом превысили живущих, а за последние дни как будто скопом подняли чашу его авторитета. Трое из тех, кто мог бы попрощаться и напутствовать его теплее других, лежали в грязи на вершине холма, а еще двое – на задке его кибитки.

Он попробовал натянуть на них старое одеяло, но, как ни растягивай, квадратным оно не становилось. И сквозь истертую старую ткань жалкими бугорками проступали подбородки Жужела с Дрофдом, их носы и ступни. Такой вот саван для героев. Хотя хорошие одеяла нужны живым. Мертвым согреваться ни к чему.

– Поверить не могу, что ты уходишь, – признался Легкоступ.

– Да я уж сколько лет об этом говорил.

– Говорил. Но не уходил же.

Зобу оставалось лишь пожать плечами.

– А теперь вот да.

Для Зоба прощание с бойцами было сродни пожатию рук перед боем. Тот же острый прилив дружеского чувства. Хотя в эту минуту оно значило еще больше, потому как все знали, что это последний раз, а не просто опасались, что может таковым оказаться. Однако если не считать порывистых объятий, ощущение это было совсем иного рода. Друзья казались малознакомыми, чуть ли не чужими. Быть может, он сам для них сейчас вроде павшего товарища. Они просто хотят его похоронить, чтобы продолжать жить дальше. Для него нет даже рутинного ритуала склоненных голов над свежевырытой могилой. А есть лишь краткое прощание, похожее на предательство с обеих сторон.

– Так ты на представление, получается, не остаешься? – спросил Фладд.

– На поединок-то?

Или убийство, если называть вещи своими именами.

– Да нет. Я, пожалуй, крови понавидался. Ну что, дюжина твоя, Йон.

Йон оглянулся на Легкоступа, Фладда и Бека.

– Так мне с ними теперь и куковать?

– Ничего, обзаведешься еще кем-нибудь. Дело наживное. Несколько дней, и ты не заметишь, что кого-то не хватает.

Печально, но недалеко от истины. Так было всегда при потере одного или другого бойца. Представить сложно, но то же самое будет и с ним. Его забудут, как пруд забывает брошенный в него камень. Разойдутся по воде круги, и тебя уже нет. Канул. Такова природа человека – забывать.

Йон покосился на одеяло и то, что под ним.

– Если я умру, – проговорил он, – то кто же отыщет за меня моих сыновей…

– А ты не думал – может, тебе самому их отыскать? Отыщи их сам, Йон, расскажи им, кто ты есть, и исправь то, что не успел, пока еще силы есть.

Йон посмотрел себе под ноги.

– Не мешало бы.

Тишина, уютная, как заноза в заднице.

– Ну что, нам пора. Надо с Чудесницей держать наверху щиты.

– В самом деле, – согласился Зоб.

Йон повернулся и зашагал вверх по склону, покачивая на ходу головой. Легкоступ напоследок кивнул и заспешил следом.

– Всех благ тебе, воитель, – сказал Фладд.

– Да какой я теперь воитель. Отвоевался.

– Ничего, для меня ты всегда им останешься, – и захромал за первыми двумя.

Возле Зоба остался один лишь Бек. Паренек, с которым они не знакомы и двух дней, но который, видно, хочет сказать слова прощания.

Зоб со вздохом стал усаживаться на место возницы – медлительно, морщась от всевозможных ушибов, полученных за последние дни. Бек стоял внизу, сжимая обеими руками воткнутый в землю Меч Мечей в ножнах.

– Мне предстоит держать щит за самого Черного Доу, – сообщил он. – Это мне-то. А тебе ни разу не доводилось?

– Неоднократно. Ничего особенного. Просто держи круг, чтобы никто с него не сходил. Стой за своего вождя. Делай все по-правильному, как вчера.

– Вчера, – выговорил Бек, глядя неотрывно на колесо повозки, как будто прозревал всю землю насквозь и ему не нравилось то, что он видит на другой стороне. – Вчера я тебе сказал не все. Хотел, но…

Зоб обернулся на две застывших фигуры под одеялом. Вообще-то можно обойтись и без чьих-то исповедей. Тут и так веса целая телега, особенно если учитывать груз собственных просчетов. Но Бек уже говорил – монотонно зудел, как зависшая в духоте пчела.

– Я убил человека, в Осрунге. Но не от Союза, а одного из наших. Парня по имени Рефт. Он стоял и сражался, а я бежал и прятался, а его убил. – Он так и не отводил от колеса повлажневшего взгляда. – Проткнул его насквозь отцовским мечом. Принял его за человека Союза.

Ужас как хотелось тряхнуть поводья и уехать. Но, может, он, Зоб, мог чем-то помочь, и все его понапрасну потерянные годы принесли бы хоть кому-то какую-то пользу. А потому он, скрипнув зубами, нагнулся и положил ладонь Беку на плечо.

– Я знаю, тебя это жжет. Палит огнем. И, возможно, будет жечь всегда. Но знаешь, что грустно? Грустно то, что подобных историй за все годы я слышал-переслышал преизрядное количество. А тот, кто побывал в битве, на них и ухом не поведет. Таково это черное дело. Пекарь делает хлеб, плотники – дома, а мы вот делаем покойников. Все, что тебе дано, это принимать новый день, когда он наступает. Уживаться с ним. Так что попытайся как можно рачительней обходиться с тем, что тебе достается. Поступать по-правильному будет получаться не всегда, но можно пытаться. Поступил так один раз, пытайся поступить и в другой, и в следующий. По-правильному. А еще, оставайся живым.

Бек упрямо качнул головой.

– Я убил человека. Я ведь должен за это заплатить?

– Ты убил человека? – Зоб в комичной беспомощности всплеснул руками. – Но это же битва. Здесь кто как умеет. Одни выживают, другие гибнут, кто-то платит, кто-то нет. Обращай это себе на пользу. Пробуй.

– Но как? Я же поганый трус.

– Может быть. – Бек через плечо указал большим пальцем на труп Жужело. – А вон у меня герой. Скажи-ка, кому из вас лучше.

Бек судорожно вздохнул.

– Эйе. Наверно.

Он обеими руками подал Меч Мечей – длиннющую лопасть в ножнах. Зоб, подняв, бережно сунул его рядом с телом Жужела.

– Так ты его забираешь? Он завещал его тебе?

– Он завещал его земле. – Зоб понадежней пристроил железяку под одеялом, подальше от глаз. – Хотел, чтобы его похоронили с ним.

– Но как? – не понял Бек. – Это же меч Бога, упавший с небес? Я думал, он передается от одного к другому. Или он какой-нибудь… проклятый?

Зоб тряхнул поводья, поворачивая кибитку на север.

– Всякий меч – проклятье, парень. А ну пошла! – прикрикнул он на лошадь, и кибитка заколыхала вверх по дороге.

Прочь от Героев.

Именем меча

Кальдер сидел, глядя, как резвятся языки огня в яме.

Впечатление такое, что всю свою хитрость он использовал на то, чтобы протянуть несколько лишних часов. Именно лишних, потому что холод, голод и зуд во всех местах не прибавляли ничего, кроме тихого ужаса. И вот он сидел, пялясь через костер на Хлада, руки натерло веревкой, скрещенные ноги затекли, сырость проникала под штаны, отчего вконец закоченела задница.

Но когда несколько часов – это все, что тебе осталось, ты готов ради них на что угодно. Во всяком случае, он сделал бы сейчас не знаю что ради еще нескольких. Если б кто-то их предложил. Но похоже, никто. Подобно его амбициям, звезды в небе медленно угасали, истолченные в небесную пыль. Новый безжалостный день подкрадывался с востока к Героям. День, для него последний.

– Сколько еще до рассвета?

– Как наступит, – с ленцой отозвался Хлад.

Кальдер вытянул шею и пошевелил плечами, тоже затекшими. Всю ночь он провел со связанными руками в полудреме, где мельтешили кошмары, которые он припоминал теперь со слегка ностальгическим чувством.

– Может, ты мне хотя бы веревки на руках ослабишь? Развязать уж и не прошу.

– Как дело дойдет.

Черт, как все обрыдло. Какое разочарование. Сколь крылаты были надежды у его отца! «Все для вас, – говаривал он, одну руку держа на плече у Кальдера, другую на плече Скейла. – Вам править Севером». Какой бесславный конец для человека, всю жизнь мечтавшего стать королем. Помнить-то его будут, несомненно. За самую кровавую кончину во всей чертовой истории Севера.

Кальдер прерывисто вздохнул.

– Все-таки жизнь имеет свойство складываться не так, как мы представляем, правда?

Хлад с легким позвякиванием постучал перстнем по металлическому глазу.

– Порой. Но не часто.

– Вообще, жизнь, если вдуматься, редкостное дерьмо.

– Лучше не ожидать многого. Может, тогда будешь в конце приятно удивлен.

У Кальдера ожидания сверзились, можно сказать, с небесной высоты в бездну, но приятным удивлением что-то не пахло. Он поежился, вспомнив поединок Девяти Смертей с отцом. Визг и рев одуревшей от крови толпы. Звон щитов по краю круга. Кольцо держащих их мрачных названных. Чтобы никто не ушел до тех пор, пока не пролито достаточно крови. Он и не помышлял, что когда-нибудь сам будет биться так же. Биться и умирать.

– А за меня щиты кто держит? – спросил он невнятно, только чтобы заполнить тишину.

– Я слышал, Бледноснег вызывался, и еще старик Ганзул Белоглазый. Кажется, еще Коул Ричи.

– Все же не смог устоять в сторонке? Как-никак, я женат на его дочери.

– Все же не смог.

– Они и щиты небось попросили для того лишь, чтоб моей кровавой требухой толпу не забрызгало?

– Небось.

– Кровь, требуха… Забавно все же. Кислое неудовольствие у тех, на кого она попадает, и горькая потеря для тех, кто ее лишается. Где же здесь середина? Скажи мне.

Хлад пожал плечами. Кальдер пошевелил запястьями, чтобы эта самая кровь притекла к пальцам. Хорошо бы продержаться какое-то время, чтоб смерть хотя бы застала его с мечом в руке.

– Совет какой-то для меня есть?

– Совет?

– Ну да. Ты ж сам боец, если на то пошло.

– Если у тебя появится возможность, не колебайся. – Хлад разглядывал рубин на мизинце. – Милость и трусость – одно и то же.

– А отец у меня всегда говорил: ничто так не показывает силу, как милосердие.

– Не на круге.

И Хлад встал.

– Что, время? – спросил, протягивая запястья, Кальдер.

В луче рассвета гладко вспарывающий веревку нож розовато блеснул.

– Время.

– А нам что, просто ждать? – буркнул Бек.

Чудесница смерила его хмурым взглядом.

– Если хочешь, можешь сплясать, лучше чечетку с выходом. Народ, глядишь, развеселится.

Плясать не хотелось. Голый и пустой круг взрыхленной грязи по самому центру Героев выглядел неизъяснимо тоскливо. Вокруг выложенной камешками границы уже теснился люд. Вот в таком круге сходился в поединке с Девятью Смертями отец. Сражался и был сражен. И умер, да скверно так.

На стороне Доу держали щиты многие видные люди Севера. Помимо остатков дюжины Зобатого, на той стороне круга были Бродд Тенвейз, Кейрм Железноголовый и Глама Золотой, а рядом с ними целая куча названных. На противоположной стороне перетаптывались Коул Ричи и пара других стариков, по необходимости, а не по желанию. Незавидное зрелище в сравнении со стороной Черного Доу, если бы над ними, как утес над пригорками, не вздымался огромных размеров верзила.

– Это что еще за страшилище? – спросил вполголоса Бек.

– Стук Врасплох, – ответил шепотом Фладд. – Вождь всех земель к востоку от Кринны. Там живут кровавые люди-дикари, и я слышал, он из них – первейший.

За спиной исполина и вправду топталась стая дикарей: жуткие космы, кости в носах и ушах, лохмотья обвешаны черепами, лица раскрашены. Как нелюди из старинных песен, вроде той, где Шубал Колесо похищает дочь повелителя скал. Как там, кстати, заканчивается?

– Вон они, – хмыкнул Йон.

Негодующий ропот, пара-тройка крепких словечек, но в основном тишина. Толпа по ту сторону круга раздалась, и показался Хлад, волокущий под руку Кальдера. По сравнению с первым разом, когда Бек видел принца гарцующим на прекрасном скакуне перед пополнением Коула Ричи, спеси в Кальдере поубавилось. Но он по-прежнему ухмылялся – затравленно, жалко, но все же. Хлад выпустил его руку, а сам небрежно протопал семь шагов по грязи, оставив за собой цепочку заполняющихся водой следов, и занял место возле Чудесницы, приняв щит от кого-то сзади.

Кальдер стал поочередно кивать всем, стоящим у круга, как будто каждый – из числа его закадычных друзей. Кивнул и Беку. В прошлый раз эта улыбка была полна гордыни и насмешки, но видно, что-то с той поры произошло. Если Кальдер сейчас и посмеивался, то только над собой.

Бек в ответ тоже мрачно кивнул. Он знал, что такое глядеть в лицо смерти, и улыбаться при этом значило иметь кость. Да еще какую.

Кальдер был так напуган, что голова кружилась, и лица вокруг сливались в мутное пятно. Тем не менее встретить Великого Уравнителя он рассчитывал как его отец, как брат. С гордостью. Он прикрывался ухмылкой как щитом, кивая мелькающим, смазанным до неузнаваемости лицам так, будто они пришли к нему на свадьбу, а не на похороны.

Неудержимо тянуло говорить. Заполнять время околесицей. Все что угодно, чтобы гнать от себя мысли. Кальдер ухватил за руку Ричи, который не успел убрать ее за видавший виды щит.

– Ты пришел!

Старик избегал встречаться с ним взглядом.

– Меньшее, что я мог сделать.

– А по мне, так самое большее. Скажи Сефф… в общем передай ей, что я прошу прощения.

– Передам.

– И взбодрись давай. Это же не похороны, – он шутливо ткнул старика в ребра, – пока.

По толпе прокатилась волна смешков, отчего у принца почти прошло желание опростаться в штаны. Среди них был и мягкий смех откуда-то сверху. Кальдер поднял голову. О-па: Стук Врасплох. И как пить дать, на его стороне.

– Никак, держишь щит за меня?

Великан похлопал по крохотному деревянному кружку дубинкой-пальцем.

– А то.

– В чем же твой интерес?

– В столкновении мстительной стали и крови, орошающей жаждущую землю. В реве победителя и воплях гибнущего под ударами. Что может интересовать меня больше, чем зрелище, как люди отдают и берут все; как жизнь и смерть качаются на острие клинка?

Кальдер сглотнул.

– А почему на моей стороне?

– А тут места больше.

– А-а.

Вон оно что. Всего-то удобный пятачок, чтобы лицезреть его, Кальдера, умерщвление.

– Ну а ты? – спросил он у Бледноснега. – Ты здесь тоже из-за места?

– Я здесь ради тебя, ради Скейла и вашего отца.

– И я, – подал голос Ганзул Белоглазый.

После ненависти, которая на него обрушилась, эта малая толика верности была как глоток свежего воздуха.

– Мне… Слова эти в самое сердце, – сипло выдавил он.

Печальнее всего, что это правда. Он ткнул кулаком щит Белоглазого, пожал плечо Бледноснегу.

– В самое что ни на есть.

Однако время для объятий и повлажневших глаз стремительно уходило. По толпе пошел вначале шум, потом движение, держатели щитов раздались в стороны. Через прореху легкой, непринужденной походкой игрока, загодя сорвавшего главный куш, вошел протектор Севера, за которым реял черный штандарт, будто тень смерти. Он разделся до кожаного жилета, оставив незащищенными плечи и жилистые, в буграх шрамов руки. А на шее болталась цепь Кальдерова отца с подмигивающим алмазом.

Захлопали руки, загремели щиты, металл зазвенел о металл – все старались хоть мельком удостоиться одобрительного взгляда человека, давшего Союзу от ворот поворот. Радовались даже на Кальдеровом краю круга, и их едва ли можно винить, ведь им придется где-то кормиться после того, как Доу настругает его, горе-принца, плачущими ломтями.

– Так ты все же уцелел? – делано удивился Доу. – А то я беспокоился, как бы мой пес за ночь тебя не загрыз.

И он мотнул головой в сторону Хлада. Хохота было намного больше, чем заслуживала шутка, однако покрытое шрамами лицо Хлада осталось непроницаемым, как маска. Доу с волчьей улыбкой оглядел Героев, макушки которых в пятнах лишайника торчали над толпой, и раскрыл руки с растопыренными пальцами.

– Похоже, у нас тут круг как на заказ? Вот это площадка так площадка!

– Эйе, – откликнулся Кальдер.

Вот, пожалуй, и вся бравада, которую он мог себе позволить.

– Обычно такие схватки проходят по заведенному ритуалу. – Доу тер один палец о другой. – Излагается достойная поединка причина, перечисляются титулы и родословная именитых поединщиков и так далее, но эту часть мы, наверно, опустим. Суть нам и без того ясна. А что у тебя нет родословной, это и так всем известно.

Снова смех, и Доу опять растопырил руки.

– А если я сейчас начну перечислять имена всех, кого я положил в грязь, то мы так никогда и не начнем!

Дружный раскат смеха и хлопанье по бедрам – эдакое мужское одобрение. Похоже, Доу выдавал себя не только за лучшего бойца, но и за лучшего острослова, играя при этом на чужом поле. И вообще победители всегда срывают больше хохота, а у Кальдера с шутками что-то не ладилось, как отшибло. Может, потому, что мертвым не до смеха. Поэтому он просто стоял, пока толпа более-менее не утихла и не стало снова слышно дуновение ветра над грязью, хлопанье черного штандарта, птичий щебет на верхушке камня.

Доу вздохнул.

– К сожалению, я вынужден был послать в Карлеон за твоей женой. Она же была за тебя заложницей, разве нет?

– Оставь ее в покое, мерзавец! – гаркнул Кальдер, давясь гневом. – Она ни к чему не причастна!

– Ты здесь никто, и не указывай, что мне делать – понял, гавненыш? – Доу сплюнул в грязь. – Наполовину я за то, чтобы ее сжечь. Удостоить кровавого креста – так просто, язви ее, чтоб неповадно было. Разве твой отец в прежние-то времена не любил делать именно так? Но я могу позволить себе великодушие. Закрою, пожалуй, на это глаза. Из уважения к Коулу Ричи, поскольку он – единственный человек на Севере, который по-прежнему, язви его, делает то, что говорит.

– Премного благодарен, – пробурчал Ричи, все так же не глядя Кальдеру в глаза.

– Все же, несмотря на мою репутацию, я не такой уж любитель вешать женщин. Глядишь, помягчаю, так меня станут звать Белым Доу!

И опять смех. Доу топнул и нанес воздуху несколько кулачных ударов, да таких быстрых, что и не сочтешь, сколько.

– Так что, видно, придется убить тебя дважды, чтобы как-то это упущение восполнить.

Что-то ткнуло Кальдера под ребра. Рукоять его меча – с виноватым видом его протягивал Бледноснег.

– А, ну да. У тебя совет какой-нибудь есть? – спросил Кальдер.

Он надеялся, что старый воин знающе сощурится и выдаст какое-нибудь острое как бритва замечание, что Доу-де долго возится с острием, или немного лишнего наклоняет плечо, или же ужас как уязвим для режущего бокового удара.

Но тот лишь выдохнул и сказал:

– Это же хренов Черный Доу.

– Точно. – Кальдер сглотнул кислую слюну. – И на том спасибо.

Какое разочарование. Он вынул меч, постоял в нерешительности с ножнами, отдал их обратно. Вряд ли они ему понадобятся. Болтовней из этого не выбраться. Надо как-то драться. Кальдер сделал глубокий вдох и шагнул вперед, чавкнув по грязи изношенным стирийским сапожком. Всего лишь шажок через кольцо из голышей, а сил ушло, как никогда в жизни.

Доу покачал головой и вынул меч – неторопливо, с легким шелестом металла.

– Это меч Девяти Смертей. Я сразил его как мужчина мужчину. Ты знаешь. Ты там был. Так сколько ты надеешься выстоять против меня, недоносок?

Глядя на это длинное серое лезвие, Кальдер вовсе не считал, что выстоит так уж долго.

– Я же тебя предупреждал: будешь играть в свои игры, дело запахнет скверно.

Доу мрачным взглядом окинул лица.

– Так нет же, надо было тараторить о мире. Потихоньку подвирать, подсирать, подсиживать. Надо было…

– Заткни свою сраную дырку и приступай к делу! – провопил Кальдер. – Старая ссака-зануда!

Пошел ропот, за ним по нарастающей хохоток и скрежет металла, от которого заныло внизу живота. Доу пожал плечами и тоже сделал шаг вперед. Ближние потеснились, стуча краями смыкающихся щитов. Круглая стена из ярко размалеванного дерева. Зеленые листья, драконьи головы, реки в разливе, орлы в полете. Некоторые исцарапаны и побиты от работы последних дней. Круг голодных лиц с насмешливо или злобно оскаленными зубами, глаза горят от предвкушения. Вот Кальдер, а вот Черный Доу, и непременно быть крови.

Ему бы лучше думать о том, как выбраться отсюда живым. Бросаться, финтить, работать ногами и всякое такое. Ведь есть же, в конце концов, хоть какая-то надежда? Когда дерутся двое, надежда есть всегда. Но ему думалось только о лице Сефф, какое оно красивое. Если бы можно было повидаться с ней снова, всего разок. Сказать, как он ее любит, или чтобы она не беспокоилась, или чтобы забыла его и жила своей жизнью, или другое какое дерьмо. Отец всегда говорил ему: «Человек постигается в том, как он смотрит в лицо смерти». Похоже, он, Кальдер, на поверку все-таки сентиментальный хренчик. Может, все становятся такими под конец.

Он поднял меч, выставил чуть вперед открытую руку, как, кажется, учили. Надо атаковать. Так сказал бы Скейл: если ты не нападаешь, то проигрываешь. Кальдер запоздало понял, что рука у него дрожит.

Доу оглядел его снизу доверху и сверху донизу, беззаботно опустив меч, и мрачно усмехнулся:

– Да, не каждый поединок достоин воспевания.

И метнулся вперед, подсекая взмахом запястья. Летящему навстречу клинку Кальдер не удивился: в конце концов, на то он и поединок. Но даже к этому нехитрому выпаду принц был не готов. Он подался на шаг назад, и клинок Доу жахнул с такой ввергающей в оторопь силой, что чуть не выбил меч из руки. От неожиданности Кальдер споткнулся, махая свободной рукой в попытке удержать равновесие. Всякая мысль об атаке оказалась вмиг парализована щемящим желанием выжить, уцелеть хотя бы еще на секунду.

К счастью, щит Ганзула Белоглазого уперся ему в спину и уберег от недостойного падения в грязь, подтолкнув в вертикальное положение как раз когда настала пора отскочить от очередного броска Доу. Звонкий удар, и меч Кальдера податливо прогнулся в другую сторону под глумливое улюлюканье. Кальдер отступил, стремясь проложить между ними как можно большее расстояние, но размер круга щитов, увы, незыблем. В этом-то все и дело.

Они медленно кружили – Доу с легкой грацией, плавно покачивая лезвием, дерзкий и по-хозяйски уверенный на смертельном поединке, как его противник у себя в будуаре. Кальдер делал неуверенные шаги годовалого дитяти, едва научившегося ходить; рот у него был открыт, а сам он, ежась, рабски вторил любому мелкому поддразниванию Доу. Гвалт стоял оглушительный, над толпой курился пар от дыхания; зрители орали, свистели и улюлюкали в знак поддержки, ненависти…

Кальдер зажмурился, на секунду ослепленный. Доу заставил его развернуться так, что восходящее солнце сквозь дыры в изорванном штандарте кольнуло лучами прямо в глаза. Он заметил, как блеснул металл, беспомощно взмахнул мечом, почувствовал тупой удар по левому плечу, от которого его крутануло, и слабо взвизгнул в ожидании смертной муки. Но выпрямился и потрясенно увидел, что кровь из него не хлещет. Оказывается, Доу шмякнул его плашмя. Играл, стало быть. Делал из него посмешище.

По толпе прокатился смех, подхлестнув в Кальдере что-то похожее на злость. Он скрипнул зубами и поднял меч. Если не нападаешь, то проигрываешь. Он кинулся на Доу, но под ногами так скользило, что бросок вышел смазанным, без остроты. Доу сместился вбок и поймал клинком неверный удар пыхтящего принца. Скрежетнули друг о друга клинки, сомкнулись рукояти.

– Мозгляк, язви тебя, – процедил Доу.

И отшвырнул Кальдера, как какую-нибудь муху; каблуки безнадежно заскользили по грязи, и он врезался в круг щитов. На стороне Доу народ оказался не таким благожелательным, как Ганзул. Чей-то щит двинул Кальдера по затылку, и он плашмя полетел вперед. Несколько секунд он не мог видеть, не мог дышать, кожа горела. Он кое-как поднялся на колени – руки-ноги как деревяшки, круг грязи кренится туда-сюда, бурлят и бубнят насмешливые голоса.

Меча при нем не было. Кальдер потянулся за ним, но тут в поле зрения возник сапог и вдавил руку в холодную грязь, брызнувшую в лицо. Он резко вздохнул, скорее от потрясения, чем от боли. А потом пришла и боль, когда Доу крутанул каблук, вминая пальцы Кальдера глубже в слякоть.

– Принц Севера?

Острие меча кольнуло шею, подняло голову принца к яркому небу, он беспомощно забарахтался на четвереньках.

– Ох и морока с тобой, мальчик мой.

Кальдер задохнулся: острие оставило посредине подбородка жгучий надрез.

Доу с победно воздетыми руками бежал по кругу трусцой, все тянул представление, а над щитами позади него ржали, корчили рожи, ярились, исходили ликующими криками. «Чер-ный Доу! Чер-ный Доу!» – задавал тон скандированию Тенвейз, Золотой с Хладом стояли и хмурились, а за спинами у них в такт взметался частокол оружия.

Кальдер вынул из слякотной жижи дрожащую руку. На выбитые суставы с подбородка стекали черно-красные струйки.

– Поднимайся! – крикнул откуда-то сзади сердитый голос – кажется, Бледноснега. – Вставай, ну!

– Зачем? – шепнул принц земле.

Стыд-то какой. Старый головорез забьет его насмерть, на потеху лающей толпе чванливых болванов. Может, оно и поделом, но от этого ни позор, ни боль меньше не становится. Кальдер окинул взглядом круг, отчаянно ища выхода. Но не было его среди топающих башмаков, лупящих кулаков, истошно орущих ртов, громыхающих щитов. Никакого выхода, кроме крови.

Он глубоко подышал, пока мир не перестал вертеться, левой рукой подтянул из грязи меч и медленно-медленно поднялся на ноги.

Может, и не стоило показывать слабость – ну а как он мог выглядеть лучше, чем себя на самом деле чувствовал? Кальдер попытался вытряхнуть из головы хмарь. Ведь надежда есть? Надо атаковать. Но как он устал. Уже. Именем мертвых, как болит сломанная рука, холодная до самого плеча. Доу щегольски подкинул меч высоко вверх, ненадолго раскрывшись в порыве показной удали. Вот он, момент. Ударить, спастись, и даже заработать место в песнях. Кальдер напряг для рывка свинцовые ноги, но Доу уже схватил меч на лету левой рукой и стоял наготове, со всей заслуженной воинской удалью. Они стояли друг к другу лицом, толпа медленно затихала, кровь стекала по рассеченному подбородку Кальдера и капала с шеи.

– Твой отец, если мне не изменяет память, умер прескверно, – сказал Доу. – На круге ему всмятку размозжили голову.

Кальдер стоял молча, накапливая силы для броска, прикидывая расстояние между ними.

– Можно сказать, и лица не осталось, когда с ним разделался Девять Смертей.

Прыжок вперед и удар с размаху. Сейчас, пока он разглагольствует. Когда дерутся двое, надежда есть всегда. А Доу все склабился, все изгалялся:

– Дурная смерть. Однако ты не беспокойся, я…

Кальдер прыгнул; клацнули зубы, когда сапог выбил фонтан жижи, а меч взлетел и обрушился на череп Доу. Раздался шлепок: Доу схватил руку принца и сокрушил сжимающий рукоять кулак, крутанув Кальдера так, что клинок безобидно уставился, подрагивая, в небо.

– …я позабочусь о том, что твоя будет хуже, – закончил он фразу.

Кальдер сломанной кистью неуклюже обхватил Доу плечо, бессмысленно возя по отцовской цепи. Однако большой палец все еще действовал, и он ногтем царапнул щеку Доу, выдавив бусинку крови; он рычал, силясь проделать дырку там, где у противника когда-то было ухо. И в этом рыке были все его разочарование, все отчаяние, весь гнев. Найти ногтем край шрама, обнажить зубы, и…

В ребра с глухим стуком саданула рукоять меча Доу, и боль пронзила до корней волос. Впору завопить, но не оставалось запаса воздуха: он весь вышел одним жгучим сиплым выдохом. Кальдер, пошатываясь, согнулся, рот обожла желчь и тягучей ниткой повисла с окровавленной губы.

– Думал, что ты большой мыслитель? – Доу поднял принца за руку, чтобы прошипеть это прямо в лицо. – Что у тебя получится выпендиваться передо мной на круге? Что-то видок у тебя не совсем умный, а?

Рукоять с хрустом вдавилась в ребра, едва принц успел вдохнуть, и от этого тут же снова вышел весь воздух, а Кальдер обвис, как сырая овчина.

– Верно я говорю? – возгласил Доу.

Толпа взорвалась гоготом, плевками, яростным шипеньем и стуком щитов, требуя крови.

– На кость, – Доу кинул меч, и его за рукоять поймал Хлад.

– Встань, хренота, – рука Доу прочно сомкнулась у Кальдера на горле, быстро и окончательно, как медвежий капкан. – Хотя бы раз в жизни, встань прямо.

Он железным движением выпрямил Кальдера, у которого подгибались колени, а невредимая рука ватно висела с бесполезным мечом. Какое там шевелиться, тут и дышать нельзя. Как до ужаса неприятно, когда тебе перехватывает горло – не сравнить ни с чем. Кальдер беспомощно извивался. Во рту стоял вкус блевотины. Лицо горело огнем. Момент кончины, даже когда видишь его приближение, всегда неожиданен. Всегда думаешь, что ты особенный, что именно для тебя последует отсрочка, помилование. Но так не бывает. Особенных нет. Доу сжал крепче, хрустнуло в шее. Глаза готовы были выскочить. Все озарилось неестественно ярким сиянием.

– Ты думаешь, это конец, собака? – щерился Доу, приподнимая Кальдера едва ли не с ногами. – Нет, я только начинаю, пес…

Резкий треск, фонтан крови, темные сполохи по небу. Кальдер качнулся назад, втягивая воздух освободившимся горлом. Рука с мечом тоже высвободилась, а сам он чуть не упал под тяжестью Доу, который рухнул навзничь сначала на него, а потом лицом в грязь. Кровь хлестала из расколотого черепа, обдавая ноги Кальдера.

Время застыло.

Все голоса словно захлебнулись коротким кашлем, и круг замер во внезапной, глубочайшей тишине. Беззвучии. Все уставились на рану в затылке Черного Доу. Среди всех этих лиц с раззявленными ртами выделялся хмуростью Хлад с мечом Девяти Смертей в кулаке. Серое лезвие густо обагряла кровь Черного Доу.

– Я не пес, – вымолвил Хлад.

Кальдер встретился взглядом с Тенвейзом. У обоих приоткрылись рты, оба лихорадочно прикидывали. Тенвейз был человеком Черного Доу. Но Доу больше нет, и все переменилось. Левый глаз Тенвейза подергивался.

Если выдается возможность, не колебайся. Кальдер ринулся, чуть не падая, и меч его уже опускался на Тенвейза, пока тот, выпучив глаза, лез за своим. Он хотел вскинуть щит, но тот сцепился со щитом соседа, и клинок принца раскроил его облезлую личину до носа, забрызгав кровью тех, кто стоял рядом. Такое, казалось бы, только в сказках бывает: слабый боец побивает силача без труда, одной левой. Если слабак, понятное дело, при этом с обнаженным мечом.

Бек оглядывал круг, когда Хлад мощно дернулся. Бек видел, как молнией взблескивает лезвие и распахнутыми глазами смотрел, как Доу валится в грязь. Аж мурашки по коже. Опомнившись, Бек схватился за меч, но его остановила ладонь и голос Чудесницы:

– А ну стой.

Бек съежился, когда на него с мутными, дурными глазами замахнулся Кальдер. Что-то щелкнуло, брызнула кровища, в том числе и на лицо Беку. Он хотел вырвать руку из ладони Чудесницы, выхватить-таки меч, но его оттянул Легкоступ.

– Правильность у каждого своя, – прошипел он ему на ухо.

Кальдер стоял, покачиваясь – рот широко открыт, сердце лупит так, что кажется, сейчас лопнет голова, взгляд скачет с одного ошеломленного лица на другое. Вот забрызганные кровью карлы Тенвейза, вот Глама и Железноголовый в окружении названных. А вот телохранители самого Доу и среди них Хлад, по-прежнему с мечом, раскроившим Доу голову. Круг вот-вот взорвется кровавой оргией, и кто выйдет из нее живым, остается лишь гадать. Наперед известно одно: он – уж точно нет.

– Ну, кто на меня?! – не сказал, а крякнул он.

И шагнул в сторону людей Тенвейза. Пора со всем этим кончать. Скорей бы уж.

Но те лишь отшатнулись, как будто бы он, Кальдер, был самим Скарлингом. Вот это номер. Отчего бы? Отчего, стало ясно, когда рядом пала гигантская тень, а на плечо легла такая тяжесть, что Кальдер чуть не сел. Огромная лапища Стука.

– Хорошо сделано. Чисто, – мягко сказал исполин, – и по справедливости. Ибо в войне справедливо все, что ведет к победе, а величайшая победа та, что дается наименьшим числом ударов. Бетод был королем северян. И кому, как не его сыну, надлежит его сменить. Я, Стук Врасплох, вождь Ста племен, стою с Черным Кальдером.

То ли чужеземец полагал, что все, у кого здесь высокое положение, по умолчанию носят титул «Черный», или он думал, что так непременно захочет назваться сам Кальдер, или просто счел это уместным – кто его знает. Во всяком случае, прозвище мгновенно приладилось.

– И я.

На другое плечо Кальдеру легла рука Коула Ричи, а из-за спины возникло его широко улыбающееся лицо с седой щетиной.

– Я стою с моим сыном. С Черным Кальдером.

Еще бы: теперь гордый отец, чего бы не поддерживать. Доу мертв, и все меняется.

– И я.

С другой стороны подступил Бледноснег, а с ним Ганзул – и внезапно все слова, которые Кальдер считал брошенными на ветер, а семена погибшими и забытыми, распустились изумительным цветом.

– И я, – кивнул, выходя из круга своих людей, Железноголовый.

– И я, – заторопился выскочить Глама Золотой – еще не хватало, чтобы соперник его опередил, – я за Черного Кальдера!

– Черный Кальдер! – буйствовал вокруг люд, понукаемый вождями.

Крик перерастал в скандирование:

– Чер-ный Каль-дер!

Как будто это единственное, чего всем всю дорогу хотелось. Чего все ждали.

Хлад присел и стащил с головы Доу спутанную цепь. Держа на одном пальце, он протянул ее Кальдеру; покачивался алмаз, из-за крови наполовину ставший рубином.

– Похоже, победа за тобой, – сказал Хлад.

Несмотря на несносную боль, Кальдер нашел в себе силы выдавить ухмылку:

– Похоже. Но в самом ли деле?

Остатки дюжины Зобатого выскользнули из толчеи незамеченными. Чудесница по-прежнему крепко держала Бека за руку, а Легкоступ за плечо. Они уволакивали его прочь от круга, мимо дикоглазых людей, рвущих на куски штандарт Черного Доу. Сзади шли Йон с Фладдом. Уходили не только они. Когда боевые вожди Доу, спотыкаясь, лезли через его труп целовать задницу Черному Кальдеру, стали разбредаться и прочие. Те, кто чуял, куда дует ветер и прикидывал, что если вовремя не уйти, то он их сдует прямиком в грязь. Те, кто были заодно с Доу или имели счеты с Бетодом и не хотели испытать на себе милосердие его сына.

Они остановились в длинной тени камней, Чудесница, прислонив к глыбе щит, осмотрительно огляделась, но похоже, у народа свои заботы и в их сторону никто не глядел.

Она полезла под плащ, что-то оттуда вынула и шлепнула в руку Йона.

– Это тебе.

Йон, смыкая ручищу, в которой что-то позвякивало, даже слегка осклабился. Примерно то же досталось Легкоступу, за ним Фладду. Затем она протянула что-то Беку. Кошелек. И содержимое, судя по округлости, немалое. Бек стоял, неотрывно на него глядя, пока Чудесница не сунула ему этот кошель под нос.

– Тебе половина положена.

– Нет, – сказал он хмуро.

– Пойми, ты ведь новичок. Половина, это более чем…

– Мне не надо.

Теперь хмурились уже они.

– Ему, видите ли, не надо, – ухмыльнулся Легкоступ.

– Мы должны были…

Бек сам толком не знал, что они должны были делать.

– …поступить по-правильному, – выговорил он неловко.

– Поступить как? – От желчной насмешки у Йона перекосилось лицо. – А я-то надеялся, что слышал эту дерьмовщину в последний раз. Двадцать лет в этом черном деле и не огребаю за него ничего, помимо шрамов, и тут какой-то сопляк будет меня поучать, что правильно, а что нет!

Он сделал шаг к Беку, но Чудесница остановила его тычком в грудь.

– Что, интересно, правильного в том, что мертвых у нас теперь больше, чем живых? – Голос у нее был тихим, без гнева. – А? Ты знаешь, скольких друзей я потеряла за последние несколько дней? Что в этом правильного? Доу был обречен. Так или иначе, об-ре-чен. И что, нам надо было за него биться? Чего ради? Для меня он никто. Не лучше, чем Кальдер или кто-то там еще. И ты говоришь, что мы должны за них умирать? А, Красный Бек?

Бек секунду-другую молчал, приоткрыв рот.

– Я не знаю. Но денег мне не надо. Да и чьи они вообще?

– Наши, – ответила она, твердо глядя ему в глаза.

– Это неправильно.

– Тоже резак, что ли? – Чудесница медленно кивнула, и глаза у нее сделались усталыми. – Что ж, удачи тебе с этим. Оно тебе пригодится.

У Фладда вид был немного виноватый, но кошелька обратно он не отдал. Легкоступ с улыбочкой сел, скрестив ноги на лежащем щите, и напевал песенку о добрых и благородных делах. Йон с хмурой сосредоточенностью пересчитывал содержимое кошеля.

– А как бы на нашем месте поступил Зобатый? – негромко спросил Бек.

Чудесница пожала плечами.

– Да какое нам дело. Зобатого нет, ушел. Мы сами теперь должны за себя отвечать.

– Эйе. – Бек поочередно оглядел их лица. – Ну ладно.

И пошел прочь.

– Ты куда? – окликнул Фладд.

Ответа не последовало.

Он прошел мимо Героев, зацепив плечом древний камень. Перемахнул через каменную кладку стены, направляясь вниз по склону на север, стряхнул с руки щит, да так и оставил его лежать в высокой траве. По дороге он миновал кучку людей, которые оживленно спорили. Вот один вынул нож, а другой попятился с поднятыми руками. Паника распространялась вместе с новостями. Гнев и страх, тревога и восторг.

– Эй, ты оттуда? Что там случилось? – жарко спросил кто-то, схватив его за плащ. – Доу победил или нет?

Бек стряхнул его руки.

– Не знаю.

И зашагал быстро, едва не срываясь на бег, вниз по холму и вдаль. Прочь отсюда. Он знал лишь одно: эта жизнь не для него. Быть может, в песнях героев и много, но здесь единственные герои – это камни.

Течения истории

Финри отправилась туда, где лежат раненые, чтобы заниматься тем, что и положено по окончании битвы женщине. Успокаивать иссушенные глотки, поднося воду к жаждущим губам. Перевязывать раны полосками ткани, щедро оторванными от подола собственного платья. Утешать умирающих тихим пением, что напоминает им о матери.

Вместо этого она стояла как вкопанная. Потрясенная бездумным, заунывно монотонным хором плача, стенаний, вытья, неумолчного бреда. Мухами, нечистотами, пропитанными кровью простынями. Спокойствием сестер, плывущих среди человеческих обломков отрешенно-безмятежными белыми призраками. А более всего числом. Числом тех, кто рядами лежали на койках, убогих тюфяках или просто на холодной земле. Роты их. Батальоны.

– Как видите, больше дюжины, – указал ей молодой хирург.

– Да здесь их сотни, – сдавленно выговорила она, борясь с попыткой зажать нос.

– Вы меня не так поняли. Я о количестве палаток. Вы умеете менять повязки?

Если есть на свете такое понятие, как романтическая рана, то здесь ему не было места. Каждый слой марли обнажал более свежую, истекающую гноем нелепицу. Отхваченные ползада, вмятую челюсть почти без зубов и половины языка, руку с аккуратно срезанной пятерней или только с большим и указательным пальцами, проткнутый живот с вытекающей мочой. Одному человеку прорубило затылок и он мог лишь лежать без движения вниз лицом, тихо сипя. Когда Финри проходила мимо, он проводил ее взглядом, под которым она вся похолодела. Тела освежеванные, опаленные, изломанные под странными углами, внутренности вывернуты на обозрение. Раны, которые будут губить этих людей, покуда они живы. И превращать в страдальцев тех, кто этих людей любит.

Она старалась сосредоточиться на работе, уж какой бы та ни была – разматывала-наматывала повязки; шевеля губами от усердия, дрожащими пальцами возилась с узлами. Пытаясь не слышать шепотов о помощи, которую она не знала как оказать. И которую оказать не мог никто. Красные пятна проступали на новых повязках зачастую до того, как она успевала их закончить, и росли, росли, а она сдерживала слезы и тошноту, и так от одного раненого к другому. И еще к одному, у которого по локоть отрублена левая рука, левая часть лица скрыта под повязками, и…

– Финри.

Она взглянула и с холодным ужасом поняла, что это полковник Бринт. Они неотрывно смотрели друг на друга, казалось, целую вечность, в жуткой тишине, в этом жутком месте.

– Я не знала…

– Вчера, – сказал он просто.

– Вы…

Она чуть не спросила, в порядке ли он, но вовремя осеклась. Ответ был до ужаса очевиден.

– Вам нужна…

– Вы что-нибудь слышали… об Ализ?

От одного лишь этого имени у Финри свело живот. Она покачала головой.

– Вы были с ней. Где вас удерживали?

– Я не знаю. На мне был колпак. Меня вытащили оттуда и отправили обратно.

И как рада она была, что там, в темноте, остается Ализ, а не она сама.

– Где она может быть сейчас, я не знаю…

Хотя догадываться на этот счет она могла. Быть может, и Бринт тоже. Может, он все это время изводил себя мучительными раздумьями.

– Она что-нибудь говорила?

– Она была… очень храбра.

Финри удалось выжать подобие улыбки. Вот для чего ты приспособлена, да? Для вранья и притворства.

– Она сказала, что любит вас.

Финри неловко положила ладонь ему на руку. Единственную, что у него осталась.

– Сказала… не беспокоиться.

– Не беспокоиться, – повторил он глухо.

Он уставился на нее залитым кровью глазом. Трудно сказать, как на него действует это пошловато-банальное увиливание от вины – утешает ли, выводит из себя, или же он просто не верит ни единому слову этой белиберды.

– Уж мне хотя бы знать.

Знание ему не поможет. Как не помогало ей.

– Я так сожалею, – прошептала она, не в силах на него смотреть. – Я пыталась… Делала все, что могла, но…

По крайней мере, это правда. Ведь так? Она еще раз, напоследок, легонько пожала вялую руку Бринта.

– Мне надо… принести еще чистых тряпиц…

– Вы вернетесь?

– Конечно, – сказала она, нетвердо поднимаясь и не зная, правду она говорит или нет, – разумеется, я вернусь.

Финри чуть не споткнулась, спеша убежать поскорей из этого кошмара, снова и снова благодаря судьбу, что та избрала для спасения именно ее. Изнуренная невольной епитимьей, она побрела вверх по холму, в сторону ставки отца. Мимо пары капралов, пьяно отплясывающих под визгливую скрипку; мимо женщин, рядком стирающих в ручье рубахи. Мимо солдат, оживленно выстроившихся за королевским золотишком. Вдали виднелся казначей, с чопорным видом раздающий благородный металл. На дальнем конце расположения, как чайки на рыбьи кишки, слетались торговцы, разномастные жулики и сводники, смекая, что наступивший мир вскоре оставит их не у дел, а на их месте расцветет, будь он неладен, честной народ. Ему только дай волю.

Невдалеке от амбара она миновала генерала Миттерика, чинно шествующего в сопровождении штабных сошек; он церемонно ей поклонился. Финри сразу почувствовала: что-то не так. Обычно на лице у него невыносимое самодовольство, бессменное, как солнце и луна, а тут… На низеньком пороге амбара появился Байяз, и ощущение стало еще более тревожным. Маг посторонился, галантно давая ей пройти, со всем самодовольством, какого не хватало Миттерику.

– Фин.

Отец стоял один посреди скупо освещенной комнаты. Дочь он встретил слегка сконфуженной улыбкой.

– Ну вот, свершилось.

Он сел в походное кресло, утомленно вздохнул и расстегнул верхнюю пуговицу на мундире. В дневное время за последние двадцать лет он это делал впервые, даже при ней.

Финри вышла обратно на воздух. Байяз отдалился от амбара не более чем на дюжину шагов и тихо разговаривал со своим кудрявым прихлебателем.

– Вы! Мне нужно с вами поговорить!

– Да неужто? А мне, знаете ли, с вами. Какое великолепное совпадение.

Первый из магов обернулся к прислужнику.

– Значит, как условились: забирай деньги и… в общем, шли за паяльщиками.

Слуга отвесил почтительный поклон и удалился.

– Ну, так чем могу…

– Вы не посмеете его сместить.

– А мы, извините, говорим о…

– Моем отце! – бросила она. – Насколько вы знаете.

– А я, знаете, его не смещал, – Байяз как будто забавлялся, – вашему отцу хватило такта и здравого смысла подать в отставку.

– Да он лучше всех справлялся с задачей! – Финри не без труда сдерживала себя, чтобы не вцепиться магу в лысую макушку. – Единственный, кто сделал хоть что-то, чтобы ограничить эту бессмысленную бойню! Этот ваш надутый болван Миттерик? Да он вчера положил попусту половину своей дивизии! Королю нужны люди, которые…

– Королю нужны люди, которые повинуются.

– У вас нет таких полномочий! – взвилась Финри. – Мой отец, между прочим, лорд-маршал с креслом в Закрытом совете, и отстранить его может только сам король!

– Ах-ах, стыд-то какой. Упразднен, низложен. Правилами того самого правительства, которое сам же и назначал.

Байяз, выпятив нижнюю губу, деловито полез в карман плаща. Оттуда он извлек свиток с тяжелой красной печатью.

– Ну тогда, наверное, и этот документ не имеет никакого веса.

Он вкрадчивым движением развернул тихо потрескивающий пергамент. Неожиданно для себя Финри присмирела и сосредоточенно затихла, а маг, откашлявшись, огласил:

«Сим королевским эдиктом Гарод дан Брок восстанавливается в кресле своего отца в Открытом совете. Данной нам властью возвращаем ему некоторые фамильные владения близ Колона, вкупе с землями близ Остенгорма».

– Есть надежда, – пояснил Байяз, – что отсюда ваш муж будет выполнять новые обязанности в качестве лорда-губернатора Инглии.

Байяз перевернул пергамент обратной стороной и поднес ближе к ее глазам; Финри впилась взглядом в узорчатые литеры поистине королевской каллиграфии, как скряга в ларец с драгоценностями.

– Посудите сами, как могла не тронуть короля такая преданность, такая отвага и самоотверженность, какие проявил полковник Брок? Лорд Брок.

Байяз подался ближе.

– Не говоря уже о храбрости и упорстве его супруги, которую захватили северяне, но она ткнула Черного Доу в глаз и потребовала выпустить шестьдесят пленных. Уж тут-то его августейшему величеству надо было состоять исключительно из камня, чтобы не растрогаться. Но он не таков, смею вас заверить. Да и не он один, если на то пошло, а и большинство мужчин. И он плакал, когда читал рапорт, описывающий героическую атаку вашего супруга на мост. Рыдал. А потом приказал немедля составить эту вот бумагу и подписал ее в течение часа.

Маг подался еще ближе, так, что Финри чувствовала на лице его дыхание.

– Осмелюсь сказать… Если внимательно изучить этот документ… то можно увидеть следы слез его величества… окропляющие сей пергамент.

Впервые с того момента, как был извлечен этот свиток, Финри оторвала от него взгляд. Байяз был так близко, что она различала каждую сединку в его бороде, каждое бурое старческое пятно на плеши, каждую морщину.

– Чтобы доставить такую бумагу в один конец, нужна неделя. Еще неделю эдикт будет идти назад. А прошел всего день с небольшим, когда…

– Можете считать это магией. Туша его величества может действительно пребывать в неделе пути в Адуе, но правая-то его рука?

Словно в доказательство Байяз поднял руку.

– Правая-то рука у него несколько ближе. Хотя стоит ли об этом теперь рассуждать, – он с огорченным вздохом отошел и начал сворачивать пергамент. – Коли вы говорите, что у меня нет полномочий, я сожгу эту никчемную бирюльку. А что мне остается?

– Стойте! – Финри едва сдержалась, чтобы не выхватить у него свиток. – Не надо.

– То есть вы не возражаете против отставки вашего отца?

Финри прикусила губу. Война – это ад и все такое, но она предоставляет возможности.

– Он подал в отставку.

– В самом деле? – Байяз радушно улыбался, но зеленые глаза блестели жестко, изумрудными пуговицами. – Вы снова меня удивляете. Мои искренние поздравления с поистине невероятным взлетом вашего мужа. Ну и понятно, вашим собственным… Госпожа губернаторша.

Свиток он держал на отлете за краешек. Она взялась за другой. Но он не выпускал.

– Однако помните. Людям нравятся герои, но на их место всегда находятся новые. Одним лишь пальцем одной руки я сотворяю вас. И одним же, но другой, – он пальцем поддел ее за подбородок, вызвав в шее прострел боли, – я могу повергнуть вас в прах.

Финри сглотнула.

– Я понимаю.

– Ну тогда желаю вам хорошего дня!

И Байяз, вновь цветя улыбкой, выпустил и ее, и свиток.

– Прошу передать эту счастливую новость вашему супругу. Хотя вынужден вас просить: держите ее пока между собой. Люди могут не так отнестись, не так понять – как, кстати, и вы поначалу – как действует магия. А я передам назначение вашего мужа его величеству вместе с известием, что сделал предложение. Идет?

– И даже очень, – сказала Финри, прокашлявшись.

– Мои коллеги в Закрытом совете ужасно обрадуются, что дело решилось столь быстро. Когда ваш муж поправится, вам предстоит посетить Адую. Формальности назначения. Парад, вроде того. Часы помпезности в Кругу лордов. Завтрак с королевой. А вам, – Байяз, взыскательно приподняв бровь, отвернулся, – я настоятельно рекомендую приобрести из одежды что-нибудь получше. С эдаким героическим оттенком.

Чистая комната, свет из окна струится на кровать. Никаких тебе стенаний. Крови. Недостающих конечностей. И ничего не знать не так уж плохо. Даже хорошо, кому везет. Одна рука пряталась под покрывалом, другая – костяшки в подживших царапинах – лежала на простынях, приподнимаясь и опадая вместе с дыханием.

– Гар.

Он закряхтел, затрепетали ресницы.

– Гар, это я.

– Фин, – он потянулся кончиками пальцев к ее щеке. – Ты пришла.

– Ну а как же. – Она взяла его ладонь в свою. – Ты как?

Он шевельнулся, поморщился, тускло улыбнулся.

– Честно сказать, не очень… Но я чертовски везучий. Просто чертовски, оттого, что у меня есть ты. Я слышал, ты выволокла меня из-под обломков. Казалось бы, это я должен тебя спасать…

– Чтоб тебе было легче, отыскал тебя и вынес Бремер дан Горст, а я только носилась вокруг да лила слезы.

– Слезы у тебя всегда легко проходят, за что я тебя, кроме всего прочего, и люблю. – Веки у него смыкались. – А Горст… ничего, стерплю… спаситель все-таки…

Она легонько стиснула ему ладонь.

– Гар, послушай. Тут кое-что произошло. Нечто чудесное.

– Я слышал. Мир.

– Да нет. – Она нетерпеливо дернула плечом. – В смысле да, и это тоже, но…

Она склонилась, взяла его ладонь обеими руками.

– Гар, послушай меня. Ты получаешь кресло своего отца в Открытом совете.

– Что?

– И кое-что из его земель. Они хотят, чтобы мы… то есть ты… Король хочет, чтобы ты занял место Мида.

Гар недоуменно моргнул.

– Генерала дивизии?

– Лорда-губернатора Инглии.

На его лице мелькнуло беспокойство.

– А почему я?

– Потому что ты хороший человек. – И хороший компромисс. – И уж точно герой. Твои деяния удостоились внимания короля.

– Герой? – он фыркнул. – Как ты это сделала?

Гар попытался приподняться на локтях, но Финри воспрепятствовала, аккуратно уперев ему руку в грудь. Кстати, вот она, возможность выложить ему всю правду – мысль, от которой она тут же отмахнулась.

– Это сделал ты. Представь себе, ты оказался прав. Усердие, преданность и иже с ними. Ты пошел впереди. И тем самым это сделал.

– Но…

– Чш-ш.

И она поцеловала его в губы – сначала с одного краешка, затем с другого, а затем в серединку. Запах изо рта был несвежий, ну и что. Нельзя допустить, чтобы Гар все необдуманно порушил.

– Поговорим об этом потом. А сейчас отдыхай.

– Я тебя люблю, – прошептал он.

– Я тебя тоже.

Она нежно погладила его по лицу, подернутому дымкой дремоты. А и вправду. Он хороший человек. Один из лучших. Честный, храбрый, безоглядно преданный. И они подходят друг другу. Оптимист и пессимист, романтик и циник. А что такое любовь, как не поиск и обретение того, кто тебе подходит? Того, кто возмещает твои недостатки? Того, с кем и над кем ты работаешь.

Условия

– Что-то они запаздывают, – пробурчал Миттерик.

Вокруг стола стояло шесть стульев. На одном восседал новый лорд-маршал его величества, втиснутый в парадный мундир с аксельбантом и непомерно тугим для такой шеи воротником. Второе занимал Байяз, тихонько тарабаня сардельками пальцев по столешнице. На третьем примостился Ищейка, щурясь в сторону Героев; щеку ему временами подергивал нервный тик.

Горст стоял со скрещенными на груди руками, в шаге за стулом Миттерика. Рядом слуга Байяза со свернутой картой Севера. Позади, в пределах каменного кольца, но за пределами слуха, в картинно натянутых позах расположилась горстка самых старших армейских чинов из числа оставшихся. Печальное дополнение. Мид, Веттерлант, Винклер и еще многие уже не с нами. И Челенгорм тоже. Горст нахмурился. «Видно, быть со мной на короткой ноге – все равно что получить смертный приговор». А с южной стороны Деток, в парадном облачении, как на плацу, выстроился в полном составе Двенадцатый полк его величества; под прохладным солнцем поблескивал в положении «на плечо» лес алебард. Небольшое напоминание, что мы сегодня стремимся к миру, но более чем готовы к его альтернативе.

Лично Горст, несмотря на побитую голову, пылающую щеку и десятки ссадин и порезов – ушибы не в счет, что снаружи, что внутри, – к альтернативе был готов вполне. Даже, можно сказать, за. Причем очень. Просто руки чешутся. «Если на то пошло, какое применение я могу себе найти в мирное время? Обучать фехтованию недорослей-офицеров? Ошиваться при дворе хромым псом в поисках объедков? Отправиться королевским обозревателем сточных канав куда-нибудь в Колон? Или забросить к чертям наставничество, отрастить брюхо и стать загульным чудаковатым пьяницей, живущим на байки о былой славе. Ба, вон Бремер дан Горст! Когда-то он был чуть ли не первым стражником у короля, слыхали? Давайте-ка возьмем писклявому шутнику-забулдыге кувшинчик! А еще лучше десять, пускай при нас обоссытся!» Настроение портилось все сильнее. «Или… принять предложение Черного Доу? Вот так взять и отправиться туда, где о таких, как ты, народ слагает песни, а не хихикает за спиной. Где мир не наступает никогда. Вот он, Бремер дан Горст – герой-триумфатор, внушающий благоговейный страх всему Северу…»

– Ну наконец-то, – буркнул Байяз, вмиг кладя конец фантазиям.

По склону с Героев спускалась рать северян, поблескивали кованые ободы размалеванных щитов. Похоже, к альтернативе готов и враг. Горст вкрадчивым движением подвигал в ножнах запасной клинок, высматривая засаду. Можно сказать, лелея мысль о ней. Пусть хоть один приблизится на лишний шажок, и меч будет обнажен. «И мир станет лишь еще одним событием, которого в моей жизни так и не состоялось».

Но, к вящему его разочарованию, основная масса северян остановилась на пологом склоне, не доходя до Деток, не ближе, чем солдаты Двенадцатого. За камни ступила лишь небольшая группа. Среди них выделялся один поистине громадных размеров, с колышущимися от легкого ветерка черными космами. И еще один в золоченых доспехах, кого Горст, помнится, так увлеченно молотил по голове в первый день битвы. При воспоминании об этом рука невольно сжалась в кулак, а сердце сладко дрогнуло от желания проделать что-нибудь подобное вновь.

К столу приблизились четверо, но Черного Доу среди них почему-то не было. Возглавлял их какой-то красавчик в изящной накидке. Несмотря на перевязанную руку и свежий шрам посредине подбородка, держался он с эдакой небрежной, щегольской уверенностью. Доподлинно хозяин. «И я его уже ненавижу».

– Кто это? – пробормотал Миттерик.

– Кальдер, – ответил Ищейка с видом хмурым, как никогда. – Младший сын Бетода. Ох и змей.

– По мне, так червь, – вполголоса заметил Байяз. – Ну, Кальдер так Кальдер.

Его сопровождали два старых воина, один с бледной кожей, белыми волосами, в светлой меховой накидке, другой грузноватый, с широким обветренным лицом. За ними шел четвертый – на поясе топор, щека изуродована страшным шрамом. Немигающий глаз блестел, как металлический, но не это удивило Горста. А то, что он как будто его узнавал, хотя и смутно. «Я видел его вчера в битве? Или позавчера? Или где-то до этого, и потому…»

– Вы, должно быть, маршал Крой, – заговорил Кальдер с северным ацентом.

– Маршал Миттерик.

– Вот как!

Кальдер любезно улыбнулся.

– Приятно наконец с вами встретиться! Вчера мы стояли напротив – через ячменное поле, на правом фланге, – перевязанной рукой он махнул на запад. – Хотя для вас, видимо, на левом. Вояка из меня никудышный. Ваша атака была… грандиозна.

Миттерик сглотнул, над жестким воротником багровела шея.

– Знаете, я вот даже припоминаю, – он полез во внутренний карман и достал смятый, замусоленный клочок бумаги, – у меня от вас кое-что есть!

Он бросил клочок на стол. Через плечо разворачивающего листок Миттерика Горст разглядел какую-то писанину. Должно быть, приказ или что-то в этом роде. Миттерик почти сразу снова его скомкал, да так, что костяшки пальцев побелели.

– А это первый из магов! Наш с вами разговор был для меня прямо-таки уроком смирения. Но вы не беспокойтесь, с той поры у меня было множество других. Так что нынче более смиренного человека вы не сыщете нигде.

Впрочем, ухмылка Кальдера, когда он указывал на стоящих позади него закаленных седых стариков, свидетельствовала об обратном.

– Это Коул Ричи, отец моей жены. А это Бледноснег, мой второй. Не обойдем вниманием и моего почтенного воина…

– Хлада. – Ищейка с мрачноватой торжественностью кивнул человеку с металлическим глазом. – Давненько не виделись.

– Эйе, – шелестнул тот в ответ.

Просто, без рисовки.

– Ищейка, понятно, известен всем! – тоном тамады продолжал вещать Кальдер. – Закадычный друг Девятипалого, во всех песнях упоминается с ним чуть ли не на равных! У тебя все хорошо?

Вопрос Ищейка пропустил мимо ушей с отменным, хладнокровно-усталым пренебрежением.

– Где Доу?

– Ах Доу, – Кальдер состроил притворную гримасу сожаления.

Все в нем выглядит наигранным.

– С сожалением скажу, он не придет. Ни сейчас, ни когда-нибудь. Черный Доу ушел в грязь.

Последовала тишина, для Кальдера, судя по всему, на редкость упоительная.

– Он… мертв?

Ищейка откинулся на стуле. Как будто его известили об утрате близкого друга, а не заклятого врага. Воистину, подчас одно неотделимо от другого.

– Протектор Севера и я… малость повздорили. Спор мы разрешили традиционным способом. На поединке.

– И ты выиграл? – недоверчиво спросил Ищейка.

Кальдер поднял брови и аккуратно потер кончиком пальца шов на подбородке, как будто и сам не мог в это поверить.

– Что я могу сказать. Я жив, а Доу мертв, так что… да. Вообще странное выдалось утро. Меня уже успели прозвать Черным Кальдером.

– Из-за твоего хренова нутра?

– Не волнуйся, это всего лишь имя. Сам же я всей душой за мир.

Хотя теснящиеся на длинном склоне карлы, возможно, были иного мнения.

– По мне, так это была личная битва Доу, но при потере всеобщего времени, денег и жизней. Если меня спросить, то я скажу: мир – лучшая часть любой войны.

– Всецело с этим согласен.

Быть может, у Миттерика был новый мундир, но ключ к разговору был определенно у Байяза.

– Мои условия мира достаточно просты.

– Отец всегда говорил: простые вещи лучше всего сидят. Вы помните моего отца?

Маг секунду поколебался.

– Разумеется.

Он щелкнул пальцами, и вперед выскользнул слуга, с безупречной ловкостью расстелив по столу карту. Байяз указал на изгиб реки.

– Белая река остается северной границей Инглии. Северной оконечностью Союза, как оно и было сотни лет.

– Времена меняются, – заметил Кальдер.

– Возможно, но это остается неизменным. – Толстый палец мага провел по еще одной реке, севернее первой. – Земля между Белой рекой и Каском, включая город Уфрис, поступает под управление Ищейки. Она становится протекторатом Союза, с шестью местами в Открытом совете.

– Аж до самого Каска? – Кальдер озадаченно посмотрел на Ищейку. – Часть лучших земель Севера. Места в Совете, значит? Под опекой Союза? А что бы на это сказал Скарлинг Простоволосый? Что бы сказал мой отец?

Ищейка ответил бесстрастным взглядом.

– Да кому есть дело до того, что сказали бы мертвецы? Класть на них три кучи. Времена-то меняются.

– Вы меня без ножа режете! – Кальдер схватился за грудь и обреченно пожал плечами. – Однако Северу нужен мир. Вы меня убедили.

– Ну и хорошо. – Байяз жестом подозвал слугу. – Тогда надо будет подписать…

– Вы меня не поняли.

Возникла неловкая пауза, Кальдер подвинулся вместе со стулом и оперся на столешницу локтями, как будто за столом сидели сплошь старые друзья, а подлинный враг стоял за спиной, пытаясь подслушать их планы.

– Вы убедили меня, но я же здесь задействован не один. Боевые вожди Доу – народ, как бы это сказать, ревнивый, – Кальдер беспомощно рассмеялся, – все, как один, при мечах. Я не могу так просто соглашаться на все подряд, иначе…

Он, цокнув языком, провел ладонью по горлу, где красовался синяк.

– А когда вы захотите разговаривать в следующий раз, то перед вами на этом стуле может оказаться какой-нибудь непрошибаемый бахвал вроде Кейрма Железноголового или башня тщеславия вроде Гламы Золотого. И тогда прощай поиск мира. А уж об условиях и говорить нечего.

Он постучал по карте кончиком пальца.

– Сам-то я за это всей душой. Весь как есть. Но дайте же мне забрать все это и обговорить с моим грубым сбродом, попытаться их как-то урезонить. Тогда можно будет встречаться и что-то там подписывать.

Байяз с не меньшей угрюмостью посмотрел на сборище северян сразу за Детками.

– Тогда завтра.

– Лучше послезавтра.

– Не давите на меня, Кальдер.

Кальдер был сама уязвленная добродетель.

– Да поймите же, не хочу я ни на кого давить! Но я не Черный Доу. Я больше… увещеватель, нежели деспот.

– Увещеватель, – произнес Ищейка, брезгливо морщась, как будто от этого слова пованивало. – Увещевать мало.

Однако ухмылка Кальдера была словно из стали: всякое усилие Байяза неизменно от нее отскакивало.

– Если б вы знали, как я старался во имя мира, все это время. На какие жертвы за него пошел.

Поврежденную руку Кальдер прижал к сердцу.

– Помогите мне. Помогите мне помочь нам всем.

Помогите мне помочь мне самому – так, пожалуй, будет точнее.

Вставая, Кальдер через карту протянул здоровую руку Ищейке.

– Я понимаю, так или иначе мы долго стояли по разные стороны, но если нам предстоит быть соседями, между нами не должно быть холодности.

– Стороны разные, такое случается. И приходит время, когда об этом пора забыть. – Ищейка вставал, неотрывно глядя Кальдеру в глаза. – Но ты убил Форли Слабейшего. Парня, который никому не сделал ничего дурного. Пришел к тебе с предупреждением, а ты его за это убил.

Впервые за все время улыбка Кальдера потухла.

– Нет дня, чтобы я об этом не сокрушался.

– Ну так вот тебе еще. – Ищейка подался вперед, зажал вытянутым пальцем одну ноздрю, а из другой пульнул соплю прямо Кальдеру на раскрытую ладонь. – Сунешься хоть на вершок южнее Каска, я на тебе вырежу кровавый крест. Вот тогда холодности не будет.

И пошел мимо Горста прочь.

Миттерик прокашлялся.

– Ну так что, в скором времени собираемся повторно?

Он глянул на Байяза в поисках поддержки, но ее не последовало.

– Непременно.

Кальдер снова улыбался, как ни в чем не бывало обтирая Ищейкину соплю об стол.

– Дня через три.

И, повернувшись спиной, пошел к человеку с металлическим глазом, который звался Хлад.

– Этот Кальдер, кажется, довольно скользкий выродок, – ворчливо заметил Миттерик, когда они с Байязом отходили от стола. – Лучше уж, наверное, было иметь дело с Черным Доу. По крайней мере, с ним мы знали, куда движемся.

Горст толком не прислушивался. Он слишком был занят разглядыванием Кальдера и его приспешника со шрамом. «Я его знаю. Знаю это лицо. Но откуда?»

– Доу был бойцом, – рассуждал на ходу Байяз, – Кальдер политик. Он понимает, что нам не терпится уйти, и когда войска отправятся восвояси, нам станет нечем торговаться. Он знает, что может добиться гораздо большего, просто сидя и ухмыляясь, чем Доу добился на Севере за все время всей своей сталью и яростью…

Хлад, разговаривая с Кальдером, постепенно повернулся, солнце высветило другую, необожженную сторону его лица… и у Горста в темени кольнуло от узнавания; невольно приоткрылся рот.

Сипано.

То лицо в дыму, прежде чем он вверх тормашками полетел с лестницы. То лицо. Как это мог быть один и тот же человек? Но Горст был почти уверен. Горст обошел стол и, сжав челюсти, прошел на ту сторону Деток, где стояли северяне. Пожилой спутник Кальдера сердито крякнул, когда Горст бесцеремонно отпихнул его с дороги. Наверняка это было крайне опасное, если не смертельное поведение для мирных переговоров. Наплевать и растереть. Кальдер поднял взгляд и сделал шаг назад. Хлад обернулся глянуть, кто там идет. Без гнева. Без страха.

– Полковник Горст! – выкрикнул кто-то.

Горст пропустил окрик мимо ушей, смыкая ладонь на руке Хлада и подтягивая его к себе. Боевые вожди смотрели на все это с настороженной враждебностью. Шагнул вперед тот великан. Человек в золотых доспехах крикнул что-то стае карлов. Еще один из их старшин положил руку на рукоять меча.

– Всем спокойно! – прокричал Кальдер на языке северян, выставив назад упреждающую руку. – Спокойно!

Хотя у самого вид был встревоженный. «Еще бы. Все наши жизни сейчас на лезвии бритвы. А мне наплевать и растереть».

Хлад, судя по виду, отнюдь не всполошился. Он поглядел на схватившую его руку, затем поднял взгляд на лицо Горста, вопросительно возвел бровь над целым глазом.

– Чем могу?

Его голос был полной противоположностью фальцету Горста – шепот, скребущий, как точильный камень. Горст вгляделся со всей цепкостью. Как будто мог просверлить у него в голове глазами дырку. То лицо в дыму. Он видел его лишь мгновенье, да и то в маске и тогда еще без шрама. Но все-таки. С той поры оно мерещилось ему еженощно, являлось в снах, и при пробуждении, в память клеймом въедалась каждая его деталь. «И я почти уверен».

Сзади слышалось движение. Возбужденные голоса. Офицеры и солдаты его величества Двенадцатого полка. «Быть может, они спохватились, что не успели поучаствовать в битве? Может, им так же, как и мне, неймется вступить в нее вновь?»

– Полковник Горст! – донесся предостерегающий рык Байяза.

Горст его не заметил.

– Ты когда-нибудь был, – прошипел он, – в Стирии?

Каждая его клеточка томилась жаждой насилия.

– Стирии?

– Да, – процедил Горст, усиливая хватку.

Двое стариков Кальдера подбирались с боков, принимая боевые стойки.

– В Сипано.

– Сипано?

– Да.

Великан сделал еще один шажище, нависая громадой над самым высоким из Деток. «А ну и что. Наплевать и растереть».

– У Кардотти. В Доме утех.

– Кардотти?

Хлад, прищурив целый глаз, изучал лицо Горста. Время растянулось. Вокруг чутко воздетые руки, готовые дать фатальный сигнал; пальцы, до боли сжимающие оружие. И тут Хлад подался близко, чуть ли не вплотную. Впору с ним поцеловаться. Еще ближе, чем они были четыре года назад, в дыму.

Если только были.

– Слыхом не слыхивал.

И, вырвав руку из ослабевшей хватки Горста, он невозмутимо, не оборачиваясь, зашагал в сторону Деток. За ним проворно последовал Кальдер, и те двое стариков, и боевые вожди со своими карлами. На ходу все снимали с оружия руки в некотором облегчении, только гигант, похоже, с большим сожалением.

Горста оставили стоять в одиночестве перед столом.

«Уверен. Почти».

Семья

С прошлой ночи Герои не изменились. Все так же дремали старые камни в коросте лишайника, увядала спутанная, перемешанная с грязью и кровью трава в кругу. Не изменились ни костры, ни темнота, ни сидящие вокруг костров люди. Однако у Кальдера произошли огромные перемены.

Хлад не волок его с позором к гибельной развязке, а держался сзади на почтительном расстоянии, оберегая его жизнь. Не было презрительного смеха, скабрезного улюлюканья и ненависти, когда он шествовал между костров. Все изменилось в то мгновенье, когда Черный Доу рухнул лицом в грязь. Великие боевые вожди и их жутковатые названные со своими мозолисторукими, жестокосердными, зверовидными карлами – все улыбались ему, словно он был ясным солнышком, взошедшим наконец после зимы. Как быстро они приспосабливаются. Отец говорил: люди не меняются, меняются их предпочтения. В удобный для себя момент они стряхивают их с плеч быстро, как старый плащ.

Несмотря на сломанную руку и заштопанный подбородок, Кальдеру не приходилось чересчур напрягаться, чтобы на лице его играла ухмылка. Напрягаться не приходилось вообще. Быть может, он здесь не самый рослый, но величавостью своей он поднимается над всей долиной. Он – король северян, и любой, кому он велит жрать его говно, будет делать это с улыбкой. Он уже решил, кто первый его откушает. Для разговения.

Ночь эхом доносила беспечный хохот Коула Ричи. Он сидел на бревне возле костра, с трубочкой в руке, и покатывался со смеху от того, что говорила ему сидящая рядом женщина. Она обернулась, и Кальдер чуть не брякнулся оземь.

– Муж.

Она поднялась, неловкая из-за живота, и протянула руку. Он взял ее ладонь – маленькую, мягкую, сильную. Ладонь он препроводил себе на плечо, а сам обнял, прильнул, припал к Сефф, не чувствуя даже боли в жестоко истыканных ребрах. Казалось, что на Героях, кроме них, никого нет.

– Ты в порядке, – прошептал он.

– Благодаря тебе, нет, – шепнула она, потираясь об него щекой.

В глазах щипало.

– Я… делал кое-какие ошибки.

– А как же. Ведь все твои хорошие решения принимаю я.

– Тогда не оставляй меня больше одного.

– Могу сказать, что это последний раз, когда я оставалась за тебя заложницей.

– Я тоже могу сказать именно это. Обещаю тебе.

Он не мог сдержать подступающих слез. Вот так: самый большой человек в долине стоит и плачет на виду у Ричи и его названных. Впору чувствовать себя глупцом, если б не безудержная радость видеть ее. Не размыкая объятий, он немного отстранился от нее, чтобы видеть ее лицо, глаза с живыми отблесками костра. И ее улыбку, и две точечки родинок возле рта, которых он раньше почему-то не замечал. Пришло в голову, что он такого блаженства недостоин.

– Что-нибудь не так? – встревожилась Сефф.

– Да что ты. Просто… не так давно я думал, что никогда больше не увижу твоего лица.

– Так что ты разочарован?

– Я не видел ничего более красивого.

Она чуть обнажила в улыбке зубы:

– Как же все они правы. Ты неисправимый лгун.

– У хорошего лгуна вымысел равнозначен правде. А потому смысл угадывается исключительно между строк.

Она взяла его перевязанную руку в свою и легонько провела по ней пальцами.

– Болит?

– Пустяк для столь известного триумфатора, как я.

– Я потому и спрашиваю. – Она надавила чуточку сильнее. – А так?

Кальдер поморщился.

– Сомневаюсь, что у меня скоро получится участвовать в поединках, но не беда, заживет. Скейл погиб.

– Я слышала.

– Ты теперь – вся моя семья. Вернее, вы, – он возложил здоровую руку ей на живот. – Как там…

– Как мешок овса – подпрыгивал на чертовой телеге всю дорогу от Карлеона. Ох, живучий, непоседа. Ты это хотел спросить?

– Значит, нас теперь трое, – улыбнулся Кальдер сквозь слезы.

– И еще мой отец.

Он как будто впервые увидел Ричи, радушно улыбающегося со своего бревна.

– Да. И он.

– Так ты ее все еще не надел?

– Что?

– Цепь твоего отца.

Кальдер вытащил ее из внутреннего кармана – нагретую теплом тела, с алмазом, переливчато сияющим всеми красками.

– Да вот, жду, наверно, подходящего случая. Ее когда надеваешь… то снять уже нельзя.

Ему вспомнились слова отца о том, что это за бремя. Слова, сказанные незадолго до конца.

– А зачем тебе ее снимать? Ты же теперь король.

– Тогда ты – королева. – Кальдер опустил цепь ей на плечи. – И на тебе она лучше смотрится.

Он бережно поправил алмаз у Сефф на груди.

– Мой муж был в отлучке целую неделю, а принес мне всего-то Север и все, что на нем находится? Фи!

– Это лишь половина подарка. – Он придвинулся, собираясь вроде как припасть к ней поцелуем, и шутливо щелкнул зубами возле самого ее рта. – Остальное я дам тебе позже.

– Обещания, обещания.

– Мне надо поговорить с твоим отцом.

– Ну так говори.

– Наедине.

– Ох уж эти мужики-болтуны. Смотри мне, чтоб недолго. – Сефф прильнула к мужу, губами игриво щекотнув ему ухо, а коленом проведя по внутренней стороне ноги. – А то я мечтаю встать перед королем северян на колени.

Отходя, она пальцем провела Кальдеру по подбородку и бросила через плечо зазывный взгляд. Из-за живота Сефф шла чуть вразвалку, но это не делало ее менее привлекательной. Отнюдь. Глядя на нее, думалось только о том, что он ее недостоин.

Кальдер встряхнулся и подошел к огню, несколько согнувшись – под штанами колом вздыбился хер, и тыкать этим непрошеным зонтиком в лицо тестю в качестве затравки к разговору было как-то неловко. Ричи тем временем расшугал своих седобородых приспешников и сидел один, уминая толстым большим пальцем в трубку свежую щепоть чагги. Небольшая приватная беседа. Примерно такая, как несколько ночей назад. Только Доу теперь мертв и все переменилось.

Кальдер, присаживаясь у кострища, отер влажные от слез глаза.

– Ну и дочь у тебя. Другой такой не сыскать.

– Я слышал, она назвала тебя лгуном. А между прочим, правдивей этого слова нет.

– Не сыскать, – задумчиво повторил Кальдер, глядя, как Сефф исчезает в темноте.

– Тебе повезло, что она у тебя есть. Помнишь, что я тебе говорил? Подожди у моря достаточно долго, и все, чего ты хочешь, просто вынесет на берег. – Ричи пальцем постучал себя по голове. – Я жизнь повидал. Тебе меня надо слушать.

– А я, по-твоему, что делаю?

– Тогда ладно. – Ричи по бревну подъехал ближе к Кальдеру. – Многим моим парням не сидится. Слишком долго они держат обнаженными мечи. Я бы не возражал некоторых отпустить по домам, по женам. Ты сам как, думаешь принять предложение этого чародея?

– Байяза-то? – Кальдер презрительно фыркнул. – Я думаю, пускай этот мерзавец покипит у меня на медленном огне. Когда-то давно он предал моего отца.

– Так это что, вопрос мести?

– Немного. Хотя в основном здравого смысла. Если б Союз вчера сделал еще один рывок, нам была бы крышка.

– Может быть. И что?

– А то, что единственную причину их остановки я усматриваю в безысходности. Союз большой. Много границ. Видимо, у них есть и иные заботы-тревоги. И каждый лишний день, который эта старая лысая ссака проморится здесь у меня, заставит его быть сговорчивей.

– Хм. – Ричи выудил из огня горящую палку и, раскуривая, заулыбался. – А ты умен, Кальдер. И впрямь мыслитель. Как твой отец. Я всегда говорил, что вождь из тебя выйдет что надо.

Кальдер таких слов что-то не припоминал.

– Но только, гляжу, ты мне в этом не особо-то и помогал?

– Я говорил тебе, что гореть, если понадобится, буду, но поджигать себя – нет. Как там говаривал Девять Смертей?

– Надо быть реалистом.

– Вот именно. Реалистом. Я думал, ты это понимаешь, как никто другой. – Ричи, втягивая щеки, яростно зачмокал трубкой, пока наконец не выпустил изо рта буроватое облачко дыма. – Но Доу мертв, и Север лежит у твоих ног.

– Ты, должно быть, не меньше моего доволен, как все обернулось.

– А ты думал. – Ричи протянул ему трубку.

– Твои внуки будут править Севером, – сказал, принимая ее, Кальдер.

– Когда ты перестанешь.

– Думаю сделать это не сразу. – Кальдер глубоко затянулся горьковатым дымом, чувствуя, как ноют побитые ребра. – Немножко посижу, пока не стянут.

– Мне, наверно, до этого не дожить.

– Надеюсь на это. – Кальдер осклабился, выпуская дым, и они хохотнули, без всякого, впрочем, задора. – Знаешь, я тут раздумывал над тем, что сказал Доу. А именно, что если б он захотел моей смерти, то я бы и был уже мертвым. И чем больше я над этим думаю, тем более резонным мне это кажется.

Ричи пожал плечами.

– Может, Тенвейз от себя постарался.

Кальдер сделал вид, что размышляет, хотя сам уже все обдумал и нашел нестыковку.

– Тенвейз вчера в битве спас мне жизнь. Если б он настолько меня ненавидел, то что бы ему мешало отдать меня на растерзание Союзу, и всего делов? Никто бы слова не сказал.

– Если бы да кабы. Мир сам по себе дьявольски запутан.

– У всех свои резоны, как сказал мне когда-то отец. Вопрос лишь в том, чтобы их распознать. А дальше все просто.

– Что ж, Черный Доу отныне в грязи. А с ним и Тенвейз, судя по тому, как ты раскроил ему башку. Так что ответа мы, видно, никогда не узнаем.

– Почему же. Я его, похоже, нашел. – Кальдер протянул трубку обратно, и старик наклонился ее принять. – Это ведь ты сказал, что Доу хочет моей смерти.

Они с Ричи на мгновенье встретились глазами, и этого оказалось достаточно, чтобы уверенность Кальдера окрепла.

– Но это было… не совсем правдой? А скорее ложью.

Ричи, пуская дымные кольца, расправил плечи.

– Было дело, пусть и самую малость. У моей дочери, Кальдер, любящее сердце, и она в самом деле любит тебя. Я пытался ей растолковать, какая ты заноза в заднице, но она и слушать не хотела. Чего я, говорит, только для него не сделаю. Однако все шло к тому, что вы с Доу расплюетесь окончательно. Эта твоя болтовня о мире, язви его, всем уже обрыдла. И тут вдруг моя дочь р-раз, и остается за тебя заложницей? Ну уж дудки. Не мог я так рисковать своей единственной кровиночкой. Из вас двоих, тебя и Доу, кем-то надо было пожертвовать. – Он невозмутимо посмотрел на Кальдера сквозь клуб дыма. – Прости, но так уж оно обстояло. И если бы из игры выбыл ты, то уж прости, Сефф нашла бы себе кого-то другого. Хотя, по счастью, всегда была надежда, что верх над Доу одержишь все-таки ты. И теперь я рад сказать, что так оно и сложилось. Я лишь заботился, чтобы моя кровь не оказалась загублена. Поэтому со стыдом признаю: я действительно ворошил между вами угольки.

– Все время надеясь, что я все-таки одолею Доу.

– Само собой.

– Поэтому вовсе не ты подослал тех молодчиков убить меня, у тебя на вербовке?

Трубка застыла на полпути ко рту Ричи.

– С какой стати мне было так поступать?

– С такой, что Сефф находилась в заложницах, а я поносил Доу, и тогда ты решил ворохнуть угольки потщательней.

Ричи донес-таки трубку до рта, сунул в зубы, с присвистом вдохнул, но она уже погасла. Тогда он выколотил пепел о лежащий у огня голыш.

– Если уж ворошить угли, то делать это надо… на совесть.

Кальдер медленно покачал головой.

– Так почему ты просто не взял и не велел своим старым херам забить меня, когда мы сидели здесь, у костра? Чтоб уж наверняка?

– Ну ты даешь. У меня же репутация, о ней заботиться надо. Что же до наймитов с ножами в темноте, так здесь мое имя не страдает, нанимай их сколько хочешь.

Виноватым Ричи не выглядел. Скорее раздраженным. Даже обиженным.

– Чего надулся? Можно подумать, сам коленца не выкидывал, еще хлеще. Форли Слабейшего кто убил ни за что ни про что? Уж не ты ли?

– Ну так то я! – воскликнул Кальдер. – Про меня все знают, что я лгун! А ты… я-то думал… Ожидал, что ты лучше.

Прозвучало как-то глупо.

– Думал, что ты прямой, как резак. Поступаешь как в старину. По-правильному.

Ричи лишь язвительно хмыкнул.

– В старину, по-правильному? Ха! Да, сейчас принято ронять слезу по тому, как оно когда-то было. Век героев, все такое. Ну так вот, я помню, как оно тогда обстояло. Сам наблюдал, своими глазами. А было оно точно так же, как нынче. Никакой разницы. – Он подался вперед, ткнув в Кальдера чубуком трубки. – Хватай что можешь и как можешь! Взять твоего отца: кто ноет, кто кроет. Мол, при нем все изменилось. Действительно, надо же кого-то винить. А ему это просто удавалось лучше, чем остальным. Ну а песни, уж извините, поют победители. И они же вправе выбирать к ним мелодию, какая им по нраву.

– Вот и я выбираю, какую песню сложить про тебя! – взъярился Кальдер.

Впрочем, вспышка гнева продлилась всего секунду. «Гнев – роскошь, непозволительная человеку на троне», – так говаривал отец. Милосердие, милосердие, всегда думай о милосердии. Кальдер тяжко, протяжно вдохнул и выдохнул уже в смирении.

– Хотя и я, наверное, в твоей шкуре поступил бы примерно так же. Да и друзей у меня раз-два и обчелся. Как ни крути, а без твоей поддержки мне не обойтись.

Ричи ответил улыбкой.

– Она у тебя будет, обязательно. По гроб жизни, так что не волнуйся. Ты же родня, парень. Семья. В семье тоже не все бывает гладко, но она единственная, кому можно доверять.

– Вот так и отец мне говорил. – Кальдер медленно поднялся и снова тяжело вздохнул, из самого нутра. – Семья.

И пошагал через костры туда, где стояла палатка, принадлежавшая некогда Черному Доу.

– Ну и? – скрежетнул Хлад, подстраиваясь под ногу.

– Ты был прав. Этот старый хер и пытался меня прикончить.

– Ну что, воздать ему по заслугам?

– Именем мертвых, и думать забудь! – Кальдер спохватился и заговорил тише. – До тех пор, пока не родится ребенок. Я не хочу расстраивать жену. Пускай все уляжется, а потом обставим по-тихому. Как-нибудь так, чтобы тень падала на другого. Скажем, на Гламу Золотого. Сможешь устроить?

– Когда речь идет об убийстве, я могу все устроить как угодно.

– Я всегда говорил, что Доу мог бы задействовать тебя с куда большей пользой. А теперь меня ждет моя женушка. Можешь, кстати, сам пойти куда-нибудь поразвлечься.

– Почему бы нет.

– А чем ты, кстати, развлекаешься?

Глаз у Хлада, когда он отворачивался, блеснул. А впрочем, он у него блестит всегда.

– Точу свои ножи.

Кальдер так и не понял, в шутку он это или всерьез.

Новые руки

Досточтимая госпожа Уорт,

с глубоким прискорбием вынужден известить Вас о гибели Вашего сына в сражении на поле боя близ города Осрунг. Обычно подобные письма пишет непосредственно старший командир, но я испросил чести сделать это собственноручно, потому как знал Вашего сына лично, и за длительный срок службы мне редко когда доводилось служить со столь заботливым, приятным, способным и храбрым товарищем. Он воплощал все добродетели, которые свойственны солдату. Не знаю, доставит ли Вам это утешение ввиду столь огромной утраты, но не будет преувеличением сказать, что Ваш сын пал смертью героя. Знакомство с ним – честь для меня.

С глубочайшими соболезнованиями, Ваш покорный слуга,

капрал Танни,
знаменосец его величества Первого полка.

Танни вздохнул, тщательнейшим образом сложил листок и ногтем большого пальца проутюжил на нем две аккуратные стрелки. Возможно, это наихудшее письмо, какое получала бедная женщина, а потому пускай, черт возьми, оно будет хотя бы надлежащим образом сложено, ведь она этого достойна. Письмо он сунул под мундир рядом с таким же, адресованным госпоже Клайг, отхлебнул из фляжки Желтка, обмакнул перо в чернильницу и приступил к следующему:

Досточтимая госпожа Ледерлинген,

с глубоким прискорбием вынужден известить Вас о гибели Вашего сына в…

– Капрал Танни!

К нему петушиной походкой – что-то среднее между сутенером и лакеем – подступал Желток. Башмаки в густой корке грязи, заляпанный мундир наполовину расстегнут, открывая потную грудь, опаленное солнцем лицо в пятнах трехдневной щетины, на плече вместо копья – плохонький заступ. Короче говоря, вид как у заправского служаки армии его августейшего величества. Остановился он невдалеке от гамака капрала, поглядывая на разложенные бумаги.

– Отрабатываете долги, которые за вами числились?

– Так уж выходит, юноша, что долги эти за мной все еще числятся.

Танни всерьез сомневался, что Желток умеет читать, но на всякий случай прикрыл неоконченное письмо бумажным листом. А то вдруг ненароком всплывет, чем он занимается. Так можно и репутацию подорвать.

– Все ли в порядке?

– В большой степени в порядке, – ответил Желток, опуская заступ.

Под напуской бравадой проглядывала печаль.

– Выполняли задание полковника о частичном захоронении.

– А, ну да.

Танни вставил пробочку в чернильницу. Скольких он в свое время перехоронил, сложно и припомнить; в ранг желанных обязанностей это у него никогда не входило.

– После битвы всегда непременно следует уборка. Многое приходится приводить в порядок, и здесь, и дома. Иной раз годы уходят, чтобы вычистить то, что замусорили за два или три дня.

Он вытер перо кусочком тряпицы.

– А иной раз и вовсе не удается.

– Тогда зачем вообще все это? – спросил Желток, глядя поверх залитого солнцем ячменя на гряду мутно-лиловых холмов вдали. – В смысле, мусорить? Ведь столько сил потрачено, столько людей полегло, а чего мы добились?

Танни почесал в затылке. Желтка за философа он никогда не держал, но, как видно, у каждого бывают моменты задумчивости.

– Видишь ли, войны, судя по моему опыту, редко что меняют. Чуток здесь, немножко там, но в целом должны существовать какие-то более приемлемые способы улаживать разногласия.

Он задумчиво помолчал.

– Короли, знать, всякие там Закрытые советы и иже с ними – я не понимаю, что их так упорно тянет к войнам, учитывая, какие уроки преподает история и какая бездна свидетельств против них вопиет. Война – чертовски неудобная работа, причем за ничтожно малое вознаграждение, а самая тяжелая доля выпадает солдату.

– Зачем тогда им вообще быть, этим самым солдатом?

Танни не сразу нашелся что ответить. Пожал плечами:

– Ну как. Лучшее призвание на свете.

По тракту неторопливо вели лошадей; стучали по земле копыта, похлестывали пышные хвосты, сонно брели рядом солдаты. Один отделился и направился в их сторону, жуя по дороге яблоко. Сержант Форест, причем с улыбкой шире плеч.

– Эт ч-черт, – пробурчал под нос Танни, проворно сгребая улики и пряча под щит, внизу под гамаком.

– Чего это? – прошептал Желток.

– А того, что когда первый сержант Форест вот так улыбается, хороших новостей не жди, как пить дать.

– Так когда же их ждать?

А ведь действительно, вопрос не праздный.

– Капрал Танни! – Форест доел яблоко и отбросил огрызок. – Вы, я вижу, не спите.

– К сожалению, да, сержант. Какие новости от наших уважаемых командиров?

– Самые радужные. – Форест через плечо ткнул пальцем в сторону лошадей. – Вы будете в восторге: нам возвращают наших четвероногих подруг.

– Чудесно, – крякнул Танни. – Как раз вовремя, чтобы пуститься вскачь туда же, откуда пришли.

– При этом, как положено, его августейшее величество не снабдил своих преданных солдат решительно ничем, что им надлежит иметь. Отправляемся утром. Или, самое позднее, через день. Идем на Уфрис, а там нас ждет премилое теплое суденышко.

Танни и сам невольно заулыбался. Севера с него было предостаточно.

– Ага! Стало быть, домой? Мое любимое направление.

Форест, видя улыбку капрала, расширил свою еще на два зуба, по одному с каждой стороны.

– К сожалению, вынужден разочаровать. Отплываем в Стирию.

– Как в Стирию? – оторопело хлопнул себя по бокам Желток.

– В красавец Вестпорт! – Форест одной рукой обнял Желтка за плечи, а другой махнул вперед, как будто указывая вдаль на великолепную панораму города там, где на самом деле красовались лишь гнилые пни. – Перекрестки мира! Там мы должны будем встать плечом к плечу с нашими храбрыми союзниками в Сипано и вознести праведный меч над сущей дьяволицей Монзкарро Муркатто, Змеей Талина. По всем сведениям, она – чисто демон в человечьем обличии, душительница свобод и величайшая угроза из всех, когда-то существовавших!

– Понятно, после Черного Доу, – Танни потер переносицу, – с которым мы вчера замирились.

Форест хлопнул Желтка по плечу.

– Прелесть солдатской профессии, рядовой. По счастью, негодяи неистребимы. А маршал Миттерик как раз тот человек, который заставит их содрогнуться!

– Маршал… Миттерик? – непонимающе поглядел Желток. – А что у нас с Кроем?

– Крой, похоже, тю-тю, – хмыкнул Танни.

– Скольких ты пересидел? – спросил Форест.

– Сейчас, погоди… – Танни, закатив глаза, задумчиво загибал пальцы, – сразу и не сосчитаешь. Кажется, восьмерых. Френген, затем Альтмойер, затем этот, коротышка…

– Крепски.

– Во-во, Крепски. Потом еще один Френген.

– Френген, но уже другой, – фыркнул Форест.

– Ох и болван был, даже для главнокомандующего. Затем был Варуз. За ним Берр, дальше Вест…

– А вот Вест был хороший.

– Ушел слишком рано, как оно обычно с хорошими людьми. И вот теперь Крой…

– Лорд-маршалы преходящи по натуре, – пояснил Форест, – но капралы!

Он гордым жестом указал на Танни.

– Капралы вечны.

– Значит, Сипано? – Танни медленно откинулся в гамаке, одну ногу согнув в колене, а другой отталкиваясь от земли и плавно раскачиваясь. – А ведь я там еще не бывал. Упущение.

Теперь, вникнув, в предстоящем путешествии он начинал различать и определенные преимущества. Хороший солдат всегда рассчитывает на них.

– Там климат, говорят, неплохой?

– Климат отличный, – подтвердил Форест.

– И я слышал, там лучшие, черт их дери, шлюхи на всем свете?

– Прелести тамошних путан негласно упомянуты чуть ли не с приказом.

– Ну вот, есть уже две вещи, к которым стоит стремиться.

– Во всяком случае, те две, которых нет на Севере. – Улыбка Фореста все ширилась, да так, что шире некуда. – Ну а пока, ввиду печального убывания контингента, смею представить…

– О не-ет! – застонал Танни среди идущих ко дну видений со шлюхами под благодатным солнышком.

– О да! Сюда, ребята!

И они, язви их, объявились. Четверо. Новобранцы, свеженькие, с корабля – судя по виду, из Срединных земель. Еще накануне целованы в порту мамашами, зазнобами, а то и теми и другими вместе. Мундиры отглажены, ремни навощены, бляхи надраены – словом, все готово к доблестному солдатскому житью-бытью. Новенькие рекруты, открыв рты, глазели на Желтка, являющего собой вопиющую противоположность – щеки впалые, глаза шныряют, истрепанный мундир заляпан грязью, одна лямка у ранца лопнула и заменена веревкой.

Форест церемонно указал на Танни, как хозяин балагана – на любимого шута, и взялся за обычную вступительную тираду:

– Парни! Вот вам знаменитый капрал Танни, один из старейших унтеров в дивизии генерала Фелнигга.

Танни сокрушенно, из самого нутра вздохнул.

– За плечами у него Старикландское восстание, война с гурками, последняя Северная война, осада Адуи, нынешняя заваруха, да еще и служба в едва ли не более тяжкое мирное время, от которой возвышенный ум неминуемо пришел бы в упадок и запустение.

Танни вынул пробку из фляжки Желтка, задумчиво приложился, передал ее хозяину, который, пожав плечами, тоже глотнул.

– Но он, Танни, драпал и мчался вперед, гнил в распутице; его пронимали холода и охаживали северные ветры; он вынес испытание харчами, винными погребами и ласками южанок, тысячемильными переходами, многолетним суровым рационом его величества, и даже, пусть и без рвения, но борьбой за то, чтобы стоять – вернее, сидеть – здесь перед вами…

Танни скрестил загубленные – а еще недавно, казалось, такие новые – сапоги друг на друге, медленно ушел спиной обратно в гамак и смежил веки, сквозь которые розовато просвечивало солнце.

Старые руки

Пришел он предзакатной порой. Над болотистой речушкой клубилась мошкара, желтеющие листья бросали на тропинку пятнистые тени; ветви под легким ветерком колыхались низко, так что приходилось под них подныривать.

Домишко казался еще приземистей, чем он помнил. Маленький, но неизъяснимо красивый – настолько, что слезы наворачивались на глаза. Дверь протяжно заскрипела, почему-то напугав чуть ли не как тогда, в Осрунге. В доме никого не было. Только старый, пропахший дымом полумрак. Вон его топчан, отодвинутый к стенке из-за тесноты, а туда, где он стоял, падают из окошка полосы бледного света: день идет на убыль.

Никого. Во рту пересохло. А что, если собрались и ушли, навсегда? Или вдруг, пока его не было, нагрянули лихие люди, промышляющие разбоем дезертиры…

Тут слух уловил в отдалении тихое тюканье топора: «туп, туп». Бек выскользнул обратно под вечереющее небо; заспешил мимо курятника, пялящихся коз и пяти пеньков, сплошь в выщербинах и зазубринах от длительных упражнений с ножами и топором, которые ему, если разобраться, особо не пригодились. Одно дело шпынять пенек, на это ума не надо, а совсем другое – живого человека. Это Бек теперь знал досконально.

Мать стояла возле старого пенька, опираясь на топор, и устало распрямляла спину, а Фестен собирал расколотые чурбачки и скидывал в кучу. Бек смотрел, как волосы матери колышутся на ветерке, а ее маленький помощник возится с дровами.

– Ма, – сипло вырвалось у него.

Она обернулась и замерла.

– Ты вернулся.

– Вернулся.

Он пошел к ней, а она воткнула колун в пенек и двинулась ему навстречу. Хотя ростом мать намного меньше его, одной рукой она прижала его голову к плечу, а другой обняла, крепко, не вдохнуть.

– Мой сын, – шепнула она.

Он отстранился и, сглатывая слезы, посмотрел под ноги. Увидел свой – вернее, материн – плащ. Какой он стал грязный, окровавленный, изорванный.

– Прости. Я, похоже, сгубил твой плащ.

– Да перестань. – Она коснулась его лица. – Кусок материи.

– И в самом деле.

Он присел и взъерошил волосы Фестену.

– Ну как ты тут?

Голос предательски дрогнул.

– Хорошо! – Мальчуган деловито сшиб с макушки руку Бека. – А имя ты принес?

– Принес, – ответил Бек после паузы.

– А какое?

Бек покачал головой.

– Да какая разница. Как Венден?

– Все так же, – ответила мать. – Тебя же не было всего несколько дней.

И вправду. А ощущение такое, будто прошли годы.

– Мне кажется, я ушел очень давно.

– Как все было?

– Можем мы… об этом не разговаривать?

– Твой отец только об этом и говорил.

Он снизу вверх посмотрел на нее.

– Если я что-то и уяснил, так это то, что я – не мой отец.

– Хорошо. Вот это хорошо. – Мать нежно потрепала его по щеке; глаза у нее влажно поблескивали. – Как я рада, что ты здесь. Просто слов нет. Есть хочешь?

Он встал, с усилием распрямляя ноги; тыльной стороной ладони отер непрошенные слезинки. Только сейчас до него дошло, что он не ел с самого ухода с Героев. То есть со вчерашнего утра.

– Да можно.

– Пойду огонь зажгу!

И Фестен деловито затопал к дому.

– Ты заходишь или нет? – спросила мать.

Бек глянул в сторону долины.

– Пожалуй, побуду еще минутку. Полешко-другое расколю.

– Ну смотри.

– А, и еще.

Бек снял с пояса отцовский меч, подержал-подержал и отдал матери.

– Можешь это убрать?

– Куда?

– Хоть куда, лишь бы с глаз подальше.

Она приняла меч, и ощущение у Бека было такое, будто он освободился от ненужной ноши, которую, по счастью, больше не придется на себе таскать.

– Похоже, войны иногда приносят и что-то хорошее, – заметила мать.

– А по мне, так единственно хорошее – это приходить с них домой.

Он нагнулся, поставил на пенек полено, поплевал на ладони и поднял колун. Рукоять удобно легла в руки. Знакомо. И уж куда как сподручей, чем рукоять меча, тут и говорить нечего. Бек махнул топором, и полено разлетелось на аккуратные половинки. Нет, он не герой, и никогда им не станет. Он создан колоть дрова, а не воевать.

Какой он все же удачливый. Куда удачливей Рефта со Стоддером или Брейта. Удачливей Дрофда или Жужела из Блая. Удачливей даже, чем Черный Доу. Бек выдернул колун из пенька и выпрямился. Быть может, о дровосеках не слагают песен, но вон на невидимых отсюда холмах блеют овечки, и этот звук милее всех строф о героях, вместе взятых.

Он закрыл глаза и вдохнул запах трав с горьковатой примесью дыма. А потом открыл и оглядел долину. По коже побежали мурашки от щемящей умиротворенности. И как он мог ненавидеть это место, эти окрестности?

Чем же они плохи? Да они лучше всех!

Все служат

– Ну так ты стоишь со мной? – спросил Кальдер голосом, беззаботным, как весеннее утро.

– Если еще есть место.

– Преданно, как Рудда Тридуба?

Железноголовый пожал плечами.

– Я не буду держать тебя за дурака и говорить «да». Но я знаю, где лежат мои интересы, а место это – возле твоих каблуков. Я скажу, что верность – опасная почва. Имеет свойство в бурю вымываться из-под ног. А своекорыстие удерживается в любую погоду.

Кальдеру пришлось кивнуть.

– Здравый принцип.

Он взглянул на Фосса Глубокого, недавно вернувшегося на службу. Вот нагляднейший пример своекорыстия во плоти. Несмотря на неприязнь, по крайней мере, на словах, ко всякого рода битвам, у него из-под замызганного плаща поблескивал отменный нагрудник Союза с выгравированным золотистым солнышком.

– А ведь их и в самом деле не мешает иметь. А, Глубокий?

– Чего?

– Принципы.

– О, я их большой-пребольшой приверженец. И брат мой тоже.

Мелкий оторвался от яростной чистки ногтей кончиком ножа.

– Мне они нравятся с молоком.

Неловкая тишина. Кальдер повернулся к Железноголовому.

– Когда мы с тобой последний раз беседовали, ты держался за Доу. Потом ты обоссал мне сапоги. – Он поднял один, за истекшие дни еще более побитый, обшарпанный и заляпанный, чем сам Кальдер. – Неделю назад еще лучшие, черт их дери, на всем Севере. Стирийская кожа. Полюбуйся вот.

– Охотно куплю тебе новую пару.

Кальдер, вставая, поморщился от ломоты в ребрах.

– Тогда уж сразу две.

– Как скажешь. Может, и сам обзаведусь.

– Пожалуй, тебе к лицу что-нибудь из стали?

Железноголовый покачал головой.

– Стальные сапоги в мирное время? Душа не лежит. Что-нибудь еще?

– Просто держи пока своих людей наготове. Нам нужно хорошее представление перед Союзом, пока им это дело не наскучит и они не смоются по-тихому. Уже недолго осталось.

– Ты прав.

Кальдер отошел на пару шагов, но повернул обратно.

– И жене моей подношение сделай. Что-нибудь красивое: у меня же скоро ребенок родится.

– Устроим.

– И не бери в голову. Ведь все кому-то служат.

– Что верно, то верно.

Железноголовый даже не почесался. Немного огорчительно: Кальдер-то рассчитывал, что Кейрма бросит в пот. Ну да ладно, до этого руки еще дойдут, когда уберется Союз. Настанет время для всяких-разных дел. Поэтому он ограничился величавым кивком и, ухмыльнувшись, пошел. По одну сторону тенью следовал Ричи, по другую – Бледноснег. Последний недавно перемолвился с Чудесницей, а она в свою очередь – с карлами Доу, отчего их прежние убеждения пошатнулись. Большинство людей Тенвейза разбрелось, а Ганзул Белоглазый проявил своекорыстие и вымутил себе что хотел. Железноголовый с Золотым по-прежнему ненавидели друг друга слишком сильно, чтобы представлять собой угрозу, а Стук Врасплох по причинам, для Кальдера непонятным, относился к нему как к давнему и почтенному другу. Смех сказать: один взмах меча, и из презренного шута он сделался королем мира. Удача. У кого-то она есть, у кого-то нет.

– Ну что, время измерить глубину преданности Гламы Золотого, – довольным голосом объявил Кальдер. – Или хотя бы его корыстолюбия.

Они шли вниз по склону в густеющей тьме, на чернильных небесах проглядывали звезды. Кальдер с ухмылкой представлял, как заставит Гламу юлить и извиваться. Как этот напыщенный мерзавец прикусит язык и станет подлизываться. А он будет медленно, с наслаждением вкручивать ему болт. Они достигли развилки, и Глубокий повернул налево, вокруг подножия Героев.

– Вообще-то стан Золотого направо, – заметил Кальдер.

– Точно, – не переставая шагать, отозвался Глубокий. – Ты хорошо различаешь, что слева, а что справа. Что ставит тебя на лестнице познания на голову выше моего брата.

– А я бы сказал, мы на одной ступени, – бросил из-за спины Мелкий.

Кальдер почувствовал, как что-то кольнуло в затылок – холодное и на удивление твердое. Не сказать чтобы больно, но неприятно до ужаса. Прошла секунда, прежде чем он понял, что это, а когда до него дошло, все ухарство как волной смыло, будто острие уже проделало дыру. Как мимолетна спесь: требуется лишь кусок заостренного металла, чтобы вмиг свести ее на нет.

– Мы идем налево, – сказал Мелкий.

Острие ткнуло снова, и Кальдер пошел с поднятыми руками; никчемная в сумраке ухмылка сошла с лица.

Вокруг было людно. В свете костров играли в кости, самозабвенно врали о своих подвигах в битве; еще кто-то сыпал спьяну угольки на плащ кому-то еще более пьяному. Стая нетрезвой черни вразвалку прошла вблизи, но даже не обернулась. На спасение Кальдеру никто не спешил. Лезть из-за кого-то там на рожон они не обязаны, а если и обязаны, то гори оно синим пламенем.

– Куда мы идем?

Хотя правильный вопрос – выкопали они ему могилу или начнут собачиться насчет этого позже, когда дело будет сделано.

– Увидишь.

– В каком смысле?

– Потому что мы туда идем. – Оба прыснули со смеху, как будто в этом вся соль шутки. – Или ты думаешь, мы случайно за тобой следили тогда, у стана Коула Ричи?

– Нет, нет, – нараспев сказал Мелкий, – и еще раз нет.

Они отдалялись от Героев. Меньше людей, меньше огней. Считай что никакого света, только факел Глубокого выхватывает из темноты круг колосьев. Всякая надежда на помощь таяла позади, вместе с песнями и невнятной похвальбой. Если он рассчитывает спастись, то придется это делать самому. Они даже не позаботились отнять у него меч. Хотя кого он думает надуть? Даже если бы была цела правая рука, Мелкий десяток раз успел бы перерезать ему глотку, пока он тот меч вытаскивает. Вдалеке к северу за темными полями угадывалась линия деревьев. Может, бежать…

– Нет. – Нож Мелкого кольнул Кальдера в бок. – И думать не моги.

– В самом деле, не надо, – согласился с братом Глубокий.

– Послушайте. Может, как-то договоримся? У меня есть деньги…

– Нет таких карманов, чтобы вместить весь куш за нашего кормильца. Так что лучше ступай себе прямо, как хороший мальчик.

Кальдер насчет этого сомневался, но, несмотря на то, что он считал себя умным, более подходящих мыслей не приходило.

– Мы, сам понимаешь, сожалеем. Мы тебя уважаем, как и твоего отца.

– Что мне толку от вашего сожаления?

Глубокий пожал плечами.

– Толку, возможно, и нет, но мы всегда так говорим.

– Он думает, что это добавляет ему галантности, – пояснил Мелкий.

– Благородства.

– А, ну еще бы, – съязвил Кальдер. – Два сапога пара, герои драные.

– Жалок тот, – изрек Глубокий, – кто ни для кого не является героем. Хотя бы для самого себя.

– Или для своей мамочки, – вставил Мелкий.

– Или для своего брата, – ухмыльнулся Глубокий. – Что, например, твой брат чувствовал по отношению к тебе, мой маленький повелитель?

Кальдеру подумалось о Скейле, о его неравном бое на мосту в ожидании помощи, которая так и не пришла.

– Думаю, он в конце на меня обиделся.

– Ты об этом слезы не роняй. Так или иначе, редок тот молодец, кто ни для кого не является негодяем. Хотя бы для самого себя.

– Или для своего брата, – сказал шепотом Мелкий.

– Ну вот и пришли.

Из темноты возник разоренный сельский дом. Большой и молчаливый – камень затянут плющом, ставни свисают с окон на петлях. Тот самый дом, в котором он, Кальдер, провел две ночи, только до неузнаваемости зловещий. Как и все, на что смотришь с ножом у спины.

– Сюда, если не сложно.

На терраске сбоку, где в козырьке недоставало черепицы, стоял гнилой стол и валялись стулья. На крюке облупленного столба болтался фонарь, свет разгуливал по двору, освещая спутанную траву, завалившийся забор.

Вдоль забора стояло множество инструментов – заступы, кирки, мотыги, все в корке грязи, как будто ими весь день, не покладая рук, работала целая артель и оставила на завтра. Орудия для копания. Страх, слегка отпустивший во время прогулки, вновь взмыл холодной волной. Через брешь в заборе свет от факела Глубокого выхватил вытоптанные колосья и упал на свежий холмик – высоты по колено, а общая площадь чуть ли не с основание дома. Кальдер приоткрыл рот, словно для какой-нибудь отчаянной мольбы, последней в жизни сделки, но слов больше не было: иссякли.

– Ничего не скажешь, усердствуют, – сказал Глубокий, когда из ночи постепенно проявился еще один курган.

– Стараются, – подтвердил Мелкий, разглядев в свете факела третий.

– Говорят, война – ужасное несчастье, но попробуй сыщи гробокопателя, который с этим согласится.

Последняя яма еще не была зарыта. У Кальдера зашевелились волосы, когда факел высветил ее края – в ширину шагов пять, не меньше, а длинная сторона терялась где-то далеко в изменчивых тенях. Глубокий дошел до угла и через край заглянул вниз.

– Фьюйть. – Факел он закрепил в земле, обернулся и поманил рукой. – Давай сюда. Рассусоливать нет смысла.

Мелкий подтолкнул, и Кальдер пошел. Дышать с каждым выдохом становилось все сложнее: горло сковывали спазмы. С каждым неверным шагом поле зрения все больше занимали края ямы. Земля, камни, корешки ячменя. Белая ладонь. Голая рука. Трупы. И еще, еще. Они заполняли яму в неприглядной путанице. Отходы битвы.

Большинство обнажено. Одежды содраны до нитки. Получается, его, Кальдера, накидка достанется какому-то гробокопателю? Грязь и кровь в свете факела выглядели одинаково. Черные мазки на мертвенно-бледной коже. Трудно сказать, какие руки и ноги принадлежали тому или иному телу. Неужели они пару дней назад были людьми? Людьми с устремлениями, надеждами, заботами? Масса жизнеописаний, прерванных посередине. Награда героя.

Он почувствовал стекающее по ноге тепло и понял, что обмочился.

– Не переживай, – успокоил Мелкий мягким голосом, как отец – напуганного ребенка. – Со всяким бывает. Не ты первый.

– Сколько уж мы этого добра перевидали.

– Конца-края нет.

– Становись сюда.

Мелкий взял его за плечи и повернул лицом к яме, неловкого и беспомощного. Человеку и в голову не приходит, что в смертный час он лишь смиренно будет выполнять то, что ему велят. А так оно и происходит.

– Чуть левее, – направляя его на шаг вправо, – это же лево, правильно?

– Право, балбес.

– Ч-черт!

Мелкий дернул, и Кальдер чуть не сорвался с края ямы, сапожками скинув на тела несколько комьев земли. Мелкий выправил его в вертикальное положение.

– Так, что ли?

– Ну хотя бы так, – нехотя махнул рукой Глубокий. – Пускай.

Кальдер стоял, глядя вниз, из глаз тихо катились слезы. Достоинство отошло на второй план. А скоро его совсем не останется. Интересно, глубока ли яма. Со сколькими ему предстоит в ней ютиться, когда поутру эти инструменты снова пойдут в ход и сверху начнет сыпаться земля. Сколько их здесь – сотня, две? Больше?

Взгляд упал на ближний труп, прямо под ним, с большущей черной раной в затылке. Трудно воспринимать этот труп как человека. Скорее, как вещь, лишенную личности. Лишенную всего, если только… Лицо Черного Доу. Открытый рот наполовину заполнен землей, но это именно он, протектор Севера. Несомненно. Он как будто улыбался, одну руку приветственно вскидывая навстречу Кальдеру, как старому другу – дескать, добро пожаловать в страну мертвых. Назад в грязь, в самом прямом смысле слова. Как это быстро происходит. О великий насмешник на небесах, предлагающий всем встретиться в яме с гнилым мясом.

Слезы стекали по горящему лицу; поблескивали, падая в свете факела в яму, проделывали дорожки на холодной, вымазанной грязью щеке Черного Доу. Смерть на круге была бы разочарованием. Ну, а здесь не хуже ли? Брошенным в безымянную могилу, безвестно канувшим для тех, кто его любил, и даже для тех, кто ненавидел?

Он рыдал, как ребенок, чувствуя боль в ребрах; в глазах все расплывалось из-за слез.

Когда они это сделают? Конечно же сейчас, а иначе зачем все это. Поднялся ветерок, остужая лицо. Он запрокинул голову, плотно закрыл глаза и стоял, морщась и покряхтывая, словно нож уже входил в спину. Будто металл был уже в нем. Когда они это сделают? Конечно же сейчас.

Ветер утих, и Кальдеру показалось, что в отдалении он слышит позвякивание. Голоса сзади, со стороны дома. Он еще постоял, судорожно всхлипывая при каждом вдохе.

– На закуску рыба, – сказал кто-то.

– Отлично.

Дрожа и ежась, каждое движение – сущая пытка, Кальдер медленно обернулся. Глубокий с Мелким куда-то исчезли, оставив факел трепетать на краю ямы. На старом столе на терраске за завалившимся забором появилась скатерть, там накрывали ужин. Какой-то человек доставал из большой корзины блюда. Другой сидел на стуле. Кальдер трясущейся рукой отер глаза, не зная, верить ли им. На стуле сидел не кто иной как первый из магов.

– Ба, неужели принц Кальдер! – воскликнул Байяз с таким радушием, как если бы они случайно столкнулись где-нибудь на рыночной площади. – Прошу вас, присоединяйтесь!

Кальдер вытер с верхней губы соплю, все еще ожидая, что из темноты мелькнет нож. А затем медленно-премедленно, трясясь так, что было слышно постукивание коленей в обмоченных штанах, пробрался через дыру в заборе на терраску. Слуга поднял с пола стул, протер его от пыли и жестом предложил садиться. Кальдер осовело плюхнулся и все еще слезящимися глазами безмолвно следил, как Байяз подцепляет с тарелки кусок рыбы, кладет ее в рот и медленно, методично прожевав, проглатывает.

– Ну так вот. Белая река остается северной границей Инглии.

С минуту Кальдер сидел, чувствуя, как в носу при каждом вдохе что-то присвистывает, но ничего не мог с этим поделать: не было сил. Он моргнул и наконец кивнул.

– Земля между Белой рекой и Каском, включая город Уфрис, отходит под управление Ищейки и становится протекторатом Союза, с шестью представителями в Открытом совете.

Кальдер снова кивнул.

– Остальной Север ваш, вплоть до Кринны. – Байяз отправил в рот остаток рыбины и махнул вилкой. – А за Кринной землей владеет Стук Врасплох.

Вчера Кальдер бросил бы в ответ что-нибудь нагловато-дерзкое, теперь же он думал лишь о том, как ему повезло, что он не истекает кровью в грязи, и как ему хочется и дальше ею не истекать.

– Да, – прокряхтел он.

– Вам не нужно время все это… переварить?

В смысле, вечность в яме с трупами?

– Нет, – шепнул Кальдер.

– Извините, не расслышал?

Кальдер вздохнул.

– Нет.

– Что ж, – Байяз промокнул рот, – так гораздо лучше.

– Весьма заметное улучшение, – с ухмылкой сказал кудрявый слуга.

Он убрал тарелку Байяза и поставил на ее место чистую. Ухмылка чем-то напоминала Кальдеру собственную, однако видеть ее на чужом лице – все равно что увидеть, как кто-нибудь употребляет его жену.

Слуга снял с блюда крышку.

– Ах, мясцо! – Байяз благодушно наблюдал, как мелькает нож, с ослепительной сноровкой нарезая кус мяса тонкими, как бумага, ломтиками. – Рыба – тоже неплохо, но ужин нельзя считать состоявшимся до тех пор, пока тебе не подадут откушать что-нибудь с кровью.

Слуга с ловкостью факира добавил овощи, вслед за чем обратил ухмылку на Кальдера. В нем было что-то до странности, до раздражения знакомое. Имя вот-вот готово соскочить с языка. Не видал ли он его на каком-нибудь визите у отца, в изящном плаще? Или у костра Железноголового, в шлеме карла? Или же у плеча Стука, с размалеванным лицом и осколками кости в ухе?

– Мяса, господин?

– Нет, – прошептал Кальдер.

Из головы не шло мясо в ямах, в нескольких шагах отсюда.

– Нет, право, вам в самом деле не мешает попробовать! – радушничал маг. – Йору, ну-ка дайте ему немножко. И поухаживайте за принцем, вы же видите, у него правая рука повреждена.

Слуга положил на тарелку Кальдеру порцию мяса с кроваво отблескивающей в скупом свете подливкой, и начал нарезать его с пугающей скоростью; Кальдер ежился при каждом взмахе ножа. Через стол от него с довольным видом уплетал ужин маг.

– Должен сознаться, тон нашей прошлой беседы мне не очень понравился. Вы чем-то напомнили мне вашего отца. – Байяз сделал паузу, словно ожидая встречной реплики, но у Кальдера ее не было. – А под этим подразумеваются крайне скудная похвала и крайне большое предостережение. Долгие годы у нас с вашим отцом было… понимание.

– Да уж, много ему с того вышло пользы.

Брови у чародея поползли вверх.

– Коротка же у вашего семейства память! А польза была немалая. Какие он от меня получал подношения, и всяческую помощь, и дельный совет – и о, как он преуспел! Из какого-то там, извините, бродяги, разбойника с большой дороги до короля северян! Выковал нацию, и где? Там, где раньше, помимо крестьян и свиного дерьма, ничего и не было!

Кончик Байязова ножа скрежетнул по тарелке, голос мага посуровел.

– Однако он сделался заносчив, и забыл о долгах, и даже направил ко мне чванливых сыновей с какими-то там требованиями. Нет, вы представляете – требованиями? – прошипел маг, сверкая глазами. – Это ко мне-то?

Байяз откинулся на стуле, у Кальдера перехватило дыхание.

– Бетод повернулся спиной к нашей дружбе и потерял союзников, и все великие достижения пошли прахом, а сам он умер, истекая кровью, и был похоронен в безвестной могиле. В этом есть урок. Если бы ваш отец вернул долги, кто знает, может, он бы все еще был королем Севера. Я от души надеюсь, что вы научитесь на его ошибках и вспомните, что вы должны.

– Я у вас ничего не брал.

– Вот как? Да неужто? – Байяз многозначительно улыбался. – Вам никогда не узнать и не постичь, сколько раз я вас спасал.

– Перечень ох какой длинный, – добавил слуга.

– Вы, наверное, полагаете, все у вас получается исключительно из-за вашего обаяния? Или хитрости? Или невероятного везения?

Честно признаться, Кальдер считал именно так.

– Быть может, это обаяние спасло вас от наемных убийц Ричи на той вербовке, или же это сделали два колоритных северянина, которых я послал за вами приглядывать?

Ответа у Кальдера не было.

– Или это, может, хитрость спасла вас в бою, а не мой приказ Бродду Тенвейзу, чтобы он вас оберегал?

Вот это да. Час от часу не легче.

– Тен-вейз? – почему-то по слогам выговорил Кальдер.

– Друзья и враги подчас неотличимы друг от друга. Я просил его изображать из себя сторонника Черного Доу. Возможно, он заигрался. Я слышал, он погиб.

– Бывает, – проронил Кальдер.

– Но не с вами.

Слова «пока» он не произнес, но Кальдер его услышал.

– Даром, что вы вызвались биться на поединке с Черным Доу до смертельного исхода! И вы думаете, это удача склонила чашу весов в вашу пользу, когда к вашим ногам замертво пал протектор Севера, или же это сделал мой старый друг Стук Врасплох?

Ощущение было такое, будто он, Кальдер, стоит по грудь в зыбучем песке, а до него это только сейчас доходит.

– Так он ваш человек?

Во взгляде Байяза не было ни злорадства, ни ехидства, а одна лишь скука.

– Я знал его еще тогда, когда его звали Прыщиком. Но у больших людей и имена должны быть большими, не так ли, Черный Кальдер?

– Прыщик, – пробормотал он, невольно пытаясь сопоставить великана с этим имечком.

– Я бы не рекомендовал называть его так в лицо.

– До его лица мне не дотянуться.

– Это мало кто может. Он желает привнести в свои болота цивилизацию.

– Желаю ему удачи.

– Оставьте ее лучше себе. Ведь это я ее вам дал.

Кальдер был слишком занят обдумыванием своего положения.

– Но… Стук сражался за Доу. Отчего было не переманить его сражаться за Союз? Вы бы одержали победу уже на второе утро, и избавили себя от…

– Его не устраивало первое мое предложение, – Байяз с кислым видом раздавил вилкой несколько горошин. – Он доказал свою ценность, и я сделал ему предложение получше.

– Все дело в цене?

Маг склонил голову.

– Ну а вы думаете, в чем суть любой войны?

Эта фраза медленно затонула между ними, как корабль со всеми моряками.

– Мне многие должны.

– Хлад?

– Нет, – сказал слуга. – Его вмешательство оказалось счастливой случайностью.

Кальдер сморгнул.

– Без него… Доу порвал бы меня на куски.

– Хорошее планирование не предотвращает случайностей, – сказал Байяз, – оно их учитывает. А это помогает каждой случайности оказаться непременно счастливой. Я не столь беспечный игрок, чтобы делать одну только ставку. Однако Север никогда не славился обилием хорошего материала, и потому я отдаю предпочтение вам. Вы не герой, Кальдер. И мне это нравится. Вы видите людей, чувствуете их. У вас есть хитрость вашего отца, его честолюбие и беспощадность, но нет его гордыни.

– Гордыня всегда казалась мне никчемной тратой сил, – признался Кальдер. – Все так или иначе служат.

– Не забывайте об этом, и вы преуспеете. А забудете, и…

Байяз нанизал на вилку ломтик мяса, сунул в рот и шумно сжевал.

– Мой вам совет: постоянно вспоминайте ту яму с трупами у себя под ногами. Ожидание смерти. Тоскливую беспомощность. Содрогание в предчувствии ножа. Огорчение о так и не свершенном. Страх за тех, кого вы оставляете. Каждое утро начинайте и каждый день заканчивайте на краю той ямы. Помните о ней, ибо забывчивость есть проклятие власти. А потому когда-нибудь вы можете вновь оказаться над своей могилой и заглянуть в нее, но уже с менее благополучным исходом. Для этого вам достаточно лишь бросить вызов мне.

– Последние десять лет я только тем и занимался, что стоял на коленях то перед одним человеком, то перед другим.

Лгать Кальдеру не приходилось. Черный Доу оставил его в живых, но потребовал повиновения, а там и обрушился с угрозами. И вот как все обернулось.

– Мои колени сгибаются очень легко.

Маг зачмокал губами, сглатывая последний кусочек морковки, бросил вилку с ножом на тарелку.

– Это меня радует. Вы не представляете, сколько подобных бесед я проводил с людьми, колени которых сгибаются плохо. У меня не осталось ни малейшего терпения. Но я щедр с теми, кто ведет себя благоразумно. А потому может статься, что когда-нибудь я пошлю к вам кое-кого, кто будет просить вас об… услугах. Когда этот день настанет, я надеюсь, что вы меня не разочаруете.

– И что же это за услуги?

– Те, благодаря которым вас больше никогда не поведут не той дорогой люди с ножами.

Кальдер кашлянул.

– Такие услуги я всегда буду предоставлять охотно.

– Вот и хорошо. А взамен вы получите золото.

– Так вот она какова, щедрость магов? Значит, все-таки золото?

– А вы думали, философский камень? Нет уж, эти сказки оставьте детишкам. Золото – это все, оно едино во всех лицах. Власть, любовь, безопасность. Щит и меч. Нет дара более благодатного. Хотя у меня, если на то пошло, есть и еще один.

Байяз сделал паузу, как шут, готовый выдать козырную шутку.

– Жизнь вашего брата.

У Кальдера дернулась щека. Надежда? Разочарование?

– Скейл мертв.

– Нет. Он потерял на Старом мосту правую руку, но остался жив. Союз собирается отпустить всех пленных. Жест доброй воли в честь исторического перемирия, на которое вы с благодарностью пошли. Так что завтра в полдень можете забрать вашего дурачину.

– Что же мне с ним делать?

– Вот те на. Мне еще объяснять, как вам поступать с подарком? А вообще не бывает такого, чтобы король всходил на трон, не принося определенных жертв. Вы же, насколько я понимаю, хотите быть королем?

– Да.

С начала вечера все до неузнаваемости изменилось, но в этом Кальдер был уверен.

Первый из магов встал, принял посох от слуги, и тот с покорным видом взялся убирать тарелки.

– Тогда старший брат для вас – ужасная обуза.

Кальдер смотрел на мага, озирающего темные поля с такой безмятежностью, словно они полны цветов, а не трупов.

– И вы ели здесь, на расстоянии плевка от общей могилы… только лишь для того, чтобы показать мне вашу беспощадность?

– Неужто во всем непременно должен усматриваться зловещий мотив? Я ел здесь потому, что был голоден. – Байяз, склонив голову набок, смотрел на Кальдера как птица на червя. – А могилы не производят на меня ровно никакого впечатления в любом виде.

– Ножи, – пробормотал Кальдер, – угрозы, подкуп, война…

Казалось, глаза у Байяза светятся.

– И что?

– Что же вы, язви вас, за чародей такой?

– Такой, которому вы повинуетесь.

Слуга потянулся за тарелкой Кальдера, но тот ухватил его за запястье.

– Оставь. Быть может, я еще проголодаюсь.

Маг улыбнулся.

– Что я говорил, Йору? У него более сильный характер, чем ты думал.

Удаляясь, Байяз помахал через плечо:

– Смею полагать, Север пока в надежных руках.

Слуга прихватил корзину, а с ней фонарь, и заспешил за хозяином.

– А десерт? – крикнул Кальдер.

– Черный Доу забрал.

Фонарь доплыл до угла дома, и они исчезли, оставив Кальдера в темноте на шатком стуле. Он сидел, тяжело переводя дух, с закрытыми глазами; разочарование мешалось с облегчением.

Брошенный в пустыне

Мой дорогой и верный друг!

С преогромным удовольствием извещаю Вас о возникновении обстоятельств, в которых я могу пригласить Вас обратно в Адую, где бы Вы вновь могли занять достойную Вас должность среди рыцарей-телохранителей в качестве по праву принадлежащего Вам места первого стража. Все это время Вас здесь очень не хватало. Во время Вашего отсутствия Ваши письма извечно были для меня источником постоянного утешения и восторга. За все неправое с Вашей стороны я Вас давно простил. За все неправое с моей я искренне надеюсь, что Вы поступите точно так же. Прошу Вас, дайте мне знать, можем ли мы все продолжить так же, как у нас было до Сипано.

Ваш монарх,
верховный король Инглии, Старикса и Срединных земель, протектор Вестпорта и Дагоски,
Его августейшее величество…

Читать дальше не было сил. Горст закрыл глаза; слезы жгли веки. Смятую бумагу он прижал к груди, как возлюбленную. Сколько, сколько раз бедный, осмеянный, изгнанный Бремер дан Горст мечтал об этом мгновении? Сколько раз оно ему снилось! Может, снится и сейчас? Он прикусил и без того прикушенный язык, и сладкий вкус крови принес облегчение. Разомкнул веки, и слезы хлынули вольно, мерцающей дымкой туманя письмо.

«Дорогой и верный друг… Достойную вас должность первого стража… Утешения и восторга… Как у нас было до Сипано… Как у нас. Было до. Сипано…»

Горст нахмурился. Смахнул слезы и вгляделся в дату. Письмо было отправлено шесть дней назад. «До того, как я бился на отмелях, на мосту, на Героях. Даже до того, как началась битва». Он не знал, смеяться ему или плакать, и разразился и тем и другим, сотрясаясь в визгливом хохоте, орошая письмо счастливыми крапинками слюны. Да какая, к черту, разница? «Я имею то, что заслуживаю».

Он выскочил из палатки с таким чувством, будто впервые видит солнце. Простая радость животворного тепла на лице, ласковое касание ветерка. Он изумленно огляделся с мокрыми от слез глазами. Спускающийся к воде склон – грязь и мусор, помойка – теперь казался чарующим, исполненным разноцветья садом. С бодрыми лицами и приятной болтовней, смехом и птичьим пением.

– Вы в порядке? – спросил Рурген с легкой обеспокоенностью.

– У меня письмо от короля! – пискнул Горст, плюя на то, как звучит голос.

– И что? – подал голос Унгер. – Скверные новости?

– Сам ты скверный! Хо-ро-ши-е!

И Горст обхватил Унгера за плечи так, что тот застонал. А другой рукой схватил Рургена и приподнял обоих над землей, как любящий отец – сыновей.

– Мы едем домой.

Горст шагал размашисто, с непривычной упругостью. Без доспехов легкость была такая, что вот так бы взял и подскочил, как на пружине, прямо в солнечное небо. Сам воздух, казалось, пах слаще, даром что чуть отдавал отхожими местами – но втягивать его ноздрями было одно удовольствие. Все ранения, ушибы и ссадины, все мелкие разочарования истаяли во всепоглощающем внутреннем свете.

«Я заново рожденный».

Дорога на Осрунг – точнее, на выжженные руины, что несколько дней назад были Осрунгом, – лучилась улыбчивыми лицами. Со скамьи кибитки послала воздушный поцелуй стайка шлюх – Горст послал им встречный. Увечный мальчуган заулюлюкал – Горст сердечно потрепал ему вихры. Мимо тянулась колонна раненых. Ковыляющий впереди на костылях кивнул, и Горст обнял, поцеловал его в лоб и с улыбкой пошел дальше.

– Горст! Это Горст! – послышались приветственные выкрики.

Горст с широченной улыбкой поднял исцарапанный кулак и потряс им в воздухе. Бремер дан Горст, герой битвы! Бремер дан Горст, наперсник монарха! Рыцарь-телохранитель, первый страж верховного короля Союза, благородный, праведный, всеми любимый! Он может все. И все имеет.

Тут и там разыгрывались радостные сценки. Вот какой-то сержант под начальством полкового командира сочетается браком с краснолицей бабенкой с цветами в волосах, а рядом озоруют-посвистывают друзья-однополчане. Вон молодой младший офицерик благоговейно, как на присяге, проносит знамя полка; гордо полощется на ветру солнышко Союза. Уж не из тех ли флагов, которых Миттерик так беспечно лишился вчера? Как быстро забываются иные проступки. А виновных в просчетах награждают.

Словно в доказательство, взгляд Горста упал на стоящего у дороги Фелнигга – в новом мундире, среди шумной оравы штабистов: стоят и распекают молодого бедолагу-лейтенанта возле опрокинутой повозки с амуницией, оружием и почему-то полноразмерной арфой – все это валится из порванного тента как кишки из распоротой овцы.

– Генерал Фелнигг! – окликнул беспечно Горст. – Поздравляю с повышением!

Трудно себе и представить пьяницу-педанта, который бы заслуживал этого менее всего. Мимолетно вспомнилось происшествие двух– или трехдневной давности, когда он по запальчивости чуть не вызвал тогда еще полковника Фелнигга на дуэль, да вот спасовал. Может, сбросить его в канаву, одной левой? Хотя есть и иные дела.

– Благодарю вас, полковник Горст. Я хотел сказать, насколько я восхищен вашим…

Горст не стал даже тратиться на извинения, а просто протаранил штабную ораву Фелнигга – до недавнего штабистов Кроя – как лемех навоз, оставив их за спиной пыхтеть и кипятиться. «И ну вас всех к чертовой бабушке. Я свободен. Свободен!» Он подпрыгнул и ткнул кулаком воздух.

Даже раненые у обугленных ворот Осрунга выглядели довольными, и он хлопал их по плечам, бормотал слова ободрения. «Разделите мою радость, искалеченные и умирающие! У меня ее много!»

А вот и она, стоит среди них, раздает воду. Как богиня милосердия. «О, утоли мою боль». Он не боялся. Он знал, что делать.

– Финри! – окликнул он.

Прокашлявшись, повторил чуть ниже:

– Финри.

– Бремер? У вас вид… счастливый.

Она вопросительно подняла бровь, как будто улыбка на его лице была столь же неуместна как, скажем, у лошади, камня или трупа. «Ну так привыкай к этой улыбке, потому что она уже не сойдет!»

– Я и вправду очень, очень счастлив. Я хотел сказать…

«Я люблю тебя».

– До свидания. Нынче вечером я возвращаюсь в Адую.

– В самом деле? И я тоже!

Как кулаком, ударило сердце.

– В смысле, сразу, как мужу полегчает настолько, что его можно будет перевезти.

И тут же камнем упало вниз.

– Но говорят, уже скоро.

Судя по виду, она довольна.

– Хорошо, хорошо.

Чтоб его. Горст поймал себя на том, что стискивает кулак, и он заставил его разжаться. «Нет, нет, забудь его. Он ничто. Я победитель, и это мой момент триумфа».

– Утром я получил письмо от короля.

– Правда? И мы тоже! – выпалила она.

Она схватила Горста за руку, глаза ее сияли. Сердце у него снова подпрыгнуло, как будто это прикосновение было еще одним письмом от его величества.

– Гара восстанавливают в Открытом совете.

Финри украдкой огляделась и прошептала сиплой скороговоркой:

– Его сделают лордом-губернатором Инглии!

Долгая неловкая пауза, чтобы это осмыслить. Как губка, набухающая в луже с мочой.

– Лорд-губернатором?

Солнце будто скрылось за тучами. Лицу уже не было так тепло.

– Я знаю. Наверное, будет парад.

– Парад.

«Блядей». От прохладного ветра у Горста рябью пошла рубашка.

– Он его заслуживает.

Верховодил на взорванном мосту и за это удостоен парада?

– Вы его заслуживаете.

«А где же мой, драть его, парад?»

– А что в вашем письме?

«В моем письме? Этой пафосной на него пародии?»

– Да так… Король просил меня занять прежнюю должность первого стража.

Радость с той минуты, как он вскрыл письмо, как-то иссякла. «Лорд-губернатор? О нет! Куда нам до лорд-губернатора. Так, держатель руки короля. Точнее, его хрена, когда он писает. Умоляю, ваше величество, не вытирайте задницу, позвольте это сделать мне!»

– Чудесная новость. – Финри улыбалась, будто все сложилось как нельзя лучше. – В конечном счете война полна возможностей, какой бы ужасной она ни была.

«Какая преснятина. Мой триумф сведен на нет. А лавровый венок истлел».

– Я думал…

Улыбка покинула лицо Горста.

– Мой успех кажется теперь таким посредственным.

– Посредственным? Да что вы, нет, конечно. Я вовсе не…

– Значит, я никогда не буду достойным того, чего желаю?

Финри растерянно моргнула.

– Я…

– У меня никогда не будет вас.

Глаза у нее округлились.

– Вы… Что?

– У меня никогда не будет вас или подобной вам.

Щеки у нее вспыхнули пунцовым цветом.

– Так позвольте мне быть откровенным. Вы говорите, война ужасна?

Он шипел ей это прямо в испуганное лицо.

– А я говорю: хренота все это! Я, драть ее, обожаю войну!

Невысказанные слова из него так и лезли, выкипали. Сдерживать их он не мог, да и не хотел.

– В молчаливых двориках, гостиных и парках Адуи я – вздорная писклявая шутка. Ходячий каламбур. Угловатое ничтожество с фальцетом. Нелепый шут, клоун.

Он подался еще ближе, наслаждаясь тем, что она съежилась. «Лишь так она поймет, что я существую. Так будь что будет».

– Но на поле боя? На поле боя я – бог. Я люблю войну. Сталь, запах, трупы. По мне, так лучше бы их было больше. В первый день я в одиночку отогнал северян на броде. Один! На второй я взял мост. Я, а не кто-то! Вчера именно я взошел на Героев! У меня к войне страсть! Я… по мне, лучше бы она не прекращалась. Я желаю… желаю…

Однако источник пересох гораздо быстрее, чем он ожидал. И он стоял, опустошенный и, тяжело дыша, смотрел на нее сверху вниз. Как муж, что удушил жену и внезапно опомнился, он не знал, что делать дальше. Он повернулся, чтобы сбежать, но ладонь Финри по-прежнему лежала у него на руке, и пальцы вцепились в него, тянули назад. Потрясение пошло на убыль, лицо ожесточилось от растущего гнева, челюсти сжались.

– Так что произошло в Сипано?

Теперь щеки горели уже у него, название города ударило, как пощечина.

– Меня предали.

Он хотел, чтобы его последняя фраза обожгла Финри так же, как ее слова обожгли его.

– Превратили в козла отпущения.

Вот уж действительно, жалобное козлиное блеянье.

– После моей преданности, моих стараний…

Непривычный к многословности голос переходил в писклявое завыванье.

– Я слышала, когда они пришли за королем, вы в пьяном виде отключились с продажной женщиной, – сказала Финри.

Горст сглотнул. Но отрицать это непросто. Он помнил, как с идущей кругом головой выволакивался из той комнаты, пытаясь разом застегнуть пояс и вынуть меч.

– Слышала, вы тогда опозорились не в первый раз, и король вас прежде прощал, но Закрытый совет мириться с этим не стал. – Она смерила его насмешливым взглядом. – Значит, бог поля боя? А, между прочим, боги и черти нам, маленьким людям, часто кажутся на одно лицо. Вы ходили на брод, на мост, на холм, и что вы там делали, помимо убийства? Что создали? Кому помогли?

Он стоял, а бравада улетучивалась. «Она права. И никто не знает этого лучше, чем я».

– Ничего и никому, – ответил он полушепотом.

– Значит, вы любите войну. А я-то считала вас приличным человеком. Но теперь я вижу, что заблуждалась. – Указательным пальцем она ткнула ему в грудь. – Вы герой.

На этом Финри повернулась, окинув Горста взглядом, полным презрения, и оставила его среди раненых. Они уже не казались ему такими счастливыми. Напротив, в большинстве своем они ужасно страдали. Птичье пение вновь обратилось в карканье полудохлого воронья. Восторженность оказалась очаровательным песчаным замком, смытым безжалостным приливом реальности. Ощущение, что тело отлито из свинца.

«Неужели я обречен так чувствовать себя всегда?» И еще одна, крайне неудобная мысль: «А не ощущал ли я себя так и… до Сипано?» Горст хмуро проводил взглядом Финри, исчезающую в госпитальной палатке. Обратно к своему красавчику-болванчику в чине лорд-губернатора. Горст запоздало спохватился: надо было сказать, что это он спас ее мужа. Нужные слова никогда не произносятся в нужное время. Огромной важности высказывание, если бы в нем еще был толк.

Горст подавленно вздохнул. «Вот почему я держу пасть закрытой».

Он повернулся и понуро зашагал в невеселый, разом потускневший день. Шел со сжатыми кулаками, хмуро глядя на Героев – черные зубья на небесном фоне, поверх торжественного холма.

Именем судеб, как хочется с кем-нибудь схватиться. С кем угодно.

Но война, увы, кончилась.

Черный Кальдер

– Ты просто мне кивни.

– Кивнуть?

Хлад повернулся и кивнул.

– Вот так, кивни. И все будет сделано.

– Так просто, – проговорил Кальдер, сутулясь в седле.

– Так просто.

Как легко. Всего один кивок, и ты король. Кивок, и твой брат убит.

Было жарко. В синеве над холмами висели редкие лоскутки облаков, среди желтых цветков летали с жужжанием пчелы, серебрилась в отдалении река. Быть может, последний жаркий день, прежде чем осень бесцеремонно прогонит лето и поманит к себе зиму. По идее, это должен быть день ленивого валянья на траве и окунания разгоряченных стоп в водяные струи. Возможно, где-нибудь там, в сотне шагов ниже по течению, как раз этим занималась горстка раздетых догола северян. А немного дальше на другом берегу то же самое проделывала дюжина солдат Союза. До слуха с обеих сторон временами доносился непринужденный смех, которому вторило веселое журчание воды. Некогда заклятые враги плескались как дети в такой близости друг от друга, чуть ли не по соседству.

Мир. Судя по всему, хорошая вещь.

Месяцами он неустанно о нем твердил, уповал на него, ради него шел на заговоры с малым числом союзников и за еще меньшее число наград, и вот он установился. Так что если был когда-то день, уместный для самодовольной ухмылки, то именно этот. Но Кальдер с большей легкостью поднял бы одного из Героев, чем уголки своего рта. Встреча с первым из магов опустила их и не давала им подняться всю истекшую бессонную ночь. Она, и мысль о предстоящей встрече.

– Это не он? – спросил Хлад.

– Где?

На мосту стоял всего один человек, и Кальдер его не узнавал.

– Да вон же. Это он.

Кальдер прищурился, сделал руку козырьком.

– Именем…

До прошлой ночи он считал, что его брат убит. И не сказать чтобы был так уж далек от истины. Скейл был призраком, что выкарабкался с того света и с дуновением попутного ветра готов унестись обратно. Даже на расстоянии он выглядел увядшим, усохшим, с прилизанными вкось сальными волосами. Прихрамывал он давно; теперь он и вовсе волочил левую ногу. Плечи Скейла укрывало заношенное одеяло, два конца которого он сжимал у шеи левой рукой, а два других болтались по ногам.

Кальдер соскользнул с седла, кинул поводья на шею коню и, превозмогая боль в ребрах, заспешил на помощь брату.

– Просто кивни, – донесся шепот Хлада.

У Кальдера внутри все застыло. Наконец он двинулся с места.

– Брат.

Скейл щурился, как человек, несколько дней не видевший солнца; заострившееся лицо с одной стороны покрывали шрамы, а разбухшую переносицу пересекал черный порез.

– Кальдер?

Брат вяло улыбнулся, и стало видно, что он лишился двух передних зубов; на треснутых губах запеклась кровь. Чтобы взять руку Кальдера, он отпустил концы одеяла, и оно соскользнуло, оставив его горбиться над обрубком правой руки, как нищенка-мать над младенцем. Кальдер поймал себя на том, что неотрывно смотрит на изувеченную руку – до странности, чуть ли не до смешного укороченную, замотанную повязками в бурых пятнах.

– На-ка.

Кальдер расстегнул накидку и набросил на плечи брату, обнажив при этом собственную сломанную руку. Скейл был так болен и изможден, что даже не пытался его остановить.

– Что у тебя с лицом?

– Да вот, внял твоему совету сразиться.

– И чем дело кончилось?

– Уроном для всех, – сказал Кальдер, управляясь с застежкой здоровой рукой и большим пальцем сломанной.

Скейл стоял, покачиваясь, будто в любой момент готовый свалиться, и, моргая, оглядывал колышущийся на ветру ячмень.

– Так что, битва окончена?

– Окончена.

– И кто победил?

– Мы, – не сразу ответил Кальдер.

– В смысле, Доу?

– Доу пал.

Покрасневшие глаза Скейла округлились.

– В битве?

– После.

– Назад в грязь. – Скейл съежился под накидкой. – Видно, к тому все и шло.

Кальдеру думалось только о яме, разверзающейся у ног.

– Оно всегда к тому идет.

– А его место кто занял?

Снова пауза. Издалека донесся смех плещущихся солдат, его заглушил шелест колосьев.

– Я.

Рот Скейла бестолково раскрылся.

– Теперь меня зовут Черным Кальдером.

– Черный… Кальдер.

– Давай-ка я тебя подсажу.

Кальдер подвел брата к лошадям. Хлад все это время не спускал с братьев глаз.

– Так вы теперь на одной стороне? – спросил Скейл.

Хлад уткнул палец в исполосованную щеку и натянул кожу, отчего металлический глаз выпучился из глазницы.

– Я тут так, для пригляда.

Скейл по привычке потянулся к луке седла правой рукой, но остановился и неловко взялся за нее левой. Сапогом он нащупал стремя и полез на лошадь. Кальдер поддержал его под колено. Когда Кальдер был ребенком, в седло его усаживал Скейл. А иной раз попросту забрасывал, без всяких нежностей. Как все с тех пор переменилось.

Втроем они тронулись вверх по тропе. Скейл сидел неловко; поводья свисали из левой руки, а голова сонно покачивалась. Кальдер мрачно ехал рядом. Сзади безотлучной тенью следовал Хлад, Великим Уравнителем у них за спинами. Путь лежал через поля, они медленной трусцой продвигались в сторону стены Клейла, где Кальдер несколько дней назад лицезрел атаку Союза.

Сердце билось так же неистово, как тогда. Утром Союз отошел за реку, а ребята Бледноснега – на север за Героев, но назвать эту местность безлюдной нельзя. Тут и там рыскали по изрядно вытоптанному ячменю последние мародеры, выискивая оставшиеся после всех пустяки – наконечники, пряжки, другую какую дрянь, за которую можно выручить сколько-нибудь медяков.

Пара человек пробиралась через колосья к востоку, один с удочкой на плече. Странно все-таки, насколько быстро поле боя опять превращается в обыкновенный клочок земли. Сегодня это чуть ли не священное место, каждая пядь которого полита кровью сражающихся. А завтра – всего лишь натоптанная тропинка.

Озираясь, Кальдер встретился глазами с Хладом, который вопросительно поднял бровь. Кальдер дернул головой так, как отдергивают от кипящего котелка руку.

Хотя прежде он убивал людей. Того же Тенвейза сразил мечом через считаные часы после того, как он спас ему жизнь. Приказал умертвить Форли Слабейшего из одного лишь тщеславия. Хотя когда награда за убийство – трон Скарлинга, рука не должна дрогнуть.

– Кальдер, почему ты мне не помог? – Скейл выпростал обрубок из-под накидки и, выпятив челюсть, бросил на него хмурый взгляд. – Там, на мосту. Почему не пришел?

– Я хотел. – Лгун, бессовестный. – Да выяснил, что в лесу за ручьем поджидает Союз. Как раз у нас с фланга. Хотел прийти, но не мог. Сожалею.

Разве что оно и было правдой, это самое «сожалею». Уж какая от него польза.

– Ну ладно.

Лицо Скейла, когда он прятал обрубок обратно под накидку, напоминало покореженную маску.

– Похоже, ты был прав. Этому миру надо побольше мыслителей и поменьше героев.

Он мимолетно глянул на Кальдера, заставив его поежиться.

– Из нас двоих за умного всегда был ты.

– Да нет. Прав был как раз ты. Иногда нужно драться.

Кстати, вот на этом месте он тогда стоял. Земля все еще в шрамах. Вытоптанные колосья, разбросанные обломки стрел, изувеченные части амуниции вокруг остатков окопов. Перед стеной Клейла земля снова засохла. Застывшие отпечатки башмаков, копыт, рук – все, что осталось от тех, кто принял здесь смерть.

– Добивайся, чего можешь, словом, – проговорил Кальдер, – но слово вооруженного человека звенит куда слаще. Так говорил ты. Как когда-то отец.

А разве не говорил он и насчет семьи? Насчет того, что нет ничего важнее? А о милосердии – что надо всегда о нем думать?

– Когда ты молод, тебе кажется, что отец знает все, – сказал Скейл. – А вот я теперь начинаю осознавать, что он во многом был не прав. Вспомни, в конце концов, как с ним все получилось.

– Это так.

Каждое слово ощущалось тяжеленной глыбой. Сколько он, Кальдер, жил в глухом отчаянии от того, что на пути у него постоянно маячит этот вот быковатый тугодум? Сколько насмешек он от него вынес? Кулак сомкнулся на лежащем в кармане металле. Цепь отца. Его цепь. Неужто семья и впрямь самое важное? Или же она – свинцовые грузила, что тянут книзу?

Мародеры остались позади, а заодно и места, где разворачивалось сражение. Путь лежал по тропинке мимо дома, где его несколькими ночами ранее разбудил Скейл. И где Байяз накануне ночью устроил ему еще более резкое пробуждение. Что это, испытание? Чародей проверяет его на прочность? Кальдера в чем только не обвиняли, но только не в недостатке жестокосердия.

Как давно он мечтал занять место отца? Наверное, начал еще прежде, чем отец его потерял. И вот теперь оставался лишь один, последний барьер. Надо всего-то кивнуть. Он покосился на развалину-брата. Перемахнуть такой барьер для человека с амбициями – раз плюнуть. Кальдера обвиняли во многом, но только не в недостатке апломба.

– Из нас двоих в отца пошел ты, – говорил Скейл. – Я пробовал было, но… не выходило. Всегда считал, что на роль короля ты годишься больше.

– Может быть, – шепнул Кальдер.

Кто бы сомневался.

Хлад ехал чуть сзади – одна рука на поводьях, другая на бедре. Вид самый что ни на есть расслабленный, сидит и чуть покачивается в такт движению лошади. А кончики пальцев эдак легонько, невзначай касаются рукояти меча в ножнах. Меча, который принадлежал Черному Доу. А до этого Девятипалому. Хлад вопросительно поднял бровь.

Кровь прилила к глазам. Вот он, момент, когда всего можно достичь. Прав был Байяз. Нельзя стать королем, не принеся определенных жертв. Кальдер сделал бесконечно глубокий вдох и затаил дыхание. Сейчас.

И медленно качнул головой.

Рука Хлада пропала из вида; лошадь приотстала.

– Может, из братьев я и лучший, – сказал Кальдер, – но ты старший.

Он подвел коня поближе к лошади Скейла, неторопливо достал из кармана отцову цепь и водрузил ее на шею Скейлу, аккуратно расправив по плечам. Похлопал его по спине, задержав там руку. А сам прикидывал, любил ли он когда-нибудь этого тупицу. Любил ли вообще кого-то, кроме себя. И, смиренно потупив голову, сказал:

– Позволь мне быть первым, кто склонится перед новым королем северян.

Скейл растерянно посмотрел на алмаз поверх холщовой рубахи.

– Никогда не думал, что оно так кончится.

Не думал, признаться, и Кальдер. Но теперь он был даже рад, что все вышло именно так.

– Кончится? – ухмыльнулся он брату. – Нет, все только начинается.

Житье на покое

Дом стоял не у воды. И завалинки около него не было. Была скамейка с видом на долину, но когда он сидел на ней вечерами с трубкой, улыбаться отчего-то не улыбалось, а все думалось о тех, кого он за все годы похоронил. Когда шел дождь, протекал карниз, причем последнее время что-то уж больно сильно. Жилая часть состояла из единственной комнаты, где была сооружена лежанка с приставной лесенкой; домом этот сарай можно было назвать с большой натяжкой. Тем не менее это был именно дом, с добротным дубовым остовом и хорошей каменной трубой. И он принадлежал ему. Мечты не прорастают сами по себе, их надо взращивать и пестовать, но надо же где-то посадить и первое семя. Во всяком случае, так твердил себе Зоб.

– Ч-черт!

Молоток с ногтем схлестнулись в районе деревяшки, и вот уже горе-столяр описывал круги по комнате, шипя, выражаясь и тряся ушибленной рукой. Работать с деревом на поверку оказалось делом непростым. И как только люди зарабатывают этим ремеслом на пропитание? Нынче он, быть может, уже не так грыз ногти, но зато взялся, язви их, чертей, вколачивать себе в пальцы. Печально, но факт: нынешние неисчислимые раны на руках повернули Зоба лицом к осознанию, что плотник из него неважнецкий. В грезах об уходе на покой он неизменно представлял себя за созиданием вещей неписаной красоты. При этом откуда-нибудь сверху сквозь цветные витражи непременно струился свет, а снизу живописными столбиками взвивались опилки. Виделись резные фронтоны с золочеными драконьими головами, совсем как живыми, так что слава о них шла по всему Северу, а народ стекался за многие мили, чтоб взглянуть на них хоть одним глазком. Но выяснилось, что и дерево может быть с такими же изъянами, сучками и занозами, что и люди.

– Драть его лети, – ворчал Зоб, растирая постепенно оживающий большой палец с ногтем и без того черным от вчерашнего попадания молотком.

В деревне ему улыбались, подкидывали временами работенку, хотя сами плотницким ремеслом, похоже, владели куда лучше. И вон тот новый амбар воздвигли, не прибегая к его навыкам – потому он и смотрелся не в пример ладней. И вообще Зоб склонялся к мысли, что его в долине ценят больше за меч, чем за пилу. Пока шла война, все разбойники Севера были заняты убийством и грабежом южан. Теперь же они хлынули обратно на земляков, и надо было пользоваться каждой возможностью защитить людей. А потому живущий по соседству названный как нельзя кстати. Уж такие времена.

Все еще такие, и когда они станут иными, неизвестно. Может, никогда.

Он примостился на корточках возле покалеченного стула, последней пока потери в междоусобной войне Зоба с мебелью. Сослепу он расплющил стык, который вытачивал весь последний час, и теперь новая ножка стула выпирала под углом с уродливым вздутием в том месте, где шваркнул молоток. Поделом тебе: работай при свете, а не впотьмах. Но, опять же, если не доделать за сегодня, то…

– Зобатый!

Голова непроизвольно дернулась. Голос мужской, низкий и грубый.

– Зобатый, ты здесь?

Он похолодел. Быть может, по жизни ты и разыгрывал из себя прямого резака, но от черных делишек не отойти так просто, без каких-нибудь там счетов, какого рубаку из себя ни корчь.

Зоб вскочил, во всяком случае, поднялся настолько быстро, как нынче получалось, кинулся к скобе над дверью, где висел меч; завозился и чуть не уронил его на голову, вполголоса цедя проклятия. Если кто-то пришел его убить, то вряд ли стал бы звать по имени, предостерегая. Если только этот человек не идиот. Хотя идиоты бывают такими же мстительными; даже, пожалуй, поболе.

На заднем окне ставни были открыты. Можно оттуда ускользнуть в лес. Но если люди настроены серьезно, то они это учли, а с эдакими коленями не уйти ни от кого. Лучше уж выйти к ним через дверь, лицом к лицу. Как он делал, когда был молодым. Зоб тихонько подобрался и, сглотнув, вынул меч. Взялся за засов, прикинул пространство для замаха и осмотрительно приоткрыл дверь, выглядывая из-за косяка. Выйти-то можно, но зачем малевать у себя на рубахе мишень.

На первый взгляд их было восемь, растянутых полумесяцем по сырому пятачку земли перед домом. Пара держала факелы, свет выхватывал шлемы, кольчуги, наконечники копий и заставлял стоящих щуриться в сумраке. Карлы, и судя по виду, закаленные в боях, хотя кто еще остался на Севере, про кого нельзя сказать то же самое. Все увешаны оружием, но клинки, насколько это видно, не обнажены. А это вселяло некоторую надежду.

– Зобатый, это ты?

Он почти успокоился, когда увидел, кто стоит впереди у дома, держа руки ладонями наружу.

– Ну и дела. – Зоб опустил меч и высунул голову чуть дальше. – Можно сказать, сюрприз.

– Надеюсь, приятный.

– А вот ты мне о том и поведаешь. С чем, Черствый, пожаловал?

– Зайти можно?

– Тебе – да, – кивнул Зоб. – А твоим молодцам придется пока понаслаждаться ночным воздухом.

– Ничего, они привычные.

Черствый подошел к дому в одиночку. Вид у него был преуспевающий: борода ухожена, новая кольчуга поблескивает, рукоять меча окована серебром. Он взошел по ступеням и мимо Зоба нырнул в жилище, дошел до середины комнаты, на что ушло не так уж много времени, оценивающе оглядел убранство: лежанку, верстак с инструментами, недоделанный стул, сметенные в угол стружки да обломки.

– Вот оно, значит, как – жить на покое? – спросил он.

– Да нет, у меня там сзади, язви его, чертог. Ну так с чем пришел?

Черствый постоял, переводя дыхание.

– А вот с чем. Могучий Скейл Железная Рука, король северян, пошел войной на Гламу Золотого.

– Ты хотел сказать, Черный Кальдер, – фыркнул Зоб. – А из-за чего?

– Золотой убил Коула Ричи.

– Ричи мертв?

– Отравлен. И это Гламы рук дело.

– Точно? – сощурился Зоб.

– Так говорит Кальдер, а значит и Скейл, а потому это единственное, что можно услышать. За сыновьями Бетода стоит весь Север, и вот я пришел взглянуть, не хочешь ли ты встать тоже.

– С каких это пор ты дерешься за Кальдера со Скейлом?

– С тех самых, как Ищейка повесил меч и перестал давать на пропитание.

Зоб нахмурился.

– Кальдер меня ни за что не возьмет.

– Так это он меня и послал. У него в боевых вождях Бледноснег, и Кейрм Железноголовый, и твоя старая подруга Чудесница.

– Неужто Чудесница?

– Умная женщина, скажу я тебе. А Кальдеру не хватает настоящего имени для второго, который бы вел его карлов. Ему нужен эдакий… резак, понимаешь ли. – Черствый кивком указал на недоделанный стул. – Во всяком случае, думаю, он не плотником тебя зазывает.

Зоб стоял, ошарашенно прикидывая. Предлагается место, к тому же высокое. Опять в кругу людей, которых он понимает и которые, в свою очередь, души в нем не чают. Снова за черное дело, снова втюхивать понятия о правильности, изыскивать слова над могилами.

– Извини, Черствый, что шел из-за меня почем зря в такую даль, но не пойду я. Передай мои извинения Кальдеру. Извинения за это и… за все, что угодно. Но скажи ему, что я – отрезанный ломоть. Что я на покое.

Черствый тяжело вздохнул.

– Эх-х. Ладно. Позорище, конечно, но куда деваться. Передам. – В дверях он, приостановившись, обернулся. – Береги себя, Зобатый, ладно? Немного нас таких осталось, кто знает разницу между правильным и неправильным.

– Какую именно?

Черствый фыркнул.

– В любом случае, береги себя.

И он затопал вниз по крыльцу, а оттуда в сгустившуюся темень.

Зоб глядел ему вслед, вслушиваясь в ощущения: полегчало ли, или взгрустнулось. Взвешивал в руке меч, припоминая, каково его держать. Не молоток, это понятно. Вспомнилось, как этот меч вручал ему Тридуба, как в груди полыхала гордость. И при воспоминании об этом на губах Зоба заиграла невольная улыбка. Каким он был ершистым, нахрапистым, жадным до славы, никакой еще не резак.

Он оглядел свою комнату, нехитрое убранство. Раньше ему думалось, что уход на покой – это что-то вроде возвращения к жизни после кошмарной паузы, затянувшейся ссылки, подобной небытию. Теперь же до него дошло, что вся его жизнь, достойная таковой называться, происходила именно покуда он держал в руках меч. Стоял за свою дюжину. Смеялся с Жужелом, Бреком, Чудесницей. Торопливо обнимался с товарищами перед схваткой, зная, что умрет за них, как и они за него. Ощущение доверия, братства, любви, уз крепче семейных. Как он стоял с Тридуба на стенах Уфриса и вызывал на бой огромное войско Бетода. Памятные атаки при Кумнуре и Дунбреке. И в Высокогорье, хотя тогда они проиграли. Потому что так вышло. День, когда он заработал себе имя. Даже тот день, когда полегли его братья. И то, как он стоял под проливным дождем на Героях, глядя, как идет на приступ Союз, и зная, что каждое растянутое мгновение может оказаться последним. Как говорил Жужело, нет момента живительней. Уж конечно, не починка стула.

– А ч-черт, – бурчал он, впопыхах хватая пояс с мечом и плащ, накидывая на плечо и торопливо выходя из дома.

Дверь Зоб за собой захлопнул, но даже не позаботился запереть.

– Черствый! Да погоди ты, ну!

Благодарности

Как всегда, тем четверым, без которых:

Брену Аберкромби, чьи глаза болят от чтения всего этого.

Нику Аберкромби, чьи уши болят от прослушивания всего этого.

Робу Аберкромби, чьи пальцы болят от перелистывания всего этого.

Лу Аберкромби, чьи руки болят от поддержания меня.

Далее, моя сердечная благодарность:

Всем прекрасным и талантливым людям в «UK Publisher», «Gollancz», а также их партнеру «Orion», особенно Саймону Спентону, Джо Флетчеру, Джону Виеру, Марку Стею и Джону Вуду. Затем, разумеется, всем, кто помогал создавать, публиковать, рекламировать, переводить, а сверх того – продавать мои книги, в каких бы странах они ни находились.

Художникам, стараниями которых я выглядел достаточно стильно: Дидье Граффе, Дэйву Сениору и Лоре Бретт.

Редакторам по ту сторону Атлантики: Деви Пиллаи и Лу Андерс.

Прочим матерым профессионалам, что предоставляли различные непостижимые услуги: Роберту Кирби, Даррену Терпину, Мэтью Амосу, Лайонелу Болтону.

Всем писателям, с которыми мы общались в Сети или в реале, и у которых мне удавалось разжиться помощью, шуткой, а то и кое-какими достойными похищения мыслями; в их числе: Джеймс Барклай, Марк Биллингем, Питер В. Бретт, Стивен Диз, Роджер Леви, Том Ллойд, Джо Маллоцци, Джордж Р. Р. Мартин, Джон Мини, Ричард Морган, Марк Чаран Ньютон, Гарт Никс, Адам Робертс, Пэт Ротфасс, Маркус Сакей, Уим Столк и Крис Вудинг, и многие другие.

И наконец – и вместе с тем, прежде всего:

Той, что обладает Отцом Красных Ручек, которые не вынимаются без того, чтобы не обагриться кровью; бесстрашному триумфатору на поле издания – моему редактору Джиллиан Редферн. В том смысле, что кому-то ж надо и действительно сражаться…

Примечания

1

Flood (англ.) – потоп (прим. ред.).

(обратно)

Флибуста

Герои (fb2)

Джо Аберкромби Герои

Боевой порядок

Союз

Верховное командование

Дивизия Челенгорма

Дивизия Миттерика

Дивизия Мида

Люди Ищейки

Север

Трон Скарлинга и его окружение

Люди Скейла

Люди Коула Ричи

Люди Гламы Золотого

Люди Кейрма Железноголового

Прочие

Перед битвой

Времена

Миротворец

Лучший из нас

Черный Доу

Что за война?

Старые руки

Новые руки

Ричи

Единственно верное

День первый

Тишина

Амбиция

Отдать и отнять

Образец служения

Скейл

Рассуждать – не наше дело

«Бейся!»

Скорей бы бой

Потери

Лучшая часть доблести

Тропою славы

Деяния дня

Пораженные

Достойное обращение

Тактики

Отдохновение и досуг

День второй

Рассвет

Открытые доводы

Адские устройства

Резонный вопрос

Командная цепь

Решающий аргумент

Как резак

Побег

Мост

Странные доброхоты

Умы и сердца

Добрые дела

Еще один день

Кости

Последний герой короля

Моя земля

День третий

К вопросу о штандартах

Тени

Под крылом

Имена

Просто еще один день

Ибо что мы за это получим…

Загадка земли

Вперед и вверх

Еще фокусы

Тирания расстояния

Кровь

Заостренный металл

Мир в наше время

Момент истины

Отходы

Отчаянные меры

Бывает

После битвы

Джо Аберкромби
Герои