Гусариум (fb2)

- Гусариум [антология] 1799K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Далия Мейеровна Трускиновская - Алексей Алексеевич Волков - Ольга Викторовна Дорофеева - Андрей Юрьевич Ерпылев - Александр Владимирович Смирнов (Владимиров)

Гусариум (сборник)
К 200-летию фантастической победы

Алексей Волков. Гусарская дорога

Присутственные часы подходили к концу, и в приемной губернатора было пусто. Впрочем, вошедший мужчина вряд ли бы стал ждать вызова. Темно-синий с золотом гусарский мундир словно придавал его владельцу дополнительную решимость. Если он, разумеется, вообще нуждался в ней. Не похоже было по его лицу, что офицер, довольно немолодой, кстати, привык ждать. Лихо закрученные пшеничные усы еще не были тронуты сединой, зато шедший по правому виску шрам говорил о прошедших войнах, в которых довелось участвовать, а два креста в петлице и Анна на шее — о проявленной в боях доблести. Однако тот же обезобразивший лицо удар заставил глаз слегка косить, и потому вид у мужчины был слегка звероватый.

— У себя? — коротко осведомился гусар у всё еще сидящего здесь секретаря.

— Так точно, ваше высокоблагородие, — секретарь встал и отвесил легкий поклон — эпоха располагала к почтению военных.

Дальше гусар слушать не стал. Сам отворил дверь, шагнул в кабинет и лишь у порога застыл, привычно щелкнув шпорами.

— Арсений! — Губернатор поднялся и двинулся навстречу гостю. — Рад тебя видеть!

— Я тоже рад, Павел Никитич! — Гусар улыбнулся. Улыбка у него была неожиданно доброй, как у юноши.

— Ну, проходи, садись. Всё успел сделать?

— Не без твоей помощи, дядюшка.

Разница в возрасте между племянником и дядей была лет десять, даже, скорее всего, меньше, но есть еще старшинство родственное, заставляющее Раковского обращаться к губернатору по имени-отчеству.

— Когда едешь?

— Обоз отправляю завтра с утра, а сам пущусь вдогон через пару деньков. Раз подвернулась оказия, надо хоть в имение заглянуть. Когда еще придется?

— Тоже верно. Погоди, я сейчас распоряжусь насчет вина.

Раковский лишь подкрутил ус. Вино у Каверина было отменным, и почему бы не выпить стаканчик после трудов праведных?

Слуга явился мгновенно, словно ждал за дверями. Важно разлил рубиновый напиток, застыл, однако губернатор движением руки отпустил его прочь.

— Зря ты, Арсений, вновь вступил в службу. Долг чести ты уже выполнил, мог бы отдохнуть на покое, — произнес Каверин после первого глотка. — Нам здесь тоже люди нужны.

— Павел Никитич, не годен я к гражданской службе, — улыбнулся гусар. — От всяких бумажек плохо становится. А в деревне… Не то время, чтобы по поместьям отсиживаться.

— Да, не то… — повторил за ним губернатор. — Но в войне грядущей, большой, не токмо вооруженной силой победа будет решаться. Но еще и снабжением, подготовкой резервов и многим другим.

— Да я всё понимаю, дядюшка, — однако серьезного тона гусар не выдержал и хохотнул. — Попервоначалу было мне предложено заняться подготовкой рекрутов для кавалерии. Мол, вакансии в вашем Изюмском полку сейчас не имеется. Хорошо, Барклай понял мою душу, определил к Меллеру в Мариупольский. Полк славный, последним на поле чести не будет.

— Всё тебе бы на рожон переть, да в первых рядах, — без осуждения заметил Каверин.

— В последних смысла нет, — вновь хохотнул Раковский. Он успел опустошить стакан и теперь поглядывал на бутылку.

— Весь в покойного родителя. Тот тоже, бывало, даже команды не дожидался, мчал вперед сломя голову.

Каверин собственноручно разлил вино, потом вздохнул.

— Ты бы женился. Не ровен час сложишь голову и даже наследника не оставишь.

— Староват я для женитьбы, дядюшка. Раньше надо было бы, да служба не отпускала.

— Служба… Ты же пять лет в отставке провел. Сколько мамаш с вожделением на тебя посматривали да дочек выдать хотели!

— Пустое. Не хочу себя связывать цепями этого… как его? Гименея. Вот! — с радостным смешком вспомнил гусар. — Да и вообще, не родилась еще моя невеста.

— Пока родится да подрастет, совсем стариком станешь.

— Значит, судьба, — довольно улыбнулся Раковский. — Холостяком мне нравится намного больше. Да ну их всех! Одна морока!

— Ах, Арсений, Арсений, — покачал головой губернатор, однако осторожный стук в дверь прервал поток его сетований.

— Ваше превосходительство, господин полицмейстер сообщение прислали, — застыл в проеме секретарь.

— Что там еще?

— Задержаны двое странных людей. Не то шпионы, не то сумасшедшие, не то беглые.

— Он что, сам разобраться не может?

— Не ведаю-с, — секретарь развел руками.

— Шпионы — это интересно, — Раковский даже отставил в сторону стакан. Левая бровь приподнялась. — Никогда не видел живых шпионов.

— А сумасшедших? Или беглых?

— Этого добра навалом, — отмахнулся гусар.

— Ну что ж, пойдем, взглянем на шпионов, — вздохнул Каверин.

В бесконечной череде дел, свалившихся в преддверии войны, свободного времени у него было мало. А тут даже с племянником не посидишь.

— Хотя, — вдруг переменил решение губернатор, — пусть-ка их доставят сюда. Что нам зря ходить?

— И то верно, — согласился с дядей привставший было гусар.

К чему куда-то идти, когда на столе хорошее вино, а рядом — близкий родственник?

Гроза собиралась всю вторую половину дня. Она намекала на грядущее торжество повисшей безветренной духотой, только много ли значили ее намеки? Начало мая выдалось на редкость жарким, да, собственно, уже в апреле потеплело так, что народ стал быстро избавляться от курток, а затем и свитеров, досрочно переходя на летние одежды. А тут как назло еще дорога подвернулась такая, что настоящей скорости не дать, и врывающийся в открытые боковые стекла встречный ветер несет не столько прохладу, сколько всё то же тепло.

— Продует нафиг! — вдруг заявил сидящий за рулем Санек, поднимая стекла. — Потом простынем!

— Стушиться лучше? — съехидничала Юлия. Ветер хоть обдувал, не давал майке промокнуть от пота.

— Лучше вообще было не ехать к твоей подруге в такую даль! — огрызнулся Санек. Широкоплечий, среднего роста, с длинными, забранными сзади в хвост волосами, с несколько высокомерным выражением лица, он лишь покосился на подругу. — Вечно тебе куда-то надо! Так и катайся, меня брать зачем? Могли бы смотаться на твою дачу, да с большей пользой провести время там. Теперь пока доедем до Москвы! Тут до Калуги еще пилить хрен знает сколько километров.

— Не порти впечатления, — миролюбиво отозвалась девушка.

— Не порти! А тебе можно? — огрызнулся парень.

— Кому я порчу? Жарко, и всё. Хорошо съездили. — Подруга все-таки была ее, и понятно, что впечатления Юли отличались от впечатлений Санька.

— Посмотри, — Санек кивнул на потемневшее справа небо. — Не иначе, гроза будет.

— Хорошо, свежее станет.

— Свежее! Знаю я наши дурацкие дороги! Занесет где-нибудь.

— Давай я поведу. — Автомобиль принадлежал девушке, и она лишь уступила место за рулем избраннику.

— Вот еще! Доверься тебе! Хоть бы до нормальной магистрали добраться! Понастроили дач у черта на куличках! — Он говорил так, будто дачи москвичей были к городу ближе.

— Не хочешь — не доверяй, — Юле не хотелось ссориться.

Между тем небо темнело очень быстро. Вроде бы минуту назад туча показалась на горизонте, и вот она уже захватила половину неба. Природа застыла в напряженном ожидании. Встречный ветерок и тот куда-то исчез, хотя может ли такое быть?

А потом молодая трава пригнулась под яростным порывом ветра, закачались деревья, небо озарилось вспышкой, и на машину обрушился поток воды.

Девушка засмеялась, наслаждаясь буйством стихий, но ее смех утонул в раскате грома.

— Окно закрой! — прикрикнул Санек. — Зальет!

Он был прав. Но так хотелось подставить руку под почти тропический ливень!

Молнии сверкали непрерывно, из-за раскатов грома нельзя было не только говорить, даже ругаться, а дворники не справлялись с заливавшим лобовое стекло потоком воды. Пришлось еле ползти, ежесекундно рискуя сорваться в кювет или застрять в мгновенно образовывающихся в выбоинах старого асфальта лужах. Помнилось только, что где-то впереди замаячила не то деревня, не то поселок, но сколько до него ехать на такой скорости?

И темно-то как! Словно раньше времени наступила беззвездная ночь, почему-то сопровождающаяся яркими вспышками. Ночь, в которой фары настолько бесполезны, что и не понять, горят они вообще или что-нибудь замкнуло?

Мысль оказалась в руку. Иначе говоря, накаркали. Близкий удар качнул машину, потряс ее пассажиров до основания, оглушил, но это было сущей ерундой. Серьезным было иное: двигатель заглох и заводиться не собирался.

— Блин! Блин!! Блин!!! — Санек пытался хоть как-то запустить мотор, без которого автомобиль превращался в крытую телегу.

Юлия весело смеялась. Это же настоящее приключение! Будет что рассказать и что вспомнить. Потом стало не до смеха. Машина протекала. Ее никто не проектировал как подводную лодку, и устоять перед буйством стихий детищу человеческого разума было нелегко.

— Давай я попробую, а ты подтолкни! — прокричала девушка.

— Как — подтолкни? Там же льет!

Кажется, губы Юлии прошептали нечто неприличное. Может, только показалось?

— Я сама!

Открыла дверь и сразу же ее захлопнула, успев изрядно промокнуть под природным душем. Вода оказалась неожиданно ледяной, словно вместо недавней весны враз наступила позднейшая осень. Не хватало только мокрого снега, хотя, может, ветер умудрялся превращать его в жидкость.

— Наверно, мотор залило! — прокричал Санек. — Такой потоп!

— Что тогда? — Зубки девушки чуть пристукивали. Надо срочно переодеться, благо сумка валяется на заднем сиденье. Хорошо бы термос с горячим чаем, но его как раз и нет. Молодые люди рассчитывали перекусить в придорожной кафешке и никаких запасов с собой не взяли.

— Понятия не имею! Я что, слесарь? Дождь утихнет, и вода должна вытечь. Остальное как-нибудь высушим. Тут же деревня рядом. Позовем мужиков, заплатим, они всё сделают.

Выбора не было. Оставалось ждать, не может же гроза продолжаться долго с такой же силой. В противном случае настанет новый потоп, ибо растворились хляби небесные. Или как там сказано в одной великой книге?

В самом деле, молнии стали отдаляться, а дождь ослабел. Утих и ветер. Вскоре ливень превратился в дождь, молнии сверкали где-то впереди и по сторонам, а гром хоть и рокотал, но уже с длительными перерывами. Только в нынешнем своем состоянии дождь мог идти долго, то превращаясь в морось, то чуть поливая промокшую землю.

И ни одной машины на дороге. По ней и раньше движение было, мягко говоря, редкое, а сейчас водители решили не испытывать судьбу в борьбе со стихиями и укрылись загодя от всевозможных погодных пакостей.

Вначале Санек, затем его спутница попытались связаться с кем-нибудь по мобильникам, однако прошедшая гроза в сочетании с местной глухоманью привели к исчезновению зоны. На экранчиках не отражался даже логотип операторов сотовой, хотя оба телефона вроде бы работали.

Ожидание становилось бессмысленным. Когда еще восстановится связь или проедет какой-нибудь доброхот, способный взять на буксир заглохшую машину! Санек, быть может, еще немного подождал, все-таки гроза прошла, но Юля думала иначе. Девушка и в обычное время не любила долго сидеть на одном месте, а уж теперь…

— Тогда я пойду одна! — Вытянутое красивое лицо чуть побелело от гнева. Впрочем, даже это шло девушке.

— Ладно, идем, — вздохнул Санек, выбираясь наружу.

Моросило. Было неприятно и сыро, а куртку в поездку парень не брал. Зачем, если даже в майке казалось жарко? Теперь пришлось расплачиваться за непредусмотрительность и благодарить судьбу, что хоть кепи было с собой.

— Ну и как мы дойдем?

Тут и там на дороге серели лужи, большие и маленькие. Но маленькие хоть можно обойти, а вот с их едва не превратившимися в озера сестрицами дела обстояли хуже. На обочинах та же вода вперемешку с грязью, а крыльев человеку природа не дала. Да они бы всё равно промокли, как промокли едва не с первых шагов кроссовки. Потом в них захлюпало, а затем стало в принципе всё равно — по лужам ли идти или просто по покрытому пленкой воды асфальту. Джинсы тоже намокли, неприятно липли к ногам.

— Блин! Да где же эта деревня? — Санек весь скукожился, опустил плечи и казался сейчас гораздо мельче, чем в обычное время. — Так и до Калуги дойдем. До нее было километров шесть. Может, семь.

Подумал и добавил:

— Там хоть номер снять можно. Обсушиться, всё такое. Хотя переть шесть километров — слону не пожелаю. А по такой погоде…

Он и в хороший день пешком ходить не любил.

— Но не сидеть же!.. — Юля зябко поежилась.

Дорога казалась бесконечной. Вроде бы перед грозой с очередного пригорка отчетливо виднелись крайние дома деревни. Да после этого еще удалось проехать некоторое расстояние. Свернуть было некуда, никаких развилок, заблудиться на единственной дороге глупо, но тем не менее никакого человеческого жилья впереди не было.

Автомобиля позади тоже не видно. Дорога — отнюдь не германский автобан — то поднималась на холмы, то скатывалась в низинки, да еще отчаянно петляла при этом. Вдобавок всякие деревья да кусты, блестевшие свежей, обильно политой ливнем листвой.

Куда он денется, этот автомобиль?

На деле пройденное расстояние было не таким и большим, просто вода под ногами в сочетании с мелким душем его изрядно увеличили.

— Каменный век, блин! Избушки на курьих ножках! — выругался Санек, наконец, углядев крайние дома.

И впрямь избушки. Бревенчатые, с маленькими подслеповатыми оконцами, словно черные от погоды. В довершение картины воды под ногами было настолько много, что асфальт даже не просматривался.

— Деревня, — пожала плечами Юлия. Она держалась намного лучше своего приятеля, хотя тоже промокла и больше всего на свете мечтала обсушиться. Оказаться в избе было даже интересно. В другое время, конечно.

— Эй! — Санек заметил маячившего за забором мужчину.

Тот услышал, вышел навстречу гостям. Челюсть у Сани едва не отвисла — мужик выглядел под стать жилищу. Бородатый, в каком-то грубом подобии пальто ли, просто накидки, в допотопных штанах, в шапке, которую нормальный хозяин постесняется надеть даже на пугало, да еще и в лаптях. Словно всё происходило в прошлых веках.

— Реконструктор, что ли? — удивленно спросил Саня.

Мужик посмотрел с недоумением, словно не знал значения слова. Может, и не знал, живя в такой дыре.

— Послушайте, нам нужен трактор, — обратилась к нему Юля. — У нас неподалеку машина заглохла. Мы заплатим если надо.

— Фрол, что там? — На улице появился второй мужик, одеждой своей напоминающий первого. Куда-то помчался мальчишка, босоногий и шустрый.

— Да вот… Помощи просют. Токмо бают чудно́…

— Мы заплатим, — повторила Юля и полезла за кошельком.

Где-то тревожной сиреной замычала корова. Странно, куда не взглянешь — ни машин, ни тех же тракторов, линий электропередач и то не видать…

— Заподозрили их поселяне, — докладывал полицмейстер. — Одеты не по-людски, женщина, вообще срамота — в мужских штанах. Разговор не такой. Слова поминают чудные, не русские. А уж когда деньги предложили… Диковинные бумажки. Несомненные фальшивки, только вопрос: чьи? Изготовлены хорошо, непонятно, зачем? Да вы сами взгляните.

На стол легли небольшие ярко разрисованные листочки, никакого отношения к деньгам не имеющие. Хотя на них и были безграмотно написаны номиналы, но даже представить себе невозможно, будто кто-то в здравом уме мог изготовить такое, а затем еще расплачиваться вместо настоящих ассигнаций.

— Что еще? — Губернатор недоуменно переглянулся с племянником.

— Парочка утверждает, будто прибыла к деревне на каком-то самобеглом экипаже, однако поиски экипажа ничего не дали, — пожал плечами полицмейстер. — В общем, необычная история, — затем посмотрел по сторонам, словно кто-то мог подслушивать, и тихо добавил: — Утверждают, будто они из будущего.

— Откуда? — Левая бровь гусара поползла кверху.

— Из будущего, — без малейшей убежденности повторил полицмейстер. — Двести лет спустя.

Он сам прекрасно понимал, как глупо это звучит. Но его дело — доложить.

— Ладно, — вздохнул Каверин. — Покажите ваших потомков.

Словно полицмейстер мог иметь прямое отношение к задержанным людям.

В кабинет вошли двое. Одежда действительно выглядела странно. На мужчине — свободные светлые штаны да подобие блузы, на женщине или, быть может, девушке — тоже штаны, но синего цвета, и легкомысленная кофточка, оставляющая голыми руки. Мужчина побрит, с очень длинными волосами, заплетенными сзади в хвост. Девушка…

Вытянутое лицо, а глаза… Разве бывают такие на свете? Раковский невольно поднялся, да так и застыл, не сводя с нее взгляда. Первые вопросы он просто пропустил, пролетели они мимо сознания, словно и не произносил их никто, и лишь затем пробилось:

— Что ж вы с таким сюда явились? — Каверин кивнул на лежавшие цветные бумажки. — Это же настолько явная подделка…

— Я уже говорил: мы из будущего, — отозвался мужчина.

— Да? Думаете, поверим? — Губернатор переглянулся с ухмыляющимся полицмейстером. — Хорошо. Если вы из будущего, тогда скажите, что будет дальше? Скажем, в этом году.

— А какой сейчас год?

— Ну, знаете ли…

— 1812-й, — вставил полицмейстер.

Мужчина вздохнул с видимым облегчением.

— Ну, это, война будет. С Наполеоном.

— Тоже мне, откровение! Да об этом, милейший, давно на базаре судачат. А когда она произойдет?

— Летом…

— Понятно, что не зимой. Но хоть что-нибудь? — Каверин давал последний шанс.

— Будет битва под Бородином. Французов разобьют. А после они возьмут Москву.

В кабинете повисла тишина. Ясно, кому выгодно сеять слухи.

— Послушайте, но ведь это бред! — вступил в разговор Раковский. — Если французов разобьют, то как они возьмут Москву? И потом, где это Бородино?

Ответа на последний вопрос не знал никто из присутствующих.

— Хорошо, и чем тогда закончится?

— Победой. Французов прогонят, — пожал плечами мужчина.

Невольно резануло слух отстраненное «прогонят». Любой русский сказал бы иначе, не отвлеченно, мол, кому надо, тот и сделает, а обязательно присоединил бы к числу победителей себя. Просто потому, что не мог бы остаться в стороне.

— И что будем делать? — Каверин переглянулся с гостями. — Уведите их пока.

— Сумасшедшие? Не похоже. Шпионы? Нелепо. Вообще, как их раньше не задержали? Откуда они взялись?

— А если они нарочно притворяются не от мира сего? — высказал догадку полицмейстер. — Блаженных у нас любят. Немного актерства, хороший художник… Но тогда стоит за ними…

Уточнять он не стал. Понятно, вдвоем подобную авантюру не провернуть.

— Надо будет допросить их подробнее. Лучше, конечно бы, отправить в Москву, — постарался подвести итог губернатор.

— Я за то, чтобы следствие провести здесь, — немедленно возразил полицмейстер. Понятно, кто хочет отказаться от выигрышного дела?

— Господа, вы что, серьезно? — Бровь Раковского снова полезла вверх. — Там же дама!

— Не дама — шпионка! — подчеркнул полицмейстер. — Представляющая опасность для отечества!

— Какую опасность может представлять дама? Разве что своей красотой!

— Не скажи, Арсений. Авантюристки — вещь опасная. Своим воздействием на мужчин — тоже, — вымолвил Каверин. — Ты вон попался в сети…

— Не попался я! — возмутился гусар. — Только не верю я, что такая женщина может вынашивать опасные замыслы.

— Вот мы и разберемся.

— В холодную? — уточнил полицмейстер.

— Да вы что? — Раковский был без перчаток, и чувствовалось, к лучшему. Иначе одна из них летела бы вызовом. — Даму?

Рука его уже рыскала у бедра в поисках отстегнутой сабли. Полицмейстер невольно попятился.

— Не даму, а возможную государственную преступницу, — как можно мягче вымолвил Каверин. — Нельзя же ее оставлять на свободе на время следствия! Вернее, их, — сознательно напомнил он о спутнике девушки.

— Насчет мужчины — согласен, — отмахнулся гусар. — Однако даме следует создать приличные условия.

— Какие? Что ты предлагаешь?

— Я могу поместить ее в своем имении. Приставлю Архипа с Аринушкой. Слово чести, ничего с ней не случится!

Спорить было бессмысленно. Каверин знал племянника и чувствовал: сейчас тот не отступит. Даже если на самом деле придется сражаться за девушку против всего мира.

— Хорошо. Я размещу ее в своем доме, — вздохнул губернатор. — Но выяснение может быть долгим…

— Дядя!

— Ладно. Пусть поживет пока у тебя. Но предупредить не забудь. А парня — в холодную. И потом, переодеть ее надо. Негоже девице в мужском наряде…

— Само собой, дядюшка. Я тут как раз жалованье в треть получил. Распорядитесь кого послать, пусть всё закупят. Или там сошьют. А завтра с утречка самолично доставлю в имение. И сразу в полк…

Разговор не клеился. Город уже скрылся из виду, дорога вилась, как и положено дороге, то меж дубрав, то кромками полей, поднималась на холмы, спускалась в низинки, что-то огибала, где-то тянулась прямо.

— Тут ехать не столь далече, — заметил Раковский. — Верст двадцать, а там и имение. Красивые места.

Юлия демонстративно смотрела в противоположную сторону. Даже сидела так, чтобы по возможности не касаться своего спутника. Вместо прежнего наряда на ней было приличное, насколько хватило времени подыскать, платье. Имелись также шляпка и прочие дамские вещицы. Всё это сидело на девушке весьма и весьма, да и сама она держалась иначе, чем вчера в доме губернатора.

— Сударыня, слово чести. Я вам не сделаю ничего плохого, — молчание задевало гусара. Он не ждал благодарности, однако не желал испытывать вину непонятно за что.

— Быть тюремщиком — это хорошо? — неожиданно ответила девушка. — Или планируете не только тюремщиком?

— К обеду мы приедем на место. Вы будете вольны делать всё, что заблагорассудится. Кроме одного: покидать поместье. Да и нет резона вам куда-то ехать. Задержат. Так что вам лучше пока спокойно жить там. Что до меня, во избежание недомолвок, завтра с утра я уезжаю в полк. И когда вернусь, бог весть. Тюремщиком вашим быть не смогу. Да и вы свободны. В пределах поместья. Поверьте, это всё, что я сумел для вас сделать. Или вы бы предпочли арестантскую до выяснения обстоятельств?

— Если вам захотелось быть благородным, могли бы тогда забрать и Сашу.

Раковский не сразу понял, о ком идет речь.

— Павел Никитич обещал мне провести следствие возможно быстро. Виновен задержанный — понесет наказание по закону. Невиновен — будет отпущен на свободу.

— В чем виновен? В том, что попал сюда из будущего? — Карие глаза девушки полыхнули, ослепляя Раковского.

И хоть бы одна улыбка за всю дорогу!

Тема будущего была скользкой. Очень уж похоже на сказку. Не поверишь — обидишь, поверишь… Но разве можно в такое верить? Мистика какая-то. Дьявольщина.

— Если вы из будущего, почему же совсем ничего не знаете?

— Почему — ничего? Скоро начнется война!

— Разумеется. Потому я вернулся в армию, — отозвался гусар. И поблагодарил судьбу, что девушка сидит слева, и шрам на виске не так бросается ей в глаза.

В наступившей тишине Юле вспомнился вчерашний день.

— Попали. Влипли в историю, — хмыкнул Санек. Особого веселья он не испытывал, но держался бодро. — Ничего. Не переживай, малышка. Мы им покажем, чем двадцать первый век отличается от этих… Мы умнее. Сделаем мы дикарей, вот увидишь. Тут главное — начать, а потом оно само пойдет. Будешь ты у меня княгиней, а то и царицей.

— Лучше бы мы в фэнтезийный мир попали, — Юлия читала много книг о всевозможных попаданцах, но сказочные королевства нравились ей гораздо больше реального прошлого. В крайнем случае, ее бы устроило Средневековье, а вот новая история не представляла особого интереса.

Тут уже дело вкуса, что и кому нравится. Юлия несколько раз участвовала в ролевых играх и, странное дело, вообще не боялась случившегося. Было даже интересно, что именно будет дальше. Одно дело — играть, другое — прожить здесь какое-то время.

Вначале будут, разумеется, какие-нибудь неприятности, вроде ареста, зато потом… Это же самое настоящее приключение! Наверно, поэтому ни удивления, ни страха, немного восторга да желание придумать хоть какой-то план.

В голову ничего не шло ни парню, ни девушке. Попытались вспомнить подробнее даты и события, однако трудно вспомнить то, что толком никогда не знал.

Арест — фигня. Собственно, как еще всё могло начаться, если случайные путешественники во времени элементарно растерялись и не поняли, куда попали? Разберутся. События тоже, если подумать, фигня. Главное — знания, которых здесь быть попросту не может. Скоро мир тут переменится, и история пойдет другим путем. Главное — чуть потерпеть сейчас, а потом всё образуется. Скоро местные станут носить путешественников на руках. Во всяком случае, кланяться станут точно.

Да уж… Санек до сих пор сидит. Катись незнамо куда с разряженным гусаром. Между прочим, не очень уж молодым, да еще и некрасивым. А если начнет приставать? Потому выручать парня и не захотел. Почуял соперника.

— Как там, в будущем? — внезапно спросил гусар.

— Повозки сами бегают, — с легким оттенком язвительности ответила Юлия.

— Зачем же бегают? Ездить удобнее, — не понял Раковский.

— Ну, пусть ездят. Зато без лошадей. Автомобили называются.

— Вообще без ничего? Что же их двигает?

— Бензин. Нефть такая. Заливаешь ее в бак, заводишь мотор и едешь. Быстро, не так как на этих клячах.

На самом деле прокатиться в бричке было даже интересно, но уж очень хотелось уколоть спутника.

— Это не клячи, а хорошие кони, — обиделся гусар. — Таких еще поискать надо.

Однако он быстро справился с собой и прежним тоном осведомился:

— Каких высот еще достигли? Интересно ведь.

— Высот? По воздуху летаем на самолетах.

— Самолет — эта такая деталь в ткацком станке.

— Нет, это такой аппарат с мотором и крыльями. Бывают большие, бывают маленькие…

А вот революций и социальных устройств решено было не касаться. Обвинят в попытке свержения существующего строя да сошлют куда-нибудь… Всё равно, при обычном ходе вещей произойдет всё весьма нескоро, никто из здешних обитателей не доживет.

Интересно, верит ли гусар сказанному или только делает вид в надежде на благосклонность? Мужчины просто так помогать не станут…

— Да, — вдруг вспомнил Раковский, извлекая какие-то бумаги. — Здесь сказано, что вы — уроженка австрийской части Польши. Потом оказались в Италии, откуда бежали от корсиканца. Павел Никитич выписал. Мало ли? А про будущее никому не говорите. Не надо.

Сам же подумал: ну какая из девушки полячка? Черты ее лица говорят о принадлежности совсем к иной нации. Ее бы лучше за итальянку или испанку выдать. Но там хоть немного язык знать надо. Путешествовали некоторые по Италии, на слух различат, на каком говорят. Придется пока так…

— Ну-с, что скажешь? — Павел Никитич взглянул на Санька с интересом. — Всё еще будешь утверждать, что прибыл из будущего?

Неделя в арестантской поневоле заставила парня несколько присмиреть. Можно сколько угодно считать себя правым, но очень ли это поможет, если власть имущие решат иначе? Батоги ли, каторга, и доказывай, что ты не верблюд. Зато сидение и страх перед грядущим прибавляют здравого смысла.

Тяжелый вздох, который по желанию можно было бы признать за что угодно. Например, за согласие. Или за возражение.

— Документов нет. Может, ты беглый? Кто тебя знает?

— Ни откуда я не бежал.

— Ни от кого? — уточнил губернатор.

Дел без того невпроворот, а тут еще приходится заниматься откровенной ерундой! Пусть Каверин не был человеком суровым, если бы не просьба племянника, он наверняка просто упек бы молодца за бродяжничество. Но Раковский перед отъездом просил быть к задержанному снисходительным, если доказанной вины нет, то отпустить на все четыре стороны. Мало ли кто шляется по Руси? Одним больше, одним меньше.

— Не крепостной я, — как можно тверже ответил Санек.

Тут без возражений никуда. Иначе сразу превратишься в бесправного парию, и тогда вскарабкаться на самый верх нынешней социальной лестницы станет почти невозможно.

— Допустим. Чем же ты занимался?

Санек едва не буркнул, что был сисадмином, однако успел прикусить язык. Тут даже слово такое неизвестно. Прикинешься купцом — возникнет вопрос, где и чем торговал. Поймают даже не на отсутствии документов — на незнании цен. И так во всем. Даже странно, здесь, в далеком прошлом, человек тоже оставляет какие-то следы, с кем-то связан, что-то делает, и какие-то события фиксируются в бумагах.

— По-разному. Был приказчиком, — вспомнилось Сане словечко. — Да и…

— Что? Допустим, отпущу я тебя. Со шпионами ты не связан. Куда пойдешь?

Действительно — куда? Жилья нет, денег даже на первое время тоже, продать нечего… Пришлось пожалеть, что вместо часов пользовался мобильником. Наверняка какая-нибудь китайская штамповка и та ушла бы за неплохую сумму. Как-то не так всё представлялось по прочитанным книгам. Если бы сообразить сразу, можно было бы иностранцем прикинуться. Английский язык известен. Мол, документы украли. Но что теперь-то? Уже не проедет.

Не милостыню же просить?

— Не знаю, — откровенно признался Санек. — Но я знаю грамоту, может, есть где должность?

— Грамоту? Ладно, попробуем. Вот тебе лист, пиши, — писаря всегда нужны. Всё при деле.

Перо оказалось вещью на редкость неудобной, а чернила — жидкостью коварной, норовящей расплескаться кляксами. Да и без них писать от руки Санек не привык. Вот если бы имелась клавиатура или хотя бы пишущая машинка! Вроде несколько предложений, а труд какой!

— Да… — протянул Каверин, осматривая измаранный лист. — Почерк… В писаря не годишься. Вдобавок сплошные ошибки.

Санек лишь сейчас вспомнил о всяких ятях, бывших в ходу до революции. Знать бы, куда их вставлять!

Хотелось сказать о познаниях в математике, однако считать доводилось в основном при помощи калькулятора. Вдруг выяснилось, что предложить предкам нечего. Да, Санек знал о грядущих чудесах техники, только тут требовались не рассказы. А как сделать что-нибудь реально, парень понятия не имел, будь то автомобиль, компьютер, самолет, ракета, на худой конец — пароход с паровозом. Даже объяснить толком принцип действия не сумел бы.

— Можешь обратиться к кому-нибудь из купцов, — отечески посоветовал губернатор. — Вдруг кому требуется приказчик?

Все-таки негоже молодому мужчине шляться без дела. В Европе бы мог наняться в прислугу, а здесь каждый помещик без всякого найма имел крепостных. Но не выбрасывать же человека вообще на улицу!

— Я пошлю человека к Торубаеву-меньшому. Это наш городской голова. Может, он что посоветует. Всё. Свободен.

Больше заниматься чужим человеком было недосуг.

Оказалось, свобода не столь великое слово. Ты можешь идти куда глаза глядят, ни перед кем не отчитываться за поступки, лишь бы они не подпадали под уголовные деяния, только человеку требуется иное. Место жительства, даже если это не собственный дом, деньги, чтобы питаться, следовательно — хоть какая-то работа. Иначе свобода не в радость, а в сплошное горе.

Снаружи было тепло. Июнь, даже по нынешнему отстающему календарю. Солнце прожаривает землю, дующий ветерок с ним в сговоре не охлаждает, а, наоборот, кажется, обжигает, словно дело происходит в жарких странах. Да еще вездесущая пыль под ногами. Но — странно — редкие по случаю жары прохожие большей частью одеты тепло, да еще застегнуты, завязаны и, похоже, не замечают неудобств.

По большому счету, Санек первый раз видел нынешнюю Калугу. Город ничем не напоминал города двадцать первого века. Невысокие, лишь в центре каменные, а так сплошь деревянные дома, ближе к окраинам — вообще избы, кругом заборы, сады во дворах, этакая широко раскинувшаяся большая деревня. Про машины и асфальт вообще можно забыть, да и зачем асфальт, если единственное средство транспорта — редкие пролетки, брички — или как их там правильно называть? — да простые телеги. Мужики в армяках, в общем, картинка из какого-нибудь фильма про «старую» жизнь.

Как здесь можно жить? Коренному москвичу, привыкшему совсем к иному, окружающее казалось диким. Вот уж не повезло оказаться в глухомани! Или сейчас таковой является вся Россия? Знаний по истории у Сани не хватало, неинтересная с его точки зрения была эпоха, но вряд ли где-то возможен привычный комфорт, водопровод, электричество… Особенно — последнее. Всё делается при свечах и этих… лучинах.

А если еще глубже в века? В книгах попаданчество овеяно романтикой, но почему в реальности оно оборачивается исключительно грубой стороной?

Как выбраться обратно?!

Делать в поместье было совершенно нечего. Хорошо еще, что его владелец в единственный вечер и последующую ночь вел себя деликатно. Не приставал, подчеркнуто держался на некотором расстоянии. Юлия тоже не давала повода. Кто знает, каковы здесь нравы? Дамы высшего света, разумеется, могли быть спокойными, но Юля к этому свету не относилась. Положение ее было неопределенным, не крестьянка, не дворянка, вообще непонятно кто, только ясно: защиту найти будет трудно.

А вот такой вариант — допустим, гусар предъявит мужские права, а то и вовсе попытается применить силу. По большому счету, может после этого даже убить. Дворня закопает в саду, и ведь никто искать не станет. Губернатор — родственник помещика, самой Юли как бы не существует…

Но нет. Представил дворовым как заезжую гостью, вдобавок — родственницу одного старинного приятеля, живот на поле чести положившего, объявил, что гостьей она останется и в его отсутствие, и потребовал оказывать ей соответствующие знаки внимания и прочее.

Женская половина двухэтажного помещичьего дома пустовала и теперь целиком оказалась в распоряжении Юлии. Дом был не сказать, чтобы новым. Комфорта в нем не хватало. Зато вокруг было красиво — неведомый архитектор постарался, подыскивая место, с которого открывался бы самый лучший пейзаж. Поля, леса, пруды, неширокая речка… Еще бы ноутбук, шкаф с книгами. Но книг в доме не имелось, эпоха русской литературы еще не наступила, а до изобретения компьютера оставалось еще столько…

Деятельная по натуре девушка заскучала на второй день. И то потому, что утром первого она еще побаивалась приставаний гусара. А затем некоторое время Юля привыкала и к обстановке, и ко времени. Несколько раз она попала впросак и теперь старалась понять хотя бы внешние тонкости взаимоотношений.

Отъезд хозяина прошел на редкость буднично. Только немного поносились дворовые, укладывая в дорожную коляску какие-то вещи и припасы, да к столу вышел владелец имения и проживающих в нем душ. Уже в дорожном сюртуке, вошел, воспользовавшись случаем, поцеловал девушке руку, сделал приглашающий жест.

— Прошу, Юлия Михайловна.

Сам сел лишь после нее.

— Как спалось на новом месте?

— Спасибо, хорошо, — Юлия отвечала холодно, опасаясь спровоцировать Раковского.

— И чудненько. Дом в вашем распоряжении. Живите сколько душе угодно.

Собственно, куда могла пойти девушка из другого времени? Ни денег, ни даже понятия, что и сколько стоит. И способов заработка нет. Даже не представишь, что тут можно делать? Та же журналистика — есть ли уже она?

Много не говорили. Всё больше о пустяках. Просто чтобы не сидеть молча. Потом Раковский поднялся, склонил голову в поклоне.

— На сем расстаюсь с вами, Юлия Михайловна. Как смогу, приеду. Пока же…

Опять поцелуй руки и затем треньканье шпор.

— Честь имею.

Еще бы объяснил, чем тут можно заняться! Не спать же всё время, и не шляться по примыкающему к дому саду. К тому же девушка сильно переживала за приятеля, которого обычно называла мужем, хотя что такое гражданский брак? Сегодня вместе, а завтра разбежались. Никаких процедур, надоели в некий момент друг другу или хоть один чем-то недоволен — и что тут возразишь? Ничего. Пожили немного вместе — и хватит.

Юля обычно в разговорах резко выступала против слова «любовь» и постоянно подчеркивала, что живет исключительно разумом. Но разум — одно, а тут всё женское естество тянулось к сожителю, хотелось прийти ему на помощь, освободить из камеры, или куда он здесь попал?

Здравого смысла хватило на то, чтобы понять: просто так сделать это не удастся. Даже если там один сторож, то с ним надо как-то справиться. Перед тем еще добраться до Калуги, а после — суметь из нее сбежать. И непонятно, куда именно. В родной эпохе что-то можно придумать, а здесь кругом далекое прошлое, и в любой стране трудностей не избежать. Деньги нужны, документы. К тому же не знаешь ни местных законов, ни правил, ни обычаев и будешь подозрительным для любого местного уроженца. Иными словами, побег «мужа» требовалось прежде как-то подготовить.

Надо наметить план, обзавестись оружием и деньгами, научиться казаться «своей», так, чтобы у посторонних не возникало вопросов. Хорошо было бы найти хотя бы одного союзника. Но где? Любой союз возможен лишь на основе общих интересов. А в чем они могут заключаться? По какой причине местный уроженец станет помогать случайно попавшей в этот век парочке?

А гусар все-таки помог. Даже не потребовал платы за услугу. Но дальше придется действовать самой.

Ездить верхом и обращаться с лошадьми Юлия не умела. Но другого транспорта пока не было, значит, нет и выбора. Надо освоить то, что есть. Пешком передвигаться не станешь, а полагаться исключительно на кучеров — вдруг в решающий момент подведут? Да и с оружием надо что-то решить. До сих пор девушке доводилось стрелять лишь из лука во время ролевых игр, а вот из чего-то огнестрельного — увы. Вдобавок тут даже огнестрельное оружие было старым, заряжающимся с дула.

Пока план был прост. Немного освоиться. Узнать самые простейшие правила поведения, чтобы вновь не забрали блюстители порядка и их добровольные помощники. Хорошо бы дождаться какого-нибудь молодого гостя. Несколько улыбок, и вдруг получится влюбить его в себя? Не ради романа, никаких романов Юля не желала, лишь чтобы получить поддержку и некую сумму денег на первое время. Для этого не требуется заводить дело далеко. Туманно обещать, намекать на награду в будущем…

Только по случаю отъезда хозяина никто из соседей в усадьбу не заезжал. Вот и приходилось оставаться в обществе мужиков, дворовых девок да прочего неинтересного с точки зрения дальнейшего люда. Кое-кто из них много рассказывал о барине. Как ни странно, хвалили, а укоряли лишь за отсутствие супруги. А старый конюх, бывавший с хозяином в походах, всё рассказывал о стычках и боях, в которых Раковский принимал самое активное участие.

Няня, напротив, говорила о другом. Мол, был помещик когда-то молод и влюблен. Подробности каждый раз чуть разнились, главным же оставалась дуэль из-за предмета воздыхания. Соперник был убит, Арсений разжалован в солдаты, а девица тем временем выскочила замуж за другого, отвратив былого избранника от законного брака.

Выглядело всё романтично, только лучше бы разузнали что-нибудь о Сане! Как там гражданский супруг? Удалось ему выкрутиться? Вдруг уже начал медленное восхождение к положению в этом мире? Он же умный, обязан достичь многого среди ничего не знающих аборигенов. Два века — это даже не двадцать лет. Тут все младенцы.

Что придумает Саня, биржу ли, новые технические устройства, вспомнит, где залежи полезных ископаемых, разница не столь существенна. Всё равно он обязательно должен подняться на самый верх нынешней пирамиды. Стать если не царем, так его ближайшим советником.

Только скорее бы!

Известия о войне ждали, но всё равно оно прозвучало неожиданно. Даже для Сани, который обязан был знать: война начнется. Но он почти не придавал событию значения. Его предупреждение не вызвало ажиотажа или сколько-нибудь заметного удивления. Стать оракулом не вышло, как и получить хоть какие-то преимущества. Интересовало парня одно: не окажется ли Калужская губерния в районе боевых действий? Не хватало еще очутиться между противоборствующими сторонами! Непосредственный ход событий Саня представлял плохо. В памяти осталось лишь сражение при Бородине, да какие-то гусары-партизаны из случайно виденного отрывка фильма. Чисто теоретически парнишка знал, что на войне можно сделать огромные деньги, но для этого требуется изначальный капитал и связи на самых верхах. Только ни связей, ни капитала всё равно не было. Более того, к некоторому собственному удивлению, не было вообще никаких успехов. Даже в роли одного из многочисленных младших приказчиков добиться хотя бы чего-нибудь выходец из просвещенного двадцать первого столетия не сумел. И дела здесь велись совсем иначе, и товар был настолько незнакомый, что после Сани вечно приходилось исправлять содеянное. Ладно, хоть пока не гнали. Терпели в качестве счетовода, хотя считать приходилось медленно. Очень уж непривычно было складывать и умножать без калькулятора. Даже купеческие дочки смотрели на парня, как на пустое место. Кому нужен неумеха?

Несколько раз Саня попытался устроиться гувернером. Все-таки английский он знал. Только никто не желал брать в дом человека без рекомендаций. Да и в ходу английский был весьма малом, вполне хватало залетных англичан.

Неужели предстоит прожить всю жизнь в выделенной каморке? Вставать с петухами, питаться кашей, поневоле соблюдать постные дни, по воскресеньям посещать церковь, изображая из себя крещеного и верующего? Ни привычных тусовок, ни прочих развлечений. Может, на верхах что-то есть, но туда не пускают.

Теперь еще и война, и непонятно, как к ней относиться?

Удивил дурацкий энтузиазм народа. Люди вели себя, как форменные дикари. Отстаивали молебны, грозились Европе, даже рекрутский набор встретили с огромным воодушевлением. Словно речь шла о бесплатных подарках или даровании послаблений.

Тут бы о себе подумать. Всё равно война закончится победой, с тобой ли, без тебя.

Жаль, даже война не дает возможности занять более достойное положение. Юльке проще. Наверняка стала любовницей разряженного чмыря, вращается сейчас если не в высшем обществе, то где-нибудь рядом.

Могла бы и помочь. Сколько лет встречались. И не только…

Солнце пекло вовсю, словно задалось целью как можно больше досаждать усталым воинам за их бесконечное отступление. Свою же землю оставляют неприятелю на поругание, не чужую. Прежде верилось: вот сейчас объединимся со Второй армией, и тогда померяемся силой с супостатом. Бесконечное движение, порою — дневки, если удавалось оторваться далеко, иногда — жаркие арьергардные стычки… Последним искренне радовались. Пусть неприятель почувствует на себе удар русских штыков и сабель! Недалек тот час, когда встанем намертво, а потом и погоним его прочь за свои пределы!

Зато сколько искренних огорчений, когда честь сшибки доставалась иным полкам! Пусть смерть и раны, зато в честном бою с врагами Отечества. Нет лучшей доли, чем умереть за Родину!

Мариупольскому гусарскому счастье подраться выпадало редко. Полк входил в состав Третьего резервного кавалерийского корпуса генерала Палена. Многие легкоконные были дополнительно приданы пехотным корпусам и сопутствовали им в боях, а тут не повезло.

Нет, корпусной командир был из лучших, прославившийся еще в предыдущую войну с французами. Видно, чисто кавалерийским боям еще время не пришло. Разведка, прикрытие флангов и боевых порядков, короткие наскоки…

— Нет, господа, все-таки мне это не нравится, — подполковник Ржевский отставил стакан чая и потянулся за трубкой. — Душа просит хорошей драки. Мы же не столь далеко от Смоленска.

Костерок горел в темноте, создавая незамысловатый воинский уют. Закопченный чайник, заветная трубка — много ли счастья надо в жизни?

— Будет вам драка, — вздохнул Раковский.

Ему вспомнился не слишком содержательный рассказ хорошенькой девушки. О некоем большом сражении под неизвестным Бородином, об оставлении Москвы, действиях партизан и бегстве французов.

Вдруг это правда? Юлия Михайловна попала сюда из будущего, однако в разные времена и у разных народов были люди, которые знали, что будет наперед. Было ведь в девушке нечто загадочное, непонятное. Словно не обычная прелестница, мало ли прелестниц повидал гусар на своем долгом веку, а явившаяся из сказки колдунья. Не зря вдруг вспоминаются ее глубокие глаза, и нет сил прогнать видение…

Не к месту подобное… Интересно, как она сейчас? Хорошо ли? Не скучно? Развлечений в деревне немного.

— Когда будет? Всё маневрируем перед неприятелем, а надо собраться и ударить!

— Мы собираемся. Не забыли, Ржевский: пока с Багратионом встретиться так и не удалось. Поодиночке же нас задавят числом. Пока цела армия, цела и Россия.

— Да понимаю я всё! — махнул рукой подполковник. — Умом. Вот сердцем понять не могу.

— Ничего. Войну мы всё равно выиграем. И в Париже побываем. Мне это одна вещунья поведала. Вы были в Париже, Ржевский?

— Не доводилось, — губ гусара коснулась невольная улыбка.

Дух его был крепок, и он не сомневался в конечной победе. И всё равно услышать пророчество было приятно. Маловеров вообще не было в армии. Где-нибудь в губерниях — быть может. В оставленной Литве кое-кто наверняка даже ждал узурпатора как освободителя. В числе двунадесяти языков целый польский корпус Понятовского. Правда, действующий сейчас против Багратиона. Но свои, русские, встают на войну как один.

— И мне тоже пока не довелось. Вот и побываем, раз уж так настойчиво в гости зовут, что к нам приперлись.

Шутка пришлась по душе, и сидевшие вкруг костра офицеры дружно засмеялись.

А что? Обязательно увидим и Париж. Когда придем добивать корсиканское чудовище в его логове. Долг платежом красен, а на зачинающего — Бог!

…Перед сном Раковскому вновь виделись чудные глаза. Приворожили его, что ли? Вдруг случайная знакомая и впрямь колдунья? Во всяком случае, гусарский майор ничуть бы не удивился, узнав, что так оно и есть.

Сейчас перенестись бы в родное имение, взглянуть разок наяву! Но, увы, война.

Всадница показалась на боковой тропинке. Сидела она по-мужски, ни в какую не признавая дамской посадки. Даже одета была, словно и не барыня вовсе, а молоденький парнишка. Разве что развевавшиеся черные волосы напоминали о ее женской сущности.

Эх, егоза! Архип наметанным глазом отметил, как девушка уверенно держится в седле. Конечно, в отчаянный галоп она еще не пускалась, по буеракам скакать ей тоже рановато, но по дорогам и тропинкам носилась уже прилично, хотя обучать гостью верховой езде пришлось едва не с азов. Оставалось только восторгаться ее бесстрашием и упорством.

— Дядя Архип! — Юлия в считаные минуты догнала бричку.

— Здравствуйте, барышня! — Отставной вахмистр невольно залюбовался девушкой. Светлая, очаровательная; казалось, будто солнечный свет исходил не с неба, а от нее.

Может, закончится война, и Арсений Петрович, наконец, остепенится?

Вон и старый Прокоп всурьез недоволен бобыльской жизнью его высокоблагородия. Давно пора юных наследников понянчить! Кому перейдет по наследству отчий дом? Всё в природе обязано продолжаться. Сам-то Архип как вышел со службы, так и взял себе покладистую вдовушку и теперь был отцом четырех детишек разного возраста и пола.

Эх, Арсений Петрович!

— Какие новости?

Здесь, вдали от губернского города, пока что-нибудь узнаешь! Интернета-то нет. Даже газет никто не носит. Да и газеты — скукота!

— Наши армии, наконец-то, встретились под Смоленском! — Отставной вахмистр сдернул фуражку и степенно перекрестился. — Будем верить, что скоро накостыляют Буонапартию!

Разубеждать его девушка не стала. Опять решат, будто шпионка. Да и к чему? Если покинувший имение гусар не ведал, где находится Бородино, то уж его камердинер и подавно не знает. Будут знать аборигены о грядущем или не будут — закончится-то всё победой. Только и разговоров, что о вторжении, словно иных тем не существует!

Невольно вспомнился здешний помещик. Как он спокойно, ничуть не рисуясь, уезжал в армию, хотя — Юлия узнала о том от дворовых — перед тем был в отставке и не обязан был рисковать жизнью. Но просто так надо — и всё. Словно без него не справятся.

Да и дядя Архип стремился туда же. Но — обещал владельцу присматривать за хозяйством, оборонять его в случае неблагоприятного поворота дел и скрепя сердце выполнял обещанное.

Странные люди, даже привлекательные в своей странности. Цельные какие-то, без фальши. На таких можно положиться.

— Наши обязательно победят! — Юля поняла, что отставной вахмистр ждет от нее чего-то подобного. Жалко сказать, что ли? Тем более — правду.

— Кто б сомневался? Эх, поднялась Россия! Кто в рекруты пошел, кто в ополчение, — Архип вздохнул и тронул длинный ус. — Силища-то какая!

— Ты узнал, что я просила? — словно невзначай задала «главный» вопрос девушка.

— Это о знакомом твоем? Так отпустили его давно. Еще до войны, — Архип внимательно посмотрел на барышню. — Чего его держать, коли невиновен? Где он теперь, один бог ведает!

— Спасибо, дядюшка! — Юлия едва смогла скрыть охватившую радость.

Еще заподозрит, старый хрыч! Вон как уставился!

Ничего. Главное — Саня на свободе. Теперь немного подождать. Он обязательно найдет ее и не просто найдет, а сумеет занять достойное положение в здешнем обществе.

Не всё зависит от происхождения. Кое-что и от таланта…

Архип немного слукавил. Он проявил дотошность, благо это было не столь трудно. Не барышни ради, только во имя собственного спокойствия. Молодца даже искать не пришлось. Прямо в доме губернатора и подсказали, что искомый человек вроде пристроился младшим приказчиком. Мух там не ловит, звезд с неба не хватает. Так, кто-то видел в городе.

Потом другой уточнил: загремел он в рекруты по последнему набору. Один, без роду и племени, сословия мещанского, толку от него мало, вот и забрили ему лоб. Даже пикнуть не успел. Так что всё получилось чудесно. Оно надо, такие знакомые?

Но это — с точки зрения отставного вахмистра. Саня считал совершенно иначе. Он в свое время от армии откосил. Родители замолвили словечко, помогли любимому чаду. Жаль, тут помощников не нашлось. Хоть губернатору пожалуйся, что ему судьба какого-то безродного человечка?

В рекрутском депо Саня едва не впервые пожалел, что не отправился вовремя на поиски Юлии. Слышал, будто ее увез разодетый гусар, ну и решил, что девушка, со свойственной ее полу практичностью, отказалась от прошлого во имя настоящего. Ну и взыграла гордость. Еще посмотрим, кто в жизни более значимый — пожилой гусарский офицер или умный молодой современник!

Теперь Саня сто раз проклял свою гордость. Отправился бы на поиски, глядишь, и сумел бы пристроиться по знакомству управляющим, счетоводом, иной мелкой шишкой. Не столь важно кем, главное — не загремел бы на полную катушку, страшно сказать — на двадцать пять лет!

Он попытался было намекнуть на начальную грамотность и знание арифметики, однако старый седой унтер лишь качнул головой:

— Ты вот что, паря. Если знаешь — хорошо. Проявишь усердие, отличишься в сражениях, может, даже в офицеры выйти сумеешь. Да только пока зелен ты. Службы не знаешь. Куда тебе?

Вот и приходилось с утра до вечера отрабатывать строевые приемы. Ничего не получалось, по вечерам Саня падал без сил, но утром вновь бил барабан, и приходилось подниматься, напяливать ненавистный мундир, весьма неудобный, словно специально придуманный для дополнительных страданий, и опять в несчетный раз тянуть ножку да боязливо коситься на суровых унтеров. А ну, как накажут!

Про себя парень решил, что обязательно сбежит, как только подвернется удобный случай. В мирные дни служба хуже каторги, а сейчас война. Нашли дурака переть на чужие пушки или получать удар холодным штыком! Даже в писаря не переведут. Саня потихоньку стал осваиваться с ятями и ерами, но помимо грамотности ценился почерк. От руки писать — не по клаве барабанить.

Только как сбежать? Поймают — прогонят сквозь строй. Лучше пусть сразу расстреляют.

Расстрела Саня тоже не хотел. Он вообще желал лишь одного — жить. Богато, комфортно, на худой случай — при минимальном достатке, но жить. Смерть, впервые помаячившая рядышком, а не в некоем далеком будущем, пугала до одурения. Порою, невзирая на усталость, Саня видел сны, в которых на него неслась кавалерия, рубила его острыми саблями или вдруг рядом вырастал здоровенный дядька с длинным ружьем, и, казалось, живот чувствует вонзающийся в него и разрывающий внутренности штык. Это было невыносимо. Парень просыпался в поту, долго всматривался в окружавший мрак, боясь материализации пронесшегося кошмара.

Страх терзал и днем. Странно, прочие собратья по несчастью вели себя много спокойнее. Понятно, они меньше уставали. Быдло, привыкли к физической работе, вот и нипочем им тяжелое ружье, нагруженный ранец на спине, труд без начала и конца. Даже грубая пища, и та не вызывала у рекрутов неудовольствия. Охотно грызли черствые сухари, наворачивали кашу с маслом и были довольны, будто обедают в лучшем ресторане.

Почему у героев книг получалось с ходу занять положение в обществе, продемонстрировать дикарям внезапно появившиеся умения, а в реальности всё оказалось наоборот? Крестьянские парни, неграмотные, дремучие, свято верующие и в Бога, и в императора, в жизни гораздо приспособленнее просвещенного либерала, умеют работать руками. Рубить дрова, обустраивать лагерь, даже штык осваивают быстрее, словно речь не о смертоносном и страшном оружии, а о каких-то вилах? Да еще держатся один за одного, ведать не ведая, что каждый должен жить для себя.

Стать для рекрутов авторитетом не получилось. Новоявленные защитники Отечества ценили лишь обычные умения, крепость тела и духа, а попытки рассказать им что-нибудь о грядущем, иносказательно, разумеется, были встречены откровенным непониманием.

Влип! Ведь знал же о войне! Попали бы чуть позже, хотя бы на пару лет, и обошлось.

Интересно, если напрячь память, вспомнить что-нибудь из Пушкина… Юный пиит уже живет на свете, только до его известности еще годы и годы. И издатели наверняка занимаются иными делами, и литераторы пока сплошь из людей родовитых.

Надо было все-таки искать Юльку! Ее нынешний ухажер — офицер, дворянин. Вдруг удалось бы через него познакомиться с нужными людьми?

Ревность — чувство глупое, когда речь идет о грядущей судьбе.

Где его теперь искать?

— А ты молодцом, майор! — Командовавший полком князь Вадбольский ободряюще улыбнулся. — Я специально отметил в реляции твою атаку. Считай, представлен к ордену. Да и за Витебск тебе полагается.

— Не за ордена воюем, — отозвался Арсений. — Да и какие награды, когда всё равно отступаем?

— Не скажи, — полковник не удержался от вздоха. — Главное — дали армии возможность беспрепятственно ретироваться. Сам же видел — позиция у Смоленска была неважная, противник легко бы мог обойти нас с любого фланга, а тогда… Нет, Барклай прав. Только потеряли бы армию. Ничего. Скоро, думаю, встанем.

— Это точно, — Арсений вспомнил гостью. — Не знаешь, где у нас такое Бородино?

— Понятия не имею. Мало ли деревень в округе? Тебе-то зачем?

— Так, услышал, и запало в памяти, — ушел от конкретного ответа Раковский. — Сам не пойму.

Армии вновь отходили. Только недавно позади остался Днепр и памятная Валутина Гора — там мариупольцы приняли участие в жарком сражении. Наполеон мог перерезать там пути отхода, и небольшая поначалу схватка вовлекала всё новые и новые силы с обеих сторон. Раковский несколько раз ходил в атаку, разок весьма успешно опрокинул французских драгун и хоть немного отвел истомившуюся душу.

Грыз один вопрос: права ли прелестная гостья? Пусть в конечном итоге она обещает победу, однако оставить на поругание Москву, город сорока сороков храмов, второй по величине в Империи, пусть не столицу, но всё же…

Но отступали же! Даже после соединения армий. Пусть вынужденно, только разве от этого легче?

Затем Раковский неизбежно вспоминал о вступлении в Париж и говорил себе: ничего, ради победы можно пойти на всё. Главное, знать, что победа будет.

— Ничего. По всему видно, генеральная баталия уже скоро, — повторил сухощавый Вадбольский и пришпорил коня.

Скоро. Где же это Бородино?

И как там поживает колдунья? Судьба каждого воина в руце Божьей. Доведись положить живот на поле чести, и что будет с ней? Совсем одна, без средств к существованию… Надо бы помочь. Только как? Придумать бы что-нибудь, да времени нет…

Половицы местами поскрипывали. Дом был старый, хотя никакой ветхости не чувствовалось. Старый ровно в той степени, чтобы осознавать его в качестве родового гнезда. Юлия невольно пожалела, что в ее жизни на подобное могла тянуть разве что дача. Всегда казавшаяся довольно большой, и вдруг в сравнении представшая не домом, а домиком. Заурядным флигелем, наподобие разместившегося здесь слева от основного поместья.

Но что-то в такой неспешной жизни все-таки было. Еще бы большой шкаф, набитый книгами, да возможность выбираться на дружеские встречи! Пусть никаких друзей и подруг в здешнем времени пока не имелось, только всё время оставаться одной для энергичной девушки было тяжело. Верховая езда, начавшиеся занятия по стрельбе из неудобного пистолета и фехтованию — смогла уговорить Архипа, что сейчас война, и вдруг какой-нибудь заблудившийся французский отряд нагрянет в усадьбу!

Освобождать Саню не понадобилось, однако чем еще заниматься в чужом времени? Рукоделием? Не смешите меня!

Иногда приходил местный поп. Юлия была неверующей, однако сообразила: в богословские диспуты лучше не вступать. Как и не афишировать свою национальность, раз существует черта оседлости. Пришлось прикинуться католичкой. Вспомнить, как правильно креститься, девушка не смогла, невозможно вспомнить то, что никогда не знала, да это, к счастью, и не требовалось. Иная конфессия, никакой нужды просить благословения или бормотать неведомые молитвы. Не так тяжело выслушать священника с его уговорами о переходе в православие. Делать особо нечего, да и интересно соприкоснуться с другой стороной жизни. Говорит вежливо, убежденно, только всё равно не убедит.

Между прочим, муж тоже хорош. Уже давно был обязан найти, где живет избранница, и явиться к ней. Что было бы дальше, Юлия пока не думала.

Все ее бросили, оставили одну! Но гусар хоть как-то позаботился, а этот…

Что плохо: приходится рано ложиться. Заняться ночью совершенно нечем. Иногда девушка отважно прогуливалась в темноте по саду, придумывала себе всевозможные страхи и тайны, только и это занятие надоедало.

Без книг — гибель! Жаль, русские авторы еще ничего не написали, а по-французски Юлия читать не умела. Хотя и французских книг в доме не имелось. По идее, уже существуют английские. Хорошее слово: идея. Плохо лишь, что неосуществимая.

И опять вместо нормального сна лишь дрема. Едва теплится лампада. К религии Юля была равнодушна, но приходилось воспринимать иконы как неизбежную часть здешней жизни.

В темноте вдруг мягко и неслышно мелькнуло нечто. Словно какой комок шерсти или зверек.

Крыса?!

Девушка села на постели, подтянув под себя ноги и укрываясь одеялом. Вспомнились страшилки об отгрызенных носах.

Надо положить под подушку пистолет!

Девушка прислушалась. То ли неведомый зверек испугался и затаился, то ли померещилось со сна. Всякое бывает.

Страх улетучился. Откуда здесь крыса, да еще такая большая? Нет в комнате таких щелей! Меньше надо страхов выдумывать на ночь глядя! Дома тоже бывало: начитаешься книг про всяких зомби с вампирами, а потом мерещатся прямо в квартире.

Девушка медленно, поневоле заставляя себя, вытянулась на кровати. Какие-то опасения еще подспудно жили в глубине души.

Закрыла глаза. Потом осторожненько приоткрыла один и едва не вскрикнула, увидев вдруг мохнатую лапку. Но вслед за ней появилась забавная лохматая мордочка с большими и такими добрыми глазами, что страх улетучился без следа.

— Ты кто? — тихо спросила девушка, словно зверушка могла не только понять вопрос, но и ответить на него.

— Я — Прокоп, — чуть тонковатым, но всё же мужским голосом отозвалось диво.

«Сон», — с облегчением подумала Юлия.

— Никакой я не сон! — сварливо отозвался Прокоп, словно прочитал чужие мысли. — Домовой я. Третий век уже хозяевам служу. Они как новый дом отгрохали, так сразу вежливо меня пригласили. Мол, живи, Прокопушка, не тужи. Следи за порядком. Как же иначе-то? Я — душа дома.

Сказано было с непередаваемой гордостью, что в сочетании с внешностью — домовой был похож на добродушного говорящего зверька — придало речи слегка комический оттенок.

Юлия осторожно выпростала руку, коснулась лохматой головы. Впечатление, будто ласкаешь пушистого кота.

Прокоп воспринял ласку как должное. Но что-то вдруг стало меняться внутри Юлии. Дом, окрестные леса и поля вдруг показались своими, стали важной частью души, без которой жить невозможно. Однако возможны ли домовые? Наверняка происходящее просто сон. Мало ли что может присниться? Раз уж вокруг — далекое прошлое, иная жизнь, иные законы и правила, то и сны могут быть иными.

— И тебя все здесь знают? — Русскую мифологию Юлия знала плохо. Никак не могла вспомнить, прячутся домовые или нет? Какие-то неясные слухи, будто домовой может пугать, выживать из дома неугодных ему людей.

— А как же! — подбоченился Прокоп. — Я с самим хозяином иногда беседую! Хороший он человек, добрый, заботливый, только до сих пор не женат. Разве порядок?

— Его право.

— Не только его! Не мальчик, должон понимать: дому хозяйка нужна, а человеку — его половина, — домовой посмотрел на Юлию с такой надеждой, словно она этой половиной и была. — Война не вечна. Рано ли, поздно, вернется в дом. Не одни мы его ждать будем.

Возражать девушка не стала. Не хотелось огорчать забавное создание. С таким только дружить, слушать его чуточку сварливый голос да тормошить шерсть на небольшой голове с умными глазами.

— Ладно. Спи. Скоро и петухи пропоют. А у меня еще дела. Хозяйство большое, везде присмотр нужен.

Странно, но обычно с трудом засыпающая девушка быстро скользнула в сон. А снилось ей…

Впрочем, не все сны стоит пересказывать.

— Господа, князь возвращается!

Полдюжины офицеров сидели кружком. Люди накормлены и отдыхают, можно позволить себе выкурить по трубочке под неспешные разговоры, пока привал не прерван приказом о дальнейшем выступлении. Увы, всё ближе к Москве.

Но по всему чувствовалось: скоро генеральная баталия. Обязательно произошла бы у Царева-Займища, только новый главнокомандующий решил не рисковать сразу по приезде и предпочел отойти еще немного. Сотня верст не сыграет большой роли. Как и несколько лишних дней. Арьергарды дерутся непрерывно, да и в тылу у французов вряд ли царит покой. Еще от Смоленска по вражеским коммуникациям пошел в рейд отряд генерал-адъютанта Винценгероде.

Полковник как раз ездил в штаб узнать, что слышно нового, и потому офицеры с интересом смотрели на приближающегося командира. Благо тот направился как раз к их биваку.

— Ваше… — на правах старшего начал было докладывать Арсений, но Вадбольский лишь махнул рукой. Мол, всё вижу, всё знаю. Легко спрыгнул с коня, шагнул к офицерам.

— Чаем не угостите? Признаться, с утра маковой росинки во рту не было.

Ему протянули стакан. Князь отхлебнул с явным удовольствием, потом выдохнул:

— Кажется, встанем. Видел полковника Толя. Он мне сообщил, что позиция уже выбрана. У деревень Семеновское и Бородино.

Арсений едва не выронил трубку. Сразу вспомнились слова гостьи и ее спутника. Значит, всё правда? Крупное сражение, затем — оставление Москвы, действия партизан, бегство неприятеля прочь, вхождение в Париж… Уловил на себе пристальный взгляд командира, зачем-то пожал плечами.

— За такую новость и выпить не грех! — Но сердце невольно заболело, едва Арсений вспомнил, что произойдет дальше. Это же Москва, город, известный каждому! И вдруг — отдать завоевателю на погибель!

Кто еще знает о пророчестве? Только дядюшка и полицмейстер. Как они отнесутся к девушке, когда узнают о сражении и о том, что первопрестольная оставлена врагу?

— Никакой выпивки, господа! Через полчаса выступаем. Верю, каждый честно исполнит свой долг, — Вадбольский допил чай, поднялся и вскочил в седло. — Готовьтесь, господа!

— Поднимайте гусар! — эхом отозвался Арсений. — Передайте: скоро схватимся с французами!

Но душа ныла. Идти в сражение и знать, что главная цель так и не будет достигнута. Раз дальше вновь будет отступление, значит, разбить Наполеона не удастся. Только всё равно ведь кампания завершится победой русского оружия. Значит, жертвы не будут напрасны.

Да и могут ли быть напрасны жертвы, если речь идет о судьбе Отечества?

Слинять не удалось. Куда убежишь, когда тебя гонят строем и кругом одни военные? Да и ненавистный мундир на плечах. Любой встречный сразу признает солдата и задастся вопросом: почему он один? Крестьяне все сволочи, в этом Саня убедился, как только попал в прошлое. Вряд ли отношение к дезертиру будет хоть немного лучше. Насмотрелся во время марша, наслушался разговоров, мол, не выдавайте, не пускайте на землю отцов!

Понять их тоже можно. Лучше уж свой исправник или управляющий, чем чужие солдаты. Те же грабить станут, насиловать, может, насмерть пришибут кого. Только разве от понимания легче? Ведь не станут же укрывать беглого защитника! Выдадут с потрохами, а то и разделаются по-свойски. С них станется.

Сдаться в плен? Тоже глупо. Французы проиграют, и так ли нужны будут им пленные? Замерзнешь вместе с «Великой армией» посреди бескрайних снегов. Нет, похоже, единственный выход — это заболеть и попасть в госпиталь. На больницу не похоже, уход совсем хреновый, однако всё лучше, чем воевать, словно последний дурак!

Ради чего пропадать?

Вот если бы попасть сюда пораньше, можно было добиться большего, по крайней мере, научиться стать незаменимым, не загреметь в рекруты. Убраться подальше к Уралу, в конце концов!

Можно еще перебежать к французам, предупредить о дальнейшей судьбе. Но даже если выслушают, кто же поверит, если цель похода уже близка?

Остается лишь заболеть. Откровенной симуляции не поверят, жалостью командиры не страдают. Вон как гонят вперед навстречу накатывающейся к Москве армии! Милорадович, расфранченный, с шарфами немыслимых расцветок, то и дело проезжает вдоль движущихся колонн, торопит, боится не успеть к грядущему сражению. А тут болят натруженные, непривычные к дальним походам, ноги, тяжелое ружье невозможно нести, давит ранец, запрещено даже расстегивать пуговицы на мундирах. Издевательство по полной программе. И никаких возражений. Солдаты терпят, словно так и должно быть.

Хорошо тому пышному гусару. Наверняка спокойно проводит дни и ночи с Юлькой. Небось не дурак, на бойню спешить не станет. Он офицер, захотел — вышел в отставку. Никто не осудит. Тоже ведь слышал о сражении при Бородино. Сидит сейчас в собственном имении, а когда войска пойдут в другую сторону, может, и присоединится. Лавры, трофеи, ордена, чины…

Эх, надо было все-таки перебираться поближе к Юльке.

Ночевки прямо на земле, купание в редких водоемах, старательное призывание болезни… Отлежаться в госпитале, а там вдруг и удастся пристроиться в тылу.

Главное — это выжить!

— Вперед, марш-марш! — Команда немедленно была продублирована сигналом трубы.

Эскадроны дружно тронулись с места. Медленно, потом всё быстрее и быстрее, не теряя равнения, словно речь шла не о битве, а о параде. Ментики в рукава, усатые лица раскраснелись от боя. Первая шеренга привычно наклонила пики, вторая взвила в воздух сабли.

Галоп, стремительно накатывающийся навстречу строй французских латников…

Раковский мчался на положенном месте, впереди гусарского строя. Ветер овевал лицо, словно его можно было остудить самой бешеной скачкой. В мире не существовало ничего, лишь приближающиеся неприятели, и хотелось поскорее столкнуться с ними, рубить с наскока, валить на землю, в которой их никто не ждал. По паре метров на каждого — вполне можно позволить. Сколько их тут поместится!

Столкновение, а дальше — молниеносная кавалерийская свалка, не имеющая ничего общего с поединками один на один. Калейдоскоп мелькающих фигур, то в сверкающих кирасах, то в родных темно-синих мундирах. Рушатся на беззащитную плоть тяжелые палаши, парирование, удары, когда — удачные, гораздо чаще — нет, а противника уже отнесло в сторону, и бьешь следующего, чтобы или выбить его, или так же разминуться.

Никто не хотел уступать. Одни рвались к заветной цели, другие — защищали родную землю. Артиллерия гремела, и отдельные выстрелы сливались в неумолчный гул, в котором тонули и крики людей, и ружейные залпы.

Наконец, латники не выдержали, повернули, будто это могло спасти их от разгрома.

Раковский догнал кого-то, с оттягом рубанул так, что противник сразу выпал из седла, и тут сквозь охвативший азарт услышал аппель. Сразу стала ясна причина сбора. Слева, собираясь ударить во фланг расстроенным схваткой эскадронам, неслись польские уланы.

Гусары лихорадочно строили фронт. Они не успевали, только откуда-то из сплошных клубов дыма вынырнули стройные шеренги русских драгун. Что за полк, Раковский не рассмотрел, потом сочтемся за помощь. Пока же…

— Вперед, марш-марш!

Но как же жарко! Не скажешь, что август на исходе. Ничего. Выдюжим! Пусть Москва окажется им всем братской могилой!

Подвергнувшись удару сразу с двух сторон, уланы повернули, подставляя спины. Прозвучал ли аппель на этот раз, Арсений сказать не мог. Удиравшие поляки вдруг исчезли, а впереди возникло стройное каре пехоты. Разрозненные группки гусар даже при желании не могли прорвать строй, но все-таки неслись на ощетинившиеся штыками ряды. Залп прозвучал почти в упор. Конь под майором вдруг полетел на землю, и Раковский едва успел выскользнуть из стремян. Вроде цел. Даже сабля привычно болтается на темляке. Кто-то подскочил сзади, прохрипел:

— Ваше высокоблагородие! Сюда!

До французов было шагов тридцать, и медлить Арсений не стал. Вскочил на лошадь позади гусара, успел отметить, что лежавших на земле в родном синем не так много, большинство гарцует в отдалении или торопливо отходит к едва виднеющимся вдали родным штандартам. И повсюду носятся оставшиеся в одиночестве кони.

Одного удалось поймать по дороге. Раковский наскоро успокоил животное, запрыгнул в седло. Судя по прибору, уланское. Нечего было поляку лезть в чужие пределы!

Наскоро проверил пистолеты. Заряжены. Прежний владелец то ли не успел из них выстрелить, то ли проявил прыть и перезарядил после использования.

Да какая разница?

— Арсений Петрович, как ты? — Вадбольский с перебинтованной головой, без кивера, с тревогой посмотрел на офицера. Сразу отметил чужую лошадь, прорванный в нескольких местах ментик, разбитый кивер.

— Цел, — на самом деле сильно болела левая рука, кажется, до нее все-таки дотянулась вражеская сталь, ныло отбитое при падении колено, но ведь на ногах, в седле держаться может, драться — тоже, бой продолжается, а прочее — мелочи, не заслуживающие упоминания.

Князь кивнул. Он сам был таким же и не сомневался в праве офицеров самим решать, что делать. Да и до ран ли нынче? Тут хоть зубами, но держись.

— Опять прут. Вроде саксонцы, — полковник кивнул на показавшуюся вдали сверкающую шеренгу. — Хотят по пехоте ударить. Думаю, сумеем взять их во фланг. Чуть подпустим для верности…

Впереди сразу несколько ядер взрыло землю. Еще немного, и ударили бы прямо по строящимся мариупольцам. Слева в ответ громыхнула своя батарея. Клубы дыма поползли над полем, рассеялись, а артиллеристы уже сноровисто перезарядили пушки и выстрелили еще раз.

Еще дальше шли колонны к атаке какого-то пехотного полка, только рокотов барабанов отсюда не было слышно за канонадой. Заметили вражескую кавалерию, торопливо стали перестраиваться в каре.

— Командуйте левое плечо, Арсений Петрович! Я атакую с первым батальоном. С богом!

Раковский повернулся к поредевшим шеренгам.

— Гусары! Не робеть! За веру и Отечество!

— Ура!

Саксонцы заметили атаку, попытались на ходу повернуть, только не успели. Строй их был мгновенно смят, и вновь разыгралась бессчетная кавалерийская карусель.

— Ваше высокоблагородие! Драгуны!

— Аппель!

Но теперь не успевали уже мариупольцы. Да какая разница, сколько врагов? Руби и коли, пока есть силы. А нет сил, всё равно дерись… Пусть навеки запомнят деревушку с непритязательным названием Бородино…

— Скусить патрон!

Великая вещь, армейская подготовка. Саня проделал всё машинально, совсем не задумываясь над действием. Немного пороху на полку, остальной высыпать в дуло, засунуть туда же бумагу, послужащую теперь пыжом, заложить пулю. Затем резким движением шомпола вбить это всё до места. Взвести курок.

— По кавалерии! Целься точнее!

Избежать участия в сражении не удалось. Только теперь появился кашель, засопливело, однако перед самым боем никого болезни не волновали.

Если бы немного раньше!

Кажется, от топота копыт вздрагивала земля. И никуда не деться от прущей кавалерии. Побежишь — зарубят, а пока еще можно выкарабкаться. Хочешь жить, значит, стой.

Но как же страшно! Вот сейчас налетят, втопчут в пыль и, не заметив содеянного, помчатся дальше. У них даже лошади кажутся со слонов.

— Пли!

Треск, легкие дымки несгоревшего пороха, в которых чуть расплылась страшная картина.

Кто-то вылетел из седла, несколько лошадей рухнуло, прочие понесли прочь. Рядом с Саней какой-то не то чересчур отважный, не то незадачливый кавалерист с разгону налетел на выставленные штыки. Длинные ружья не дали драгуну дотянуться до пехотинцев палашом. Конь взвился на дыбы и упал, погребая под собой всадника.

— Заряжай!

Кое-кто из французов еще носился вдоль строя, однако даже молоденьким рекрутам было ясно: атака не удалась.

— Запомните! Никогда кавалерии не взять пехоту, если та выполняет свой долг! — прокричал сзади застывший на лошади полковник.

— Ура! — искренне, хоть чуть не к месту рявкнули солдаты.

— Пли!

Жаль, бой не ограничивается кавалерийскими наскоками.

Какой-то хлопок послышался правее, а следом — вскрик боли.

— Сомкнуть ряды!

— Ядро, — деловито пояснил сосед Сани. — Щас начнут нас бить.

Саня стоял во второй шеренге, впереди был еще солдат, но разве это защита от прилетающего чугуна? Приходилось стоять и смотреть на взрываемое чужой артиллерией поле. Счастье, что пушки были несовершенны, и большинство ядер или не долетало, или пролетало над головами.

— Что кланяешься? Знакомую увидел? — обронил сосед, когда парень в очередной раз попытался вжать голову в плечи. Словно это могло помочь против слепой смерти!

Дым, грохот, и вдруг прямо по опасному полю рысью проследовала кавалькада генералов и офицеров. Породистые кони, парадные мундиры, звезды, ленты, ордена, белые султаны на шляпах… Они ехали, будто совершая прогулку, не обращая внимания на летающие ядра, словно те были безобидными мухами.

— Барклай! — выдохнул кто-то в строю.

Командующий что-то сказал, и один из адъютантов тут же галопом помчался передавать приказание.

Вид начальства, спокойно катающегося под ядрами, взбодрил застывшее каре. В стороне объявилась батарея. Артиллеристы сноровисто отцепили пушки и сразу начали стрелять. Кавалькада проехала, и сквозь дым можно было увидеть медленно двигающуюся сюда вражескую пехоту.

— В колонну к атаке! — зычно выкрикнул полковник. — Братцы! Не выдавай! Послужим царю-батюшке и Отечеству!

И тут что-то грохнуло рядом с Саней. Стоявший рядом солдат рухнул без звука. Другой со стоном начал оседать на землю. Оказалось, их тут лежала целая груда, человек пять, не меньше. От вида убитых стало плохо. Жгло локоть правой руки. Саня боязливо покосился и увидел разорванный рукав и проступившую в прорехе кровь. От мысли, что эта — своя, стало дурно. В глазах потемнело, и сознание милостиво покинуло перепуганного парня…

* * *

На сердце было неспокойно, словно где-то происходило нечто нехорошее или кому-то из близких угрожала беда. Но во всем мире близким был один человек. Значит, с Саней?..

Пусть не показывается, забыл, но все-таки…

Может, просто занят тем, что выбивается на верхние ступеньки здешнего общества? С нуля, без связей и знакомств, лишь силою своего таланта и знаний… Это же не придуманный фэнтезийный мир, в котором герою обязательно попадется несколько магических артефактов. Или он изначально будет человеком из древней легенды. В нынешних обстоятельствах женщина поневоле будет обузой. До равноправия еще далеко, представительницы слабого пола сами пока могут немногое. Саня же — человек гордый. Не появляется — значит пока не может ничего предложить.

Сколько ему понадобится времени? Да еще война некстати…

Человек грядущих эпох просто обязан быть умнее предков. Терпимее, образованней. Следовательно…

Беспокойство не проходило. Юлия прогулялась верхом, уверенно держась на галопе. Даже пару раз выстрелила из пистолета, причем один раз — попала. Чувство такое — хоть сейчас в бой. Лишь бы достойного врага найти, пусть даже им окажется очередная ветряная мельница. Еще бы немного денег, и можно выступить хоть против всего света…

Она бы выступила, отправилась в путь, если бы знала куда. В какой стороне хотя бы та же Калуга? Навигатора ведь нет. А как без него пускаться в дорогу, когда и дорог нормальных нет?

Почему же так тревожно? Может, на Саню напали разбойники?

Вокруг лежали трупы. Вид их был ужасен. Но человек привыкает ко всему. Нельзя непрерывно ужасаться, в каком бы отвратительном виде не предстала смерть. Бывает ли она вообще в гламурных нарядах?

Канонада еще гремела, однако сражение понемногу угасало. Нигде не перемещались квадраты пехоты и развернутые кавалерийские линии. Люди устали, и уже никто не сумел бы их заставить продолжать бойню. Сил хватало лишь чтобы стоять, демонстрируя противнику полное презрение к смерти.

Куда идти? Сдаться в плен? Но что там может быть хорошего? Саня помнил, чем закончится нашествие. Если сами французы передохнут от голода и холода, то какая тут забота о пленных? Погибнешь вместе с ними, и всё. Значит, надо идти к своим. Оставаться здесь одному нельзя.

Саня попытался понять, где и чьи шеренги стоят в отдалении. Там вроде синие. Значит, французы. Что ж, надо идти в противоположную сторону. Правый рукав был в крови, однако болело не сильно. Ныло, да вдобавок в теле поселилась такая слабость, что каждый шаг давался с трудом. Саня подобрал чье-то ружье, оперся на него, словно был ранен в ногу, и поковылял дальше.

Оказалось, по дороге лежали не только свои. Тут же валялись солдаты в чужих мундирах, хотя саму схватку Саня пропустил. Ладно хоть, не затоптали. Иногда до слуха доносились стоны, кто-то еще не умер и лежал в надежде на помощь. Какая помощь, если сам едва живой? Идти трудно, поле перепахано, кругом тела, если же еще кого-то тащить…

Путь показался бесконечным, но вот от сильно поредевшего строя кто-то бросился навстречу, увидел рану и показал в сторону лазарета. Никто не достал носилки, не помог идти. Раз ноги есть, то добирайся сам. И ведь добрался и только там понял главное: сражение было лишь преддверием ада. Сам же ад был тут, и даже воздух был пропитан людскими страданиями. Тошнотворные запахи, стоны, здоровым людям тут не было места. А раненым… Куда же им деваться?

Тяжелых, а то и просто умирающих было столько, что на Саню почти не обратили внимания. Кто-то, парень даже не понял кто, перевязал руку, а потом выходец из будущего был просто всеми забыт. Не прогнали, и ладно. Хочешь — лежи здесь прямо на земле, хочешь — возвращайся в полк.

Санек, никого не спрашивая, прошел чуть вперед. Там уже грузили раненых на подводы и отправляли в тыл. Никаких специальных повозок, просто еще накануне сражения кто-то из ответственных лиц собрал всё, что подвернулось под руку, и кое-как приспособил для перевозки пострадавших. Редкие брички, как водится, использовались в основном для офицеров, солдатам же доставались обычные телеги. На сено укладывали столько людей, сколько могли, и сразу пускались в путь. Кто мог идти, шел рядом, держась за какую-нибудь выступающую часть.

Саня чуть поколебался, а затем пошел вместе с вытягивающейся едва не до бесконечности колонной. Куда угодно и как угодно, лишь бы подальше от ужасов войны.

А за спиной еще грохотал артиллерийский гром…

Оказывается, внешность тоже может приносить огорчения. Юлия была привлекательной девушкой и знала это. Как истинная женщина, она гордилась своей внешностью, радовалась восторженным мужским взглядам. Можно сколько угодно говорить о равенстве полов, быть логичной и целеустремленной, только есть качества, которые заложены в нас биологически, и ничего с ними не поделать. Например, стремление быть красивой.

Теперь, первый раз в жизни, природные данные играли против нее. Как ни пыталась Юлия замаскироваться под мужчину, ничего у нее не получалось. Дело было не в мужских костюмах. Дело было не в размерах. В крайнем случае, где-то можно ушить, где-то укоротить. Только никакие ухищрения не скроют определенные выпуклости, и даже корсет не помог.

А лицо! Юлия с раздражением смотрела на себя в зеркало. Разве кто поверит, что перед ним — представитель так называемого сильного пола? Еще эти длинные вьющиеся волосы, которыми девушка так гордилась! Не носят сейчас мужчины такие. Остричь? Каким образом кавалерист-девица умудрялась провести мужиков? Или сама была мужеподобной?

Не получается ничего с переодеванием! Синий фрак не подходит. Даже оставшийся от хозяина старый гусарский мундир, синие штаны (Юлия не знала их названия — чикчиры), красный доломан и синий ментик выдают в ней женщину. Хоть бороду приклей, всё равно разве что слепой поверит. Да и где ее взять, накладную бороду?

Юля в досаде топнула ножкой. Она только вчера узнала о судьбе своего спутника и немедленно решила мчаться на помощь. За долгое лето девушка научилась скакать на коне, неплохо стрелять из пистолетов, даже немного фехтовать на саблях. Сверх того, немного разбираться в здешних обычаях, нравах. Теперь бы она так просто не попалась. Но что делать с внешностью? Здесь не принято, чтобы женщины путешествовали в одиночку, о равенстве полов еще не слышали, а уж о пребывании женщины на войне — и подавно. Кавалерист-девица не в счет, она неведомым образом скрывается под видом мужчины.

О том, чем она может помочь парню, Юлия не думала.

Чем вообще можно помочь солдату на войне?

— Вывозить нас отсюда будут? — В отличие от аборигенов, Саня твердо знал: в ближайшее время Москва будет оставлена. После чего в нее войдут французы и вспыхнут пожары. Большинство жителей покинут город, а тем, кто останется, завидовать нечего. Кормить никто не станет, где жить посреди сожженных домов — непонятно, французы займутся грабежом, и человеческая жизнь будет стоить меньше копейки.

— Куда вывозить? Чай, Москва, — не понял Прокоп.

Пожилой солдат, раненный, как и Саня, в руку, был за санитара. В мещанском доме, где в тесноте размещены почти два десятка раненых, никакого другого медперсонала не было. Раза три в день сюда заходил лекарь. Осматривал, только его лечение в основном ограничивалось редкой сменой повязок да некими общими указаниями. Один солдат уже умер, был увезен на кладбище, и еще странно, что остальные пока были живы. Похоже, что медицина руководствовалась простейшим принципом: кому суждено, тот и выздоровеет.

Хоть кормили, а могли бы и об этом позабыть.

Короче, санитарное дело было поставлено неважно. Да и что ждать от медицины начала позапрошлого века? Хорошо, рана на руке потихоньку заживала и почти не беспокоила. Кость не задета, остальное не страшно. Зато Саня с изумлением обнаружил, что мечты имеют подлое свойство сбываться. Особенно мечты идиота. Не столь давно тянуло заболеть, и вот оно свершилось. Температура, тяжелая голова, мокрая рубашка, кашель, насморк — и никаких лекарств.

Хозяин дома расщедрился, заварил малину, выделил меда, и ночь прошла в жару и бреду. Оставалось неясным: пошло дело на поправку или болезнь укоренилась так глубоко, что выгнать ее можно будет с огромным трудом.

— Москва… — протянул парень.

Скажешь о ее скором оставлении, так ведь не поверят. Вокруг сплошные разговоры о защите города, который даже не является столицей России. Говорят, что губернатор в решающий момент бросит клич, собираются все встать грудью на подступах… Меж тем самое умное — уходить, пока не стало поздно и по всем дорогам не хлынули бесконечные людские толпы. Но как это доказать? Далеко ли уйдешь один? Сюда хоть некоторую часть пути удалось проделать, сидя на краешке переполненной ранеными телеге. Пешком сто с лишним верст Саня бы не прошел. В нынешнем же состоянии — и подавно.

— То-то и оно, братец. Кутузов ее в жизнь не отдаст, — убежденно поведал Прокоп.

Плохо он знал главнокомандующего!

Оставалось последнее — неким образом убедить хозяина, что Москву надо покинуть. Наплести про видение, они тут дремучие и многому верят, даже сказать, мол, во искупление город будет захвачен, зато это послужит концом французам, и русское знамя в ответ взовьется над Парижем. Быть же Москве под французом до холодов. Потом побегут сами, чтобы устлать своими трупами дорогу до самой границы.

Вдруг подействует?

Вдали полыхало зарево. Не верилось, что пожар объял весь город. Тот самый, в котором родилась и выросла Юлия. Вернее, в котором она родится спустя много-много лет. Несколько страниц в учебнике по истории, не принятые всерьез, так, общие сведения, оказалось, были страшной реальностью. Пусть девушке не удалось посетить Москву до пожара, да и выглядела она иначе, чем привычная, многоэтажная, однако всегда воспринималась родной.

Дорога была забитой. Сплошная вереница разнообразных повозок, просто идущих людей, между ними — колонны усталых солдат. То и дело сновали верховые. Едва не каждый оглядывался, смотрел на пламенеющий небосвод, крестился, невольно вздыхал…

Никто не обращал внимания на путницу. И мужской «штатский» наряд на ней, и сидит она в седле по-мужски, но до того ли в трудную минуту? Пусть едет, как хочет.

Юля и ехала. Напряженно всматривалась в солдатские ряды, словно можно найти среди множества воинов одного. Форма делает людей одинаковыми. Лица суровые, покрыты копотью и пылью, однако мундиры, порванные и почти всегда грязные, застегнуты на все пуговицы.

Иногда медленной рысью в общую череду вклинивалась кавалерия, а уж простых людей столько, что было понятно: жители покидают обреченный город.

Как в таком потоке найти того, кто нужен?

От идущей прямо по полю кавалерийской колонны отделился гусар и галопом помчался в сторону девушки.

Сердце вздрогнуло. Мало ли какие неприятности сулило приближение военного? Тот резко остановил коня рядом и выдохнул:

— Юлия Михайловна, вы? Откуда? Какими судьбами? А я гляжу… — и вдруг сурово покосился на сопровождающего девушку старого Архипа. — Что я тебе велел?

— Это я настояла, — твердо ответила Юля. — Здравствуйте, Арсений!

Она была рада встрече, ведь хозяин поместья был едва не единственным знакомым человеком в этом мире. Если не брать в расчет слуг и крестьян. Да и вел себя Раковский порядочно. Помог, чем был в состоянии, пусть только ей, не обратив внимания на ее спутника.

Сейчас, в некотором отдалении от полыхающего города, гусар казался совсем не таким, как в первые дни их встречи. Теперь это был воин, человек, который знает, что делать. Да, сейчас он отступает вместе со всеми, однако видно: в любое мгновение Арсений готов к драке, даже если драться предстоит со всем светом. Поневоле позавидуешь его избраннице!

А как смотрит! Столько восхищения во взгляде, что комплименты не нужны.

— Вам здесь не место, Юлия Михайловна, — голос гусара был тверд. — Французы — ерунда. У них разброд не меньше нашего. Не станут они нас преследовать после сражения под Бородином, — последнее слово было выделено. Арсений признавал правоту гостьи. — Взгляните, это же великое переселение народов! Сплошное неудобство, особенно для очаровательной барышни.

И ведь не признаешься ему, кого ищешь! Неудобно при виде искренней радости Арсения. Рад гусар встрече, очень рад, что бы при том не говорил. И говорит-то с явной заботой, переживая совсем не за себя.

— Ничего страшного. Одну-две ночи можно как-нибудь обойтись без удобств, — ответила Юлия. Ей доводилось ночевать и в палатке, и в спальном мешке.

Жаль, при себе не имелось ни того, ни другого.

Может, надо было послушаться Архипа и отправиться в путь в бричке? В ней ночевать удобнее, чем на голой земле. Судя по заполонившим окрестности людям, найти избу для ночлега будет тяжело. Конь устал, да и ехать прямо в ночь…

— Подождите, пожалуйста, — Арсений развернул коня и понесся к своей колонне. Оттуда донесся его зычный командный голос: — Петров! Давай вперед! Найди одно место для барышни! Подожди! Пяток гусар возьми! Хоть силой, но сделай!

— Слушаюсь! — Несколько человек рванули вперед.

— Подождите немного, Юлия Михайловна. Сейчас наши что-нибудь придумают, — Раковский снова был рядом. — А завтра с утра добудем вам бричку, и даже сопровождающих выделю.

— Я сама, — девушка привыкла решать всё самостоятельно. Но забота Раковского была ей приятна.

— Вижу, вы неплохо держитесь в седле. Про то, как вам идет мужской наряд, скромно промолчу. Но всё равно не стоило подвергать себя превратностям пути.

В ольстрах по бокам седла имелись заряженные пистолеты, так что девушка чувствовала себя в полной безопасности.

— Не могу я больше сидеть в четырех стенах, когда такое творится. Всё лето просидела, даже с Прокопом вашим познакомилась.

— С Прокопом? — удивился гусар. — И как он вам?

— Занятное существо, — улыбнулась Юлия. — Скажите, в каждом доме имеется такое?

— Как же иначе? Токмо показываются они не каждому. Если вы даже Прокопу моему приглянулись… — Гусар в восхищении развел руками.

Сумерки перерастали в ночь, жуткую из-за полыхавшего на полнеба пожара. В его красноватых отблесках мир приобрел фантастические черты. Отовсюду доносились возгласы, стоны. Казалось, что наступает конец света.

— Поедемте, Юлия Михайловна. Что ж стоять? Скажите… — уже тише спросил Арсений. — … раз вам ведомо грядущее… Когда будет изгнан француз?

Зимой, чуть было не сказала девушка, но вспомнила, что климат сейчас другой и морозы приходят гораздо раньше декабря, как бы не в октябре.

— Со снегом вместе. Они замерзнут. Те, кого не перебьют партизаны.

— Слава богу! — Гусар снял кивер и перекрестился. — А Наполеона взять удастся? Хотя тогда зачем идти на Париж?

— Нет. Сумеет убежать. Сдастся он потом и умрет на острове Святой Елены, — название острова вовремя всплыло в памяти.

— На Елене, так на Елене, — улыбнулся майор. — Ладно. Зато Париж посмотрю. Да и по справедливости будет. Раз они побывали в гостях у нас, надо и нам сходить к ним с ответным визитом.

Сказано было с такой беспечностью, словно военная дорога была совершенно безопасной и на ней убить Арсения не могли. К лицу ли бояться гусару?

— Господин майор! Нашли! — Из темноты навстречу выскочил молодой гусар. Очевидно, тот самый Петров. — Я оставил там троих, чтобы никого не пускали.

Он только сейчас рассмотрел девушку и даже умолк на полуслове. Лишь сдвинул кивер набекрень и жадно пожирал Юлю глазами.

— Корнет Петров, — представил его Раковский. — Юлия Михайловна, — фамилии гостьи он называть не стал.

— Очень приятно. Позвольте вашу ручку, — расцвел молодой офицер.

Пожалуй, даже чересчур молодой. Лет семнадцать, не больше. Совсем мальчик, но уже воин.

— Показывай, что ты нашел. — Арсению не нравилось то внимание, которое Петров уделял его гостье, но обрывать речи юного гусара он не стал.

Уже засыпая на кровати в крестьянской избе, где кроме нее оказался целый выводок помещичьих дочек, Юлия успела подумать: «А как там Саня?» Дальше усталость взяла свое…

Спать на голой земле было неудобно. Жестко, холодно. Хорошо еще, что шинель была при себе, и сие изобретение отцов-командиров мало чем напоминало пальто. В развернутом виде с отстегнутым хлястиком шинель казалась огромной, ее можно было подстелить под себя, да еще и укрыться.

Жар не проходил. Сейчас бы каких лекарств, удобную кровать с одеялом, заботливую маму, поправляющую подушку… Где всё это? Единственная повозка, да и в той лежит раненый штабс-капитан, а владелец оной тоже разлегся на земле. Зато удалось слинять из обреченной Москвы в предпоследний момент, пока на дорогах шли не колонны, а отдельные ручейки самых предусмотрительных.

Единственная лошадь оказалась клячей и едва тащила коляску, в которой кроме офицера кое-как поместились вещи владельца. В итоге Сане и двум другим солдатам, равно как и домочадцам, пришлось ковылять пешком. Далеко ли так уйдешь? Правда, первую ночь удалось переночевать в избе, прямо на полу, зато под крышей. К исходу же второго дня стали обгонять те, у кого кони получше и страх сильнее подгоняет в спины. Такой толпе жилья не хватит. Денежки же у некоторых водятся.

Штабс-капитан Калугин к беднякам не относился. К богачам тоже, иначе служил бы не в гренадерах, а в гвардии, однако пять штук деревенек у родителей имелось. Иная беда, при себе наличности у офицера было мало. На войне она не столь нужна, а вот сейчас бы пригодилась.

— Нам бы верст сто пятьдесят продержаться, а там доберемся, — поведал юный офицер.

Левая нога его покоилась в лубке, одна рука не действовала, весь перемотан бинтами. Остается надеяться, что в благодарность за спасение не даст потом пропасть, оставит при себе. А какой из него отныне воин? Тут выбор простой: или на тот свет, или отставка «за ранами».

Сто пятьдесят верст. Это сколько же идти? Допустим, двадцать верст в день. Выходит, неделю.

Саня закашлялся. Вроде только что задремал, и в дреме пришла к нему одна мысль. Если шире внедрять здесь кредит, то общество станет цивилизованней. Уговорить кого-нибудь, того же Калугина, к примеру, походатайствовать об открытии банка, пристроиться туда, да и жить припеваючи. Жаль, кашель разбудил, отвлек от грез и вернул к реальной жизни.

Зря он мечтал заболеть. Мечты иногда сбываются. И ничего хорошего в том нет.

Прошедший накануне дождь превратил дорогу в полосу грязи. Колеса повозок застревали в лужах, приходилось помогать лошадям. Солдаты большей частью шли там, где пожухлая трава позволяла хотя бы не вязнуть на каждом шаге. Ветер шелестел в кронах, сбрасывал на землю пожелтевшую листву. Звуки порождали невольную тревогу, заставляли людей вглядываться в густой лес. Сколько отрядов ушло и сгинуло без следа? Местные варвары словно не желают знать о правилах войны. Мало того что не везут продовольствие в город, хотя какая разница, кому продавать, так еще уничтожают тех, кто приходит к ним в дом с одним желанием: достать съестного. Упрямцы упорно не желают признавать себя проигравшей стороной, хотя «Великая армия» стоит в их самом большом городе, в центре государства. Прочие народы в подобных случаях давно заключили бы мир, и только эти упрямятся, надеясь на чудо.

Как говорит любимый император, Бог на стороне больших батальонов! Вся Европа пришла покарать тех, кто противится воле величайшего человека. Пока же двум ротам и эскадрону приходилось идти по деревням, добывать провиант, без которого самая сильная армия превращается в скопище голодных ртов.

Эскадрон — сказано громко. После генеральной баталии кавалерия понесла такие потери, что любой полк стал эскадроном, а эскадрон — кучкой всадников. Да и кони страдают от бескормицы, едва двигаются, превратившись в скелеты.

С конноегерями было спокойнее. Головной дозор мог предупредить об опасности, дать время построиться в каре. Против пехотного строя никакие казаки ничего не сделают. Им только разрозненных солдат ловить или нападать внезапно.

Русские оказались легки на помине. Только что никого не было вокруг, лишь пустынно шумел лес, и вдруг из него вылетели всадники. Не казаки, гусары в темно-синих с золотой шнуровкой мундирах. Сабли наголо, уже занесены для удара, расстояние такое, что не о строе думать надо, а о собственном спасении. Отряд растянулся, словно шли не солдаты, а штатские беженцы, да и какой возможен порядок на дороге из грязи и воды?

Как же дозор проглядел?

— Руби супостата! За Отечество, гусары! — азартно прокричал немолодой офицер и первым с налета полоснул саблей подвернувшегося француза.

Бедолага попробовал прикрыться ружьем, да куда там! Сабля погрузилась в плечо, вновь взмыла ввысь, благо тел для рубки было хоть отбавляй.

Кое-кто успел выстрелить. Практически не целясь, создавая больше шуму и не нанося врагу урона. В нескольких местах группки солдат попробовали встать плотно, ощетинились штыками. Одну из них всё тот же гусарский офицер разорвал с налета, другую затоптали его подчиненные, однако кто-то устоял под первым ударом.

Ни о каком правильном сражении не могло быть речи. Гусары носились везде, сшибались с немногочисленными конноегерями, гонялись за убегавшей пехотой, пытались достать тех, кто запрыгнул на повозки или залег под ними. Спереди, со стороны дозора, тоже доносились звуки схватки, только никому не пришло в голову вслушиваться в происходящее там.

Сначала один солдат взметнул вверх руки в знакомом жесте, затем второй, а там и все, кто оставался на ногах. Глупо погибать, если плен сулит спасение.

— Пленных собрать. Раненых перевязать. Да, посмотрите, что в повозках. Успели кого ограбить или нет? — распоряжался Раковский.

Только сейчас стало видно, что партизанская партия невелика, раза в два поменьше плененного отряда. В чистом поле никакого разгрома бы не случилось. Возможно, нападения тоже.

Зато теперь хоть кормить будут. Мертвым-то уже всё равно, а живые устали от холода, от голода. Что толку в награбленных богатствах, когда нечего есть?

Будем считать, что к лучшему.

— Петров! Донесение нашему князю! Четверо пленных офицеров, полторы сотни солдат. Да еще порублено немало. Сейчас посчитаем, — Раковский был весел и бодр.

Пусть нынешняя война считалась малой, так ведь, понемногу да потихоньку, и «Великая армия» исчезнет, словно не приходила никогда на Русь.

Не знали чужаки старой русской пословицы, что дома и стены помогают. В данном случае — лес. Да только ли лес! Так называемая нечисть и та ополчилась на пришельцев, посягнувших на ее территорию и уклад. Это ведь местные лешие указали местечко для засады да отвели супостатам глаза.

— Спасибо! — прокричал лесу майор.

Права оказалась прелестная гостья. Приходит конец нашествию. В одном ошиблась Юлия Михайловна: не дождется корсиканский узурпатор морозов. Раньше из Москвы побежит. По снежку его гнать будем. От стен ли Смоленска, еще дальше. Просидел на месте лишнее время, теперь познакомится в бегстве с русской зимой. В снегах его и закопаем, чтобы другим неповадно было.

Ладно, его армию. Сам пусть помирает на Елене ли, на Жозефине… Не девичьим ушкам слышать подобное.

Раковский радостно улыбнулся. Сам бы он предпочел умереть рядом с Юлией.

Где она сейчас? Хочется верить, что в поместье. С нее станется…

С нее действительно сталось. Конь слушается, стрелять научилась, Саня исчез, а делать осенью в поместье нечего. Знакомые появились. Общая беда сближает, и в поместье стали заезжать соседи, а главным образом — соседки. Мужчины почти поголовно отправились в армию или в ополчение, оставшиеся занимались заготовками для армии, и в деревнях оставались в основном жены, дочери и многочисленные беженцы из тех, чья родня проживала в Калужской губернии и кому не хотелось отправляться еще дальше в глубь страны. От них Юлия узнала много полезного, но в целом в подобном обществе было невыносимо скучно. С Прокопом и то куда интереснее. Домовой прожил долгую жизнь и помнил то, что уже забыли люди, а уж Юля не знала вообще. Российская история в перечень интересующих ее тем не входила, и многое из сказанного звучало откровением.

Деятельной натуре девушки бесед было мало. Если бы жизнь текла обычным чередом и в окрестностях проводились балы, можно было бы стерпеть обыденность, однако какие развлечения, когда французы буквально рядом?

Оставалось одно: искать своего суженого. Благо армия расположилась лагерем в Тарутине, все это прекрасно знали. Где еще быть солдату?

Или он уже офицер? Вряд ли. Не вяжется образ парня с военным человеком. Чиновником, вельможей — да. В бою его представить трудно. Вот Арсений — иное дело. С ним любая опасность не страшна. Жаль, что он не в ее вкусе. И внешность, и возраст… А всё равно, какой мужчина!

Интересно, он в лагере или бьет французов в партизанах? Вряд ли настоящий гусар станет отсиживаться в безопасном местечке, если есть возможность подраться.

Юлия против воли всё чаще думала о владельце поместья. Странный человек, настолько непохожий на всех ее предыдущих знакомых, что поневоле вызывает интерес. Или они в этом времени все такие?

В пути легко не было. Грязь, в которой легко могла застрять повозка, бесконечные повороты, ухабы, лужи… Юля вновь не стала слушать Архипа и пустилась в путь верхом. Грязь подстраивала пакости и тут, вылетала из-под копыт, зато не приходилось выталкивать бричку или ждать, кто сможет это сделать. А уж на машине здесь вообще было бы не проехать.

В сопровождающих вновь был отставной гусар. Он же вел в поводу третью лошадь, нагруженную всякими полезными в дороге вещами и просто гостинцами. Хороший предлог — навестить в лагере Арсения. Старый ворчун с готовностью поддержал девушку и отправился в путь без возражений. Архип откровенно тосковал, оказавшись на некотором расстоянии от войны и от своего нынешнего барина и бывшего командира.

Ничего не напоминало предыдущее путешествие. Тогда движение было навстречу, люди покидали Москву, кое-кто умудрялся вывезти скарб, везли много раненых. Теперь встречными были разве что редкие всадники, скакавшие с различными донесениями, да бредущие колонны пленных французов. Попутно, к тому же Тарутину, двигались бесконечные обозы с продовольствием и амуницией. Попадались колонны бодрых солдат, то ли новобранцев, то ли выздоровевших после ранений. Шли ополченцы. Несколько раз проходили казаки. Соседи наперебой рассказывали друг другу, что Дон поднялся едва не поголовно, и теперь полки прибывают к светлейшему едва не каждый день. Прибывает пополнение, и скоро армия вновь достигнет прежней численности, а то и превысит ее.

Шла сила, и незадачливому завоевателю оставалось или покориться ей, или бежать без оглядки, если еще возможно. Вокруг все говорили о доблестных поселянах, самостоятельно уничтожавших партии французов, об армейских партизанах, нарушающих вражеские коммуникации. Имена Давыдова, Сеславина, Фигнера, Дорохова не сходили с уст. Народ, невзирая на разницу сословий, объединился вокруг трона и веры и желал лишь одного: полного уничтожения неприятеля.

— Завтра к полудню доедем, — порадовал Архип, которому доводилось ездить по здешним местам.

Но неприятности начались задолго до раннего осеннего вечера. Избы в придорожных деревнях оказались забиты вставшими на кратковременный постой солдатами, офицерами, штатским людом, спешившим к армии, и переночевать оказалось решительно негде. Проводить же ночь в открытом поле, да с грязью и лужами…

— Можно повертать туда, — Архип что-то прикинул и указал на отходящую в сторону дорогу, скорее тропинку, настолько она казалась заброшенной. Лишь некие наметки пути, а между колеями — остатки травы. — Там, ежели память не изменяет, деревенька небольшая была. Стоит на отшибе, народу быть не должно.

— Веди, — Юлия устала. С утра в седле, и не первый день! Ей хотелось одного: немного отдохнуть, чтобы завтра не выглядеть изможденной мумией. Да и двигаться в темноте и трудно, и бессмысленно. Даже лошадь устала.

В низинках уже собиралась тьма. Деревья чуть шелестели уцелевшей листвой. Не той, недавней, радующей глаз разноцветьем, а окончательно пожухлой, грязной. Поля убраны, и теперь на них не было ничего, кроме той же грязи. Меж тем серое и днем небо помрачнело еще больше. Стало казаться, что еще немного, и наступит полноправная ночь, мрачная, без единого огонька и ориентира, однако за очередной опушкой и впрямь замаячила небольшая, в десяток дворов, деревенька. Залаяли собаки, кто-то выглянул наружу.

Ночлег…

Крик первых петухов Юля проспала. Лучшее средство от бессонницы — хорошая усталость.

Проспала она и вторых, и сумела встать только с третьими. Может, и с четвертыми, кто этих голосистых пернатых разберет? Пока привела себя в порядок, пока позавтракала, чем бог послал…

Бог щедрым не был, разносолами не баловал. Не поместье — крестьянская изба, да еще в военное время. Но, наконец, сборы закончились, и девушка уже приготовилась прыгать в седло, когда вдали, с противоположного края, показалась большая толпа.

— Французы, — выдохнул Архип и потянул ружье. И сразу же с облегчением: — Да то ж пленные! Вон, наши сопровождают вражин!

Точно. Впереди и по сторонам колонны ехали гусары в таких же синих мундирах, которые Юлия видела на Арсении. Да еще, кажется, там была и пехота.

— Мариупольцы! — признал мундиры отставной вояка. — Может, барин здесь? Щас я мигом сгоняю, узнаю!

— Я тоже, — сердце девушки забилось чаще.

Они припустили коней, сблизились с колонной, от которой навстречу помчался офицер.

Старый знакомец. Тот самый Петров, который уже устраивал девушку на ночлег.

— Юлия Михайловна! Вы? Какими судьбами? Суженого своего ищете?

Девушка вздрогнула и лишь мгновение спустя сообразила, что под суженым подразумевается Арсений.

Она дипломатично промолчала, едва заметно пожав плечами. Неприлично девушке выставлять напоказ свои чувства.

Только в честь чего ее назвали суженой немолодого гусара? Очень надо!

— Вот, из-под Вереи идем, — Петрова распирало от важнейшей для него новости, и прочее временно отходило на второй план. — Представляете, выбили мы из города француза. Точнее, вестфальцев, да то мелочи. Они там укреплений настроили, да ерунда это всё. Дорохов взял наших четыре эскадрона, четыре елизаветградцев, егерей, да и… — Корнет прикусил язык, прерывая нечто неприличное. — А Раковский каков! Пехоты мало, так он спешил два эскадрона и сам повел в атаку. Как не зацепило, в упор стреляли! Кого мы порубили, прочие — сдались. Вон их сколько! Потом еще отбить город хотели, большое подкрепление прислали, да мы и их к ретираде вынудили. Полная виктория!

— А он… не ранен? — Голос предательски дрогнул.

— Цел Арсений Петрович, цел, — сразу понял о ком речь Петров. — Вообще, потерь у нас мало. Вот при Бородине Раковский был ранен в руку, но остался в строю, а теперь все пули мимо пролетели. Хотя на рожон лез, только смелого пуля боится.

— Где он? Я хочу его видеть! — само вырвалось у девушки.

— Туда нельзя, Юлия Михайловна! Отряд наш отошел во исполнение приказа. Места небезопасные, могут шляться отдельные шайки французов, а я вас сопроводить не могу, пока не сдал пленных.

Он просто не знал собеседницы. Слова об опасности Юля просто пропустила мимо ушей. Не привыкла она бояться, и французы представлялись ей неким подобием хулиганов. Убедить девушку в обратном было невозможно. Минут через десять корнет сдался и всё, на чем сумел настоять, — это дать в сопровождающие пару гусар.

Взятием Вереи командовал генерал-лейтенант Дорохов, бывший начальник Раковского во второй наполеоновской войне. Изюмский гусарский полк, шефом которого был генерал, благодаря прихотливой военной судьбе оказался в партизанском отряде Винценгероде, кстати, самом первом отряде, посланном на коммуникации еще Барклаем-де-Толли из Смоленска. В нынешнем же отряде были эскадроны двух других гусарских полков — Мариупольского и Елизаветградского, казаки и немногочисленная, поредевшая в Бородинском сражении, пехота. Удерживать освобожденный город не было смысла. Французы были уничтожены или пленены, их укрепления взорваны и срыты, трофейное оружие роздано жителям. Отряд же отошел на некоторое расстояние в готовности действовать против вражеских партий. Мало ли мародеров шлялось по округе? Да и крупные отряды могли появиться.

— А ведь это начало перелома в войне, господа! — воскликнул Раковский. — Пройдет неделька, другая — и погоним мы их в хвост и в гриву.

— Ура! — коротко рявкнули офицеры.

По такому поводу не грех выпить, только война продолжается, и даже короткий осенний день может оказаться длинным и чреватым на события.

— Генерал, — кто-то первым заметил идущего сюда Дорохова.

— Как настрой? — осведомился тот.

Мог бы не спрашивать. Победа окрыляет.

— Господа офицеры, тут к нам явился поселянин. Говорит, недалеко, в тылу видели небольшую шайку французов. Скорее всего, обычные мародеры. Надо проверить, — он не хотел никому приказывать, люди заслужили короткий отдых после долгого марша и последующего боя, только и небольшая шайка могла причинить кому-то вред.

— Я пойду, — просто сказал Раковский. — Полуэскадрона хватит. Кликну охотников. Через четверть часа выступим.

— Действуй, Арсений Петрович, — кивнул Дорохов.

Подпруги на лошадях были лишь ослаблены, и времени на сборы не требовалось. Охотников вызвалось больше, чем требовалось, и майор выбрал из них полсотни человек. Против шайки хватит, зачем зря лошадей гонять?

Крестьянин на своей завалящей лошаденке пристроился в голову отряда, и пошли.

Некоторое время двигались проселком, затем за проводником свернули на лесную тропу. Чужой бы здесь обязательно заплутал. Леса всё тянулись, порою сменялись полями, и опять отряд вступал под пологи деревьев.

Лишь бы не ушли, думал Раковский. Или не напали на какую деревню. Мало ли что может случиться? Девок снасилуют, кого-то из мужиков убьют.

— Ниче, барин, — словно угадал его мысли заросший едва не до глаз проводник. — Там лешие обещались попетлять их. Будут ходить по кругу, никуда отсель не денутся. Уже недалече.

И тут в стороне от тропинки послышались выстрелы. Один, второй, третий…

— Гусары! Вперед! — Раковский первым повернул на звук короткой сшибки.

Вслед за ним, разворачиваясь широкой лавой, ринулись остальные. Скачка галопом прямо через лес длилась недолго. Полуэскадрон выскочил на опушку. По ту сторону раскинувшегося поля лежала дорога, и на ней вертелись десятка три всадников в чужих мундирах.

Не только в чужих. Раковский издалека отметил цвет родного полка и, кажется, кого-то в штатском костюме.

— Марш-марш!

Сабля сама выскользнула из ножен. На душе стало весело. Впереди был враг, польстившийся на легкую добычу, еще не ожидающий удара, и не было места тому врагу на родной земле.

Силы были примерно равными. Майор вырвался вперед корпусов на десять, за ним неслись десятка два гусар, а прочие еще проламывались сквозь буераки.

Противник, причудливая смесь польских улан, французских конноегерей и драгун, торопливо развернулся и бросился навстречу. Опасались подставлять спины в скачке через поле, а тем более — удирать через лес. Зато отваги им было не занимать. А то и обычной злости голодных, отчаявшихся выбраться из России людей.

Раковский с налета сшиб одного, обменялся ударами со вторым и схватился с третьим. Несколько секунд противники обменивались ударами, затем майор изловчился, парировал чужой выпад и тут же достал неприятеля кончиком сабли. Краем глаза заметил движение слева и успел развернуться навстречу драгунскому офицеру. Тот выпалил из пистолета, и что-то прошло вплотную к плечу. Скрестились клинки. Кавалеристы сошлись так плотно, что Раковский просто двинул француза эфесом в лицо. Пусть будет пленный, надо же узнать, все мародеры здесь или кто-то отделился от основной группы.

Бой оказался неудачным для французов. Почти половина уже валялась на земле, кто-то тянул руки кверху, несколько наиболее шустрых неслись прочь, по пятам преследуемые гусарами. Небольшая, да всё же победа. Только на кого напали мародеры?

Искать не пришлось. В стороне, вплотную к старому дубу, притулились двое пеших и одинокий всадник. Тут же валялись пара конских туш и несколько человеческих тел. Всадник был свой, из второго эскадрона, а вот пешие…

Раковский соскочил с коня. Сердце билось как сумасшедшее и отнюдь не от недавней схватки.

— Вы? Юлия Михайловна?

Да, это была она. Волосы растрепались, головной убор потерян, однако рука судорожно сжимает пистолет с невзведенным курком. Арсений отметил это машинально, как и застывшего с саблей, держащегося за раненое плечо Архипа, а дальше смотрел лишь в бездонные карие глаза. Девушка раскраснелась от пережитого, часто дышала и тоже не отводила взгляда от невольного спасителя. Раковский не сразу вспомнил, что продолжает сжимать саблю с окровавленным клинком. Хорош, наверное, вид. Зачем-то коснулся рукой воротника ментика, тот оказался порванным. Французский офицер, скотина! Надо же так попасть!

— Арсений…

Падать в обморок по примеру многих светских дам девушка не стала, хотя держалась на ногах с трудом. Опоздай полуэскадрон, и судьба девушки могла быть более плачевной, чем у ее спутников. Тех бы просто убили, а ее…

— Они коня подстрелили, — выдохнула Юля. — И гусара одного. Но как…

— Юлия Михайловна, здесь путешествовать опасно, — наконец-то смог заговорить Арсений.

Покосился на Архипа, да не ругать же старика! Он самоотверженно защищал гостью даже раненым. Вся одежда в крови.

— Моя вина, Арсений Петрович. Не настоял, — вздохнул ветеран. — А барышня — поискать надо. Одного улана из пистолета свалила наповал.

Лишь теперь девушка осознала, что убила человека, и прежде румяные щеки побелели.

Ох, не женское это дело, война!

Рана Сани зажила быстро, напоминая о себе лишь шрамом. Да и не было ничего серьезного. Так, содрало кожу да вырвало немного мяса. Гораздо труднее оказалось избавиться от простуды. Хворь окончательно так и не ушла, остался рвущий нутро кашель. И никаких лекарств, чтобы поправиться.

Зато раненый офицер озаботился судьбой спасителя, оставил при поместье и своей особе. Штабс-капитан до сих пор едва ходил, к строю был еще непригоден, однако, вот чудак, рвался обратно на войну. Словно мало ему досталось!

Саня при нем выполнял обязанности денщика, однако сумел произвести впечатление на престарелых родителей своим английским и уже начинал преподавать язык малолетним племянникам и племянницам. Конечно, профессия учителя не слишком уважаема, но вдруг удастся выбиться в управляющие или в камердинеры? А там, чем черт не шутит, соблазнить какую-нибудь помещичью дочку и жениться?

Что за времена, в которых нормальному человеку двадцать первого века, с высшим образованием, между прочим, даже достойное положение занять нельзя? Не нужны его таланты, и точка!

По вечерам, если не мучил кашель, Саня с тоской вспоминал будущее, сколько он зарабатывал, как всё это тратил, какой там был комфорт… Ну да, от многочисленных кредитов он освободится, но это был единственный плюс переноса.

Неужели обратной дороги нет, и он всю оставшуюся жизнь проведет посреди окружающей дикости? За что?!

Французская армия отступала. Она тайно вышла из Москвы, чтобы затем устремиться на родину через нетронутые войной края. Однако движение было немедленно замечено партизанами Сеславина. Предприимчивый командир захватил в плен унтер-офицера Старой гвардии, который сообщил некоторые подробности. Меры были приняты незамедлительно. К Малоярославцу, лежащему на пути «Великой армии», был выдвинут корпус Дохтурова, подкрепленный отрядом Дорохова. Следом за ними двинулась и вся русская армия. Город много раз переходил из рук в руки, и, в конце концов, Наполеон понял: ему не прорваться. Пришлось сворачивать на разоренную Смоленскую дорогу, а уже неотвратимо подступала зима.

Под Малоярославцем был тяжело ранен Дорохов. Оправиться от раны изюмский гусар так и не смог…

— Я не собираюсь сидеть дома! — Юлия сказала это так, будто считала поместье своим. — Тоже мне предрассудки: мужчина, женщина! Я такой же человек, как и ты! И хочу делать что-либо полезное, а не заниматься всю жизнь домашним хозяйством!

— Юля… Война — дело мужское. Если мы защитить страну не сможем, какие же мы мужчины? А уж за женскими спинами прятаться…

Арсений только что был произведен в подполковники.

— Не прятаться! Но я желаю стоять рядом. И имею на то право, — решительно произнесла девушка. — Скакать умею, стрелять тоже.

— Этого мало. Да и могут ранить, убить. Нет, — последнее слово прозвучало жестко. — В бой я тебя не пущу.

Стало ясно: не уступит. Здешние мужчины подвинуты на своих обязанностях и воевать считают за честь. Некая кавалерист-девица вынуждена была скрывать свой пол. А тут — не скроешь. Но что-то есть в представителях сильной половины привлекательное. То, что утратили их потомки.

— Тогда я буду сестрой милосердия, — нашла выход девушка.

— Кем? — не понял Раковский.

— Ухаживать за ранеными. У нас этим занимаются женщины.

— У вас… Ах да, — чем дальше, тем больше Арсений начинал верить, будто Юлия и вправду перенеслась из будущего. Мало ли какие чудеса Божьей милостью могут случиться на свете! Неисповедимы пути Его… Не похожа она на всех виденных им — весьма многочисленных — дам. — Всё равно. Что скажут: девушка одна, среди посторонних мужчин.

— Мне безразлично.

— Мне — нет. Раз уж я принял малое участие в твоей судьбе…

— И теперь решил больше не принимать… — без вопросительной интонации продолжила девушка.

— Напротив, Юлия Михайловна. Я понимаю, это не совсем благородно с моей стороны, но…

Ух, в атаки ходить куда легче. Здесь же правильнее — с обрыва в ледяную воду. И словно перед прыжком, Арсений набрал воздуха:

— Я прошу руки и сердца. Свадьбу можем сыграть сейчас, после войны… Что поделать, если без тебя не могу жить?..

Слов было еще много, они обрушивались на девушку водопадом, кружили голову, и вдруг захотелось, чтобы им не было конца.

— Я не прошу немедленного ответа, только… — Раковский резко умолк.

Он пытался прочитать решение судьбы в девичьих глазах, только Юлия упорно отводила взгляд.

Некстати вспомнился разговор с дядей. Не родилась еще моя невеста…

Молчание затягивалось, стало нестерпимым. Что-то упало на щеку, и Раковский машинально отметил: первая снежинка.

— Да…

Владислав Русанов. Махолетного полка поручик

Бивачный дым плыл по-над землей, смешиваясь с утренним туманом. Воздух горчил и стылыми пальцами забирался за пазуху.

Поручик Льгов потянулся и сбросил рубашку на растяжку палатки.

— Архип!

— Тута я, вашбродь!

— Давай!

Денщик с размаха плеснул из ведра ледяной днепровской водицей.

— Вот чертяка! — крякнул поручик. — Опять штаны залил!

— Виноват, вашбродь! Сейчас сухие принесу.

— А ну тебя! Некогда! Полотенце лучше неси!

Алексей Алексеевич стряхнул воду с усов и принялся растираться жестким, как дерюга, полотенцем. Накинул свежую рубашку, застегнулся, заправил в белые лосины. Принял из рук Архипа черный с серебряным позументом и синими отворотами мундир, накинул на плечи. Наслаждаясь утренней свежестью, зашагал на летовище, где застыли, словно пришедшие из сказок Змеи Горынычи, громоздкие и вместе с тем ажурные махолеты.

Несмотря на скудость утреннего солнца, команды, вкупе с мастеровыми, уже трудились не покладая рук. Махолет, он капризный, как конь арабских кровей. Чуть недоглядел — и живота лишился. Солдаты мазали оси жиром, подтягивали крепления, прощупывали каждый вершок крыльев, сделанных из натянутой на тонкий дубовый каркас тончайшей, пропитанной маслом, кожи.

Завидев командира, служивые вытягивались «во фрунт».

— Вольно, вольно, братцы, — на ходу бросал Льгов.

Вмешиваться в ежедневное обслуживание он не собирался. Капралы и унтера проследят, неожиданностей быть не может. Не было еще случая, чтобы его «крыло», хоть на учениях, хоть в бою, не оправдало чаяния поручика.

— Здравия желаем, ваше благородие! — рявкнул рыжий, как лисовин, унтер Портков, бросая ветошь на траву.

Расчет командирского махолета построился рядом с ним, пожирая глазами поручика. Рядовые Акимов, Ильин и капрал Славкин.

— Здорово, молодцы! Вольно. По распорядку.

— Есть, вашбродь!

Солдаты рассыпались, окружая чудо мысли санкт-петербургских механиков. Славкин откинул с приводного шкива ремень, а Ильин с Акимовым, взгромоздившись в седла, напоминавшие казачьи, принялись крутить педали.

— Левая заедает!

Портков, не доверяя столь важное дело подчиненным, самолично мазнул по оси куском прогорклого сала.

— Еще пробуй!

Солдаты пыхтели, педали мелькали, оси нежно подвывали, выпуская капельки разогретого жира по краям втулки.

— Вроде ничего так пошла!

— Еще, еще!

Когда из втулки показалась тонкая струйка дыма, унтер сжалился. Дал оси остыть и еще раз густо намазал салом.

Поручик улыбнулся, мельком оглядел оружейный запас — утяжеленные стрелы против вражеской конницы и пехоты, револьверные ружья для воздушного боя и даже один реактивный снаряд, закрепленный под днищем, на киле летного устройства. Тут тоже беспокоиться не о чем. Пусть французы только сунут нос в Смоленск. Умоются кровушкой…

— Ну что, бг’атцы! — послышался позади бодрый голос. — Побьем непг’иятеля?

— Побьем, отчего же не побить, вашбродь! — нестройно, но довольными голосами отвечали солдаты.

Алексей Алексеевич, не оборачиваясь, догадался, что на летовище появился Жорж Заблоцкий, бывший гусарский ротмистр, разжалованный за беспробудное пьянство и разврат в фендрики, но благодаря протекции троюродного дядюшки, интенданта при штабе генерала Витгенштейна, отправленный не в занюханный пехотный батальон, а в махолетный полк самого Феоктистова, героя Гейльсберга и Фридланда и георгиевского кавалера.

— Ну, здг’аствуй, Алёшка! — Несмотря на легкую мутноватость взгляда, впрочем, по утрам для него характерную, Жорж выглядел сущим бодрячком. — Вг’ежем бг’атьям-мусью? — И вдруг пропел слегка надтреснутым голосом: — Всё выше и выше и выше, стг’емим мы полет наших птиц!

— Врежем, отчего же не врезать, — в тон нижним чинам отозвался поручик. — Ты сегодня как? Наверху не поплохеет?

Прапорщик Заблоцкий отличался отчаянной, просто невероятной храбростью, да, кроме того, за два с половиной месяца в совершенстве постиг устройство махолетов — настолько, что выдал несколько замечательных идей по усовершенствованию, аж строгий инспектор из Санкт-Петербурга головой качал, — но очень плохо переносил высоту. Когда чудо-машина взмывала к небу и звонница колокольни становилась на вид не больше кивера, он зеленел, бледнел, покрывался испариной, хотя и терпел, не показывая вида. Когда Льгов однажды сказал приятелю, что, на его взгляд, тому следовало проситься в пехоту или в кавалерию, Жорж нахмурился и ответил: «Из гусар за блядство выгнали, из летчиков сам побегу… Мне тогда одна похог’онная команда остается для службы…» И никуда не ушел.

— Я как огуг’ец! — Прапорщик гордо расправил плечи. — Меня ж мутит не от стг’аха, а от злости.

— Ну, коль так, в бой парой пойдем. Я — «ведущий», а ты — «ведомый».

— Как пг’икажешь, господин пог’учик! — дурашливо вскинул три пальца к козырьку картуза Заблоцкий. И снова добавил строчку незнакомого поэта: — Сегодня мой дг’уг пг’икг’ывает мне спину, а значит, и шансы г’авны.

Алексей покачал головой. Но он уже привык к чудачествам Жоржа. Тем паче, не о поэзии сейчас следовало беспокоиться. Русская пехотная дивизия пятилась от Красного к Смоленску, огрызаясь от конницы Мюрата. С вечера к ним отправился Раевский с подкреплением, но чем закончилось дело, махолетчики не знали. Ждали распоряжений от полковника и готовили машины.

Увидев на высоком берегу Днепра белокаменные стены Смоленска, Мишель Ней утратил обычную осмотрительность. Словно пес, вставший на «горячий» след добычи, сын бондаря погнал вверенный ему корпус «Великой армии» тремя колоннами вперед. За перелесками, вдалеке, мелькали жемчужно-серые ментики гусар и зеленые куртки конных разведчиков резервного корпуса Мюрата, которые хранили дурацкую верность дедовским способам ведения войны. Кавалеристы долго и безуспешно преследовали отступающую пехоту генерала Неверовского и, вне всякого сомнения, заслужили отдых, но рвались в бой.

С того берега реки раскатилась частая россыпь ружейных выстрелов — будто пригоршню щебня швырнули в жестяное ведро. Заросли лозняка окутались дымом. Русские огрызались. Водную преграду, по разумению маршала, следовало немедленно форсировать, силы противника окружить и уничтожить, не допуская их соединения с остальной армией Барклая-де-Толли, а город захватить. Бородатые варвары не сумеют противостоять военной мощи всей Европы, объединенной французской доблестью и французской же мудростью. А если удастся взять Смоленск до подхода Даву и Бонапарта…

Ней засыпал адъютантов злыми, короткими, похожими на удары шпагой, приказами.

Драгуны, значительно обогнав неторопливую пехоту, покидали самобеглые коляски, завязывая оживленную перестрелку с егерями Войейкова. В голову штурмовых колонн выдвинулись паровые повозки с понтонами.

Русские ответили шрапнелью. Над головами атакующих поплыли белые облачка.

Больше всего досталось вюртембергцам, которые расстроили ряды и потянулись под защиту дубравы.

— Подавить! — яростно бросил Ней.

Юный адъютант кивнул и, вскочив в седло, помчался к ракетной батарее.

Полковник Кламбо свое дело знал, сноровистой работой вызвав улыбку маршала. В считаные минуты с реек начали срываться длинные, похожие на огромные свечки снаряды, с ревом уносясь на противоположный берег. Дымные шлейфы прочертили небо. К сожалению, маршал это прекрасно знал, ракеты пока еще не обладали должной точностью попадания, зато могли накрывать значительные площади, не только нанося урон живой силе противника, но и повергая его в ужас. Ученые-изобретатели обещали императору уже к концу этого года создать реактивные снаряды, способные пробивать крепостные стены, а также оружие с разделяющейся боеголовкой, в сотни раз эффективнее шрапнели.

Русские орудия смолкали одно за другим. Пехота «Великой армии» подступила к Днепру.

В это время маршалу доставили срочное донесение. Конница Багратиона глубоким фланговым обходом зашла в тыл наступающему корпусу и атаковала на марше колонну «Grande tortue». Огромные, не уступающие по размерам какому-нибудь корвету береговой охраны, изрыгающие клубы пара, машины решили когда-то судьбу сражения под Аустерлицем, а ведь там император ввел в бой всего четыре из них. Сейчас под командование Нея передали шесть сухопутных дредноутов.

— Быстро учатся эти русские! — рыкнул маршал и приказал ускориться воздухоплавателям.

Капитан Эжен Леклерк через подзорную трубу наблюдал суету на дороге. С высоты громадины «Grande tortue» напоминали перевернутые килем вверх лодки, на которые прибоем набегали литовские уланы — синие вальтрапы с красным кантом. Бородатые казаки Иловайского теснили в сторону обоза огрызающиеся частым огнем пехотные батальоны охранения и два эскадрона бело-зеленых конных разведчиков. Не успев развернуться в боевой порядок, бронированные исполины оказались беззащитными перед приблизившейся вплотную конницей — от орудий главного калибра в такой схватке толку никакого, а стрельба вспомогательных не наносила противнику ощутимого урона.

Отчаянные уланы носились на рыжих и светло-гнедых конях, целясь по бойницам ползучих крепостей из пистолетов и укороченных кавалерийских ружей, забрасывали ручными гранатами. Одному из них, похоже, улыбнулась удача. Вторая от головы колонны «Grande tortue» окуталась паром, в её чреве что-то гулко ухнуло. Броненосец остановился, преградив дорогу остальным. Из открытых люков сыпанули ошпаренные кочегары и орудийные расчеты. Прямо под пики и сабли русских.

— Добавить лиселя! — скомандовал капитан, в отчаянии позабыв, что уже больше часа монгольфьер идет под полными парусами.

Благодарение богу, более легкие шарльеры, оснащенные пропеллерами с велосипедным приводом, значительно опередили своих неповоротливых собратьев и уже зависали над дорогой.

На головы русских посыпались оперенные стрелы.

Закричали люди. Заржали раненые кони.

Казаки кинулись врассыпную, уходя из-под обстрела, а потом, разворачивая злых горбоносых рыжих, буланых, соловых коней, стреляли из ружей и пистолей. Ветер сносил белые одуванчики дымков, но пули не достигали воздухоплавательных судов.

Леклерк улыбнулся.

— Приготовить бомбы!

Одетые в синие мундиры летуны начали передавать друг другу сорокафунтовые цилиндрические чушки с двухслойной оболочкой и начинкой из пороха и чугунных шариков. Не так давно их испытали в Пиренеях, полностью подавив сопротивление испанской герильи — на разбойников новое оружие произвело столь глубокое впечатление, что они выходили из лесов и ущелий сотнями, склоняясь перед Великой Империей. Теперь пришла пора и русским варварам ощутить на себе их разрушительное воздействие.

Издалека, от Смоленска, по полю мчались четыре пароконные повозки, на которых поблескивали стволы рибодекенов — здесь, в России, их называли «сороками».

Командир монгольфьера дал распоряжение передать флажками на землю — любой ценой не допустить приближение скорострельных и многоствольных орудий.

Конные разведчики, собравшись в кулак, пошли на прорыв, но увязли в казачьей лаве.

Первая «сорока», лихо развернувшись, дала залп. К счастью, мимо.

Зато второй повезло. Вырвавшийся вперед шарльер вспыхнул и, разламываясь в воздухе на кусочки, рухнул на землю. Остальные завиляли, стреляя по повозкам из всех видов огнестрельного оружия, имевшегося в наличии.

Русские канониры перезаряжали быстро.

Новый залп. За ним еще один и еще.

Огнем окутался шар второго шарльера.

Но звено, возглавляемое Леклерком, уже нависло над полем боя.

Полетели вниз стальные граненые стрелы.

Корпорал поджег фитили на первых бомбах и столкнул их по желобам.

Гулко рванул порох, расшвыривая по сторонам шрапнель. Благодаря мастерству Жака бомбы взрывались в двадцати-тридцати футах над землей.

В кровавую мясорубку попали и свои, и чужие. Литовские уланы, казаки, конные разведчики, французская пехота охранения, выбравшиеся из горящей «Grande tortue» механики и канониры. Только сухопутным дредноутам шрапнель не причиняла вреда. Ну, так на то их и строили — держать выстрел в упор не только из ружья-пистолета, но и из полевого орудия.

В это время шарльеры, умело лавируя в синем небе, поравнялись с русскими повозками. Полетели вниз ручные бомбы. Конечно, такого корпорала, как у Леклерка, ни у одного из командиров не было, но посеченные осколками кони закусили удила, понесли, не разбирая дороги. Одну повозку опрокинули, сломав дышло.

— Vive la France! Vive l’Empereur! — закричал Эжен Леклерк, взмахнув тесаком.

— Vive l’Empereur!!! — подхватила команда.

И тут сквозь всеобщее ликование прорезался одинокий голос впередсмотрящего:

— Russie volant! Attaque russe de l’est!

Леклерк приложил к глазу зрительную трубу. Зашипел от злости — утреннее солнце, немилосердно усиленное двадцатикратной линзой, казалось, выжигало мозг. Но черные точки махолетов, поднявшихся из-за дальнего леса, а теперь набиравших высоту, он различить сумел.

Проклятые русские варвары! Что за тупое пристрастие к летательным аппаратам тяжелее воздуха!!!

Хотя следовало отдать им должное — в отличие от монгольфьера машины русских не зависели от направления и силы ветра, а шарльеры превосходили подвижностью и маневренностью. Если добьются преимущества в высоте, воздухоплавателям «Великой армии» придется туго.

Эжен вздохнул, опасливо огляделся по сторонам и вытащил из внутреннего кармана мундира продолговатую черную коробочку. Понажимал кнопки, выдвинул блестящий щуп антенны.

— Анри, как слышишь меня, прием!

Послышался треск, потом сквозь помехи пробился искаженный до неузнаваемости голос:

— Слышу хорошо, прием!

— Разрешаю приступить к выполнению плана «Икс». Ответственность перед Центром беру на себя.

— Понял тебя. Приступаю.

Губы Леклерка исказила хищная усмешка, когда он убирал рацию в карман.

Смоленск слишком важен для планов Наполеона. Пусть сам император и не догадывается, что им управляют, словно куклой-марионеткой.

Свежий ветер, на высоте всегда сильнее, чем у земли, бил в лицо поручика Льгова, остужая разгоряченные щеки.

Акимов, Ильин и Славкин налегали на педали. Рыжий унтер Портков помогал им, не забывая управлять рулем, похожим на плавник здоровенной рыбищи. Сам поручик зорко поглядывал по сторонам, выводя «крыло» в атаку на вражеские шарльеры.

Солнце светило в спину. Французы, как на ладошке, с их ярко разукрашенными шарами и позолоченными гондолами. Захочешь — не промажешь. А их, напротив, видно плохо и прицеливаться нелегко. Все-таки не зря полковник Феоктистов — Куприян Романович, слуга царю, отец солдатам — считался лучшим из командиров-летунов во всей империи. Всё продумал, всё рассчитал и вывел махолеты в самый решительный миг.

Сейчас русские летуны набирали высоту, чтобы обрушиться на врагов сверху, камнем, как сокол на утку. Оси скрипели, спины солдат взмокли, крылья с шорохом отталкивались от воздуха, толкая машины всё выше и выше.

Алексей оглянулся на «ведомого». Жорж слегка побледнел, слегка позеленел, закусил губу, но держался молодцом, как орел, глядя на неприятеля из-под козырька. Ремешок от картуза он зацепил за подбородок.

С шарльеров их все-таки заметили. Открыли частую стрельбу.

Пули улетали в белый свет, как в копеечку.

Льгов резко качнул туловищем вправо-влево. Послушный малейшему движению махолет отозвался таким же покачиванием. Знак для звена — делай, как я.

Из высшей точки машины сорвались в атаку.

Солдаты разом бросили крутить педали, Портков, успев поставить кривошипно-шатунный механизм на фиксатор, до отказа выжал рукоять хвоста, переводя его в горизонтальную плоскость.

Вот тут уж ветер засвистел в ушах, так засвистел.

Поручик выхватил из правой кобуры ружье, прижав приклад к плечу, выстрелил шесть раз подряд, целясь не во французов, мечущихся в корзине шарльера и сбрасывающих мешки с песком, чтобы выровняться по высоте с русскими, а по яркому шелку, наполненному водородным газом. Не глядя сунул ружьё за спину — Ильину, перезарядить. Выхватил второе из левой кобуры, удовлетворенно замечая, что на поверхности шара разбегаются зияющие дыры, наверняка окаймленные язычками пламени, незаметными на ярком солнце.

Та же участь постигла второй шарльер с длинным голубым вымпелом, вышитым замысловатой вязью.

«Division Normandie».

Вот, значит, с кем довелось столкнуться. Сильный соперник. Не зря Бонапарт перекинул их из Северной Франции, где матерые воздухоплаватели бригадира Ватье держали в ужасе пока еще непокорившийся Альбион.

«Боится, значит, уважает», — подумал Алексей.

А за спиной забили тугими хлопками крылья, выравнивая махолет, переводя его из пике в ровный полет. От натуги кряхтели солдаты. Славкин по недавней привычке на каждый выдох поминал матушку Наполеона.

Махолеты, как стая воронов, кружили рядом с неповоротливыми шарльерами, нападая по три-четыре «двойки» на одного. Это было даже не сражение, а бойня.

Сквозь ветер прорвался хриплый и отчаянный крик Жоржа Заблоцкого:

— …мотог’ мой г’евет… моя обитель… считает, что он истг’ебитель…

Прапорщик хладнокровно отстреливал французов, которые пытались спастись из горящих гондол с помощью приспособления Ленормана — Александровского.

Издалека донеслась россыпь выстрелов. Не шесть подряд, как из револьверного ружья, и даже не по восемнадцать, как из новомодных скорострельных «сорок» на конной тяге. Скорее всего, воздухоплаватели Ватье ввели в бой какое-то новое, ранее неиспользованное оружие.

Сложив крылья, рухнул один махолет. За ним второй.

Льгов указал рукой направо. Рядовые и унтер его поняли без слов, завалив машину на крутой вираж.

А вот и он!

Французский офицер в дурацкой шапочке с помпоном уперся локтями в релинг гондолы и стрелял из смешного ружьишка — тонкого, короткоствольного, с плоской прямоугольной коробочкой чуть впереди спускового крючка. Пули вылетали одна за другой, так, что у дульного среза мерцал огонек, но дыма видно не было.

После каждой очереди валился махолет, ломались крылья, падали безжизненные солдаты в серых мундирах с лазоревыми вставками.

— Ровнее!!! — заорал поручик, упираясь поясницей в спинку кресла, а ногами в ящики с боезапасом.

Прижал приклад к плечу, выдохнул.

Портков хрипел, удерживая хвост махолета горизонтально.

Мушка, прицельная рамка и синий мундир французского офицера сошлись воедино. Палец плавно нажал на крючок.

На спине нормандца возникла дырка, набухшая кровью по краям. Странное ружьецо выпало из безвольных пальцев. Мгновение помедлив, офицер полетел следом за ним.

— Вашбродь! — перекрикивая свист ветра, подал голос Ильин. — Сигналют, кажись!

И точно, с флагманского махолета полковника Феоктистова передавали приказ — немедленно атаковать монгольфьеры. Одного взгляда вниз хватило поручику, чтобы оценить обстановку. Сухопутные дредноуты французов, теперь уже не сдерживаемые казаками и уланами, продолжали движение к Смоленску. Все, кроме одного, дымящегося посреди дороги. Литовцы предприняли отчаянную попытку зайти бронированным машинам во фланг, но, потеряв под шрапнельными бомбами воздухоплавателей едва ли не эскадрон, откатились к перелеску.

«Grande tortue» по земле, а монгольфьеры по небу медленно шли к белокаменному городу на берегу Днепра.

Льгов всем сердцем одобрил решение полковника Феоктистова и повел свое «крыло», не потерявшее в предыдущей схватке ни единой машины, парами на нового врага.

Вновь кряхтели солдаты, вновь вздрагивал махолет, скрипела рама, шелестели крылья под напором воздуха.

Вот уже близко длинные «сигары» монгольфьеров, их белоснежные паруса, будто у диковинных, воспаривших корветов, раскинулись в стороны от продолговатых гондол, ощетинившихся легкими пушками и дулами ружей. Эта добыча потруднее, чем слабоватые в бою шарльеры. Голыми руками не возьмешь.

Если сравнивать с тем же морем, то монгольфьеры по силе и вооружению занимали в небе ранг линейных кораблей, шарльеры — фрегаты и корветы. А уж махолет — канонерская лодка, маневренная, но слабая в ближнем бою. Его сила в скорости, натиске… Как там Александр Васильевич говорил? «Вдруг мы на него, как снег на голову. Закружится у него голова! Атакуй с чем пришел, с чем бог послал!»

Махолеты сближались с монгольфьерами, которые шли под зарифленными парусами, чтобы не перегнать тихоходные «Grande tortue». Поручик Льгов уже мог различить сосредоточенные хмурые лица французов, черные зрачки нацеленного на него оружия. Когда видишь огневую мощь противника, кажется, будто вся она против тебя нацелена.

— Не зевай, братцы! — оглянувшись на своих, крикнул Алексей Алексеевич. — Или грудь в крестах, или голова в кустах!

В этот миг грянул частой россыпью залп с ближайшего монгольфьера, прозывавшегося, судя по надписи на борту «Boréas», сиречь «Северный ветер». Пули засвистели вокруг, зашевелились волосы на голове. Жалобно ойкнул Славкин и, остекленев взглядом, повалился набок. Акимов едва успел поймать товарища за рукав. Удержал, не дал разбиться и перевалил через сиденье.

Но задержка сбила ход махолета. Вперед вырвалась машина Жоржа Заблоцкого. Прапорщик одной рукой доставал коробочку с углями, намереваясь поджечь фитиль реактивного снаряда, а второй показывал французам загадочный знак — все пальцы кулака сжаты, за исключением среднего.

Стоявший у борта офицер скривился, ответил тем же знаком и поднял ранее виденное Льговым ружьишко.

— Вперед! — выдохнул поручик, догадавшись, что сейчас будет.

Ряд пуль хищно перечеркнул махолет Заблоцкого. Наискось. Полетели клочья промасленной кожи, расщепился в нескольких местах каркас. Унтер Зотов, сидевший на руле, дергаясь, ухнул вниз, к желтой стерне.

Прапорщик успел поджечь фитиль. С дымом и ревом рванулся снаряд, но из-за клюнувшего носом махолета, проскользнул в добрых двух саженях под килем гондолы.

— Вперед!!!

Ильин и Акимов, надрывая жилы, сделали невозможное.

Алексей успел выстрелить во французского капитана. Кажется, промазал.

Цветастый и ребристый бок «сигары» монгольфьера возник прямо перед глазами.

В последний миг Портков, то ли испугавшись столкновения, то ли по трезвому расчету развернул махолет боком. Правое крыло пропороло обшивку и с громким треском сломалось у самого шарнира. Левое опасно перекосилось, запутавшись в бегучем такелаже.

Со свистом водородный газ рванулся сквозь дыру, распяливая ее изнутри, словно орущий рот.

«Только бы не бахнуло», — подумал поручик, памятуя, как легко возгорается наполнитель для летучих шаров, смешавшись с воздухом. И вдруг увидел коробочку с углями, закрепленную в зажиме у его колена. На лету ветер проникал сквозь дырочки в стенках и не давал углям потухнуть. Весьма полезная придумка… Но не сейчас!

— Прыгаем! — приказал Алексей, повернувшись к команде.

Первым соскочил с сиденья Ильин. За ним — Акимов, обхвативший поперек туловища безжизненного Славкина. Следом Портков. Как и положено командиру, поручик спрыгнул последним, оттолкнувшись ногами изо всех сил, чтобы не попасть под медленно снижающийся монгольфьер. Пролетев саженей двадцать, рванул за кольцо. Широкое круглое полотнище спасательного приспособления, придуманного французом Ленорманом и усовершенствованного русским энтузиастом Александровским, с шорохом выскользнуло из заплечного мешка. Натянулось под напором воздуха, аж зазвенели, как струны, стропы, на которых повис поручик Льгов.

А монгольфьер и сцепившийся с ним махолет падали всё быстрее и быстрее.

Только бы не рвануло!

Сильный боковой ветер, сносивший Льгова за дорогу, спас его, когда сигарообразное тело французского летательного аппарата окуталось голубоватым пламенем, а потом разлетелось ошметками горящей ткани, искореженными кусками дерева и металла, орущими людьми.

Порткову повезло меньше всех — кофель-нагель угодил ему прямо в лоб. Безжизненное тело унтера снесло аж к лесу и бросило на ветки граба.

Земля привычно ударила в пятки поручика. Он быстро отстегнул широкий пояс, к которому крепились стропы, и побежал к груде обломков, ранее бывшей махолетом Заблоцкого.

Жорж лежал лицом вниз, но, несмотря на падение с высоты, жил и даже шевелился. Приподнявшись на локте, прапорщик коротко и быстро черкал карандашом на сложенном вдвое листе желтоватой бумаги.

— Ты как? — Льгов присел рядом.

— А! — отмахнулся Заблоцкий. — Все там будем.

— Я тебя вытащу…

— Брось! Не думай. — Жорж попытался шевельнуться и глухо застонал от боли, пальцами вцепляясь в корни травы. — Ах, французишки, ах, сукины дети! — Алексей удивился, услыхав, что товарищ его больше не картавит. — На любую подлость пойти готовы. Нет, братья-мусью, честь по чести воевать надо. Алёшка!

— Что?

— Я всё одно здесь помру. Спина сломана. У вас никто такое лечить не может, а своих лекарей я, видать, не дождусь.

— Погоди! Ты бредишь, что ли? Каких таких «своих лекарей»?

— А! Не бери в голову. Снеси эту записку в штаб генерала Багратиона. Любой ценой прорвись и постарайся, чтобы лягушатники в плен не взяли. Найдешь полковника Пильгуцкого, Аристарха Степановича. Запомнил?

— Запомнил, но…

— Не перебивай! Быть или не быть России, от этой бумажки зависит. Уяснил?

— Так точно! — Такая власть зазвучала в голосе разжалованного гусарского ротмистра, что поручику захотелось встать навытяжку.

— Передашь ему записку. На словах обскажешь всё об этом бое, о том, какое оружие у французов видел. Скажешь, как я погиб… По-дурацки, в сущности, погиб-то…

Жорж опустился щекой на землю и прикрыл глаза.

Льгов осторожно вытащил из его пальцев записку, сложил еще раз, сунул за обшлаг мундира. Хотел наклониться и послушать — дышит ли? Но Заблоцкий внезапно приоткрыл глаза.

— Поспешай, Алёшка, поспешай… Нет, погоди! Слышь, что скажу. — Поручик придвинулся ближе. — Ты даже не представляешь, что сегодня сделал, дорогой ты мой человек. Ты же первый в истории русской авиации, кто провел таран в условиях воздушного боя. За сто тридцать лет до того, как у нас в учебниках истории прописано… Правда, и история у нашей державы теперь другая будет. И от тебя сейчас зависит, какая именно.

Услыхав отдаленный топот копыт, Льгов встрепенулся. Разъезд гусар в жемчужно-серых ментиках на гнедых конях рысил к догорающему монгольфьеру. Корпус кавалерийского резерва Мюрата.

— Ладно, беги, Алёшка, беги! — уловив его смятение, поторопил Жорж. Поднял кулак с зажатым в нем маленьким пистолетом с вороненым стволом. — Я им живым не дамся. И тебя прикрою. Девять патронов им, один — мне. Беги!

Повелительный хрип Заблоцкого подбросил поручика, подобно доброму пинку. Он, виляя по стерне, побежал к лесу. В сердце закипала глухая злоба. Историю России они, значит, переписать задумали? Нет, не выйдет! Русские не сдаются — нас так просто не сломаешь!

Позади с короткими промежутками прозвучали девять выстрелов подряд.

Через несколько вдохов еще один.

Последний.

Олег Быстров. Пораженец

Генералы обступили плотным полукругом. Показалось, даже дышать стало труднее. Будто перед командующим вдруг выросла стена — враждебная, щетинистая, живущая своими тайными стремлениями, амбициями и страстями. Впрочем, почему же тайными? — как раз таки явными.

— Вот, ваше высокопревосходительство, документ, — протянул плотный лист гербовой бумаги Ермолов. — Составили заблаговременно, осталось только подписать и скрепить печатью…

— И что же в сём документе, Алексей Петрович? — спросил он, уже догадываясь, даже почти наверное зная, что написано в бумаге.

— Прошение на имя Его Императорского Величества. — Ермолов сверкнул серым недобрым глазом, седые волосы его, и так-то вечно вздыбленные, казалось, вовсе встали торчком. — О назначении генерала от инфантерии, князя Петра Ивановича Багратиона главнокомандующим Объединённой Западной армией.

— Не извольте беспокоиться, Михаил Богданович, — выдвинулся чуть вперёд Беннигсен. — Командование Первой армией останется за вами, но под началом князя.

Барклай-де-Толли потёр правую руку — ныла и болела с утра нещадно. Память о том страшном ранении с раздроблением кости близ Эйлау. Тогда, став у Гофа насмерть против всей армады Наполеона, он дал возможность именно Беннигсену занять выгодную позицию и дать сражение. А сегодня Леонид Леонтьевич в стане недругов, подталкивает подписать прошение фактически об отставке.

— Господа, мне необходимо подумать, — тихо, но твёрдо произнёс командующий Первой армией. — Надеюсь, вы не будете требовать от меня сиюминутного решения — вопрос первостепенной важности.

— Но и тянуть нельзя, ваше высокопревосходительство, — вступил Нейгардт. Этот и вовсе отирается постоянно в Главной квартире, под крылом цесаревича Константина. И выражает, стало быть, в первую очередь мнение великого князя.

И остальные — генерал-лейтенант Остерман-Толстой, генерал от инфантерии Дохтуров, генерал-квартирмейстер Толь — смотрят на него и в глазах одно: трус, предатель, немец.

Трудно немцу на Руси? Кому как — иному вольготно и сытно. И в чинах, и спокойно — особенно, если поближе к трону. А случись, что ты шотландец, которого почему-то все называют немцем? И идёт война, и происхождение твоё ставит под сомнение твой же патриотизм? Да что патриотизм — ум, знания, умение предвидеть события и строить стратегию. Наконец, личная храбрость и решительность — всё под большим сомнением. Это ли не самый тяжкий груз на душу командира?

— Понимаю, все вы ждёте решительного сражения. Но мне нужно подумать, — упрямо сжал губы Михаил Богданович. На его крутом лбу с огромными залысинами выступили капельки пота.

— Сейчас мы имеем наиболее благоприятное расположение противника, ваше высокопревосходительство, — прогудел Остерман-Толстой. Четвёртый пехотный корпус генерал-лейтенанта славился своими боевыми настроениями. И офицеры, и солдаты корпуса рвались в бой, готовы были гнать французов обратно к Неману безостановочно. Да и многие другие тоже… — Силы Наполеона растянуты от Могилёва до Витебска, от Рудни до Орши. Передушим как куропаток одних за другими!

— Армии соединились, нет больше повода откладывать ответный удар, — поддержал генерал от инфантерии Дохтуров. Его Шестой пехотный корпус тоже рвался в бой. — Нижние чины ропщут, солдаты устали отступать. Если не остановимся сейчас, будем драпать до Москвы. Этого невозможно допустить!

— Поэтому мы настаиваем, Михаил Богданович, — опять протянул бумагу Ермолов. — И я, как начальник штаба, и все мы, здесь присутствующие — настаиваем: или наступление, или подпишите прошение.

Барклай-де-Толли принял плотный лист бумаги покалеченной рукой. Прошёл к столу, припадая на повреждённую в боях ногу. Поднял усталые глаза на генералов:

— Я оставляю за собой право на решение до утра, господа. Сейчас ступайте, но к рассвету будет либо приказ по армии о наступлении, либо я подпишу сию петицию.

Генералы покинули кабинет. Командующий кликнул адъютанта Сеславина. Тот явился тотчас — лихо закрученные усы, умные глаза. Один из немногих верных людей, что не шепчут в спину «трус» и «изменник».

— Распорядитесь подать воды, Александр Никитич. Жарко, сил нет. Или, постойте, лучше чаю. Только холодного и без сахара. Спать сегодня вряд ли придётся…

Ночь словно непроницаемым пологом накрыла Смоленск, и казалось, даже раскалённый воздух просачивается через этот полог еле-еле. Душная ночь с 7 на 8 августа 1812 года.

Оператор откинулся в кресле. Удобная функциональная игрушка принимала форму тела и легко скользила вдоль длинного пульта, повинуясь мысленному посылу седока. Оператор сдвинулся влево — перед глазами одни дисплеи сменились на другие. Кривые графиков пульсировали и извивались на матовых экранах как причудливые существа, живущие своей потаённой жизнью. Скользили длинные цепочки цифр, время от времени возникали цветные диаграммы и тут же исчезали, сменяясь другими, ещё более сложными графическими построениями.

Оператор удовлетворённо присвистнул. Расположение кривых и цифры на экранах его устраивали.

Мягко мяукнул интерком, ожил динамик на пульте:

— Четвёртый, как у тебя?

— Всё идёт в штатном режиме, первый. Объект «Бар» на расчётном уровне: депрессия, неуверенность, тоска, весь комплекс предполагаемых эмоциональных и ментальных составляющих. Окружение же настроено решительно. Инициативная группа перешла к активным действиям.

— Ага, уже перешла… Как считаешь, это закономерное развитие ситуации или помогли со стороны?

— Скорее закономерное. Негатив охватывает все слои армии — от генералитета до последнего солдата-обозника. Пресс на объект не ослабевает, наоборот — растёт день ото дня.

— Не сломается? Может, притормозить, снизить уровень давления…

— Я в него верю, первый.

— Что ж, а я доверяю тебе, четвёртый. Продолжай. Как объект «Баг»?

— Там тоже всё в пределах расчётных параметров: боевой порыв и воодушевление с одной стороны, неудовлетворённость и обида на подчинённое положение — с другой. Если дать ему сейчас бразды — наломает дров…

— Отслеживайте ситуацию, четвёртый. Придерживаемся прежней тактики.

— Слушаюсь.

В нескольких тысячах километров другой оператор поправил матовую сферу на голове. На активном экране его хроношлема тоже змеились графики и скользили вереницы цифр. Информационные потоки вливались и напрямую в мозг через контактные приводы на висках и в области темени.

— Доложите обстановку, альфа, — прошелестело у оператора в голове.

— Показатели объекта «Танго» на критическом уровне, — мысленно ответил оператор. — Весь диапазон негативных эмоций — обида, сомнение, поиск опоры в окружающей сложной обстановке — всё это приближается к пиковым значениям для данного индивида. Можно добавить мощности излучения, и ситуация переломится…

— Не так скоро, альфа. Помните, мы имеем дело со свершившейся историей. Тут нужно сработать очень тонко. Как ближайшее окружение объекта?

— Как мы и планировали — недовольство, стремление изменить существующий порядок вещей. От писем и жалоб контрольная группа переходит к решительному давлению на объект.

— Отлично, этого пока достаточно. Помните о важности доверенной нам миссии. Сегодня хроноаналитики дали окончательное подтверждение: дела тех давно минувших лет имеют прямое касательство к нашему ближайшему будущему. Победитель получит всё, и не в отгремевших триста лет назад сражениях, а в сегодняшнем раскладе сил. Мы просто не имеем права на ошибку. Пока окружение «Танго» ведёт событийную линию в нужном нам русле, поэтому продолжаем отслеживать процессы и поддерживаем резонанс. Как чувствует себя «Храбрец»?

— «Храбрец» готов принять ответственность на себя. Его ментальные показатели сейчас идеально подходят для начала решающей драки. Достаточно небольшого толчка…

— Нет, альфа, подождём. Всё должно сложиться в нашу пользу, но более естественно и органично. Продолжать воздействие на прежнем уровне и наблюдение.

— Слушаюсь, омега.

Сражение, им всем нужно решительное сражение, думал генерал и министр, сидя перед тёмным зевом камина, сложенного на голландский манер. Огня не зажигали — лето выдалось удушливо жарким. Жажду испытывали все: и офицеры, и солдаты, и лошади. Одно славно — французам было не менее трудно. Сейчас бы ледяной воды, чтоб зубы ломило, но он просил принести чаю. Значит, будет пить чай.

В зале царил полумрак, лишь несколько свечей горели на столе, где были разложены штабные карты. Хоромы эти любезно предоставил командующему один из смоленских дворян во временное пользование. Конечно, во временное — ведь скоро погоним врага! Вот отсюда, из-под Смоленска и погоним! Один хороший удар, одно генеральное сражение — конечно же, победоносное! — и полетят французы обратно за Неман, как и пришли…

Михаил Богданович знал, остро чувствовал — русские военачальники сегодняшней поры слишком пылают стремлением одерживать победы, самоуверенны, мало оценивают совокупность неблагоприятных обстоятельств и опасность положения. Он был уверен — если командование сейчас перейдёт к пылкому и самонадеянному Багратиону, который по чинам и положению в армии имеет на это все шансы, такой поворот может обернуться большим несчастием для России.

Но сам Пётр Иванович считает иначе. А вместе с ним и великий князь Константин Павлович, и вся эта свора из Главной императорской квартиры: Армфельд, герцог Вюртембергский, принц Ольденбургский… Все приближены к государю, и все чуть не вслух говорят, что Барклай трус и изменник. Да тот же Беннигсен. Именно в его полку сочиняют о командующем насмешливые, а ещё чаще того издевательские песенки, позволяют оскорбительные шутки. «Балтай-да-Только» — это ведь оттуда.

А рядом подпевалы: Потоцкий, Любомирский, Браницкий. Флигель-адъютанты, придворная мошкара, не нюхавшая пороху, но мнящая себя великими стратегами и спасителями Отечества! Хорошо хоть этих удалось спровадить в Петербург — пусть там полируют паркет в залах Зимнего. Да что адъютанты, если сам Ермолов, его начальник штаба, столько времени пытавшийся блюсти нейтралитет, смотрит теперь косо. Вон, сегодня первый грамоткой в глаза тыкал.

Демарш генералов совершенно выбивал из колеи. К нападкам и насмешкам командующий худо-бедно притерпелся, но вот так — с составленным документом в руках! Который осталось только подписать и скрепить печатью…

А Багратион! Уж как старался он, командующий и министр, деликатничать с несдержанным князем! Был вежливым, подчёркивал и доблести, и высокое положение командующего Второй армией. Не вина Барклая, что после отъезда Его Императорского Величества ему досталось принять большую армию. Не прихоть это его, но необходимость. Однако все эти письма Аракчееву, стенания, угрозы покинуть армию… Плач по судьбе России. Истерика, право слово — истерика.

А третьего дня дошло и вовсе до безобразной сцены. В полдень, при личной встрече, князь вновь принялся обвинять его в пораженческих умонастроениях, трусости, нелюбви к Родине. Так и кричал в лицо: «Ты немец, тебе всё русское нипочём!» Уж как сдерживался, да не стерпел, ответил: «А ты, дурак, и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским!..»

И всё это среди бела дня, при подчинённых — позор!

Всем известно, сколь храбр генерал от инфантерии князь Багратион, но столь же он и безрассуден. Нет сомнений, этот человек мог бы уже и сейчас стать с саблей наголо во главе армии и броситься на Наполеона, но что это даст? Силы французов распылены, это верно, но что мешает Бонапарту двинуть кавалерию Мюрата от Рудни и корпуса Нея от Лиозно двумя грозными крыльями в обхват Смоленска? А рядом корпус Даву и Жюно под Оршей…

Тяжело было на сердце от этих мыслей. Вытирал командующий пот с крутого лба шёлковым платком, прихлёбывал холодный чай, принесённый адъютантом Сеславиным. К утру на стол, рядом с прошением к Александру I, лег приказ по армии о наступлении.

Поспать так и не удалось.

Утром 8 августа армии получили приказ выдвигаться на Рудню. Для прикрытия с юго-запада к городу Красному была выдвинута Двадцать седьмая пехотная дивизия генерал-майора Неверовского. И дивизия, и её командир получили путёвку в бессмертие, хотя сами этого ещё не знали — кровавый и неравный бой под Красным был ещё впереди. А пока Первая и Вторая армии двигались к Рудне.

На ближних подступах к городу атаман Платов со своими казаками опрокинул и наголову разгромил сильный французский отряд. Воодушевление в войсках не имело предела, боевой дух возрос до небывалых высот. Однако Барклай был сдержан — точных данных о расположении основных сил противника он не имел.

Затем пришла весть — французы к северу от Смоленска, бьются с казаками у Поречья. Армия походными колоннами сменила марш на пореченскую дорогу, но потом и вовсе стала. Был объявлен привал.

Барклаю казалось, что он в пустыне — необъятной, несмотря на скопление подвластных ему войск; безмолвной до звона, несмотря на обилие звуков, что издаёт огромная масса людей на марше; ледяной, несмотря на палящую августовскую жару.

Казачьи разъезды приносили противоречивые данные о передвижениях французов, и не у кого спросить совета, не к кому обратиться за помощью. Те, кто с радостью поносили командующего, трепали его имя, называли немцем, трусом и предателем, сейчас будто набрали в рот воды. Пожимали плечами. Многозначительно хмурили брови. И не произносили ни одного путного слова — ни опереться на них, ни разгневаться…

Никто не мог подсказать Михаилу Богдановичу, что и конница Мюрата, и корпуса Нея уже двинулись на юг, обходят основные силы русских и направляются к Красному. К ним вот-вот присоединятся дивизии и корпуса Жюно и Даву. Что совсем скоро корпус Нея стремительной атакой выбьет из Красного Сорок девятый егерский полк — прямо под копыта пятнадцатитысячной кавалерии Мюрата. Но егеря будут драться до последнего вздоха, героически прорываться на соединение с Пятидесятым полком, оставленным в резерве.

Никто ещё не знал, сколько крови — русской и французской — прольётся на дороге от Красного до Смоленска.

А Барклай испытывал безумную тоску! Всё существо его восставало против этого похода на Рудню, и стоило, наверное, послушать своего сердца, а не идти на поводу у генералов с их треклятой бумажкой — но дело сделано. И сейчас нужно будет опять спасать армию. То, чем он занимался всё это безумно трудное время, как только принял командование. Опять встанет неотложной нуждой — тяжкой, непосильной, иссушающей кровь в жилах — спасать армию!

Явь мешалась с бредом, желаемое — с действительным. Генерал почти не спал, не покидал походного штаба, порой ему казалось, что ещё немного — и он одолеет французов, порой — что совершает чудовищную, непоправимую ошибку. Генерал отдавал противоречивые распоряжения. Армия топталась на месте — то возобновляя движение к Рудне, то останавливаясь. Армия была похожа на пьяного матроса, заплутавшего в далёком, незнакомом, чужом порту.

14 августа стало окончательно ясно, что движение на Рудню — удар в пустоту. Французов там уже нет. А у Красного уже грохотало огнём, свинцом и сталью «львиное», как назвали его сами французы, отступление Неверовского. На следующий день Багратион повернул к Смоленску, выслав на помощь героической Двадцать седьмой дивизии Седьмой корпус генерал-лейтенанта Раевского…

— Четвёртый, доложите обстановку! — Динамик не смог скрыть тревогу в голосе.

— Первый, объект «Бар» под жесточайшим прессингом. Теперь можно с уверенностью сказать — наведённые волны хронополя вокруг объекта несут деструктивную направленность. Ближнее окружение заблокировано тета— и гамма-частотами, отсюда стена отчуждения и неприятия… Да они, эти помощнички, просто сторонятся объекта!

— Спокойнее, четвёртый. Продолжаем наблюдать ситуацию вокруг «Бара». Что с «Багом»?

— Повышение индивидуальной активности. «Баг» получает подпитку. Даже стимуляцию… Мне с трудом удаётся удерживать поле у верхней границы стабильного уровня.

— Продолжайте. И выдержка, четвёртый, выдержка! Это задание из тех, которые нельзя провалить. Вы нащупали чужие частоты? В крайнем случае сможете их заблокировать?

— Так точно.

— Но без приказа этого ни в коем случае не делать. Докладывать обстановку каждые десять минут.

— Слушаюсь.

Оператор переместился на своём скользящем кресле и впился глазами в дисплеи. Пробежался пальцами по сенсорам, ещё раз оценил общую картину. И усмехнулся:

— Какой симпатичный профиль! Почему бы не уважить национальную традицию? Докладывать об этом начальству, кстати, совершенно не обязательно. Это ведь не объект повышенного внимания…

Принц Карл Август Христиан Мекленбург-Шверинский был человеком отчаянной храбрости и необузданных страстей. Войну он воспринимал как праздник мужской удали, однако истинный офицер славен не только искусным владением оружием и способностью повести за собой солдат в бой. Настоящий мужчина способен ещё, к примеру, выпить перед этим в одиночку ящик шампанского.

Сложная военная обстановка не располагала к шумным развлечениям и бурным возлияниям — принц стоически держался вот уже несколько дней. Однако как раз перед выступлением высокородного командира Второй гренадёрской дивизии, входящей в состав Седьмого корпуса, словно бес попутал. Пирушка получилась знатная и затянулась глубоко за полночь.

Именно из-за позднего пробуждения принца Мекленбургского выступление Раевского затянулось, корпус не смог далеко уйти от Смоленска, подхватил оставшуюся в живых одну пятую часть дивизии Неверовского и вернулся. И бой принимал уже на окраинах города.

Отчитывать родственника Александра I никто не решился, но поражены случившимся были все. Даже бывалые вояки не могли припомнить случая, когда грубейшее нарушение воинской дисциплины пришлось бы столь кстати.

Корпус Раевского приготовился держать оборону в предместьях Смоленска. Подход армий Барклая и Багратиона ожидался лишь на следующий день, от Раевского их отделяло чуть меньше сорока километров. День клонился к закату. Отыграли багровые языки на смоленской крепостной стене, строенной ещё при Борисе Годунове. Обречённый город окутала душная ночь на 16 августа. Такая же жаркая и душная, как и все предыдущие…

А в восемь утра показались колонны гренадёров маршала Нея. Отсюда началась ещё одна славная страница русской истории — Седьмой корпус в течение дня сдерживал удары и Нея, и Мюрата, и подтянувшегося позднее Даву, покрывая себя неувядающей славой!

Прибыл Наполеон, он уже грезил генеральным сражением и победой. И лишь в пятом часу пополудни на противоположном, правом берегу Днепра появились передовые отряды армии Багратиона.

Барклай подошёл ближе к вечеру.

— Опишите картину, альфа, — прошелестело в мозгу, и оператор подкрутил ручки настройки на хроношлеме.

— «Храбрец» в зоне активных боевых действий. Его энергетический потенциал продолжает оставаться очень высоким: и ближний, и дальний круг взаимодействия буквально насыщают объект позитивом. Вера в командира, готовность по его приказу броситься в бой, отстранённое отношение к собственной безопасности и даже жизни в свете единого мотивационного порыва. Всё обострено до крайности.

— «Танго»?

— «Танго» более удалён. И более отстранён. Негативные тенденции со стороны всех кругов взаимодействия сохраняют повышенную напряжённость. Перевес «Храбреца» на ментально-энергетическом уровне максимальный.

— Отлично, альфа. Найдите точку пересечения «Танго» и «Храбреца» в хронокоординатах ночь с 17 на 18 августа 1812 года и сделайте её активной. Пора ломать ситуацию…

— Слушаюсь, омега.

Бонапарт ждал выхода русских войск. Вся Европа знала авансы французского императора — русские будут разбиты в первом и единственном генеральном сражении. Так пусть это произойдёт под стенами Смоленска! Однако 16 августа вместо большой решающей драки император получил тяжёлые арьергардные бои, ощутимые потери и не приблизился к заветной цели ни на шаг. По сути, день этот стал днём победы русского оружия.

И утром 17 августа перед «Великой армией» стоял всё тот же крепкий орешек — зарывшиеся в земляных укреплениях и укрывшиеся за крепостной стеной русские пехотинцы и мощная артиллерия. На высотах правого берега Днепра были установлены тяжёлые батареи поддержки.

Напрасно ждал Наполеон выхода русских армий в чисто поле. Вместо этого он дождался донесения об отходе армии Багратиона севернее. Не сумев переправиться через Днепр, французы предприняли яростную бомбардировку Смоленска, и хоть старая крепостная стена выдерживала удары двенадцатифунтовых ядер, скоро в предместье и в городе начались пожары.

В два часа пополудни польский корпус Понятовского захватил восточные предместья. Позднее корпус маршала Даву совместно с поляками окончательно оттеснили оборонявшихся, и теперь русские войска сражались в пределах крепостных стен. Но преимущества это французам не дало. Корпуса непобедимой армии Наполеона, поставившей на колени пол-Европы, увязли в перестрелках под крепостными стенами и на древних улицах города. Потери были чудовищны, наступление захлёбывалось.

Позже в своих мемуарах бригадный генерал граф Сегюр напишет:

«Развёртывая штурм, наши атакующие колонны оставляли длинный и широкий след из крови, раненых и мёртвых. Говорили, что один из батальонов, повёрнутый флангом к русским батареям, потерял целый ряд в своём подразделении от единственного ядра. Двадцать два человека разом…»

К вечеру, отчаявшись прорваться, Наполеон прекратил штурм и устроил обстрел Смоленска из сотни тяжёлых орудий. Теперь город представлял собой один огромный костёр, а жар от огня был такой, что прямо на деревьях запекались плоды. Ночь с 17 на 18 августа не была тёмной — огни пожарищ освещали всё вокруг на большом расстоянии.

— Вы готовы отдать город — это предательство! — Голос Багратиона срывался: казалось, он сейчас или разрыдается, или разразится совсем уж непотребной бранью. Круглые глаза его горели неистовым огнём, орлиный нос хищно нацелился прямо в лицо Барклая. — А вы знаете, что солдат приходится силком гнать с позиций! Они не желают — слышите, не желают! — выполнять приказ об отступлении!..

Большой совет проходил в чудом уцелевшем особняке. Заседали уже четвёртый час. Зарево за окном перебивало свет свечей и окрашивало лица собравшихся в мрачные и неестественные тона. Всё те же лица — Ермолов, Беннигсен, Дохтуров, Толь. Представители Главной квартиры. И ещё боевые генералы — прошедшие огонь и смерть Неверовский, Раевский. Другие…

И Багратион. Рвущийся в бой Багратион. Мечтающий обратить сегодняшние тяжелейшие бои в завтрашнее генеральное сражение. Неистовый Багратион.

— Вольно ли наблюдать с правого берега Днепра, как гибнут наши братья?! — не унимался князь. — Я со своей армией не намерен отступать — мы будем биться!..

Что отвечать им? Какие ещё слова найти? Кажется, уже сказано всё: и о невыгодной позиции, и о превосходстве сил противника, и о необходимости сохранить армию. Потому что война не закончится под Смоленском. Потому что Наполеон, получив сожжённый город, сам не будет рад такой победе, и этого сейчас и надо российским войскам — втянуть неприятеля ещё глубже на свои территории и уже там затянуть наглухо смертельную петлю! Но для этого нужно сохранить войска с живыми воинами…

Его не слышали. Предложение следовало за предложением, план за планом, стратегия за стратегией. Наступательные, активные, дерзкие. Безрассудные. Все говорили много и горячо, а взвешенно — редко, и голос командующего тонул в этих дерзких, смелых и таких убийственных предложениях.

Незадолго до совета Михаилу Богдановичу удалось прилечь. Всего на пятнадцать минут — не было сил, крайнее напряжение буквально валило с ног, и он прилёг. Хотя бы прикрыть глаза, ослабить тугой воротничок, попытаться стряхнуть всё, а потом собраться с мыслями и решить для себя все главные вопросы.

Но вместо холодных размышлений, вместо вязкой дремоты и душных сомнений вдруг встал перед внутренним взором образ супруги Елены Ивановны — необычайно чистый и какой-то невесомый. Она улыбалась милой своей улыбкою, смотрела ласково, как бывало и в жизни, и даже, кажется, погладила по плечу своей мягкой рукой. Губы её шевельнулись: «Вы сможете…» Михаил Богданович встрепенулся. Подался навстречу видению, и снова — «Вы сможете…».

Он откинулся на диване. Зажмурился крепко, постарался отстраниться от всего, но где-то высоко, на границе слуха прошелестело родным голосом: «Вам трудно, но вы сможете».

За много-много лет от Смоленска восемьсот двенадцатого года устало улыбнулся оператор: «Извини, предок, всё, чем мог…»

Тихо вошёл Сеславин, доложил — все собрались, ждут вас.

С тем и вышел на большой совет.

И сейчас, на исходе четвёртого часа прений, мнений, ругани, ожесточённого спора — так что же, все жертвы были лишними?! — и далее таким же образом, не стесняясь в выражениях, не выбирая слов, — образ жены неожиданным образом придал сил и твёрдости. Генерал от инфантерии и военный министр России Михаил Богданович Барклай-де-Толли, потомок древнего шотландского рода и человек с русской душой и болью в сердце за Отечество встал:

— Властью, дарованной мне государём императором, и будучи командующим Западной армией, приказываю: отходим к Москве.

Никто не посмел возразить в ответ.

Первая армия начала отход той же ночью — кружным путём, через дорогу на Поречье, и лишь потом вышла на Московскую дорогу. Вторая армия к утру двинулась на Дорогобуж. Французы вошли в пылающий Смоленск. Бригадный генерал Сегюр, проезжая по разбитым улицам, меж развалин и пепелищ, шептал в необычайном смятении: «Зрелище без зрителей, победа почти бесплодная, слава кровавая… И дым, окружающий нас, будто единственный результат нашей победы…»

Впереди ещё ждали упорные тяжёлые бои генерал-майора Тучкова Четвёртого с авангардом маршала Нея, и кровопролитное сражение у Валутиной Горы близ реки Колодни. Тысячи павших, кровь и смерть, и пороховая гарь. Но всё-таки армия уходила. Сохранённая армия уходила — для Кутузова, для Бородинского сражения. Для голодного гона французов по Старой Смоленской дороге, для последнего пинка через Березину. Для полного разгрома «Великой армии» Наполеона…

— Сворачивайте активность хронокластера, альфа, — прошелестело прямо в мозгу оператора. — Единственную уязвимую точку во всей этой истории мы благополучно просрали. Объясните хоть вы мне, альфа, какого дьявола всё это было нужно «Танго»? Ради чего было терпеть столько унижений? Тащить на плечах такой груз? Чёртовы русские, их никогда невозможно понять до конца…

Иногда начальника Стратегической службы хроновоздействий, скрывающегося под позывным «омега», пробивало на философские размышления. И было это признаком — оператор знал — крайнего разочарования.

— Да, сэр… — промямлил оператор. За десять часов дежурства на станции активного хроновмешательства он вымотался до крайности.

— Что «да»? — безнадёжно вздохнул «омега», и оператору показалось, что под черепом у него пронёсся лёгкий ветерок. — Вы тоже ни черта не понимаете, альфа. Они снова переиграли нас. И тогда, триста лет назад, и сейчас. Отключайте кластер, ваше дежурство окончено.

— Слушаюсь, — с облегчением отозвался оператор.

— Дело сделано, четвёртый, — голос из динамика выражал спокойное удовлетворение. — Вероятностные линии имеют нужное направление и напряжённость, поле стабильно — отключайся от объектов. Хрен им, а не ключи от Москвы!

Начальник Отдела темпоральной разведки Генштаба крайне редко позволял себе шутки, оператор оценил это. И слегка подыграл:

— Ключи — тогда или сейчас, первый?

— И тогда, и сейчас, сынок. Они снова сломали о нас зубы. Это было уже много раз, но сегодня я рад, что мы с тобой в этом поучаствовали. Выключай аппаратуру. Три дня тебе увольнительных. Для восстановления…

— Слушаюсь, — облегчённо выдохнул оператор. Он безумно устал за эту смену.

Тухли экраны и мониторы, исчезали бегущие строчки цифр и кривые графиков. Повинуясь мысленному посылу, кресло скользнуло прочь от пульта, но в руке оператора остался лист бумаги, что лежал перед ним на панели управления. Бумажный носитель — смешно! В наш-то век высочайших технологий — просто смешно! — лист бумаги. С буквами:

Из письма М. Б. Барклая-де-Толли жене. 11 сентября. Красная Пахра.

«…Меня нельзя упрекнуть в безучастности, потому что я всегда откровенно высказывал свое мнение, но меня явно избегают и многое скрывают от меня. Чем бы дело ни кончилось, я всегда буду убежден, что я делал всё необходимое для сохранения государства, и если у его величества еще есть армия, способная угрожать врагу разгромом, то это моя заслуга. После многочисленных кровопролитных сражений, которыми я на каждом шагу задерживал врага и нанес ему ощутимые потери, я передал армию князю Кутузову, когда он принял командование в таком состоянии, что она могла помериться силами со сколь угодно мощным врагом. Я ее передал ему в ту минуту, когда я был исполнен самой твердой решимости ожидать на превосходной позиции атаку врага, и я был уверен, что отобью ее.

…Если в Бородинском сражении армия не была полностью и окончательно разбита — это моя заслуга, и убеждение в этом будет служить мне утешением до последней минуты жизни».

Далия Трускиновская. Ничей отряд

— Плохо, — сказал Яшка, — и даже очень плохо.

Плотные листы с эскизами он отбросил с такой брезгливостью, что только драматическому актеру стародавней школы сыграть впору, а Яшка был хоть и артистом, но цирковым.

— Почему? — удивился художник, невысокий плотный чернявый дядька лет пятидесяти; судя по округлившимся глазам, он ждал комплиментов.

— Потому что это не цирковые костюмы. Это скучно! Это картинка для учебника истории. А мы артисты! Вот что это за штаны?

— Это чикчиры.

— Это кальсоны. Как у моего покойного деда. А в цирке штаны должны быть нарядные! А то зритель подумает — в чем репетировали, в том и на манеж выперлись.

— Вам требовался гусарский костюм!

— Мне требовался цирковой гусарский костюм! Цирковой!

В общем, разругались в пух и прах.

Когда художник, обозвав Яшку безграмотным кретином, собрал свои листочки и хлопнул дверью, Яшка тосковал недолго. Во-первых, время подстегивало — через полтора часа на манеж, а во-вторых, он знал, как решить проблему. Собственно, он это с самого начала знал…

В вагончиках, где жили артисты цирка шапито, было жарко и душно — они стояли на самом солнцепеке. Поэтому Яшка принимал посетителя в одних трусах. Одеваться страх как не хотелось. Он знал, что еще успеет взмокнуть в синтетическом костюме.

Натянув тускло-синие лосины, из-за которых вся эта катавасия и началась, сунув ноги в короткие сапожки, а доломан с облупленными золотыми шнурками перекинув через плечо, полуголый Яшка запер раздевалку и пошел на конюшню. Вот там-то и ожидал его серьезный разговор. Более чем серьезный…

Яшка влип. И случилось это из-за его фантастической красоты. Когда в придачу к стройной фигуре, широким плечам, росту под метр восемьдесят и талии — семьдесят, если на пустой желудок, наездник-сальтоморталист имеет точеный профиль, вороные кудри и натуральные зубы белее всякого жемчуга, то и к бабке не ходи — ввергнут его девки во всякие безобразия. То есть всякая, впервые его увидев, мысленно произносит одно лишь роковое слово: «Мой!»

Как-то так сложилось, что цирковые конюхи, как правило, девчонки. Или женщины постарше, но с ними лучше не связываться — пьют, заразы. Девчонки-то приходят в цирк ради романтики, а женщины романтикой уже переболели и, разуверившись в своем светлом будущем, глушат тоску водкой.

Так вот, Яшка был руководителем группы наездников-сальтоморталистов из четырех человек, сам — пятый, имел в хозяйстве шесть лошадей, и этот конско-человеческий коллектив держался уже по меньшей мере четыре года без изменений. Быть начальником ему нравилось, и тем, что судьбы четырех артистов и конюха, а также лошадей, полностью от него зависят, он даже наслаждался. Но конюхи у него дольше полугода не застревали. Всякая дурочка, обалдев от Яшкиных зубов, сперва пыталась стать ему боевой подругой, потом проникалась злостью и, наконец, стремительно покидала Яшку навеки. А ему приходилось давать объявления и впопыхах искать нового конюха.

Собственно, их должно было быть двое. Но Яшка посидел с калькулятором, поворчал и понял, что второй конюх для коллектива — идиотская роскошь. Подседлать коней перед представлением, поводить их до и после, расседлать, задать корм и сами наездники прекрасно могут. К тому же две девчонки в коллективе — это двойной геморрой, одна-то уж точно за самим Яшкой бегать начнет, но вторая ведь по такому случаю возьмется плести интриги. Хотя если вторая догадается женить на себе кого-то из парней, то останется в коллективе навеки, а первую можно будет выпроводить. Только, пока это случится, придется платить двум конюхам сразу, а денег у Яшки не густо.

Потому он и не заказывал новые костюмы коллективу, что экономил. Но две недели назад директор цирка шапито Соловьев демонстративно оглядел его после выступления с головы до ног и сказал:

— Яша, твои штаны выглядят так, словно ими на вокзале полы мыли. Пошей наконец, раскудрить тебя и раздолбать, приличные костюмы!

На конюшне ждала конюх Таня. Разговор предстоял неприятный, а куда деваться?

— Я взяла билет на послезавтра, — сурово сказала Таня. — И мне плевать, есть для меня замена или нет для меня замены.

— Давай разберемся по-человечески, — предложил Яшка. — Я дал объявления, я все столбы вокруг цирка обклеил. Как только появится человек — ты свободна, и я сам тебе дорогу домой оплачу. Хотя зря ты это…

— Хватит! Я так решила!

Яшка шарахнулся — Таня была девица крупная, плечистая, а в драных трениках, старом тельнике и с вилами в руках — еще и страшная. Ну как пырнет? Навозные вилы — это гарантированное заражение крови…

Как вышло, что она стала его подругой и два месяца исполняла все обязанности хорошей жены? Ну, как?!? Ведь закаялся встревать в романы с конюхами! Объяснять в общем-то хорошей девчонке, что не созрел для брака и семьи, — малоприятное занятие…

— Я так понимаю, что деньги тебе предлагать бесполезно, — сказал Яшка. Это был дипломатический ход — теперь Таня должна была ответить: «Смотря какие деньги». Но Яшкин кошелек был спасен самым неожиданным образом — в воротах конюшни возник Соловьев и с ним — незнакомая, но очень эффектная миниатюрная молодая блондинка.

По случаю жары она была в коротком сарафанчике и в хитросплетенных босоножках, которые делали ее выше чуть ли не на пятнадцать сантиметров. Цирковые обычно хорошо одеваются, любят принарядиться, и фамильные драгоценности в цирке — явление нормальное. Яшка сразу оценил дорогой прикид. Но он знал цену своей мускулатуре, своей осанке и своему лицу.

— По твою душу, Каллаш. Катя, это тот самый гусар и есть.

— Добрый день, — сказала блондинка, с интересом глядя на голого по пояс Яшку. — Есть деловое предложение. А это — те самые лошади?

— Те самые, — подтвердил Яшка. И с превеликой радостью убрался с конюшни — словно бы забыв надеть доломан в рукава. Пусть Катя полюбуется…

Предложение оказалось хорошим — сняться вместе с ребятами в рекламном ролике. Сперва в гусарских костюмах проскакать по природе галопом, с простенькими трюками, потом сыграть сценку и изобразить сверкающую улыбку с большим фуфырем пива в руках. Затея объяснялась названием пива — «Бородинское».

— Ты новые костюмы заказал? — спросил Соловьев. — Хотя бы эскизы?

— Этот художник — он не цирковой, — прямо сказал Яшка. — Гонору — на целый Эрмитаж, а сам передирает картинки из исторических книжек. Другой нужен.

— Срочно нужен, — поправила Катя. Она представляла ту студию, которой пивоваренная компания заказала ролик, и всяко показывала свою принадлежность к великому и ужасному миру киношников.

— Мы, правда, потеряли время, но ведь Сорокина работает быстро. Ну, приплачу за скорость. Сейчас ей и позвоним.

— Кто ж тебе виноват, что взял не циркового? — полюбопытствовал Соловьев. — Говорили тебе — сразу звони Сорокиной, она не подведет. А ты?

Яшка развел руками. Виноват был, конечно, он сам, но — пополам с Игорьком Даниловым. Игорек, самый маленький из наездников, классический «верхний», венчающий пирамиду из четырех человек, стоящих на бегущем рысцой тяжеловозе Маське, коллекционировал оловянных солдатиков и возил за собой по городам и весям целый чемодан этого добра. Приезжая в город, где предстояло проработать хотя бы неделю, он первым делом бежал на местный блошиный рынок. Однажды экспедиция кончилась плохо — торгуясь с каким-то дедом и убалтывая его в ближайшей пивнушке, наездник подцепил вшей и поделился ими со всем коллективом, крику было много. По своим коллекционерским каналам Игорек, когда приехали работать в Вязьму, вышел на художника Шульмана — великого знатока униформы всех армий, и почему-то решил, что рисовать новые костюмы для номера должен только этот старый зануда. Яшка в неудачную минуту выслушал аргументы и дал добро. Ну и вот — зря выброшенные деньги…

Сорокина отозвалась с готовностью. Старуха на своем веку одела целую дивизию цирковых, и ей не приходилось объяснять простые вещи. К тому же она выучилась пользоваться Интернетом и могла прислать эскизы по электронной почте. Столковались насчет гонорара, и Яшка, довольный, что одной проблемой меньше, уговорился с Катей о важных деталях и помчался на конюшню. Времени оставалось — с гулькин нос.

Игорек, Саша и Влад уже были на конюшне, водили лошадей — Руську (по бумагам — Рубин), Гошку (по бумагам — Гиацинт) и Хрюшку (по бумагам — Хризолит). Сюська (по бумагам — Сюрприз) и Серый (по бумагам — Калиостро, но наездники ничего уменьшительного из клички не извлекли, прозвали по масти) стояли в стойлах. Мишаня где-то задерживался. Таня сидела возле огромного Маськиного панно, весом в сорок кило, которое громоздят на конскую спину, чтобы получилась необходимая для трюков ровная площадка чуть ли не в два квадратных метра, и подшивала отпоровшуюся бахрому к вальтрапу — здоровенному чехлу, прикрывавшему бока и круп лошади. В последние недели вальтрап с панно ни разу не снимали — возни с ним было минут на сорок, решили сэкономить время. Вид у Тани был угрюмый.

— Ты не поверишь — у нас новый конюх, — шепнул Яшке Влад. — Вон, вон, смотри — Сюську кормит. Во чудак…

И точно — стоял возле стойла долговязый светловолосый парень и очень осторожно, на предельно вытянутой руке, подносил к Сюськиному храпу огрызок яблока. Сюська тянулся, показывая крупные желтые зубы, а парень руку отдергивал. То есть — с лошадьми он до сих пор дела явно не имел.

Яшка подошел, похлопал новое приобретение по плечу. Парень быстро повернул голову.

— Я Каллаш, руководитель номера, — строго сказал Яшка.

— А я по объявлению…

Новый конюх был на вид странноват: тонок и плечист, при этом — с совершенно детским лицом, на котором навеки отпечаталась растерянность обиженного младенца. И голубые глазищи, и приоткрытый рот…

— Раньше ухаживать за лошадьми не приходилось?

— Нет, но я… я научусь! — пылко пообещал парень. — Я всю жизнь мечтал! Возьмите меня, пожалуйста! Я справлюсь!

— Хм… — ответил ему Яшка.

— Справлюсь!

— Обязанности такие — ночевать при лошадях в шорной, утром кормить, поить, готовить к репетиции. После репетиции — шагать. Потом пять часов свободных. В шесть быть на конюшне, готовить лошадей — гулять, шагать, чистить, седлать. Потом, во время номера, принимать в форганге и выкидывать на манеж. После представления еще пара часов свободных. Выходные — понедельник, вторник, среда. В эти дни только кормить, поить и немного шагать. Но в понедельник и вторник мы, если что, сами справимся.

— И ночевать?

— Да. Мало ли что — вон в Костроме шапито работало, так ночью какие-то сволочи конюшню подожгли. Если бы дежурный конюх коней не успел вывести… ну, ты понимаешь…

— Да…

— Но это — только пока мы здесь. Из Вязьмы через три недели поедем в Калугу, будем работать в шапито вместе с Воробьевыми, а у них в номере медведи, козы и лошади, так что есть свой конюх. Можете с ним по очереди в конюшне ночевать. Как тебя звать?

— Никита! — восторженно отрапортовал парень.

Вариант был не лучший, но хорошо, что впопыхах хоть такой нашелся. Яшка повернулся к Тане.

— Всё в порядке, ты можешь уезжать. Зайдешь потом ко мне, оформим полный расчет.

— Хорошо, — буркнула Таня. На самом деле уезжать ей не хотелось.

— Сегодня поучи новенького, расскажи ему порядок номера.

Дальше события развивались стремительно.

Таня, как и следовало ожидать, соврала — никакого билета на послезавтра у нее не было. И хуже того — у нее в троллейбусе сперли документы. На самом деле или нет — Яшка докапываться не стал. И вообще старался с ней в беседы не встревать. Ходит по вечерам, учит Никитку — и ладно.

Сорокина через два дня прислала эскизы. Яшка ахнул и письменно расцеловал старушенцию:

— То, что надо, тетя Лена, то, что надо!

Гусары на ее картинках были изумительны — в лазоревых доломанах, расшитых шнурами и блестками, в киверах с высоченными плюмажами (они всё равно только для торжественного выхода, не родился еще болван, чтобы делать сальто-мортале с галопирующей лошади на манеж в кивере), в золотистых лосинах, имеющих не просто богатый, а царственный вид.

Яшка на выходных повез свою команду в Москву, в театральную мастерскую, где опытнейшая тетя Люба, ровесница Сорокиной, которой тоже была обещана надбавка за срочность, сняла с наездников мерки и засадила за работу своих молодых помощниц. Сшить — это бы еще было полбеды, главная беда — расшить шнурами, блестками и камушками, но всякий цирковой умеет держать в руках иголку, и наездники тоже.

Определившись со сроками, Яшка позвонил Кате, чтобы назначить время съемок и заказать фургон. И так ловко всё получилось, что одновременно Тане выдали справки, заменяющие утраченные документы, Катя мобилизовала на нужный день съемочную группу, а костюмы оказались полностью готовы. Разве что гусарские ботики не успели заказать сапожнику, но и старые, если их начистить, сойдут.

Но не бывает же бочки меда без ложки дегтя. И деготь шлепается в бочку именно тогда, когда качество меда наилучшее.

Съемки были назначены на понедельник. А на вечернем воскресном представлении, когда Тани уже не было в цирке, перед самым началом Никита подошел к Яшке и, сильно смущаясь, сказал:

— Вы знаете, я псих. Нет, честное слово, псих. Я не сам придумал — у меня справка есть.

— Ну и что? — спросил ошарашенный Яшка.

— Я один не справлюсь. Я ничего не запомнил, а Тани нет…

И впрямь — запомнить порядок номера человеку, далекому от искусства, сложно. Допустим, принять лошадь с манежа — не проблема, но когда и которую подавать на манеж?

Ужаснувшись, Яшка побежал искать бумагу и авторучку — соорудить для Никиты шпаргалку. Четверых подчиненных он предупредил, и хоть на нервах — а номер отработали. Только в последнюю минуту стряслась беда.

Саша так неудачно соскочил с Маськи, что пришлось вызывать «скорую». Связку он не порвал, только хорошо надорвал, но врач прописал гипс и неподвижность.

Саша был самый крупный из наездников, работал «нижнего». Заменить его было некем, и Яшка должен был перестроить номер, убрав связанные с Сашей трюки. Это — тот еще геморрой, а из трех свободных дней, когда всё можно было решить на репетициях, один уже был назначен для съемок. И именно завтрашний.

Яшка позвонил Кате и обо всем рассказал.

— Ну, придумайте что-нибудь, посадите на лошадь кого-нибудь другого! — велела Катя. — Мне нужно пять гусаров в кадре, понимаете? А вообще лучше шесть. У вас же там шесть лошадей?

— Нас только четыре.

— Ну, я же говорю — придумайте что-нибудь!

Хорошенькое дело — придумайте… Никиту в седло сажать — так он на первых же тактах галопа свалится… Звать на помощь ребят из других номеров?..

Яшка, перебирая в памяти кандидатуры, поплелся на конюшню — присмотреть за психом со справкой. И очень удивился, обнаружив там Таню.

Она держала кое-какое свое имущество не в цирковой гостинице, а в шорной, под рундуком. И вот именно на ночь глядя ей втемяшилось прийти за своими тряпочками и коробочками!

— Тань, хочешь сняться в кино? — спросил Яшка. — Есть возможность, и платят неплохо.

Естественно, она заинтересовалась. А Яшкины соображения были просты — Танька рослая, ей Сашин гусарский костюм будет почти впору, даже грудь поместится, и ездить верхом умеет — сам ее выучил. Опять же — в этой авантюре удастся обойтись без посторонней помощи.

Идея Тане понравилась.

— Только где мы сейчас достанем усы? — спросила она.

Все пятеро наездников до того дошли в своем гусарстве, что и усы себе отрастили. Яшке они шли неимоверно, а вот у белобрысого Мишани вырасти что-то выросло, но оказалось почти прозрачным, палец ощущал волоски, а взор — нет. Пришлось купить дешевую тушь для ресниц и перед каждым выступлением усы красить. Естественно, фальшивых усов у ребят не было.

— А нарисуем, — предложил Яшка. — Такие махонькие, как у пацана. Как у меня в пятнадцать лет были.

Пошли в гримерку, Таня примерила доломан и чикчиры — вроде было нормально. Потом Яшка показал ей, как пристегивают ментик и ташку (детали для цирка совершенно ненужные, но выход должен быть великолепным!), нахлобучил ей на голову кивер и остался доволен: гусар получился классный.

Потом Яшка пошел вправлять мозги психу со справкой. Его решили взять с собой на съемки — все-таки уже малость обвыкся с лошадьми, может пригодиться.

Фургон был подан в шесть утра. Наездники-сальтоморталисты завели туда лошадей, Игорек с Никитой при них и остались, прочих Яшка посадил в свою «ауди».

Утро было изумительное — солнечное июньское утро. И день оно обещало ясный. Выехав из Вязьмы, фургон, «ауди» и микроавтобус съемочной группы взяли курс на Максимково. Там Катя присмотрела нужный пейзаж — имелся холм, на который выедут всадники (привет от фильма «Властелин колец»), имелся поворот дороги, на котором оператор снимет несущихся гусар крупным планом. На холм наползала рощица. В ней нужно было стоять с лошадьми и ждать сигнала.

— А вы по тропке езжайте, — напутствовал местный житель, примкнувший по знакомству к съемочной группе. — Вон там, за поворотом, примите влево, и тут вам будет просека. По просеке метров двести, и там уже сквозь деревья увидите поляну. И с поляны — как раз рощицей на холмик…

— Понял, — сказал Яшка. — Ну, Катюша, мы пошли. Гусары, за мной.

Все наездники уже были одеты, в меру подгримированы, Таня — с черненькими усиками. Никита поправлял на лошадях вальтрапы и очень суетился, желая угодить. С седловкой вообще вышла нелепица, о которой ни Яшка, ни Катя заранее не подумали. В хозяйстве наездников-сальтоморталистов было много всякого добра, не было только обычных седел — хотя бы спортивных. Да и на что они людям, умеющим брать барьеры, стоя на конской спине и радостно улыбаясь? Решили, что и нарядных вальтрапов хватит — и хорош цирковой, не умеющий проскакать полтораста метров без седла и стремян!

Взяли на пятерых наездников и одного конюха шесть лошадей, включая тяжеловоза Маську. Его огромная бледно-рыжая морда чем-то понравилась Кате. Игорек предложил выпоить Маське фуфырь «Бородинского», но Катя отвергла идею.

Кто ж мог знать, что на тяжеловоза положил глаз Никита?

Катя что-то втолковывала оператору и вслед гусарам не глядела. Яшка на вороном Рубине шагом поехал по тропе, не оборачиваясь, ребята и Таня — следом. Замыкал кавалькаду Мишаня, а он был глух на левое ухо — результат давней драки и перелома челюсти. Вот и вышло, что он не услышал Маськиных шагов.

Повернув в нужном месте налево, Яшка окинул взглядом кавалькаду и охнул. Никита, счастливый как дитя, трюхал сзади на Маське, держась за гриву, и полностью соответствовал принятому у наездников определению: как собака на заборе.

— Стой! — крикнул Яшка и подъехал к психу со справкой.

Псих покорно выслушал нагоняй и обещал вернуться к съемочной группе. Но пять минут спустя оказалось, что Никита всё же едет следом. Аргумент был простой:

— Он меня не слушается!

И точно — Маська вел себя, как всякая нормальная лошадь: куда все — туда и он. А поскольку тяжеловоза взнуздали только недоуздком, то и управлять им было мудрено.

— Черт бы тебя побрал, — сказал Яшка. — Эта холера ведь за нами и на холм попрется. Слезай, привяжи его к дереву и стой с ним, пока мы тебя не заберем.

— К какому дереву? — спросил псих со справкой.

Наездники уже были на просеке, она оказалась десятиметровой ширины, и деревьев вдоль нее стояло — ну, тысячи три по меньшей мере.

— Вон к тому, — распорядился Яшка. — Кончайте ржать. Человек задал конкретный вопрос…

Оставив Никиту, проехали метров двести и действительно увидели просвет между стволами. Послав лошадей напрямик через кусты, выбрались на поляну. Вот только рощицы и холма за ней не обнаружили.

— Мы рано вылезли, — догадался Влад. — Проедем еще немного вперед…

Но впереди оказалась ложбина, поросшая еловым сухостоем.

— Стой, стой, стой! — зазвенело сзади. Минуты две спустя кавалькаду нагнал Маська.

— Упустил… Ну что ты с психом станешь делать?.. — риторически спросил Яшка.

— Уволить, — подсказал Игорек.

Никита меж тем гнался за Маськой с криками: стой-стой-стой! И прибежал-таки к наездникам.

— Веди его в поводу, если привязать не в состоянии, — распорядился Яшка. — Ну, мы, кажется, заблудились. Сейчас позвоню Катерине…

Но мобильник странным образом вырубился, хотя с вечера был заряжен. Второй мобильник имелся у Влада, но и он показал лишь тусклый экран.

— Нужно выехать на холм, чтобы они нас увидели, — предложил Мишаня. — А мы их.

— А где он, холм? — спросил Влад. — Это тебе не холм! Это вообще болото какое-то…

— Ребята… — прошептал Игорек. — Вы посмотрите… Нет, вы посмотрите…

— Что еще? — Яшка повернулся к Игорьку. Тот вертел головой, стараясь взглядом указать на ужасные несообразности. Яшка не сразу понял, в чем дело, а когда до него дошло — рот сам собой приоткрылся.

Уже когда выводили коней из фургона, Яшка предупредил наездников: чертовы скоты могут обалдеть от природы и, стряхнув всадников, рвануть на поиски приключений, так чтоб смотреть за ними строго. Потому что ловить ошалевшего коня по всем окрестностям — радость сомнительная. Конь-то будет, захмелев от кислорода, носиться, взбрыкивать и радоваться жизни, презирая оклики и грозные обещания. А ты-то будешь гоняться за ним на своих на двоих, не зная местности, проигрывая в скорости и не имея даже веревки, чтобы набросить петлю ему на шею.

Природа была именно такая, от которой можно было временно лишиться рассудка и вечно запертому в цирке коню, и городскому человеку: солнечное и душистое июньское утро. Воздух был свеж и прохладен, но прохладой хмельной, которую хочется вдохнуть в себя, впустить в душу — и замереть от восторга. Зелень вокруг была еще молодая, чистейших оттенков, чуть ли не сияющая. И чуть колыхались высокие луговые травы, и Таня затосковала о венке из ромашек…

А та листва, которая испугала Игорька, уже словно пылью покрылась, сделалась тусклой и даже на вид жесткой.

— Вот, вот… — Влад ткнул пальцем в березу, одну-единственную на краю ложбины. Среди свисающих веток было несколько совершенно желтых.

— Ребята, это только мне кажется? Или вы тоже видите? — спросил он.

Вскоре заметили и опавшие красно-желтые листья на земле, и поспевшие орехи на лещине. Проехав по краю ложбины, нашли дикую яблоньку, покрытую плодами.

— Это что же, выходит, получается? Осень? Сентябрь? — Яшка глазам своим не верил, однако не одни глаза изумляли — и нос опознал осенние прелые запахи.

— Яша, возвращаемся назад! — вдруг заорал Мишаня. — Назад, слышишь? Это зона! Это просто какая-то зона! Помнишь, по телику показывали?

— Назад! — подтвердил Яшка. — Мишаня, ты последний ехал, разворачивайся. Соображай! Да психа не забудьте! Никита, залазь на Маську!

Псих со справкой оглядел наездников каким-то совсем бессмысленным и туманным взором.

— Идиот, ты чего ждешь? — напустился на него Игорек. — Решил тут остаться? Ну, живо! Живо!

Никита вскарабкался на тяжеловоза и сел, свесив длинные ноги самым непотребным образом — они болтались, как у тряпичной куклы. Но наездникам было не до смеха. Кавалькада поспешила назад — туда, где за кустами была просека. Но ее не нашли, хотя потерять целый коридор десятиметровой ширины и примерно трехкилометровой длины затруднительно. По Яшкиным соображениям, где ни сверни и куда ни сунься — просеки не минуешь. А вот же сгинула, проклятая.

— А всё ты, всё ты! — вдруг заголосила Таня. — Кино ему подавай, съемки ему подавай! Кинозвезда, блин!

Ругаться цирковые конюхи умеют знатно. Таня никогда не изображала из себя светскую даму викторианской эпохи, разве что при попытке удержать Яшку как-то контролировала свой лексикон, и то не сама додумалась, а пожилая дрессировщица Шкатова вправила ей мозги. В ругани был какой-то особый, как ей казалось, шик — изматерить норовистую лошадь, да еще и пнуть ее, означало показать себя крутой хозяйкой жизни. Но сейчас Таня промахнулась — наездники, врубившись, что началась истерика, дали ей сдачи, да еще и пригрозили бросить одну в лесу — пусть выбирается, как хочет.

— Держимся вместе, никто не отстает! — приказал Яшка. — За психом присматривайте. Пропадет — нам отвечать.

— Я не пропаду, — вдруг сказал Никита. — Вон там — Сабанеевка. И на горке — господская усадьба.

— Какая тебе Сабанеевка? — возмутился Влад. — Что там тебе мерещится?

— Усадьба, а за ней сад и пруды, — уверенно произнес Никита. — Каскад прудов — верхний, средний, нижний. И, как ехать к Колпину, барские конюшни. Сейчас выведу…

И точно. Послав Маську не туда, где чаяли найти просеку, а совсем в другую сторону, Никита привел наездников на лесную опушку. Усадьба-то оттуда была видна, да только она горела, и к небу поднимался густой черный дым.

— Откуда ты про нее узнал? — напустился Игорек на Никиту. — И какого черта ты раньше молчал?

— Я не молчал. Я говорил, только вы не слышали.

Это было странно — однако возможно. Кому в такой катавасии охота прислушиваться, что там бормочет себе под нос псих со справкой.

— Едем туда. Если усадьба — значит, чья-то. Там люди живут, и наверняка уже пожарную машину вызвали, — предположил Влад. — Возьмем там у кого-нибудь мобильник, а местные потом покажут дорогу.

— Точно, — согласился Яшка. — До усадьбы километра полтора, не больше. Пошли…

Нашлась дорога, вела она под уклон, пожарище скоро пропало из виду, и тогда Игорек, встав на плечи к Мишане, стал докладывать обстановку.

— Машины никакой нет, — говорил он, — вообще никакой. А люди бегают. Ой, ребята, да там же колонна марширует! Пехота! Не меньше двух рот! Ребята, они… они в каких-то старинных мундирах… Погодите, сейчас опознаю… погодите… куда я его сунул…

— Ты чего там дергаешься? — спросил Мишаня.

— Мобило ищу, надо в Инет сбегать… Мундиры темно-синие, обшлаги красные… белые портупеи… кутасы красные, султан на кивере красный, то есть помпон, он круглый… Видел же я их, видел!..

— Да не работают же тут мобилы!

— Так в лесу не работали. А тут, может, покрытие…

Проверили — никакого покрытия сетью не было, аппараты молчали. Игорек сильно расстроился — он хотел выйти на ресурсы приятелей-коллекционеров, где были точные рисунки всевозможных мундиров.

— А на глазок — какое это время?

— На глазок, ребята… — Игорек приложил руку к бровям, сделав козырек. — Ой, на глазок это плохое время. Наполеоновские войны. А что, если это реконструкторы дурака валяют? Реконструируют какой-нибудь исторический бой у деревни Черная Слякоть?

— И усадьбу они подожгли?

— Какая усадьба?! Сарай какой-нибудь, чтобы выглядело правдоподобно… чтобы войной пахло… Они такие штуки любят!

— Это имение Полянских… — отрешенно сказал Никита. — Еще при покойной государыне господский дом и службы ставили… Нарочно — на холме, и там еще вышка была, с нее старый барин в трубу на звезды смотрел…

— Ты что такое несешь? — спросил Яшка. — Какие еще Полянские?

— Полянский Андрей Иванович, бригадный генерал. Окончил Пажеский корпус. Затем — офицер лейб-гвардии Семеновского полка…

— Ты что? — Мишаня даже встряхнул Никиту за плечо. — Опомнись!

— В отставку вышел в феврале 1768 года…

— Этого еще не хватало! — закричала Таня. — Да он же спятил! Вы посмотрите — он спятил!

Никита с закрытыми глазами не говорил, а вещал — перечислял сыновей господина Полянского, при каждом — его послужной список. Наконец он замолчал. И артисты, с изумлением глядевшие на него, уставились на Яшку — с тревогой и надеждой.

Яшка всегда всё улаживал, решал проблемы, подписывал контракты, принимал решения. Игорьку, Владу, Мишане и сидевшему в гостинице с забинтованной ногой Саше оставалось только репетировать, выступать и тратить заработанные деньги. Тане было еще легче — ей не приходилось кувыркаться на репетициях, а физического труда крупная и здоровая деваха не боялась. Яшке нравилось руководить номером, ответственность его не пугала, но сейчас сальтоморталисту стало страшновато.

Он не понимал, что происходит, а от него ждали, чтобы понял…

— Едем туда, — решил Яшка. — Там разберемся.

И показал рукой в сторону усадьбы.

— Нет, — сказал Никита. — Если там гренадеры, то туда нельзя.

— А куда еще, по-твоему? Молчал бы уж, псих со справкой! — напустились на него артисты.

— Наше счастье, если это реконструкторы, — заметил Игорек. — Мы им покататься дадим — они и растают.

— Катя там с ума сходит… — буркнул Яшка. — А ты — покататься. Ну, пошли…

К горящей усадьбе ехали кавалькадой, Никита — замыкающим. Он уже не спорил, только бормотал:

— …георгиевский крест четвертой степени… в бою за Праценские высоты… корпус Бернадотта…

— А реконструкторы — хорошие ребята, только со сдвигом, — рассказывал Игорек. — Вот они восстанавливают гусарский доломан — так обязательно по выкройке того времени, обязательно из сукна, и каждую пуговичку делают, как тогда… а если, скажем, рыцарский доспех реконструируют, так сами кольчугу плетут, это видеть надо…

— Точно со сдвигом, — заметила Таня. — На что время тратят! А они что — потом это продают?

— Может, кто и продает. А вообще — для своего удовольствия.

— Ничего себе удовольствие!

Таня, которой приходилось немало делать руками, и сбрую чинить, и огромное панно ремонтировать, не понимала, как можно добровольно ковыряться с проволокой и плоскогубцами.

Игорек начал было объяснять, какой это кайф, и тут грянули выстрелы. Из-за строений, прилегавших к усадьбе, то ли сараев, то ли хлевов, палили — и палили по артистам. Одна пуля сбила с Яшкиной головы кивер.

— Да вы что, с ума посходили?! — заорал Яшка и послал коня вперед, желая навести порядок в реконструкторских рядах кулаками. Но, увидев строй солдат, которые целились в него из ружей, собираясь по команде офицера дать залп, резко повернул назад и поскакал к лесу. Ничего не понимающие артисты — за ним.

— Все целы? — спросил Яшка, когда опасность миновала.

— Все, кажись, — ответил Мишаня. — Только что там у них за стволы? В ста метрах промашку дают.

— Данилов! Что это значит? — грозно спросил Яшка. Игорек, и так маленький, метр шестьдесят два, съежился и стал похож на обезьянку.

— Что твои реконструкторы вообразили? А?!

— Это не реконструкторы, — тихо сказал Никита. — Это…

— Да ну тебя, — отмахнулся от него Яшка. — Данилов! Они нас приняли за таких же идиотов, как сами. Иди к ним и объясни, что мы в другие игрушки играем!

— Погоди, Яша, — вмешался Влад. — Ты подумай — заехали мы куда-то не туда, какой-то сдвиг во времени случился. И эти еще по нам палили. И не холостыми! Понимаешь? Если Игорек к ним пойдет — пристрелят его, чего доброго, а тебе — отвечать.

— И все-таки нужно как-то попробовать с ними договориться, — возразил Яшка. — Пусть хоть объяснят, куда нас занесло.

— Они уже объяснили, — сказал ему Никита. — Это же французы.

— Откуда тут тебе французы? — Яшка от злости был готов всех в клочки разорвать. Великолепный кивер, за который деньги плачены, расшитый и блестками, и пайетками, и камушками, был продырявлен насквозь, а дырка — чуть не с кулак.

— Точно — французы, — подтвердил Игорек. — Я вспомнил! Французская пехота! Гренадеры, кажись. Мундир синий, обшлаги красные, султан… Потом я тебе покажу — когда вернемся, у меня неполный комплект фигурок.

— Если вернемся!

— Яша! — грозно крикнула Таня. — Это как это — не вернемся?! У меня билеты куплены!

Влад отъехал в сторону и поманил Мишаню.

— Ну что? — спросил тот.

— Надо в разведку сходить. Туда, в усадьбу. Может, чего поймем.

— А что, мысль… Но в таком виде?..

Вид был для разведки самый неподходящий: человеку в сверкающем лазоревом доломане и золотистых лосинах в лесу еще можно кое-как спрятаться и затаиться, но на открытом месте он — готовая мишень.

— Что у тебя под костюмом? — поинтересовался Влад.

— Трусы… ну, носки… А у тебя?

— И у меня… Во! Псих!

Никита как раз был одет подходящим образом: старые камуфляжные штаны, какая-то бурая фуфайка.

Психу со справкой велели раздеваться, а чтобы не мерз — накинули ему на плечи ментик с опушкой из фальшивого серого каракуля.

Влад до того, как угодил в цирк, успел отслужить в армии. Но перед службой он серьезно занимался спортивной гимнастикой, и Мишаня, с которым они познакомились совершенно случайно, в аэропорту Курска, сманил его в Яшкин коллектив. Чем-то в жизни всё равно нужно заниматься, и Влад решил: отчего бы пару-тройку лет не поездить с цирком, не посмотреть свет? После службы в захолустном гарнизоне ему станция метро казалась Версалем, а продавщица мороженого у входа — маркизой Помпадур. Одичавшему в глубинке солдату хотелось простора.

Яшка был настроен злиться, а Влад добавил дров в этот костер. Именно Яшка должен был додуматься до разведки. А додумался Влад — обычно спокойный и исполнительный, но звезд с неба не хватающий. Звезды были Яшкиной прерогативой, ну — иногда Сашиной. Яшка придумывал трюки, изобретал для старых трюков новые корючки, регулярно перекраивал номер и на этом основании считал себя мозговым центром коллектива. А тут — здрасьте вам, какой-то без году неделя в цирке, не рожденный в опилках, как сам Яшка, не вышедший впервые на манеж в три года, не имеющий в коллективе авторитета, вдруг взялся решать, что делать в непонятной ситуации!

Но Мишаня резко встал на сторону Влада. А Мишаня как раз был цирковой, сын тети Люды, когда-то воздушной гимнастки, теперь — дрессировщицы голубей, и дяди Анвара, жонглера-силовика. Для рожденных в опилках всё старшее поколение цирковых — тети и дяди, и это даже предмет гордости.

— Пусть Влад сходит, — сказал Мишаня. — Камуфла-то у нас одна. Надо же разобраться!

— А если его, дурака, подстрелят? А мне — отвечать! — заявил Яшка.

— Не подстрелят, — пообещал Влад, натягивая Никитины штаны, и одновременно Игорек с Таней закричали:

— Перед кем отвечать? Перед кем отвечать?!

У Тани вдруг появился смысл жизни. Чтобы не спятить в пугающей обстановочке, угодив из лета в осень, нужно за что-то держаться, и Таня нашла подходящий предмет: неукротимое желание противоречить Яшке. Яшка затащил коллектив в этот дурной лес, и если ему возражать — может, что-то переменится.

Никита, глядя на сборы, сперва молчал, потом сказал:

— У старого Полянского есть охотничий карабин, самой государыней подарен. Он охотник знатный, Андрей-то Иванович…

Но психа никто не слушал.

Влад ушел вдоль лесной опушки, собираясь сделать крюк и подобраться к усадьбе с тыла. Пропадал он довольно долго. Артисты, сойдя с коней, пытались согреться — прыготней и массажем. Никита что-то бубнил про бой под Тарутиным, который еще впереди, и пехотный корпус Багговута. Яшка терзал мобильники — все по очереди. Связи не было.

Игорек прошелся по лесу, принес горсть брусники. Глядя на эту горсть, все разом подумали одно: чем питаться? Жокеи-сальтоморталисты не прожорливы, им нужно быть в форме, но и голодать они не приучены. А близилось время обеда. Яшкин коллектив пал жертвой условного рефлекса — обычно час приема пищи у цирковых увязан с расписанием репетиций и представлений, так что питаются они правильно и аппетит у них просыпается в нужную минуту.

Но не осину же глодать…

Связь с окружающим миром мобильники потеряли, но встроенные часы в них работали. С ухода Влада прошло больше трех часов — и вот он появился, угрюмый и недовольный. В руке у него была обнаженная сабля.

— Ну как? — первым спросил Мишаня.

— Как… Это действительно французы. Ребята, у нас война с французами. Игорек, ты все эти дела лучше знаешь, объясни…

— Война двенадцатого года? — переспросил Игорек.

— Ну да. Я этих, как их… местных колхозников нашел. И попа. Они по ту сторону усадьбы, за садом, оттуда французов высматривали. Они меня сперва чуть вилами не прикололи. Но хоть по-русски говорили, а те, в усадьбе, — по-французски, я послушал — и ни хрена не понял. А усадьба — Полянских, хозяин лежит больной, удар его хватил. Хорошо, французы на двор вместе с кроватью не выкинули…

— Полянский Андрей Иванович, бригадный генерал. Родился 5 декабря 1733 года, скончался 7 июня 1816 года… — отрешенно сообщил Никита.

— Дурдом! — воскликнул Яшка.

— Влад, ты ничего не напутал? — спросил Мишаня. — Может, тебя развели?

— Какое там развели! Поп этот с пистолетом, мужики бородатые с вилами… еле от них ушел… Они меня за француза приняли, говорят: а если русский, читай «Отче наш»! Я им и так и сяк… Хорошо, баба вылезла. Дурачье, говорит, он же убогонький! На портки, говорит, посмотрите! Должно, эти сукины дети обитель разгромили, убогие из богадельни разбежались! В общем, плохи наши дела…

— Так мы, выходит, в двенадцатый год заехали? — с непонятным восторгом закричал Игорек. — Ну вот же! Я говорил! А вы не верили! Двенадцатый год! Настоящий!

— Ты чему радуешься, идиот?! — вызверился на него Яшка. — Из-за нас съемки горят, деньги на ветер летят! А ты — двенадцатый год! С Кати начальство шкуру снимет!..

— Какая Катя?! Нет больше Кати! — рявкнула Таня. — Не будет тебе никакой Кати!

И начались, как полагается, взаимные упреки, обвинения, угрозы и пророчества: все тут сдохнем, никогда домой не вернемся!

Молчал один Никита. Он потихоньку подошел к Владу и трогал пальцем сабельный эфес — тускло-золотистый, витой, без лишних выкрутасов.

— Полусабля французская пехотная, — сказал он. — Иначе — тесак.

И как-то очень ловко вынул оружие из Владовой ладони. А потом скинул ментик на траву.

— Ой… — вытаращив глаза, пискнул Игорек.

И было отчего пищать! Никита в одних трусах и кроссовках, отойдя от крикунов, разминался с французским тесаком: напрыгивал на незримого противника, отступал, рубил воздух на разные лады, вращал тесак так, что широкий клинок обращался в сверкающий круг. Это было похоже на стремительный танец — и чем быстрее носился Никита, обороняясь и нападая, тем заметнее менялось его лицо. Игорек глазам не верил — псих со справкой, войдя в боевой азарт, скалился примерно так же, как Яшка Каллаш, соскочив в манеж после двойного сальто и принимая в распахнутые для публики объятия шквал аплодисментов.

Опустив клинок, он посмотрел на артистов — и засмеялся. Это был радостный смех человека, который был болен, неподвижен и вдруг смог сделать первые шаги.

— Ты чего это? — спросил Игорек. — Что это с тобой?

— Темпоральный шок, — ответил Никита. — Это он был. Отпустило… Вот он, значит, какой…

Меж тем артисты прекратили грызню.

— Значит, так, — сказал Яшка. — Раз уж мы в дурдоме, то нужно хотя бы найти своих. То есть русских. А то ведь подохнем с голоду к чертям собачьим. Если французы — там, то русские, выходит, — там. Поехали!

Это было на первый взгляд единственное верное решение.

— Нет, — возразил Никита. — Сперва нужно раздобыть провиант. Местность разорена, крестьяне уходят в леса и уносят всё, что не приколочено, лишь бы врагу не досталось. Мы можем ехать трое суток и…

— Заткнись, — посоветовал Яшка неожиданно поумневшему психу. — Данилов, что там у нас с географией? Французы где? На юге, на севере?

— Наступали с юго-запада, — вспомнил Игорек.

— Значит — где у нас северо-восток?

— Влад, надо вернуться к усадьбе Полянских и взять хоть мешок пшена, хоть пару ковриг хлеба, — уже в упор не видя Яшки, сказал Никита. — И тряпья, какое попадется. Чтобы укрываться и не на голой земле спать. Туда можно выйти по лесной дороге, она довольно прямая. У меня карта местности в голове, я ее вижу.

Мишаня и Яшка одновременно покрутили пальцами у висков, а вот Влад поверил.

— Он прав, Яша. Я вернусь туда… — Он задумался. — Никита, отдай саблю.

— Я с тобой пойду.

— Без штанов?

— Я не мерзну, — Никита усмехнулся. — Меня специально готовили.

— Никуда вы не пойдете, — возразил Яшка. — Перестреляют вас, как… как куриц!

— Яша, ты служил? — спокойно спросил Влад. — Ах, не служил? Ну так чего возбухаешь? Пошли, Никитка.

Оказалось, псих со справкой здорово поумнел.

— Там, на отшибе, должна быть оранжерея, — сказал он. — Сейчас у ней, поди, стекла перебиты, что было съедобного — растащили, и никому она не нужна. Может, там какие-нибудь старые армяки найдутся.

— Ага, блохастые, — усмехнулся Влад.

— Да хоть какие. Нам же нужно, чтобы французы за здешних приняли.

— Никита, ты, конечно, извини… Ты здорово изменился. За полчаса буквально. Это как?

— Я же говорю — темпоральный шок кончился.

— Что это?

Никита задумался.

— Ну, раз мы в один пространственный хроноклазм угодили, чего тут теперь скрывать… Тут мне, честно говоря, просто повезло, мог ведь навеки у вас остаться, могло в другой ветке канала выкинуть. Я, Влад, полевой агент контроля. Контроля над историческим процессом. У меня пункт назначения — как раз эти места и двенадцатый год. Но в темпоральном канале сбой получился, меня в твое время занесло. А шок — это такая дрянь…

Влад слушал и кивал. Нужно было осознать ситуацию, а то, что говорил Никита, звучало хотя бы логично.

— Когда попадаешь в свой пункт, инфоресурс автоматически активизируется. А я у вас вывалился — свой инфоресурс уже почти весь закрыт, тот еще не открыт… — Никита вздохнул. — Хорошо, добрые люди в больницу отвели. Вот я и стал психом со справкой. Что-то помнил, конечно. Лошадей видел — меня к ним тянуло, вас в гусарских костюмах видел — тоже… Ну, ты знаешь, как это, — хочешь что-то важное вспомнить, и хоть убей не получается…

— Контроль за историческим процессом? Это еще зачем?

— Из-за хроноклазмов. На планете есть места, где они постоянно случаются — ну, как песчаные бури в пустыне или как тайфуны в Мексиканском заливе. Бывает, целый корабль проваливается, бывает, пехотный полк уходит в туман и пропадает. Вот тут, в Подмосковье, как раз такая зона. От Вязьмы до Волоколамска такой район, что хроноклазм регулярно проходит, кого попало за собой тащит, нужно присматривать. Моя задача — отслеживать, регистрировать, а если люди провалились — контролировать, чтобы лишнего не натворили. И при первой возможности выводить в карман. Есть такая штука, называется — карман хроноклазма, вроде воздушного пузыря, это вне времени. Карманы движутся, но как именно — пока не разобрались. Есть версия, что это компенсаторный механизм хроноклазма. Но там хоть человек в безопасности, просто все процессы сильно замедляются.

— И вы его потом оттуда достаете?

— Иногда получается… Но уже не мы, не агенты, то есть. Наше дело — его туда ввести.

— А как ты находишь карман?

— Вот тут-то и беда, — признался Никита. — Я при сбое приборы потерял, где-то в канале, я думаю, и куда их вынесло — совершенно непонятно.

Владу сделалось не по себе.

Была минута, когда он поверил в Никиту: парень вдруг обрел рассудок, объяснилось его бормотание, проявилось полезное умение владеть саблей, родилась надежда, что вытащит из осени обратно в лето. И сразу же оказалось, что Никите не легче, чем всем прочим, и все они — в одном дурацком положении.

— Так что, мы сюда навсегда попали?

— Очень может быть.

Влад выругался.

— Думаешь, мне легко? — спросил Никита. — Я ведь должен вас отсюда выпроводить, пока вы ничего не натворили. А как — понятия не имею. Еще хорошо, что я за вами увязался.

— Что хорошего?!

— Я все-таки знаю местность и обстановку. Попробую вас хоть в безопасное место вывести.

— А потом?

— Потом — не знаю. Придется как-то приспосабливаться…

Влад опять выругался. На сей раз Никита промолчал.

Мысль о том, что возвращение домой невозможно, с большим трудом укладывается в голове. У Влада были планы на будущее — еще годик покататься с Яшкой, потом образумиться, бросить цирк, пойти учиться. Дядька Саня звал к себе на завод, а завод не в глубинке, которая за годы странствий с Яшкой уже поднадоела, а практически в Москве — в Печатниках. Можно выучиться даже на конструктора. Конечно, сперва придется потрудиться в сборочном цеху «Автофрамоса» под дядькиным руководством, понемногу осмотреться, определиться… да какой там сборочный цех, какие Печатники?! Всё накрылось медным тазом…

Они шли по узкой, двум телегам не разъехаться, дороге молча, след в след, впереди — Никита, за ним — Влад. Влад принялся считать шаги, потому что надо же чем-то себя занять, пока в голове кавардак. А считаешь — вроде как полегче…

— Ты где попа с крестьянами видел? — спросил Никита.

— Вон там. Но нам туда не надо!

— Ясно. Идем к оранжерее, будем оттуда смотреть — может, высмотрим что путное… Там справа — службы и флигель, где дворня живет, там же кухня, погреба, клети. На ней французы хозяйничают, но сами вряд ли стряпают. Наверно, барских поваров заставили. Хотел бы я знать, где сейчас старый Полянский…

К оранжерее подбирались на корточках и короткими перебежками. Оттуда смогли разобраться: горит левый флигель, никто его не тушит, огонь вот-вот перекинется на барские хоромы, а гренадеры на заднем дворе деловито грабят усадьбу — выносят из амбара при конюшне и складывают на телеги мешки с овсом, вытаскивают из погреба припасы — бочки, бутыли, горшки, укрывают груз роскошными портьерами — не иначе, из бальной залы.

Кухонные девки и бабы пытались отнимать у них добычу, гренадеры орали, отмахивались, раздавали оплеухи. Влад удивился было: а где же мужики? Увидел босые ноги, торчащие из-за мешка, безвольно разбросанные по утоптанной земле ноги, — всё понял.

— Сволочи, — сказал Влад. — Надо угнать телегу.

— Не справимся. Догонят и зарубят.

— А что делать?

— Они куда-то повезут провиант. Пойдем следом, по дороге придумаем, как его отнять. Тут их многовато…

Влад огляделся. Он искал оружие. Тесак следовало оставить Никите, раз уж контрольный агент так ловко с ним управлялся, а себе найти хоть какую палку.

Этот тесак он отнял у парня — бывают такие медлительные плечистые разини, на которых пахать можно, или дать ему в руки оглоблю — роту гренадер раскидает. Но вот клинок парню был чужд, в ладони не держался, выбить оказалось легко…

— Гляди…

Усатый верзила схватил маленькую бойкую девку и поволок к оранжерее. Девка кричала, звала на помощь мать, ту с хохотом удерживали гренадеры.

— Тебя-то нам и надо… — прошептал Влад.

— Убивать его нельзя, — предупредил Никита.

— А придется.

— Ты не имеешь права.

— Имею.

— Ты не аутентичен…

— Ерунда. Нам нужно оружие.

— Ради одной сабли?

— Да.

Ружья у насильника не было — кто же потащит его с собой, когда предстоит возня с девкой? Но тесак имелся, да и мундир мог пригодиться, и хорошие сапоги.

— Нельзя, — мрачно сказал Никита. — Ты что, не понимаешь? Тебя тут быть не должно. Его кто-то другой убьет… наверно…

— Значит, если при тебе, Никитик, девчонку бы насиловали, ты бы не вступился? Нашу девчонку? Этот сукин сын?

— Ну, вступился бы… — буркнул тот. — У нас в аптечках ампулы для таких случаев есть со снотворным. Ампула пластиковая, с иглой, понимаешь?

— Хорошо. Ты беги за аптечкой, а я пока тут разберусь.

Была во Владовой жизни одна неприятная история — еще до армии. Он не сумел защитить подружку — провожал поздно вечером, после кино, и растерялся, когда ее попытались увести два пьяных отморозка. Хорошо, мимо проходила почтенная супружеская пара, и мужчина оказался куда более решительным бойцом. Потому Влад и пошел служить, хотя вполне мог поступить в институт. Он хотел истребить в себе — крепком спортивном парне, лишенном всякой агрессии, — этот ступор, мешающий двигаться в опасной ситуации. Но армия с ее проверками на вшивость — это одно, а реальная необходимость ударить и убить — совсем, совсем другое…

Убивать он, конечно, не хотел. Но иного пути помочь девушке не видел. Если гренадера оставить в живых — поднимет шум. А поблизости — голодные и совершенно не способные организовать сопротивление артисты. Вот двойное сальто на полном скаку — другое дело.

— Не смей его убивать, — сказал Никита. — Это запрещено.

— Ты, значит, будешь его защищать?

— Ну, буду.

— Очень хорошо.

Никита не успел даже замахнуться тесаком — Влад скрутил его и повалил, лицом в хорошо унавоженную землю оранжереи. Этому его в армии научили.

— Вот только мявкни, — сказал он, выворачивая Никите руку, чтобы тот выпустил рукоять тесака. И тут в проломе, где раньше была дорогая, большими стеклами застекленная рама, появился гренадер.

Нельзя было, чтобы он закричал, требуя помощи, просто нельзя. И ударить острием тесака в грудь — тоже нельзя, какая-то сволочь, сидевшая в голове, не пускала. Погибать, однако, тоже нельзя…

От неожиданности гренадер ослабил хватку, и девушке удалось, вырвав руку из его загорелой лапы, отскочить. Видимо, ей приходилось работать в оранжерее, она знала, что за полуоторванной дверью должны стоять лопаты. И тут же вооружилась, выставив перед собой округленное и довольно острое лезвие лопатного полотна.

На вид ей казалось лет семнадцать, не больше, домотканый пестрядинный сарафан был коротковат и уже узок в груди, холщовая рубаха от ворота разорвана. Круглое румяное лицо с нахмуренными бровками Влад не назвал бы красивым — такие лица десять лет спустя приобретают чересчур сытый вид и второй, коли не третий, подбородок, глаза превращаются в щелки. Но сейчас, готовая драться, она была привлекательна — как молодой и решительный зверек.

Гренадер шагнул назад, а Влад выпрямился, сжимая рукоять тесака. Никита вскочил — грязный, страшный и очень недовольный.

— Не тронь! — крикнул он, а кого имел в виду, возможно, и сам не знал.

Тогда гренадер закричал, призывая товарищей. Были эти товарищи буквально в сотне шагов.

Одновременно Влад кинулся на него с тесаком, а девушка — с лопатой. Влад ударил по плечу, девушка — лезвием в живот. Общими усилиями француза повалили. И Влад добавил кулаком в солнечное сплетение.

— Бежим, молодцы, — сказала девушка. — Да бежим же! Туда, туда…

Оранжерея была довольно длинным сооружением. Девушка, не выпуская из рук лопаты, побежала по узкому коридору между высокими ящиками, в которых росли кусты и деревья, Влад — за ней, и даже не обернулся, потому что был очень зол на Никиту. Но Никита догнал их у выхода, выход же был у нижнего пруда.

— Скорее, скорее, — торопила девушка. — Догонят же, ироды!

Оказалось, к прудам в три яруса, разделенным деревянными плотинами, примыкает небольшой парк, разбитый в старинном вкусе, с беседками, павильонами и даже лабиринтом. Туда-то и повела девушка своих спасителей. Влад затею оценил: подстриженные кусты, составлявшие все загогулины лабиринта, были ему по грудь, присесть на корточки — никто и никогда не найдет…

Лабиринт, если смотреть сверху, был как круг с коридорами, которые соединялись немногими узкими проходами, но чаще — заводили в тупики. Было в нем несколько полянок — на одной стояла белая женская фигура на постаменте в половину человеческого роста, на других — колонны, каменные скамейки, крошечные деревянные павильончики. Посередке рос огромный дуб с многоярусной кроной.

— Благодарствуем, красавица, — сказал девушке Никита.

— А ты бы постыдился телешом бегать, — ответила она.

Дальше разговор был самый практический: Влад объяснил, куда идти, чтобы встретить крестьянский отряд, возглавляемый попом, и попросил провианта.

— Да как же? — спросила девушка, прислушиваясь к крикам за ветвяными стенками лабиринта. — Нешто как солнышко закатится? Я тогда прокрадусь…

— Если эти скоты хоть крошку оставят, — буркнул Влад.

Девушка вздохнула.

— Всё подчистую выгребают, — пожаловалась она. — Только у нас для людей ржаные ковриги третьего дня пекли — так их не взяли, побрезгали.

— Их-то нам и нужно.

— Да как? Их, поди, наши бабы уж растащили.

— Ну уж спроворь как-нибудь, — попросил Никита. — И портки мне хоть каки…

Влад смотрел на него с удивлением. Выговор девушки показался ему странноватым, а Никита вмиг усвоил особенности простонародной речи. Не сразу Влад понял, что этому контрольного агента учили в каком-то невообразимом будущем.

— Что-то они притихли, — сказал Влад, имея в виду гренадеров.

Девушка знала в лабиринте не только ходы и выходы, но и дырки. Раздвинув мелкие веточки, она протиснулась в соседний коридор и исчезла.

— По-моему, он жив, — пробормотал Никита.

— Орал как живой, — согласился Влад.

— Пока стоял. А когда упал…

— Тоже что-то вякнул.

— Ох, хоть бы жив остался…

— Француз?

— Да.

Тут в голову Владу заявилась страшная мысль: если так и дальше пойдет, этот чудак позволит французам перестрелять весь Яшкин коллектив, включая лошадей, лишь бы ни одно драгоценное гренадерское здоровье не пострадало.

От Никиты следовало избавиться — и как можно скорее.

Убивать психа со справкой Влад, конечно, не собирался. Он только хотел бросить парня на произвол судьбы.

В этой ситуации невозможно было хоть как-то планировать будущее и смотреть дальше собственного носа. Главную задачу Никита определил: раздобыть еду и теплую одежду. Остальное приложится.

Ничего контрольному агенту не объясняя, Влад полез следом за девушкой. Она оказалась совсем близко и сквозь кусты смотрела на берег нижнего пруда. Французов там не было.

— Куда они подевались? — спросил Влад.

— Почем я знаю.

— А как отсюда вылезть?

— Тебе на что?

— Найду дерево, залезу, посмотрю сверху.

— А чего его искать…

Девушка, петляя, вывела Влада к дубу посреди лабиринта. Он совершенно потерял ориентацию и уже не понимал, где Никита. Дуб оказался с сюрпризом — в его кроне была устроена площадка на манер балкона, и к ней вела лесенка.

— Ничего себе! — удивился Влад.

— Это что, барин еще велел фонтан устроить, ступишь на камень — а оттуда струи вот так…

— Какой камень?

— Какими тропку вымостили, вот там, у беседки. Он любил чай в беседке пить… — Девушка вздохнула. — А теперь, поди, и преставился. С ним только Тришка оставался, другие-то разбежались, а Тришка — верный, он с барином и на войну ходил…

Забравшись на балкон, Влад полез выше, к верхушке. Оттуда он и увидел, что подводы с награбленным провиантом и привязанными коровами по одной движутся к дороге, сопровождаемые пехотой, но это бы еще полбеды — у парадного въезда в усадьбу обнаружилось с полсотни всадников. Прикинув, куда направляется обоз, Влад охнул: по лесной дороге, прямиком к тому месту, где были оставлены Яшка, Мишаня, Игорек и Таня.

С дерева он соскочил так, что перепугал девушку, — на пятачок у подножия, да еще с кульбитом.

— Сгинь, сгинь, сатана! — воскликнула она, крестясь.

— Молчи, дура. Я должен их обогнать. Выведи меня отсюда скорее. И Никите ничего не говори, поняла?

Влад принял решение мгновенно: контрольный агент будет спасать чужих, а не своих, он отвечает за двенадцатый год, а на то, что в двадцать первом веке не будет больше коллектива наездников-сальтоморталистов под руководством Якова Каллаша, ему начхать.

Девушка бегала неплохо, но продержалась метров четыреста, не больше. Однако направление указала верное и успела, задыхаясь, объяснить про тропинку, которая выводит к лесной дороге где-то посередке между усадьбой Полянских и какой-то загадочной Дьяковкой, куда, очевидно, направлялись грабители. План местности девушка рисовала пальцем по собственной ладони — понять было мудрено.

— Ну, прощай, красавица, — сказал ей Влад. — Как звать-то тебя?

— А Мотрей. А тебя? — Она вдруг застыдилась. — Чтоб знать, за кого Бога молить…

— Владом меня звать, Владиславом то есть… А ты — к попу вашему под охрану, к батьке Онуфрию, и сразу же!.. Ну, побежал я…

— С богом!

Влад не видел, что девушка перекрестила его спину.

Ему доводилось бегать с полной выкладкой, а сейчас из воинского снаряжения при нем был только тесак. Но другая беда подстерегала — короткие сапожки из выворотки, такие удобные на манеже, беготни по лесу не выдерживали — хоть веревкой обвязывай, а веревки-то и нет… Опять же, сапожки, только с виду похожие на гусарские ботики, были уже старенькие.

Но нужно было обогнать фуражирский обоз. И Влад бежал.

Неизвестно, куда бы его понесло, если бы он проскочил нужное место, но раздались выстрелы — а стрелять могли только французы по Яшкиному коллективу. Влад прибавил скорости, ориентируясь на звук, и выскочил на поляну.

Через эту поляну, багрово-красную от земляничных листьев, скакали Яшка, Мишаня, Таня и Игорек. За ними гнались усатые кавалеристы в киверах без султанов, в зеленых мундирах со светло-желтой отделкой, в зеленых штанах, впереди с пистолетом наготове — офицер, чья высокая шапка из черного меха была величиной с ведро.

Вот как раз, когда офицер, обернувшись, что-то крикнул по-французски всадникам, и явился на сцену военных действий Влад.

Вскочить с небольшого разбега на круп офицерской лошади было для него плевым делом. Подхватить француза под коленку и скинуть с седла — тоже, хотя никто Влада этой ухватке не учил. А дальше уж пошла чистая джигитовка.

Вольтижировке Влада обучал Мишаня — сажал на Хрюшку, самого низкорослого из Яшкиных меринов, и натаскивал на трюки — свесившись на скаку с конской спины, на которой седла нет, одна лишь гурта, платочки с манежа собрать или, держась за гурту, скакать вообще вверх ногами, касаясь конской шеи подбородком. Но это всё проделывается, когда лошадь идет по кругу размеренным, четким, как часы, галопом. А если нужно уворачиваться от пуль, посылая чужого, крупного и привыкшего к другому всаднику коня то вправо, то влево, то всё не так просто. Это уже джигитовка — а ее Влад только на экране компьютера видел, в роликах из жизни донских, кубанских и терских казаков.

Однако Владу удалось, повиснув на коне сбоку, отгородившись его корпусом от французов, влететь в кусты. А там уж он соскочил и, бросив упрямую скотину, побежал во всю прыть. Отвлечь французов от артистов удалось — и на том спасибо.

Он не понял, куда ускакали товарищи, и долго плутал, аукал, выкликал их имена, пока не отыскал всю компанию в овраге у ручья.

— Это были конные егеря, я вспомнил, — сказал ему Игорек. — Я рядового и офицера в Великих Луках выменял на черных улан.

— Нам с того намного легче, — буркнул Яшка. — Влад, что там, в усадьбе? И где псих со справкой?

— Про психа лучше не спрашивай. Чем он от нас дальше, тем лучше, — ответил Влад.

— Так мне же за него отвечать.

— Тебе не придется за него отвечать.

— Почему?

— Потому что мы никогда домой не вернемся, дурак! — закричала Таня. — Владик, ты даже не представляешь, какой это дурак! Когда он услышал, что они по дороге едут, он к ним выехал!

Влад вытаращился на Яшку.

— Это что, правда?

— А что я мог сделать? Хрюшка заржал! Я думал — договорюсь как-нибудь…

— С кем, с французами?

— Так я же был во Франции, тур купил, как-то же там договаривался: месье, пардон, же мапелль Жакоб…

— Он в плен сдаться хотел, — наябедничал Игорек. — А слов таких не знал.

— Это как — в плен? — Влад ушам не поверил.

— А так! Мы же тут пропадем — и мы, и лошади! Жрать нечего! До наших далеко! А ты знаешь, сколько лошади стоят?! Мы бы потом от них ушли… — не слишком убедительно объяснил Яшка. — У нас же ничего — ни еды, ни оружия…

— И точно, что дурак, — сказал Влад.

— Они нас за русских приняли, — встрял Игорек. — За русских гусар, то есть. Мы же в доломанах, в киверах, Танька вон даже с ментиком…

— Понятно.

— Что делать будем, Владик? — спросила Таня.

Есть у женщин особое чутье — на вожака. В Таниной любви к Яшке немалую роль сыграло то, что он — руководитель коллектива. Красота, осанка, повадка — само собой, но и должность тоже эротический эффект производит, это всем известно. А сейчас Таня поняла, что командование цирковым отрядом переходит в совсем другие руки. И не потому, что могучий интеллект имела, даже наоборот — она была девчонка простая, в школе — троечница благодаря учительскому милосердию, среди подруг — та, кого зовут шкаф передвинуть, а в зоопарке, где после школы пять лет клетки чистила, — главная надежда директора, решившего почему-то, что никуда она не сбежит, поскольку нигде больше не нужна.

Влад же командовать не любил — да, собственно, ни разу в жизни и не приходилось.

— Яша, — сказал он, — ты что, действительно?..

— Если мы останемся без лошадей, то накрылась наша Италия! — выкрикнул Яша.

— Какая Италия?

— Ты еще не знаешь. Ему продюсер звонил. Он видел наши ролики, предлагает на два месяца в Италию, — объяснил Мишаня. — Представляешь, как классно! Италия!

— Значит, хотел спасти лошадей. А что в плену их первым делом отнимут — подумал? — спросил Влад.

— Почему — отнимут? Это же наши лошади, мы на чем-то должны ехать… — Тут, увидев ухмылку Влада, Яшка несколько смешался. — Ну вот почему их отнимут? Почему?

Влад только рукой махнул. Яшке и Мишане казалось, что при любых катаклизмах и хроноклазмах цирковые артисты и их имущество — неприкосновенны.

— Потому что война… — прошептал Игорек. — Влад, че делать-то?

— Владик, миленький, придумай что-нибудь, — взмолилась Таня.

— Придумаешь тут… — проворчал он. — Значит, надо двигаться на соединение с нашими частями. Нашим мы хоть что-то сумеем объяснить. Поехали.

— Куда?

— Туда, — он показал рукой наугад. Главное было — двигаться куда-то в сторону востока, да поскорее.

— А Никита? — спросил Яшка. — Я же за него отвечаю. Он у меня по бумагам проходит, оформлен служащим.

— Никита не пропадет.

Влад хотел добавить, что чем дальше артисты окажутся от агента контроля — тем лучше, но воздержался. Игорек, может, и поймет, он все-таки книжки читает, а Мишаня решит, что Влад спятил.

Но не так просто оказалось избавиться от Никиты.

Был миг, когда голодным и замерзшим артистам померещилось спасение. Они, выехав на опушку, увидели совсем близко маленький конный отряд. Было в нем семеро всадников — семеро гусар в коричневых доломанах и ментиках с желтыми шнурами, в длинных серых рейтузах, в киверах без султанов. У шестерых ментики были с белым мехом, у седьмого — с черным. Этот седьмой держал в руке карабин.

Увидев артистов, он обрадовался чрезвычайно, сверкнул белыми зубами в неудержимой улыбке, закричал:

— Братцы, за мной! Бей французов!

— Свои мы, свои! — отозвались артисты. Им казалось, что этого довольно. Черта с два! Пришлось улепетывать, пока не повторился залп, пока не достали саблями…

Цирковые кони, непривычные к выстрелам, с перепугу понесли всадников в лес, не разбирая дороги, и ветки порядком исхлестали артистов. Когда расстояние между ними и гусарами оказалось безопасным, обнаружились следующие беды: Мишаня ранен-таки в левое плечо, с Игорька сбит кивер, Таня повредила ногу, когда Гошка, что был под ней, пронесся впритирку к дереву, и потеряли Маську. Владимирский тяжеловоз безнадежно отстал от хозяев.

Перевязать рану было нечем.

— Мы же им по-русски кричали… — безнадежно повторял Мишаня. — Русским же языком…

— Вот! Вот! — кричал Игорек, тыча пальцем в понурого Яшку. — Что я говорил?! Костюмы нужно было шить исторические! Как Шульман нарисовал! А у нас что?!

Таня, прихрамывая, вышла из кустов. В руке у нее были белые трусики.

— Мишаня, сними эту кофту, хоть так перевязать попробую, — сказала она. — Владик, помоги ему.

Влад молча помог стянуть с пострадавшего плеча окровавленный доломан.

— Ого… — сказал он.

— Владик! — вскрикнула Таня.

— Ни фига себе… — пробормотал Игорек и от волнения засопел.

Пуля засела в Мишанином плече, а была эта пуля — с добрую горошину. Будь в руке скальпель — Влад бы сам сделал надрез и вынул ее, крови он не боялся. Но не было даже того крошечного ножика, который служил ему брелоком на связке ключей.

— На самом деле это царапина, — сказал Влад, — если вытащить пулю, то останется просто царапина. Да вот же она, под кожей.

О том, что делать с раневым каналом, он даже думать не хотел.

— Нужен врач, — твердо сказал Яшка. — Тут же где-то должен быть город, а в городе — больница. Влад!

— Я понятия не имею, в какой стороне Вязьма. И очень смутно представляю, где Москва, — ответил Влад. — Ближайший врач — в армии, а армия — где она может быть, Игорек?

— Она отступает, — горестно произнес Игорек. — Отступают наши, а как их нагнать?

— Может, все-таки к французам? — спросил Мишаня. — Уй-й, жжет-то как… У французов точно доктора есть. Вот это — на палку, будет белый флаг…

Он показал взглядом на Танины трусики, которые она пожертвовала на перевязку.

— Тихо… — прошептал Влад. — Молчите, идиоты…

Кто-то шуршал и трещал за ельником. Может, зверь… хорошо бы, если бы зверь…

Влад пошел в обход с тесаком наготове. И, увидев, кого нечистая сила несет, подумал сгоряча: уж лучше бы медведь…

Это был Никита верхом на Маське. Ехал он шагом, наугад. Никита разжился где-то бурым халатом и выглядел точно как псих, сбежавший из диспансера. На Маськиной холке лежало, свешиваясь, что-то, сильно похожее на покойника.

Влад бы затаился и пропустил контрольного агента в надежде, что он как-нибудь проедет мимо артистов. Но Мишаня…

— Явился, — ворчливо сказал Влад, выходя навстречу. — Что ты там такое говорил про карманы? Что в них время замедляется?

Это было хорошим шансом спасти Мишаню. Рана-то — пустяк, заражение крови — не пустяк, и противостолбнячной сыворотки тоже под рукой нет.

— Карман хроноклазма — пространственно-темпоральная емкость, которая уравновешивает… — начал было Никита. — Погоди, Влад, а что случилось? Зачем тебе карман? И почему ты от меня сбежал?

— Потому что тебе веры больше нет. Так как эту емкость искать? И как потом из нее человека вынуть?

— Для этого нужны приборы.

— А без приборов?

— Как это — без приборов?

— Ясно. Ну, извини.

— А что случилось?

— Не твое дело. Прощай, агент.

— Стой, стой! — закричал Никита. Но ему верхом на Маське было трудно проскользнуть той тропой, по которой скрылся Влад, соблюдая осторожность, чтобы не навести Никиту на артистов.

Как будто мало было французских вояк и ополоумевших русских гусар! Еще и этот блюститель исторического порядка! Сейчас, если случится еще одна стычка, Влад может защищаться всеми средствами, понадобится — будут и трупы. А этот вредитель ведь драться всерьез не позволит… того и жди удара в спину…

Однако нужно чем-то покормить своих голодных. Пока они с перепугу молчат. Но и часа не пройдет, как начнут скулить. И обогреть бы их. А костер развести нечем! Зажигалки вместе с прочим имуществом остались в фургоне… интересно, что там поделывают Катя и операторы?.. Как всё скверно…

Влад теоретически знал, что опытный человек в лесу не пропадет, и силки наладит, и линзу для добычи огня смастерит. Вот только практики по этой части не имел, хотя рыбачить приходилось. И впрямь, нужно было найти хоть маленький ручеек, пойти по течению — куда-нибудь да выведет.

Как искать лесной ручей, он не знал. Попробовал принюхаться. Потом сообразил — кони! Если не держать их под уздцы, а дать волю — учуют воду. Хоть они и цирковые, и балованные, а инстинкты должны иметь.

Яшка сразу понял, о чем речь. Но уперся, как конь копытами: если их отпустить, уйдут гулять по лесу, хрен поймаешь. Он знал, что с цирковыми животными такое бывает: воздух свободы лишает их соображения.

— Но иначе мы вообще отсюда не выберемся, — внушал Влад. — А на берегу, может, какой хуторок найдем, хоть каши выпросим, и нож тоже. На огне прокалим, прооперируем Мишаню. Иначе это добром не кончится, ты понимаешь?

Яшка надулся. Он, конечно, понимал! И Мишаня в коллективе уже пять лет. Но за коней-то деньги плачены, и немалые…

Решение приняла Таня.

Во время романа с Яшкой она смотрела на красавца снизу вверх — и по велению души, и по штатному расписанию. Но теперь коллектив возглавил Влад, а Яшка цеплялся за остатки авторитета.

Таня отпустила повод и дважды звучно шлепнула Гошку по крупу. Он покосился на нее, переступил стройными ногами: не понял, что начинается свобода.

— Ну, пойдешь ты, чертова скотина?! Иди, иди! — прикрикнула на него Таня и ударила уже крепче.

— Ты сдурела? — напустился на нее Яшка. Он хотел удержать коня, но Таня заступила дорогу.

— Тебе скотина дороже Мишани? — спросила она зло — и вдруг, неожиданно даже для себя, закатила Яшке весомую оплеуху.

Это был бунт — бунт против всего на свете. Против Яшкиного нежелания венчаться, против своей бестолковой судьбы, против Наполеона Бонапарта тоже.

— Сучка! — воскликнул потрясенный Яшка.

Игорек не собирался бунтовать. Он всегда был маленький, «верхний», неспособный выжить в цирке без лидера, всегда шел на поводу, во всем с Яшкой соглашался, иногда напивался, но к представлению был трезв и бодр. Одно утешение имел — собирать солдатиков. И очень не любил Игорек противоречий, всеми силенками их сглаживал. Но тут такое противоречие возникло, что сгладить никак невозможно.

С одной стороны — Яшка, кормилец, коневладелец, если он без лошадей останется — куда Игорьку податься? Кому в нынешнем цирке сразу вдруг потребуется такой узкозаточенный «верхний»? Это при советской власти, когда коллективов было множество, хватало дня два потолочься в главке — и новый хозяин находился. Теперь можно и полгода себя предлагать — все будут разводить руками и охать. Мысли, что не найдется способа выбраться в свое время, Игорек и допускать в голову не хотел, допустишь — спятишь…

С другой — Мишаня. Игорек понимал, что такое заражение крови. Цирковые могут путаться в таблице умножения, но примитивную медицину обычно знают и народными средствами пользуются не хуже опытной знахарки. Потому что простой человек лечится, чтобы когда-нибудь выздороветь, а цирковой — чтобы вечером выйти на манеж. С Мишаней Игорек дружил — тот родился в опилках, а Игорька трехлетним привела в цирк мама, вышедшая замуж за клоуна, и они вместе играли на цирковом дворе, среди фургонов и контейнеров с реквизитом.

А решать-то надо сразу.

И, хотя за него решил Влад, просто взял у него из рук Руськины поводья и придал коню ускорения, Игорек вдруг ощутил неожиданную гордость — как будто это он сам махнул рукой на карьеру, чтобы спасти друга. Ведь мог удержать поводья, оттолкнуть Влада, а не оттолкнул же! Значит, есть чем гордиться. Такое с ним бывало очень редко — главным образом в интернетной тусовке собирателей солдатиков, когда находит в какой-нибудь тьмутаракани недостающую в комплекте и редкую фигурку.

— Игорек, ты охренел? Держи Руську! — приказал Яшка.

И снежинкой на щеке растаяла гордость, и опомнился Игорек, побежал за конем, а конь, не будь дурак, пошел машистой рысью, проломил кусты, куда-то его понесло — не дай бог, в болото! Еще Катя говорила, что тут болото имеется…

— А ты чего стоишь, как пень? — напустилась на Влада Таня. — Бежим за ними! А то упустим! Мишаня, ты можешь идти?

— Кажется, могу, — ответил Мишаня, — но страшно больно.

— Ну не помирать же тебе здесь, с этим козлом. Пошли! — приказала Таня. — Жить хочешь? Ну так и это! Не дуркуй!

Минуты не прошло — Яшка остался один на полянке. Он держал в поводу Хрюшку и совершенно не понимал, что же теперь делать. Отчего-то ему казалось, что нужно вообразить себе самое ужасное: эти сволочи упустят коней, сами утонут в болоте, так им и надо, а куда деваться, а деваться в одиночку вовсе некуда…

Выходит, надо догонять всех?

Или пусть они, идиоты, утонут в болоте! И будут тонуть, понимая, что дураки, не послушали Каллаша, и вот он жив, а они — уже нет!

Такие мудрые мысли в Яшкиной голове перебивала мысль практическая: коней надо спасать! В них куча денег вложена!

Он вскочил на Хрюшку и поскакал за своим непарнокопытным имуществом.

Куда оно подевалось — Яшка не понимал. Как человек городской, он терял в лесу ориентацию моментально. Ехал туда, где слышались голоса, но за холмиком никого не находил. Ехал по тропе, которая казалась такой надежной, нахоженной, но тропа заводила в черничник и там терялась.

Яшка не сразу признался себе, что заблудился. Признавать, что Тане, Владу, Игорьку и Мишане легче, хотя они в том же положении, потому что они — вместе, он упорно не желал. В конце концов, он остановил Хрюшку на поляне и стал орать, призывая беглецов. Глотка у него была мощная, и он докричался — к нему выехал Никита.

— А где все? — спросил Никита.

— Понятия не имею!

— Вы что, разругались?

— Козлы они! Коней отпустили — кони им, видите ли, воду найдут! А у воды, видите ли, деревня, а в деревне — врачи! Мишаню ранили, понимаешь? Пуля в плече засела…

— Им в деревню в таком виде нельзя. За французов примут. Могут поднять на вилы.

— Еще и это! И к французам нельзя — за русских примут… тьфу…

— Ага…

— За русских… А какой же я русский, когда у меня дед — чистокровный венгр? А бабка с материнской стороны — полячка? И немцы в роду были, остзейские… и у другой бабки — армянские корни… Ну вот сколько во мне той русской крови?

— А во мне? — Никита задумался. — Бабка была из Эстонии, они после Нарвского конфликта в Россию перебежали, а по крови кто, эстонка? Дед был с Украины… С другой стороны, какие-то грузины вроде были, у меня старого дядьку Арчилом зовут… А разве это сейчас имеет значение?

— Оказывается, имеет! Кто же мы, черт бы нас побрал? — безнадежно спросил Яшка. — И те нас гонят, и эти по нам палят… Шуты мы гороховые, вот мы кто!

— Ага, — согласился Никита. — Когда такое дело, работает принцип «свои-чужие». А вы для всех чужие. Потому что ничьи…

— Артисты, блин! Никитка, ведь артисты всегда ничьи! Мы — творческая интеллигенция, вот мы кто! Нельзя же искусство к государственным границам привязывать. А получается, что шуты гороховые! Мы и должны быть ничьи!

— Только не на войне… — хмуро сказал Никита. — Ребят надо поймать. Мы с Владом как-то очень плохо расстались. Понимаешь, я держу в голове карту местности, я бы мог вас всех вывести в тыл, но Влад мне не верит. А я виноват, что ли, что договор подписывал? Его все агенты подписывают! Не допускать вмешательства — это пункт второй, и там еще подпункты…

— Какой, к черту, агент?!

Влад оказался способен понять Никитину историю сразу, Яшке пришлось растолковывать, как младенцу.

— Ну, хроноклазм — он вроде прилива, большого океанского прилива. Все знают, где он случается. Но у прилива есть простой график, а у хроноклазма — очень сложный. Вот нахлынет — и утащит в каменный век, отхлынет — обратно в родной. Но бывает, что нахлынет пять раз подряд, а отхлынет — только раз, — объяснял Никита.

— Хрен чего поймешь, — резюмировал Яшка. — Послушай… У тебя поесть не найдется?

— Найдется, — спокойно сказал Никита, развязывая длинный тюк, лежавший на Маськиной холке. — Видишь, я и костюм достал. Называется — армяк. Позаимствовал… Держи горбушку.

— Что это за дрянь? — укусив, удивился Яшка. — Глина какая-то с опилками!

— Деревенский хлеб, — объяснил Никита. — Тут такой пекут. Ты ешь, ешь. Другого еще долго не будет. Так куда они поехали?

— Не знаю. Воду искать.

Никита задумался.

— Я тебя к избушке лесника выведу, — сказал он. — Будешь там сидеть, ждать меня. Скажу ему, что ты русский гусар и от своих отбился, лесник в мундирах не разбирается. Покормит хоть чем-то, в избушку пустит греться. А сам поеду наших искать. Нельзя, чтобы они встретились с французами. И нельзя, чтобы с русскими.

— А если ты опять нас вместе соберешь — что тогда? Так и сидеть в лесу?

— Говорю же тебе — выведу в тыл! По дороге придумаем, во что вас переодеть.

— А потом?

— Не знаю. Я должен вас доставить туда, где от вас не будет никакого вреда.

— Ни русским, ни французам?

— Вот именно.

— Ну, ладно…

Они поехали лесной тропой, впереди — Никита, за ним — угрюмый Яшка.

Избушка стояла в хорошем месте, к югу от холма, лесник расчистил землю под небольшой огород, держал кур и корову. Да и не совсем это была избушка — Никита рассказал, что старый барин Полянский раньше часто заходил после охоты к своему леснику, и для таких случаев имелась теплая пристройка, вполне благоустроенная. Возле нее-то и увидел Никита двух всадников в мундирах четвертого конноегерского полка Бонапартовой армии. Он опознал эти мундиры — зря, что ли, гипнологи вбили ему в голову целую энциклопедию Отечественной войны? Узнал мундиры болотно-зеленого цвета со светло-желтой отделкой, очень подходящие, чтобы прятаться в лесу, узнал и зеленые погончики с желтой выпушкой, и зеленые же штаны. У одного, постарше, были на рукаве серебряные остроконечные офицерские шевроны.

Узнал французских егерей и Яшка.

— Опять? — прошептал он без голоса, развернул коня и поскакал прочь.

Умчался он километра за три по меньшей мере. Придержал Хрюшку на берегу озерца с удивительно темной водой. И, переводя дух, услышал — приближается топот конских копыт. Стало быть, погоня. Стало быть, беда.

Вскочив ногами на конский круп, Яшка ухватился за ветку, подтянулся и ловко полез наверх, чтобы скрыться в древесной кроне. Конь, измученный жаждой, стал спускаться к воде. Яшка, глядя на него сверху, проклял день и час, когда перенял отцовский номер жокеев-сальтоморталистов вместе с лошадьми, вальтрапами и Маськиным панно.

Топот стал реже, незримый конь перешел на шаг, и к озерцу выехал Никита — в грязном армяке, но на хорошем егерском коне. Тут же Яшка, вспомнив свои должностные обязанности, закричал сверху:

— Ты куда Маську девал?

— Маська в безопасности, — запрокинув голову и высматривая Яшку в кроне ольхи, отозвался Никита. — И вообще всё в порядке! Меня нашли!

— Кто нашел?

— Свои! Теперь вы все в безопасности — вот только найдем ребят и посадим вас в карман!

— Какие еще свои? Французы, что ли?

— Да нет, наши из службы контроля. Они знали, что я могу где-то тут появиться, и патрулировали. Не веришь? Ну, подумай сам, — если бы это были французы, ведь они бы стреляли! Слушай, раз уж ты всё равно наверху, посмотри оттуда — может, увидишь ребят?

Пропавшие ребята меж тем были заняты делом. Им повезло — они, выйдя вслед за конями на лесную дорогу, уже непонятно откуда и куда ведущую, обнаружили в кустах двух полураздетых покойников. Своих или вражеских — никто не понял. Кто раздел парней до исподнего — тоже никто не понял. Влад сказал одно лишь слово:

— Война.

И он же обыскал их, причем внимательно и дотошно.

Но повезло Игорьку — он нашел поблизости солдатский ранец из черной кожи. Оттуда забрали всё, что показалось ценным, но оставили кисет с огнивом. Это был подлинный праздник для артистов. Потрясли ранец основательно — выпала катушка суровых ниток, привязанная к маленьким ножницам. Чуть дальше по дороге нашли пустую флягу, обнюхали — из-под спиртного.

— Рубахи вроде не очень грязные, — заметил Влад и, вздохнув, стянул их с покойников. — Простите, ребята. Нам это сейчас нужнее.

Пошли дальше, прихватив ранец, а Мишаню посадив на Руську. Таня с Игорьком высматривали грибы — хоть было куда их положить. Кони четко держали направление и привели к озерцу. Знал бы Влад, что на противоположном берегу околачивается Никита, — напоив коней, увел бы артистов подальше. Но он не знал — и, разведя на берегу костерок, послал Таню с Игорьком на поиски камушков. Нужно было разобрать ножницы, сделав из них два подобия ножей, и наточить лезвия.

Мишане было нехорошо. Начинался жар. Он то и дело просил пить. Ему всё обещали и обещали, что вот-вот придумают, как очистить озерную воду. Игорек хотел набрать немного во флягу, но трогать ее Влад запретил — там на дне осталось несколько капель то ли вина, то ли чего покрепче, необходимых, чтобы промыть рану. Наконец и ножницы распались на половинки, и удалось подточить одну, и даже, закрепив на толстой ветке, продезинфицировать огнем лезвие.

Тут-то Влад и растерялся.

Что-то в душе содрогалось при мысли, что нужно вот этой корявой штуковиной разрезать плечо товарищу. Испуг был неподвластен никакой логике — Владу казалось, что у него не хватит силы, чтобы проткнуть острием человеческую кожу.

Растерянность длилась лишь миг — и этого хватило, чтобы вперед вышла Таня.

— Дай-ка сюда… — Она забрала у Влада половинку ножниц. — Вот что — сядь рядом с ним на землю и держи его. Игорек, накрени флягу, пусть там вино скопится, держи наготове.

Опустившись на колени, она провела острием по коже черту, прикидывая, как резать. Влад смотрел на нее с тревогой — не валяет ли дурака, не корчит ли из себя бог весть что? А Таня вздохнула, выдохнула — и ударила самодельным ножом в Мишанино плечо. Мишаня заорал. Она же, запустив палец в рану, выковыряла пулю и показала Владу:

— Вот… Вот и всё! А вы, мужики, боялись!

Окровавленное плечо вымыли озерной водой, рану залили вином, перевязали располосованной рубахой. Плечо — не палец, накладывать повязку на такое место никто не умел, справились с трудом.

— А теперь бы поесть, — сказал Влад.

Игорек расхохотался. Смех был нехороший.

— С утра не жрамши, — вздохнула Таня. — Так-перетак, ну и денек. Что делать будем, Владик? Кони-то попили, а у меня в глотке пересохло, я эту воду пить боюсь.

— Никита хотел нас вывести в тыл, — сказал Влад, — а раз его нет, то я уж как-нибудь выведу. Невелика наука — всё на восток да на восток. А воду попробуем профильтровать, теперь есть куда, вон у нас рукав рубашки остался, сложим в четыре слоя, хоть головастиков не нажремся.

— А что, если через песок профильтровать? — предложил Игорек.

— А как?

Он объяснил несложное устройство, для которого требовался всего-то большой пласт бересты.

Мишаню, потерявшего немало крови, потянуло, невзирая на боль, в сон. Его уложили ногами к костерку.

— Только бы заражения крови не было, — сказал Влад Тане, пока Игорек мастерил свое устройство. — Тут же ни антибиотиков, ни чего другого…

— Как-то же они все тогда выживали.

— Плохо они выживали…

— Пойду хоть травы нарву. Чтоб не на голой земле сидеть.

— А я лапника наломаю. Трава поверх лапника — уже ничего.

Они говорили так, будто у них была хоть какая-то надежда выкарабкаться. И каждый знал, что надежды почти нет. Сколько дней может продержаться человек без еды? Городской человек — в лесу? Жаренные на прутиках грибы не спасут. А с ними — раненый, которого не бросишь.

— Пить… — попросил Мишаня.

Устройство в виде большого кулька из бересты, в котором Игорек соорудил многослойный фильтр, уже висело на ветке, вода капала во флягу. Ее там набралось на два глотка, их осторожно выпоили Мишане.

— Кони бы не подцепили какой заразы, — озабоченно сказал Игорек. — А ведь тут должна быть рыба.

— И как ты собираешься ее ловить? — спросила Таня.

Стали вспоминать — кто что знает о рыбной ловле. Меж тем темнело. Влад спохватился — нужно же ставить хоть какой шалаш! Таня возразила — как раз ночью и можно спокойно ехать, авось удастся проскочить и мимо французов, и мимо русских.

И тут их окликнули.

— Ребята, это я, Никита!

— Тебя еще недоставало, — почти не удивившись, сказал Влад.

— Влад, всё в порядке, — сказал, выходя к костру, Никита. — Меня нашли. Меня тут уже ждали. Так что никуда вам прятаться не надо.

Он был уже не в армяке на голое тело, а в ладно сидящем зеленом мундире.

— Тихо! — прикрикнул Влад на Игорька с Таней, уже готовых радоваться. — Нам самим виднее, надо или не надо. Ты другое скажи: эти, которые другие контрольные агенты, имеют при себе аптечку?

— Ну конечно!

— Мишаня ранен. Как минимум нужно обезболивающее и антибиотики.

— Сейчас!

Никиту уже снабдили кое-какой необходимой агенту контроля техникой. Он заговорил в незримый микрофон:

— Рамер, скорее сюда, тут раненый. Нужны носилки. Что? Вот это кстати! Жду.

И, обращаясь к артистам, Никита сообщил:

— Ваше счастье! Сегодняшний хроноклазм отследили по всем параметрам. У него как раз скоро откроется карман. Сейчас у Рамера обозначились координаты. Предполагаемые, но все-таки…

— Как ты нас нашел? — спросил Влад.

— По костру. Вы его на этом берегу развели, а мы с того берега смотрели. Сейчас они сюда подъедут — Рамер, Лео и Каллаш. И мы вас проводим к карману.

— Ты о чем это? — насторожилась Таня.

— О безопасном месте.

Память у Влада была хорошая. Он мог допустить, что Никита не хочет волновать Таню, но к тому, что говорил тогда Никита о кармане хроноклазма, добавилась легонькая такая неестественность в голосе.

— Не бойся, Тань, он мне всё объяснил. Я тебе потом расскажу. Но сперва — Мишаня.

— Да, конечно.

— И поесть. Весь день не жрамши! — добавил Игорек.

— И поесть. Лео нарочно целый вьюк сухих пайков с собой возил.

Четверть часа спустя на берегу был сервирован царский ужин. В саморазогревающихся пластиковых банках были супы, гуляш, жирный и пахучий плов. Мишаня после двух уколов ожил и тоже попросил есть.

Яшка сидел чуть в сторонке от своего коллектива, ближе к Лео, и ждал, когда хоть миролюбивый Игорек к нему обратится. Но даже Игорек выдерживал характер.

— Пробиваться на восток попросту опасно, — объяснял Рамер, сорокалетний лысоватый крепыш с бурыми усами, и тыкал щепочкой в нечеткую карту, которую рисовал на разложенном плаще луч из браслета-коммуникатора. — Хотя Бонапарт и вышел из Москвы, но именно вышел, он еще не бежит. И как раз здесь с одной стороны у нас — Понятовский и Богарне, с другой — Милорадович, вон там — Тарутино, вот тут наш Тарутинский лагерь, а вот тут — Калуга, которую нужно прикрыть… Через несколько дней севернее Тарутина русские разгромят французский авангард, будет большая заварушка…

— Мишаня, ты как? — тихо спросил Влад.

— Да как… Голова немного кружится. И холодно.

— Больно?

— Состояние общей обалделости организма. Мне бы поспать.

— Это понятно.

— Так что ликвидируем ваш бивак и движемся вот сюда, — подытожил Рамер и посмотрел на Никиту. Тот молчал.

— Точнее, сюда. Тут вы будете в безопасности, — завершил Лео.

— Тут, стало быть… — пробормотал Влад. — Ну, ладно…

Сборы были недолгие, одно мешало — объевшиеся после голодного дня артисты еле двигались. И уже на конях, мерно шагавших вслед за гнедой кобылой Рамера, клевали носами и, кажется, пытались смотреть сны. Мишаня — тот вообще после медицинских процедур был в непрерывной полудреме. Рамер обещал, что часа через три очухается и будет свеж, как майская роза, а шрам на плече превратится в тоненькую ниточку.

Влад придержал коня и оказался рядом с Никитой.

— Значит, к карману двигаемся? — спросил он. — А оттуда — куда денемся?

— Оттуда вас заберут, — Никита подрегулировал крошечный фонарик, зеленоватый луч которого давал бледное пятно как раз перед конскими копытами.

— Кто и когда?

— Влад, чтобы ты понял, нужно целую лекцию о природе хроноклазмов прочитать. Я же говорил, хроноклазм волнообразен, и в движении кармана тоже есть эта волнообразность, но компенсационная…

— Никита, я вопрос поставил прямо, а ты отвечай так же прямо, — предложил Влад. — Мы выйдем из кармана в нашем времени? Или в каком-то другом?

— Вы сами не выйдете, вас заберут. Но даже если вы там пробудете триста лет, вы этого не ощутите.

— А если не заберут? Никита, вспомни, что ты говорил тогда о карманах? Что иногда получается оттуда забрать, а иногда — нет? Вы там уже действительно научились забирать людей из этих проклятых карманов? Или ты мне голову морочишь?

— Влад, я же этим не занимаюсь! Я всего только агент!

— Значит, это по факту — безболезненная смерть?

— Да нет же!

— Ты видел хоть одного человека, которого забрали из кармана?

— Я и не должен был видеть.

— Хоть один такой случай знаешь?

Никита не ответил.

Тогда Влад послал коня вперед и догнал Яшку. Поскольку наездники с Яшкой не разговаривали (Мишане было не до бесед, Таня выдерживала характер, а Игорек побаивался Тани), то вниманию Влада Яшка был только рад.

— Яша, что тебе сказали про карман? — спросил Влад. — Нас туда поместят вместе с лошадьми?

— Конечно!

— Значит, они там поместятся?

— Должны поместиться. Влад, ты нас больше с толку не сбивай. Рамер сказал — другого способа нет, понимаешь?

— Яша, они ведь не нас спасают. Они какую-то свою историческую неприкосновенность от нас спасают.

— Ну и что?

Кавалькада вышла из леса.

— Теперь уже недалеко, — сказал Лео. — Зона смещения — возле усадьбы, где самый верхний пруд. Интересно, почему хроноклазм всегда с водой увязывается, и карман тоже обязательно воду захватывает?

— Не обязательно, — возразил Рамер. — Вода — проводник, это все знают, но вот Карасайский хроноклазм — там-то воды нет, одни горы. Или Яранский…

— Яранский — это водяная жила. Уже доказано. Там их две, одна под другой. А Марсельский? Там вообще море. И в обе стороны работает консеквентно…

— Там не только в море дело! Гарленд приводит графики…

— Смотрите! — воскликнул Влад. — Ведь усадьба сгорела!

— Точно, — согласился Рамер. — Она и должна была сгореть. Теперь хоть известно, когда это случилось. Но хозяина успели вытащить.

Черный силуэт уцелевших стропил четко рисовался на фоне ночного неба. Луна как будто застряла в них, и от этого делалось жутковато.

— Что датчики? — спросил, подъехав к Рамеру, Никита.

Рамер отцепил от портупеи пульт с двумя крошечными экранами.

— Пульсация в норме, — сказал он. — Пик близок. Часа не пройдет, как карман откроется.

Влад оглядел артистов.

Вид у них был жалкий. Игорьку дали солдатскую шинель, Тане — армяк; надо полагать, Никитин. Мишаня поверх искалеченного гусарского костюма кутался в какое-то старое одеяло, Яшка отстегнул вальтрап и завернулся в него. Влад покачал головой и назло холоду расправил плечи, подтянулся.

Под ним был Серый — конь, комичным образом повторявший его собственный характер: спокойный, но упрямый, если в дурную башку вступит какая блажь — топором ее оттуда не выбьешь. Влад похлопал его по шее и послал по косогору вверх — к сгоревшей усадьбе. Никита, забеспокоившись, поехал следом. Вид у них был странноватый: едут рядышком рядовой четвертого конноегерского армии Бонапарта и фантастический гусар несуществующей армии…

— Влад, оттуда ничего нельзя брать, — предупредил Никита.

— Я и не собираюсь.

За то время, что Влад не видел усадьбы, возле нее случилось побоище. Надо думать, крестьяне всё же напали на французских пехотинцев, и вилы оказались ненамного хуже винтовок. Никита, увидев, что на широкой белой лестнице, ведущей под портик с колоннами, непременную принадлежность российской барской архитектуры, лежат тела, прогулялся зеленоватым лучом фонарика по ступеням. Влад узнал огромного парня, у которого отнял тесак, узнал попа, отца Онуфрия. Немало их полегло — и врагов прихватили они с собой на тот свет немало…

— Мотря… — позвал Влад. — Мотря!..

Девушка не отозвалась.

— Влад, им уже не поможешь, это война, — заговорил Никита. — Они должны были погибнуть…

— Ты совсем идиот? — спросил Влад. — Это же наши! Мотря!

Он соскочил с Серого.

— Ты что? — удивился Никита.

— Надо же их хоть похоронить.

— Потом похоронят.

Влад обошел все тела, каждому из крестьян заглянул в лицо: нет, мертвы, безнадежно мертвы. Тогда он вскочил на Серого и поскакал к оранжерее, Никита — за ним.

— Вот только сунься, — пригрозил Влад, прыгая прямо в мягкую рыхлую землю и увязнув в ней по щиколотку. — Вот только сунься, — повторил он, отыскав лопату и выставив округлое острие перед собой.

— Ты не имеешь права вмешиваться!

— Имею!

— Я не позволю тебе, потому что…

— Не позволяй.

Влад привязал Серого и с лопатой на плече пошел к сгоревшей усадьбе. Никита подумал — и помчался докладывать Рамеру и Лео. Этого-то Владу и было нужно.

Пока агенты контроля не прискакали все втроем, он успел разоружить мертвых французов и забросить добычу далеко в кусты шиповника. Потом он выбрал подходящее место посреди цветника и принялся копать братскую могилу. Размеры наметил — два на шесть.

— Эк ты размахнулся, — сказал ему подъехавший Лео и осветил фронт работ фонариком. — Это тебе на день занятие. Послушай доброго совета, перестань. Завтра сюда прибегут бабы из деревни — искать своих. Поплачут, повоют — и снесут на кладбище. Что за блажь — хоронить на клумбе? Ну?

— Я должен…

— Чудак ты, право. Если их бабы похоронят, то и об отпевании позаботятся. А так — будут лежать неотпетые. Ты этого хочешь?

Лопата была острая, земля под увядшим цветником — мягкая, работа шла довольно быстро.

— Стоп! — воскликнул Рамер. — Никита, гляди! Вот как выглядит эта чертова синусоида! Вот, вот, на этот пик гляди, понял?

Он показал экранчик своего загадочного аппарата.

— Пеленгую, — сказал Лео. — Ну вот, вход точно где-то у верхнего пруда. Если ехать по берегу, то рано или поздно туда попадешь. Никита, живо за ними. Вход дольше часа не продержится, это тебе не Биреевский хроноклазм.

— Биреевский — вообще аномальный! — радостно ответил Никита и ускакал.

— Влад, хватит тебе. Карман уже открывается. Ты не беспокойся, мы присмотрим, чтобы их похоронили, — пообещал Лео.

— А как? Если вы в таком виде заявитесь в деревню…

— Не волнуйся, у нас и другие костюмы есть. Сегодня мы конные егеря, завтра платовские казаки, послезавтра — уланы. Что по ходу дела нужно — то и наденем.

— И вам что, всё равно, какую форму носить?

— Да в общем-то всё равно. Работа у нас такая, — тут Лео зевнул. — Не хуже всех прочих… Платят хорошо, а что гипнолог нас обрабатывает — так это лечится. Месяц в санатории — и можно дальше жить. Понимаешь, Влад, темпоральный контроль — межгосударственная организация, ее хорошо кормят. Федерация северных стран много дает, франко-немецкий кризисный фонд, ну, российский институт Волкова, конечно…

— И всё равно, что наших убивают, а на это нужно спокойно смотреть?

— Наши, не наши… Влад, эти люди уже триста лет как померли.

— Триста?

— Ну, около того. А на том свете наших нет, и ненаших тоже нет, там всё это не имеет значения.

— Значит, для тебя и я умер?

— А ты-то как раз нет, если мы тебя отправим в карман. Даже так может получиться, что это я для тебя умер. Не забивай себе голову этими конструкциями, бросай лопату.

— Когда нас вынут из этого кармана?

— Трудно сказать. Хроноклазм такая штука… Он появляется и тащит с собой карман, а этот карман — что-то вроде противовеса, он компенсирует возмущение хроноклазма…

— При тебе хоть одного человека оттуда вынули?

— Нет, я же агент контроля. Мое дело — если кого-то хроноклазм притащит в мой район, поскорее препроводить этого бедолагу в карман.

— И многих ты уже туда отправил?

— Однажды — грибников, их было трое, проклятый хроноклазм подцепил их в сорок седьмом году, то есть в вашем сорок седьмом. Потом была целая история с вертолетом, еле мы от него избавились.

— Можешь ты связаться со своим начальством, чтобы узнать, где эти грибники?

— Нет, не могу, — быстро ответил Лео.

— Но ведь ты связывался, когда нужно было искать Никиту. Ты сообщил, что он не прибыл. И вы с Рамером получили задание искать его во время сегодняшнего, то есть вчерашнего хроноклазма. Разве нет?

— Еще не хватало, чтобы я тебе сейчас начал объяснять про каналы связи.

— А мог бы. Ведь засунешь меня в этот карманчик — всё равно что похоронишь. А мне перед такой славной погибелью было бы интересно послушать умного человека. Послушай, а что будет, если я не полезу в карман?

— Попробуй — увидишь.

— Ясно.

Влад очень внимательно следил за Лео и Рамером, когда они лечили Мишаню. Крошечные ампулки с иголочками на концах — в них ведь может быть и антибиотик, и противостолбнячная сыворотка, и обезболивающее, и сильное снотворное. Ткнут такой штукой в задницу — мявкнуть не успеешь, как мир перед глазами поплывет в неизвестном направлении. Конечно, вмешиваться в исторический процесс — нехорошо… И позволять отправлять себя в небытие — тоже нехорошо. Какой вариант хуже? Оба хуже.

Решение пришло из закоулков памяти. Помнится, еще в гарнизоне смотрели какое-то тупое американское кино, а потом спорили: мы-то, с нашей подготовкой, что бы сделали в такой ситуации?

Подъехали Никита и артисты. Влад услышал финал ссоры: Яшка ругался с Никитой, пытаясь вернуть Маську, Никита же твердил, что это совершенно невозможно, Маська остался у лесника. Яшка был уверен, что конем Никита расплатился за какие-то услуги. Никита утверждал, что просто так совпало.

Влад подошел к Игорьку, беззвучно отозвал в сторонку.

— С карманом дело нечисто, — сказал он. — Попасть туда можно только в течение часа, а когда следующий раз — неизвестно.

— И что?

— Всего час продержаться, понимаешь?

— А может, всё не так страшно?

— А это можно проверить.

— Как?

— Поможешь?

— Ну, помогу.

К Мишане Влад и соваться не стал: что Яшка скажет, то Мишаня и сделает. Это стало ясно только тут — там, в прежнем мире, послушным был Игорек, Мишаня же мог с Яшкой и поспорить, а тут всё перевернулось.

Что касается Тани, Влад отлично понимал: девушка всё еще влюблена в Яшку, и одна-единственная оплеуха ничего не значит, обычная истерика, и только. Из чего следовало: не так он хорошо разбирается в девушках, как хотелось бы.

Место входа в карман Рамер определил по показаниям аппарата, попутно инструктируя Никиту; были в каждой местности такие тонкости, каким в колледже не учат, были специфические отклонения в показаниях, которые следовало учитывать, и белесый туман, искажающий контуры предметов, означал еще не вход в карман, а недолгий процесс стабилизации этого самого кармана, вход же определялся показаниями температурных датчиков, и только ими.

И вот, когда вход этот был точно установлен и Яшка потащил туда под уздцы Хрюшку и Сюську, случилось непредвиденное: стоило конским крупам растаять в тумане, как Никита, контролировавший вход и стоявший совсем близко к нему, был схвачен сзади, получил ком сухих листьев в рот, костоломное объятие и голос прямо в ухо:

— А этого чудика мы прихватим с собой!

— Ты умом повредился? — заорал Рамер.

— Влад, не дури, отпусти его, — попросил Лео.

— Не отпущу. Что вы мне тут талдычили про карман? Что это совсем безопасно? Вот и проверим! Игорек, держи их на прицеле!

Оружия у Игорька не было, добежать до кустов, куда Влад закинул винтовки, он не успел, однако артисты на то и артисты, чтобы сухая ветка у них в руках обернулась совершенно правдоподобным кавалерийским пистолетом.

— Если вы его не отпускаете в карман, то и нас туда не загоните! Нам на тот свет рановато!

— Яшка! — закричала Таня. — Яшка, дурак! Ну, куда ты поперся?!

Ответа не было.

— Влад, ты ничего не понял. Рано или поздно вас оттуда достанут. Вы просто не заметите, как это время пролетит, — начал успокаивать Лео. — Это как выйти из одной комнаты и войти в другую!

— Сам ты видел тех, кто вышел? Или они, сидя в карманах, болтаются вместе с хроноклазмом взад-вперед до конца света?

— Влад, это не так, карман совершенно безопасен, хроноклазм движется в прошлое, карман, в противовес ему, в будущее, — начал объяснять Рамер.

— Так чего ж вы беспокоитесь? Вылезем мы с Никитиком в светлом будущем! Игорек, прикрывай! Сейчас я его туда затащу!

— Влад! — сказал Лео. — Ты вот это видишь?

У него в руке был прибор, похожий на старый-старый фонарик — Влад откопал такой на чердаке, в ящиках, оставшихся от покойного деда. Линза, под которой пряталась маленькая лампочка, была сантиметра четыре в диаметре.

— Вижу, — ответил Влад, отступая к карману.

— Влад, не вынуждай включать это, — даже не приказал, а попросил Лео.

— Включай на здоровье, — предложил Влад, загородившись Никитой. — Игорек, сюда!

Таня смотрела на всё это, онемев от страха. Но жестоко ошибся Яшка, посчитав ее недалекой, глуповатой и способной только затащить в постель руководителя номера. У Тани было правильное понимание роли мужчины в жизни женщины. В мирное время настоящим мужчиной был Яшка: владел лошадьми, распоряжался артистами, выдавал зарплату. А вот на войне мужчиной оказался Влад.

И Таня повела себя соответственно. Никто на нее не смотрел — а она сняла толстый колючий армяк и ловко набросила на голову Лео. Тот непроизвольно включил свое опасное устройство, острый луч пронзил грубое сукно и угодил в плечо Никите. Никита обмяк, и Владу оставалось только отпустить его и отпрыгнуть в сторону.

— Лео! — заорал Рамер, но было поздно.

Таня, перекинув ногу через конскую шею, соскочила и прижала Лео к земле.

— Не подходи! — крикнула она Рамеру.

Загадочный луч гулял по кустам, скользнул по воде, уперся в туманную стенку, но пробить ее не сумел.

Рамер был человек опытный — понимал, что, если вывести из игры Влада, прочие не сразу, но угомонятся, скиснут и опять станут управляемы. С Мишаней проблем не предвиделось — по крайней мере, в ближайшие часы; Игорек, лишившись лидера, сразу присмиреет; Таня, женщина буйная, завопит, зарыдает и понемногу успокоится. Тем более что Влад останется жив — только дней пять-шесть будет проносить ложку мимо рта, а потом всё наладится.

Он достал свой аппарат. Линза налилась светом, луч пролетел поверх Владовой головы.

— Игорек, беги! — крикнул Влад.

Игорек и побежал.

Плотина между верхним и средним прудами была из почерневших досок. Игорек не понял впопыхах, что это такое, решил, что мост. И он побежал по узкой плотине с легкостью и ловкостью профессионала, умеющего удерживать равновесие, стоя одной ногой на голове у «нижнего», который сам балансировал на спине у скачущей лошади.

Казалось бы, сколько весил Игорек? В лучшем случае — пятьдесят два килограмма. Но этого хватило, чтобы доски под ним накренились и выскочили из каких-то незримых пазов. Остальное доделала вода. Она с шумом хлынула из верхнего пруда в средний, подхватив и потащив с собой Игорька. Он закричал. Влад, еще не поняв, что произошло, и не беспокоясь о Рамере с его устройством, кинулся на помощь.

Четверть часа спустя положение было таково: Игорек сидел голый под шинелью и армяком, и еще Таня обнимала его поверх грубого сукна, Никита лежал рядом, Влад возился с костром, Мишаня тупо смотрел на крошечный огонек, а Лео и Рамер ругались, используя слова из какого-то неведомого языка. И причина была весомая — карман захлопнулся. Получилось это оттого, что стремительно ушла вода, или были еще поводы, Влад знать не мог.

— Ну и где теперь наш Яшенька? Вместе с конями? — спросил он, когда контрольные агенты перестали упрекать друг дружку в провале операции. — Можете вы это объяснить?

— В безопасности, — огрызнулся Рамер.

— А безопасность ваша — где?

— Влад, ты не понял. Карман просто не мог так быстро закрыться, просто не мог! — вмешался Лео. — Что-то случилось. А что — черт его знает.

— Ваши приборы работают?

— Вроде работают. Я послал пакет в диспетчерскую.

— Пакет?

— Информации. А придет или нет — не знаю.

— Послушай, Лео, а как вы сами-то, агенты, сюда попадаете?

— Есть регулярные хроноклазмы. Они стабильно привязаны к местности, там можно хоть графики строить.

— Значит, машину времени у вас еще не придумали?

— Придумали. Только знаешь, сколько она будет стоить? Как обе марсианские орбиталки, вместе взятые.

— Значит, все-таки ваши вышли в космос?

— Вышли.

— И обратно вы — тоже через хроноклазм?

— Всё не так просто. Это целая система каналов, нужно очень точно рассчитать место и время входа. Если бы просто — мы бы вас к нужному месту отвели и отправили.

— Карманы, значит, не от хорошей жизни?

— Карманы — единственный способ вас обезвредить, — прямо сказал Рамер.

— Но какой от нас может быть вред?

— Вас не должно тут быть. Исторический процесс уже состоялся.

— Но ведь до того, как открыли хроноклазмы, люди сюда попадали. И ничего — как-то выкручивались. И исторический процесс не нарушался.

— Так этих людей мы сейчас и вылавливаем.

— Для их же пользы, — добавил Лео. — Вот вы целый день провели на войне — чудом уцелели, так? Ведь вас и русские могли пристрелить, и французы.

— На войне самое безопасное — быть или русским, или французом, — неожиданно подал голос Игорек. — А мы весь день были ничьи.

— Ваше счастье, что война для вас длилась только день. Тихо!..

— Что это? — прошептала Таня.

Никаких странных звуков не было. Но вокруг как-то посветлело. Еще мгновение — и стало ясно, что свет идет из-за сгоревшей усадьбы. Неровные кусочки неба меж стропилами заголубели.

— Хроноклазм-дубль? — спросил Лео.

— Редко, но бывает. Его что-то спровоцировало.

— Карман?

— Погоди… — Рамер включил разом два прибора.

Влад, не дожидаясь, чего они там намудрят, пустился бежать вверх по склону, к усадьбе.

Небо поделилось на две части — под ночным была давно минувшая война, под дневным — мирное летнее утро, и сверху Влад разглядел микроавтобус съемочной группы. Он помчался назад.

— Мишаня, там выход, садись на Руську скорее!

— Выход к вам? — сразу сообразил Лео.

— Ну да! Таня, придержи его! Игорек, натягивай штаны!

Несколько минут спустя артисты уже скакали к усадьбе: Влад — на Сером, Мишаня — на Руське, Таня с Игорьком — на Гошке, потому что Хрюшку и Сюську увел в карман Яшка.

— Ну вот, теперь — туда, — сказал Влад. — Скачи, Танюша. Там хорошо, тепло… Первым делом Мишаню — к врачам.

— Я в порядке, — вглядываясь в пейзаж, ответил Мишаня. — Точно — наше время, вон вертолет летит. Ну? Влад? Ребята, в чем дело?

Игорек и Таня смотрели на Влада.

— Что-то мне туда совсем не хочется, — помолчав, признался он.

Человека, который предпочитает холодную осеннюю ночь радостному июньскому утру и неприятное положение чужого, шастающего по веку минувшему, — надежному положению своего в веке собственном, очень хочется назвать ненормальным.

Для Мишани этот опасный век был уже «там», для Влада — всё еще «здесь».

— Влад, не дури, — сказал Мишаня. — Ну, что ты там забыл? На кой хрен ты там сдался? Ведь наши всё равно победили — так, Игорек?

— Победили, — подтвердил Игорек. — И в Париж вошли.

— Так в чем же дело? Найдешь ты партизанский отряд, будешь партизанить, спать на снегу, и что хорошего? Влад, наши ведь и без тебя победили! Вот и Игорек не даст соврать.

— Ага, отряд Дениса Давыдова, — сразу вспомнил Игорек.

— Ключевое слово — «наши», — ответил Мишане Влад. — Давай уж прямо. Ты не обо мне беспокоишься, ты о номере беспокоишься. Ведь в номере после Яшки ты — главный. Всё на себя оформишь, родители помогут — так? Если я уйду — у тебя номер разваливается. Искать мне замену… тоже тот еще геморрой… Новый номер ставить — тоже геморрой.

— Об Игорьке подумай!

— Не надо обо мне думать, — строптиво заявил Игорек.

Сообразив, что может произойти, Мишаня хлестнул веткой Гошку — раз и другой. Конь широкой рысью побежал к свету и теплу, Мишаня поскакал следом, подгоняя его. Через четверть минуты обернулся.

— Влад!

Гошка и Руська преодолевали ту полосу на влажной траве, которая была уже не ночной, еще не утренней.

— Удачи! — крикнул Влад и поехал вдоль этой полосы неведомо куда — только бы подальше от контрольных агентов.

Стоящая возле микроавтобуса Катя увидела всадников, замахала рукой, схватилась за мобильник.

— Яшке звонит… — потерянно сказала Таня. — Ой, как же мы теперь без Яшки?.. И без Владика?..

— Идиот он, — буркнул Мишаня. — Плохо ему с нами жилось? Нет, вот если кто родился в опилках — того сразу видно, он цирка не бросит. А этот? Пристрелят его там, и всё… Если бы от него хоть что-то зависело! Ничего ведь от него не зависит. А он поперся… Тоже мне Денис Давыдов…

— А, может, он там кому-то жизнь спасет? Этому Денису Давыдову? — спросила Таня. — Может, он там свою любовь встретит?!

— Что?! — хором изумились артисты.

Слово «любовь» за всю историю Яшкиного номера не прозвучало ни разу. А что касается Тани — так отношения между мужчиной и женщиной она могла описать только ядреным словом, даже роман с Яшкой обошелся без красивостей. И надо же — вот какой аргумент у нее родился!

— Дураки вы… — тихо сказала Таня. — Обычные дураки…

— Ты зато умная, — огрызнулся Мишаня. — Ладно, едем к киношникам.

Таня обернулась.

И за спиной тоже было ласковое июньское утро.

— Тань, ты это, не расстраивайся, — попросил Игорек. — Зато ты теперь в номере останешься, работы у тебя поменьше будет…

Голос был жалобный.

— Сашка выздоровеет, а пока будем работать короткий вариант, — рассуждал Мишаня. — Хрюшку с Сюськой жалко, Серого жалко, Маську, скотину чертову, жалко… Но тяжеловоза можно недорого на заводе взять, столько у меня найдется…

Катя встретила их очень недовольная.

— А где Влад? — спросила сердито. — А Яша куда подевался? Я до него дозвонилась — а там какой-то старый дед шамкает, ничего не понять. А потом и дед пропал. Ребята, где Яша?

— Потерялся, — коротко ответил Мишаня. Теперь он был за старшего, а кто же руководителю номера противоречит?

— Потерялся, — подтвердила Таня и пристально поглядела на Мишаню. И странно ей показалось — как же она раньше не разглядела, что парень он неплохой?

— Потерялся, — подтвердил Игорек.

— А Влад? — спросила Катя.

Мишаня пожал плечами — в самом деле, правды не скажешь…

— А Влад — с нашими… — очень тихо сказал Игорек. Так тихо сказал, что его никто и не услышал.

Игорь Черных. Бородино

Слепяще белое облако зависло в воздухе. Расширяясь, коснулось пола, потянулось к стенам, потолку. Воздух всё сильнее втягивало в быстро темнеющие клубящиеся глубины.

— Forcer toutes les serrures! — крикнул мужчина в чёрном костюме, настукивая по кнопкам виртуальной панели.

Облако резко расширилось, поглотив полкомнаты.

— Très bien, — сказал второй, радостно хлопнув по плечу караулящего у входа соседа.

Вспыхнули красные фонари, тревожный вой сирен унёсся вдаль, в мгновение разлетаясь по коридорам подземной лаборатории. Послышался приближающийся топот.

Трое агентов засели в комнате перемещений. Спотыкаясь о тела убитых учёных и охранников, они носились от пульта к пульту, настраивая облако — вход во временной коридор. Воздух всё сильнее засасывало в бездонную черноту; темнело; казалось, что туда же затягивает и свет. Подошвы заскользили по полу. Ветер, не в силах ухватиться за чёрные, похожие на водолазные костюмы, тянул за тяжёлые рюкзаки на спине каждого.

Что-то со свистом пронеслось мимо, ударив в стену. Из чёрного пятачка дыры потянулся столб дыма. В конце коридора появился мужчина в серой форме охранника, в руках зажат импульсный пистолет, дуло направлено в одного из агентов. Позади спешат ещё два десятка вооружённых охранников.

— Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно!

В ответ упала бронированная дверь, отрезав комнату. В толстом стекле окошка на миг появилось широко улыбающееся лицо противника. Улыбка сошла, когда агента с силой потащило назад. Подошвы оторвались от пола; сделав кульбит, он улетел в облако.

— Le premier allez! — крикнул мужчина в чёрном, продолжая колдовать у панели.

— Second allez, — сказал второй, прыгнув в облако следом.

Глядя через бронированное окошко на исчезнувшего в клубящейся черноте врага, охранник присвистнул:

— Ого, они взломали систему временной телепортации. Переписать историю вздумали, мерзавцы.

В затылок слегка ударили.

— Иван, дуралей ты этакий, сколько раз тебе говорить, сначала стреляй во врага, а уж потом предупредительный выстрел! — недовольно прорычал грузный бородатый мужчина.

— Да понял, понял, — начал оправдываться провинившийся и, кивнув в сторону двери, спросил: — Ломаем?

— Аккуратно.

— Только так и умеем, — довольно сказал Иван, достав из пояса чёрный шарик дезинтегрирующей бомбы.

Неожиданно он замер, глядя куда-то в сторону:

— Вот чёрт!

Вдоль коридора тянулась бурая полоса, прикрепленная в углу потолка.

— Тут всё заминировано!

Компьютеры и экраны вырывало и затягивало в облако. Последний агент, ухватившись за что-то, силился устоять на месте, в другой руке появился детонатор.

— Adieu! — сказал он, нажав на красную кнопку.

Пол вздрогнул, тряхнуло стены, лампы в потолке замигали, вырубаясь одна за другой. Зародившись в конце коридора, невнятной слепящей вспышкой к охранникам быстро приближался огненный вихрь.

— За мной! — крикнул Иван, швырнув в бронированную дверь дезинтегрирующую бомбу.

Чёрный шарик, едва коснувшись металла, в считаные мгновения стал пожирать его атомы, Выжрав замок, стал поглощать толстую броню, откусив кусок и от стекла. Не успел охранник и моргнуть, как в центре двери быстро образовалась дыра.

Иван поспешно прыгнул внутрь, тело подхватило вихрем.

— Bon sang! — зло вскрикнул агент в чёрном, когда в него врезался охранник.

Обоих потащило в центр облака. Едва они скрылись, врата за ними втянулись сами в себя и исчезли. Затихли крики оставшихся в коридоре охранников, сметенных огненным вихрем.

Погружённый во мрак, Иван почувствовал леденящий холод, иглами пронзающий кожу, добирающийся едва ли не до костей. Неведомая сила тянула куда-то вдаль, ухватившись за каждую клетку тела, не боясь разорвать на части. Пальцы чувствуют ещё что-то — рюкзак на спине противника, в который вцепились в полёте до облака.

Крутясь и болтаясь в невидимом коридоре, почувствовал странный запах. Свет коснулся закрытых век, послышались птичьи трели, а леденящий холод отступил.

В грудь с силой ударило, Иван вскрикнул и открыл глаза. На миг ослепнув от света, шарахнулся в сторону, врезавшись в ствол дерева. Вокруг шумит лес, ладони утопают в зелёной траве.

— Bâtard! — прорычал агент в чёрном костюме, отползая в сторону.

— Стоять! — крикнул Иван, глядя на чёрное пятно на белом слепящем фоне.

Поднявшись, он качнулся вбок. Голова закружилась, ладони поспешно уперлись в дерево.

«Какой свежий воздух! — удивился охранник. — Но где же я?»

Зрение быстро возвращалось, Иван дернулся в сторону, уклоняясь от удара. Живот вспыхнул болью, тело отшвырнуло назад, в траву.

«Значит, хочешь по-плохому», — Иван вскочил.

Он стиснул кулаки, принял боксёрскую позу и, щурясь, огляделся в поисках противника.

— Убегает! — Иван заметил удаляющуюся спину и припустил следом, на бегу подхватив с травы свой импульсный пистолет.

Петляющую меж деревьев чёрную фигуру никак не удавалось взять на прицел. Беззвучно ругаясь, охранник жал на спусковой крючок, но достать противника не мог.

Что-то со свистом пронеслось мимо, разорвав толстую ветку позади.

— Ещё и отстреливается?!

Иван остановился, водя дулом из стороны в сторону, выжидая лучший момент. Пистолет беззвучно выстрелил, послышался вскрик. Охранник сделал два шага в сторону, не отводя оружия, и увидел меж деревьев своего врага. Тот извивался на земле.

Пуля метнулась в крохотное чёрное пятно, дергающееся меж стволов, в сотне шагов от Ивана. Следом вторая, третья…

— Мёртв, — охранник пнул тело агента.

Не отпуская пистолет, другой рукой залез в рюкзак. Нащупал что-то мягкое, потянул.

— Вот я попал! — Иван с недоумением глядел на мундир русского солдата времен наполеоновских войн. На дне рюкзака обнаружился кивер пехотного полка.

— Какой же сейчас год? — пробормотал, щупая воротник мундира. — Глухой воротник, до подбородка, да ещё с тремя крючками. Был введён в тысяча восемьсот двенадцатом. Значит, он хотел затеряться среди наших войск. Кивер не зачехлён, значит, армия не в походе… Неужели где-то рядом сражение?

Вдали раздались крики и грянул ружейный залп. Птицы сорвались с ветвей, устремившись подальше от приближающейся канонады. От шума крыльев и треска сыплющихся ветвей почти ничего не слышно.

Иван зарылся в рюкзак.

— Форменный костюм, это понятно, а оружие где? Или он хотел одним импульсным пистолетом отстреливаться? Да и мундир потрёпанный, со следами крови, будто солдат только из боя и идёт до лекаря своего полка. Так вот как они спланировали шататься по нашим позициям…

Сзади что-то грохнуло, из ствола дерева вырвало горсть щепок и швырнуло Ивану на голову.

— Что за… — рявкнул он, разворачиваясь.

Грохнуло в стороне, в ствол вошла круглая свинцовая пуля. Меньше чем в сотне шагов, в облаке дыма, стоял мужчина в форме наполеоновской армии, проталкивая шомполом новую пулю в дуло ружья. Ивана быстро окружали солдаты.

— Capituler! — донеслась французская речь.

— Вот я попал… — пробормотал попаданец, поднимая руки.

Два десятка французов окружили его, целясь из ружей, около сотни шли мимо через лес, в сторону выстрелов, смешанных с криками.

— Qui ça? — спросил один, разглядывая странную серую форму охранника.

— De Russie, — точно определил другой, ткнув штыком в мундир.

— Achever?

— Il n’a pas l’air très catholique. Il est possible un espion.

— Il faut interroger, — француз вырвал из ладони импульсный пистолет.

Двое солдат дёрнули Ивана под мышки вверх, подхватили рюкзак с формой и на всякий случай прихватили мёртвое тело агента.

«Раз не пристрелили на месте, значит, решили, что я шпион и тащат на допрос», — подумал попаданец.

Скоро вышли из леса к какой-то деревне. Всюду французские солдаты; одни спешно перестраиваются, другие перевязывают раны.

— Bataille de la Moskova débuté, — довольно пробурчал тащивший охранника француз.

«Бородинское сражение?! Я сейчас здесь?» — Лицо Ивана вытянулось, брови полезли наверх.

Пленника притащили к офицеру. Тот, поправив мундир из дорогого сукна, уставился на ошарашенного Ивана.

— Le village de Borodino est capturé! — раздался радостный возглас неподалёку.

«О, нет. Центр уже перешёл к французам; если они захватили село, то я у них в плену буду едва ли не до конца кампании. Разве что это не начало битвы, сколько же сейчас времени?»

Иван завертел головой, внимательно таращась в небо. Офицер удивлённо также начал смотреть вверх, выискивая, что же заинтересовало русского шпиона.

— Ses affaires, — доложил один из французов, протягивая офицеру пистолет и форму.

Тот, оторвавшись от лицезрения неба, взял оружие за рукоять. С любопытством принялся разглядывать блестящее композитным металлом оружие будущего.

— Отпечатки пальцев не опознаны! Введите код для предотвращения самоуничтожения! — из пистолета раздался приятный женский голос.

— Quoi? — удивленно пробормотал офицер.

— Код неверен.

Пистолет взорвался, разметав кровавыми ошмётками руку француза. Фонтаном ударила кровь, заливая мундир.

— L’ attaque! — Крик прервала ружейная пальба.

Из леса выскочили русские егеря в зеленых мундирах. Французы стали валиться рядами под выстрелами метких стрелков.

Иван быстро ударил подошвами в колени державших его солдат. Их хватка ослабла, и парень, высвободив руку, в два удара перебил горло каждому.

— Canaille! — крикнул один из французов, поднимая оружие.

Охранник пинком подбросил вверх ружьё. Едва в ладонь ударилось деревянное ложе, пальцы Ивана сомкнулись и метнули оружие как копьё. Штык вошёл в грудь врага. Мимо просвистели пули, затихая в телах французов.

Попаданец рухнул на землю и ползком устремился к рюкзаку. Судорожно достав мундир, он стал поспешно его надевать, а то ещё свои примут за шпиона.

Мундир как-то сам начал натягиваться, пуговицы — сами застегиваться, а ткань менялась, подстраиваясь под фигуру.

— Ты кто такой? — раздался подозрительный голос.

— Второй пехотный полк второго корпуса Багговута, — отчеканил Иван, нахлобучивая на голову кивер.

Рядом стоял егерь и целился в голову.

— А сюды каким лешим занесло?

— Был схвачен в плен и доставлен.

Егерь подозрительно хмурил брови.

— Получил ранение в ночной разведывательной вылазке и доставлен сюда в беспамятстве, — сказал Иван, прижимая ладонь к кровавому пятну на мундире.

— Не-е, не верю я тебе. Щас пристрелю. Считаю до трёх и стреляю. Раз… чего там дальше? В общем, три!

— Свой я, свой, братцы! — закричал охранник.

— Ладно, верю, — спокойно ответил егерь, отводя в сторону оружие.

Иван заметил, что курок на егерском ружье спущен — значит, уже стреляли, но промолчал. Прижимая ладонь к боку, поднялся. Пальцы прощупывали сквозь ткань дезинтегрирующие бомбы на поясе, единственное оставшееся оружие из будущего.

— Держаться, братцы, держаться! — раздался радостный крик. — Мы отбили Бородино, теперь держим и бьём врага, так чтоб до смерти!

— Полагаю, это Карл Иванович Бистром, — сказал Иван егерю, принявшемуся перезаряжать ружьё.

— Да, наш полковник знает дело. Стольких французов уже побили. А скольких ещё побьём…

Мужик внезапно замолчал и стал медленно валиться на бок. На его зеленом мундире проступило красное пятно.

— Французы пошли в контратаку!

Бескрайнее море штыков хлынуло в село. Пули забарабанили по брёвнам домов, вгрызаясь как можно глубже. В облаках порохового дыма от залпов тысяч ружей своего от врага лишь по цвету мундира и отличишь.

Полковник Бистром лишь криво усмехнулся, глядя как в трёхстах шагах рядами на землю валятся французы. Егеря всегда были стрелковой элитой любой армии. Лучшие стрелки валили вражеских офицеров из штуцеров, посылая крутящиеся пули дальше любого ружья. Но враг продолжал наступать, приближаясь к селу.

Иван вжался спиной в стену дома и лихорадочно соображал, как выбраться из этого ада. Оборона села Бородино в самом начале великого сражения или получасовая егерская мясорубка. Последнее место, где хотелось сейчас оказаться.

«Так, моя задача не в бои ввязываться, а достать ещё двоих агентов, которые уже наверняка затерялись где-то среди наших войск. Но куда они направились и с какой целью? Вряд ли на север, там правый фланг, где было относительно тихо. Основные бои в центре и на левом фланге. Да, всё решалось на левом, там французы собрали почти все войска, надеясь обрушить наш якобы слабый и недостроенный левый фланг. Сломали они себе зубы о Багратионовы флеши и батарею Раевского. Возможно, это и есть цели оставшейся парочки».

— Стоять насмерть! — Крик Бистрома перекрывал ружейную пальбу.

На северной стороне Иван заметил блеск штыков.

— Французы! Обходят с фланга! — крикнул он.

Бистром зло стиснул зубы:

— На каждого нашего по пять французов лезет, а они ещё и с фланга задумали. Больше не можем сдерживать натиск неприятеля, отступаем за Колочу!

Остатки егерского полка поспешили к мосту через реку Колоча. Французы следом.

— Faire la chasse à!

Бистром усмехнулся:

— Да, давайте за нами.

Сто шестой линейный полк французов гнал егерей всё дальше. Едва последний захватчик сошёл с моста на южный берег Колочи, как услышал раскаты ружейной канонады впереди. Из ниоткуда появились три егерских полка. Вышагивая ровными линиями, зеленые мундиры заливали свинцовым дождём обезумевших от неожиданности французов.

Солдаты в синих мундирах в панике посыпались в русло реки, но ни один не добрался до другого берега.

— Жгите мост! — скомандовал Бистром.

— Так точно, полковник! — хором ответили несколько егерей, сдёргивая с повозок вёдра со смолой. — Через реку они не пройдут!

Вздымающееся пламя охватило мост; поспешно строились в линии егерские полки.

Стрелки наводили дальнобойные штуцеры и нарезные ружья на приближающегося противника.

А Иван удирал на юг в сторону флешей. Земля под ногами задрожала. Остановившись, он нехотя оглянулся: сзади, в облаке пыли, стремительно приближались полки кирасиров. Парень невольно попятился, глядя на чёрные стальные панцири и блеск сабель и палашей, доставаемых из деревянных ножен. Топот заглушал свист пик лёгкой кавалерии.

Затем показались гренадёрские колонны, также спешащие на юг.

Неожиданно Ивана что-то ударило сзади, подбросив вверх. Стремительно погружаясь во вздымающуюся волну земли, он не разбирал уже ни звука, оглохнув от взрыва мортирной бомбы. Землю вспахивали артиллерийские снаряды, комья земли падали на бесчувственное тело попаданца. Мир погрузился во мрак.

* * *

Фура с аптекарскими ящиками примостилась рядом с ветхими домами села Семёновское. Вокруг разбросаны палатки, слышны стоны раненых, в воздухе запах крови и пороха.

— А я говорю, что не надо ему ногу пилить, — сказал лекарь, стараясь не переходить на крик.

— Сударь, тут же явная угроза заражения, — ответил второй лекарь, держа наготове пилу.

— Ранение лёгкое. Он лишь оглушён.

— Отнюдь. Ранение тяжёлое, у него контузия. Надо пилить, пока он в отключке, — сказал лекарь, примеривая пилу над коленом солдата.

Иван очнулся:

— Эй, вы чего собрались делать с моей ногой?!

— Сударь, попрошу не встревать. У нас тут медицинский консилиум.

Первый лекарь махнул рукой:

— Всё, очнулся, брось его. А то пилить начнёшь, он тебе в морду даст, как Семён недавно.

— Дык тот пьян был.

— Естественно, я его напоил, чтоб боли не чувствовал.

— Сударь, вы немного перестарались. Я ещё пилить не начал, а он с воплем, чего тебе надо, чертяга, одним ударом отправил на соседнюю койку.

— Все так делают.

Иван поморщился, занятный разговор сменился звоном в ушах. Нога и впрямь болит, тело ноет от удара взрывной волны. Силясь подняться, пробормотал:

— Где я?

— Семёновское, — ответил лекарь, направляясь к другому раненому.

Попаданец подскочил:

— Это же за Багратионовыми флешами.

В ответ слева раздалась артиллерийская канонада. Иван, прихрамывая, направился в сторону поднимающихся с земли белых облаков и грохота взрывов. Мимо проносились ополченцы, одни тащили раненых, другие сновали с лекарствами либо опустошали армейские фуры с продовольствием.

Недалеко работал кузнец, ремонтируя колесо зарядного ящика. Двое мастеровых крутились у походной кузни. Бросать в бой ополчение никто не спешил, его задача — защищать тылы да помогать регулярным войскам.

Иван пристроился вместе с десятком перевязанных инженеров, возвращавшихся на позиции.

Всюду изнеможённые, уставшие солдаты. Охранник скользил взглядом по лицам, вслушивался в речь, надеясь найти оставшихся двоих засланцев.

С возвышения позиций видны марширующие колонны французов, тянущиеся едва ли не до горизонта, вдоль линии которого различимы вспышки залпов артиллерии. Наполеон собрал едва ли не половину войска, чтоб сломать левый фланг. Русских же на позициях осталось всего ничего.

— В атаку, братцы! — раздался чей-то крик.

Иван обернулся и увидел высокого крепкого мужчину в парадном мундире, усеянном звездами и крестами, с голубой андреевской лентой поперёк, пытающегося удержаться на белом коне.

— В атаку! — снова прокричал Багратион и сорвался с места.

Солдаты с оглушительным криком бросились следом, устремляясь к рядам опешивших французов.

В рукопашном бою сильнее русского солдата не было никого. Французы же, привыкшие к стрельбе и строю, оказались в хаосе мясорубки. Трёхгранные штыки пронзали тела насквозь. Малые силы русских стали теснить врага.

Волна солдат подхватила Ивана и понесла в бой. Следом спешили даже инженеры, размахивая кто сапёрным тесаком, кто шанцевой лопатой.

Чутьё заставило охранника насторожиться.

«Сейчас переломный момент. Возможно, засланец где-то здесь», — думал он, скользя взглядом по лицам мужчин.

Иван вскрикнул, увидев знакомое лицо в толпе. То, которое улыбалось ему в бронированное стекло. Агент достал из-за пояса импульсный пистолет; щурясь, навёл на командующего схваткой Багратиона.

Охранник спешно расталкивал солдат. Атака обратила французов в бегство, русские, ободрившись, бросились преследовать.

— Вызывай сюда резервы! Погоним их до Парижу! — крикнул Багратион, но вдруг изменился в лице. Из дыры в мундире заструилась кровь, тело стало заваливаться набок.

— Пётр Иванович! — встревоженно вскрикнули солдаты, подхватывая падающего генерала.

Агент зло глянул на Ивана, отведшего пистолет в последний миг.

— Почти попал, — он пытался стряхнуть ладонь охранника с оружия.

Попаданец вырвал пистолет и отшвырнул в сторону. В бок резко кольнуло — агент ударил штыком. Иван схватил противника за запястье, не давая стали полностью войти в тело.

— Умри уже, — прорычал агент.

Пальцы дернули с пояса чёрный шарик; с криком охранник вбил его в глаз врагу. Противник заорал и попятился. Дезинтегрирующая бомба активировалась, чёрный шар окутал голову агента, исчезнув через миг вместе с головой. Фонтан крови ударил вверх, обезглавленное тело рухнуло к ногам Ивана.

— Ого, как точно снесло ядром, — присвистнул кто-то из солдат. — Не повезло.

— Пётр Иванович ранен! — пронеслось по рядам.

Багратиона спешно тащили с поля боя. Вдали показались полки французских кирасиров, галопом спешащих к русским.

— Хотят добить одним ударом, — смекнул кто-то рядом с Иваном. — Раненых в тыл!

Кто мог поспешили назад, к оставленным ранее позициям.

— В каре! — По полю разнеслись приказы офицеров.

Пехота быстро строилась в квадраты, щерящиеся во все стороны штыками. Едва кирасиры достаточно приблизились, солдаты начали водить штыками из стороны в сторону; пугающие блестящие стальные волны предстали перед лошадьми.

«Конец кирасирам», — подумал Иван, отступая к редутам.

Град снарядов ударил по полю, разрывая вражеские полки. Громыхало с возвышенности на севере, почти полностью скрытой в облаках дыма.

— Батарея Раевского, туда сейчас стащили почти всю нашу артиллерию. Последняя переломная точка, — пробормотал Иван.

Запах пороха обжигает лёгкие, глаза слезятся, ничего не слышно, кроме грохота пушек. Изнемогающий от ран и усталости, охранник привалился к зарядному ящику.

Рядом остановился солдат. Скинув с плеча сумку, он аккуратно положил ее перед собой. Ткань сползла с блестящего цилиндра, ладонь коснулась сенсорной панели. Загорелся красный огонёк, раздался женский механический голос:

— Дезинтегрирующая бомба будет активирована через десять секунд, девять…

Иван неотрывно глядел на здоровенный цилиндр, способный уничтожить все атомы в радиусе двух километров, сожрав как пехоту, так и артиллерию.

— Это француз! — крикнул Иван.

— Adieu, — довольно сказал агент, дёрнувшись назад.

В голову прилетел топор.

— Поганец, — прорычал метнувший оружие артиллерист.

Иван быстро схватил цилиндр, потащил его к пушке. Оттолкнув нёсших ядро, засунул бомбу в дуло.

— Огонь! — заорал он, упав перед пушкой на землю.

Канонир без лишних вопросов ударил палительной свечой по запалу.

Полупудовый единорог вздрогнул, выплюнув из ствола дезинтегрирующую бомбу.

— Три, два, один… — докладывал затихающий женский голос.

Вспышка чёрного шара зарделась вдали, быстро расширяясь, сжирала полки французов. Оглохший от выстрела Иван невольно пополз назад.

Шар быстро увеличивался, приближаясь к батарее Раевского. Коснувшись насыпанной земли, отхватил кусок. Не встречая сопротивления, оттяпал дуло пушки, опасно приблизился к ногам Ивана.

Дезинтегрирующий шар исчез так же неожиданно, как и появился. Осталась лишь гладкая воронка. И больше ничего.

Иван, облегчённо выдохнув, привалился спиной к пушке.

Ольга Дорофеева. Свой путь

^[1]

День выдался на удивление теплым. Спешившись, Надежда осмотрелась. Купаться в пруду посреди усадьбы, с неприятелем, рыщущим за рекой, с разъездами, снующими от колокольни до Горок, — это было сумасбродно и неосторожно, но она опять перетрудила больную ногу и весь день терзалась то от жара, то от озноба. Прихрамывая, девушка подошла к воде. Тихо как! И берег кажется заброшенным, словно никто и никогда сюда не приходит. Надежде вспомнилась легенда, рассказанная кем-то из уланов на привале: будто бы Елена, хозяйка усадьбы, жена Василия Давыдова, владела волшебным зеркалом, которое пообещало ей вечную красоту, да и обмануло. Рассерженная женщина распорядилась утопить неверное стекло; а пруд после этого сделался зачарованным. Если искупаться в нем и загадать желание, оно обязательно исполнится. Только станет ли человек от этого счастливым — большой вопрос.

Надежда расстегнула колет, сняла, положила на траву. Теперь — сапоги. Право дело, это не обувь, а кандалы какие-то. Ушибленная лодыжка горела и пульсировала под пальцами. Сдерживаясь, чтобы не застонать, девушка опустила багровую ступню в прохладную воду. Главное — не засиживаться, у неё не больше десяти минут, обмыться — и опять в седло. Краем глаза Надежда заметила в воде какое-то движение. Рыба? Нет, что-то большое. И блестит! Светится огромное, зеленоватое под толщей стоячей воды. Господи, неужто зеркало?

Покачнувшись и потеряв равновесие, Надя упала на траву. Блестящая плоскость медленно поднималась вертикально из воды, приближалась… и накрыла её темнотой, как крышкой.

Из личного дела Дуровой Надежды Андреевны

Отважна, честна, пассионарна. Человеколюбива, отзывчива. Беззаветно предана России и императору Александру лично.

Импульсивна, переоценивает гуманитарные цели, способна нарушить приказ, если он покажется ей недостаточно верным.

Выполнение миссии: невозможно.

Конечно, если залезть на церковь…

Но это уж совсем беспредел. Ничего, два дня можно обойтись и без Интернета. Катя вздохнула и, постучав для порядка пальцем по тачпаду, спрятала айфон во внутренний карман куртки. Надо же, как солнце припекает! Прямо жара. Захотелось уйти с открытой поляны куда-нибудь в тенек, к деревьям. Можно было, конечно, вернуться на веранду, но не сидеть же постоянно рядом с родителями. К тому же ей хотелось самостоятельно осмотреться, чтобы потом невзначай блеснуть новыми познаниями. Как мамуля обычно говорит, сияя: «Ах, вы представляете, вот эта маленькая, изящная беседка посреди… трам-пам-пам, тру-ля-ля». Так и Катя будет: «Ах, эта заросшая аллея из вековых лип!.. трам-пам-пам».

Кстати, а два ряда толстых старых деревьев — случайно не аллея? Хмыкнув, девушка решительно направилась в сторону от мини-отеля, в глубину бывшей усадьбы Бородино. Радуясь безлюдью и летнему солнцу, земля здесь густо заросла травами и неброскими безымянными цветами, оставив от бывшего променада только узкую тропинку. Через несколько минут Катя вышла на покрытый муравой склон.

— А это, похоже, пруд? — удивилась она. — Надо же! Да, нам про него регистраторша легенду рассказывала.

Чтобы спуститься к воде, ей пришлось свернуть влево, к кустам. Зато там обнаружился небольшой укромный пляжик.

— В нем утопили волшебное зеркало, которое исполняло желания, — бормотала Катя, трогая воду носком кроссовки. — Искупаться, что ли? — Она присела, опустила ладонь. — Теплая. Зеленая — походу цветет.

Вода казалась совершенно прозрачной, но чуть дальше от берега темнела, наполняясь травяной краской. Кате показалось, будто в глубине что-то заблестело. Она выпрямилась, присматриваясь, но тут пруд качнулся, вздыбился, из него поднялось огромное зеленоватое зеркало и рухнуло на девушку.

Из личного дела Ермоловой Екатерины Алексеевны

Нерешительна, несамостоятельна, легко поддается влиянию более сильных личностей.

Интересуется только собственным статусом и благосостоянием. Служение России не входит в её систему ценностей.

Умна, сообразительна. Историей не увлекается.

Выполнение миссии: очень возможно.

Каждый раз, отправляясь на задание, Маре хотелось посидеть «на дорожку». Не из суеверия, а чтобы спокойно пройтись по списку того, что забывать нельзя ни при каких обстоятельствах: гипногенератор, стимуляторы, полная зарядка у экзокостюма. И контактные линзы, конечно. Какая русалка без изумрудных глаз? Но в Центре не было такой правильной традиции. Поэтому Мара привычно пробежалась пальцами по плоским твердым квадратикам на талии, поморгала — и шагнула в зеленоватый туман под блестящей металлической аркой. Ни «удачи» тебе, ни «до свидания».

Из личного дела Мары (Мироновой) ММР-758496

Умна, решительна, хитра, изобретательна. Ориентирована на точное выполнение заданий. Моральная сторона дела её мало интересует, но с законом предпочитает не конфликтовать.

Лучший сотрудник засекреченного проекта «Другой путь России».

Выполнение миссии: идеально, но только с нарушением Правил перемещения.

— Давай, давай, просыпайся!

«А чего я, сплю? — захотелось спросить Кате. — И кто меня будит таким незнакомым голосом?»

Но у неё получилось только невнятное «му-у». В голове звон, который, впрочем, не зависел от её желания и вряд ли был слышен окружающим. Мир вокруг качался, как если бы Катя лежала. Она попыталась сесть, цепляясь пальцами за короткую ненадежную траву. Кто-то ей помог; сев, девушка осторожно поднесла одну руку к лицу. Мокрое! С чего бы это? Теперь она чувствовала сладковатый запах тины. «Утонула я, что ли?»

Приготовившись увидеть подводный мир, она приоткрыла глаза.

Мир был вполне себе наземный, за исключением русалки.

Русалка сидела рядом с ней на корточках и, поглаживая по голове мокрой рукой, приговаривала:

— Просыпайся, просыпайся!

— Ты кто? Что со мной? Я утонула? — сказала Катя сразу всё, чтобы не выбирать.

— А то не видно, кто я, — обиделась русалка.

— Вас не бывает, — возразила девушка.

— В вашем мире не бывает, — уточнила водоплавающая, проявляя редкую образованность. — А я из параллельного. В моем мире обитают персонажи из ваших мифов, сказок и легенд.

Слово «легенда» пробудило в Кате тревожные воспоминания.

— Зеркало! В пруду было зеркало!

— Пространственно-временной разлом, — печально подтвердила русалка. — Нарушение континуума. Вот нас с тобой и забросило сюда.

— Куда? — Катя огляделась. С виду ни пруд, ни кусты, ни вся окружающая обстановка не изменились. Разве что в метре от неё на траве лежал высокий юноша… или девушка в узких серых брюках с малиновыми лампасами. Прилипшая к груди мокрая рубашка однозначно подтверждала вторую версию.

— Для тебя — не куда, а когда. Тебя как зовут?

— Катя.

— Меня Марой. Поздравляю, Катя: ты — в прошлом.

— Давнем? — бестолково спросила девушка.

— Кому как. 1812 год — это давнее или нет?

— Ну да, — у Кати голова шла кругом. Она ничего не понимала. — Зашибись, а как я домой попаду?

— Домой — когда опять откроется разлом. Обычно это бывает ровно через сутки.

— Ну, сутки ещё можно потерпеть. Мара, а вон ещё — тоже из будущего?

— Нет, это здешний, — русалка оценивающе прищурила один изумрудный глаз. — Просто оглушен. Или это она?

— Походу, она, — Катя неловко подползла к дылде, пощупала пульс на запястье. — Жива… Слушай, плесни ей воды на лицо, а?

Русалка повиновалась. Девушка застонала и пошевелилась.

— Ого, что у неё с ногой, — зашептала Катя. — Мара, а мы в Бородине?

— Ну да.

— А когда здесь должна быть война? Ну, это, Бородинское сражение?

Русалка молча уставилась на Катю, оценивая её сразу двумя глазами.

— Так сейчас, — наконец ответила она.

Отрывок из черновика «Записок кавалерист-девицы» Дуровой Н. А.

(Не все приведенные фрагменты вошли в опубликованный текст «Записок». Кое-что было убрано по совету редактора, другое Надежда Андреевна вычеркнула сама, дабы не смущать попусту умы читателей. Оригинал до 1975 года хранился в Музее-усадьбе Н. А. Дуровой в Елабуге, но впоследствии был уничтожен в результате стихийного бедствия — прорыва водопроводного крана, приведшего к частичному затоплению музея.)

«25-го августа. Насколько вчера было сыро и промозгло, настолько сегодня стоит летняя жара. Наш полк, по обыкновению, занимает передовую линию. Кутузов, наш новый главнокомандующий, приехал!.. Солдаты, офицеры, генералы — все в восхищении; спокойствие и уверенность заступили место опасений; весь наш стан кипит и дышит мужеством!.. Готовимся к бою. Французы идут к нам густыми колоннами. Всё поле почернело, закрывшись несметным их множеством.

Вспомнив о моей славе исправного ординарца, Коновницын опять привлек меня к разъездам с поручениями; пока товарищи мои отдыхали, наслаждаясь солнечным днем и готовясь к битве, я носилась по полям от одного полка к другому, измучилась, устала, смертельно проголодалась. Бедный Зелант сделался похож на борзую собаку. Проезжая усадьбу Давыдова, я наткнулась на тихий заброшенный пруд. Искушение было слишком велико; зайдя в кусты, я хотела было искупаться, да вдруг сомлела от жары и усталости. Пришла в себя оттого, что надо мной хлопотала неизвестная девица: её одежда была иностранной и скорее мужской, но говорила она по-русски и представилась Екатериной Ермоловой. На мой вопрос, не родственница ли она генералу Алексею Петровичу, смутилась и отвечать не захотела. Я сразу же почувствовала к ней расположение: возможно, как и я, она таилась от многих, имея необычную для женщины цель. При этом перепутать её с мужчиной было невозможно, настолько она была миловидна; ни коротко обрезанные волосы, ни одежда в этом не помогли бы. Не имея мужества бросить её без покровительства, я решилась взять её на вечно пустовавшее место денщика.

Случилась со мной и ещё одна странность: от жары и недосыпа в голове помутилось, то и дело мне мерещилось, будто с нами была ещё одна девица, похожая на крестьянку в обносках, но с зелеными волосами. Вот что делает с человеком усталость!»

— Горячая… Держи, но осторожно, не обожгись, — Катя перебросила Надежде черную, дымящуюся картофелину.

— Ух, первый раз за день поем нормально! А где ты картошкой разжилась?

— Так Мара накопала, — девушка показала на русалку, усевшуюся в стороне, подальше от костра. — На поле где-то…

— А ты… — Надежда замолчала, потом спросила, словно стесняясь: — Ты видишь её?

— Конечно! А ты разве нет? — удивилась Катя.

— Я… Думала, мерещится. Набегалась за день, вот и туман в глазах. А это помощница твоя?

— Нет, — Катя засмеялась. — Это русалка. Смешная ты, Шура!

— Русалка, — задумчиво повторила Надежда. — Почему ты назвала меня Шурой?

— Так ты — Александра Азарова, правда же? Я видела про тебя фильм.

— Фильм? Надобно мне ложиться, думать уже сил нет. Только на случай запомни, что я — Александр Александров, а не Шура Азарова. И не припомню, чтобы встречала кого-то из этой фамилии.

— Ну да, ты же выдаешь себя за мужчину.

— А ты? На тебе мужская одежда.

— Как тебе объяснить? Просто я живу не здесь. В моем мире такая одежда — совершенно нормальная для девушки.

— И срезанные волосы? — не поверила Надежда.

— И волосы. Я, — Катя решилась, — живу в будущем. И знаю всё, что будет дальше!

— Хорошее это у тебя умение, — одобрила Надежда.

— И что, ты у неё ничего не спросишь? — раздался голос Мары. Оказывается, она незаметно подошла поближе и слышала весь разговор. — Например, кто завтра победит?

— Зачем? — Девушка-улан поворошила палкой золу, выкатила ещё одну картошку. — И так знаю. Мы победим, будет на то Божья воля.

— А если не вы?

— Тогда потом победим. Но я не откажусь послушать на сон грядущий сказку про будущее, — она завернулась в шинель и легла. — Что там будет? Наверное, всё переменится?

— Многое, — кивнула Катя. — Города станут большими, дома высокими, во много этажей. Не в три, а в сто тридцать три. Не из дерева и кирпича, а из стекла, металла и бетона. На лошадях ездить не будут — на автомобилях. И ещё будут летать на самолетах, за несколько часов — сразу в другую страну. Например, из Москвы в Париж…

— Она уже спит… — тихо прервала её Мара.

— Намаялась, бедная.

Несколько минут прошло в полной тишине, потом Мара шепотом спросила:

— А что ещё ты хотела ей рассказать?

— Не знаю. Может, про синематограф?

— Это всё культурная программа. А по существу? Про декабристов, революцию, мировые войны?

— Ой, надо ли это? — усомнилась Катя. — Она только расстроится, а изменить всё равно ничего не сможет.

— Наверное, — русалка тоже легла прямо на землю, на щетину сухой травы. — Наверное, не сможет. А говорят, что главное — захотеть. Давай спать?

— Нет, погоди. А ты думаешь, что можно повлиять на историю?

— Из прошлого? Почему бы и нет? Только изменение должно быть значительным, чтобы и результат стал достаточно сильным.

— Значительным? А как же эффект бабочки? — блеснула познаниями Катя.

— Не верь, — Мара покачала головой. — Что такое — одна бабочка? Не склюет птица её, склюет другую. Даже пусть умрет эта птица — родится другая. Будет им где жить, чем питаться — выживут не три птенца из кладки, а четыре. Вот и нету следа от твоей бабочки. Это как листья на дереве: какой растет, какой засохнет, а дерево живое. Даже смерть человека не всегда может повлиять на ход истории. То есть, конечно, что-то он не сделает, детей не родит, но это ерунда по сравнению с войнами и переворотами.

— А если важного человека убить? Ленина, например?

— Может быть, — одобрила русалка. — Соображаешь! Только ты его сейчас не достанешь. Его ещё и в проекте нет!

Они тихо засмеялись.

— Не туда мы с тобой перенеслись!

— Вот и нет, — возразила Мара. — Очень даже туда. Ты подумай: Бородино! Главное сражение войны! Завтра здесь решается, кто победит. Разве это не поворотная точка?

— Эх, мне бы сюда пулемет!.. — Катя легла рядом с Марой и мечтательно уставилась в небо на звезды. — Всего один! Я бы им завтра показала!

— Ты хочешь, чтобы русские выиграли Бородинскую битву? Удержали Москву?

— Ну да! Ты сама сказала: должно быть важное событие.

— Но тогда Россия победит Наполеона, как это произошло в настоящей истории. А значит, ничего не изменится. Поменяются некоторые даты, описания сражений, списки убитых и выживших — но дальше всё пойдет своим чередом.

— Не понимаю… Что же должно произойти? Наполеон должен победить в войне, что ли?

— Я об этом и не подумала, — театрально удивилась Мара. — А ведь это вариант! Какая ты умная, Катерина!

— Так!.. — воодушевленно продолжала девушка. — Допустим, победит Наполеон. Что произойдет с Россией?

— Вряд ли она распадется на несколько стран. Возможно, отделятся польско-литовские территории, но дробить остальное Франции будет невыгодно. Даже менять императора. Гораздо проще и эффективней оставить того же, но под контролем французов.

— Протекторат? Более передовой европейской страны? А что, интересно! Возможно, такое управление послужит на пользу России?

— А ты помнишь, что будет во Франции через два года? — предостерегающе спросила Мара.

— Понятия не имею. Хотя… Наполеона свергнут и восстановят монархию?

— Вот именно! Но, выиграй он войну с Россией, этого не произойдет. Ведь союзные войска в основном состояли из русских корпусов! При взятии Парижа, кстати, погибнет много тысяч человек, цвет русского воинства. А они могли бы сыграть свою роль при восстании декабристов…

— Но ведь восстания тогда не будет?

— Сложно сказать. Многое зависит от Франции и Наполеона лично. Даже сейчас, в двенадцатом году, он уже слишком непопулярен; думаю, больше пяти лет не продержится. Что же будет дальше?

— С одной стороны, он будет слишком слаб, чтобы удержать власть, с другой — слишком силен, чтобы интервенция могла победить его одним ударом. Францию ждет гражданская война? А что, если… — Катя замолчала. — Если он пойдет на сделку с французской аристократией?

— Ты неплохо разбираешься в истории, — заметила Мара. — И в политике.

— Я люблю исторические фильмы, — не без удовольствия ответила девушка.

— Полезное увлечение! Тогда скажи, как ты считаешь: если во Франции будет восстановлена монархия, то сохранят ли они протекторат над Россией? Или вернут императору самостоятельность как жест доброй воли?

— Ты не поняла! Я говорила про сделку! Сделку, а не капитуляцию! Подумай сама: что устроило бы Наполеона взамен Франции?

— Что? Ты думаешь?.. — Русалка казалась ошарашенной.

— Вот именно! Россия! Он возьмет себе Россию! А это значит — ни войн, ни революций, ни восстаний. По крайней мере, тех, что были у нас. Вместе с ним в страну переедет множество французов, начнет развиваться промышленность, культура. Всё станет другим, — Катя мечтательно улыбнулась. — А мне понравилось придумывать другую историю. Это как компьютерная игра.

— Игра? Я думала, ты хочешь не только придумать, но и переделать!

— Да что ты! Как? Я же говорила: нет, нет у меня пулемета! И вообще, я не стала бы стрелять в людей.

— Стрелять не надо. Можно очень просто сделать так, чтобы Россия капитулировала после Бородинского сражения.

— Очень просто?

— Конечно! Кто на войне самый главный?

— Главнокомандующий? Кутузов?

— Теперь смотри, — Мара приподнялась на локте и показала рукой на холм, где виднелся силуэт стреноженного коня Надежды. — Там французы. А там, — взмах на восток, где уже занималась тонкая полоска рассвета, — штаб, ставка. Понимаешь?

— Нет, — честно ответила девушка.

— Надо провести французов в ставку, — объяснила русалка. — Они схватят Кутузова. И всё, войне конец. Всё будет так, как ты придумала!

— На самом деле? Легко говорить, когда это — как игра. А когда понимаешь, что всё на самом деле, и могут пострадать конкретные живые люди? Не знаю, я что-то не готова…

— Тогда думай быстрее. До разлома осталось не так много времени, — Мара прикрыла глаза и замурлыкала, словно в полусне. — А так другие живые люди погибнут. Тысячи людей! Скольких можно было бы спасти… В какой чудесной стране ты могла бы жить…

— А у тебя чудесная страна? Сказочная? — тоже засыпая, бормотала Катя. — А драконы у вас есть? А эльфы? А баньши?..

— О да, у нас там сказочное царство! И баньши… баньши — особенно…

Отрывок из черновика «Записок кавалерист-девицы» Дуровой Н. А.

«26-го. Адский день! Я едва не оглохла от дикого, неумолкного рева обеих артиллерий. Ружейные пули, которые свистали, визжали, шикали и, как град, осыпали нас, не обращали на себя ничьего внимания; даже и тех, кого ранили, и они не слыхали их: до них ли было нам!.. Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку; после одной, когда мы вернулись на позицию, я заметила девицу Ермолову, делавшую мне какие-то знаки. Спросившись у Подъямпольского, я подъехала к ней и спешилась. Она просила зачем-то пройти с ней и, без объяснений, поспешила к пруду, где мы встретились накануне. Мне показалось странным, что я повиновалась, не сопротивляясь и даже позабыв о воинском долге: не понимаю, как я могла оставить полк в разгар боя. У пруда нас ждала зеленовласая крестьянка; Ермолова, наконец, заговорила, и мне стало окончательно ясно, что она, бедняжка, повредилась умом: как будто уговаривала меня провести французов в Горки, чтобы они захватили Кутузова. До сих пор сомневаюсь, правильно ли я её поняла; может, напротив, она боялась, не сыщется ли предателя среди русского войска и хорошо ли обороняют ставку? Тут воля вернулась ко мне, и, заверив юную Ермолову, что всё будет хорошо и никто из русских здесь и не помыслит об измене, я проворно побежала обратно. Но за кустами натолкнулась на троих французских пехотинцев, неизвестно как сюда забредших. Может, это были даже некомбатанты, не знаю, но, завидев одинокого русского офицера, они с воплями бросились на меня. Без коня, одна против троих, я оказалась беспомощной и неминуемо пострадала бы, если бы не Екатерина Ермолова. Увидев, что происходит, она со страшным криком бросилась к нам, размахивая над головой блестящей саблей, неизвестно откуда у неё взявшейся. Вид её устрашил французов, и они позорно бежали, напоследок огрев меня по затылку, отчего я ненадолго лишилась чувств…»

— Это ты сделала саблю? — Катя быстро сняла куртку, свернула её и подсунула Надежде под голову.

— А чего ты бросилась на них с веткой? — недовольно ответила Мара. — Тебя могли убить. Лучше спасибо скажи.

— Спасибо. Но они напали на неё. Не могла же я просто стоять и смотреть? Пошли, платок намочу.

— Некогда, — Мара резко схватила девушку за руку. — Некогда тебе работать медсестрой. У тебя остался последний шанс. Слушай меня внимательно: французы недалеко ушли — я их остановлю, а ты отведешь в ставку.

— А ты… уверена, что это правильно?

— Катя, Катя! Ты же сама рассказывала, как всё изменится. Какая замечательная будет в России жизнь. Говорила, что разбираешься в истории. Я же просто хочу тебе помочь! Бежим!

— Бежим…

Они быстро обогнули высокие заросли и замерли почти одновременно. В двадцати метрах впереди, в небольшой ложбинке притаились трое в синих мундирах. По-видимому, французы высматривали пути отхода к своим.

— Это они? — шепотом спросила Катя, пятясь и прижимаясь к кустам.

— Они, они. То с палкой в атаку, то трусишь. Не бойся, не повернутся.

— Почему у них зеленые эполеты? Непривычно смотрится…

— Это шассеры, — помолчав, ответила Мара. — Вроде разведчиков. Думаю, они не просто так здесь оказались. Нам повезло: этих долго уговаривать не придется.

— Разведчики? — встрепенулась Катя. — Шпионы? Мы должны их…

— Позвать! Сейчас…

— …остановить! Нет! Не надо! — резко бросившись русалке на грудь, девушка сбила её с ног. Пока они барахтались на траве, Катя краем глаза заметила, что синие медленно поворачивались в их сторону. — Я не скажу им, где штаб! И тебе не позволю!

Что-то странное происходило вокруг. Девушек словно накрыло зеленоватым прозрачным шатром, за пределами которого время остановилось. Дав Кате тумака, Мара оттолкнула её и села. Катя не сводила глаз с французов. Они тоже двигались, но как при покадровом просмотре. Самый высокий, с красным обветренным лицом и густыми усами, поддел носком сапога комок сухой земли — он падал и падал, как в невесомости, на глазах рассыпаясь в пыль.

— Если не позволишь, то это меняет дело, — непонятно сказала Мара. — Но почему? Почему ты передумала? Ведь это благое дело! Ты понимаешь — благое!

— А благое дело… — Катя не сводила глаз с французов. Те уже встали на ноги и почти развернулись в их сторону. — … может быть подлым?

— Разве это критерий, если хочешь поменять историю? Помочь кому-то выжить? Просто делаешь свое дело? — Голос русалки дрогнул.

— Мара, — прошептала Катя, — послушай, Мара. Ты хорошая. Заботливая, добрая, хоть и русалка. Только это — подлость. Нельзя поступать подло, даже во благо. Потому что из этого никакого блага не получится.

— Наивная идеалистка, — горько констатировала Мара.

— Нет. В одном фильме был такой сюжет, будто Иуда предал Иисуса Христа из лучших побуждений. Ну, якобы он тоже всё посчитал: что Иисуса казнят, поэтому он выделится из толпы других… бродячих проповедников. После смерти станет знаменит, у него будут миллионы последователей. Правильно всё придумал. Но видишь: уже сколько веков — а нам не важно, что Иуда планировал. Важно, что он предал.

Она перевела дыхание. Усатый заметил их и медленно, очень плавно снимал с плеча длинное ружье с огромным штыком на конце.

— Мара, я не Иуда. Я не могу быть Иудой. И, кажется… в нас сейчас будут стрелять!..

Шатер с легким щелчком лопнул, как мыльный пузырь, и всё завертелось.

— Беги! Я их остановлю! — кричала русалка.

— Не побегу, я тебя не брошу, — упрямилась Катя. Она встала и тотчас же свалилась снова, зацепившись ногой за корень.

— Аррете, у же тир! — вопили французы. — Ранде-ву!

«Рандеву им ещё!» — изумился кто-то маленький в голове у Кати. Она вскочила и бросилась напролом в заросли. Ветки злобно хлестали, норовя попасть по лицу. Опять возникло странное чувство, словно она бежит где-то между временем и миром, — но тут кусты кончились, и, пыхтя, как молодой лось, Катя вывалилась на знакомую поляну.

На траве спокойно сидела Мара, положив подбородок на сложенные на коленях руки.

— Так, значит, ты твердо решила? — не поворачиваясь, спросила она.

— Да, — девушка ошалело помотала головой, стряхивая с себя листья и мелкую труху. — Всё-таки это моя история. Моя Россия, а не какое-нибудь сказочное царство. Надежда — Шура — сразу сказала: здесь нет предателей. И я ни за что не предам своих.

— Твоих? Ты же из двадцать первого века!

— Ну и что? Я, может, правнучка самого генерала Ермолова. И просто — я русская. Все здесь — мои.

Мара повернулась и посмотрела на девушку своими до невозможности зелеными глазами.

— И не жаль тех людей, которые погибнут? Сейчас они ещё могли бы выжить… Ты же сама хотела…

— Хотела, но не так. Жаль тех, кто не выживет, но, видно, такая судьба, — Катя вспомнила, как сказала бы Надежда Дурова. — На то Божья воля. Помнишь, листья на дереве? Нет, я не предам, не отдам Россию Наполеону. Лучше я буду менять историю дома, в своем времени. Это будет правильно, понимаешь?

По поверхности пруда пошли волны, как от моторки. Что-то зеленое засветилось в глубине и двинулось вверх. Кате показалось, что вода встает перед ней вертикально, словно цунами. «Как в тот раз», — подумала она и зажмурилась.

Никол НГР-753648, директор проекта, ждал Мару в камере перемещения.

— Ты провалила задание, — вместо приветствия недовольно сказал он. — Сколько сил было потрачено на подготовку, а результат — ноль!

— В профиле участника была ошибка, — тоже не здороваясь, огрызнулась она. — Аполитична, меркантильна… А она очень даже политична!

— Проглядели, — согласился Никол. — Но ты могла что-нибудь придумать? Например, применить гипноз не для создания иллюзии, а для…

— Чего? — Мара прищурилась. — Выполнения участником заведомо преступных действий? А ты давно читал Правила перемещения?

— Мара, я был о тебе лучшего мнения! Разве ты не понимаешь? Это только одно маленькое нарушение Правил по сравнению со спасением огромной страны!

— Да почему спасением? — почти закричала Мара. — Что такого случилось с Россией? Выгляни, наконец, в окно: вот она, сильная, огромная, великая! От чего ты хочешь её спасти? От своей судьбы?

— Ты же знаешь, отлично знаешь цель нашего проекта: избежать ста разрушительных лет между двумя гражданскими. Сколько великих, талантливых людей погибло! Какой генофонд!..

— К черту проект! Что ты понимаешь? Может, эти люди с радостью пошли бы на смерть ради России? Что у тебя написано в моем профиле? Так и знай — это тоже ошибка. Против своих я больше не играю. Увольняюсь. Ухожу в город атлантов у Йонагуни. С русалочьей подготовкой меня там с руками оторвут, — в дверях она обернулась. — Баньши!..

— Баньши?

Никол прислушался к эху быстрых шагов в коридоре и медленно побрел в кабинет.

Сколько лет, сколько сил потратил он на этот проект! Неужели всё было впустую? Неужели где-то, в самом начале рассуждений, он допустил роковую ошибку? Никол поднял руку, и поляризованное стекло стало прозрачным. За окном лежал любимый город, вздыбленный башнями и небоскребами, прорезанный трассирующими нитями магистралей, вдали виднелись приплюснутые вершины гор. Всего лишь один из городов восставшей из пепла России.

Мара была права: неумелый и слабый когда-то птенец смог не только подрасти до державного орла, но и возродиться золотым фениксом из огня мировых и гражданских.

Но ведь Никол хотел, как лучше! Он хотел, чтобы не было этого бессмысленного истребления, голода, страха, дикости! Чтобы те сто лет от пожара до пожара, которые Россия провела во тьме, были сытыми и спокойными, как в Америке или Европе. И надо было для этого немного: сдаться, подчиниться, поклониться. Пусть пришли бы варяги, принесли бы с собой законы и порядок.

Никол подошел к окну, прижался лбом. Наступал вечер; внизу, на улицах зажглись фонари, в домах уже светились окна; в стекле вспыхивали разноцветные отблески. «Провал за провалом, — подумал директор проекта. — Вот и Мара ушла. Новенькие вообще ни на что не годятся. Надо закрывать. Но почему, почему они не хотят, чтобы мы их спасали?»

Почему надо обязательно сражаться, страдать, умирать?

Может быть, потому, что только так рождаются фениксы?

Андрей Ерпылёв. Угол возвышения

Из низких грифельно-серых туч сеял мелкий нудный дождь, и горстка человеческих фигурок казалась чем-то инородным в мутном мареве зарождающегося осеннего дня.

— Вроде бы тут, — с сомнением сказал лейтенант, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь на мокром листе карты в скудном свете пасмурного утра. — Да, тут. Всё, хватит отдыхать. Окапываемся.

— Да хоть пять минут дай отдохнуть, взводный! — возмущенным молодым тенорком откликнулась одна из фигур.

— Покурить-то дай — всю ночь под дождем перлись незнамо куда… — сипло поддержал говорившего коренастый боец, почти квадратный в мокром ватнике.

Он дернул засаленный брезентовый ремень, освобождаясь от ноши, которую тащил за плечами, и земля под ногами ощутимо вздрогнула — ребристая железяка, похожая одновременно на старинный щит и на канализационный люк, тяжело чавкнула в грязь.

Остальные молчали: все устали так, что сами бы сейчас с удовольствием рухнули на землю и вытянули гудящие от многокилометрового ночного перехода ноги. Но и молчанием они поддерживали несогласных с командиром. Сил и на разговоры почти не оставалось, не то что на окапывание и оборудование позиции. И лейтенант сдался.

— Разговорчики, — буркнул он, складывая карту и пряча в сумку. — Ты у меня допросишься, Савосин.

— А чего? — вскинулся молодой. — Дальше фронта не пошлют!

— Ты так думаешь? — хмуро поинтересовался командир. — Есть варианты…

Он, наконец, справился с застежкой и объявил: — Сорок минут отдыха.

— Это дело… — обрадованно зашевелились бойцы.

Потянуло едким махорочным дымком, послышались смешки, кто-то уже хрустел сухарем… Много ли солдату нужно для полного счастья? Разве что еще по сто наркомовских, да на теплую печку, желательно со сдобной вдовушкой под боком… Но это уже по части буржуазного сказочника Ершова.

Лейтенант Колошин, несмотря на усталость, все-таки решил определиться окончательно с местоположением. В месиве сочащегося влагой тумана — не разберешь даже, дождь это или просто оседающая крупными каплями вода — неподалеку смутно вырисовывалось что-то вроде столба или обугленного, без ветвей, древесного ствола.

«Веха какая-то, — подумал офицер, направляясь к нему. — Не заблудиться бы тут в трех соснах… столбах. Вот потеха-то будет бойцам, если я аукать начну…»

Взвод он получил под команду совсем недавно, да и вообще его офицерская карьера пока что была очень и очень куцей: военкомат, краткие курсы, лейтенантские «кубики» на черных артиллерийских петлицах и — на фронт. Выпускали преимущественно «мамлеев» — младших лейтенантов, — но ему, как успевшему до института отслужить «срочную», как и еще десятку «счастливчиков», дали сразу лейтенанта. Тем более он и так через год стал бы лейтенантом запаса.

И хорошо еще, что свежи были в памяти навыки армейской службы: буквально с колес его минометный взвод бросили в огонь — фриц рвался к Москве, и нужно было остановить его любой ценой. Если не остановить, то замедлить продвижение, дав тем, другим, кто пока еще был в тылу, время на подготовку рубежа, с которого точно уже «Ни шагу назад!».

Теперь от взвода оставалось семеро бойцов и два миномета — дорого обошлась оборона Рогачёво, которое в конце концов пришлось оставить. И надежды на пополнение не было…

Серые щупальца тумана искажали перспективу, и странный столб то казался далеко-далеко, то совсем рядом, и лейтенант даже вздрогнул, наткнувшись ладонью на ледяной влажный камень.

«Сплю на ходу, — выругал он сам себя. — Докатился! Встряхнись, тряпка…»

В серый камень были глубоко врезаны литеры, тускло поблескивающие золотом. Сергей наклонился и прочел:

«Доблестнымъ предкамъ 1-я Его Величества батарея Гвардейской Конно-Артиллерiйской бригады 26 августа 1912 г.»

«Это же…»

Словно пелена упала с глаз лейтенанта. Это же то самое Бородинское поле! Один из памятников павшим тут без малого сто тридцать лет назад воинам!

Да, он знал, что это где-то здесь. Постоянно мелькали знакомые еще по школьному учебнику истории названия «Шевардино», «Семёновское»… Только не вязалось как-то название железнодорожной станции Бородино с тем самым, знаменитым. Мало ли, может назвали в честь знаменитого сражения…

Лейтенант выдернул из сумки карту. Всё точно. Вот Утицкий лес маячит за полосой тумана, вот станция Бородино. Они вышли точно к тому месту, где было приказано оборудовать минометную позицию. Вот только в голове не укладывалось: то самое Бородино, которое «скажи-ка, дядя, ведь недаром…», славное, но очень далекое прошлое и мозглые октябрьские дни, кровавая каша боя, грохот взрывов и свистящие вокруг осколки, вой пикирующих, кажется, прямо тебе на голову «юнкерсов»… Две разные жизни, две эпохи, никак не желающие сливаться воедино.

— Это что за столбы такие? — поинтересовался егоза-Савосин, тыча куда-то вбок, и Сергей различил в стороне еще один обелиск, еще недавно скрытый пеленой: туман рассеивался.

— Это памятники, — устало пробормотал лейтенант, присаживаясь к крошечному костерку, который успели уже развести бойцы непонятно из чего, и протягивая к живительному светлячку озябшие ладони. — Тут наши полегли…

— В гражданскую?

— В отечественную.

— Какую еще отечественную? Отечественная сейчас идет.

— Одна тысяча восемьсот двенадцатого года.

— Это при царе, значит, — присвистнул Савосин. — Давно-о-о…

— Почти сто тридцать лет назад.

— А что же… — начал было словоохотливый боец, но командир уже поднялся на ноги.

— Хватит отдыхать, — бросил он. — Пора окапываться…

«Нет, хреновый из меня все-таки командир, — думал он, указывая бойцам места основной и запасных позиций, блиндажа, индивидуальных ячеек на случай обстрела или бомбежки и всего прочего, положенного по уставу. — Язык надо за зубами держать, тютя».

А всё из-за того, что, лежа в окопе, бок о бок с Савосиным под ураганным огнем немцев, рассказал тому о своем беспризорном прошлом, о детстве, проведенном в подмосковной детской коммуне… Ну надо же было чем-то заглушить вполне естественный для человека ужас перед бездушным металлом, собирающим вокруг свою смертную жатву. Как-то не думалось о субординации, когда кругом рвались снаряды и в любой момент оба могли разлететься кровавыми ошметками. И выяснилось, что Савосин — тоже сирота, детдомовский. И вот теперь проникся к командиру едва ли не братскими чувствами, а это для командира — не лучший вариант…

Дождь прекратился, и чуть-чуть развиднелось. Памятники вырисовывались теперь четко, за ними синела гребенка облетевшего леса… И сотни бойцов вокруг, без устали вгрызающиеся в землю, готовя для фрицев еще одну преграду на пути к Москве.

— Товарищ лейтенант!

— Что там, Нечипорук? — оторвался Сергей от карты.

Старшина был самым опытным из всех оставшихся: прошел Финскую, гордо носил на гимнастерке медаль (пусть и «XX лет РККА», но тоже единственную на весь взвод), да по возрасту был старше всех — разменял четвертый десяток лет. Так что если он отрывал командира от дела, то повод был серьезен.

— Смотрите, — старшина заляпанной грязью лопаткой вывалил на свежий бруствер нечто округлое. — Кажись, черепушка…

Лейтенант присел на корточки и осторожно перевернул веточкой облепленный грязью предмет — армейская служба приучила его осторожно обращаться с незнакомыми предметами. Пласт понизанной корнями сырой земли легко отвалился от гладкой кости, и на вздрогнувшего от неожиданности Сергея глянул пустыми глазницами человеческий череп. Поневоле вздрогнешь, когда в глаза тебе заглядывает сама Смерть.

— Тут еще есть, — деловито сообщил старшина.

— И у меня тоже, — откликнулся Савосин, копавший вместе с младшим сержантом Конакбаевым.

— И у меня…

— На погост мы, похоже наткнулись, товарищ лейтенант, — покачал головой Нечипорук. — Нельзя здесь рыть. Не по-людски это…

— Это не погост, — покачал головой Сергей. — Это братская могила. Вряд ли наши — наши там лежат, — кивнул он в сторону памятников. — Скорее всего, французы… Только что это меняет?

Он решительно поднялся на ноги.

— Кости на место и закопать. Меняем диспозицию.

Но сменить диспозицию не удалось: наперерез навьюченным так и не собранными минометами и прочим снаряжением бойцам кинулся незнакомый офицер.

— Стоять! Куда! Кто приказал?

— Я приказал, товарищ капитан, — разглядел под распахнутым воротником ватника четыре полевых защитного цвета «кубаря» Сергей.

— Чего? Стоять! — Капитан с перекошенным лицом, схватился за кобуру. — Расстреляю на месте, дезертиры!

— Контуженый, что ли?.. — прошелестело на грани слышимости среди сбившихся в кучку бойцов. — Такой может…

— Нельзя там копать, — попытался объяснить лейтенант, но «контуженый» уже совал ему под нос свой «ТТ». — Могила там…

— В расход! — хрипел, не слушая его, капитан. — По закону военного времени!..

— Товарищ лейтенант! — лихо козырнул Нечипорук, поняв, что сейчас может случиться непоправимое. — Разрешите обратиться к товарищу капитану!

«Вот что значит опыт, — с завистью слушал Сергей четкий, немногословный рапорт подчиненного. — А я… что я? Тютя и есть… гражданский…»

— Ладно, лейтенант, — удовлетворившись объяснениями старшины, буркнул капитан, пряча пистолет в кобуру. — Погорячился я…

* * *

Окопались на новом месте. Правда, в земле то и дело попадались старинные окислившиеся пули размером в добрую вишню, а Савосин едва не сломал лопатку, наткнувшись на проржавевшее пушечное ядро размером с два мужских кулака, но костей и черепов больше не было. А часа через два нещадно буксовавшая в раскисшей земле «полуторка» подвезла боеприпасы и два неразговорчивых тыловика за сорок сгрузили два десятка ящиков с 82-миллиметровыми минами.

— Капитан еще два миномета обещал, — попытался остановить их лейтенант. — И людей.

— Нету людей, — буркнул пожилой старшина, усаживаясь в кабину. — Все при деле. Трогай, — толкнул он плечом водителя. — Нам еще полкузова развезти надо…

— Не будет подкрепления, — повернулся Сергей к бойцам, когда грузовик, взревывая и брызжа грязью из-под колес, отъехал. — Придется обойтись так… Что с тобой, Савосин?

— Воздух!!! — заорал боец, тыча куда-то за спину командира, и сиганул в свежеотрытый окоп.

— Во-о-о-оздух!.. — уже эхом неслось со всех сторон.

Лежа на дне окопа, лейтенант, до хруста стиснув зубы, смотрел на растянутую букву «W», стремительно растущую в размерах, — «юнкерс» пикировал, казалось, точно на него.

«Господи, пронеси! — молил он — комсомолец и атеист. — Пронеси, господи! Ну что тебе стоит?..»

От пикировщика отделилась крошечная точка, и вжавшийся в грязь человек знал, что это означает. Слышал от бывалых людей.

Бомба падала точно ему на голову, и он видел ее, как говорится, анфас.

«Господи, пронеси…»

Взрыва он не услышал…

* * *

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!..

Лейтенант рывком сел и потряс головой, отгоняя привидевшийся кошмар.

«Приснится же такое!»

— Товарищ лейтенант!

— Ну чего тебе, Савосин? — вздохнул Сергей.

«Нет, придется, наверное, избавляться от этого детдомовца…»

— Товарищ лейтенант!..

— Савосин, не нервируй меня.

— Да вы по сторонам поглядите, товарищ лейтенант, — боец едва не плакал.

— Ну, что тут у тебя? Что я вокруг не видел…

Он оглянулся, и слова застряли у него в гортани…

Кругом царило лето!

Над окопом, в котором он лежал, склонялись деревья, покрытые зеленой листвой, в их кронах шелестел теплый ветерок, а сквозь ветви просвечивало голубое небо. Где-то далеко, совсем не страшно рокотал гром. В октябре такого просто не могло быть!

Лейтенант пощупал вокруг: всё та же стылая грязь, мокрый грязный ватник… Здесь, в окопе не изменилось ничего, а наверху… Он присмотрелся: вряд ли лето, скорее — ранняя осень. Вон и в кронах берез уже светятся кое-где желтые листочки… Но не октябрь!

— Савосин, ты тоже это видишь?

— Так точно, товарищ лейтенант, — боец протянул командиру веточку с несколькими зелеными листочками. — Сперва подумал: блазнится мне, ан нет…

От волнения в говоре солдата прорезались деревенские нотки, которые он раньше тщательно скрывал, «кося под городского».

— Подожди, — Колошин отстранил руку бойца, оперся ладонями о край окопа и легко выпрыгнул из него.

Небольшая полянка поперечником в два с половиной десятка метров была окружена березами, сквозь которые с одной стороны виднелось неубранное пшеничное поле. Странная это была полянка — круглая, будто очерченная по циркулю, покрытая бурой травой и разрытой землей, перемешанными подошвами в липкую кашу. Но в шаге от березок грязь резко сменялась по-летнему густой сочной травой.

— Мы с ума сошли? — робко спросил Савосин. — Так ведь не бывает, да?

И столько в его голосе слышалось уверенности, что старший — он, Сергей — всё объяснит, всё расставит по полочкам, что командир разом простил ему все прошлые прегрешения.

— Сам не понимаю, — пробормотал он, обходя поляну по кругу.

Один из капониров, на дне которого был установлен миномет, пришелся как раз на границу «ведьминого круга», как сразу окрестил Колошин их клочок военной осени, перенесенный в мирное лето. Край неровного куба вынутой земли тоже был срезан, как по линейке и если три остальных стенки сочились мутной влагой, то этот был сух и пестрел белыми «горошинами». Только спрыгнув в окоп и потрогав стенку пальцами, лейтенант понял, что это такое — обрезанные, словно гигантской бритвой древесные корни. Точно так же был срезан самый краешек минометной плиты — в гладкий срез, наверное, можно было смотреться, как в зеркало…

— Чудеса… — ахнул Савосин, присев на корточки на бруствере. — А если бы человек?..

— Если бы, если бы, — огрызнулся Сергей, — то во рту росли б грибы. То же самое было бы с человеком. Где, кстати, остальные наши? — спохватился он.

— Не знаю, — развел руками боец. — Кроме вас никого тут больше не видел.

— Так искать нужно!..

Еще двое — старшина Нечипорук и сержант Конакбаев — обнаружились в недостроенном блиндаже, под грудой глины — обвалившейся стенкой. Слава богу, оба оказались живы, только оглушены и долго не могли поверить, что они еще на этом свете, а не на том. Остальные бойцы исчезли вместе с канувшей в небытие военной осенью. И составленными в пирамиду винтовками. Так что из оружия у минометчиков остался табельный наган Сергея и два миномета. Нечипорук долго жался, но всё же достал из своего вещмешка аккуратно завернутый в свежие портянки трофейный немецкий парабеллум. Правда, патронов к нему, равно как и к револьверу, было — кот наплакал. Зато мин оказалось завались — штабель ящиков с ними возвышался чуть ли не в центре поляны.

И еще выяснилось, что продуктов у четырех «робинзонов» — в обрез. «Сидора» Савосина и Конакбаева остались «на той стороне» и были недосягаемы, так же, как и полевая кухня. Так что банка тушенки, немного сухарей и початая плитка шоколада, отыскавшаяся в вещмешке лейтенанта, да полфляжки спирта — всё, чем они располагали. Ежу было понятно, что, пользуясь неопытностью командира, бойцы, в нарушение устава, почем зря подъедали НЗ. Но после драки кулаками не машут.

— Там за лесом жилье какое-то, и дымком оттуда тянет. И пшеница опять же просто так не растет где ни попадя. На разведку идти надо, — глубокомысленно заметил старшина Нечипорук, ковыряя в зубах длинной щепкой: банка тушенки на четыре молодых здоровых желудка скорее раздразнила аппетит, чем насытила. — Ну и насчет харчишек заодно… Вы как считаете, товарищ лейтенант? — спохватился он.

— Грибы можно собирать, — вставил слово Конакбаев. — Осень… У нас в Казахстане…

— Ну откуда у вас в Казахстане грибы! — взвился Савосин. — У вас там степь сплошная.

— Обижаешь, — возразил казах. — У нас и леса хватает…

— Прекратить спор, — Сергей отставил пустую банку. — Кто пойдет на разведку?

— Я могу, я! — Савосин даже руку поднял, как в школе. — Только парабеллум дайте. Или наган на крайний случай.

Лейтенант с сомнением посмотрел на бойца. Молод, недисциплинирован…

— Он дело говорит, — поддержал старшина. — Пистолет ему, конечно, давать нельзя — еще начнет палить там в белый свет, как в копеечку…

— Это я-то? — вскинулся парень. — Да я «ворошиловским стрелком» был!

— Помолчи, стрелок. Он, товарищ лейтенант, больше всех нас подходит: сопляк еще, гимнастерку снять — за пацана сойдет.

— Это кто сопляк?

— Помолчите, боец! — повысил голос Сергей.

Он был согласен со старшиной — ну какой, к примеру, разведчик из Конакбаева с его совсем не местной физиономией? Да и мало ли чего может случиться, а оставить отряд — он уже про себя называл свой огрызок взвода отрядом — без командира и самого опытного бойца… Но и согласиться сразу было нельзя.

— Пойдете вы, Савосин, — подытожил он после долгого молчания, означавшего раздумье. — Без оружия, — надавил он.

— Как же без оружия? — подскочил на месте Савосин. — А вдруг…

— Вот именно на случай «вдруг» — без оружия. Если в деревне наши — сразу назад. Если немцы… Тоже сразу назад и со всей осторожностью.

— А если ни тех, ни других?

— Тогда попытайтесь разузнать, где немцы. Ну, или наши, — терпеливо разъяснил Сергей. — Про нас ничего не рассказывать. По легенде вы вообще гражданский. Непризывного возраста, — окинул он взглядом щуплую фигуру бойца. — Заблудились, оголодали… В общем, для начала хватит. Поняли?

— Так точно!

— Выполняйте…

Савосин в одной нательной рубахе и галифе, босиком, для большей достоверности, утопал по узкой тропинке, вьющейся вдоль поля, по направлению к каким-то строениям, видневшимся под высотой, которую язык не поворачивался назвать «холмом»: высотка — высотка она и есть, и потянулось ожидание.

Гром, странный при практически чистом небе, то затихал совсем, то нарастал, совсем не похожий на орудийную канонаду, но с неба не упало ни капли дождя. Конакбаев, отпросившись у лейтенанта, все-таки ушел за грибами, старшина ревизовал небогатое имущество отряда, а лейтенант, не находя себе места, решил привести себя в порядок. А то, понимаешь, двое суток не брит, обмундирование и сапоги в грязи…

Усики он отпустил еще в институте, а на курсах сохранил, несмотря на запреты. Очень уж они были ему к лицу, по словам знакомых девушек. Особенно одной… Глядясь в крошечное зеркальце, пристроенное на штабеле ящиков с минами, Сергей снимал опасной бритвой двухдневную щетину и насвистывал мотивчик из популярного кинофильма «Весна».

— Всё стало вокруг голубым и зеленым…

«И почему Танюшка считала, что я похож на актера Кадочникова? — думал он, видя в зеркальце впалую щеку, глаз и мочку уха. — Ничего общего…»

Накатила тоска по оставленной девушке. Ведь хотели же расписаться еще в мае, так нет же: мол, в мае жениться — всю жизнь маяться. Из-за этого и рассорились. Тогда казалось — навсегда. Но она будто почувствовала — прибежала, когда бывшие студенты, только что призванные, толпились на Курском вокзале, ожидая поезда. Плакала, просила простить, обещала дождаться… Последнее письмо от нее он получил еще в Подольске, перед самой отправкой, а с нового места так и не успел написать.

«Наверное, будет думать, что меня убили или что пропал без вести… Надо будет, чуть только что-нибудь выяснится, тут же черкнуть ей хоть пару строк. Лишь бы не по ту сторону фронта оказаться…»

Мысли Колошина прервал старшина, бдительный, как ему и полагалось по должности.

— Савосин бежит, — доложил он, вглядываясь из-под ладони: солнце сильно склонилось к западу и било прямо в глаза. — Ишь, как чешет… Надо бы оборону занять на всякий случай, а, товарищ лейтенант? И где это Конакбаева носит… Грибник хренов… Прошу прощения, товарищ лейтенант.

Савосин действительно летел, как на крыльях, несся, поднимая босыми пятками шлейф пыли, как будто за ним черти гнались. Выбившаяся из-за опояски нательная рубаха полоскалась на ветру знаменем, но он не обращал на это внимания, прижимая к груди какой-то сверток.

— Никак спер что-то в деревне, — удовлетворенно заметил старшина. — Ну, я ему ухи-то надеру! Сказано же было — по-тихому и без мародерства. Как думаете, товарищ лейтенант, разжился он харчишками?

— Увидим, — напряженно ответил Сергей, чувствуя, однако, как против воли во рту скопилась слюна.

Извечную солдатскую мудрость: «Приключений на нашу задницу будет еще много, а вот удастся ли еще поесть — кто знает» он усвоил еще на срочной. И готов был простить незадачливого «разведчика», если тому действительно удалось раздобыть съестное. А то ведь скоро придется зерно из колосков вытрясать — благо под боком целое поле.

— Савоська бежит, — заметил неслышно подошедший откуда-то сзади Конакбаев, и командир с раскаяньем вспомнил, что не озаботился охраной «лагеря» — так ведь подкрадутся и перережут всех. — Может, хлеба достал? И сала…

— Ты ж мусульманин, Конакбаев, — обернулся к нему Нечипорук. — Вам же нельзя. Аллах запрещает.

— Мало-мало можно, — расплылся в улыбке казах. — А я грибов набрал. Пожарим…

— Погодите с грибами, — оборвал гастрономический разговор лейтенант: уж больно не нравилось ему, как спешил Савосин.

На всякий случай он, как и старшина, достал оружие и взвел курок.

Боец с разгону проскочил мимо и закрутил головой, выискивая знакомую поляну.

— Тут мы, — вполголоса окликнул его лейтенант, и Савосин обрадованно порскнул на голос.

— Там… — задыхаясь, проговорил он, рухнув на подсохшую уже траву. — Там…

— Отдышись! Что там? Немцы…

— Там… — Дыхание в цыплячьей грудке парня всё никак не восстанавливалось. — Там…

Он протянул свой сверток командиру.

Съестного в свертке не оказалось. Развернув комок плотной ткани чуть-чуть потоньше шинельного сукна, лейтенант долго не мог понять, что это такое: темно-синяя узкая куртка, расшитая золотистыми шнурами на груди, с желтыми обшлагами и таким же высоким стоячим воротником.

— Это что за хреновину ты притащил? — изумился Нечипорук, щупая рукав куртки.

— На веревке сушилась… — выдавил «разведчик». — Я и сдернул… А то бы вы не поверили…

— Чему не поверили? Ты толком говори: немцы в деревне есть?

— Нет там никаких немцев! — взорвался Савосин. — И наших нет! И вообще это не деревня! В смысле, не жилая. Там палатки стоят, а между ними — все в таких вот одежках… — Он ткнул пальцем в куртку, при виде которой в мозгу Сергея всплыло полузабытое слово «ментик». — Ну, похожих… И шапки такие на головах высокие. Как поповский клобук, но с козырьком, кокардой и с пером. Высоченным.

Боец показал рукой на добрых полметра выше стриженой макушки.

— Кивера, что ли? — прищурился Нечипорук. — Ты, Савосин, никак перегрелся! Таких мундиров уже сто лет нету. Ты толком говори.

— Ей-богу, не вру! — в запальчивости перекрестился боец. — У многих сабли на боку, винтовки в пирамиды составлены длиннющие… А одежки все цветные — в глазах рябит…

— Может, кино снимают? — вставил Конакбаев, забыв про пилотку, полную отборных подберезовиков, которую держал в руках. — Я один раз, до войны еще, в Алма-Аты был — видел, как кино снимают…

— Может, и правда кино? — переглянулись старшие.

— Не знаю я ничего! — У Савосина от обиды, что ему не верят, как сопливому пацану, на глаза навернулись слезы. — Я как этот цирк увидел — сразу назад побёг. Хотите — сами сходите и посмотрите! Я туда больше не пойду! Там один на лошади был в папахе вот такой! Я мимо проходил, так он на меня цыкнул и плеткой по спине перетянул — гляньте!

Боец повернулся спиной и высоко вздернул подол рубахи: наискось через всю спину краснел вздувшийся рубец.

— Беги, говорит, отсюда, малец. Нельзя, мол, в лагере ошиваться посторонним. Знаете, как больно? Эх, жаль, мне наган не дали! Я б ему!..

— Я б тебе еще добавил, — заверил его Нечипорук. — Да не по спине, а по заднице. Сказано же было: потихоньку. А ты в открытую, да еще с краденым имуществом.

— Права такого не имеете, товарищ старшина! — запальчиво ответил боец. — Под трибунал можете, а по заднице — незаконно! Это вам не старый режим.

— Прекратить перепалку, — сказал лейтенант. — Не похоже это что-то на киносъемку. Да и какая здесь киносъемка в военное время? Чуть стемнеет, я сам схожу, посмотрю что к чему.

— Может быть, я? — осторожно заметил старшина. — Вы командир…

— А эта штука на тебя налезет? — протянул ему куртку лейтенант, забывшись и перейдя на «ты». — На, примерь!

— Пожалуй, что не сойдется, — с сомнением отодвинулся Нечипорук: в плечах он был гораздо шире командира, да и вообще массивнее. — И всё равно…

— Надо окончательно выяснить, где мы и вообще, что происходит, — говоря это, лейтенант вывернул куртку наизнанку и тщательно осмотрел швы: не хватало еще вшей нахвататься с чужой одежки, а твари эти были ему хорошо знакомы по беспризорным годам. — Э, да тут карман!

В кармане, грубо нашитом на подкладку, обнаружился хитро сложенный листок покоробившейся плотной бумаги: похоже, что владелец позабыл о нем и выстирал одежду вместе с ним.

— Похоже, письмо, — ткнул старшина ногтем в остатки красного воска, когда-то скреплявшего листок. — Вон, печать сломанная. Никак приказ какой?

Письмо оказалось отнюдь не приказом…

«Mon cher ami, Nicolas…»

— Тут по-французски, — поднял глаза от письма Сергей. — Девушка пишет возлюбленному, уезжающему на войну. Клянется в любви, обещает ждать, молит беречь себя, сообщает о новостях и общих знакомых… Словом, обычное письмо. Но…

— А вы и по-французски понимаете? — завистливо спросил старшина. — Здорово… А я вот к языкам неспособный. Только «хенде хох» да «Гитлер капут» и знаю.

— С пятого на десятое, — отмахнулся лейтенант. — В объеме школьной программы. Не в этом дело.

— А в чем?

— Вы на дату взгляните!

Внизу листка, покрытого строчками летящих букв со старомодными изящными росчерками, значилось черным по белому:

«1812 года июля 17-го дня»…

* * *

Смеркалось. Далекий орудийный гул, который теперь казалось немыслимым принять за мирный гром, давно прекратился. Сергей, переодетый гусаром — никак не оставляло ощущение маскарада, — шагал по пыльной дороге к лагерю. Посоветовавшись, сообща решили, что играть в Кожаного Чулка^[2] не стоит — мало ли как отнесутся в лагере к крадущемуся в полутьме лазутчику. Могут и не только плеткой полоснуть…

Да и вряд ли это был лагерь. Скорее ЛАГЕРЬ: кругом, насколько хватало глаз, в сумерках раскинулось море огней. Такого Колошин в своей жизни еще не видел никогда — тысячи костров уходили вдаль на километры. Надежда на киносъемочную группу, еще державшаяся где-то в уголке сознания, стремительно таяла. Это были не декорации. Перед Сергеем, в подступающей темноте расстилалась панорама огромной армии, готовящейся к битве. И уже было понятно, что это за битва… Мозг отказывался верить, но, судя по всему, случилось невозможное — четверо солдат Отечественной войны остались там же, на Бородинском поле, но неведомым образом перенеслись во время той, первой, Отечественной.

В памяти всплыли бессмертные строки:

Ликования французов отсюда, правда, слышно не было, но звуки устраивающейся на ночевку армии доносились отчетливо: разноголосый говор, сливающийся в монотонный шум, ржание лошадей, лязг и скрежет металла — вероятно, точили те самые штыки и сабли перед боем. Да и запахи соответствовали: сытный аромат готовящейся пищи смешивался с запахом дыма от костров и «благоуханием» лошадиного навоза. Да и не только лошадиного: сотни тысяч людей, скученные в одном месте, не могли не отправлять свои естественные надобности…

Сергей с горечью подумал, что уже завтра вечером эти, в общем-то, мирные звуки сменятся стонами раненых людей и ржанием агонизирующих лошадей, а запах лагеря вытеснит вонь сгоревшего пороха и разложения, с каждым днем становящаяся всё сильнее — знакомый ему уже запах войны. Он вспомнил, что читал где-то, что убитых на Бородинском поле было столь много, что их не могли похоронить до лета следующего года.

Он не решился лезть в самую гущу народа: хоть и в маскарадном костюме, но его мог разоблачить первый встречный — слишком уж мало синие офицерские галифе, пусть и ушитые наскоро, походили на обтягивающие рейтузы по тогдашней моде, виденные не раз на картинках. Да и сапоги, что таить, не кавалерийские, и головного убора нет, и сабли…

— Здорово, братец! — Он вышел из темноты к крайнему костру, у которого, помешивая в котелке какое-то варево, сидел одинокий мужик на вид постарше Нечипорука — пышные усы, борода веником, лицо, покрытое морщинами, кажущимися еще глубже в неверном свете костра, высокий картуз с поблескивающим на тулье металлическим крестом.

«Книжное» обращение далось неожиданно легко, точно так же, как ранее произносилось «товарищ».

— Здравия желаю, ба… ваше благородие! — вскочил на ноги кашевар.

«Ну вот, я теперь и «благородие», — подумал Сергей. — Черт! Совсем не разбираюсь в старинных чинах и званиях».

— Сиди, сиди, — он присел на валяющееся у костра бревешко и протянул к огню руки: ранняя осень перестала кокетничать — к ночи посвежело совсем не по-летнему. — Что варишь?

— Да кулеш, ба… ваше благородие. Простецкая еда, но сытная.

— А меня не угостишь? — Лейтенант почувствовал голодное бурчание в животе.

— Дык, не понравится, наверное… ваше благородие, — мужик справился с непривычным обращением. — Еда-то мужицкая, без выкрутасов.

— Понравится, — улыбнулся Колошин. — С утра ничего не ел.

— Так это мы мигом! — Мужик вытащил откуда-то обширную глиняную миску с щербатым краем и деревянной ложкой навалил туда своего варева, что называется, с горкой. — На здоровьечко, барин! То есть ваше благородие.

Лейтенант ел обжигающую густую кашу из непонятной крупы, щедро приправленную салом, закусывал черным ноздреватым хлебом, и ему казалось, что лучших деликатесов ему в жизни не попадалось. Куда там ресторанным разносолам! Круто посоленный кулеш, припахивающий дымком, дал бы сто очков вперед любому из них.

— Вкусно? — Мужик умиленно глядел на уминающего его стряпню «барина» и, казалось, никак не мог поверить, что его простецкое, далекое от кулинарных изысков блюдо может понравиться офицеру.

— Что ты тут делаешь? — Сергей с сожалением оторвался от еды. — Сражение же завтра.

— Так ополченцы мы, — развел руками кашевар. — Аж из-под самих Мытищ сюда пришли с барином нашим, графом Бобринским.

Видимо, за всю свою жизнь не покидал он родных мест, раз недалекое, в общем-то, путешествие считал чем-то выдающимся. Колошин со стыдом вспомнил, что читал об ополченцах той Отечественной войны и даже картинку видел с точно таким же мужиком с православным крестом на картузе. А потом подумал, что пеший переход почти в двести километров в те времена, не знавшие ни поездов, ни автомобилей, был настоящим подвигом.

— Побьем супостата, ваше благородие? — с надеждой спросил задумавшегося офицера ополченец. — Не пустим Бонапартия, прости господи, имечко бесовское, в Москву-матушку?

— Побить — побьем, — ответил Сергей. — Как не побить, когда вся земля русская поднялась как один человек? Но Москву придется отдать.

— Как так, батюшка?! — отшатнулся мужик, крестясь. — Неужто взаправду отдадим? Как же жить тогда? Наша же она искони была! Татарам — и то не отдали, а хранцузам отдадим?

— Отдадим, но не надолго. Сил уже не будет у Бонапарта ее удержать — вернется назад, как побитый пес. А мы его гнать будем по пятам и затравим в самом логове, — он чуть было не ляпнул «в Берлине», но вовремя прикусил язык. — В Париже.

— И то ладно, — облегченно вздохнул ополченец, даже не удивившись, откуда такие данные у ночного гостя и не усомнившись ни на секунду в его правоте — народ тут еще полностью доверял всякой власти. — Значит, не зря завтра кровушку прольем…

Сергей посидел еще у костерка, поговорил со словоохотливым мужиком о том о сем и возвратился к своим, не находящим места от волнения за командира. Да не с пустыми руками: ополченец напоследок расщедрился и отдал «барину», развеявшему его сомнения, весь котелок каши и початый каравай хлеба.

— Покорми уж там своих солдатушек, батюшка. Тоже, поди, голодные. Для вас ничего нам, православным, не жалко. Нам, сиволапым, что — только вас, служивых, поддерживать. Мы на большее и не годимся — ружжо, почитай, у каждого пятого, а остальные — кто с чем. Кто с рогатиной, кто с вилами, кто с бердышом прадедовским, а кто и просто с дубиной. На вас вся надежа, ваше благородие. Храни вас Господь…

— Что будем делать, товарищ лейтенант? — спросил Нечипорук, управившись со своей долей чудесно добытой пищи, облизав алюминиевую ложку и спрятав ее за голенище сапога. — Завтра тут мясорубка будет еще та, а у нас — два ствола на четверых. Да два миномета. Покрошат нас в капусту.

— Завтра и увидим, — ответил лейтенант, заворачиваясь в ватник и подкладывая под голову «сидор». — Действовать будем по обстоятельствам. Всё равно до сражения нам отсюда не выбраться. А там видно будет.

— Пост выставить?

— Да кому мы тут нужны? Война еще ведется по рыцарским правилам, языков брать не принято. Набредет если кто на нас: вы — ополченцы, я ваш командир. Всё ясно?..

— Так точно, товарищ лейтенант. Но я всё равно подежурю. Мало ли что.

— Дело твое… — пробормотал Сергей, проваливаясь в глубокий сон…

* * *

Проснулись они от грохота, раздававшегося, казалось, одновременно со всех сторон.

— Началось, похоже! — прокричал Нечипорук в ухо командиру. — Ишь, как шуруют! Почище нашей заварушки будет! Я тут местечко нашел — всё, как на ладошке видно!

С опушки леса, находившейся на некотором возвышении, плавно перетекающем в высотку, господствующую над окружающей местностью, было видно действительно лучше, чем с той полянки, где они ночевали.

Солнце вставало, заставляя стремительно таять утренний туман, предвещавший ясный денек, и в его розово-золотистом еще свете, насколько хватало глаз, медленно двигалась пехота и кавалерия в разноцветных мундирах. Вскипали белоснежными султанами дымы, изрыгаемые пушками, сверкали отточенными иглами штыки и сабли, реяли цветные знамена…

— Эх, красиво воевали! Не то, что мы — больше пузом по грязи, — завистливо вздохнул Нечипорук, протягивая командиру половинку бинокля. — Поглядите, товарищ лейтенант.

— Что ж ты не сказал, что у тебя бинокль есть? — возмутился Сергей: его собственный, положенный по командирскому его положению, остался «на той стороне», в другом времени.

— Да это разве бинокль… Разбитый он, подобрал в качестве трофея… Но кое-что видно.

Цейсовские линзы прибора оказались в порядке, но призмы внутри, видимо, сорвались с креплений, и изображение дрожало, но поле боя тут же приблизилось, и можно было различить даже мелкие детали мундиров солдат, отсюда кажущихся муравьями. Основная часть поля заволакивалась дымом, поэтому Сергей с сожалением перенес наблюдение на юг, к деревеньке, возле которой, под цветными знаменами с косым андреевским крестом, строилась пехота в темно-зеленых мундирах и белых штанах. Он совершенно четко различил белое с красно-черным крестом, желтое с черно-синим^[4]… На первый взгляд тут было несколько полков пехоты.

— Вот же, блин, воевали! — возбужденно дышал в ухо махорочным перегаром Нечипорук. — В наше время попробуй собери в одном месте столько пехоты — враз тяжелой артиллерией накроют или пикировщиками причешут! Да и смысла-то в низине такую тучу народа собирать — высоту нужно занимать, высоту!

Высотка действительно была почти свободна.

— Бегут! — Старшина толкнул Колошина в бок локтем — он обладал поистине орлиным зрением: от деревни действительно бежали солдаты в сплошь темно-зеленых мундирах и киверах без султанов, огрызаясь на ходу ружейным огнем. — Ну, сейчас будет заваруха!

В бинокль было видно, что с юга в деревню входят войска, еще полускрытые не рассеявшимся до конца туманом. Цвета знамен и мундиров было не разобрать, но вряд ли это были русские^[5]. А когда от деревни по русским полкам был открыт ураганный артиллерийский огонь и те, дрогнув, принялись медленно отступать на высоту, сомнений больше не осталось.

А потом поле, оставленное русскими, запестрело от чужих мундиров — преимущественно синих и белых. Особенно сильно наседали на огрызающиеся плотным ружейным огнем русские каре всадники с пиками, украшенными бело-красными флажками.

— Поляки, что ли? — недоуменно спросил старшина. — Разве они за французов воевали?

— Поляки воевали на обеих сторонах. Это польские уланы.

— Чудеса… недаром Владимир Ильич называл Польшу политической проституткой, — блеснул политподготовкой Нечипорук.

— Не было тогда Польши, — вздохнул Сергей. — Разделили ее еще в восемнадцатом веке между Австрией, Пруссией и Россией. Наполеон обещал полякам восстановление их государства, вот они и сражались за него. Ну и из давней ненависти к России.

— А за нас тогда почему?

— Наверное, оставались верными присяге, данной российскому императору.

— Всё одно — проститутки…

Французы тем временем практически вытеснили русских из низины, и на высоте закипел бой.

— Ну что, так и будем зрителями, товарищ лейтенант? — повернул к командиру злое лицо старшина. — Там наших убивают! НАШИХ!

— А что мы сделать можем, — пожал плечами Колошин. Он знал, что русские победят в этом величайшем в истории России сражении, но от того, что он остается при этом статистом, ему тоже было как-то не по себе. — У нас всего два пистолета на четверых. Предлагаешь идти туда и там погибнуть?

— У нас два миномета есть! И мин осколочно-фугасных целый штабель. А дотуда с нашей позиции добьет без проблем. Наоборот, угол возвышения надо будет максимальный ставить, чтобы траектория покруче была. Рискнем?

«А ведь он прав… Вот что значит опыт… А я руки опустил… Тютя!»

— Хорошо. Мины подготовлены?

— А чем мы, по-вашему, занимались, пока вы за кашей ходили, товарищ лейтенант, — расплылся в улыбке Нечипорук. — Солдат без работы — преступник. Вот я и трудоустроил Конакбаева с Савосиным, чтобы мысли дурные в башку не лезли.

Савосин, видя, что старшие приводят в боеготовность минометы, заволновался:

— Мы что, воевать собираемся? Зачем? Говорили же — просто так отсидимся, пока бой не закончится.

— Мы поможем русским войскам. Мы же русские, Савосин.

— Чем мы им поможем? — Савосина трясло: чудом оставшись живым в одной мясорубке, он, похоже, совсем не хотел погибать в новой. — Десятком мин? Да и нет тут СССР — тут царский режим! Я царю присяги не давал!

— Замолчите, боец! — повысил голос лейтенант. — Мы не государству присягу давали — стране. Нашей родине, России! Я вам приказываю…

— Себе приказывай! Ты там командиром был! А здесь мы все сами по себе! — не слушая его, визжал боец. — Конакбаев, старшина — не слушайте его!

— Заткнись, Савосин! — прорычал Нечипорук, передавая Конакбаеву, аккуратно сворачивающему колпачки предохранителей и раскладывающему мины рядком, очередную «чушку». — Помогай лучше — вон товарищ лейтенант не справляется. После боя поговорим.

— Вот вам бой! — выставил тощий кулачок, сложенный в кукиш, бывший детдомовец и тут же — второй. — А вот — после! Счастливо оставаться!

Он повернулся и, петляя, как заяц, кинулся в чащу.

— У-у-у, сученыш! — взревел старшина, выхватывая парабеллум и выцеливая спину, мелькающую меж белых стволов. — Порешу гада!

— Прекратить! — Лейтенант повис у него на руке, заставляя опустить пистолет. — Вы с ума сошли, Нечипорук! Пусть бежит! Баба с возу — кобыле легче.

— Вот же зараза, — с трудом отходил старшина, красный как рак. — Как же я его раньше не распознал? Ты-то хоть не побежишь? — повернулся он к Конакбаеву, спокойно продолжавшему работать, как будто ничего не произошло.

— Зачем побежишь? — пожал плечами боец. — Я не зайчик по лесу бегать. Я присягу давал. И отец мой давал, и дед давал. И прадед, наверное, тоже давал. Мы давно с Россией. Как я там, — он ткнул пальцем вверх, — им в глаза смотреть буду, если струшу? Ты лучше мины давай, старшина, закончились совсем уже.

— Молоток, Конакбаев! — хлопнул его по спине старшина. — Как тебя зовут-то хоть?

— Насыром, — чуть смутившись, ответил казах. — Мое имя по-русски немного смешно звучит… Насыром Исламовичем.

— А меня — Федором. Федором Дмитриевичем, но можно просто Федей.

— Сергей, — коротко представился лейтенант.

Все трое обменялись крепкими мужскими рукопожатиями. Тут не было больше русских, украинцев и казахов, командиров и подчиненных, православных, мусульман и атеистов — были три русских человека, три бойца, готовых сражаться за свою родину, как бы она не называлась — СССР, Российская Империя или просто Россия. Это была их земля, а позади была Москва. Ни шагу назад.

— Максимальный угол возвышения, — скомандовал лейтенант, напряженно вглядываясь в дрожащее изображение в окуляре трофейного «полубинокля». — Пробной серией из трех мин… Огонь!..

* * *

— Эх, здорово дают! — Командир 1-й батареи лейб-гвардии конной артиллерии капитан Захаров оторвался от окуляра подзорной трубы. — Из чего это они там чешут? Такое впечатление, что батарея мортир там в лесу оборудована. Кто бы это мог быть? Не знаю такой у нас.

— Не могу знать, — ответил юный прапорщик Павлов. — Что-то секретное, наверное. Только смею заметить, поляки эту батарею уже почти подавили — реденько бьет, не то что вначале.

— Так и мы тоже, — усмехнулся капитан. — Реденько. Картечи уже нет, бомбы на исходе… Ядер тоже не густо. Вон, Рааль^[6], немчура, экономит, бьет пореже, но верно. Не чета нам — широкой душе. Скачи, разузнай, кто там и что. За такое дело тех, кто на этой батарее, к георгиевским крестам представить нужно! Спасли, можно сказать.

Он не понял, что случилось — только что смотрел вслед ускакавшему адъютанту, на мгновение потемнело в глазах, а когда темнота рассеялась, над ним склонялись встревоженные лица артиллеристов.

— Что со мной? Ранен? — Он не узнал своего голоса — из горла неслось лишь какое-то бульканье. — Серьезно?

— Вам нельзя говорить, ваше благородие…

И только сейчас капитан почувствовал страшную, раздирающую боль в груди. Непослушная рука с трудом ощупала мокрый и горячий мундир на груди, пальцы укололись обо что-то острое.

— Пуля?..

— Ядро… Рикошетом…

— Ничего… — Капитану было всё труднее говорить, его душила кровь, заполняющая пробитые легкие. — Наша ли победа? Отступает ли неприятель?..

Тьма, уже вечная, снова заволакивала всё вокруг, но он продолжал упрямо спрашивать, брызгая пузырящейся на губах алой кровью:

— Отступает ли неприятель?..

* * *

Сергей стряхнул с груди землю и, пошатываясь, поднялся на ноги. В ушах тонко звенело, перед глазами плавали черные мушки.

Позиции больше не существовало: враг сообразил, откуда его разит безжалостная смерть (частые разрывы осколочных мин в плотном скоплении пехоты — страшная штука, и лейтенант ужаснулся, увидев их действие своими глазами), и, после нескольких безуспешных попыток, все-таки накрыл батарею артиллерией. Поляна превратилась в лунный пейзаж, окончательно стерший разницу между здешним и перенесенным из далекого будущего. Всё кругом было завалено осколками расщепленных деревьев и сломанными ветками. Конакбаев, стоя на коленях и раскачиваясь, будто пьяный, медленно, как во сне, подносил мину к стволу покосившегося миномета и всё никак не мог донести, а Нечипорук… Второй капонир был завален глиной — свежая воронка зияла совсем рядом с бруствером.

— Федор! — крикнул и не услышал себя Сергей. — Федор!!

В правом ухе оглушительно хлюпнуло, и череп взорвался страшной болью, снова бросившей лейтенанта на землю. Не в силах подняться на ноги, он подполз к Насыру, всё еще не могущему вставить мину в ствол, и дернул его за полу рубахи. Тот повернул к командиру безумное лицо с широко раскрытыми глазами… Нет, глазом: от левой, зияющей кровавой ямой глазницы по щеке струился ручеек крови.

— Не слышу, командир! — крикнул полуослепший боец. — Контузило, однако…

— Помоги старшину откопать!..

Они с трудом извлекли перемазанного кровавой грязью Нечипорука из-под тяжелого пласта земли. Старшина еще дышал. Медленно, с трудом, выплевывая с каждым выдохом на подбородок черные сгустки крови. Лейтенант принялся было расстегивать мокрый, стоящий колом ватник, но опустил руки: из-под разодранной, в клочьях торчащей розовой ваты, ткани выпирало что-то осклизлое, синюшное…

— В живот угодила — на тот свет проводила, — тихо, но внятно, не открывая глаз, произнес старшина. — Не тревожьте лучше, парни, всё одно ничем не поможешь… Медсанбат на той стороне остался.

— Молчи, тебе нельзя говорить!

— Можно… Теперь мне всё можно…

Федор распахнул глаза, и Сергей отшатнулся: и так светлые, они были почти белыми от боли — зрачок сжался в крошечную точку, не больше булавочного укола.

— Мне бы спирту… — прохрипел старшина. — Там вроде оставалось чуток во фляжке…

Конакбаев свинтил колпачок и поднес горлышко фляги ко рту умирающего. Тот сделал глоток, закашлялся, и спирт потек у него по щекам, мешаясь с кровью.

— Не принимает нутро… Значит, всё, конец, — растянул он губы в улыбке, похожей на оскал. — Отбегался Нечипорук… Ты возьми парабеллум, лейтенант, пригодится еще… И документы…

Он вытянулся всем своим кряжистым телом и затих.

— Отмучился, — Конакбаев грязной ладонью попытался опустить покойнику веки, но глаза упрямо открывались. — Аллах акбар…

Совсем рядом раздалась чужая речь. Сергей повернулся и увидел буквально метрах в тридцати усатых солдат в синих с белым мундирах и высоких киверах с красными султанами.

— Poddaj się, rosyjskie psy! — орали они, целясь из длинных ружей с примкнутыми штыками. — Rzuć broń, psia krew!^[7]

— Сам поддайся, — вынул Колошин из теплой еще руки старшины парабеллум. — Русские не сдаются!..

Он стрелял прямо в разинутые усатые рты, чувствуя, как каждый выстрел болью отдается в голове, орал что-то матерное, ожидая, что сейчас, вот сейчас… И вдруг поляки побежали!

Последнее, что лейтенант увидел перед тем, как провалиться в темноту, были бородатые всадники на лохматых конях, с гиканьем настигавшие бегущих польских солдат и остервенело рубящие их саблями.

«Странно, почему и те, и другие в синем^[8]…» — успел еще подумать он.

* * *

Тяжелые, набрякшие дождем облака плыли по серому небу. Совсем как тогда, в октябре 1941-го, когда остатки минометного взвода лейтенанта Колошина вышли к Утицкому кургану. Всё кругом покачивалось, плыло.

«Всё кончилось! — обрадованно подумал Сергей и сделал попытку подняться. — Я вернулся! А может, мне вообще всё это привиделось? И Бородинское сражение, и вообще…»

Он попытался привстать, но кто-то мягко, но надежно удержал его.

— Лежите, ваше благородие, лежите. Нельзя вам прыгать — ранетые вы.

Лейтенант повернул стреляющую болью голову и увидел рядом с собой давешнего мужика-кашевара.

Оказывается, он лежал на дне какой-то телеги, которой, сидя на облучке, правил ополченец.

— Как я здесь оказался?

— Да подобрали вас казаки, ваше благородие, в лесу и в лазарет свезли. А тут я… Видали, — кашевар продемонстрировал перебинтованную руку. — Меня тож зацепило чуток. Чуть руку не отняли, ироды, но я не дался. Есть у нас в деревне бабка одна — она мертвого с того света вытащить могет, не то что руку поправить. Травками пользует, все ее ведьмой за глаза кличут…

— Куда мы едем?

— Да говорю ж: в деревню мою. Вы, барин, без памяти были, а признать вас никто не мог — ни полка, ни имени, ни бумаг, письмо одно за пазухой… Даже хранцузским шпионом лаялись! Вот я и думаю: раз вы такой никому не нужный получаетесь — свезу к себе в Щелкову. Поправитесь, на ноги встанете и догоните своих…

— А там один я был? — перебил Сергей словоохотливого мужика. — Такого… Раскосого не было? Нерусского на вид?

— Не-е, никого не было, — подумав, сказал ополченец. — Казаки, конечно, на вид почитай все нерусские, да и раскосых среди них чуть ли не кажный второй, но гусаров ваших не было.

«Может, живой остался? Дай бог тебе, Насыр, выжить…»

— Вы дремлите, барин, дремлите, — посоветовал мужик, поддернув вожжи и чмокнув губами. — Дорога долгая — вкруг Москвы поедем, а сон — он дело пользительное. Любую хворь лечит… И всё ведь по-вашему получилось: и хранцуза побили, и Москву-матушку, говорят, сдадут… Эх, Рассея… Дай Господь, чтобы и остальное по-вашему вышло…

«Выйдет, — думал Сергей, задремывая под мерный говорок мужика. — Всё так и выйдет… Только вот есть ли мне место в этом мире? Таком чужом и таком родном…»

Вячеслав Дыкин, Далия Трускиновская. Гусарский штос

Ан нет, братцы, не вы одни Бонапарта из России выпроваживали! Вас послушать — так судьба всей Европы решалась в двенадцатом году на Старой Смоленской дороге. Это коли послушать. А коли посчитать всех, кто сейчас у камина рассказывает дамам и девицам, как плечом к плечу со славным нашим Давыдовым, служа под его началом, гнал французишек вон, то образуется войско, коему в тех партизанских лесах бы не поместиться. Я сам слушал шестерых и от души наслаждался их враньем. Иной тем лишь и послужил Отечеству, что записался в Тверское ополчение и гнал врага, не покидая родового своего имения…

Вы, братцы, хвастаетесь тем, как воевали на суше. А я вот на воде с Бонапартом воевал, хотя никакой не моряк, плаваю не лучше топора, а фрегаты, корветы и прочие дома под парусами видал до того разве что на расстоянии в четверть версты. Особого доверия они мне не внушали — неповоротливы, во всем зависят от ветра, то ли дело конный строй! Я даже на лодках-то катался всего раз или два, в имении приятеля моего, тульского помещика Скворцова. Может статься, именно потому во время морской нашей кампании избрала меня фортуна для некого весьма странного дела.

Но тут надобно признаться в том, что сам-то я гусар. Иначе черта с два поймете вы, какая аристотелева логика владела мною в ту диковинную ночь, когда я, ставши капитаном поневоле, вел по совершенно не знакомой мне протоке, отдавая команды, смысла коих сам не разумел, самое славное судно российского шхерного флота, нумер оного позабыл, а имя ему, известное по всей Балтике, было — «Бешеное корыто».

Я служил в черных гусарах… ага, признали наконец за своего! И по сей день оставался бы я в нашем замечательном Александрийском полку, но был несчастливо ранен в сражении у Фридланда, том, где треклятый Бонапарт ловко подловил на ошибке нашего не менее клятого всеми чинами, от барабанщиков до полковников, Беннигсена. Когда бы Беннигсен, которого после виктории под Эйлау уже именовал хор льстецов победителем Наполеона, не загнал нас на открытое место, в то время как противник наш Ланн умело спрятал свой корпус за холмами и в лесу, да не сбил нас, как овец, в кучу там, где речка Алле делает излучину, оставив нам только один путь для отступления — через фридландский мост, а было нас там — на правом фланге три пехотные и две кавалерийские дивизии, да на левом две пехотные и одна кавалерийская дивизии с шестью батареями… Эх, да что вспоминать…

Только и радости было, что мы, александрийцы, спозаранку загнали французов в Сортолакский лес и продержали их там довольно долго. Но уже днем там заварилась такая кровавая каша, что вам и не снилось. Горько рассказывать, как мы отступали и жгли переправы. Там-то меня и поймали две пули, да обе — в левое колено.

Итогом позорного поражения нашего был Тильзитский мир с Бонапартом. Но я о нем узнал с большим опозданием — пока меня везли на телеге, кое-как перевязав колено, сделалась со мной страшная горячка, и очнулся я от нее уже в Риге, куда доставили многих наших раненых и роздали по обывательским домам. Тильзит и Аустерлиц — вот два имени, которые меня и мертвого поднимут из могилы, едва услышу с того света, что вновь они грозят России…

Семейство, в которое меня поместили, состояло из главы, достойного и богатого купца, взявшего в жены местную дворяночку, детей их — восьми душ, каких-то старух-родственниц, а также молодой вдовушки Минны, сестры супруги купеческой. Надо ли говорить, с каким усердием ухаживала за мной Минна и какими страстными взорами обменивались мы, полагая, будто нас никто не видит. За взорами последовали и поцелуи, я потерял голову, но Минна была умнее и сметливее меня.

— Друг мой, — сказала она, когда я, уже наловчившись ходить при помощи костылей, вышел вместе с ней в сад. — Рана твоя не позволит тебе более служить в гусарах, и ты принужден будешь, выйдя в отставку, поселиться в имении своем в ста двадцати верстах от города, который даже добрый герр Шварц, что учит маленького Фрица математике, черчению и географии, не смог отыскать на большой карте. Подумай, надобно ли тебе губить свою молодость в сибирской глуши?

Для Минны всё, что находилось к востоку от Двинска, уже было Сибирью, но я ее не поправлял. Да и какой дурак вздумал бы учить географии прелестную женщину, что прильнула к его плечу?

— Моя дорогая Минна, — отвечал я со всей пылкостью истинного гусара. — Я готов ехать хоть в Камчатку, когда бы ты согласилась сопровождать меня!

— Мой друг, нет нужды ехать в Камчатку, — мило возразила она. — Я живу в доме сестры моей из похвальной экономии, сама же имею доставшийся от покойного мужа моего прекрасный дом, который сдаю почтенному человеку, коммерсанту, а также склады и благоустроенную мызу на другом берегу Двины, где так приятно отдыхать в летнюю пору. Когда мы поженимся, то станем жить в своем доме, а на деньги, которые я скопила за три года вдовства моего, купим землю и отдадим ее в наем здешним огородникам. Таким образом мы упрочим свое положение и будем наслаждаться своим состоянием!

— Я готов хоть сегодня вести тебя под венец, милая Минна! — воскликнул я. — Но чем же я, женясь на тебе, буду заниматься? Александрийскому гусару не пристало бездельничать, и я не ловец богатого приданого.

— Я обо всем подумала, мой любимый. Ты будешь объезжать наши владения и собирать арендную плату. Мне как женщине это не всегда удобно, а один твой бравый вид заставит наших арендаторов соблюдать должные сроки, — сказала Минна. — Кроме того, став рижским бюргером, ты обзаведешься знакомствами и будешь делать карьеру, может быть, тебя даже изберут в магистрат. Это очень почтенное занятие.

И вот я, выйдя в отставку в чине поручика, стал мирным рижским обывателем. Хромота моя, сперва доставлявшая множество неприятностей, ведь я даже не мог вскочить в седло, а забирался с приступочки, понемногу выправлялась, Минна отыскала хороших врачей, их мази и растирания совершили чудо. Четыре года спустя после нашего венчания я уже жалел, что опрометчиво попросился в отставку, и тосковал о своем полку так, как узник в каменном мешке тоскует о вольном ветре лугов и полей. Но у нас родилось трое детишек, я подозревал, что и четвертый уж в походе, так что возвращение в полк было для меня невозможно — я не мог бросить семейство, главой коего так скоро сделался.

Рижская жизнь имела свои прелести. Зиму мы проводили в городе, летом жили на мызе, навещали соседей, я купил хорошую лошадь, дал ей обычное имя Баязет и объездил верхом все окрестности. Вместе с Минной мы посетили всю ее родню в Курляндии, которая лет за десять до того по просьбе тамошнего дворянства присоединилась к Российской империи. Кроме того, я очень удачно играл…

Страсть к картежной игре завладела мною очень рано — мне, кажется, и тринадцати не было, когда я сорвал свой первый банк. Меня из баловства обучил играм родной дядя, младший брат матери моей, а до совершенства я дошел, уже вступив в службу.

Черные гусары — игроки отчаянные, а я смолоду полагал, будто благородные правила, принятые в нашем полку, распространяются на всю Российскую империю. Вот и попался в когти к тем промышленникам с большой дороги, коих четыре короля карточной колоды кормят куда вернее, чем все земные короли вместе взятые. К счастью, я, хотя и продулся основательно, больших глупостей не наделал — стреляться не стал и векселей не подписывал. К тому же у меня хватило ума, осознав свое несчастье, сразу скакать к эскадронному командиру и во всем ему покаяться. Был я изруган нещадно, а потом собрались старшие товарищи и придумали замечательную ловушку.

У карточных шулеров есть милый обычай — когда обыграют они вчистую молодого человека из хорошей семьи, то предлагают ему вступить с ними в долю, учат его всевозможным кундштюкам, и он, будучи изрядно запуган, помогает им заманивать таких же простаков, каков был сам до встречи с подлецами. Я был молод, горяч и крепко зол на шулеров, поэтому удалой замысел командира моего принял с восторгом, вошел в шулерское общество, усвоил многие приемы, а потом произошло громкое разоблачение, изгнание гнусных обманщиков из городка, где стояли мы на зимних квартирах, и деньги, мною проигранные, ко мне вернулись.

От любви к карточной игре меня это не избавило, однако научило разумной осторожности при выборе партнеров. И знания, полученные в ранней юности, пригодились мне в зрелые годы, когда я, поселившись в Риге, этом отечестве курительного табаку, бутерброду, кислого молока, газет, лакированных ботфорт и жеманных немок, не знал от скуки, на что себя употребить.

Дело в том, что богоспасаемый город имел забавную особенность — в нем с равной вероятностью можно было оказаться за столом с почтенными бюргерами, чья честность доходила до нелепостей, и мошенниками, которые в игорных домах всех европейских столиц уж были биты канделябрами. Они слетались сюда, как мухи, потому что полагали — в портовом городе, где совершаются многотысячные сделки, можно неплохо пощипать местное купечество, да и дворянское сословие также.

Я, понятно, в конце концов познакомился с такими же любителями пиковых дам и трефовых валетов, у нас составилось целое общество, и мы премило проводили долгие зимние вечера за карточными столами. Все это были уважаемые господа, домовладельцы, коммерсанты. Затем я сошелся с офицерами рижского гарнизона, среди которых тоже имелись заядлые картежники того разбора, для коего утреннее возвращение домой босиком, поскольку сапоги проиграны, — дело заурядное.

Но иногда в приличное общество проникал чей-то новый знакомец, не вызывающий сомнений ни у кого, кроме меня. И только я был в силах разоблачить его уже по одному тому, как он небрежно, вроде бы случайно, опускал под стол руку с колодой или же сдавал растасованные карты не по одной, а по две. Острый мой глаз спас от неприятностей немало туго набитых рижских кошельков, и я снискал себе в городе отменную репутацию человека бывалого и порядочного. Даже сам наш предводитель дворянства, Андрей Андреевич фон Белов, частенько по вечерам присылал за мной, чтобы перекинуться в картишки — коли собирались гости, то в фараон, коли мы вдвоем — то в штос. Я знал все разновидности штоса, все тонкости, все возможные и невозможные способы этой игры и один представлял собой целую карточную академию.

Однако карты не могли заменить мне счастливой полковой жизни. И я вздыхал о ней тайно до начала военных действий в печально прославленном июне 1812 года.

Неотвратимая близость войны сделалась всем ясна, когда в конце марта двенадцатого года прибыл к нам главнокомандующий Первой Западной армией и военный наш министр Барклай-де-Толли. Он осмотрел поправленные укрепления Риги и Динамюнда, остался доволен, имел совещание с двоюродным братом своим Августом-Вильгельмом Барклаем-де-Толли, который в тот год был рижским бургомистром, и на следующий день укатил.

А дальнейшие события вам, господа, вполне известны.

Вы, я вижу, заскучали и ждете, когда отставной черный гусар расскажет наконец о своих морских подвигах, причем неумение плавать станет вам в моей истории дополнительной забавой. Терпение, братцы, терпение! Ибо с одной стороны к Риге уже движется прусский корпус генерала Граверта под командованием французского маршала Макдональда, а с другой — спешит на помощь целая флотилия канонерских лодок!

О том, что без них не обойтись, толковали еще за два года до того, потому что городишко этот мал и тесен, улицы узки, дома стоят плотно, и всякое ядро, перемахнувшее через вал, наделает много беды. Потому разумно было бы держать противника на противоположном, левом берегу Двины как можно дальше, чтобы город от его артиллерийского огня был безопасен, и для того пустить по реке канонерские лодки и плоты с батареями, которые, заходя в речные рукава, угрожали бы флангам и тылу врага.

Так вот, Бонапарт форсировал Неман и началась война, но мы, сидя в Риге, сперва имели смутное понятие о его планах. Многие рижские купцы и богатые бюргеры, имевшие мызы на левом берегу Двины, даже не торопились возвращаться в город. Однако настал роковой день — двадцать восьмое июня. В день этот сделалось известно, что французы идут на Ригу.

О непобедимости войска Бонапартова к тому времени знали все, включая глухих старух из Экковой богадельни. Дело предстояло серьезное. На Блинном бастионе поднят был багровый флаг, что означало объявление военного положения в городе и в Цитадели. И началась обычная для такого случая суета.

Пока ратсманы торжественно передавали в руки коменданту городские ключи, обыватели стали готовиться к осаде всяк на свой лад. Кто закапывал в подполе ценное имущество, кто грузил его на подводу и самочинно производил правильное отступление на север, в Дерпт или даже в Ревель. Жители форштадтов кинулись спасаться под защиту городских валов и пушек, пройти по улицам сделалось невозможно от тесноты. Повеяло истинной тревогой. Надо сознаться, во мне сия обстановка оживила восторг юных лет, свойственный всякому, кто хоть однажды готовился к бою. И я, в понятном волнении военного человека, прежде всего постановил развязать себе руки, а именно — отправить подальше от Риги мою Минну и детей.

— Минна, сердце мое, — сказал я супруге. — Ты видишь, что творится в городе, а ведь у нас маленькие дети, и сама ты в благословенном ожидании. Что, если ты, взяв малюток, экономку, кухарку и горничных, уедешь в Дерпт под крылышко к почтенной своей тетушке? Я бы не хотел, чтобы ты рожала дитя под пушечный гром, страшась того, что вражеское ядро пробьет крышу жилища нашего.

— Мой любимый, — отвечала супруга, — в Дерпте мне с детьми будет покойно, однако я умру от волнения за тебя. Мне безразлично, что городок этот мал, весь состоит из нескольких улочек, застроенных деревянными домами, и не имеет порядочных лавок, не говоря уж о гостином дворе. Я даже готова терпеть выходки пьяных студентов — говорят, их там уже полтораста. Помнишь, как они испугали меня, когда мы навещали мою дорогую тетушку?

Признаюсь честно, друзья мои, меня тоже несколько озадачила компания верзил, шатавшихся по дерптским улицам в колетах кирасирского покроя, в высоких ботфортах со шпорами, самой необходимой принадлежностью для изучения латыни и юриспруденции, в диковинных рыцарских шишаках и с преогромными палашами. Но я нашел что возразить Минне.

— Я буду счастлив знать, что ты находишься вдали от театра военных действий и лелеешь детей наших в тишине, — отвечал я. — Напротив, если ты с малютками останешься в Риге, я ежечасно буду умирать от страха за вас. К тому же в Дерпте ты будешь вращаться в избранном обществе. Тебя прекрасно примут у барона Левенштерна, и ты сможешь ходить к нему в гости пешком, для этого довольно будет перейти ратушную площадь. Ты также сможешь бывать в семействе зятя его, графа де Бре, и брать с собой нашего Сашеньку, чтобы он с малолетства привыкал к звукам французской речи.

— Ах, теперь всё, что хоть немного отдает Францией, есть несносный моветон! — с очаровательной женской непоследовательностью сказала супруга. — Говорить по-французски — фи, фи! Добрые граждане говорят по-немецки и по-русски.

— Граф по-русски ни в зуб копытом, — брякнул я. — И зубрить грамматику в свои годы не собирается! Война скоро кончится, и знание французского языка Сашке пригодится! Марш из Риги со всеми сундуками, кому говорю! Мое слово в этом доме — закон!

Минна мелко закивала и кинулась прочь. Я редко повышал голос на жену, и она в таких случаях старалась не злить меня еще больше. Три дня спустя я уже провожал ее через Александровские ворота, осыпал поцелуями ее заплаканное лицо, а также поочередно брал на руки малюток наших.

Много бед несет война, но есть в ней и блаженные мгновения. Когда ты убеждаешься, что семейство твое благополучно тебя покинуло и находится в безопасности, в груди вспыхивает радостный огонь, ты снова молод, рука тянется к сабельному эфесу, а запах пороха слаще всего в свете.

Карета жены моей и сопровождавшие ее телеги с домашним скарбом влились в бесконечный обоз — не одно мое семейство покидало город. Я, сидя на Баязете, смотрел ей вслед, пока она не растаяла вдали.

— Чего уж тут стоять, барин, поедем домой, — сказал Васька.

Этот Васька был моей казнью египетской по меньшей мере десять лет, чумой и холерой в образе бойкого рыжего денщика. Сто раз я уж готовился избавиться от него — да только в той битве под Фридландом он, сам раненый, выволок меня из-под огня, и никуда уж я не мог от него деться. Так он, оставив вместе со мной полк, и жил при мне в Риге, не принося решительно никакой пользы. Не мог же я считать пользой то, что Васька сопровождал меня в конных моих прогулках по Курляндии на упряжном мерине Таракане. Постоянные пререкания с соседями из-за амурных Васькиных поползновений на добродетель молоденьких горничных тоже меня не радовали. Что он умел делать с непревзойденным искусством — так это чистить башмаки и сапоги. Также Васька отлично варил гречневую кашу, умел выбрать на рынке наилучшую квашеную капусту и в смутные минуты моей жизни непонятно откуда добывал полуштоф настоянной на лимонных корках или на чем ином водки.

Близость военных действий переменила совершенно и Ваську. В глазах его вспыхнул тот же огонек, что и в моих, и та же радость была на лице — радость избавления от полудюжины женщин, которые своей любовью к порядку и хозяйственными хлопотами делали порой мой домашний очаг вовсе невыносимым.

— Поедем, — уныло согласился я. Совесть моя повелевала еще некоторое время сохранять хотя бы видимость уныния. Но душа уже летела к рижским моим приятелям — таким же, как я, отставным воякам, которые мечтали вновь встать в строй.

Не я один застрял в Риге, связанный по рукам и ногам арканом Гименея. Я познакомился с отставным артиллерийским подпоручиком Семеном Воронковым, с отставным пехотным капитаном Новосельцевым, с отставным драгунским корнетом Суходревом. Все они с превеликой радостью выпроводили семейства свои и теперь снаряжались на войну.

Все мы имели намерение вступить в бюргерские роты, то бишь в отряды «военных граждан». Мы знали, что эти роты, составленные из потомственных штатских людей, будут мало к чему пригодны, разве что к несению караулов, заготовке продовольствия, присмотру за тем, как в городе исполняют приказы коменданта. Такое их положение как будто не давало шансов переведаться с неприятелем, но с чего-то же мы должны были начать.

Воронкова я отыскал в его доме на Ткацкой улице. Он был в весьма приподнятом настроении — наконец-то военное его ремесло потребовалось Отечеству. Откопав в сундуках старый свой мундир, темно-зеленый с красным кантом, Семен пытался натянуть его на раскормленные телеса, и я ужаснулся, осознав собственную беду и представив, с какими трудами застегну на груди свой гусарский доломан.

— Артиллеристов недостает отчаянно, и рота моя направлена на городские валы и бастионы учиться ремеслу орудийной прислуги, — сказал он. — Тут-то я и окажу себя! Ты же ступай скорее — сейчас набирают двести человек на охрану рижского порта. Вот для тебя достойное занятие!

Я подумал и согласился.

Никто бы сейчас не взял меня в кавалерию, да и сомнительным мне казалось, что в обороне Риги от кавалерии возможна польза. Казаки, коих посылали в дозор и в разведку, у нас имелись в должном количестве, иной пользы от конных в осажденном городе не предвиделось. А рижский порт был местом крайне важным. И я поспешил домой с верным Васькой, дома же отрядил его на чердак искать старый мой гусарский мундир — черный ментик с доломаном, чикчиры, ботики и кивер. Там же хранились поясная портупея красной кожи для легкой сабли образца тысяча семьсот девяносто восьмого года, нарядная ташка с вензелем государя императора, плетенный из цветных шнуров кушак с серебряными перехватами, ремень-панталер из красной кожи, что носят через левое плечо, и при нем лядунка для патронов.

Всё это добро Васька приволок вниз четыре часа спустя. Одному богу ведомо, чем он там, на чердаке, всё это время занимался. Из обмундирования моего вылетела дивизия моли, изрядно попортившей сукно.

Я застал еще ту пору, когда дамы шнуровались. Теперь они носят платьица, подпоясанные под самой грудью, и даже накладную восковую грудь иные из них носят, раскрашенную весьма натурально. Тогда же они затягивали талии так, что дышали с трудом, и обморок был делом самым обыкновенным. Детские впечатления ожили во мне, когда я наконец застегнул свой доломан и чикчиры. Страшно было сделать лишний шаг — я боялся, что всё это на мне треснет по швам, тем более что проклятая моль именно вдоль швов проела продолговатые дырки. Особую тревогу внушали мне чикчиры — я не мог ходить, постоянно втягивая живот мой, а неприятности со штанами при всем честном народе опозорили бы не только меня, а и весь Александрийский полк.

Я проводил супругу мою в первых числах июля, а на десятый день после объявления военного положения, майор Анушкин, начальник одного кавалерийского отряда, сообщил, что во время разведки видел французов около Митавы. Стало быть, враг приближался! Остановить его никак не удавалось.

Меж тем в Риге творилось сущее безумие — одни кричали, что на выручку к нам спешат англичане и шведы, другие клялись, что армия русская разгромлена, а Бонапарт завтра к обеду будет в Москве, и обыватели рижские дружно лазили на высокие колокольни — высматривать французов, наступающих с суши, и паруса, летящие к нам по морю. Когда же этих наблюдателей с колоколен сгоняли, они шли к заставам, ложились наземь и, приложив ухо к земле, слушали, нет ли вдали пушечной канонады. Встав, они громко клялись лечь костьми за родной город, после чего, посчитав, что долг исполнен, прекращали проказы свои и бежали домой — грузить имущество на телеги, пока еще есть возможность убраться из Риги.

Мы с Васькой были уже на военном положении. И теперь лишь осознали подлинную беду — город был укреплен изрядно, склады полны боеприпасов и амуниции, однако гарнизон никуда не годился, и новоявленный военный губернатор фон Эссен приказал спешно учить новобранцев. Так что и я, и Семен Воронков, и друзья наши могли блеснуть как опытом, так и отвагой! Пока ни то, ни другое не требовалось, и я около недели исправно охранял портовые сооружения, смысла которых по сей день не постигаю.

Когда-то шумный и деятельный, порт обезлюдел. Величины он был неимоверной. Через Двину наведен был наплавной мост шириной в четыре сажени, так что две кареты могли преспокойно на нем разъехаться. Река оказалась перегорожена, и образовавшаяся гавань была заполнена судами, которые в ней кишмя кишели, швартуясь и к обоим берегам, и прямо к мосту. Теперь она опустела, лишь ниже по течению, за Цитаделью, стояло несколько пришвартованных суденышек, в том числе и довольно крупные барки, а также шесть канонерских лодок. Флот наш, хотя и был по приказу главного командира Рижского порта вице-адмирала Шешукова приведен в полную боевую готовность, особой веры в его победоносность не внушал. Но другого мы не имели — и потому охраняли его, как зеницу ока, по всем правилам, со сменой караула, паролями и отзывами, и регулярно доносили Шешукову о том, что порт пока что безопасен.

Вид у нас при несении службы был презабавный — одеты кто во что горазд. Поверх обыденной своей одежды горожане нацепили что у кого нашлось — тесаки, сабли, патронташи. Отставные офицеры, вроде меня, откопали старые свои мундиры, так что едва ль не все роды войск были представлены в нашей роте, и едва ль не вся история армии российской — от государыни Елизаветы (божусь, были и такие!) до наших дней. Но одно объединяло всех — сине-зеленые кокарды на шляпах всех фасонов.

Василий мой запасся где-то большой фехтовальной рапирой с чашкой, из коей впору было бы щи хлебать, и преважно с ней расхаживал по берегу. Там он повстречал Воронкова, который в свободную минуту отправился меня разыскивать.

Семен был умучен беспредельно. Ему по приказу начальника Рижского артиллерийского округа Третьякова пришлось обучать новобранцев, которые до той поры не обременяли головы свои науками. Это были здоровенные парни из латышского цеха присяжных пеньковых вязчиков. Глава их, альдерман Мартин Слава, в первые же дни войны здраво рассудил, что работы в порту его молодцам какое-то время не будет, и явился к коменданту с шестью десятками этих могучих детинушек. Они более всего подходили для действий с тяжелыми предметами, но знания в их головы помещались с большим трудом — присяжные братья почти все были неграмотны, зато весьма исполнительны. Меж собой они говорили по-латышски, понимали также по-немецки, а из русского и даже английского языка знали только слова, обыкновенно употребляемые недовольными или пьяными матросами. С Воронкова семь потов сошло, прежде чем он мало-мальски обучил свое непривычное к штудиям воинство иным словам, принадлежащим к артиллерии.

Был ранний вечер, довольно тихий, коли отвлечься от обычного городского шума. Даже странно было помышлять в такой ясный безветренный вечер, что где-то идет война, гремят пушки и наш доблестный генерал Левиз бьет французов в хвост и в гриву. Да и как не бить, имея столь сильный отряд!

— Знаешь ли новость? — не здороваясь, спросил меня Семен. — Только что был гонец к коменданту! Левиз разбит при Экау и отступает! Пруссаки висят у него на плечах, того и гляди объявятся у Риги.

Я сгоряча высказался так, что Васька — и тот смутился.

— Это была лучшая часть войска нашего. Граверт и Клейст взяли ее в клещи. А наши почти не имели при себе артиллерии! Отчего я, старый дурак, подрядился расставлять пушки по валам, а не убедил начальство отправить пушки в помощь Левизу!

— Велики ли наши потери?

— Велики. Пока говорят о шести сотнях убитых да трех сотнях, угодивших в плен. А ведь корпус Граверта, к которому Бонапарт прицепил своего Макдональда, как темляк к сабельной рукояти, ненамного более Левизова отряда! Зато артиллерии у него втрое больше! И как теперь прикажете защищать город?

— Что у нас есть, кроме артиллерии? — спросил я.

— Новобранцы, от которых пока мало толку. Но пушки готовы к бою — стоят на новых лафетах и платформах, тяжелые — на главном валу, легкие — на равелинах. Ядра, бомбы и гранаты проверены и розданы… что еще? Ждать, пока неприятель любезно согласится форсировать Двину напротив наших бастионов и равелинов? А выше по течению, где он непременно наладит переправы, у нас ничего нет…

— Значит, всё же будут жечь форштадты, — мрачно отвечал я. — Чтобы никто не подкрался к стенам незамеченным…

— Что же, я рад, что успел повидать тебя. Давай же обнимемся на прощание. Бог весть, доведется ли еще встретиться!

И мы, едва ль не роняя слез, крепко обнялись.

— Господа мои! — воскликнул изумленный Васька. — Да что ж вы это прежде смерти помираете!

— Дай проститься как следует, дурак, — отвечал я ему, — не то схлопочешь по уху.

Атаку на Ригу можно было ожидать в любой миг.

Наконец Семен ушел к своим пушкам, я же остался в опустевшем порту.

Дальше были целые сутки полнейшей неопределенности. Всю ночь в Ригу возвращались левизовские разбитые части, затем стали наконец разбирать наплавной мост и отгонять плоты к правому берегу. Братство перевозчиков, занятое этой работой, к утру уже изнемогало. Потом подожгли Митавское предместье. Лето было сухое, а на левом берегу стояли еще и большие склады мачтового и корабельного леса, вот всё это и заполыхало с поразительной силой и быстротой. Мы с Семеном, стоя на кавальере Хорнова бастиона, глядевшего на реку, смотрели на этот пожар молча и молились в душе, чтобы Господь уберег от огня правобережные предместья и самую крепость. Вскоре левый берег сделался пустынен — никто уж не мог бы подкрасться к реке незаметно.

Я с верным моим Васькой попросту поселился в порту, оставив рижский дом на произвол судьбы. Кто-то из последних отступавших принес слух о переправе противника через Двину на несколько верст выше Риги, и население Московского и Петербуржского форштадтов, зная о пожаре Митавского предместья и предвидя такой же для своих жилищ, устремилось в крепость. Слух не подтвердился, комендант приказал всем вернуться обратно, однако люди медлили.

В этом-то тревожном состоянии духа я несколько дней спустя после пожара, пользуясь затянувшимся затишьем, опять отправился в гости к Воронкову. Он тоже поселился на боевом посту и был готов к худшему. Вдвоем мы вышли на кавальер Хорнова бастиона и встали на самом стыке фасов, у огромного шестидесятифунтового орудия.

— Хотел бы я знать, где потерял свою трубку, — хмуро произнес Воронков. Он за эти дни осунулся и даже похудел, насколько это вообще возможно для восьмипудового господина.

— Возьми мою, коли невтерпеж, — отвечал я, снимая кивер.

Всякий гусар носит в кивере множество полезных вещиц, и я возобновил эту привычку. Необременительно для шеи я всюду имел при себе гребешок, щеточку для усов, запасной кремень для пистолета и, понятное дело, трубочку с кисетом табака. Набив ее и раскурив, я угостил дымом Семена, и мы опять затосковали — когда еще доведется выкурить вместе по трубочке? На том берегу было самое подходящее пространство для вражеской артиллерии, а мы уже знали, что нарочно для осады Риги Бонапарт велел приготовить в Данциге специальный артиллерийский парк из ста тридцати тяжелых орудий, и как только корпус генерала Граверта окончательно освоится в Курляндии, тут же эти пушки и выстроятся напротив Рижской крепости и Цитадели. Это было делом одного или двух дней. Даже коли сгорят предместья, положения нашего это не облегчит — неприятелю не будет нужды перебираться на наш берег, он и пальбой со своего много беды нам наделает.

Река была пуста. Если еще месяц назад не разглядеть бы нам было другого берега из-за парусов и кораблей, то теперь мы могли на него любоваться — да только радости сие не доставляло. Мы умственным взором уже видели там вражеские батареи. Шести канонерских лодок не хватило бы, чтобы отогнать неприятеля, даже самому опытному из адмиралов…

Васька смотрел на закат — и смотрел как-то чересчур внимательно.

— А что это там виднеется, барин? — спросил он меня, показывая пальцем в сторону речного устья.

— Ах, черт! — вскричал Воронков. — Они движутся и с моря! Надобно бежать, подымать тревогу!

Мы уставились друг на друга — кому бежать? Он был толст и задыхался на ходу, я же всё еще прихрамывал и рисковал, споткнувшись, расшибить себе нос. Одна мысль посетила нас — стрелять и выстрелами своими переполошить крепость.

У меня был карабин со штыком — оружие, мне знакомое, которое полагалось рядовым гусарам. У Семена — охотничье ружье. Не сговариваясь, мы сорвали с плеч своих карабин и ружье, дружно выстрелили вверх, и тут же раздалось заполошное «Ур-ра-а-а!».

Вопил Васька, показывая пальцем вдаль.

— Ты сдурел?! — гневно вопросил я.

— Барин, барин! — вопил Васька. — Гляньте! Гляньте! Ур-ра-а-а!

Он даже сорвал с головы своей шапку и подбросил ее ввысь.

К нам бежали, перекликаясь по-своему, новоявленные артиллеристы. В боевом рвении они даже отпихнули нас, чтобы мы не мешали им заряжать орудие. Семен заорал на них, потому что не терпел нарушения субординации, я же наконец посмотрел туда, куда указывал перст восторженного Васьки.

Очень далеко я увидел наконец лучшее, что могло явиться в устье реки людям, ожидающим вражеского нападения. К нам приближался реющий над крошечными суденышками бело-синий андреевский флаг!

Мало в моей жизни бывало столь радостных мгновений.

— Наши! — заорал я. — Наши идут!

Чем ближе — тем причудливее выглядела флотилия.

По реке, против течения двигалась живописная армада из разнообразных судов и суденышек, над которыми гордо развевались наши вымпела.

— Ну и дураки же мы, — вдруг сообразил я. — Кабы это был неприятель, то в Усть-Двинске первыми бы его заметили и вступили в схватку. А коли флотилия идет по реке беспрепятственно…

— Тс-с-с… — прошептал Семен. И мы безмолвно, одними взглядами сговорились, что выстрелы наши означали не сигнал тревоги, а приветственный салют нашим доблестным морякам.

Я поспешил с бастиона прочь, Васька — за мной. Наши Баязет и Таракан были оставлены под присмотром новобранцев, мы сели на них и поскакали в порт — встречать новых защитников Риги.

В порту уже собралась наша разношерстная рота, в которой служило и немало отставных моряков. Я не слишком с ними дружил, но сейчас наступил час общих радостных объятий — и я едва не кинулся прямо с коня на шею бывшему штурману Свирскому.

— Это гемам, я его знаю, гемам «Торнео»! — закричал Свирский, показывая на самое крупное парусное судно, которое мы заметили первым. — Под контр-адмиральским штандартом! Ах, припоздал! Ему бы чуток раньше — и вовсю бы использовал верховой норд-вест! А то ведь стихает понемногу ветерок-то!

«Торнео» двигался первым, он неторпливо поднимался вверх по течению, изредка помогая парусам веслами. Перед ним бойко вертелась пара шлюпок, непрерывно замеряющих глубину.

— Это еще для чего? — спросил я. — В рижскую гавань еще и не такие корабли заплывали.

— Надо! — строго сказал Свирский. — Это военное судно. Вот сейчас со шлюпок кричат, а на гемаме не только по их промерам курс выверяют, но и в судовой журнал всё тут же заносят.

Красиво шел «Торнео», а остальная компания двигалась чуть позади на веслах, хотя мачты, украшенные одними лишь андреевскими флагами, торчали у всех.

— Им верховой ветер недоступен, мачты коротки, а к тому же они должны оставить место гемаму для швартового маневра. Следите, следите, как резво берут паруса на гитовы и бык-горденя! — тыча пальцем, кричал Свирский. — А вот и обрасполивают реи! Сейчас начнут швартовый маневр на веслах, что на течении, господа, представляется совсем непростой задачей.

Благодаря четким действиям команды и опыту командира всё прошло как нельзя лучше. Гемам четко застыл в восьми примерно саженях у назначенного причала.

Свирский, сжалившись над моей необразованностью, всякое действие объяснял столь дотошно, что я почувствовал себя школьником, коему в голову вдалбливают четыре правила арифметические.

— А вот сейчас на берег полетят выброски! А за ними потянутся швартовы! А вот уж на борт вывешивают кранцы!

— Что?! — не понял я. И то — мало ли во флоте немецких слов, а я все-таки гусар, знать их не обязан.

— Мешки пеньковые, и пенькою же набиты. Чтобы борта не ободрать, — снисходительно растолковал Свирский.

И через некоторое время с борта на причал уже были поданы сходни.

По окончании маневра гемама стали швартоваться и остальные суда флотилии. Теперь уж всё происходило как-то буднично, без лишнего шума. Первыми к причалу подошли более крупные суда, остальные же швартовались прямо к ним.

Весть о флотилии разнеслась по городу с непостижимой скоростью. Казалось бы, только что она была замечена с бастионов, а люди уже бежали к берегу и глядели вдаль — как приближаются суда, как мерно вздымаются и опускаются длинные весла.

Я, не спешиваясь, потому что с седла дальше видать, тоже уставился на лодки и корабль. Но подозрительный шум отвлек меня от этого прекрасного зрелища. Я повернулся и ахнул.

Со стороны Ластадии — так по привычке звали местные жители Московский форштадт — шла немалая толпа женщин. Это были знаменитые на всю Европу и Россию рижские жрицы продажной любви, чтоб похуже не выразиться.

Мне еще крепко повезло, что прибыл я в Ригу без сознания, а когда окреп настолько, чтобы амур уже вспомнил обо мне, то добрая моя Минна оказалась рядом, и бурная страсть привела к законному браку. Иначе остаться бы мне без гроша за душой и с известным подарком, который, рыдая и кляня свое легкомыслие, несут к доктору, чтобы помог от оного избавиться.

Разврат в Риге царил прямо изумительный, и город сей недаром сравнивали с Вавилоном. Виной тому были, возможно, теперешние союзники наши, англичане. В порту зимовало обыкновенно множество английских кораблей, а известно, как живут на берегу английские моряки. На рижских форштадтах был настоящий содом! День и ночь раздавались звуки музыки, песни, крик и шум. Вино лилось рекою, страсти кипели! Когда же через Лифляндию и Курляндию проходили войска — нимфы радости разъезжали толпами из одного города в другой, встречая и привечая бравых воинов.

С причаливших лодок стали сходить матросы в полосатых своих нарядах — панталонах и куртках из синего с белым тика. Охрана порта устремилась к ним с объятиями и угощением, шум стоял невообразимый.

За контр-адмиралом фон Моллером и его офицерами прислали два экипажа. Они уехали, а мы стали разбирать по домам спасителей наших, одновременно отгоняя от них рижских нимф, которые находились теперь в самом отчаянном положении — по случаю войны их кормильцы отплыли, рижане предпочитали с ними не связываться, и кушать избалованным красавицам стало нечего.

Гребные суда доставили нам немалое подкрепление, и гарнизонные офицеры повели солдат в Цитадель для размещения в казармах. Что же касается моряков, каждый был рад принять их у себя и хотя бы угостить вкусным ужином. Суета на берегу сделалась неописуемая. Особенно когда причалили два струга совершенно не военного вида, как раз такие, на каких купцы возят товар. Никто не мог взять в толк, как они оказались в составе флотилии и почему матросы никого к ним не подпускают.

Наконец выбрался на берег здоровенный купчина. Его встретили чиновники из канцелярии губернаторской, к стругам подогнали телеги, и матросы стали перегружать небольшие, но тяжелые мешки. Впоследствии выяснилось, что в Митавском дворце накануне наступления пруссаков находилось медной монеты на двести тысяч рублей. Все казенные подводы были уже разобраны господами чиновниками, спешившими убраться в Ригу. Противник едва не захватил деньги эти, но митавский купец Данила Калинин вызвался помочь и безвозмездно перевез мешки с деньгами, погрузив их на струги, по Курляндской Ае. Где-то возле устья Двины он встретился с флотилией и до Риги добрался уже под ее охраной.

Я принял во встрече «Торнео» и лодок живейшее участие, подводя известных мне горожан к морякам. Радость моя была неописуема, я и сам горячо желал предоставить кров этим доблестным соратникам нашим, преодолевшим нелегкий путь от финляндских берегов до нашей гавани. Сами они, впрочем, взывали не столь об ужине, сколь о бане, и были правы — проведя несколько дней в открытом море, в большой тесноте, они нуждались в мыле, мочалках и свежем белье более, чем в еде, которой их исправно снабжали входившие во флотилию провиантские и кухонные суда.

Несколько запыхавшись, я встал и обвел взором берег — всё ли в порядке, не допекают ли кого нимфы, нет ли обойденных вниманием. И тогда лишь увидел группу офицеров, стоявших особо.

Вечера в июле еще долгие, и было довольно светло, чтобы разглядеть их.

Было их четверо, и вид они имели, я бы сказал, несколько заносчивый. Стоило поглядеть, как они придерживают рукояти своих кортиков — не у всякого гусара такая гордая повадка. Но тогда мне было не до наблюдений и примечаний, я устремился к ним со словами:

— Позвольте пригласить вас к ужину, друзья мои! Стол мой скромен, но найдется и хорошее вино, и прочее необходимое! А после ужина, коли угодно, можем мы составить совет царя Фараона.

Таким образом я предложил им перекинуться в картишки, хоть разок метнуть банк, полагая, что в плавании они были этого удовольствия лишены. Карты же я имел при себе всегда в гусарской моей ташке.

— Благодарим за любезное приглашение, — отвечал старший из них, — и принимаем от души. Однако должен предупредить, что весь наш экипаж дал слово не пить вина и не играть в карты, покамест не прогоним подлеца Бонапарта.

Я так и окаменел.

Этого еще недоставало, подумал я, когда обрел способность думать. Но делать нечего — гусары на попятный не идут.

— Разрешите представиться — отставной Александрийского гусарского полка корнет Бушуев, к вашим услугам! — в который уж раз за этот вечер произнес я.

— Капитан-лейтенант Бахтин, — отвечал старший из офицеров и обвел рукой свою компанию. — Лейтенант Иванов. Мичман Никольский. Штурман Савельев.

Он назвал еще нумер своей канонерской лодки, но цифры за столько лет вылетели у меня из головы.

— Где вы живете, Бушуев? — спросил он, когда мы уже шли мимо Цитадели.

— На Господской улице, Бахтин.

— А, знаю. Это нам через всю крепость маршировать.

— Бывали в Риге? — осведомился я.

— Бывал, и воспоминания не из лучших.

Дальше мы шли молча. Я вел в поводу Баязета и имел возможность, приотстав с ним, молчать по уважительной причине. Моя затея с приглашением нравилась мне всё меньше, и я корил фортуну за промашку — должно быть, на всю флотилию только эти четверо безумцев соблюдали трезвость и отреклись от карт!

Дома я обнаружил Ваську, который, потеряв меня в толчее, благоразумно отправился готовить ужин. Я велел ему ставить на плиту большой котел и готовить всё для омовения господ офицеров. Сам же зажег все свечи в гостиной и тут только вгляделся в лица моих нечаянных гостей.

Все четверо были чем-то похожи — возможно, высокомерием в лицах, преувеличенно прямой осанкой и острым пронизывающим взглядом, хотя старшему, капитан-лейтенанту Бахтину, было под сорок, а младшему, юному штурману Савельеву, еще не исполнилось и двадцати. Кроме того, они были гладенько выбриты. Если вспомнить, что условий для бритья на битком набитых лодках было немного, то это уже удивительно. Более того — их мундиры были опрятны, панталоны — безупречной белизны, и даже ногти на руках — чисты, подстрижены коротко и ровнешенько, как будто у них во время плавания не было иной заботы, кроме красы ногтей.

За ужином они держались так, как, на мой взгляд, должны держаться дамы, вкушающие пищу вместе с государыней нашей Елизаветой Алексеевной. Глядя на них, я утратил всякий аппетит. Однако выпить был просто обязан.

— Я поднимаю этот кубок, — начал я, — за нашу грядущую победу над Бонапартом! И за успех вашего отважного плавания! Мы были в совершенном отчаянии — но вы приплыли, и луч надежды озарил сердца наши!

При необходимости я умею выражаться не хуже господ Жуковского и Карамзина, это вам весь Александрийский полк подтвердит.

— Благодарю, Бушуев. Но кто ж это приплыл? — полюбопытствовал Бахтин. — Ванечка, свет мой, вы не приметили — что-то приплыло?

— Нет, Алексей Гаврилович, вода была чистая, ничто поверху не плавало, — бойко отвечал юный Савельев.

— Будет вам, господа, — вмешался лейтенант Иванов. — Мы, Бушуев, пришли. Пришли из Роченсальма. Там, а также в Свеаборге, приняли мы на борт подкрепление и пошли к Риге. За нами идут товарищи наши, едва ли не весь российский шхерный флот.

— Шхерный флот? — переспросил я.

— Расскажите, Ванечка, — велел Бахтин.

Савельев, как потом выяснилось, совсем недавно выпущен был из штурманского училища. Вся наука еще крепко сидела в белобрысой его голове, и он обожал флот ничуть не менее, чем я в свои шестнадцать — Александрийский полк.

— Шхерный флот, как мы полагаем, на Балтике был всегда, со времен Олеговых и Рюриковых, но историю нынешнего мы считаем со шведской войны 1788 года, — сказал юный штурман. — Военные действия разворачивались тогда в финляндских шхерах, от Биорке-зунда до полуострова Гангут…

Тут юноша замолчал, и все четверо на меня уставились в непонятном ожидании. Но откуда ж было мне, гусару, человеку сухопутному, знать, что речь идет о месте, где чуть не сто лет назад под водительством Петра Великого была одержана первая победа российского флота? Это мне рассказали уже потом — а в первый вечер я решительно не знал, что отвечать замолчавшему было Савельеву. Не дождавшись от меня ни единого слова, он продолжал:

— С самого начала обнаружилось, что шведы приготовили множество гребных судов, которые одни только и могут ходить по шхерам, ибо парусное судно требует пространства для маневра, а на веслах развернуться можно в любом закоулке.

— Шхеры — это такие узкие водяные коридоры, обрамленные скалами и каменьями, — негромко, словно бы невзначай, заметил Иванов. Он был из всех самый милосердный.

— Тогда начальство наше спохватилось и тоже стало спешно строить гребные суда нового образца. Прежние гребные фрегаты, несущие до сорока пушек, заменили на корыта…

— Ванечка, — прервал его Бахтин, — подробности хозяину нашему не важны. Вы дали достаточное общее представление о шхерном флоте, осталось добавить, что в шведскую войну он славно бил врага у Фридрихсгама, у Роченсальма, у Выборга и в Биорке-зунде.

Я кивнул. Господь послал мне заносчивых постояльцев, но выставить их среди ночи я не мог. Очевидно, мундир Александрийского полка им не внушил уважения, это было прескверно, однако я смолчал, постановив, что еще посчитаюсь со своими драгоценными гостями. И особливо с Бахтиным. Самый вид его вызывал желание немедленно сказать ему дерзость и предложить переведаться хоть на шпагах, хоть на саблях, хоть на пистолетах.

Женщин в моем доме не было — я всех отправил в Дерпт. Белье для стирки еще не накопилось, и на сей предмет Минна заранее сговорилась с соседкой. Васька вполне справлялся до сих пор с домашними обязанностями. Но четверо новых домочадцев оказались для него обременительны. Забегая вперед, скажу, что постоянное бритье моих гостей и их забота о безупречности своего наряда доставили немало хлопот Ваське — соседка не угодила им, пришлось искать хорошую прачку.

Пока гости привели себя в порядок и улеглись, пробил второй час ночи. Наутро же Ваське следовало бежать на рынок и запастись продовольствием на шесть голодных ртов, включая собственный.

После раннего завтрака мы все отправились в порт. Бахтин спешил убедиться, что с обеими канонерскими лодками, экипажи коих он возглавлял, всё благополучно, матросы сыты и довольны, происшествий за ночь не случилось. Я же торопился к своей роте, потому что, с одной стороны, тревоги у нас стало поменее — было кому защищать порт и без нас, но, с другой стороны, прибавилось хлопот — флотилия фон Моллера растянулась, как мне потом объяснили, на половину Балтики, и канонерские лодки всё шли и шли. Последняя пришла уже в самом конце июля. Надо было их принимать, устраивать быт офицеров и матросов, обеспечивать связь между гарнизонным начальством и моряками, так что половина роты, охраняющей порт, уже исполняла курьерские обязанности.

На сей раз я оставил Баязета дома и шагал пешком, вровень с моряками, хотя колено мое после вчерашней беготни ощутимо давало о себе знать.

— Сеславин! — восклицал Бахтин, приветствуя очередного сослуживца. — Как на твоем корыте? Дурасов! Наконец и твое корыто пришло! Сэр Джон! Уотс эбаут йоур трус?

И так бойко зачастил по-аглицки, что природному британцу впору.

— Вместе с нами идут аглицкие суда. Они также будут защищать Ригу, — объяснил милосердный Иванов. — А язык аглицкий многие наши офицеры знают. Вот и корыто наше. Тут мы с вами до поры простимся, Бушуев.

— Кой черт занес меня на эту галеру! — воскликнул Никольский, глядя на канонерскую лодку с плохо скрытым неудовольствием. И его можно было понять — место, где провел в тесноте несколько суток, особой любви вызывать не может.

Я лишь пожал плечами, запомнив на всякий случай, что сие судно, кроме как корытом, также галерой именуется.

Новоявленные домочадцы мои небрежно раскланялись, и минуту спустя я уже не понимал, куда они подевались. Лодки, стоявшие у рижского берега и уже плавающие дозором вблизи противоположного берега, все для меня были на одно лицо. И я здраво рассудил, что, куда бы они ни направились, а ночевать вернутся ко мне.

— Барин, барин! — позвал меня Васька.

— Ты где пропадал? — спросил я.

— Я, барин, с матросами толковал. Знаете, как зовется большая лодка, на которой господин Бахтин капитаном?

— У этих лодок нет имен, дурак. Им не положено.

— Ан нет! Зовется она — «Бешеное корыто»!

— За что ж ее так прозвали?

— Сказывают, во всех боях она впереди, и господин Бахтин собрал у себя всех самых отчаянных — и матросов, и канониров! И лезет он на этом «Бешеном корыте», не слушаясь старших командиров, в самые опасные места.

— Ну что ж, — отвечал я, — хоть это радует…

Ибо мое отношение к Бахтину с его подчиненными нуждалось в приятных сведениях, чтобы оставаться достойным хозяина дома, где эти господа поселились.

— Счастливый день, Бушуев! — услышал я и ощутил мощный хлопок по плечу. Это был Семен Воронков, пришедший поглядеть, какие орудия привезла с собой флотилия.

— Не так уж и глупо было поставить на лодках старые единороги, — сказал он. — Вес у них невелик, скорострельны, заряжаются легко, бьют далеко. Даже четвертьпудовый единорог, стоя на носу или на корме, может беды наделать, не говоря уж о полупудовом. А вот фальконеты мне непривычны. Ядро — с яблоко, свинцовое, в ствол вбиваться должно туго, стало быть, и полетит далее чугунного. В корабельном борту немалую дырищу пробьет. А как против пехоты или кавалерии — это еще вопрос… Ну, пойду взлезу на «Торнео» к приятелям, погляжу, чем там собираются бить француза. Там-то, чай, не менее трех десятков стволов… Каково вчера повеселились с гостями? Я к себе взял штурмана и лейтенанта с «Торнео» — и до чего же славно выпили за погибель Бонапартову!

Теперь вам, милостивые государи, сделалось понятно мое отношение к морякам с «Бешеного корыта». Коли бы не законы русского гостеприимства — я бы о них не беспокоился. Обменялись дюжиной слов, не пришлись друг другу по душе — адью, мусью, и точка. Но я через добросердечие свое принужден был теперь жить с ними под одной крышей, и это меня сильно угнетало. Бахтин сам чванился своим якобы особым положением в шхерном флоте и подчиненных тому обучил. А что за особое положение — выяснилось несколько дней спустя.

К тому времени канонерские лодки уже вовсю патрулировали вверх и вниз по Двине, отгоняя и самим своим видом, и пальбой вражеские разъезды. Однако сожжение форштадтов представлялось неминуемым. Фон Эссен распорядился вывезти из Рижской крепости все горючие вещества — смолу, деготь, скипидар. Всё это было отправлено на форштадты вместе с тысячей просмоленных веревочных венков.

После нескольких сомнительных тревог явилась наконец и та, коей придали значение. В крепость прискакал главный курляндский лесничий герр Ренне и привез известие, что неприятель переправляется через Двину в семи верстах выше Риги. Казалось бы, что такое семь верст? Отправить конный казачий дозор и убедиться в правильности сообщения — дело получаса, господа! Однако пробили общую тревогу, войска встали в ружье, артиллеристы расположились около своих орудий. Эссен же отправил в разведку не абы кого, а начальника своего штаба подполковника Тидемана со свитой! Отправление столь значительного лица — дело долгое, меж тем фон Моллер получил приказание послать к месту переправы канонерские лодки, сразу всю флотилию. Великая вещь паника, господа! Были бы французы умны — послали бы переправляться через Двину взвод инвалидов, который оттянул бы на себя всю рижскую пехоту, кавалерию и флот, а сами бы немедля установили батареи на левом берегу и начали методический обстрел города. Однако ж ни Макдональд, ни Граверт, ни помощник Граверта Йорк не сообразили, к счастью нашему, сколько велика была паника фон Эссена.

Моя рота охраны порта избегалась и взопрела, пока флотилия ушла вверх по течению. Лодки были пришвартованы на большом пространстве берега, моряки, соответственно, не все при них обретались, а надо было добавить боезапаса, ядер для фальконетов и бомб для единорогов. Наконец лодки пошли в неком мне непонятном порядке. Да и тот был нарушен — когда первые суда поравнялись с Павловым бастионом, вперед вырвалось и пошло очень ходко «Бешеное корыто». На носу у него торчал ствол полупудового единорога. Рядом с канониром стоял, щегольски опираясь о кортик, Бахтин, в белых своих панталонах — замечательная мишень для хорошего стрелка.

Я не знаю, где нелегкая носила старого болтуна фон Ренне и откуда он прислал столь скоро гонца к фон Эссену. Гонец оказался обычным местным крестьянином на низкорослом коньке и подтвердил — точно, неприятель форсирует Двину! Это было уже в семь часов вечера. Фон Эссен, не дождавшись Тидемана, приказал поджигать Московский и Петербуржский форштадты. Тидеман всё еще где-то пропадал — и пешком-то пройти семь верст вверх по течению да семь вниз можно весьма скоро, а он со свитой был на хороших конях, и одному богу ведомо, где злосчастный подполковник заплутал.

Послали полицейских и солдат предупреждать тех жителей форштадтов, что уже вернулись в дома свои. Народ потянулся обратно в крепость. Стало темнеть, вечер выдался душный, небо обложили тучи, следовало ожидать ночной грозы. Незадолго до полуночи на реке появились лодки и встали, растянувшись в цепь, от крайних домов Ластадии до порта. В полночь грянула пушка — это был сигнал поджигать форштадты.

Первым запылал Московский форштадт, за ним Петербуржский. И тут же обыкновенный перед грозой сильный ветер обратился в сущую бурю и понес клубы дыма и горящие щепки прямо на рижские бастионы и равелины. Стало светло, как днем, и жители, стоя на тридцатифутовых стенах, каждую минуту ожидали, что начнутся пожары и в самой Рижской крепости. А коли так — город беззащитен перед вражеским приступом.

О том, каковы в деле канонерские лодки, мы еще не знали.

Форштадты горели до утра, когда фон Эссен выслал пожарные команды и огонь был усмирен. Тут выяснилось много неприятностей — от переменившегося ветра загорелись и те кварталы Петербуржского предместья, которые к сожжению вовсе не были предназначены, и множество жителей пострадало. Кроме того, как на всякой войне, появились мародеры, которые нарочно поджигали дома, чтобы в суматохе поживиться ценным имуществом.

Я с Васькой прибыл домой на рассвете, от усталости валясь с ног. Дома я обнаружил гостей своих, ругавшихся отчаянно. Они всю ночь провели на реке, и лишь теперь фон Моллер часть экипажей отпустил для отдыха. Частично их злость объяснялась тем, что данный в начале войны зарок не позволял им напиться. Я же успел перехватить пару чарок — на том и держался.

— Мы ни черта не нашли, хотя поднялись не на семь, а по меньшей мере на двенадцать верст, — сказал Бахтин. — Я искал переведаться с неприятелем, но неприятель оставил нас с носом! Никто не форсировал реку, мы привезли весь боеприпас нетронутым. Проклятые немцы!

Нетрудно было догадаться, что он имел в виду фон Эссена с его штабом.

Я был зол не менее господ с «Бешеного корыта» и, возможно, искал, на ком бы свою злость сорвать. Для спора и ссоры годилось сейчас решительно всё.

— Ваш господин фон Моллер тоже, поди, не русский, — возразил я. — А у нас не сплошь немцы, командир порта — Шешуков…

— Шешуков?! Ну что такое контр-адмирал Шешуков? — спросил Бахтин, но как спросил! Товарищи его лишь руками горестно развели.

— Достойный офицер, георгиевский кавалер… — начал было я.

— Да он настоящего боя уже лет двадцать не видывал! — закричал Бахтин. — Разве что четыре года назад, как назначили его командовать корытами в Роченсальме, отбил атаку шведских корыт, за что и сподобился Анны первой степени! А вице-адмиралом его на следующий год сделали, дабы побаловать старика и способнее назначить командиром Рижского порта!

— Что бы стоило государю поставить тут вместо него Сенявина, — сказал Иванов, который, как всегда, был спокойнее прочих. — То-то бы с Сенявиным повоевали!

Я насторожился — фамилия сия чем-то была мне знакома.

— Вы, Бушуев, знавали Сенявина? — со внезапным энтузиазмом вдруг спросил меня Бахтин. — Дмитрия Николаевича? Должны были знать! Мы, идя из Лиссабона, чуть не на год застряли на портсмутском рейде, но оттуда взяли курс на Ригу! Сенявин! Вы умудрились, живя в Риге, не знать Сенявина?

Какой-то бес вселился в меня — я уже ни в чем не мог согласиться с моряками. Во всяком случае, с Бахтиным.

— Да вот как-то не довелось встретиться, — сказал я с самым равнодушным видом.

Очевидно, иной бес, родственник моему, вселился в Бахтина — капитан-лейтенант от меня отвернулся и всё дальнейшее было сказано юному штурману Ване Савельеву, как если бы я вообще покинул комнату.

— До Риги, Ванечка, мы дошли в сентябре тысяча восемьсот девятого. Чаяли славы и чинов, а чем не угодили государю — бог весть. Дмитрий Николаевич наш был отправлен в Ревельский порт командиром, а лучше бы в Рижский. Ведь как воевать рвался!

— Это ли для него должность? — возразил Никольский. — Для адмирала, который взял Санта-Мавру и Тенедос, одолел турок при Дарданеллах, турецкую эскадру у Афона разгромил? Эх, кабы не проклятый Тильзит…

Я прошу прощения, коли переврал ненароком имена, а многие и вовсе не запомнил. Будучи человеком сухопутным, я имею туманное представление о дальних морях. Да и видано ли где, чтобы гусар в турецкой географии разбирался? А насчет позорного Тильзитского мира я был совершенно с моряком согласен. Только вот вслух сказать об этом уже не мог.

— Да начхать на должность! — заорал Бахтин. — С началом войны он писал к государю, я доподлинно знаю, просился в действующую армию! А государь ехидные вопросы изволил задать: «Где? В каком роде службы? И каким образом?» Тогда Дмитрий Николаевич с достоинством отписал: «Буду служить таким точно образом, как служил я всегда и как обыкновенно служат верные и приверженные русские офицеры». Ну, ему и отвечали: коли так, служи на посту, тебе вверенном, сиди в своем Ревеле! Благо ты уже к нему привык!

— Как это привык? — возмутился Ванечка.

— Да он уже был там флотским начальником, как раз перед походом на Корфу. А про наш поход вы, Савельев, уже знаете довольно. Сенявинская эскадра — слава российского флота, Ванечка, а в самой-то России только мы про нее и помним…

Мы, гусары, к таким демаршам страх как чувствительны. Бахтин произносил свои рацеи, не глядя на меня, как будто я один был в ответе за то, что сухопутная Россия не помнит Сенявина. И я постановил себе, что не дурно было бы узнать, как зловредная фортуна сняла Бахтина с боевого корабля, фрегата или там корвета и пересадила на плоскодонное гребное корыто!

Я видел, что он сам страх как недоволен этим назначением. Несколько раз при мне он в остервенении повторял: «Кой черт занес меня на эту галеру!» Отсюда, видимо, происходила вся его дурь и блажь. Менее всего мне нравилось, что он прививает язвительность свою Ванечке Савельеву. Иванов — тот был по натуре спокоен, Никольский же оказался язвой первостатейной и был таковым, как я определил, еще с пеленок, пример командира явился в его жизни поздно и уже не мог ничего переменить.

Малость поспав, наутро я поспешил в порт — узнавать новости. Узнав, высказался на манер пьяного извозчика — всё произошло именно так, как не должно было произойти. Как утверждал Бахтин, известие о переправе неприятельской оказалось ложным, из-за того предместья жгли в плохую пору, когда дул сильный и переменчивый ветер. Сгорело более трехсот домов — больше, чем рассчитали в штабе, город был окружен дымящимися зловонными развалинами. Более десяти тысяч человек потеряли свое жилище, имущество и обратились в нищих. Сколько же народу погибло — понять было невозможно, пока не удастся разобрать пепелища, а для этого следовало сперва победоносно завершить войну.

Но пока что вместо победы нам предстояло народное волнение — узнав, что приказ о сожжении форштадтов был отдан комендантом на весьма шатком основании, многие обыватели поспешили к Рижскому замку и кричали у его стен: «Убийца! Поджигатель!»

Недовольными криками фон Эссена приветствовали еще долго — пока государь не прислал ему на смену в октябре генерал-адъютанта Филиппа Осиповича Паулуччи, натурального итальянского маркиза и лучшего из всех возможных губернаторов.

Впоследствии говорили, что те пожары были не напрасны — отбили-де у врага охоту осаждать Ригу. Макдональд якобы поджидал, когда прибудет из Данцига предназначенный для осады Риги парк из ста тридцати орудий. А я рассуждаю по-простому: он полагал потихоньку дождаться, пока Бонапарт войдет в Москву, после чего все военные действия, по его разумению, станут вовсе излишними и французы получат Ригу по условиям мирного договора. Прусский корпус, которым уже непонятно кто в те дни командовал, Граверт или Йорк, растянулся кишкой по дуге от Шлока через Олай до Кирхгольма, но о Риге, сдается, никто всерьез не помышлял — было много мелких стычек, да наши казаки усердно ловили фуражиров, посылаемых на правый берег Двины за провиантом. Когда войско неприятельское так растянуто, да еще местность, им занимаемая, для сражений неудобна — то лес, то болото, — сам бог велит щипать его на всех флангах.

Тут-то и пошли в дело канонерские лодки, включая «Бешеное корыто». Тут-то я и взвыл от лютой зависти. Я принужден был сидеть в Риге, охраняя порт неведомо от кого, а домочадцы мои в одну прекрасную ночь ушли в поход. Несколько дней спустя стало известно — генерал Левиз атаковал левый вражеский фланг неподалеку от Шлока и продвинулся даже до Кальнцема. Потом, правда, отступил. Флот, выйдя в залив, поддержал его пушечной пальбой. «Бешеное корыто» прорвалось в устье Курляндской Аи, за ним и другие, но слишком далеко не зашли. Отличились в походе наш капитан Развозов, англичанин Стюарт и, конечно же, Бахтин.

Кстати сказать, и командир порта нашего контр-адмирал Шешуков вновь оказал себя боевым офицером, к некоторому неудовольствию Бахтина. Еще когда флотилия фон Моллера пришла к Риге, он принял командование над четырьмя десятками канонерских лодок. После чего действовал с изумительной ловкостью и отвагой. В начале августа, подойдя на лодках к селению Экау на Курляндской Ае, он сбил там вражескую батарею и отогнал пруссаков, в Ригу же привез пленных и трофеи. Две недели спустя опять отличился — поднялся по Двине вверх до местечка Икскюль, занятого неприятелем, обстрелял его и высадил пехоту. Так оное местечко было нами отбито у врага. Наконец в начале сентября двадцатью канонерскими лодками и тремя транспортными судами, полными пехоты, он вышел в море и выгнал неприятеля из приморских селений Энгур, Мерсгау и Рау. Впоследствии он за эти действия получил Владимира второй степени.

Очевидно, удачные рейды навели наших командиров на план, в исполнении коего я принял невольное участие. Нацелились они на столицу былого герцогства Курляндского — Митаву. А взять Митаву для нас теперь было бы делом чести — там находилась ставка Бонапартова маршала Макдональда.

Положение наше, с одной стороны, было не так уж плохо — в сентябре из Ревеля пришел наконец десятитысячный корпус графа Штейнгеля. Но фон Эссен со Штейнгелем не поладил. Вместо того чтобы как-то договориться, стали наши мудрецы орудовать, как звери в басне крыловской «Лебедь, Щука и Рак»… читаем, читаем новейшие сочинения литераторов наших! И журналы, и альманахи петербуржские получаем исправно! И для детишек приберегаем: когда-нибудь и они прочитают.

Экипаж «Бешеного корыта» продолжал пользоваться моим гостеприимством. Не каждую ночь, разумеется, моряки проводили под моим кровом, бывало и так, что они жили там без меня, я же ночевал в порту. Исполнительность и расторопность мои были отмечены господином Шешуковым, и я даже сделал некоторую интендантскую карьеру — отвечал за снабжение кухонных судов провиантом. По мере возможности моряков кормили на берегу, где были развернуты походные кухни, и в Цитадели, при казармах. Но на кухонных судах всегда имелся запас провианта на случай длительной вылазки.

Именно поэтому я знал о всех затеях фон Моллера едва ли не ранее, чем Бахтин. К тому же при мне состоял Васька, в лице коего армия наша потеряла знатного разведчика. Соединяя наши сведения, мы бывали хорошо осведомлены о всех делах флотилии.

План, составленный фон Моллером и Бриземаном, утвержденный фон Эссеном, был таков: флотилия, возглавляемая «Торнео», выходит в залив, идет к Шлоку, находит врага в одном из прибрежных селений, выбивает его оттуда и захватывает плацдарм, где высаживает пехоту. Немного погодя часть канонерских лодок, имея на борту артиллерию и как можно более боеприпасов, идет к Курляндской Ае через протоку, соединяющую Двину и Аю. Этот отряд движется незаметно и становится виден противнику уже тогда, когда во весь весельный мах понесется вверх по Курляндской Ае к Митаве — это в худшем случае, а в лучшем — подкрадется незаметно к северной оконечности длинного Замкового острова, на коем стоит дворец герцогов курляндских, ныне — ставка Граверта и Макдональда. Суда же, которые ходили к Шлоку и высадили там пехоту, уйдут к Риге. И к Митаве, только с другой стороны, к предместью, подойдет через Олай та самая высаженная на берег пехота, чуть более тысячи человек, под командованием Розена, усиленная персоной фон Эссена. И одновременно начнется штурм с реки и с суши. План, на мой взгляд, несколько несуразный и опасный, ну да что с немцев возьмешь…

Я размышлял о том, что война затягивается, и о противоречивых сведениях, поступающих из армии нашей, сидя у себя дома, на Господской улице, в редкий час досуга. Васька накрывал на стол. Домочадцы где-то пропадали.

— Барин, а барин, — позвал меня Васька.

— Чего тебе? — не слишком любезно спросил я.

— Верно ли, что лодки пойдут в рейд по старице?

— Верно, а тебе какая печаль?

Васька выглядел смущенным.

— Тут я, барин, со здешними потолковал. Нельзя вам по старице идти.

— Это отчего же?

— Там под водой кто-то засел и балуется.

— Ну, ты, Василий, совсем с ума сбрел, — отвечал я ему. — Кто ж может под водой сидеть?

— Нечистая сила, барин, — не слишком уверенно доложил он.

— И для чего ж ей лодки не пускать?

— Не знаю, барин, а только так говорят.

— Дурья твоя башка, — ласково сказал я ему. — Рассуди сам: прежде чем составить план действий, господа офицеры совещались, спрашивали тех, кто вдоль берега и по Курляндской Ае плавал. По старице решено идти, во-первых, для скрытности, а во-вторых, потому, что в устье Аи песчаные наносы, там даже канонерская лодка с ее малой осадкой проходит с трудом. А на сей раз лодки будут тяжело нагружены пушками и бочатами с порохом, не говоря уж о ядрах. К тому же уровень воды в реке то и дело меняется.

Вот сколь грамотен я стал, слушая в порту разговоры моряков.

— А тех, кто по старице ходил, тоже спрашивали?

Я прошу отметить, что оба мы с Васькой ни разу более не употребили слово «плавать» относительно флотилии, а только «ходить».

— Избавь меня, Василий, от своих нелепых рассуждений! — воскликнул я. — Уж верно, спрашивали всех, кто имеет касательство к реке!

— Не по душе мне, барин, эта затея, — хмуро отвечал он.

А надо сказать, что Васька мой совершенно не склонен к меланхолии, и обыкновенно его щекастая румяная хитрая рожа выражает бодрость духа и готовность к проказам.

— Ну, хорошо, растолкуй внятно, что там за нечисть обитает в воде, — потребовал я. — Как зовется, откуда взялась, чем опасна. И какого черта ей не пускать наши лодки?

По роже Васькиной я понял, что начал не с того конца. И впрямь — он же с местными водяными и русалками не знаком и намерений их знать не может.

— Кто тебе наболтал всё это? — спросил я попросту.

— Да перевозчики.

— И ты всё точно понял? До такой степени по-латышски намастачился, что уж метафизические беседы способен вести?

— Так не первый же год, — сообщил он. — Я тех перевозчиков давно уж знаю, они мне приятели.

— Это новость! — воскликнул я. — С чего ж они тебе приятелями вдруг стали?

Васька жался, вздыхал, кряхтел, но на неотступные расспросы мои ответил наконец, что лодочники его взяли в долю.

Вот тут я оторопел. Я совершенно не мог себе представить, какое общее дело объединило двинское братство перевозчиков с моим шалым денщиком так, чтобы с того им шла еще и прибыль. Еще четверть часа я пытал его — и действительность превзошла самые отчаянные мои подозрения.

— Я им дохлых кошек поставляю, — признался Васька. — И собак также…

— О господи! — вскричал я и перекрестился. Тут же в памяти моей всплыл давний разговор с соседом, утверждавшим, что Василий похитил его старого кота.

— Да на что вам, барин, всё это знать? — со вспыхнувшей во взоре надеждой спросил Васька. — Право, незачем! Ничего дурного от того никому не было! А что у меня приработок завелся — так я же не пил, не безобразничал на те деньги!..

— Нет уж, начал — так продолжай! На что перевозчикам дохлые кошки?

— Для привады…

— Кого приваживать, изверг?!

— Рыбу… в бочку…

Ничего удивительного в том, что лодочники промышляли еще и рыболовством, не было. Но дохлые кошки меня несколько смутили. Да и вообразить себе, как их насаживают на крючки, я не умел — это что ж за крючищи такие должны быть?!

— И какая ж рыбина клюет на сию приманку? — спросил я. — Не иначе как левиафан. Или акула. Но я не слыхал, чтобы в наших широтах водились акулы.

— Не спрашивайте лучше, барин! — с отчаянием во взоре воскликнул Васька. — Не надо вам этого знать!

Старого гусара такими воплями не проймешь. При необходимости я умел сохранять неколебимое спокойствие.

— Молчи, коли угодно, а я сейчас же пойду в порт искать лодочников, и первый попавшийся за пятак раскроет мне твою страшную тайну.

Васька опять жался, охал, восклицал, но наконец сдался.

— Дохлую кошку, или собаку, или иную какую падаль, или даже тухлое мясо помещают в дырявую бочку, а бочку с вечера опускают в воду. Утром вытягивают — а она полным-полнешенька…

Тут бы ему, дураку, и замолчать, но он продолжал:

— И вытягивают за веревку дохлую кошку, а рыба к ней присосалась и…

— Это какая ж рыба присосалась?! — уже чуя неладное, завопил я.

— Минога — какая ж еще…

Я пришлепнул рукой рот и кинулся на двор, ибо всё существо мое возмутилось от Васькиного сообщения и желудок взбунтовался почище Емельки Пугачева.

— Говорил же я, барин, ни к чему вам это! — кричал Васька, поспешая за мной. — Вот не знали бы — и ели бы дальше жареных миножек со всяким удовольствием! А теперь любимое кушанье позабыть придется!..

Когда я несколько пришел в себя, то допрос был продолжен.

Перевозчики, платившие за кошек рыбой для моего стола (выданные на нее Минной деньги мой бывший денщик успешно пропивал), рассказали Ваське, что здешние реки имеют отвратительную привычку метаться, как очумелые, и прорывать себе новые выходы к морю, не спросясь местных жителей. Курляндская Ая раньше, полвека назад, впадала в Двину неподалеку от места, где сама Двина впадала в залив. Но ее русло шло параллельно береговой линии, расстояние между руслом и берегом в иных местах было невелико — около версты, и во время половодья речка прорвалась к заливу там, где ей это показалось удобнее. Новое устье явилось верстах в восьми от прежнего, и образовался остров. Ая не унималась, еще и этот остров поделила чуть не пополам, но потом притихла. Протока между Аей и Двиной, почти лишенная течения, стала зарастать — и, казалось, будет раем для рыболовов, но не тут-то было!

— Ловить треклятую миногу, — преданно глядя мне в глаза, рассказывал Васька, — начинают с Успенского поста. Нам-то рыбу есть нельзя, а они тут жрут за милую душу. Кончается же лов на Масленицу. Ну, они-то не в календарь смотрят, а мокрым пальцем ветер ловят. Лучше всего эта тварь клюет, когда ветер меняется с теплого на холодный. Осень — самое миножье время. И, когда прежнее русло стало лишь протокой, здешние лодочники сообразили — вот где можно без помех ставить мережи и бочки с дох… молчу, барин, молчу!

— Да уж говори, сделай милость, — позволил я.

— И спервоначалу, сказывали, ловля шла хорошо. А потом в старице этой кто-то на дне поселился и стал лодочников гонять. То лодку за нос приподнимет и шлепнет, то водой окатит, то на берег выпихнет, а в воду более не пускает — и ковыряйся там… А то еще пугать вздумает — рычит и крякает!

— Ты своим сподвижникам скажи, чтобы на рыбалку поменьше водки брали, — посоветовал я. — И коли там, в старице, завелась нечистая сила, то в чем смысл твоего с лодочниками контракта о поставке дохлых кошек?

— Так нечистая сила в сотне саженей от места, где протока начинается, сидит. Есть где ловить. Только вот забираться в протоку и днем опасно, а лодки-то ночью пойдут.

— Как тебе уже, поди, известно, первым пойдет «Бешеное корыто», а там экипаж трезвый и отчаянный. С ним никакой нечистой силе не сладить. И одно дело — выпихнуть на берег лодчонку, а другое — канонерскую лодку в десять сажен длиной, в которой сидит семьдесят человек экипажа. Так что оставь свое беспокойство и займись делом, — велел я. — Самому-то не стыдно, что полы в доме не метены, не мыты?

— Как не беспокоиться, коли там, на дне, чудища сидят? И лапы у них — во!

Васька развел ладони на расстояние аршина.

— Ты сам, что ли, видел те лапы?

— Я — нет, а лодочника Янки дед видал — такая лапища ему на борт лодки легла и потрясла этак со вразумлением: не ходи, мол, где не велено!

— И какова ж она была?

— Известное дело — зеленая и в чешуе! А чешуя — с пятак!

— Будет тебе врать-то. Вон слыхал, как митавский купчина струги с медью в Ригу привел? И прошел он той протокой, и никакие зеленые лапы его не хватали.

Васька насупился. Очень уж ему хотелось доказать свою правоту. Но я был до того зол на него из-за проклятых миног, что стал бы возражать, даже коли бы услышал от него таблицу умножения.

Прислуживая мне за столом, он угрюмо и даже злобно молчал. А потом, когда я собрался обратно в порт, потащился за мной — якобы я там не обойдусь без его услуг! В порту же он как сквозь землю провалился, и когда действительно мне понадобился, его искали у всех лодок. Видели его толковавшим с перевозчиками, а куда он после того подевался — одному богу ведомо.

Я понял так, что он сговаривается с ними о новых поставках дохлых кошек взамен на живое подводное чудище, и махнул рукой — рано или поздно объявится.

Нашлась моя пропажа вечером.

Васька привел ко мне того самого митавского купчину Данилу Калинина, что, рискуя жизнью, вывез из города на стругах бог весть сколько пудов медной монеты.

— Звали меня, сударь? — любезно осведомился купец. Был он еще молод, румян, красив той сытой красой, от которой сердечко заходится у девок из предместий, небогатых мещаночек.

— Василий, ты что это затеял? — грозно спросил я свою персональную холеру и чуму в образе человеческом.

— Так сами ж, барин, хотели допросить господина Калинина о нечистой силе, что в старице сидит! Перевозчикам вы не верите — так хоть уважаемому человеку поверьте!

— Ты меня, милейший, прости, — обратился я к купцу. — Дуралей мой не так меня понял. Здешние лодочники сочиняют, будто в протоке на дне кто-то поселился, а ты сам той протокой струги вел и, судя по тому, что благополучно до Риги добрался, никого не повстречал.

— А я не протокой шел, — несколько смутившись, отвечал Калинин. — В протоку-то я как раз зайти и не смог.

— Как не смог? Тебя ж флотилия на выходе из той протоки подобрала! — воскликнул я.

— Не смог, да и всё тут. Пришлось выходить из речного устья в море и вдоль берега к Усть-Двинску брести, а там уж в Двину поворачивать. Вот и вышло, что меня уже чуть не у Мангальского острова лодки нагнали. Они-то ходко шли, у них вёсел по двадцать пар! А мы-то с парусом намучились…

— А что я вам, барин, сказывал? — встрял мой Васька. — Не смог он войти в протоку! А потому, что в старице нечистая сила завелась!

— А может, и лучше, что я морем шел, — сказал купец. — Старица-то тихая, течения почитай что нет, берега лесом поросли, ветер поймать — морока…

— Так что ж тебя не пустило? — решив наконец внести ясность в это дурацкое дело, полюбопытствовал я.

— Кабы знать! Встал первый струг — и ни с места, ровно его кто держит. А развернулись — так пошел, словно на бечеве бегом повели.

— Нечистую силу ты видел?

— Нет, врать не стану, не видел.

Я посмотрел на Ваську так, что ему всё сразу сделалось ясно.

— Это могло быть что угодно. Коряга, топляк, мель, — сказал я уверенно. — А ежели кому нечистая сила мерещится, то, стало быть, давно в церкви не был и в грехах не каялся!

— Коряга, топляк, мель, — услышал я за спиной задумчивый, чуть гнусавый голос. — Приятно послушать истинного знатока.

Я резко обернулся и увидел Никольского. За его плечом виднелся и Бахтин, что-то втолковывавший матросу, имевшему на плече преогромный мешок.

Флотилия готовилась к отплытию. Передовой ее отряд во главе с «Торнео» ушел рано утром, взяв на борт пехотинцев генерала Бриземана с их унтер-офицерами. Гемаму, судну двадцати саженей в длину, как всегда, пришлось завозить верп, чтобы вытянуться на обвехованный фарватер. Ввиду почти полного отсутствия ветра весь отряд двигался на веслах и течении. И вот «Торнео» уже появился возле Усть-Двинска, откуда нам дали сигнал, что высадка пехоты прошла благополучно, так что следует выступать канонерским лодкам с артиллерией.

— Не надобно быть знатоком, чтобы определить, отчего остановился струг, заплывающий в мелкую речонку, — отвечал я Никольскому настолько дружелюбно, насколько мог. — Коли угодно, сами расспросите господина Калинина — и поймете ровно столько же, сколько и я.

Купец был неглуп — понял, что может стать причиной ссоры между моряком и гусаром.

— Да не стоит это дело выеденного яйца, — сказал он. — Мало ли, по какой причине люди мои не смогли провести струги по протоке? Коли ко мне больше нет вопросов, так позвольте откланяться…

— Нет, любезнейший, — с тем Бахтин, быстро подойдя, хлопнул Калинина по плечу крепкой ладонью. — Останься. У меня к тебе вопросы. Я хочу доподлинно знать, почему струги не пошли по старице.

Купец и Васька переглянулись. Им, как я понял, было неловко за предположение о нечистой силе.

— Нешто я лодочник? — спросил Калинин. — Не пошли и не пошли — стало быть, не судьба. Мне тогда, видит Бог, было не до коряг и топляков, а лишь бы скорее до Риги с моим грузом добраться.

— А сам ты митавский?

— Митавский, — подтвердил купец.

— И город хорошо знаешь?

— Как не знать!

— И по реке от Митавы до самого устья прошел без помех?

— Без помех… — уже помышляя о бегстве, сказал Калинин.

— Ну так послужи еще раз Отечеству! Пойдешь вместе с нами на головном корыте, — мало заботясь, как поймет его слова непричастный к гребному флоту человек, распорядился Бахтин.

— Господи Иисусе! — воскликнул, крестясь, Калинин. — Я уж послужил! Сказывали, мне за мешки с медью медаль выйдет! Кого другого ищите!

— Что ж ты, такой здоровый детина, испугался? — полюбопытствовал Никольский, одновременно рукой подзывая неразлучных спутников своих, Иванова и Савельева.

— Ничего не испугался, да только не пойду…

Я вовремя поймал за шиворот своего Ваську.

— Ну-ка, брат, растолкуй господам офицерам, какие слухи ходят о старице, да только тихо — не дай бог, матросы твое вранье услышат, — приказал я.

Васька, которому любопытство не позволило сбежать вовремя, исподлобья посмотрел на Бахтина. Но говорить не пожелал.

— Здешние лодочники смущают простой народ — будто бы в протоке засел зеленый черт и никого не пускает, — сказал я вместо него. — Вон и Калинин в это верит. Что-то там, сдается мне, и впрямь есть. И господин Никольский того же мнения…

— Никольский, что это на тебя нашло? — поворотившись к мичману, спросил Бахтин.

— Бушуев шутить изволит, — объявил Никольский.

— Я не шучу. Я предположил, что струг Калинина в протоке налетел на мель, на корягу или на топляк. Вы изволили в этом усомниться. Стало быть, полагаете, что там сидит и не пускает суда нечистая сила в образе черта, покрытого зеленой чешуей, — отрубил я и далее адресовался к капитан-лейтенанту: — На вашем месте, Бахтин, я бы поостерегся лазить в эту подозрительную старицу.

— Вот, стало быть, отчего ни одного лодочника поблизости нет, как сквозь землю провалились. Узнать бы, кто их предупредил! Из-за того подлеца остались мы без проводников… Но я получил приказ, Бушуев, и я пойду так, как положено по приказу. Мне плевать, черти там или коряги, — сказал Бахтин. — Коли угодно, присоединяйтесь и своими глазами увидите: кто б там на дне ни обретался, он даст дорогу «Бешеному корыту»!

Тут-то он меня и подловил. Плыть на канонерской лодке я не имел ни малейшего желания — гусары люди сухопутные, вплавь не пускаются, даже через реки переправляются, держась за конское седло. Но отказаться не мог — это значило бы расписаться в своем страхе перед зеленым чертом, изобретением рижских перевозчиков.

— Премного благодарен! — пылко отвечал я. — С удовольствием совершу сей вояж! Васька, беги за моим карабином. Что, Калинин, плывешь с нами?

Василий, поняв, что я спас его от разбирательства, сорвался и унесся. Купец вздохнул.

— Вам, господа, шуточки шутить охота, а мне и впрямь боязно. Кто-то там есть.

— Вот я его и пощекочу саблей своей! — бодро пообещал я. — Вперед не станет судам дорогу загораживать. Не бойся, Калинин! Господин Бахтин нас в обиду не даст. Или ты не русский человек? Или не хочешь проучить французов?

— Эх, была не была! — воскликнул купец.

— Согласен? Так пойдем же на галеру, — предложил было я. И сделал красивый жест, словно бы приглашая всех на борт стоявшего тут же «Бешеного корыта».

— На какую галеру? — удивился Бахтин.

— На вашу.

— На мою?

— В нашей флотилии ни одной галеры нет, — вмешался Ванечка Савельев. — Их уж двадцать лет как на Балтике не строят — верно, Алексей Гаврилович?

— Как же нет, когда сами вы столько раз называли «Бешеное корыто» галерой!

— Мы? — озадаченно переспросил Бахтин.

— И вы, и Иванов, и Никольский.

Моряки переглянулись с несколько испуганным видом.

— Не могли мы того говорить! Что же мы, галеру от канонерской лодки шхерного флота уж не отличим? — очень спокойно возразил мне Иванов.

— Своими ушами слышал! — возразил я. — Сколько раз и вы, Иванов, и Никольский сердито восклицали: «Кой черт занес меня на эту галеру!»

Дружный хохот был мне ответом.

— Оно и видно, что вы в провинции своей совсем от жизни отстали, — сказал Бахтин. — Признайтесь, когда вы, любезный Бушуев, в последний раз были в театре?

Я хотел было выпалить, что полковая жизнь не оставляла времени для развлечений и что армейские гусары редко бывают в столицах, не то что моряки, которые живмя живут в Санкт-Петербурге, и разругался бы с Бахтиным насмерть, но мне не дали.

— Это слова из пьесы Молиеровой «Плутни Скапена», — тут же объяснил Иванов, уже привычный сразу гасить зарождавшиеся ссоры. — Смехотворны же они вот почему. У Жеронта есть сынок, которому строгий папаша не дает денег. И вот они с продувным лакеем выдумали, будто сынок тот пошел поглядеть галеру, зашедшую в порт, и был на ней увезен и продан в рабство, что ли. Тот лакей-пройдоха прибежал к Жеронту просить денег на выкуп. Но, что бы он ни толковал, каких страстей ни нагородил, у папаши на всё был один ответ: «Кой черт занес его на эту галеру!» Когда он в десятый раз этак отвечает, уже сил никаких нет смеяться. Бывало, в партере зрители с кресел валились…

— Время, господа, — негромко сказал Бахтин. — Не передумали, Бушуев?

— Мое слово крепко, — отвечал я.

Так и вышло, что, соответственно приказу фон Моллера, около полуночи в рейд пошел наш отряд, возглавляемый «Бешеным корытом», на носу коего рядом с полупудовым единорогом, Ванечкой Савельевым и канонирами стоял также и я в своем черном гусарском доломане, при ментике за спиной, в кивере с медной бляхой, на которой с трудом различался рижский герб, с заряженным карабином и верной своей саблей. Всё, что мог, я содержал в порядке — и красную кожаную портупею, и кушак с серебряными перехватами, коли издали глянуть — молодец молодцом. Да только вблизи была видна штопка, сделанная Васькой на дырках, оставленных треклятой молью. А моряки были чистенькие, свеженькие, и особо меня злила безупречная белизна их панталон.

«Бешеное корыто», выйдя на середину реки, повернуло и, оставив по левую руку мелкие никчемные островки, двинулось к устью. За нами шла вторая канонерская лодка, бывшая под командованием Бахтина, а уж за ней — остальные полтора десятка.

Данила Калинин поместился в середине первой лодки и нашел там себе какого-то собеседника. Я же принужден был довольствоваться собственным обществом — даже Ванечка Савельев не проявлял ко мне любопытства. Моряки всячески показывали, что я на «Бешеном корыте» чужой и взят в плавание ради курьеза, а то и развлечения — как старые барыни берут с собой в карету мосек, арапчат и попугаев. Кто-то даже произнес у меня за спиной довольно внятно:

— Из гусара матрос, что из гнилого фала новый трос…

Тихий смешок пробежал по лодке и стих.

Я не стал задираться, потому что знал — когда настанет время переведаться с врагом, моя сабля будет куда как пошустрее их кортиков. Да и стрелок я неплохой. К тому же возмущение мое было бы на руку Бахтину — он так начнет унимать своих матросов, приказывая им не трогать убогого, что впору будет звать его на поединок.

Негромкие разговоры и мерный плеск вёсел наконец заворожили меня, всякие помышления исчезли из головы моей, и я невольно задремал. Часа этак через три я услышал голос Бахтина, отдававшего команды. «Бешеное корыто» сворачивало в старицу. Я, предчувствуя бурные и странные события, усилием воли прогнал сон.

«Бешеное корыто» уже прошло по старице куда более двухсот сажен — и ничего не произошло.

— Ну что, Калинин? Где твои зеленые черти? — спросил Бахтин. — Лодочникам спьяну померещились, а ты, разумный человек, в купеческом звании…

Тут что-то крепко ударило в борт «Бешеного корыта», и лодка встала. От неожиданности я полетел на канонира, а гребцы сбились.

Бахтин прикрикнул на свою команду, весла разом вознеслись и ударили по темной воде. Они могли бы так ударять до второго пришествия — лодка не продвигалась ни на шаг.

— Нет, братцы, это не коряга, — сказал озадаченный Иванов. — Корягу мы бы и не заметили.

— И не мель — откуда бы тут мели взяться? — добавил Никольский. — Что скажешь, Бахтин?

— Похоже на подводные цепи или рогатки, — молвил капитан-лейтенант. — Ну-ка, Кочетов, потычь там веслом в воду!

Матрос вытащил из уключины длинное весло и, нелюбезно отстранив меня, встал на носу и выполнил приказание. Но ткнул он всего дважды. Весло вырвалось из его рук и, пролетев по воздуху сажен с десяток, плюхнулось на воду.

— Кочетов, свистать тебя в сорок дудок полковым строем! — закричал Никольский.

— Это не я, господин мичман! — воскликнул перепуганный матрос. — Оно само!

— Назад, господин капитан, назад скорее! Не то вылезет, за нас примется! — заголосил купец. — Оно это, вот те крест, — оно!

— У меня — приказ, и я обязан его выполнить, — отрубил Бахтин. — Что бы там на дне ни торчало!

Громкое бульканье, как если бы со дна пошли большие пузыри, было ему ответом. В лодке притихли, а бульканье это всё более делалось похожим на смех.

Бахтин перебежал на нос, ему подали другое весло, и он самолично стал тыкать туда, где, по его мнению, была незримая препона. Канонир, высоко подняв фонарь, светил ему. И на сей раз вышло то же: дважды ткнул, а на третий раз весло вырвалось из рук, но не просто улетело в другую сторону, а еще и замерло в воздухе.

В неярком фонарном свете я увидел то, о чем толковал мне мой Васька: за лопасть держалась крупная зеленая лапа.

Но Бахтин не успел ее разглядеть — он, резко повернувшись к канониру, приказывал заряжать единорог, чтобы пальнуть в воду.

— Стойте, Бахтин! — закричал я, хватая его за руку.

— Пустите, Бушуев!

— Нельзя туда стрелять!

— На этом корыте капитан покамест я!

— После выстрела от корыта останутся одни щепки!

— Бушуев, уйдите с носа, — ледяным голосом и с ледяной злостью во взоре, приказал Бахтин. — Вот только еще отставные гусары не учили меня, как проводить судно через дурацкую протоку! Меня, капитан-лейтенанта шхерного флота!

— Вы, Бахтин, в шхерном флоте всего-то три года! Как вернулись с матросами никому более не нужной сенявинской эскадры, что чуть не год без дела в Портсмуте простояла, — так с горя в шхерный флот подались! — отвечал я. И это была чистая правда — я случайно слышал разговор между Никольским и Ивановым, хотя менее всего желал пускать полученные сведения в ход.

— Бушуев, за такие слова следует отвечать как положено офицеру!

— Разве я солгал?

Положение мое было самое отчаянное. Я и сам себе не верил — зеленая лапа могла ведь и померещиться. Однако странные полеты обоих вёсел над водой доказывали — есть некая сила, не желающая нашего присутствия в старице. Называть эту силу чертом вслух я не мог — поднялась бы такая паника, что приказ фон Моллера наверняка бы остался невыполненным. А иначе объяснить свою просьбу отказаться от выстрела я никак не мог.

Бахтин, сдается, очень хотел зарядить единорог моей головой, но сдержался.

— Бушуев, я вас прошу перейти на другую лодку, — сказал он строго.

— Как угодно. Однако я возьму с собой Калинина — вы можете рисковать жизнью матросов своих, сколько вам угодно, он же человек не военный. Велите подойти другой лодке, — отвечал я хладнокровно. — Калинин, поднимайся!

Вторая канонерская лодка вышла из строя и прошла вперед, чтобы стать борт о борт с «Бешеным корытом». Но ей это не удалось — та же подводная сила удержала ее на таком расстоянии, что человек с поврежденным коленом не смог бы перепрыгнуть, и все усилия гребцов оказались тщетны.

Я прилагал все старания, чтобы не поворачиваться к Бахтину и не видеть его лица. Если бы я сам оказался в таком нелепом положении, то всякий, меня в тот миг с любопытством разглядывающий, сделался бы моим смертным врагом. Пройдя на середину лодки, я как умел ободрил Калинина.

— Не бойся, читай «Отче наш», — сказал я ему. — Авось да пронесет.

— Это водяные черти, — отвечал он мне. — Латыши полагают, будто вода кишмя кишит нечистью, и теперь я вижу, что это так.

— А знаешь ли ты, как от местной нечисти откреститься?

— Откуда мне знать? Вот кабы на лодках был хоть один проводник-латыш!

Я развел руками — эту беду можно было бы предотвратить, кабы не упрямство Бахтина. Он раздобыл карту Лифляндии, пренагло выдернув ее из атласа, изданного графом фон Меллином лет пятнадцать назад. Карта была весьма подробная, и он полагал с ее помощью преспокойно дойти по Курляндской Ае до Митавы, рассудив, что советы местных жителей не потребуются — гребные суда-де не зависят от утренних и вечерних ветров, а осадка у них, даже полностью загруженных, невелика, где проскакивают рыбачьи лодчонки, там пройдет и канонерская лодка.

Возможно, если бы он вовремя забеспокоился, ему удалось бы изловить и уговорить несколько латышей-перевозчиков принять участие в экспедиции — не все же они отчаянно боятся подводной нечистой силы. Но самый их страх и бегство из порта свидетельствовали, что средства против нее они не ведают.

Вообразите себе колонну канонерских лодок в потемках, каждая — длиной в десять сажен, и нагружена так, что вода едва ль не достигает уключин. Колонна эта несколько сбилась и встала, поскольку непонятно, что делается впереди. Ширина протоки — не более сотни сажен, место для маневра как будто и есть, но если возникнет суматоха — разворачиваться и удирать лодкам будет мудрено, ибо их тут полтора десятка. А на головной лодке, на «Бешеном корыте», идет бурный теологический спор о нечистой силе!

Спор, собственно, шел в двух местах — посередке мы с Калининым тихонько пререкались, на носу же буянил Бахтин. Иванов с трудом его сдерживал, а Никольский, объявив «Кто в море не бывал, тот досыта богу не маливался», неожиданно для меня принялся читать напамять псалом, дай бог памяти… «Да воскреснет Бог и расточатся врази его» — именно этот…

Врази, то бишь враги, сидели себе под водой и, возможно, псалма не слышали. Когда Бахтин всё же переспорил Иванова и вновь приказал грести, «Бешеному корыту» удалось несколько продвинуться, но вновь тяжкий удар остановил лодку.

— Послушай, Бахтин, что бы там ни было, а приказ превыше всего. Умнее всего повернуть назад и догнать наших в открытом море, — сказал Иванов. — Потом уж будут разбираться, отчего это вышло. Хуже, если мы так и застрянем здесь, наподобие рака на мели, и не примем участия в атаке. Мало того что мы ослабим флотилию, так еще и собьем с толку адмирала — решив, что у нас вышла стычка с прорвавшимся к протоке неприятелем и кончилась она для нас прескверно, он пошлет товарищей наших гоняться за французами, коих поблизости нет и, бог даст, не будет. Из-за твоего упрямства будет потеряно драгоценное время.

— Черт с тобой, поворачиваем, — сказал угрюмый Бахтин.

От лодки к лодке понеслась команда, но проку вышло мало — нечистая сила, словно издеваясь над «Бешеным корытом», не позволила ему совершить маневра, равным образом и вторая бахтинская лодка развернулась носом к черневшему берегу, да так и застряла.

— Не надо было мне с вами ехать, — сказал Калинин. — Из-за меня черти злобствуют. Я-то попробовал в протоку войти, да при первых признаках, что в ней неладно, отступил. А они, поди, на мои мешки с медью зарились.

— Коли бы им твоя медь понадобилась, они бы как раз тебя в протоку заманили, — возразил я. — А что, полагаешь, эти водяные черти корыстолюбивы?

— Всякий черт корыстолюбив, прости господи… — Купец перекрестился.

Тут меня и осенило!

В гусарских моих доспехах нет особого места для кошелька, потому я, всегда имея при себе немного денег, носил их в кивере. Сняв кивер, я вынул из кошелька двугривенный и бросил его в воду.

Очевидно, я ждал, что оттуда прозвучит хриплый дьявольский голос и скажет сердито: «Мало!» Но случилось иначе — из воды вылетела сверкающая рыбешка и плюхнулась в лодку.

— Ахти мне, — прошептал Калинин. — С ними торговать можно!

Однако мысль о торговле с нечистой силой была крамольной, и он, устыдившись, забормотал «Господи, прости мою душу грешную» и перекрестился.

— Что ж это я приобрел, братцы? — спросил я матросов. — Ну-ка, сыщите мне покупку!

Рыбешка была на решетке под ногами у гребцов, с немалым трудом ее в тесноте и темноте изловили и поднесли мне.

Это была минога.

— К чертям такие подарочки! — воскликнул я. — За борт сей же миг!

Миножка полетела в воду.

Ожидание оказалось недолгим — из воды выкинули рыбину покрупнее, так что и найти ее было легче.

— Сырть, — определил купец. — Здешние жители ее вимбой зовут. Рыба вкусная, можно бы и оставить.

— Она всяко-разно дороже, чем одна жалкая минога, — рассудил я. — Стало быть, о ценах там, внизу, понятие туманное, но о том, что деньги на рыбу меняют, здешним чертям известно. И деньги им, очевидно, для чего-то нужны.

Пока я совершал эти финансовые операции, Бахтин убедился, что развернуть «Бешеное корыто» ему не удастся.

Он прогнал от себя самым непристойным образом сунувшегося с утешениями Ванечку Савельева и приказал заряжать единорог. Одному богу ведомо, что бы мы получили из-под воды в ответ на полупудовое ядро. Всякая попытка удержать Бахтина была заранее безнадежна. Потому я отважился на следующий шаг.

В кивере моем, кроме всякого мелкого имущества, была также серебряная ложка. Я достал ее и кинул в воду. Ложек я, если мы выберемся живыми из заколдованной протоки, куплю себе несколько дюжин, а как-то выманить со дна того, кто засел внизу, следовало поскорее.

Я не представлял себе, как вступлю в переговоры с тварью, хватающей весла зелеными чешуйчатыми лапами, однако я был гусар, хоть и отставной, Александрийского полка. За наши черные ментики и доломаны враги прозвали нас «гусарами смерти», и мы всерьез подумывали о том, чтобы украсить мундиры наши знаком «адамовой головы» — черепом с костями. Согласитесь, гусар-александриец, видавший смерть в лицо, не имел права трусить и отступать. А тем более — отступать в присутствии флотских.

В ожидании ответа подводных жителей я потребовал себе фонарь.

Смелость моя передалась матросам. Они не шарахались от борта, как следовало бы в ожидании нечистой силы, а передали мне фонарь и молча смотрели в то место, где ушла в воду моя ложка.

Очевидно, ложка вызвала на дне смятение. Может статься, ее и на зубок пробовали. Или устроили военный совет: для какой надобности сей странный предмет служит? Сомнительно, чтобы на дне протоки варили щи и кашу, а потом хлебали их ложками. Единорог был заряжен, и Бахтин в последний раз посылал поискать ветра в поле благоразумного Иванова, когда из воды высунулась бочка. Она чуть приподнялась, я осветил ее и увидел просверленные в боках дырки.

Не требовалось большой сообразительности, чтобы понять: внутри пуд миног и дохлая кошка!

— Премного благодарен! — громко сказал я. — Да только к миногам у меня душа не лежит! Забирай их себе, хозяин, не обессудь, да и сам убирайся подальше, покамест капитан не начал сажать в жилище твое полупудовые ядра. А лучше всего было бы, кабы ты дал нам дорогу.

— Бушуев, вы последнего ума лишились? — громко спросил Бахтин. — С кем вы затеяли переговоры?

— Со мной! — раздался утробный глас, и на поверхность воды всплыли уста. Сквозь тонкий водяной слой виднелась и вся рожа. Надо сказать, страшенная — с расплющенным носом, в облаке зеленой тины.

— Господи Иисусе! — воскликнул Калинин, но, при всем испуге, сумел удержать матроса, что вздумал прихлопнуть этот морок веслом.

— Уж не знаю, кто ты таков, — обратился я к подводному жителю, — да только не балуй, пусти нас пройти по старице. Не своей волей идем…

— Как же идете? — полюбопытствовали толстые уста, окруженные мелкими пузырьками. — По воде, чай, не ходят, а плавают!

Его русская речь была неуловимо чужой. Как говорят прижившиеся у нас немцы, я знаю — правильно, однако хоть малость — да на свой лад. Этот же выговаривал гласные звуки чересчур протяжно. Прибавляли своеобычия и пузырьки с их легким потрескиванием, и какое-то бульканье в горле у подводного жителя.

— Пропусти, сделай милость, а мы заплатим. Мы люди порядочные, добро ценить умеем, — продолжал я.

— Тебя пропущу, порядочный человек. А лодки пускай до утра постоят. Будет лодочникам впредь наука — не ходить в наши владения.

— Как же я без лодки-то?

— Высадиться тебе на берегу дозволю.

Этого мне только недоставало — один, ночью, в незнакомой местности! До Риги — мало того что по меньшей мере шесть верст, так еще и по противоположному берегу. А главное — даже когда бы я оказался в Риге, всё равно не смог бы предупредить пехотинцев Розена и приставшего к ним, чтобы в ратном деле замолить грехи перед рижанами, фон Эссена, что отряд Бахтина попал в диковинную беду.

Бахтин, удержав канонира, пробрался ко мне и вместе со всеми уставился на губастую пасть водяной нечистой силы.

— А коли я не захочу на берег высаживаться? — спросил я.

— Сиди тогда посреди старицы до рассвета. А рассветет — я лодки носами к Двине разверну и хорошего пинка дам — так в устье и влетите.

Вспомнил я Васькины предостережения, вспомнил! Да только что теперь от них проку?

Но не было еще случая, чтобы черный гусар поднял белый флаг. Подводный житель благодаря серебряной ложке чувствовал ко мне расположение, и следовало продолжить нашу беседу, авось удастся что-либо выторговать.

— Будь по-твоему, — отвечал я. — Высаживай меня на берег!

— Становись! — приказал он, рожа отплыла в сторону, а под водой обозначились очертания преогромной ладони. Я понял, что прочее тело довольно велико, чтобы и впрямь дать пинка канонерской лодке. Вот только смутило меня, что ручища, мне предложенная, была гораздо больше той зеленой лапы, что швыряла весло. Надо полагать, нечисть тут водилась разного размера.

— Ну, братцы, не поминайте лихом! — крикнул я, перенес ногу через борт и ступил на подставленную ладонь.

— Бушуев, перестань дурачиться! — самым что ни на есть капитанским голосом приказал Бахтин.

Но он был надо мной не властен.

Знакомо ли вам ощущение, которое охватывает гусара в сладостный миг атаки, когда сабли наголо и марш-марш? Как раз оно меня и посетило.

Ладонь подводного жителя была тверда и ровна, как паркетный пол в танцевальной зале. Я для надежности оперся о карабин и поплыл над водой так, как, сказывают, плывет, не шевеля ногами, в воздухе привидение. Если только привидение додумается при этом подкручивать пальцем усы.

— Бушуев, коли что — дай знак! — донесся голос Никольского. Я небрежно обернулся. Никольский махал рукой, указывая на фальконет, что стоял на носу второй бахтинской лодки. Мысль его была понятна — канониры сейчас нацелят фальконет на несущее меня чудище, и малейшее мое движение будет ими истолковано как сигнал опасности, мне грозящей. Я помотал головой. Проклятый французский матерьялизм проник и во флот — ну, скажите, милостивые государи, что значит свинцовое ядро величиной с крупное яблоко для нечистой силы? А мои моряки были уверены, что дурацким своим ядром могут разнести подводного жителя в пух и прах!

Несущая меня ладонь уткнулась в берег, и я понял — надо сходить.

— Благодарю тебя, кто бы ты ни был, — сказал я чудищу, остававшемуся всё это время под водой. — Я человек сухопутный и неохотно пускаюсь в плавание. Мне было очень неприятно знать, что я невольно вторгся во владения твои. Однако можешь ли ты ответить на один вопрос?

— Могу, — булькнуло из воды.

Я собрался с духом. Всё мое мужество потребовалось для следующих слов:

— Тогда выйди, покажись, иначе получается уж больно неучтиво — я беседую с тобой, не видя тебя. А быть неучтивым — для черного гусара хуже смерти.

— Гусар? — переспросил подводный житель.

— Черные гусары — славнейшая и прекраснейшая часть армии российской! — с пылом отвечал я. — Гусары передвигаются исключительно по суше и не претендуют ни на чьи реки и озера. То, что я оказался на канонерской лодке, — итог нелепого спора, в который я ввязался из-за присущего всем гусарам азарта. И я безмерно счастлив ощущать под ногами твердую землю.

Если бы собеседник мой заглянул в тот миг в мою душу — быть бы мне изруганным, коли не утопленным. Никакого счастья в том, чтобы оказаться ночью, в полной темноте, в незнакомой местности, да еще и пешим, без коня, нет и быть не может.

— А когда выйду — не испугаешься?

— Черные гусары никогда не пугаются! — гордо ответствовал я. И оперся на саблю, всем видом явив воплощенную отвагу.

Из воды выставилась голова. К счастью, я не мог разобрать ее черты, потому что фонарь остался на «Бешеном корыте», а оно стояло в доброй полусотне саженей от меня. Я бы сравнил то, что вылезло мне навстречу, с перевернутым вверх дном полковым котлом для каши.

— Довольно ли с тебя? — спросил подводный житель.

— Коли воздух земной для тебя не тяжек — выходи весь, — предложил я.

Тут вода вокруг перевернутого котла заколыхалась и вспыхнула мириадами серебряных блестков. Белесый ореол окружил страшную голову, толстые уста ее улыбались, что было отрадно, однако при этом обнажались острые зубы, в мой перст длиной, коими пасть, сдается, была утыкана в несколько рядов. В целом явившаяся мне рожа сильно бы смахивала на блестящую от мокрой слизи рыбью голову с сомиными усами, кабы не нашлепка сверху, то ли волосяная, то ли из водорослей. Из нашлепки торчали вперед рога наподобие козьих.

— Не боязно ли? — осведомилась страшная рожа.

— Я гусар! — гордо ответствовал я. — Выходи уж весь! Потолкуем! Скучно тебе, поди, на дне, всё одно и то же. А я тебе новости расскажу — про войну, про Бонапарта, про европейскую политику! Ты же мне расскажешь, отчего лодкам не след заходить в твою протоку. Люди-то не знают, а я им от тебя передам — и все будут довольны. А то, вишь, полезли мы сдуру — и вляпались…

— До сей поры, кому бы я ни показался, все орут, вопят, удирают стремглав. Ты первый, кто со мной разумно разговаривает. Выйду, так и быть. Да и сокращусь-ка я ради тебя…

Голова прямо на глазах стала уменьшаться в размерах, одновременно явились на свет плечи, узковатые для столь грозной башки, вышла из воды и покрытая чешуею грудь. Когда подводный житель уж стоял на мелководье, я заметил, что чресла его увиты тряпицей, и порадовался — ишь ведь, и под водой приличия соблюдают!

— Садись-ка, в ногах правды нет, — предложил я и сам уселся на берегу, моля Бога, чтобы не отсыреть. Колено мое страсть как этого не любило.

Чудище, бывшее теперь ростом с правофлангового гренадера, уселось напротив, причем ноги его, или же лапы, как кому угодно, остались мокнуть на мелководье.

— Дивно, — сказал подводный житель. — Ну-ка, рассказывай новости. А я хоть пойму, из-за чего в Двине столько шума.

Я рассказал о войне нашей с Францией, о беспредельной наглости Бонапартовой, об осаде Риги, о флотилии фон Моллера, а о продвижении французского войска к Москве умолчал, чтобы не внести в рыбью голову лишней неразберихи.

Подводный житель делал остроумные примечания, очень меня повеселившие.

— Ну вот, я тебе обо всем поведал, а теперь ты мне расскажи, отчего не пускаешь в свою протоку лодочников, — попросил я. — Так ли уж они тебе мешают?

— Протока — моя, мы ее нарочно себе устроили, — сказал мой чешуйчатый собеседник. — Уж полвека тому собрались да и пошли новое русло Курляндской Ае прорывать, чтобы старица нашей осталась на вечные времена. Сам посуди — чем глубже на дно, тем гуще ил! С каждым годом всё больше кораблей и лодок на реках, и поверху плавают — воду мутят, и всякую дрянь к нам роняют. Жить и в Курляндской Ае стало тягостно, о Двине уж молчу. Собрались мы и решили устроить себе тихое местечко да никого сюда не пускать. Есть на берегу несколько рыбаков, ну да тех мы знаем. А коли кто из Двины заплывет — того гоним.

— Стало быть, вся старица твоя? — уточнил я. — А вот коли бы кто хотел купить у тебя сажень или полторы этой старицы, что бы ты ответил?

Подводный житель задумался.

— Ну, сажень-то я, пожалуй, продал бы. Только сажень воды, а что в ней — то нет…

— То бишь рыбу бы к себе отогнал?

— Да рыбу-то оставил бы — на что покупать сажень воды, как не для рыбалки? А вот прочих бы, больших и малых, оттудова спровадил.

Тут лишь до меня дошло, что в старице собралась нечисть разнообразная, а этот господин с рыбьей рожей — начальник над всеми.

Мои сведения о подводной местной нечисти были скудны. Попросту говоря, я не придавал особого значения болтовне моих домочадцев. А ведь кухарка наша что-то рассказывала про морское диво, которое выловили в Двине, посадили в бочку и показывали на рынке! Но я недостаточно знал немецкий, чтобы понять более, а она совершенно не знала русского.

Еще один анекдот поведала мне Минна, когда мы, идя в гости к фон Белову, проходили мимо строящегося здания. Оказалось, что всякую рождественскую ночь выплывает из Двины еще одно морское диво и спрашивает зычным голосом: «Построена ли Рига?» Следует тут же отвечать: мол, еще не построена, и неведомо, когда сие станется! Тогда диво со вздохом погружается обратно на дно. А ежели найдется дурак и ответит, что вся Рига построена, добавить более нечего, то в сей же миг город провалится сквозь землю. Вот такие анекдоты в ходу у местных жителей. Я сделал из этого лишь такой вывод, что нечисть подводная владеет и немецким языком, и латышским. Судя же по ответам моего чешуйчатого собеседника, она и к русскому наречию для чего-то приноровилась.

— Должно быть, много там у тебя подчиненных, — подпустив в голос свой несколько зависти, сказал я. — По земным меркам ты, поди, не меньше генерала.

— Да, я тут главный, — с большим удовольствием отвечал подводный житель. — Все меня слушают, мое слово — закон.

— И как же ты зовешься среди своих?

— Среди своих я зовусь на здешний лад — Вэлн, и здешние рыбаки это имя знают. Но ты не здешний, для тебя я, пожалуй, по-вашему просто черт. Водяной черт.

Чего-то этакого я и ожидал. Но всё равно сделалось крепко не по себе. Возник даже соблазн махнуть рукой, чтобы Бахтин понял это как сигнал и велел стрелять по черту из фальконета. Кто его разберет — коли он сделан из некой плоти, может, свинцовое ядро его и сгубит?

Две мудрые мысли были в голове моей ответом на сию неразумную. Первая — как можно отправить черта на тот свет, коли он уже на том свете, а сюда вылезает для чертячьих своих проказ? Вторая — никак нельзя показаться перед моряками трусом и неженкой!

— Счастлив знакомством нашим, господин черт, — отвечал я. — Разрешите представиться — отставной Александрийского гусарского полка корнет Бушуев, к вашим услугам!

Подводный житель молодецки расправил соминые свои усы жестом, который был бы впору самому отчаянному из гусар.

— Так ты и впрямь собрался у меня сажень воды покупать? — спросил черт, которого местные жители звали Вэлном.

— Отчего бы нет? Соседство с тобой, любезный черт, было бы порукой, что дурные люди в протоку не сунутся. А нет ничего приятнее для отставного военного, чем сидеть тихонько на бережку и ловить на уду рыбку.

— И сколько же ты мне дашь за сажень прибрежной воды, любезный корнет?

Мой черт прямо на глазах набирался галантного обхождения!

— Сажень воды много стоить не может, любезный черт. Смешно было бы, коли бы мы с тобой, двое приятелей, завели спор из-за такой мелочи!

— Неужто ты хочешь, чтобы я подарил тебе эту сажень воды? — Чешуйчатый собеседник мой как-то нехорошо прищурился.

Я знал о породе этой не так уж много. Нянюшка в детстве грозилась, что за разбитое окно меня черти в аду посадят на сковородку. Я пробрался на кухню, получил несколько брызг кипящего масла с раскаленной сковородки, и это вселило в меня несокрушимую веру в пекло. Но, с другой стороны, я верил, что Господь в силах управиться с любым чертом, хоть наземным, хоть подводным, и Он меня в обиду не даст. Ведь я затеял опасную торговлю не из баловства — шла война, я добровольно вернулся в строй, и все мои действия были теперь направлены к скорейшей победе над врагом.

В сущности, все мои знания заключались в поговорках. «Вольно черту в своем болоте орать», — не раз говаривал я сам, имея в виду какого-нибудь норовистого пехотного полковника. «Пошел черт по бочкам» — сами знаете сие состояние души, которой сколько ни нальешь — всё мало. Перебрал я в памяти еще несколько присловьев, а остановился на таком — «Смелым Бог владеет, пьяным черт качает». Коли буду смел — уцелею, а нет — такова, стало быть, гусарская судьба…

— Гусары на подарки не напрашиваются, — гордо отвечал я. — Но мы могли бы сыграть на сажень воды в карты. Это было бы, во-первых, благородным времяпрепровождением, а во-вторых, избавило бы нас от мелочных расчетов.

— Давненько я не брал в руки карт, господин корнет, — сказал на это черт.

— Да и я, господин черт. Время теперь военное, я день и ночь занят по службе, да и нет достойного игрока, с кем бы сразиться ну хоть в штос.

— Что за игра штос? — спросил черт.

— Ничего нет проще и ничего нет азартнее! — воскликнул я. — Изволь, я обучу тебя.

Сидевший напротив меня черт испускал легкое свечение, которого было недостаточно для игры. Однако я не беспокоился — в нем проснулось любопытство, а коли он не сумеет добыть из воздуха хотя бы самый дрянной подсвечник с сальными свечками, то какой же он после этого черт? Потому я отстегнул ментик и расстелил его между нами, стараясь, чтобы он лег поровнее. После этого я достал из ташки две почти новенькие карточные колоды и правильно подточенный мелок.

— Вот всё, что необходимо, — сказал я. — Стало быть, ты ставишь на кон для начала сажень протоки. Я же могу поставить ну хоть трубку.

Трубка и табак хранились у меня в кивере. Тяжелые предметы таскать в нем затруднительно, хотя есть удальцы, умеющие носить на голове и винные бутылки. А вот маленькая трубочка и кожаный кисет помещались исправно.

Я снял кивер и добыл оттуда трубку, кисет благоразумно не показывая. После чего я опять надел кивер на голову. Он изготовлен, как известно, из фетра, а фетр имеет свойство от сырости терять форму и бравый вид. В походе мы надевали на кивера черные просмоленные чехлы, и на каждом серой краской был написан номер эскадрона. Но как раз чехла Васька на чердаке не сыскал, а класть кивер на влажный прибрежный песок или на траву я не рискнул.

— Впервые вижу я земного человека, что отваживается сыграть в карты с чертом, — заметил собеседник мой.

— Очевидно, до сей поры, любезный черт, тебе не попадались гусары Александрийского полка! — отвечал я ему. — Итак, мы играем вдвоем. В таком случае наша игра называется штос. Кабы нас было трое или более, это был бы фараон, а мы, игроки, составили совет царя Фараона. Тот, кто мечет, — банкомет, второй — понтер.

— Банкомет и понтер, — повторил черт. — Давно ж я не был в свете…

— В каждой колоде по пятьдесят две карты. Коли бы играть по всем правилам, то сперва понтер достает из своей колоды любую карту и, не показывая ее банкомету, кладет ее на стол и делает на нее ставку. Такая ставка называется — начальный куш. Однако мы о начальном куше уже уговорились. С твоей стороны, любезный черт, это сажень воды, с моей — трубочка. Но первый раз мы играем без всякого куша, только чтобы ты усвоил науку. Вот твоя колода. Для начала понтером будешь ты. Только устрой хоть какое-то освещение.

Черт подобрал деревяшку, вылизанную волнами до гладкости, воткнул ее в песок и прикосновением пальца зажег. Пламя было голубоватым, довольно высоким, и хорошо осветило пространство между нами. Затем он ловко сделал из колоды веер, добыл оттуда приглянувшуюся ему карту и шлепнул на черное сукно рубашкой вверх.

— Ты станешь заправским игроком, любезный черт. А теперь подрежь-ка мою колоду.

Он не понял, и я объяснил ему, что он должен своей картой разделить мою колоду надвое.

— А теперь я начинаю метать, — предупредил я. — Гляди внимательно. Вот я переворачиваю свою колоду мастью вверх и сдвигаю верхнюю карту на вершок вправо. Ты видишь две мои карты. Первая из них называется лоб, вторая — соник. Что у меня лоб?

— Дама треф.

— А соник?

— Девятка пик, — отвечал чешуйчатый игрок.

— Та карта твоя, которую ты закрыл от моего взора, случайно не дама или девятка? Тут имеет значение только достоинство карты, а не масть.

— Не дама и не девятка.

— Стало быть, в первом абцуге у нас ничего нет, и я скидываю его.

Я нарочито медленно отложил в сторону даму треф и девятку пик, после чего показал ему третью карту, сдвинув ее, как полагается, и четвертую.

— Лоб — король червей, соник — десятка червей, — сказал черт. — Не годится.

Я не стал ему объяснять, что лбом и соником называются по науке только две самые первые карты, остальные банкомет просто открывает, проговаривая: во-вторых, в-третьих, и так далее. Мало было надежды, что сей кавалер окажется за карточным столом господина фон Белова или в компании черных гусар.

— Скидываем и второй абцуг. А теперь?

— Лоб — туз пик, соник — восьмерка бубен… Восьмерка! У меня отложена восьмерка! — радостно сообщил он и показал карту.

— Поздравляю тебя, любезный черт, с первой твоей удачей. Если бы восьмерка пришлась на лоб, выиграл бы банкомет, то бишь я. Но восьмерка пришлась на соник — и, следовательно, выигрывает понтер, то бишь ты. Запоминай: лоб — мой, соник — твой.

— Как не запомнить! А скажи, любезный гусар, как быть, коли лоб и соник — карты одного достоинства? — спросил сообразительный черт.

— Это называется плие, выигрывает банкомет. Видишь, сколь проста и увлекательна сия игра? Особенно горяча она делается, когда игроки начинают удваивать ставку. Чтобы показать это, надобно загнуть угол карты.

Как видите, я растолковал черту самые простые условия. И был уверен, что он меня понял. А вот кабы я начал ему внушать правила игры с наживкой, третями, с цветными, полуцветными и простыми картами, то понапрасну бы его запутал. Может статься, и до игры бы дело не дошло. Кто их, подводных жителей, ведает, известны ли им простейшие правила арифметики?

Вот вы удивляетесь, милостивые государи, а былые сослуживцы мои, александрийцы, которым рассказывал я эту историю, приняли как должное, что черный гусар преспокойно обучает водяного черта штосу. Коли для дела надобно — не токмо что одного черта штосу, всё пекло менуэту и контрдансу пойдешь обучать. Даже коли бы мне вдруг сделалось не по себе, я бы взглянул на караван канонерских лодок, плохо видный во мраке, стоящий недвижно, потому что дурной и упрямой подводной нечисти не хотелось пускать его через протоку. Я бы вспомнил, как горели предместья, вспомнил раненых из Левизова отряда, и как уезжали из города наши женщины и дети — тоже вспомнил бы. Война, братцы, научит и с чертями в штос резаться, и не только этому…

Сколь бы черт ни был ловок и хитер, а многих игроцких тонкостей и хитростей он не знал потому, что знать не мог. И посвящать его в оные я не собирался. Вот, скажем, есть способ игры, при коем понтер может ставить не одну, а две, три и даже более карт. По этому способу я выучу моего черта играть, но позабуду сказать, что каждая лишняя его карта, если общее их количество нечетное, увеличивает шансы банкомета, то бишь мои. А если количество карт четное — то преимущество уже у понтера. Стало быть, подводный мой житель будет обучен выставлять только три или пять карт — и никак иначе!

На том я умолкаю — все мы игрывали и в штос, и в фараон, у всякого в голове есть своя математическая система для дальнейшего выигрыша. Скажу лишь, что действовал то по наитию, то по воспоминаниям юношеских моих лет, когда был вовлечен в преступную шайку.

При первой игре победил мой противник.

— Ну что ж, я не получил сажени воды, а ты, любезный черт, выиграл трубку, — с притворной горечью сказал я. — Однако что ж ты станешь делать с трубкой без табака?

— Играем снова! — потребовал он. — Мне сажени воды не жалко. А по табачку я стосковался. Как рыбаки сюда соваться перестали, так я и табака лишился.

Я мог бы ему напомнить, что сам же он повыгонял отсюда всех ради собственного спокойствия, но не стал.

— Изволь! Ради такого приятного противника готов рискнуть и кисетом с табаком, — отвечал я. — Да только сделай милость, удвой ставку! Кисет пойдет против двух сажен речной воды!

— Ну, и две сажени — для меня мелочь. Давай, мечи!

Игра у нас вскоре пошла отчаянная. Я проигрывал и отыгрывал трубку с кисетом, прибавляя к ним гребешок, щеточку для усов, самый кивер, ташку с вензелем государя императора, плетенный из цветных шнуров кушак с серебряными перехватами, карабин, лядунку с патронами, дошло и до того, что я поставил на кон гусарскую свою саблю образца 1798 года. Черт, разгорячившись, всё удваивал и удваивал свою ставку. Ему казалось, что этим можно заниматься до бесконечности. Тут-то я и понял, что его не учили арифметике.

Всякий страстный игрок приучается вести расчеты с такой же скоростью и дотошностью, с какой это делает немец-купец в конторской книге своей. У иных к этому талант, иные приобретают это длительным и малоприятным опытом. Много значат и курьезные случаи, которые застревают в памяти, как ржавый клинок в ножнах. Я следил как-то за игрой, которая начиналась невинно — начальный куш составил всего-навсего рубль. По необъяснимому капризу фортуны понтер угадывал соника либо иную четную карту одиннадцать раз подряд! Куш, разумеется, удваивался, и один-единственный рубль стремительно обратился в две с лишним тысячи рублей! Тут бы понтеру нашему и остановиться, но нет! Сдается, он утомил фортуну, и капризная девка повернулась к нему задом. Молодец продулся в прах, но досаднее всего ему было, когда он, не веря глазам своим, с карандашом в руке считал, как рублишко обратился в две тысячи. Вперед наука — умей остановиться вовремя!

Играя, увлекся я настолько, что уже и страшная рожа противника моего сделалась привычной. Я вновь ощутил себя на гусарском биваке, и за спиной были добрые товарищи мои, александрийцы, и только обычного шума военного лагеря недоставало. Однако, играя с товарищами моими, я бы не стал ловчить с подточенным мелком, которым записывал ставки каждой метки прямо на своем ментике. По правилам записи должен вести понтер, но об этом я господину черту докладывать не стал. Сам же я пользовался мелком не хуже опытного шулера. Не подумайте плохого — я выточил на торце его канавку, чтобы линия получалась двойной, не с дурными намерениями, а желая проучить некого бездельника из нашей роты, охранявшей порт. Мелом мы помечали мешки и ящики… впрочем, о затеянной мною проказе я расскажу в другой раз. При выигрыше своем я ставил мелом палочку, и противник мой видел в неверном голубом свете, что я совершил один лишь взмах рукой, а что порой образовались две палочки — того он не примечал. Думаю, почтенная компания простит мне это маленькое озорство.

Самое скверное было, что я не знал длины старицы. Поэтому я не мог кончить игру вовремя, а длил ее и длил, рискуя проиграться в прах, чтобы уж получить речной воды с немалым запасом. Но настал миг — и я, мысленно перекрестясь, сказал:

— Ну что же, любезный черт, каждый из нас играл на то, чем владеет и может предъявить немедленно. Ты проиграл всё свое имущество. Коли есть иное — ставь на кон, но учти — мне потребна только вода! Ни на что иное я играть не стану!

— Да куда тебе столько воды-то? — спросил потрясенный черт.

— Нужна!

— Да в воде-то мои родичи живут! Коли она тебе в таком количестве надобна — сам их оттуда выгоняй, а я погляжу!

И злейшему врагу не пожелаю видеть перед глазами покрытую слизью морду с выпученными глазищами, торчащими вперед козьими рогами и прочими бесовскими прелестями. А черт ведь еще и сунулся ко мне поближе, имея намерение рыком своим и ледяным дыханием перепугать до полусмерти.

— Ну что же, — молвил я, положив руку на сабельную рукоять, — коли гусар обыграл черта, то сладит и с чертовой бабушкой. Веди сюда свою родню! А я уж с ней по-свойски переведаюсь!

Тут я молодецки глянул на протоку и в свете нескольких далеких фонарей увидел торчащие из воды выпуклые глазищи на манер лягушечьих. Чертова родня подобралась во время игры совсем близко и молча наблюдала за нами. Меня прошиб холодный пот, и я скорее повернулся к приятелю своему, лишь бы не видать более этих ледяных мерцающих глаз.

Черт же призадумался.

— Так сколько я тебе проиграл? — спросил он уже менее злобно.

— Я вел точный счет. Восемь тысяч сто девяносто две сажени, любезный черт!

Я выговорил это невероятное число — и сам испугался. Но виду не подал.

— Так это же вся старица… — ахнул он. — Да еще хороший кусок Курляндской Аи!

— Курляндская Ая тоже тебе принадлежит?

Он смутился. А я тихо порадовался тому, что нечисть не в ладах с арифметикой. Иначе мой задорный игрок сразу бы сообразил, что уже играет на воду, ему не принадлежащую, и пошел на попятный лад.

Молчание черта я истолковал верно — по каким-то подводным бесовским законам вода в Курляндской Ае ему не принадлежала.

Теперь следовало скорее с ним мириться, пока он и впрямь не позвал сюда всю свою братию.

— Послушай меня, приятель, — сказал я ему. — Я в игре горяч не менее тебя и сам теперь толком не знаю, на что мне эта старица. Нужна она, правду сказать, всего лишь на время. Я ею попользуюсь, а потом забирай ее обратно, сделай милость! И с родней своей вместе!

Черт глядел на меня очень подозрительно.

— Я перекрестился бы в подтверждение своих слов, любезный черт, кабы не боялся тебя тем обидеть, — продолжал я. — Ну, подумай хорошенько, на что гусару пустынная река? Ведь мы играли только на воду, без берегов и, сдается, даже без островов. Что же я, лебедь, что ли? Или селезень? Гусары, слава богу, не водоплавающие! Им того по уставу не положено!

Последнее я добавил, признаюсь, с перепугу — при слове «водоплавающие» глаза моего неудачливого игрока полезли из орбит своих и усы нехорошо зашевелились.

— Так чего же ты хочешь, треклятая твоя душа?

— Провести по старице лодки! И более ты нас не увидишь и не услышишь, любезный черт!

— Верно ли?

Ранее в таких случаях я бы скорбно воскликнул: о род человеческий! Но нечистая сила тоже, оказывается, страсть как не любит платить карточные долги свои. И если есть хоть малейшая возможность ускользнуть от долга из-за благородства иных игроков, то уж поверьте — она будет использована и на земле, и под водой!

— Верно, любезный черт, клянусь своей гусарской саблей! — подтвердил я. А поскольку сабля шла у нас против доброй тысячи сажен речной воды, то он мне и поверил.

— Будь по-твоему, — сказал черт. — Сейчас я доставлю тебя на головную лодку — и веди ее куда знаешь!

— Нет, друг мой, не одну лишь головную лодку, а и все, что за ней, — возразил я, поднял свой ментик и хорошенько встряхнул, выбивая меловую пыль. — Они должны пройти старицей и выйти в Курляндскую Аю, иначе я остаюсь здесь и принимаюсь хозяйничать в новом своем владении так, как сочту нужным.

Черт недовольно засопел. Похоже, он затеял строить козни против меня, да не справился.

Далее события развивались так — стоя на его ладони, я прибыл на «Бешеное корыто». Первым делом угодил я в объятия Калинина, который ждал меня у края борта и помог забраться на лодку.

— Слыханное ли дело, с нечистью в карты играть! — восклицал купец. — Внукам и правнукам своим закажу не соваться в эту протоку!

И одновременно хлопал меня по спине, сбивая с черного сукна последние белые палочки, означавшие мой выигрыш.

— Как тут без меня, Калинин? — тихонько спросил я.

— А как? К капитану и подойти боязно — сидит злой… Матросы — и те примолкли…

Я отлично представлял себе их состояние. Все мы — люди богобоязненные, находиться в обществе нечистой силы не желаем. Дивно еще, что никто не орал благим матом и не пытался удрать на противоположный берег пешком по воде. Бахтин одним своим пронзительным голосом да нарочитым бесстрашием сумел удержать и матросов, и нескольких бывших с нами пехотинцев в неподвижном состоянии. Но что при сем делалось в душе у него — понять было затруднительно. Никольский всё еще бубнил псалмы, Ванечка же Савельев жался к капитану, полагая, что так он будет в безопасности. Как оказалось позднее, всей опасности он не осознавал.

Делать было нечего — я отправился к Бахтину.

— Я договорился, мы можем двигаться далее, — сказал я ему. — Командуйте, Бахтин.

Он посмотрел на меня немногим нежнее, чем сердитый черт, и скомандовал:

— Весла на воду! И — раз! И — два… Навались!

На «и» вышколенные гребцы занесли весла, на «раз» — дружно опустили их, и «Бешеное корыто» двинулось с места.

— Стой, стой! — раздалось вдруг. Это был голос чешуйчатого моего приятеля. Я нашел его взором — он торчал из воды, вновь обретя свои немалые размеры.

— Чем ты недоволен, любезный черт?

— Тем недоволен, что ты слова не держишь!

— Как это я не держу гусарского слова?

— Ты сказал, что сам поведешь лодки. А тут другой приказы отдает! Коли так — никуда я вас не пущу!

Я не мог уж вдругорядь играть с ним в карты. Протока принадлежала мне — но что с того радости, коли я был арестован в этой протоке вместе с канонерскими лодками? Следовало выдумать иную хитрость.

— Приказы отдавал мой первый помощник, — отвечал я. — У коего глотка более привычна орать на морских просторах. Но коли тебе угодно, я буду кричать сам.

И тут же я шепнул почти беззвучно:

— Подсказывайте же, Бахтин… Иначе мы до второго пришествия с места не сдвинемся…

— Окажемся в безопасности — пришлю к вам секундантов, — отвечал он. — Велите делать замеры глубины.

— Зачем? — удивился я и крикнул: — Любезный черт, сколько тут саженей до дна?

— Две сажени! — отвечал он.

— Годится? — тихонько спросил я Бахтина. Он кивнул, и мы двинулись дальше, причем командовал я звонко и отчетливо, не хуже нашего эскадронного командира.

Черт плыл слева и с любопытством слушал мои повеления.

Я же, чтобы ему было понятнее мое начальственное положение, устроился на носу «Бешеного корыта» чуть ли не в обнимку со стволом орудия. Подводная нечисть могла быть мною довольна — орал я на славу!

— Доволен ли ты, любезный черт? — спросил я его, когда мы дошли до узкого места, сажен в полсотни шириной, за которым, как шепнул Калинин, уже начиналась Курляндская Ая. — Сейчас лодки уберутся отсюда, и протока вновь станет твоей.

— Ты обманул меня, теперь я это вижу ясно. Тебе нужно было всего лишь провести лодки, — отвечал он. — Однако с чертом шутить опасно…

— Еще бы я этого не знал! Но, видишь ли, любезный черт, сейчас война. Тебя наши войны не касаются, однако для нас защита Отечества — важнее всего, и потому я рискнул сыграть с тобой в штос. Как видишь, я своего добился, и наши лодки сейчас поднимутся, в соответствии с приказом, по Курляндской Ае до Митавы, чтобы обстрелять город и дать возможность идущим с суши частям взять его.

— Погляжу я, как вам это удастся… — проворчал он и скрылся под водой.

Светало. Путь перед нами был в тумане. Но не настолько густ был туман, чтобы скрыть берега протоки, а они пропали, и кувшинок, плавающих по воде, тоже не стало.

— Вот тут уж, сдается, мы и вышли в Курляндскую Аю, — сказал купец. — Сейчас дойдем до середины и повернем вправо. По стрежню идти — самое безопасное.

Я вздохнул с облегчением и перекрестился.

— А теперь я попросил бы прекратить сей балаган, — сказал Бахтин. — По вашей милости, Бушуев, я стал посмешищем всего флота!

— Был ли иной способ пройти старицу? — спросил я кротко.

— Не знаю!

— Ну, коли так — уступаю вам, Бахтин, право орать во всю глотку и иду к пехотинцам.

Недовольство капитан-лейтенанта было мне понятно — он и взял-то меня с собой, чтобы доказать отсутствие нечистой силы в протоке, но мало того что к нам вылез натуральный черт, так я же еще с ним совладал. Осознавать это было Бахтину крайне неприятно.

Пехотинцы наши приняли меня как родного, уступили место на скамье, нашлась у них и фляга со столь необходимым сейчас горячительным напитком. Лодки шли бодро, одна за другой, весело шлепали весла, а с прохладой, обычной на воде в ранний час, я справился прекрасно — солдаты укрыли меня полами своих широких шинелей, так что наружу торчали один только нос и усы.

Развиднелось. Время завтрака мы успешно упустили, но останавливаться до Шлока, не зная, как обстоят дела у Розена и фон Эссена, мы не могли. Из рук в руки солдаты и матросы передавали припасенные пироги и фляги, так мы на ходу и питались.

Ко мне пробрался Ванечка Савельев.

— Что это такое было, Бушуев? — шепотом спросил он.

— Местный житель, — отвечал я.

— А отчего лодки встали?

— Пускать нас не желал.

— Лодки этак становятся, когда налетают на подводные рогатки, что укреплены на цепях, — произнес он голосом взрослого и искушенного моряка.

— Считайте, что это были подводные рогатки, Савельев, — не желая пускаться в разъяснения, буркнул я.

— Матросы говорят — черт, черт, но какой же черт, когда мы все перед походом в церковь ходили, причащались, у каждого крестик, у многих и ладанки, — задумчиво произнес он. — Это не мог быть черт, Алексей Гаврилович в таких случаях велит адресоваться к разуму. Если по разуму — то никакой не черт, а мель, коряги, рогатки. Но кто же их так споро убрал? И что это за челнок, на котором вас, Бушуев, возили?

— Война, штурман, ведется вопреки разуму, — сказал, подойдя, Иванов. — Как бы ваш местный житель, Бушуев, за нами не увязался. С него станется…

— Не увяжется! — лихо отвечал я. — Он уж понял, каково играть в опасные игры с черными гусарами!

— Да только гусары еще не поняли, каково играть в опасные игры с ним…

Я хотел было высмеять Иванова, но порыв сильного юго-западного ветра сдернул с меня полу шинели.

Пошел дождь.

— Это что еще такое? Закат ветра не предвещал, — возмутился Ванечка. — Это… это зюйд-вест!

— Значит, проморгали восход. Это, господа, минимум на полдня, — сказал Иванов. — Придется пережидать — против ветра и течения нам не выгрести. Придется тут, поди, до утра торчать, пока ветер на вест не зайдет, а он-то нам и надобен — тогда очень шустро этот кусок реки проскочим.

— Не было печали, да черти накачали, — вставил кто-то из гребцов.

— А всё ваши проказы, Бушуев! — закричал Бахтин. — Вольно вам было банк невесть с кем метать!

— Кабы не мой банк — мы бы до утра в старице сидели! — отвечал я.

Спорить было невозможно.

— Эй, Калинин, где это мы? — крикнул Бахтин. — Савельев, достаньте карту!

— Коли поворота влево еще не было, так мы неподалеку от Шлокского озера. А за поворотом верстах в двадцати будет Кальнцем, — отвечал купец.

— На воде верст нет, — сказал ему Ванечка и развернул карту, которую на груди прятал от влаги. — Ну, где мы тут?

Купеческий палец уперся в бумагу.

— Да здесь, поди… еще чесать и чесать…

— Знать бы, как там наши у Шлока… — произнес Никольский. — Бушуев, спросите приятеля вашего — он не пошлет ли туда подводного гонца, какую-нибудь щучку или красноперочку?

Мы навострили уши — не донесется ли издалека пушечный гром. Но пока было тихо.

Иванов был прав — ждать пришлось до утра. Когда начался подъем воды, моряки оживились.

— Нагон воды — к перемене ветра, — объяснил мне Иванов. — Теперь-то пойдем ходко!

— Скажите спасибо знакомцу вашему, Бушуев, коли это он столь удачно послал нам ветер, — хмуро сказал Бахтин. — Быстро добежим.

— Вот и прелестно, — кажется, чересчур бодро ответил я ему. — Сбережем силы. Опять же, вы обещали прислать секундантов. Но, с другой стороны, лучше бы убраться подальше от того знакомца — как бы он еще чего не вытворил.

— Попробуй… — пробулькало из воды.

Все, кто в тот миг был на «Бешеном корыте», замолчали на полуслове.

Ярость охватила меня. Я кинулся к борту.

— Любезный черт, не собираешься ли ты вместе с нами штурмовать с воды Митаву? — громко спросил я.

— А вот увидишь…

Ни одно весло в тот миг не касалось воды — а «Бешеное корыто» вдруг рванулось с места и понеслось с невозможной для лодки скоростью.

— Черт бы вас побрал, Бушуев! — закричал Бахтин. — Из-за ваших затей сорвется вся операция!

— Алексей, он нас подслушал! Он понял, что мы должны прийти к Митаве одновременно с пехотой! — воскликнул обычно спокойный Иванов. — Он хочет затащить нас, беспомощных, прямиком в объятия к неприятелю нашему!

Я вообразил, как примет неприятель одинокое «Бешеное корыто», вдруг подлетевшее к герцогскому дворцу в Митаве, и крякнул — прием мог оказаться избыточно горячим!

Бахтин велел самому голосистому из матросов выкрикнуть отставшим лодкам приказ — следовать за нами что есть мочи, посадив на весла всех, до последнего пехотинца. Я же устремился на нос «Бешеного корыта» — мне казалось, что где-то там обретается мой чешуйчатый злодей.

— Черт, эй, черт! Любезный черт! — звал я. — Оставь свои дурачества, покажись! Нам найдется о чем потолковать!

Но он тащил и тащил лодку, которую сейчас с полным правом можно было назвать «Бешеным корытом» — всякий, видя, как несется судно с задранными вверх веслами, сильно бы о нем забеспокоился…

Никольский не потерял бодрости духа — напротив, он велел подготовить лаг и песочные часы. Вьюшку лага на всякий случай привязали, что впоследствии оказалось отнюдь не лишней предосторожностью! По команде лаг полетел за борт и были перевернуты песочные часы. Я следил за этими действиями с немалым любопытством — отродясь не видывал, как меряют скорость на воде. Вьюшка завращалась с бешеной быстротой — если бы матрос, ее державший, не надел бы рукавицы, пришлось бы ее бросить, потому что от рукавиц пошел дым! По команде «стоп» рывок был такой, что матрос чуть не улетел за борт вместе с вьюшкой, ибо клин, который должен был выдернуться из лага и дать ему возможность повернуться вдоль потока воды, остался на месте и лаг превратился в подобие плавучего якоря. С грехом пополам лаг был выбран на борт, клин расхожен. И попытку повторили, на этот раз удачно.

— Четырнадцать узлов, такого просто не может быть! — доложил Никольский Бахтину.

Я смутно представлял себе, что это значит, но забарабанил кулаком в лодочный борт, призывая нашего самозваного бурлака остановиться и прекратить глупые шутки.

— Вы доигрались, Бушуев, — сказал Иванов, и это было куда весомее криков Бахтина.

Другие лодки пытались поспевать за нами, но безнадежно отстали. Всё шло к тому, что мы с дьявольской скоростью подлетим прямо к Митаве, где сидит ждущий от нас всяких пакостей неприятель. А тут у нас две возможности, одна другой краше.

Или черт понесет нас прямиком — тогда, миновав заливные луга Замкового острова, первое, что мы увидим по правую руку, будет дворец, который исправно охраняется, в том числе и артиллерией. Все ж таки считается, что это главная квартира маршала Макдональда. Как только мы увидим тот дворец, караульные увидят нас — и лишь плывущие по воде щепки обозначат место, где только что было «Бешеное корыто».

Или же черт, зная тамошнюю местность, затащит нас в протоку между Замковым островом и собственно Митавой, что ненамного лучше — протока узка, нас исправно обстреляют из ружей и с острова, и из города…

А тут еще Калинин, поняв, что нам грозит, ударился в панику и попытался выброситься в воду, чтобы добраться до берега вплавь. Его схватили, но он так разумно объяснил свое намерение, что в лодке воцарилось молчание. Казалось, всем в головы пришла одна и та же мысль: а ведь это единственная возможность уцелеть…

— Не сметь! — приказал Бахтин, эту мысль угадав. И добавил потише: — Он недолго продержится на четырнадцати узлах, утомится и бросит свою дурацкую затею…

— Да вот ведь уже Кальнцем! — объявил в отчаянии Калинин. — До Митавы рукой подать!

Я эти места знал. От Кальнцема до Митавы было около трех часов рысью. Хороша же у купчины рука…

Честно признаюсь, и мне захотелось, кинувшись в волны, выплыть к пустынному берегу. Пока сабля моя при мне, бояться нечего. Это вам не бахтинский кортик длиною не более девяти вершков вместе с рукоятью слоновой кости, да еще неведомо, как мои домочадцы умеют обходиться с этим страшным оружием. Иванов объяснил мне, что длинные шпаги и сабли стесняют движения владельцев своих в тесных каютах, кубриках и коридорах, мешают при скором спуске по трапу, я всё это понял, однако семь вершков лезвия — это, господа мои, несерьезно, и даже нож, которым ловко орудует на кухне стряпуха моя Грета, подлиннее будет. Неведомо, о чем думало Морское министерство, когда лет за десяток до войны обязало морских офицеров таскать на боку сию детскую игрушку. Портупею им, правда, украсили позолоченными львиными мордами — а что от тех морд проку в бою?

Итак, «Бешеное корыто» неслось навстречу погибели своей, Бахтин с Ивановым и Никольским отчаянно совещались.

— Нужно поворачивать и таким образом гасить скорость! — требовал Бахтин.

— На четырнадцати узлах, коли не более? Да мы все из лодки вылетим к чертовой бабушке! — возражал Никольский.

— Лучше выбросить пару ведер! — подсказал благоразумный Иванов. И точно — матросы, найдя ведра, стали привязывать к ним шкертики.

Вдруг мы услышали дикие звуки. Казалось, взревел раненый лев, или слон, или иная крупная и злобная скотина. И лодка наша, в течение нескольких секунд замедлив ход, остановилась.

Под водой творилось нечто непонятное — справа по борту она колыхалась и пузырилась.

— Уж не сцепился ли наш бурлак с соседом? — предположил я. — Не удивлюсь, коли подводные угодья поделены между нечистой силой, как пахотные земли между крестьянами. То-то он смущался, узнав, что кусок Курляндской Аи проиграл!

— Лево на борт! — приказал Бахтин, желая развернуть «Бешеное корыто» и во весь весельный мах погнать его прочь от нечистой силы.

Я перебрался на корму. Очень хотелось понять, в какую передрягу вляпался мой чешуйчатый приятель. Хотя он и перепугал нас всех до полусмерти, зла к нему я не испытывал. В конце концов, он считал старицу своим владением и охранял ее как умел.

Возня под водой продолжалась. Вдруг оттуда вылетел запущенный мощной лапой предмет и шлепнулся аршинах в полутора от берега, так что длинный край его лег на мелководье. Я не понял, что это такое, зато понял Никольский.

— Бахтин, глянь! Да это же рогатка! — воскликнул он. — И цепь при ней!

Я бы сей предмет рогаткой не назвал — это была охапка здоровенных бревен, утыканных тяжелыми и длинными железными штырями.

— Стало быть, они знали, что мы придем рекой? И понаставили для нас рогаток? — спросил пылкий Бахтин. — Вернусь в Ригу — сыщу изменника, что предупредил их о походе нашем!

— Для того не надобен изменник, — возразил ему Иванов. — Всякий, кто видит на Двине и в заливе едва ль не весь российский шхерный флот, может предположить, что лодки, уже входившие в Курляндскую Аю, попытаются подняться как можно выше. Вспомни — еще в августе шешуковские суда штурмовали Экау. Было время наладить рогатки.

Он был прав. Но Бахтину не терпелось кого-нибудь покарать. Мне знакомо это состояние — и почему-то особливо оно проявляется у людей, облеченных властью, в тех обстоятельствах, когда винить некого, кроме как самого себя.

«Бешеное корыто» потихоньку, словно крадучись, подошло к берегу.

— Вот бы в камышах укрыться, — шепнул мне Калинин. Он уже немного пришел в себя. Неудивительно, что купец, человек мирный, растерялся от опасности. Я и сам чувствовал себя на несущейся лодке как-то скверно, хотя продолжал хранить вид гусарской доблести.

Вода в подозрительном месте взбаламутилась, и всплыла образина моего чешуйчатого приятеля.

— Ну, я вас! — прорычал он. — Вот распутаюсь…

Курляндская Ая в этом месте неширока, и сотни сажен бы не набралось. Удачное место для установки подводных рогаток на цепях. Слыхал я как-то, что в старину порты огромными цепями загораживали, чтобы вражеские суда не прошли. Было это, сказывали, и на Двине, когда покойный государь Петр велел Ригу взять, тогда светлейший князь Меншиков таким способом шведские корабли к Риге не подпустил. Цепи, надо полагать, были длинны и прочны — неудивительно, что нечистая сила в них запуталась. Теперь оставалось молиться, чтобы боевой задор ее приутих или же чтобы она убралась с цепным грузом туда, где ей помогут соплеменники. Впрочем, был и третий выход.

— Любезный черт, теперь ты видишь, что не стоит связываться с теми, кто защищает Отечество свое, — обратился я к подводному страдальцу. — Знаю, что обращать тебя в веру христианскую бессмысленно, однако заметь — ты, желая нам сильно навредить, приносишь огромную пользу экспедиции нашей. Если бы ты, таща на себе лодку, не влетел с размаху в цепные рогатки, эта беда выпала бы на нашу долю. И мы потратили бы на нее куда более времени, чем ты, с твоей силой и ловкостью! Вот и задумайся…

Он и впрямь задумался.

Размышляющий черт — зрелище, доложу я вам, любопытное.

Как-то у нас в эскадроне завелась вороватая кобыла. Обнаружили мы это, когда пропал немалый круг колбасы. До того мы и не подозревали, что лошади едят мясное. Излечили мы ее, голубушку, от привычки совать нос куда не след, презабавным способом. Васька мой проскакал по соседней с биваком деревушке и вернулся с порядочным шматом только что взошедшего теста. Запах оного располагает к мыслям о съедобности. Мы положили тесто среди имущества своего и позволили кобыле схватить его зубами. Оно на зубы налипло — никак не отодрать, а поковырять в пасти копытом она не может. Принялась бедная кобыла мотать башкой и корчить преужасные рожи — мы со смеху за животы схватились. Так вот, чешуйчатый мой приятель, предавшись раздумьям, был еще почище той кобылы — морщил и лоб, и нос, закатывал глазищи, вздыбливал соминые усы и прочие штуки проделывал, любо-дорого посмотреть. Те из экипажа «Бешеного корыта», кто наблюдал это зрелище, только ежились с перепугу. В темноте-то черта видели немногие — а сейчас его можно было разглядеть подробно.

Мешать ему я не стал. Может статься, этот подводный житель впервые за свою долгую жизнь пытался сопоставить причины со следствиями, кто его разберет. Наконец он заговорил.

— А коли я вновь цепи с рогатками натяну? — спросил он.

— Стало быть, и это каким-то образом нам на пользу пойдет.

Я был уверен, что, выпутываясь из цепей с рогатками, он напрочь сгубил всё это устройство. Ведь оно не так просто, как может показаться человеку несведущему. Придется только внимательно наблюдать за чешуйчатым вредителем — ну да это я предоставлю Бахтину с Никольским.

— А коли поплыву вперед да врага вашего предупрежу?

— Тоже беда невелика. Враг будет ждать нападения с реки и стянет туда все силы свои, а тем временем товарищи наши, что движутся к Митаве сушею, беспрепятственно возьмут город.

Черт почесал в затылке. По всему выходило, что напрасно он со мной связался.

— Да не мучайся ты, брат, — сочувственно сказал я ему. — Иначе и быть не могло. Коли кто защищает Отечество свое — с тем и черту не совладать.

— Отечество? — переспросил он. — Да что ж это такое? Ты всё толкуешь — Отечество, Отечество, а с чем его едят?

Я только руками развел.

И по сей день не знаю, как это даже человеку объяснить, не то что водяному черту. Или оно есть — и тогда без слов понимаешь, либо его нет — и слова бесполезны…

Очевидно, некая работа совершилась в огромной его рыбьей башке с козьими рогами. Он опять ушел под воду и долго там возился. Наконец явился в прибрежных камышах. Выбрел из воды он с натугой, а за ним волочились цепи и тяжелые бревна, утыканные аршинными ржавыми штырями и потому притопленные до полной незаметности. Страшно подумать, что было бы, кабы мы на них налетели, — тут и экспедиции конец…

Всё это добро он свалил там и, выпрямившись, утер рожу свою, как если бы на ней проступил пот.

— Путь свободен, — прорычал он. — Прощайте. Да только в протоку мою более не суйтесь!

И длинным рыбьим прыжком ушел в воду.

— Прощай, любезный черт, — сказал я вслед ему. — Благодарствуем, да вперед веди себя примерно, чтобы более не схлестнуться с черным гусаром.

— Приберегите свое фанфаронство для неприятеля, Бушуев, — хмуро сказал Бахтин.

— Удивительное дело. Как нечистая сила говорит — так вы замолкаете. А как опасность миновала — так и у вас голос прорезался, — заметил я. — Покамест сюда дойдут отставшие лодки, у нас есть время переведаться! Велите причалить к берегу!

Но сама природа воспротивилась нашему поединку. Опять задул ветер, в лица наши ударил мелкий ледяной дождь. Обычно секунданты, расставляя дуэлянтов, делят солнце, дабы не вышло, что оно слепит глаза кому-то одному. Тут же пришлось бы делить ветер с дождем. Далее — непонятно было, на чем мы деремся. Рубиться на саблях — не могли, сабля во всей флотилии была у одного лишь меня. Стреляться — так не нашлось ни единого пистолета, да и на что он в подобной экспедиции. Когда же мы схватились за карабины, вмешались Никольский с Ивановым. Они кричали, что отродясь на карабинах никто не стрелялся, и коли мы оба вдруг лишились рассудка, то они нас свяжут и уложат на дно лодки, а дрязги и раздоры наши могут подождать до возвращения.

— Защитнички Отечества, так вас и растак! — сказал наконец Никольский и тем нас устыдил.

Мы разошлись в разные стороны. Я бродил по берегу, кляня Бонапарта на все корки, а Бахтин достал карту, достал сильное увеличительное стекло в круглых крышечках из черепахового панциря, навинтил на подзорную свою трубу дальномер и, взобравшись на холм с Никольским, Савельевым и Данилой Калининым, стал составлять диспозицию — чем бы еще он мог заняться в ожидании отставших лодок?

Я предвижу, любезные мои слушатели, что вы с нетерпением ждете сейчас взятия Митавы. По всем законам изящной словесности при сей атаке с воды на город либо я обязан был спасти Бахтина от смерти, либо он меня, чтобы мы наконец рухнули друг дружке в объятия и поклялись в вечной дружбе. Так вот — ничего похожего не было. Мы свирепо косились друг на дружку, жаждая возвращения в Ригу и скорого поединка. Я даже место для него присмотрел — в выгоревшей Ластадии.

Ждать пришлось долгонько. Наконец подошли остальные лодки, и я забрался в одну из них, не желая более ступать на борт «Бешеного корыта». Сообразно плану, нам следовало подойти к северной оконечности Замкового острова около полуночи и, приняв на борт высланных Розеном разведчиков, убедиться, что пехота благополучно расположилась в лесах к западу от Митавы и готова, переночевав, выступить в предрассветной мгле, так, чтобы, едва чуток развиднеется, вместе с нами дружно ударить по городу.

Так и получилось.

Бахтин, сверившись с картой, дал приказ двигаться с тем соображением, чтобы, войдя в речной рукав, подлететь к парку митавского дворца во весь мах и очень быстро высадить там нашу пехоту, прикрывая ее огнем из единорогов и фальконетов, а также ружейным. Тут оказалось, что «Бешеное корыто» вооружено куда лучше прочих лодок — Бахтин где-то раздобыл и припрятал на судне еще два маленьких единорога на четырехколесных лафетах, такой величины, что сгодились бы для игрушек моему Сашеньке. Однако потом я понял их пользу — солдаты, штурмуя берег, очень легко перетащили их на сушу и исправно палили из них по дворцовому двору и парку, где засел неприятель.

Одновременно наши вступали в город с другой стороны, и вскоре, подавая друг другу сигналы, мы встретились у Митавского университета, который потом объявили гимназией, а ныне и вовсе превратили в музей. Пруссаки отступили к югу, оставив нам город, и мы, разумеется, прибрали к рукам всё, что плохо лежало.

Повоевать мне в Митаве не пришлось — молодые отважные солдаты обогнали меня, и в итоге я остался с канонирами. Там тоже ратной заботы хватило — наши лодки вошли в рукав Курляндской Аи, отделявший дворец от города, и, встав на якорь, палили, сколько хватало ядер и пороха, в обе стороны — по дворцу и по городу. О подвигах «Бешеного корыта» я узнал уже потом — Бахтин загнал его в совсем узенькую протоку между рукавом и собственно рекой, где его видеть не чаяли, и подобрался к дворцу с юга, паля из всех орудий.

Потом следовало погрузить на борт добычу. А добыча была прелюбопытная — четыре медные пушки из дворца, много ружей и боеприпасов, да еще обыватели отвели нас к складам, где мы взяли запасы шуб и сукна. Те припасы, что взять оказалось уже невозможно, мы уничтожили, да в придачу три неприятельские батареи срыли до основания.

Полуоглохший от пушечного грома, но безмерно довольный, я погрузился на одну из канонерских лодок вместе с ранеными пехотинцами, и флотилия двинулась в обратный путь, к Риге. Первым шло, разумеется, «Бешеное корыто».

В протоку, понятное дело, мы заходить уж не стали, но я, осознавая, что совесть моя нечиста, бросил на дно трофей — прихваченный в Митаве полуведерный котелок. Сомневаюсь, правда, что черти станут варить в нем кашу, но, глядишь, в хозяйстве и пригодится.

Рига после недельного нашего отсутствия встретила нас не радостно, как победителей, а скорбно — и уже по лицам товарищей моих из роты охраны порта понял я, что стряслась беда.

Семен Воронков нарочно ждал меня, чтобы сообщить первым. Есть известия, которые лучше всего слышать от доброго товарища — тогда хоть не стыдишься волнения своего, возмущенных слов, не пытаешься удержать в себе горе и слезы.

— Бонапарт вступил в Москву! — воскликнул Воронков.

— Когда?

— В тот же самый день, как вы ушли в поход…

— И что же теперь будет? — растерянно спросил я.

— Что будет? На Санкт-Петербург пойдет! — в отчаянии произнес он. — Случалось нам проигрывать подлому корсиканцу, да не столь позорно!

Он повел меня с собой, он знал, что дурные вести следует запивать водкой, и я покорился — он-то с этой новостью уже дней пять жил и освоился, а для меня она была — как удар свинцовым фальконетным ядром в лоб.

Мы, отставные офицеры, ныне добровольцы, пили и клялись костями лечь, но не пустить Бонапарта к столице. Хотя понимали — никто нам этого не позволит, мы неведомо уже зачем охраняем Ригу, а главные события будут совсем в ином месте, Макдональд наконец-то поведет прусский корпус на соединение с основными силами своего императора, то бишь к Двинску и далее, на Санкт-Петербург, в обход Риги…

Хорошо, что Васька мой додумался, где меня искать, и явился с фонарем. Я изругал его в прах, но в конце концов позволил ему отвести меня домой.

У дверей дома моего я встретил Бахтина. Он как раз выходил, а матрос нес за ним сундучок и кофр с его имуществом.

— Стой, Бахтин, — сказал я. — Не дури. Я пьян… напейся же и ты, потому что война, сдается, кончена.

— Я не могу оставаться у вас, Бушуев, — высокомерно отвечал он. — И товарищи мои также ваш дом покинут.

— Нашел время чудачить! Не в лодке же собрался ты ночевать…

— Не ваша забота, сударь.

Тут вышел Ванечка Савельев. Встав рядом с командиром своим, он отвернулся — то ли стыдно было, что покидает мой дом столь нелепо, то ли хотел спрятать заплаканное свое лицо.

— Моя, — подумав, произнес я. — Мне стыдно будет всю жизнь, коли я вас так отпущу… Мы дрались вместе, Бахтин! Мы город с воды штурмом взяли, сие дело неслыханное…

— Отнюдь, — сказал Ванечка и всхлипнул. — Адмирал Ушаков крепость острова Корфу так брал, осадной артиллерии не имея, а у нас всё же и единороги… и фальконеты…

— Возьмите себя в руки, штурман, — приказал Бахтин. — И зарубите на курносом своем носу — даже коли клочка суши нам проклятый корсиканец не оставит, море — наше! Даже коли от всего Отечества лишь десяток саженей останется — это будет «Бешеное корыто»!

— Ты насмотрелся трагедий на театре, Бахтин, — заметил, появляясь из темноты, Никольский. — А у него матушка с братцами, как на грех, на лето из столицы в подмосковную убралась, где они теперь — неведомо…

— Не уходите, не покидайте меня, — совсем уж жалостно воззвал я. — Мы всю эту неделю вместе воевали, неужто сие для вас ничего не значит? Мы город взяли… мы трофеи взяли… Господи, неужто всё было напрасно?!

— А, теперь-то ты понял, что значит напрасно? — спросил Бахтин. — Ты понял, каково кровь проливать, ежечасно жизнью рисковать, а потом обнаружить вдруг, что ты Отечеству своему более не нужен, и с отвагой своей вместе?

Он намекнул на поход сенявинской эскадры, сперва столь замечательный, а под конец — бесславный. Он не хотел — а проговорился о своей обиде, от которой душа его закаменела и утратила многие необходимые душе способности. Или же сам он их отсек нелепым своим кортиком, оставив лишь то, без чего не обойтись в бою, да непомерную гордость, опору свою и тяжкий свой крест…

Я до сих пор Отечеством своим оставлен не был и чувства этого не знал. На ум пришел почему-то подводный черт с его вопросами.

— А что есть Отечество, Бахтин? — спросил я не менее велеречиво, чем он толковал только что о «Бешеном корыте». — Разве дом мой для тебя — не Отечество? Разве всякий дом, где ты родной, не Отечество?

— Нет, Бушуев, тебе не понять… Ты счастлив, зная, что в бою оно — за спиной твоей… А что за моей спиной — одному богу ведомо… волны да ветер… Однако отступать не собираюсь…

— Будет вам, господа, — обратился к нам Иванов. Он стоял в распахнутых дверях, уже без походного сюртука, в одной рубахе. — Пора на отдых. Бог весть, что придумают для нас с утра командиры…

Я встал перед Бахтиным, глядя ему в лицо.

«Стыдно тебе продолжать нелепую склоку, когда стряслась истинная беда» — вот что пытался я передать ему взглядом своим.

Он пожал плечами, повернулся и пошел в дом.

А вы полагали, такой упрямый черт рухнет мне в объятия и примется вопить на всю Господскую улицу, вымаливая прощение?

Да и мне было не до объятий. Я с помощью верного Васьки добрался до постели своей, рухнул и заснул, не чувствуя, как Васька стягивает с меня гусарские ботики и отстегивает перемазанный мелом черный ментик. Коли бы эту историю написал один из славных сочинителей наших, то непременно заставил бы меня увидеть во сне чешуйчатого моего приятеля с колодой карт в мокрой перепончатой лапе. Но, клянусь усами, саблей моей клянусь, что не увидел той ночью во сне решительно ничего.

Вот, пожалуй, и вся история о том, как отставной корнет Александрийского полка вел гребную флотилию на штурм столицы Курляндского герцогства.

Но, как вы понимаете, было еще много всяких приключений и неприятностей, прежде чем мы окончательно выбили врага из Курляндии.

Наутро Бахтин насколько мог честно доложил фон Моллеру о моей роли в сей военной операции. Ему не хотелось, чтобы адмирал принял его за безумца, и некоторые детали он преподнес в сглаженном, так сказать, виде. Он объяснил, что Калинин и я взяты были в качестве проводников, и наше знание местности позволило избежать подводных рогаток, а также благополучно пришвартоваться в Митаве, обстрелять город и высадить пехоту. Боюсь, что в его донесении концы с концами не сходились, но итог был перед адмиралом на ладони — Митава взята, вражеские пушки и боеприпасы захвачены, даже шубы и сукно из обоза — и те погружены на лодки и доставлены в Ригу. А что касается экипажей обеих бахтинских лодок, видевших мои странные маневры на ночном берегу, — то его приказ держать язык за зубами исполнялся свято. Теперь лишь, может статься, кто-то из матросов, списанных на берег, рассказывает о ночном плавании через старицу Курляндской Аи, привирая немилосердно и обращая одного-единственного черта в целую их дивизию.

Фон Моллер не стал вдаваться в подробности и сказал, что он иного от «Бешеного корыта» и не ожидал.

Мы сделали то, что могли, и даже то, что было превыше сил человеческих. Но Митаву наши войска не удержали. Южнее вокруг артиллерийского парка, оказавшегося в Рундале и назначенного первоначально для осады Риги, заварилась такая каша, что нашим пришлось отступить. Фортуна отвернулась от Штейнгеля и Левиза, наше потрепанное войско, потеряв две с половиной сотни убитыми, покинуло Митаву, и там опять водворились пруссаки.

Но вскоре прилетела отрадная весть — Бонапарт отдал приказ об отступлении из Москвы! И мы ожили!

Я не подружился с Бахтиным так, как это принято у нас, гусар, но о дуэли речи уж не было, и я совершил еще несколько рейдов на «Бешеном корыте», мы ходили на Шлок и Вольгунд и знатно их обстреляли. А потом фон Эссена государь сместил, прислав к нам военным губернатором маркиза Паулуччи. Мы чаяли, что вот и войне конец, но взятые в плен пруссаки сообщили нам удивительную новость: они решительно ничего не знали о бедственном положении французской армии и ее скорбном отступлении по Старой Смоленской дороге, им лишь сообщили, что Бонапарт выступил из Москвы с единственной целью — перезимовать в Вильно. Так что прусский корпус под командованием Макдональда с места не сдвинулся. И даже пощипывал лифляндские территории, посылая небольшие отряды на правый берег Двины. А когда мы перешли в решительное наступление, то пруссаки дали нам сдачи. В Риге начался переполох — противник, не ведая, что по всем военным законам ему полагается отступать, того и гляди что возьмет Ригу! К счастью, Левиз, отступая, заманил неприятеля под картечь наших батарей. Но близилась зима — и страшно было подумать, что произойдет, когда на Двине встанет прочный лед. Канонерские лодки уже не смогут носиться по ней от устья чуть ли не до Якобштадта. И она перестанет служить преградой для врага.

«Бешеное корыто» сражалось до начала ноября, когда похолодало. Затем главной заботой Бахтина было спасти свою лодку от разумной, но весьма для нее опасной выдумки фон Моллера. Он сообразил вморозить более десятка канонерских лодок в лед напротив Рижской крепости и Цитадели, чтобы они служили батареями. Обывателей заставили готовиться к штурму — поливать водой одетые камнем стены бастионов и куртины, чтобы они покрылись льдом и сделались скользкими.

Но Макдональд, узнав о бедственном положении своего императора, приказал прусскому корпусу отступать. Тем и кончилась для нас славная кампания 1812 года.

После отступления врага государь император отблагодарил рижан за верность — им было даровано право заменять рекрутскую повинность уплатой денежного взноса в казну. Очевидно, ему подсказали этот вид награды те, кто имел удовольствие любоваться «лифляндскими казаками» Сиверса.

А что же Бахтин и «Бешеное корыто»?

Как только Двина очистилась от льда, шхерный флот попрощался с нами и отправился на осаду Данцига. Я рвался в бой вместе с новыми моими друзьями, но прибыло из Дерпта мое семейство — Минна и четверо малюток. Четвертый был рожден как раз на Рождество. И куда бы я от них подался?

Я смог лишь прийти на Хорнов бастион, откуда мы с Семеном Воронковым глядели, как уходят к устью лодки, предводительствуемые «Торнео». Весь город сбежался к берегу, прощаясь с защитниками нашими. Я держал на руках своего старшенького, Сашу, и объяснял ему, что есть гемам, что есть канонерская лодка, что есть транспортное судно, что есть плавучий лазарет.

«Бешеное корыто» сперва держалось позади, и меня это даже несколько удивило, но замысел Бахтина был прост — он хотел пройти мимо крепости красиво. Стоя в ряд, как на параде, проплывали мимо меня Никольский, Иванов, Ванечка Савельев, я махал им отчаянно, а они лишь повернулись ко мне дружно — чай, по приказу тут же стоявшего Бахтина. Он не удержался от проделки — поравнявшись с бастионом, дал знак — и маленький единорог на корме громыхнул, ядро пролетело над самой водой и ушло в глубину. Так он прощался с Ригой и со мной — увы, навсегда. Ни улыбки, ни крика дружеского — лишь долгий строгий взгляд. После чего гребцы вмиг вывели «Бешеное корыто» вперед — и оно, обгоняя прочие лодки, пошло к «Торнео», чтобы и на марше быть впереди всех.

И я горько вздохнул, потому что лишь в тот миг понял истинную разницу между собой и Бахтиным. Для меня Отечество теперь было — дом, сын на руках и мир, который я защищал как умел. Для него Отечество было — война, бесконечная война, когда впереди видишь врага, жаждешь с ним переведаться и не имеешь минуты, чтобы обернуться и хоть прощальным взглядом — а увидеть то, что за спиной, то, за что сражаешься. И иного Отечества, очевидно, ему не требовалось. Для меня — дом, для него — знамя…

Но объяснить ему этого я уже не мог.

До меня доходили слухи о том, как осаждали и брали Данциг. Всякий раз, как русский флот отправлялся бомбардировать крепость, в авангарде неизменно шли канонерские лодки. Ничто не могло превзойти их рвения! Они отважно поднимались к самым вражеским батареям против сильнейшего течения реки Вислы. На сей раз некому было им помочь — возможно, поэтому осада длилась чуть ли не год.

Потом до меня доходили слухи, что Бахтин, Никольский и Ванечка Савельев вернулись в Кронштадт, Иванов же был ранен и подал в отставку. Мы не встречались более, но память о моих друзьях-моряках угаснет только вместе с жизнью моей! И я, гусар, поднимаю эту чару за российский шхерный флот, который не столь прославлен, как эскадра Сенявина, громившая турок, однако ж спас Ригу от тягот осады и, возможно, от поднятия белых флагов на ее бастионах.

Что же касается меня — я более ни к одному плавучему сооружению не приближался. И чем дальше я от протоки, соединяющей Курляндскую Аю с Двиной, — тем лучше себя чувствую. Штос с подводным чертом — это игра, в которой можно выиграть только раз в жизни, господа, и только тогда, когда исход ее — вопрос жизни и смерти. Так что испытывать долготерпение Божье я не намерен!

Александр Владимиров. Аэростат

Датчик на руке подал звуковой сигнал и затих. Я закатал рукав и взглянул. Обычно, таким образом, меня вызывали на задание. В этот раз тревога была «красной». Пока еще необратимое не наступило, но было ясно, что кто-то отправился в прошлое с целью изменить историю. Раз об этом стало известно, получалось, что это не просто дилетант, а скорее всего, и я ничуть не сомневался, одна из западных организаций. Спецслужбы Европы и Северной Америки не раз предпринимали подобные попытки, но до этого тревоги в основном были «зелеными» и изредка «желтыми». О том, что организации наподобие нашего 31-го отдела на Западе существуют, знали давно. Сначала, так же, как и мы, они занимались изучением времени, пока однажды не создали (параллельно с нами) машину времени. Уже точно было известно, что противостоять им в нашем безумном тридцатом столетии бессмысленно. Оттого и держали их под невидимым контролем. Отчего и внедрены были в их спецслужбы наши люди. Вот и сейчас, скорее всего, поступила в центр информация от одного из таких тайных агентов.

Черный плащ, черные очки. Никаких знаков того, что я секретный сотрудник. На всякий случай взглянул в зеркало и убедился, что особого внимания к себе не привлеку. Обычная одежда статского советника третьего класса.

Понимая, что задание может затянуться в этом времени как минимум на несколько часов, проверил, выключил ли все приборы. Современным гаджетам, коими наводнены наши дома, я не доверял. После этого спустился в гараж — там у меня стоял мой старенький добрый флаер с московскими номерами. В итоге, через час, после продолжительного полета, оказался около офиса. Приземлил флаер на крышу, кинул ключи от него дежурившему охраннику и бегом по лестницам на второй этаж, туда, где находился кабинет моего начальника — полковника Марлюка Феактистовича Мосалева.

Полковник меня ждал. Когда я открыл дверь и вошел без доклада в кабинет, он стоял у окна и разглядывал новостройки. Заметив меня, Марлюк Феактистович улыбнулся и указал на кожаное кресло по другую сторону стола.

— Присаживайся, майор, — проговорил он. — Наверное, догадываешься, для чего я тебя вызвал?

— Так точно, товарищ полковник. «Красная тревога».

— Вот-вот, — прошептал Марлюк Феактистович. — «Красная». — Он вздохнул, опустился в кресло, которое тут же приняло очертания его тела, и произнес: — К «красной тревоге» ты уже готов, а значит, объяснять ничего не буду. Времени у нас с тобой, майор, мало. Так что бери конверт с инструкциями.

Только сейчас я заметил посредине стола небольшой конверт.

— Когда окажешься там, — продолжал Марлюк Феактистович, — ознакомишься.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник.

— Разрешаю.

— Там это где?

— В 1812 году, — пояснил Мосалев. — В какой-то степени, я тебе, майор, даже завидую. А теперь ступай. Тебе еще переодеться в одежду той эпохи нужно. Да вот бумагу прихвати. Отдашь гардеробщику. В ней всё написано. Получишь тогдашние деньги. Но помни! Много не трать. Я за них перед бухгалтером отчитаться должен.

Полковник протянул мне листок. Я мельком взглянул и понял, что предназначался он, в отличие от бумаг, не мне. Запихнул за пазуху и покинул кабинет. О том, что в офисе спецслужб, обеспечивавших безопасность не только в России, но и на Марсе (колонии, что принадлежала нашему государству), есть странный гардероб с одеждами различных эпох во всей России, как впрочем, и на Марсе, наверное, никто не догадывается. Даже федералы, несшие службу в этом же здании, не подозревали о существовании отдела по контролю над историей. Если у них и возникал вопрос, чем занимается 31-й отдел, то важные персоны тут же пытались его замять.

В отдел отбирали людей по особым рекомендациям. Брали не абы кого. Мне в какой-то степени повезло.

Костюмерная находилась в подвальном помещении за железной дверью, на которой были нарисованы череп и кости. Прежде чем попасть внутрь, пришлось приложить к замку палец, затем взглянуть в прибор, проверяющий сетчатку глаза, и под конец плюнуть. Необходимая безопасность.

— Трудную задачку задал Марлюк Феактистович, условия поставил. Хотя что мне его условия… — прошептал хранитель старинной одежды после того, как ознакомился с инструкцией. — Кем бы тебя приодеть?..

Он прошелся вдоль вешалок с одеждой, что-то ворча под нос. Пару раз останавливался.

— Может, купцом? Или крестьянином?

Затем, кинув на меня взгляд, словно оценивая, добавлял:

— Да какой из тебя купец, о крестьянине уж и не говорю. Тут бороденка нужна, а у тебя ее нет. Пока отрастишь — поздно будет. Может, горожанином? Ну, типа как у Толстого — Пьер Безухов. Нет, не пойдет. Тебя на секретный объект никто и не пустит. Да и оружие бы необходимо.

Наконец он остановился перед вешалками с военными мундирами. Оглядел их и прошептал:

— Может, гусаром? Нет. Не то. А что если… Иди сюда, майор!

Я подошел. Он вновь оглядел меня. Усмехнулся и сказал:

— Метр семьдесят. Сорок шестой размер. Обувь, — он взглянул на мои ноги, — сорок второй. Ну что ж, так и быть — выдадим тебя за обер-офицера лейб-гвардии Литовского полка.

Сразу вспомнились события последних лет. На курсах, организованных именно для нашего отдела, мы проходили историю России со времен Рюрика вплоть до наших дней. Неожиданно всплыли в памяти все названия полков, что существовали в начале девятнадцатого века. Я точно знал, что в 1812 году как такового лейб-гвардии Литовского полка, в общем-то, не существовало. Был Московский. Невзначай напомнил об этом костюмеру.

— Ты уж, товарищ майор, не обессудь, — проговорил гардеробщик как-то не по уставу, — но я уж привык. Да и надпись соответствует именно лейб-гвардии Литовскому полку. А насчет Московского полка вы ошибаетесь, товарищ майор.

Я удивленно посмотрел на костюмера. Неужто действительно ошибся?

— В 1811 году в русской армии появился лейб-гвардии Литовский полк, — пояснил гардеробщик и тут же добавил: — Который уже потом за отличие в кампании был переименован в Московский. Так что не выделывайся, а бери что дают.

В итоге я получил: белые панталоны, сапоги черные до колен, двубортный с двумя рядами пуговиц, с высоким, скошенным спереди воротником и фалдами мундир фрачного типа. Кивер с высоким черным султаном. Ко всему прочему шпага и офицерский шарф.

— Переодеться можешь там, — и гардеробщик указал на дверь.

— А лошадь хоть положена? — полюбопытствовал я, понимая, что в прошлом она понадобится.

Ответа не дождался. Оставалось надеяться, что в инструкции, что дал мне полковник Мосалев, всё расписано. Переоделся, вышел.

— Хорош! Ох, хорош!

Оглядел меня. Убедился, что всё ладно сидит.

— Теперь вот ступай в капсулу времени.

Капсула находилась в соседней комнате, оно и понятно. Будут всякие в карнавальных костюмах по офису расхаживать, и конец тогда государственной тайне. Я же не спешил. Всё проверил. Поправил кивер. Взял пакет под мышку и только после этого вошел в капсулу времени. Как ею пользоваться, я прекрасно знал. Опыт путешествия в прошлое, правда, в качестве наблюдателя, имелся.

Выкинуло меня на окраине тогдашней Москвы. Одно хорошо — не в воздухе повис и не в воду свалился. Когда кнопку запуска нажимал, глаза, по инструкции, закрыл, когда же шум в ушах прекратился, открыл и огляделся. Яблоневый сад. Ветки от яблок так и ломятся. Правда, зеленые они, до Спаса еще далеко. Сорвал одно и надкусил.

— Кислятина, — проворчал и кинул себе под ноги. — Надо бы местечко найти, да с инструкциями ознакомиться, а там…

Впрочем, до там еще было далеко. После получасовых поисков обнаружил пенек. Самое подходящее место. Сел, распечатал конверт и прошептал:

— Посмотрим, что тут у нас.

Перспектива не радостная. Во-первых, как выяснилось, в эту эпоху заброшен точно такой же агент, как и я. Представитель спецслужб Англии и Франции. Те отчего-то последние сто лет уже открыто начали сотрудничать, и поговаривали, что если ничего не изменится, образуют собственную Федерацию, независимую от Евросоюза, цель которого обеспечить любыми путями победу Наполеона над Россией. Во-вторых, оказалось, именно 1812 год стал той самой точкой бифуркации. Той самой, когда если бы, то всё было бы по-другому. Вот только это «другое» правительство моей России не устраивало. Вот вроде два варианта и третьего не дано, но, как выяснилось из инструкций, победу над наполеоновской Францией можно было одержать раньше. У меня аж глаза на лоб полезли.

— Ни фига себе! — Я присвистнул и еще раз перечитал содержимое.

О воздушном шаре (вполне возможно, дирижабле) я когда-то слышал. Запустил руку в карман, извлек мини-компьютер и включил. Хорошая вещь — заряда фотонных батарей хватит как минимум на десять лет. Столько времени находиться в прошлом я не хотел. Через поиск нашел старый не то документальный, не то научно-фантастический фильм и запустил. Когда его снимали, еще точно не знали, где именно создавалось воздушное судно. Сейчас это было известно точно. Строил аэростат немецкий механик Франц Леппих в селе Воронцово, что принадлежало московскому губернатору графу Ростопчину.

Передо мной стояла задача помешать захватить французам секретное оружие Александра I, а если не получится, то уничтожить шар. Или попросту говоря сжечь.

— Сжечь, — проговорил я, просматривая инструкцию еще раз, — это мы всегда успеем.

Далее сообщалось, что в Москве меня будет ждать наш сотрудник, работающий под прикрытием вот уже несколько лет. Звали его…

Бумага самопроизвольно вспыхнула у меня в руках. Одно хорошо — имя сотрудника запомнил. Я тут же отшвырнул ее и попытался потушить огонь. Мог бы сразу сообразить, что инструкции, напечатанные на бумаге, уничтожаются через час после того, как был вскрыт конверт. За двести лет лучшего не придумано. Еще сто пятьдесят лет назад было доказано, что информацию, стертую с цифрового носителя можно восстановить даже если пройдет сто лет, а вот восстановить письмо из пепла…

— Итак, — проговорил я вслух, — что мы имеем? Ну, во-первых, секретного агента в правительстве губернатора города. Во-вторых, аэростат, способный нести на своем борту пушки, и, в-третьих…

Впрочем, эти преимущества сейчас сводились на нет. Мне еще нужно до этого самого агента добраться. А для начала определить точку, где меня выкинуло. Всё тот же мини-компьютер и вот результат.

— М-да… Идти и идти. Нужно бы лошадку какую-нибудь найти.

С горем пополам я добрался до Кремля. Отыскал секретного агента довольно быстро. Повезло, Аким Феодосьевич Алкевич занимал при генерал-губернаторе графе Ростопчине довольно высокое место. Руководство 31-го отдела сделало всё, чтобы в крупных городах этого времени, а именно в Санкт-Петербурге, Москве и Киеве были надежные люди. Я сначала, при виде Акима Феодосьевича, подумал, что он завербованный из местных, но во время разговора понял, что ошибаюсь.

— Эко вас нарядили в конторе, — Алкевич с недоумением разглядывал меня. — Погорячились. Лучше бы из вас гусара сделали, а так… Впрочем, лошадь я для вас достану и бумагу, позволяющую приехать в село Воронцово, сделаю. Иначе чего доброго вас за лазутчика примут.

Аким Феодосьевич оказался человеком добродушным. Напоил меня чаем с пряниками. Пока трапезничали, расспрашивал, что дома делается. Потом вдруг заявил:

— Не верю я этому немцу.

Я удивленно взглянул на него.

— На шарлатана похож. В этих условиях, — Алкевич вздохнул, — нормальный воздушный шар, да еще способный нести на своем борту артиллерию, создать невозможно.

— А может, он из нашего времени? — спросил я, припоминая, что частенько авантюристы пытались вмешаться в ход времени. Вот кого-кого, а их проконтролировать сложно. Одно дело налаженная агентурная сеть в прошлом, и совершенно иное одинокие авантюристы.

— Да нет. Из этой эпохи он. Видел я его и даже по делам служебным разговаривал. Он только деньги, семьдесят тысяч рублей, запросил.

Я понимающе посмотрел на Акима Феодосьевича и вдруг воскликнул:

— Слушайте, Аким Феодосьевич, а какое сегодня число?

— Вам по нынешнему времени исчисления или по григорианскому?

— По григорианскому.

Алкевич назвал. До Бородинского сражения оставалось совсем ничего.

— А успею? — поинтересовался я.

— Если сохранить аэростат, — проговорил Аким Феодосьевич, — то не знаю, а если уничтожить, чтобы он в руки французов не попал, то вполне.

После задушевной беседы и ночи, проведенной в доме секретного агента, с бумагой с подписью самого Ростопчина (откуда Алкевичу удалось ее достать) я выехал в карете к селу Воронцову.

Бумагу долго рассматривали. Потом начали задавать вопросы. Я честно отвечал, благо накануне был проинструктирован Акимом Феодосьевичем. Затем побеседовал с немцем. А что я, собственно, хотел?

Франц Леппих действительно оказался немцем. Долго меня разглядывал, а потом прямо в лоб спросил:

— А зачем мне нужен обер-офицер Литовского полка?

— Есть опасения, что аэростат могут захватить или, на худой конец, уничтожить французы.

Немец подивился на столь дивные слова, что прозвучали из уст дворянина, как было указано в бумагах, и произнес:

— Хорошо. Делайте, что хотите, но только в мою работу не лезьте. Знаю я вас, русских.

У меня промелькнула мыслишка, что Аким Феодосьевич мог и ошибаться. Человек, что сейчас расхаживал передо мной, куря трубку, вполне мог быть попаданцем. Только не из моей эпохи. Попытаться его остановить? А смысл? Дело-то мы делаем с ним общее.

— Я хотел бы сам убедиться, господин Леппих, — сказал я, выделяя каждое слово, — в том, что воздушное судно, кое вы обещали построить государю-императору, существует.

— Что ж, это возможно, — кивнул немец. — Только у меня одно условие, граф.

Я покосился на него.

— Оставьте здесь оружие и трубку.

— Я не курю, господин Леппих.

* * *

— Один? — удивленно спросил я.

— Пока один, — вздохнул немец.

— А как же обещание Его Величеству?

Леппих опустил глаза. Видимо, что-то складывалось не так, как он рассчитывал. Я вспомнил письмо, что прочитал накануне. Александр I писал, что немец обещал пятьдесят таких вот аэростатов, причем оснащенных по полной программе, а именно: небольшими пушками, которые должны были обслуживать не менее сорока человек.

— Не выходит у меня пятьдесят шаров, — помрачнел он. — Один бы создать.

— А что, были сложности?

— Были, — признался немец. — Месяц назад в окрестностях был замечен французский отряд. Пришлось резко сворачивать. Хорошо, что все не успели разобрать. Думали, Наполеон прорывается. Повезло. Уничтожили неприятеля малой кровью могучим ударом.

Выходит, замедление было вынужденное. Впрочем, и одного шара достаточно, чтобы изменить ситуацию под Бородином. Главное, его сохранить и не дать в руки французам. Рука так и потянулась к чему-нибудь деревянному.

Оболочку именно для меня накачали газом. Я поразился — она напоминала кита. Рука невольно потянулась к материи, но немец меня остановил:

— Тафта. Видите, граф, пришлось переднюю часть шара сделать широкой, а заднюю узкой.

Я кивнул и только сейчас обратил внимание — верхняя часть шара была накрыта сетью. Гондола составляла с килем одно целое. На земле аккуратными пачками лежали перемотанные веревкой «весла». В воздухе эти крылья должны были, по замыслу немца, передвигать аэростат.

— И вы считаете, господин Леппих, — поинтересовался я, — полетит?

— Еще как!

Глаза механика светились адским пламенем, и я понял, что вряд ли он является обычным шарлатаном. А деньги, которые он запросил у императора, так из-за того, что просто не рассчитал. Вот тебе и малой кровью.

Несколько дней пролетели в Воронцове впустую. Меня поселили в одном из домов. Я тут же затребовал к себе офицеров. Объявил (новость, конечно, не стала сюрпризом), что французам известно об аэростате. Попросил усилить охрану объекта и продемонстрировал фальшивую бумагу, которая давала мне полномочия.

Меня разбудили голоса. Я вскочил с кровати и подошел к окну. Сквозь природную слюду было плохо видно.

— Говорят, батюшка, солдаты неприятеля идут со стороны Смоленска, — сказала хозяйка дома, у которой я был на постое.

— Много? — машинально спросил я. Рука так и потянулась к кобуре, которой не было.

— А бог их знает, граф, — отозвался немец, подымаясь с кровати.

— Так чего же ждем?! — воскликнул я.

Быстро стал одеваться. Военная сноровка сделала свое. Когда у меня на голове был кивер, Леппих только натянул штаны.

Со шпагой в руках я выскочил на улицу. Там меня уже ждал унтер-офицер Пришибеев.

— Французы, ваше благородие, — отрапортовал он.

— Много?

— Человек двести.

* * *

То, что мне не выдали более подходящее для этой эпохи оружие, — это минус. В том, что передо мной был враг, ради которого я отправился в прошлое, сомневаться не приходилось. Вооруженный револьвером начала двадцатого века, агент франко-английских спецслужб выделялся на общем фоне. Его нужно было брать живым. Арест это как минимум доказательство того, что кто-то вмешался в историю. А уж там пусть руководство решает, что с ним делать.

Я подозвал офицера и попросил, чтобы именно этого француза схватили. Может, кому-нибудь из солдат удастся взять его в плен.

— Брать только живьем. Он мне нужен.

Служивый удивленно посмотрел на меня. Приказ выполнили с точностью. Правда, потеряли шестерых. Противник оказался достаточно опытным.

Он стоял передо мной. Сначала думал, что его схватили местные, но, когда я произнес название англо-французских спецслужб, даже сник. Ну да, живым ему лучше не возвращаться. Международного скандала, конечно, не будет, кто захочет разглашать, что путешествия во времени возможны, а вот неприятностей на одно место точно не оберешься. Агента запихнули в погреб. Поставили двух надежных солдат. Леппих заявил, что такие вот атаки могут повториться, но я заявил:

— Думаю, это их первая и последняя попытка.

Он удивленно взглянул на меня.

— Тот отряд, что наделал переполоху в прошлый раз, случайный, он не в счет. Этот же шел преднамеренно захватить ваш шар.

На всякий случай до сентября решил задержаться. Если уж и будут еще попытки, то сейчас. Потом, когда шар поднимется в воздух, они станут бессмысленны. Только аэростат в воздух так и не поднялся.

Собранный дирижабль, по-другому я эту махину просто не мог назвать, выкатили из сарая. Тут же, на улице, за пару часов местные умельцы соединили гондолу с оболочкой.

Довольный немец расхаживал среди мастеровых и командовал, что и как нужно делать. Наконец подошел ко мне и произнес:

— Всё готово. Сейчас совершим пробный взлет, а завтра…

Договорить Леппих не успел. Шар стал наполняться газом. Уже казалось, еще чуть-чуть и он оторвется от земли, как вдруг раздался треск и вся эта громадина рухнула.

— Майн гот… — Немец схватился за голову.

Я понял, что в этот раз у него ничего не получится. На завтра уже назначено генеральное сражение. Леппих просто не успеет ничего восстановить. Я на него посмотрел и улыбнулся.

— Не расстраивайтесь так, герр Леппих. Это, конечно же, довод, но не такой, чтобы от него на сто процентов зависела судьба России.

Я вернулся в избу. Смотреть, как горюет немец, не хотелось. Еще долго слышалась ругань Франца. Казалось, что всю вину он был готов свалить на кузнецов.

— Что ж, — прошептал я, когда уже ложился спать, — миссию, возложенную на меня, я выполнил. Шар французам не достался. Впрочем, и сохранить его не удалось.

Неожиданно я понял, что миссия моя была не напрасна. Французы, попади шар в их руки, за несколько дней довели бы его до ума. И неизвестно, что бы произошло под Бородином, имей они в рукавах такой козырь.

Дня через два вместе с пленным французом я прибыл в Москву. Рассказал всё Акиму Феодосьевичу. Тот покачал головой и выдал мне прибор для перемещения во времени.

Ну а что было дальше… Так это уже совершенно другая история.

Сергей Игнатьев. Le diable noir

За тебя на черта рад, наша матушка Россия!

Денис Давыдов

Я узнал его, едва войдя в избу.

Из стылого осеннего ненастья и шорохов палой листвы я вошел в тепло, затворил дверь. На миг расслабился… И сразу же увидел его. И узнал.

Невозможно забыть лицо человека, однажды спасшего вам жизнь.

В ставку Денисова близ Городища я прибыл, сопроводив в Калугу пленных. Вернулся с дурными вестями — в имении своей тетки, во Владимирской губернии, умер князь Багратион.

Мой батюшка бился вместе с Петром Ивановичем против турок на левом берегу Дуная. Сам я находился адъютантом при князе в Бородинском деле. Видел, как он возглавил контратаку на флешах, как был поражен в ногу осколком ядра, как солдаты выносили его из боя на руках — в парадном мундире, при крестах и звездах, в белых перчатках. Смертельно бледный, закусивши губу, он всё порывался обратно, отдавал последние приказания… Затем скрылся от меня в пороховых дымах — как скрылся, смешался в памяти весь тот кровавый день.

Последние вести о Багратионе, которые получила наша партия, гласили, что князь пошел на поправку — уже передвигается на костылях по комнате. Мы шумно отпраздновали это известие.

И вот, узнав о занятии Москвы французом, Багратион пришел в ярость, сорвал с себя бинты. Побеспокоив раны, вызвал гангрену, от которой скончался 12 сентября. Невосполнимая потеря для Отечества, для армии.

Я не знал, как преподнести эту весть командиру.

Мне сказали, что Денисов находится при захваченном одним из наших пикетов то ли французском лазутчике, то ли беглом пленном. Подробностей никто не знал. Командир как засветло заперся с ним в крайней избе вместе с нашим медиком Гельнером, так еще и не выходил.

Не желая откладывать исполнение своего мрачного долга, я пошел прямиком к командиру.

Войдя, сперва увидел Гельнера, колдовавшего возле раненого, которого положили на застеленную буркой лавку.

Всё положение тела несчастного было какое-то перекрученное, изломанное. Забинтованная голова откинута на смятые разномастные подушки. Кадык выставлен, тонкая черта усов над воспаленными, искусанными губами, испачканными пеной. Темные пряди, зачесанные на виски на манер императора Александра, блестели от пота.

Он ничем не напоминал того блестящего гусарского поручика, которому я обязан был жизнью. Отчаянный кавалерист, влетевший в мою жизнь на гнедом жеребце как чудесный спаситель. Явивший себя на Курганной высоте — призрак войны в разрывах черного дыма, под гром канонады, посреди заваленного телами смертного поля…

Но я сразу узнал его. А узнав — так и замер на пороге.

— Никак знаком с нашим гостем, Вихров?

Денисов, поймав безумный отблеск моего взгляда, в который раз подтвердил свои прорицательские способности. В войсках говорили, что он гадает по звездам и внимает голосам птиц, с неизменной удачей выбирая места для вылазок. Раз за разом атакуя растянутую от границ до самой Москвы «Великую армию» в мягкое подбрюшье, кровоточащее от наших непрестанных укусов.

Подполковник Денисов, командир нашей партии, был облачен в черный кафтан и высокие охотничьи сапоги. Смоляные кудри в беспорядке, в проборе — тонкая седая прядь. Короткая татарская бородка, крутой разлет бровей, живые темные глаза. Шиллеровский тип, излюбленный немецкими поэтами-романтиками благородный разбойник. Он невозмутимо курил в углу, сжимая в пальцах длинный мундштук турецкой трубки. Сидел в кресле-качалке, неведомо каким ветром занесенном в эту крестьянскую избу. Впрочем, как раз ведомо… Тем же ветром, каким занесло сюда, в глубь стылых осенних лесов, и всех нас… Злой и колючий, гибельный для неприятеля, ветер русской «Малой войны».

Я козырнул, собираясь доложить Денисову по форме, но тут заговорил больной. Он бредил:

— Откликнувшись на зов огней в чернильной тьме, мы вышли за пределы мелового круга. Мы потянулись к неведомым звездам, побрели непроторенными тропами. Мы желали обрести вечность, желали обмануть время. Быть, не прекращаясь. Продолжаться — неизменными. Мечтали жить…

Раненый смолк. Я, Гельнер и Денисов переглянулись.

Я поймал себя на том, что так и стою возле порога, вскинув ладонь к козырьку кивера, приветствуя Денисова. Смутившись, я опустил руку.

— Знакомы, Василий Давыдыч, — кивнул я. — Это поручик Ржевский. Он спас мне жизнь.

* * *

Странно, но мне толком не запомнился тот день. День, когда я едва не погиб, когда мне предначертано было погибнуть. День, что переменил не только мою жизнь, но и всю историю Отечества.

Воспоминания, на манер лоскутного одеяла, соткались из сбивчивых рассказов очевидцев, из солдатских баек у костра, из официальных воззваний и бюллетеней.

Но что делал я сам? Где был? Всё укутал кровавый туман.

Будто милосердная память поспешила скрыть произошедшее, сохранив мне рассудок. Лишь во снах она возвращала меня туда, добавляя новых стежков к лоскутному одеялу, но утром кошмар развеивался. Пропуская сквозь прикрытые ресницы рассветный луч, я с облегчением вспоминал, что тот день уже в прошлом, он миновал. Я остался в живых.

Как это было? Раннее утро 26 августа 1812 года разорвала пополам канонада сотни французских орудий, бьющих по левому флангу, выбранному Наполеоном для главного удара. Ужасающая какофония. Казалось, зловещая комета, наблюдаемая повсеместно в канун роковой бородинской поры, стремительно обрушилась на Семеновские флеши, потрясая и оглушая, повергая в трепет и оцепенение.

Я был вне себя. Ярил Черняша, хотел скорее получить донесение чрезвычайной важности, сорваться с места! Мне был тесен доломан, воротник давил на горло. Бездействие непереносимо. Я сходил с ума.

Первую атаку на флеши близ Семеновского, которые нам предстояло держать, рассеял плотный артиллерийский огонь. Вторым приступом неприятелю удалось захватить левую флешь. Они показались совсем близко: в разрывах дыма блеснули орлы на киверах, безумно вытаращенные глаза на закопченных лицах. Наша пехота устремилась им навстречу, пошел штыковой бой.

В ушах моих еще звучал отрывистый голос Петра Ивановича: «Вихров, скачи к командующему, живее», а Черняш уже во весь опор нес меня к Горкам. Я и досадовал, что покидаю опаснейший участок боя, не успев зацепить кончиком сабли ни единого красного эполета, и в то же время был счастлив, сломя голову несся исполнить поручение. Я в сражении! Я исполняю свой долг! В голову лезло неуместное: если бы теперь меня видела Лиза!

Я вернулся к четвертой атаке флешей, с подкреплениями. В те минуты схватка кипела на всех ключевых позициях — по Старой Смоленской дороге наши удерживали польский корпус, на Курганной высоте — итальянцев вице-короля. Мы бились с половиной Европы, присягнувшей золотой наполеоновской пчеле, золотому французскому орлу. Один на один сошлись с армией в двунадесять языков.

Семь атак на флеши. Они смешались в моем сознании — в звоне стали, визге картечи, криках раненых, отрывистых напевах флейты и рокоте барабанов… Я видел, как молодой генерал Тучков, со знаменем в руках, встретил грудью картечь. Как кипел ближний бой, штыки ломались, озверелые люди, черные от копоти, как черти в преисподней, зубами и когтями цеплялись за каждый клочок земли. Как разбивались ровные цепи по-парадному блестящих, будто оловянных солдатиков, превращались в толпы кричащих, залитых кровью безумцев. Как накатывали штормовыми волнами, сбивались с галопа пестрые кавалеристы — кирасиры, закованные в сталь, точно средневековые рыцари; ощетинившиеся лесом пик уланы в четырехугольных шапках; с гиканьем летели отчаянные гусары; тонули в клубах порохового дыма драгуны…

В полдень на флеши началась восьмая атака. Багратион был в центре событий. Я старался быть ближе к нему. Я кричал, как все, я стрелял, как все, я рубил кого-то саблей… Кажется… Не помню точно. Я видел, как Багратион покачнулся, раненный в бедро. Атака продолжалась, наши неслись вперед, преследуя отступающих французов с громогласным «ура».

Затем отступали уже мы, следуя приказу, сохраняя порядки, отстреливаясь и огрызаясь. Артиллерия прикрывала нас — превращая в щепу остатки живописных березовых рощиц, кромсая не успевшие еще отцвести просторные поля, ровняя с землей редуты, саму землю выворачивая пластами глины, превращая в кровавое месиво трупы наших и французов, слоями лежащие вокруг Семеновских флешей.

Мы отошли за Семеновский овраг. Командование левым флангом принял Дохтуров. Коренастый, обстоятельный, он сидел на барабане, глядя через подзорную трубу, как французы суетятся на занятых флешах, разворачивая конные батареи. Он смотрел на них хмуро и спокойно, а траву вокруг пригорка секли случайные осколки и ветер сыпал на генеральскую двууголку искрами от горящих семеновских изб.

Координируя действия наших военачальников, я поскакал с устным докладом на Курганную высоту. Небо заволокло дымом так, что стало не видно солнца. Казалось, наступили сумерки. В черных и серых клубах, густых как туман, я сбился с пути.

Черняш несся во весь опор, мимо проскользнули изувеченные тела, лежащие одно на другом, разбитый лафет… Дым рассеялся — передо мной показалась шеренга, частокол штыков, ремни амуниции крест-накрест, цвета мундиров не разобрать… Наши?

На киверах заблистали кокарды ромбом. Колыхнулся, разворачиваясь, батальонный штандарт: бело-золотой по центру, красные и синие углы… Французы.

Я с силой натянул поводья, поднял коня на дыбы. С той стороны хрипло пролаяли команду. Оглушила сплошная трескотня выстрелов. Свистнуло у самого уха, Черняш всхрапнул, спотыкаясь. Я развернул его, понесся назад и влево, миновал плетеные фашины. Оказался на батарее, которую пытался найти ранее. Орудия молчали. Артиллерийская обслуга лежала, смешавшись с наполеоновскими пехотинцами.

Я задохнулся — вокруг дым, батарея пуста. Ужасная мысль: ВСЕ перебиты, ВСЕ мертвы — я остался один!

Из клубов дыма показался наш фейерверкер, спотыкаясь, банником опираясь на землю, как костылем. В сбитом набок кивере — длинный красный шнур болтался из стороны в сторону, гипнотизируя. Я не сразу заметил, что у него нет руки. Там, где ей положено было находиться, тоже моталось что-то красное и длинное, в такт шагу, из стороны в сторону…

— Посторонись, вашбродие, — пробасил артиллерист. — Ядер надобить… Кончились.

Тут кто-то невидимый и подлый, подкравшись сзади, с силой ткнул меня в спину. По затылку забарабанили комья земли. Мертвые тела, скрюченные судорогой руки, выставленные ружейные дула, лошадиные копыта понеслись мне навстречу.

Я упал вместе с Черняшом. Он придавил меня тяжелым телом. Должно быть, раздроблена нога. Я не мог подняться. Не мог главного — самой сути существования — доставить доверенный мне пакет! Чувство детской досады довело меня чуть не до слез.

Сколько ненужной, лишней амуниции — ташка с императорским вензелем, сабельные ножны — без сабли… где она? Саблю я с удивлением обнаружил в руке. А мой прекрасный ментик, отороченный мехом, украшенный золочеными шнурами? Он так шел мне, первые дни службы я нарочно искал зеркал — не мог налюбоваться, глупый павлин. Дурак. Мальчишка! Я неловко скреб руками. Пытался выбраться из-под убитого Черняша, чувствуя, как греет живот, проникая сквозь сукно доломана, сквозь рубаху, его липкая кровь… Шипел, со злобой бил кулаком по земле. Всё тело, каждую кость терзала нудная боль.

Из дыма выныривали фигуры, перепрыгивали через меня, наступали на меня, шли по мне… Один остановился. Сапоги с отворотами, одинарный эполет, нагрудная пластинка, шпага… офицер. Без шляпы. Отчего-то это ужасно насмешило меня. Я захохотал. Он заметил меня. Глаза у него были не человеческие, а рыбьи — выпуклые, пустые, бесцветные. Он занес шпагу для одного-единственного удара. Я понял, что погиб…

Тогда он и явился, мой нежданный спаситель. Поручик в сине-зеленом мундире павлоградских гусар. Он ударил клинком сплеча, со свистом, разрубая французу лицо.

Когда я очнулся, мир колыхался вверх-вниз. По ходу движения журчал мелкий ручеек. Он был густо-красного цвета. Навстречу шли бородатые мужики, в картузах с ополченскими крестами. В ведрах у них было вперемешку что-то винно-красное, как в ручейке, приятное для глаза. И еще бледное, синюшное, неприятное…

Впереди были палатки, вокруг которых лежало много-много людей. Не так, как на флешах или Курганной батарее — эти лежали аккуратно, рядами.

Поручик на своей лошади вывез меня к лазаретам. Попутно он рассказывал, что я был молодцом. Что все мы — молодцами! Что мы деремся, как черти! Что контратака развивалась благополучно. Ермолов смог организовать солдат и выбил француза из укреплений. От начальника артиллерии Кутайсова вернулась лишь лошадь с окровавленным чепраком. На высоте был взят французский генерал Бонами.

Сдав меня медикам, поручик собирался обратно, не хотел пропустить ни единого мгновения. Он всё говорил и говорил, пьяный от опасности и крови, а мне хотелось лишь узнать его имя.

«Ржевский, — ответил он, уезжая. — Поправляйся, корнет, и не тоскуй — сегодняшним дело не кончится… на твой век хватит!»

Не забыть бы, твердил я себе, как молитву, лежа у палаток в ожидании фельдшера, среди стонущих раненых, борясь со рвотой, погружаясь в забытье… Не забыть бы: Ржевский.

* * *

Той ночью мне опять снилось Бородино.

Меня растолкал Митенька Беркутов, мой ровесник. Должно быть, мне опять снился безрукий фейерверкер. Должно быть, я кричал.

Беркутов, пытавшийся меня растолкать, отстранился от лавки, с удивлением приподняв белесые брови:

— Какие ядра, Вихров? Чего кричишь?!

— П-приснилось, — хриплым со сна голосом пробормотал я.

За окнами было еще темно.

— Прости, брат, что разбудил. Товарищ твой, ну тот, которого Еремеев захватил… зовет. Ни с кем говорить более не желает. Гельнер говорит, совсем плох, как бы до утра протянул… Решил, что лучше позвать тебя…

— Спасибо, Митя.

Я тер глаза, пытаясь сбросить остатки навязчивого кошмара, что преследовал меня от ночи к ночи. Выбрался из-под свалявшейся шкуры, что служила мне одеялом. Накинув доломан, взявши ножны, застегиваясь на ходу, последовал за Беркутовым, в стылую осеннюю ночь.

В избе, где содержался Ржевский, пахло болезнью и аптекой. Раненый дремал. Гельнер сидел подле него при тусклом свете лучины. Прикрыв набрякшие мешками глаза, покачивал тяжелеющей головой, стараясь удержаться между сном и явью.

Доктор вздрогнул, когда я вошел.

— Вы, что же, совсем не спали? — спросил я.

— А, это вы, — Гельнер поправил очки, потер тронутую щетиной щеку. — Засиделся вот… У товарища вашего опять начался жар. Бредит… И бред этот, неловко сказать, захватывает…

Гельнер виновато поморщился, устало потер ладонью залысый лоб.

— Я вас подменю, — сказал я. — Ступайте, отдохните немного.

Гельнер не стал спорить. Усталость сваливала его с ног.

Я сел возле раненого. Ржевский застонал, пробуждаясь.

— Корнет, вот и вы, — слабо пролепетал мой спаситель. — Я посылал за вами… Знаете, зачем?

— Не имею представления. Я посижу с вами, спите… Вам нужен отдых.

Ржевский сделал слабый возражающий жест, уронил непослушную руку поверх одеяла.

— Багратион мертв? — неожиданно спросил он, приподнимаясь.

— Что?!

— Где теперь Ферро?! — Ржевский возвысил голос, ухватил меня за рукав. — Уже в Лычевке?! Или только на подступах?

В первые мгновения проскользнула мысль о Гельнере и Беркутове — находясь возле раненого, наверняка беседовали, обменивались сведениями… Но какого черта?!

— Какого черта?!

Ржевский страшно оскалился. Улыбка смерти — обтянутые кожей скулы, оскал превосходных зубов, запавшие глаза.

— Умоляю вас, — вцепился в мой рукав еще сильнее. — Безумие отступило… но оно здесь, рядом. Никто не знал… Да и откуда мы могли? Они рассчитали всё, эти идиоты. Но кто мог знать… Что безумие — побочный эффект…

— О чем вы, сударь?

— Умоляю вас — не задавайте вопросов! Просто слушайте. Пока оно не вернулось, снова не захватило меня…

— Да кто, черт побери?!

— Проклятый побочный эффект. У них получилось почти всё. Точнейший расчет. Спустя несколько дней… Под Малоярославцем… Будет серьезное дело. Случайная казачья сотня напорется на императорский конвой. Возникнет паника. Рапп будет прикрывать отход императора. Наиболее подходящий случай. Они рассчитали всё — кроме побочного эффекта.

— Постойте, не горячитесь, я позову доктора…

— НЕТ! — страшно захрипел он. — Просто слушайте. Умоляю. От этого зависит судьба Отечества, черт бы его подрал!

— Да как вы смеете?

Он расхохотался.

«Что я здесь делаю?» — подумал я. Он же заразит меня своим безумием! Он безнадежен. Надо позвать Гельнера. Пусть даст ему… ну хотя бы грога. Сделает какую-нибудь примочку, компресс. Хоть что-нибудь, чтоб облегчить его страдания.

— Кто я? — Ржевский задыхался смехом, дергался, бился в припадке. — Кто?! Посудите сами, я знаю всё, что произойдет с этой страной, — на пять сотен лет вперед. Я имею представление о таких вещах, личностях и событиях, которых нет еще и в проекте… И ежели нашего радушного хозяина французы величают «Черным Дьяволом», то я — его противоположность. Я спустился помочь вам, ангел небесный, подмога, последняя надежда…

— Прекратите нести околесицу! — Я попытался уложить его обратно в постель, но он сопротивлялся, очередной припадок придал ему сил. — Прошу вас, прекратите! Вам нужно отдохнуть. Успокойтесь, поспите!

— Отосплюсь на том свете… Не сердитесь. Я, верно, говорю дерзости… Это мой рассудок, мой несчастный разум не справился. Его изуродовал хроноканал. Я дерзок? Ну что ж, вызови меня на дуэль. Давай, застрели меня к чертовой матери. Но сначала выслушай! Они решили изменить историю. А нам не оставалось другого выхода. Чтобы помешать, полезли сюда сами. Нас вынудили. Я уверен — это простится. На Горних Весах отмеряют нам, в час Страшного суда…

— Что вы несете, боже, что вы несете!

— Страшный суд близок. Крестьяне правы. Грядет антихрист. Он уже здесь. Эти недоумки хотели переиграть историю, а в итоге запустили сюда настоящего дьявола. Или еще нет?.. Или уже? Главное, что нужно знать, — дошел ли отряд Ферро до Лычевки? Если да — можно не переживать. Завернуться в простыню и ползти к кладбищу… Ведь ОН — не просто дьявольски умен и чертовски изворотлив. Таким его сделали. Его голова — под завязку забитый склад знаний. Всё, что необходимо новому Александру и Цезарю, новому Фридриху и Бонапарту… Что же я несу… Он же и есть Бонапарт. Ха-ха! Удачная копия, подделка, по мощности превосходящая оригинал тысячекратно. Тот, настоящий, который сидит теперь в Москве среди дыма и головешек, залил кровью половину Европы. Этот — зальет кровью весь мир. Он достаточно умен для этого. А теперь еще и БЕЗУМЕН. Взгляните на меня… Я человек, и я не выдержал. Он — нечто большее. Идеальная машина для построения империй. Главное — материал. Кровь — это раствор. Кости заменяют кирпичи. Если безумен я… Значит, безумен и он, и на карту поставлена судьба всего человечества…

Он закашлялся, задохнулся собственными словами. Откинувшись на подушки, стал жадно глотать воздух.

Я не понимал, о чем он ведет речь. Знал, что слушаю безумца, но неистовость, слепая убежденность его монолога заставляла усомниться — вправду ли безумен? Не скрыто ли в бессвязном бреде нечто по-настоящему важное?!

— Что бы мы не делали, мы уже случились, корнет. Мы уже были. Произошли. Старушка история проглотила нас, как пригоршню устриц. И запила прохладным «Клико»…

— О чем вы толкуете, Ржевский?

— Ржевский! Отличное имя. Я мог бы его использовать. Если бы представился еще один шанс. Но его не будет. Увы… Не верите, да? Напрасно. А вот «мусье» — те сразу поверили. Слушайте… пока отпустило, пока я могу донести это до вас. Не перебивайте. Просто запоминайте…

И я стал слушать. Я понял, что у меня нет другого выбора. Возможно, я заразился от него безумием, вдохнул ядовитые испарения его убежденности и веры… Но на миг я поверил что всё это действительно ВАЖНО. И я стал слушать.

…За год до начала войны к Наполеону обратился Франц Леппих, немец. Предложил снабдить армию боевым аэростатом, способным не только вести разведку, но и сверху поражать неприятеля.

Император отказался. Ему это показалось трюкачеством. Уловками, недостойными истинного стратега.

Леппих вышел на связь с русским посланником в Штутгарте, через него — с императором Александром. Информация о проекте была засекречена. В ходе тайной операции фельдъегеря переправили Леппиха в Россию. Для работ была выбрана усадьба Воронцово в шести верстах от Москвы, на начальные расходы отпущено восемь тысяч рублей.

В середине августа двенадцатого года Леппих совершил пробный запуск. Поднять удалось лишь двоих, но большего и не требовалось. Об испытаниях аэростата донесли Наполеону. Неприятель заглотил наживку.

Машина, собранная Леппихом, действительно была предназначена для полетов и внезапных атак неприятеля.

Но только не по воздуху…

Я недоуменно смотрел на поручика, ожидая продолжения.

Но долгий рассказ, казалось, вытянул из него остатки сил.

Он тяжело дышал, глядя в потолок избы темными, влажными глазами.

— Не по воздуху, — хрипло повторил он, отдышавшись. — А по времени…

— По времени?!

— Не перебивайте, корнет. Просил же…

— Я слушаю вас, — выдохнул я. — Продолжайте!

Едва только Кутузов высказался в том смысле, что с потерей Москвы не потеряна еще Россия, началась операция по эвакуации мастерской Леппиха.

Наполеон, так и не дождавшись «депутации бояр», вошел в Москву. В Воронцово был немедленно отправлен специальный отряд. Кроме каркаса «воздушной лодки» и груды бесполезных пружин, гвоздей, винтов и гаек, в их руки попало кое-что весьма ценное. Сотни три бутылей, в описи обозначенных как «купорос». Никакого толку захватчикам от них не было. Если бы речь шла и впрямь о строительстве аэростата. Если бы в бутылях действительно был «купорос».

Ржевский вновь прервал свой рассказ, поднес к лицу ладони. Они мелко подрагивали. С ненавистью глядя на собственные руки, он застонал, сцепив зубы.

— Развалина! Я — развалина… Впрочем, слушайте… В бутылях был не купорос, а особый химический состав, использовавшийся Леппихом в его экспериментах. Аэростат был лишь прикрытием, и из затеи ничего не вышло. Зато основной проект продвигался… Самое плохое, что в свите Наполеона нашелся некто, кто заинтересовался предприятием еще на стадии, когда его отверг император. Луи-Эмиль Бланшар, ученый-универсал, энциклопедист. Звезда его взошла еще в Египетском походе. Многие почитают его новым да Винчи при дворе Корсиканца… Куратором проекта стал Савиньи, академик, человек редкого трудолюбия и упорства. Третье имя, которое вам необходимо запомнить, — полковник Арман Ферро. Этот уже никакой не ученый. Бретёр, гусар, храбрец. Более кровожадного мерзавца и головореза не видывал свет. Прямо сейчас он следует к Лычевке с сильным отрядом. Знаете, где это?

— Совсем рядом! По проселку от Дорогобужа… Почти безлюдная деревенька, туда не заглядывают даже мародеры. При ней позаброшенный монастырь, кажется, шестнадцатого века… Но что там понадобилось французам?

— Туда, в Лычевку, без ведома штабных, по частной инициативе Бланшара были отправлены препараты, изъятые французами в Воронцове. Недостающее звено для разработок, что они вели с одиннадцатого года. Туда же… вчера… нет, стойте, уже позавчера… прибыл Савиньи. Об этом не знает даже смоленский губернатор. Операция весьма секретная. Я должен был оказаться там раньше него, но увы… В пути со мной сделался очередной припадок. Я теперь не протяну долго. Поэтому я заклинаю вас — слушать и запоминать… То, что не удалось сделать мне, — сделаете вы!

— Но что?!

— Вы должны уничтожить этот механизм, корнет! Эта лодка, с помощью которой можно плавать по времени, как по речке. Теперь у них есть топливо для нее. А ставки в игре слишком высоки!

— Уничтожить? Но каким образом? И при чем тут этот Ферро? Вы сказали, что он двигается к Лычевке! Сколько с ним людей? Что они задумали? Скажите толком!

— Вы всё узнаете завтра… вернее, уже сегодня утром… Это несущественно. Времени мало, но время еще есть. Время! Этот тихий яд, сводящий меня с ума… Савиньи произвел всё необходимое для установления хроноканала. Он теперь стоит возле дверцы, прикрывающей выход из туннеля, и если откроет ее — сюда, в наш мир, придет такое зло, по сравнению с которым Бонапартово нашествие — шалости детские!

— О каком таком зле вы толкуете, поручик?!

— О тех силах, что зашвырнули меня сюда. О тех силах, что мешают мне отсюда выбраться. О тех, кто хочет изменить ход истории.

— У меня голова кругом идет! Что это за силы такие? Заговорщики? Клика безумных книжников?! Чего они добиваются?!

— Савиньи и те, кто за ним стоит, вступили в контакт с теми, кто стоит у дверцы с другой стороны этого чертового туннеля… Там, в будущем… Им кажется, что их новые приятели помогут им выиграть войну. Для этого, полагают они, достаточно лишь одного — подменить императора. Подменить Бонапарта.

— Подменить его?? Но — кем?

— Его репликой, двойником. Только этот, новый Корсиканец, точно знает, что нужно делать, чтоб переломить ход противостояния в свою пользу. У него есть неоспоримое преимущество.

— Какое же?

— Он из будущего, — Ржевский помедлил, изобразил слабое подобие улыбки. — Как и я сам.

* * *

Ржевский умер на рассвете. Сделался совсем плох, опять стал бредить о звездах и планетах, о шелесте песка в песочных часах, о зубчатых колесах, перетирающих хрупкие человеческие жизни. Затрясся, засмеялся безумным смехом…

Я кинулся за Гельнером. А вернувшись, мы нашли поручика мертвым.

Попытался пересказать Денисову наш ночной разговор. Всё время сбивался. Я будто стал соучастником Ржевского в каком-то сомнительном розыгрыше. Будто разделил с ним его сумасшествие.

Денисов выслушал с самым внимательным видом.

— Тебе, Вихров, я верю. Что до Ржевского, по всему видать — он был славный малый… Однако странен его рассказ. Если сведения о продвижении к нам неприятеля подтвердятся, всё не напрасно… Честь и хвала герою! Мы встретим врага во всеоружии. Приходилось слыхать об этом молодчике Ферро… Похоже, предстоит нам с ним хлопот…

Командир задумчиво покусывал трубку.

Переданное мной накануне известие о смерти Багратиона погрузило Денисова в меланхолию. Он ничем не желал выдавать этого, но мы знали, как дорог был ему Багратион, как много сделал он для нашего партизанского дела, вызывавшего столько критики и пересудов в штабных кругах.

Задумчивое молчание Денисова было прервано конским ржанием за окном. Последовала серия возгласов, следом в двери настойчиво постучал часовой.

Оказалось, казачий пикет, стоящий на проселочной дороге из Дорогобужа в сторону села Лычевка, известил о приближении неприятельских колонн.

Такого количества французов нам еще не приходилось встречать в своих краях. Разбивая в пух и пленяя разрозненные группы фуражиров и отставших от армии мародеров, мы почитали себя хозяевами области. И вдруг прямо посреди наших земель марширует чуть ли не целый полк, сопровождаемый конной батареей и снующими окрест разъездами конных стрелков.

Как переменился Денисов! Вся его мрачность рассеялась. Процедил: «Вот и случай отдать почести праху героя!» Принялся рассылать вестовых, давать распоряжения, руководить приготовлениями к «Делу».

Хорунжий Еремеев вызвался достать «языка». Толстяк с бравыми рыжими усами, малиновыми щеками и маленькими, хитрыми глазками — он смахивал на маркитанта. Ему, казалось, более подошел бы колпак с кистью и засаленный передник, чем мохнатая казачья шапка с алым шлыком и серебряной чешуей и курчавая бурка, вздымающаяся повыше плеч двумя черными рогами. Это был самый отчаянный и опытный из разведчиков нашей партии.

Я упросился ехать с ним. Хотелось развеяться после гнетущего ночного разговора, после смерти поручика.

Еремеев согласился. У нас были хорошие отношения. Как-то он поведал мне о своей заветной мечте. Показал медальон, скрывавший маслом писанный портрет. Сперва я думал, что речь пойдет об амурной страсти, но пригляделся… Орлиный профиль, знакомая на весь свет шляпа. Еремеев объяснил, что с самого начала войны возит с собой этот портрет на случай, если представится шанс сверить личности, чтоб не вышло ошибки. Ухватить за шиворот самого антихриста, пленить его и доставить в штаб — самая заветная его мечта.

Я понимал его.

Провожать нас вышел лично Денисов.

— Не горячись, Вихров… Петра Иваныча жаль. И спасителя твоего бородинского жаль… Но мертвых обратно не воротить. А живые нам теперь — каждый человек на счету. На рожон не лезьте.

— Слушаюсь, господин подполковник!

— И вот еще… Про Ржевского. В Павлоградском полку я всех офицеров поименно знаю. И, знаешь что, корнет… Никакого Ржевского там отродясь не было.

Денисов похлопал меня по плечу, направился обратно в избу, готовить встречу неприятельским силам, идущим на Лычевку. Кем бы ни был на самом деле «поручик Ржевский» — рассказ его, хоть частично, начинал подтверждаться.

Оставалось лишь надеяться, что он не подтвердится в остальном…

* * *

Мы с Еремеевым вели коней на поводу, по мягкому мху, стараясь ступать неслышно, задрапированные хвойными ветвями, будто какие рождественские щелкунчики, обознавшиеся сезоном.

Вокруг была осень, в запахах прелой листвы и грибов, в дрожании золотой и багряной листвы на промозглом ветру. На миг между туч проглянула чистая синева, но затем вновь всё вскрыла тяжелая синяя завеса. Заморосил дождь.

Мы следовали параллельно проселку, не сводя глаз с дороги. Находились примерно на середине пути между французским отрядом и Лычевкой.

Скрип каретных спиц и плеск бочажков под копытами лошадей мы заслышали издали.

Молча переглянулись. Я кивнул, мол, готов…

На козлах кареты, снабженной строгим армейским гербом с непременной бонапартовской N, отчаянно нахлестывая лошадей, сидел совершенно экзотический тип. Красногубый, иссиня-черный африканец, в изумрудных чалме и шальварах, в расшитой золотом алой венгерке.

Непривычно было видеть такого щеголя посреди пасмурного осеннего ненастья. Сами мы давно сменили блестящие шнуры и лоснящийся мех форменных ментиков на неприметную серость походных шинелей и накидок, на крестьянские бекеши и косматые бурки. Повеление самого Денисова, в первые дни «малой войны» захваченного крестьянами, принявшими его за француза. Они угрожали скорой расправой, потрясая топорами и рогатинами. В ответ наш командир, возмущенный таким сравнением, обложил их отборной русской бранью. Тем и спасся от недоразумения.

Но африканцу было не до маскировки. С силой нахлестывая лошадей, он вздымал колесами кареты веера грязных брызг, гнал вперед, рискуя разбиться на очередном ухабе. Никакого прикрытия у кареты не было.

Соблазн был слишком велик. Не сговариваясь, мы с хорунжим вскочили в седла. Пустили лошадей вскачь — наперерез карете.

Мамелюк на козлах заполошно оглянулся, сверкнув белками.

Одной рукой он продолжал править, в другой возник длинный пистолет.

— Еремеев, берегись! — крикнул я, пригибаясь к холке лошади.

Африканец обернулся вторично, будто до крайности удивленный моим возгласом. Затем поступил странно — выпалил в воздух, отбросил пистолет и заголосил, натягивая вожжи:

— Братцы, не погубите! Я СВОЙ! Чуть за хранцев не принял сослепу!

Удивлению моему не было предела. Мы поравнялись с каретой.

Я глянул на Еремеева. У того на красном лице читалась сложнейшая гамма чувств.

— Феофан! Собачий хвост, пропажа! — загорланил хорунжий. Обернулся ко мне. — И впрямь из наших! Кашеварил в Бугском полку. Сказывали — зарублен неприятелями.

Африканец продемонстрировал превосходные зубы:

— Еремеев, друг сердешный! Сколько зим!

Карета меж тем замедляла ход. Лошади, обезумевшие от долгой отчаянной скачки, устало фыркали, поводя острыми ушами.

Хорунжий расхохотался:

— Стало быть, жив курилка?

— Истинно так, батюшко, — ответствовал мамелюк. — Сгубил меня черт, сам знаешь, грешен я — слаб ко хмелю. Как пошли мы в ту вылазку, это уж после Смоленска было, при отступлении — сам знаешь, в такие времена лишней капли не перепадет нашему брату. А тут… открыли мы цельный обоз отборных итальянских вин. Самого, стало быть, вице-короля. Уж не удержался, грех на мне… Так и попался карабинерам ихним. В самом скотском виде, прости господи!

— И что ж ты, — Еремеев указал на живописный мундир Феофана, — как хранцы сцапали, так в мамелюки подался, мать твою перетак?

— Чего городишь, дурень, окстись! По хмельному делу грешник — не отрицаю! Но в измене меня винить?! Едва как меня сцапали, сразу зарекся — ежели сразу не расстреляют, едва хмель развеется — дёру дам, к нашим. Эта бражка тальянская уж оченно в голову шибает — какой из меня рубака! Дайте, думаю, только протрезветь — ужо я покажу хранцу, и уж само собой ни капли больше, вот те крест! Но повернулось-то совсем сказочно…

— Это как же?

— Подводят меня, стало быть, к самому ихнему анператору…

— ВРЕШЬ!

— Да вот те крест! Подводят, значит, прямиком к нему, вокруг свитских видимо-невидимо, и все эдакие павлины, орденами сияют. Гренадеры-усачи в шапках медвежьих, смотрят эдак сурово… Прямо страсть! Докладывают анператору — вот, мол, захватили русского мародера. Бонапарт как на рожу-то мою православную поглядел — уж так развеселился, что тотчас меня помиловал. Пожаловал меня, стало быть, монетою со своим портретом. И к обозам определил.

— Покажи монету-то.

— Пропил…

— Ах ты, окаянный. Зарекался ведь?!

— Слаба плоть… Но дальше слушайте… Я, стало быть, играю дурачка. «Ни бэ, ни мэ» по-ихнему, а только, знай, одно талдычу — «авотр сантэ»! Стало быть, «наливай». По нашему, по-русски — молчком. Решили, что форменный дикарь. Оказался я при обозе. Да не при каком захудалом — при императорском. Во хранцевом наречии я хоть и не силен, а глазом всё примечаю, учет веду. Вот, думаю, при случае, как дёру дам — всё нашему атаману обстоятельно и подробно доложу. Но не хотелось, понимаешь, Еремеев, с пустыми руками. Хотелось, значит, гостинцев прихватить…

— Долго же ты выжидал…

— Торопливость-то где уместна — при блошиной охоте. И вот вышел мне случай — стояли мы уже в самой Москве. Тяжело было мне смотреть, Еремеев, как нехристи древний наш град топчут, бесчинствуют всячески, грабят да гадят. Совсем они там распоясались, одно слово — гунны! Бывало прям невмоготу становилось — раззудись плечо, перебью — сколько успею! Терпел… А тут гляжу как-то, по ночному времени, с большой скрытностью, собирают целый поезд, подвод на полста. А грузят-то — мать честная! — всё бутыли, бутыли, бутыли… Ну, думаю, вот тебе, Феофан, и твой случай! Не с пустыми руками к атаману явишься. Последовал я с этим обозом прямиком в эти края. А дальше…

Феофан замолчал, помрачнев.

— Что же дальше?! — невольно вырвалось у нас с Еремеевым.

— Вы, вот что, государи мои… Вы ведите меня к вашему командиру поскорей. Бутылей тех не прихватил — не до бутылей мне стало, как до места назначения добрались… Страшное дело, государи мои… Но гостинец вот достал. Везу… Недурной ли?..

Феофан проворно соскочил с козел, распахнул дверцу кареты. Приглашающим жестом раскрыл розовую, не в пример прочим частям тела, ладонь. Мол, сами смотрите.

Мы заглянули в карету. Еремеев восхищенно присвистнул.

Сперва мне показалось, что внутри находится ребенок, к маскараду вырядившийся в гражданский мундир и двууголку и для пущей важности нацепивший на маленький курносый нос пенсне.

Я присмотрелся. Это был человек вполне взрослый, с усами и бородкой клинышком. Малы были лишь его пропорции.

Маленький человек воззрился на нас через пенсне с ужасом. Промычал что-то. Говорить он не мог — рот его был заткнут скрученным платком. Лежащие на коленях маленькие ручки связаны веревкой.

— Важная птица, — с удовольствием сообщил Феофан. — Хоть и ростом с гриб-боровик, и не военный, но все там по струнке перед ним ходили. Чего не прикажет — все исполняют. Хоть звезду с неба, хоть чего… Жаль, я по-хранцевски ни в зуб ногой — но ужо в штабе-то небось разберутся. Вот он каков… мой гостинец.

Меня кольнула странная догадка — а я ведь, кажется, знаю, кто этот маленький человечек. Не военный, а хоть звезду с неба… Неужели?

Если моя догадка верна — вчерашний разговор с покойным Ржевским, весь этот муторный ночной кошмар… Всё это правда?

Оборони господи! Во что же мы ввязались?!

— Феофан, а что в Лычевке?

— В деревеньке той, что при монастыре? — Феофан пожевал толстыми губами, помрачнел. — Не знаю с чего и начать, сударь… Нету ее теперича, этой Лычевки.

— Как так?

Феофан раскрыл было рот, словно подбирая слова. Затем понурил голову.

— Христом Богом молю, родненькие! Дайте дух перевести от скачки. Как в штаб прибудем — всё расскажу обстоятельно… Страсть что творится там, в этой Лычевке.

— Ну вот что, — сказал я, теряя терпение. — Думаю, прежде чем везти эту важную птицу к Василий Давыдычу, не помешает мне задать ему пару вопросов. Но прежде давайте-ка отгоним карету вон к тому ельнику, а то стоим тут, будто посреди променада. Не ровен час подоспеют разъезды месье Ферро.

От меня не укрылось, как при упоминании этого имени вздрогнул находящийся в карете маленький человек.

* * *

Не суждено было сбыться моим тайным надеждам на то, что поручик Ржевский, хоть и был храбрецом и моим спасителем, от ран помутился умом и весь наш ночной разговор — не более чем его бред.

Я владел французским в той мере, чтобы уверенно чувствовать себя в обществе, но военного допроса мне прежде вести не приходилось. Боялся, что позабуду какие-нибудь важные термины. Боялся, что не смогу толком сформулировать вопрос, вселяя в неприятеля не требуемое смятение, а неуместное совершенно веселье. Напрасно.

Маленький пленник Феофана принялся рассказывать, едва избавившись от кляпа. Он был напуган до полусмерти. И страх его относился вовсе не к факту пленения его русскими партизанами.

Он пребывал на грани помешательства. Ему давно хотелось выговориться. Он говорил и говорил, никак не заботясь о возможных для себя последствиях, никакого внимания не обращая ни на меня, ни на Феофана, ни на Еремеева.

Поручик Ржевский был прав во всем.

Маленького человечка звали Винсент де Савиньи. Он был ростом с ребенка, близорук, туговат на ухо и страдал от болезней суставов. Ему не нравилась пасмурная и злая Россия. Он был ученый, а не солдат. И всё счастье его составляли научные опыты и книги, книги, книги…

Но того, что пришлось ему пережить, не встречал он ни в каких самых страшных книгах. Если б знал он, как далеко заведет эта авантюра с захваченными в Воронцове бутылками! Недостающим звеном в цепи эксперимента… Горючим, потребным для завершения его опытов.

Мне не понадобилось задавать вопросов. Он говорил и говорил. Савиньи прятал сморщенное детское личико в ладошки, сотрясал плечами. Бурно жестикулировал, как бы оправдываясь. Рубил ладошкой воздух, обвиняя. Он не чужд был актерства, этот ученый муж, уроженец тенистых тосканских долин, привыкший, что с детства на него смотрят как на забавную безделицу, гиньольного страшилу, уродца.

Еремеев дал ему рому. Феофан, завидев это, в жадности вытаращил дикарские глаза. Еремеев молча показал ему кулак.

Савиньи рассказывал, я переводил. И чем дольше длился этот рассказ, тем сильнее одолевало меня отчаяние.

Ржевский был прав!

Денисов стал излишне популярен среди французов. Называют они его «Черный дьявол». Смоленский губернатор запросил помощи у Ставки. Гусарский полковник Ферро идет сюда из Москвы с сильным отрядом — по наши души. Лычевка избрана местом дислокации по чистой случайности — недоглядели штабные. То, что находилось в ней до недавнего времени, не предназначено для чужих глаз. Вообще ни для чьих… Хотя теперь это уже неважно. Эксперимент вышел из-под контроля…

— Что же это за эксперимент такой? — воскликнул я, хотя уже знал ответ. Хотя о нем уже рассказал мне Ржевский.

Савиньи откликнулся на мой вопрос охотно.

Они хотели раскрыть хроноканал. Идея принадлежала Бланшару. Он любимец Наполеона и теперь пребывает где-то возле него, в Москве. Он теоретик, а практическое воплощение легло на Савиньи.

Невозможно объяснить толком, где таятся истоки всего этого предприятия — быть может, в темных, душных глубинах гробниц фараонов, по которым блуждал в свое время египтолог Бланшар. Быть может, где-то там впервые услышал он Голоса.

Эти голоса, преодолев завесу веков, пришли к нему из будущего. Они обещали все блага земные, исполнение всех его желаний. Обещали ему весь мир в обмен на небольшую помощь.

Этим безымянным и могущественным силам, обретающимся где-то в немыслимо удаленном «завтра», необходимо было содействие. Кто-то должен был тянуть за канат с нашей стороны, помогая переправить паром из будущего в прошлое.

Бланшару было наплевать на земные блага и мировое могущество. Он, прежде всего, был ученый. Ему просто было любопытно. Он стал раскручивать этот клубок. Он узнал о проекте Леппиха. Зубчатые колеса заскрежетали, закрутились, ссыпая ржавую труху. Время обратилось вспять.

Им удалось собрать аппарат. Не хватало только горючего. Не могли никак вывести формулу. Но с занятием Москвы, после посещения Воронцова, решена была и эта задача.

Неизвестно, слышал ли вновь Бланшар те голоса. Неизвестно, слышал ли он вообще какие-то голоса. Савиньи это было неважно. Он боялся и боготворил этого человека — ученого-мистика, пророка-шарлатана.

Они проделали всё в точности по его инструкциям. Но что-то, видимо, пошло не так. Савиньи был слабоват на ухо и не особо зорок глазом. Он и не заметил, когда в Лычевке разверзлась геенна огненная и начался форменный ад.

Бланшар снабдил его подробными инструкциями — в условленное время, использовав горючее из запасов Леппиха, запустить агрегат, над которым они трудились вот уже два года, который повезли с собой в Россию — на удачу. Удача им улыбнулась. Затем ее улыбка обсыпалась струпьями, и перед ним предстал лик смерти.

Эксперимент завершился полным успехом. Через хроноканал прибыл первый гость. Человек из будущего. Савиньи ждал подобия античной статуи, истинного представителя Грядущего Человечества — безупречно красивого, сильного, идеального. Вместо него в приемной арке они обнаружили скрючившегося в позе зародыша толстяка. Налипшие на высокий белый лоб мокрые пряди, обвислые щеки, складки на боках, жирные ляжки. Он дрожал мелкой дрожью и разговаривал на рыбьем языке. Ему было плохо. Он был напуган.

В его облике было нечто неправильное. Что именно — Савиньи понял, лишь когда они отмыли, отогрели его. Придали ему человеческий вид. Одели посланца из будущего, в соответствии с инструкцией Бланшара распечатав присланный из Москвы сундук. Мягкие сапоги, простой драгунский мундир, серый сюртук… И шляпа. Та самая шляпа.

Только увидев незнакомца в этом наряде, Савиньи понял, кого им прислали из будущего.

Хотя у «гостя» по-прежнему подрагивали руки, а из глаз так и не ушло осоловелое выражение… Но, несомненно, это был он — император французов. Не просто двойник.

В нем было нечто такое, что не по зубам было его близнецу, ныне взирающему из окон Петровского дворца на зарево Москвы. При всем величии тот, второй, был всего-навсего человек. Этот — нет.

Это выяснилось очень скоро. Присланный потомками Наполеон начал говорить. И ад пришел на землю.

* * *

Лычевка горела. Алые отсветы плясали по улицам, отражаясь в лужах. Сонмы искр летели по прихоти ветра, мешаясь сухими листьями и каплями дождя. Повсюду лежали мертвые тела. На большинстве были изодранные французские мундиры.

Но встречались и наши — русские крестьяне. Женщины. Дети. Немногочисленные жители деревни, которых мы подкармливали захваченным у француза фуражом.

А вот спасти не успели.

Мы с Еремеевым даже не успели предупредить Денисова, доставить к нему плененного наполеоновского академика. Мы оплошали.

Савиньи продолжал говорить, речь его было не остановить. Я подумывал уж заткнуть ему рот кляпом и немедля везти в расположение нашей партии, когда…

Лес вокруг нас ожил.

Они появлялись между разлапистых елей, выскакивали из сухих зарослей дикой малины, перескакивали через валежник…

Они шли за нами не как организованный отряд, преследующий партизан, — к такому мы были готовы, услыхали бы за версту.

Они передвигались, как толпа дикарей — бесшумно и стремительно. Пригибаясь к земле, ползя на брюхе и на четвереньках. Втягивая ноздрями холодный воздух, будто гончие.

Если бы не дикий, торжествующий вопль, который издал их предводитель, завидев нас, мы не успели бы сделать даже пары выстрелов.

Но мы успели.

Отбросив пистолеты, выхватили сабли, встали посреди поляны спина к спине.

Рыжеусый хорунжий, выписывающий клинком угрожающие восьмерки.

Казачий кашевар в мундире мамелюка, с черным лицом африканца.

Я — мечтательный гусарский корнет, вновь встретившийся лицом к лицу с собственными кошмарами.

За нашими спинами спрятался академик — лилипут, впустивший в мир Зло, которое подступало теперь вплотную к нам.

Они кружили между елей, улюлюкая и визжа.

Такие неуместные в этом привычном с детства — своим сумеречным спокойствием, сонной леностью — русском хвойном лесу.

Безумцы. Дикари.

На них остались еще обрывки прежних мундиров — вот бело-зеленый испанец, но щеки его, будто украшение, протыкают два гвоздя; вот красный голландский улан, но лицо его исцарапано, изрезано чудовищным узором. Они могли бы застрелить нас, но словно позабыли, как обращаться с огнестрельным оружием. Свои ружья они держали штыком вниз, перехватив на манер копий.

Они атаковали все одновременно — по команде своего предводителя — грудь его по-прежнему защищала кавалерийская кираса, но головной убор он усовершенствовал — вместо каски с конским хвостом напялил на себя отрезанную лошадиную голову, оскаленную, с выпученными поблекшими глазами, еще не тронутую тлением, совсем свежую.

Команда была отдана не словами. Это был звериный рык, каким дикий хищник созывает свою стаю. В нем не было ничего человеческого. Как и во всем этом страшном племени, окружившем нас, угрожавшем нам своими клинками и пиками.

Вот они, те, о ком говорили и Ржевский, и Савиньи — Новая Армия Нового Бонапарта.

Сталь встретилась со сталью — с лязгом и искрами. Пошла отчаянная рубка. Я уложил не менее троих. Еремеев орудовал шашкой сплеча, как рубящий хворост лесоруб, каждым ударом встречая податливую плоть.

Нас опрокинули и смяли. Страшный удар под ребро поверг меня на землю. Я успел заметить, как взмывает к верхушкам елей тело Феофана в зеленых шальварах и алой венгерке, вздернутое на пики. Следом увидел, как на хвойный ковер упало окровавленное пенсне Савиньи. Его дикари разодрали на части.

Нас с Еремеевым, обезоруженных, избитых, залитых кровью, потащили через лес. В ставку лжеимператора.

Над Лычевкой стоял дикий крик, звериный вой. Между горящих изб и по косогору, на котором высился зловещий в алых отсветах старинный монастырь, метались человеческие фигуры. Кроме общих очертаний — ничего человеческого в них не оставалось.

Они пели и плакали, смеялись и визжали. Будто боясь собственных лиц, остатков человеческого в себе — расцарапывали их, резали штыками и бритвами. Напяливали на головы еще горячие шкуры, содранные с собственных лошадей. Наряженные кто во что — в блистающих золотом ризах священников и женских салопах, замотанные прелой соломой и еще дымящимися внутренностями, стадо безумцев, дикий карнавал монстров.

Бонапарта в этой безумной сумятице можно было найти без труда. Он был его средоточием. Находился где-то за стенами монастыря. К нему нас и тащили.

Слышно его было издалека. Голос его дробился, распадаясь на части, повторялся многократным эхом. Его подхватывали шныряющие вокруг Лычевки озверелые нелюди, бормоча и шепча, твердя как молитву.

Наполеон говорил:

— Черпая ладонями звездную пыль, ловя метеоры и срывая огненные цветы — мы обошли сто морей, мы заглянули за край небосклона. Ныне мы возвращаемся в мир. Не как гости — как хозяева. Ныне мы вершим новое царство человечье, которое длиться будет тысячу тысяч лет…

Я вслушивался в его голос. И чем больше слушал — тем глубже увязал в паутине навязчивого бреда, клубящегося морока, однажды уже открывшегося мне. В тот миг, когда я вошел в избу на окраине Городища, узнал в раненом на лавке человека, спасшего мне жизнь. И услышал его голос.

Это у них с ложным Бонапартом было общее. Оба они сумели обмануть время. Оба расплатились за это рассудком. Но, кроме того, получили и еще кое-что. Эти СЛОВА, способные подавлять волю и вызывать навязчивые видения. Эти слова, благодаря которым Лычевка превратилась в ожившую картину Босха или Брейгеля.

Нас подвели к нему. Бонапарт стоял на ступенях церкви. Всё тут было залито кровью. Вздернутые на пики головы, выпотрошенные тела… Дикое кощунство. Пришествие антихриста.

Он стоял посреди всего этого, в своей знаменитой шляпе, в забрызганном кровью сером сюртуке. Простирал перепачканную ладонь, благословляя свое воинство. Ему подали почтительно, с поклоном, как драгоценный дар, голову Савиньи, он поднял ее за волосы, показывая всем, продолжил свою речь:

— Вам лгали, что свет подарит избавление, но истинный свет лишь оковы и решетки для человечьего духа. Ныне я избавляю вас от них. Вознесите очи ваши — что вы узрите? Алмазное крошево на черном. Мы — те алмазы. А свобода наша не имеет границ и рамок. Она черна и безгранична. Забудьте всё, что было, дети новой Эры. Я пришел дать вам свободу. Истинную свободу, имя которой — тьма.

Кинув к ногам императора, нас с Еремеевым даже не потрудились связать, отметил я частью угасающего рассудка.

Потому что мы не пленники здесь. Мы даже не гости. Мы полноправные участники. Ответы приходили ко мне сами. Голос звучал внутри моей головы, отталкиваясь от стенок черепа, звал меня присоединиться, вкусить новой прекрасной жизни. Стать у истоков нового земного царства. Царства, у которого не будет живых врагов и которое простоит тысячи лет…

Надо только скрепить договор. Еремеев — вот он, стоит рядом со мной, клонясь тяжелой окровавленной головой к земле. Я должен избавить его от мук, должен вырвать его сердце — собственными руками. И поднести в дар моему императору…

Я почувствовал острое желание расцарапать свое лицо. Изменить его. Скрыть его. Я теперь стану частью великой Империи человеческой, — к чему мне мое лицо?

Еремеев всхрапнул, подался вперед, отчаянным рывком преодолев несколько ступеней. Оказался лицом к лицу с Бонапартом. Тот попятился, опуская руку, в которой держал голову Савиньи, прерывая свою речь…

Еремеев коротко ударил его ножом. А затем — еще. И еще.

Наполеон крякнул, покачнулся, согнувшись пополам, покатился вниз по ступеням… Так и остался лежать, широко раскинув руки, среди требухи и кровавых луж.

Толпа отхлынула, роняя пики и сабли. Задохнулась криком, затаила дыхание. Люди изуродованные, оборванные, оглядывали друг друга, не понимая, где оказались.

Голос пропал. Слова смолкли. Наваждение рассеялось.

Еремеев тяжело опустился на ступени рядом со мной.

— Помилуй господи, — сказал он. — Кажись, ушатал супостата.

По щекам моим текли слезы.

Мы смотрели на тех, внизу. Они ходили по двору, как тени, сталкиваясь лбами, роняли оружие. У них не было больше сил на крик, накричались, потеряли голос… Могли только стонать, шептать, причитать. Они не понимали, где они и кто они. Не помнили своих имен. Как марионетки с перерезанными нитями, навек потерявшие своего кукловода.

Кукловод валялся у ступеней, лицом вниз, широко раскинув руки.

— Он говорил по-французски, — сказал я Еремееву. — Поэтому на тебя его трюки не подействовали. Как и на Феофана. А карлик спасся тем, что был глуховат… Хоть и ненадолго спасся. Но я… Я был почти готов. Я почти поддался… Страшно представить, что было бы…

— Какие уж трюки, корнет. Эдакие звери, ты погляди, чего творят на освященной земле, совсем спятили санкюлоты, мать их!

— Война, — сказал я. — Это всегда безумие.

— И то верно.

Он, кряхтя, тяжело поднялся на ноги:

— Пойдем, Вихров. Пока эти не очухались… нам еще надобно аппаратом заняться, о котором карла толковал…

Я проследил за его взглядом. Конструкция стояла на углу монастырского двора. В ней действительно было что-то от аэростата. Овальная форма каркаса, титанический шар, лоснящийся в зареве пожарища. Сходни ведут к небольшой площадке, на которой установлена причудливого вида аппаратура. Какие-то многочисленные трубки, колбы, рычаги. Из двух отдушин по бокам, время от времени, с шипением вырывались клочья пара.

Конструкция продолжала работать. Сколько еще сюрпризов преподнесет нам Время? Каких еще гостей нам ждать из Будущего?

Пожалуй, хватит.

— Как думаешь, Еремеев, эти нехристи весь порох извели?

— Навряд ли. Куда им стрелять-то, они вон и говорить по-человечьи разучились. Сколько потребуется?

— Бочонка два, думаю, хватит…

* * *

Громыхнуло так, что задрожала земля. Пожар взвился до самых небес, в вое пламени слышались отзвуки безумного смеха.

Мы ковыляли как могли быстро, поддерживая друг друга. Но вот в спину нам дохнуло жаром, мы упали, следом заскользили дымные клубы, посыпались искры и тлеющие угли.

— К ядреному лешему в труху! — захохотал Еремеев.

Я засмеялся тоже. Болело сломанное ребро, колотые раны в предплечье и бедре, но я не мог не смеяться.

Дым рассеивался, показались огоньки факелов.

К нам, лежащим на земле и смеющимся, медленно подъехал блестящий всадник на сером в яблоках коне. На плечо наброшен черный ментик с золотыми шнурами, алые чикчиры, черная меховая шапка с пышным алым султаном. Поперек щеки сабельный шрам, пшеничного цвета тонкие подкрученные усы.

— Добрый вечер, месье Ферро, — сказал я. — Увы, но бал окончен. Вы опоздали.

— Русские?! Откуда тебе известно мое имя?

— Вам привет от господина Савиньи… И от его величества.

Ферро растянул губы в улыбке:

— Значит, у них ничего не получилось? Я в этом не сомневался…

— Переписывать историю — неблагодарное занятие, месье Ферро. Как ни старайся, старушка Клио оказывается сильнее.

— Лучше жалеть о том, что сделано, — ответил Ферро, — чем о том, что не сделано. Тем более что я никогда не жалею о своих поступках.

Не сводя с нас глаз, он поднял руку. Мир перед глазами плыл, но я сумел разглядеть подходящих пехотинцев с ружьями наизготовку.

— Хотите сказать что-нибудь напоследок? — осведомился Ферро.

Конечно, я хотел. У меня на такой случай была в запасе пара неплохих фраз.

Но не успел я разлепить губ, как ночь раскололо надвое оглушительное «Ура-а-а-а!».

А следом раздалось знакомое, торжествующее:

— Хузары, круши!! Руби в песи!!

Черная тень — всадник с нацеленным вперед клинком — сшиблась с Ферро.

Клинки зазвенели, заскрежетали, рассыпая искры. Бешено ржали кони. Круговерть боя, пляска смерти закружила окрест нас.

Из дыма неслись, размахивая саблями, гусары в зачехленных киверах и шинелях, казаки с шашками наголо, с пиками наперевес — башкиры и киргизы в своих характерных шапках и халатах…

Всё кончено было в считаные минуты.

Французы, рассеянные по полю партизанами, спешно бросали ружья, поднимали руки, сдаваясь.

Денисов подъехал к нам. В одной его руке была обнаженная шашка, в другой — знакомый черный ментик с золотыми шнурами. Вытерев им клинок, он бросил его на землю.

Темные волосы командира развевались, меж ними плескала, будто крошечный стяг, тонкая седая прядь.

— Вы дурно выглядите, господа, — сказал он.

— Василий Давыдыч, мы… — Я закашлялся, покачнулся. Еремеев поддержал меня за плечи.

— Доложите после, — сказал Денисов, пряча шашку в ножны. — Похоже, что доклад этот займет много времени… Беркутов, рому им!

Митенька спешился, побежал к нам, на ходу раскупоривая флягу.

Денисов смотрел на полыхающий монастырь. В зрачках его плясали отблески пламени.

— Глядя на вас с хорунжим, можно предположить, что вам пришлось драться с самим чертом.

Я отпил из фляги, почувствовал, как по жилам растекается благословенное тепло, передал флягу Еремееву:

— Так всё и было, господин подполковник.

— Верно, — отпив из фляги, сказал Еремеев. — Жаль, шляпы у него не прихватил. Всё сгорело… А без шляпы-то, кто мне теперь поверит?

Появился Гельнер с саквояжем, принялся осматривать наши раны, хлопотать, перевязывать.

Денисов втянул ноздрями запахи пожарища, поведя шеей, расстегнул тесный воротник.

— А хоть бы и с ним, с самим чертом, — негромко сказал он. — За Россию-матушку и супротив него — в радость… Молодцами, Вихров! Беркутов, приведи коней нашим героям… Мы возвращаемся. Нынче мы будем праздновать, господа! Закатим истинный пир!

— По какому же случаю пир, Василий Давыдыч? — спросил я, аккуратно поглаживая поломанный бок, морщась от боли.

— Прибыл курьер из Калуги, — Денисов дал коню пяток, отъезжая от нас, улыбнулся через плечо. — Москва оставлена французами. Неприятель начал отступление.

Александр Свистунов. Русский гамбит
^{Хроники войны 1812 года}

22 сентября 1812 года

Уж полночь близится, а Бонапарт не спит. И дождь стучит отчаянно по крыше. Но этот шум приятней, чем дневная канонада, разрывы ядер и стоны раненых.

Выходит к нам Пьер Дежан, адъютант Наполеона.

— Не спит? — спрашиваю и вежливо покашливаю.

— Его величество размышляет, — отвечает он с важностью.

Я с пониманием киваю, нельзя мешать императору Франции.

— Будем ждать? — обращаюсь к моему дорогому соратнику Де Брюни. — Жан-Батист, предлагаю выйти в соседнюю избу и откупорить шампанского, что ли, бутылку или чего покрепче, чтобы согреться.

— Извольте, мосье Д’Обержон.

Антуан Виктор Огюстэн Д’Обержон — это я на сей момент. Полковник французской армии, застрявший в глуби огромной России в маленьком никчемном городке Малоярославце. Как мы бились при Бородино! Как львы! Как раненые звери! И не одолели русских. И почему было не взять Москву? Нашему львиному войску необходим отдых и почетный мир с русскими. Русские отличные солдаты. Они превосходно пополнили бы нашу армию. С русскими мы бы завоевали Индию. Но император рассудил по-иному. Наша армия вместо Москвы взяла Малоярославец. Теперь ждем подкрепления и будем разворачивать войска на Санкт-Петербург. Там русские запросят пощады. Но это еще когда будет. А пока русские осаждают нас со всех сторон. А мы тут стоим, мерзнем при этой варварской погоде и устало огрызаемся на их непрерывные атаки.

Солдаты генерала Ермолова здесь, под Малоярославцем. Корпус Раевского тоже движется к нам. Разведка доносит, что сам русский фельдмаршал Кутузов за Раевским развернул русскую армию. И три баталиона италианцев уже не очень хотят сражаться за нашего любимого императора. И поляки устали воевать, но мы все ждем прибытия второй армии, собранной Марией Луизой Австрийской. Еще четыреста тысяч французов, поляков, италианцев с боями движутся через Пруссию. Этих птенцов необученных еще долго в наших войсках будут звать Марий Луизами.

А ведь грядет новая большая битва. И мы, французы и русские солдаты, покроем себя славой под стенами Малоярославца.

Но у нас, доблестных вояк старой гвардии, сегодня в ночь, другая битва.

Ермолов расположил против главных ворот города батарею в сорок орудий. Ровно в полночь, через три минуты он даст залп, и в атаку пойдут роты полковника Никитина. Это наш шанс.

Де Брюни всё понял буквально. Он уже разлил шампанское в фужеры и кромсает неочищенный апельсин штыком, который отнял у адъютанта. И где он только взял фрукт среди снежных пампасов России? У Наполеона позаимствовал? Из Марокко, наверное, прислали.

Я кладу свою руку поверх его пальцев. Останавливаю раздирание апельсина.

— Не время, — говорю, — зови наших. Пора.

Жан-Батист кивает. Исчезает на минуту. А вскоре появляется вся наша великолепная семерка. Старая гвардия Наполеона. Ребята высокие. Медвежьи шапки чуть не задевают за стропила русской избы, глаза горят, губы угрюмо сомкнуты, усы топорщатся. Все бледны и сосредоточенны. Еще бы! Решается судьба всей кампании и будущего мира!

Еще мгновение. Вот он, гром среди звездного неба. Ударили пушки. Интересно, сколь долгую атаку сможет устроить Ермолов? Но нам много времени не понадобится.

Входим с Де Брюни к императору. Бледный приземистый человечек. Огромный лоб выдает недюжинный ум. А его суровый взгляд порой повергает в трепет целые армии. В том числе и нас, французских генералов. Но нынче взгляд у него не уничтожающий, скорее вопросительный. Бонапарт встревожен.

— Что там творится, Д’Обержон? — резко выкрикивает он.

— Ермолов атакует, — отвечаю.

— Итак, мосье Д’Обержон и Де Брюни, — отрывисто произносит император, — мне известно, что вы достойнейшие офицеры. И вас не сможет напугать горстка русских солдат. Сейчас мы их отбросим. Позовите ко мне Мюрата.

— Нет, ваше величество, нас не могут напугать русские солдаты. Мы сами русские солдаты, — отвечаю.

Теперь Бонапарт продемонстрировал свой знаменитый суровый взгляд. Но Де Брюни стоял сзади, а я опустил глаза и схватил Наполеона за руки. В свете свечей его перекошенное лицо моментально побелело, и проклятия должны были посыпаться на меня, но рот ему закрыл платком Де Брюни. Запах хлороформа распространился по комнате. Через минуту император спал.

— Где взял? — спрашиваю Жан-Батиста про усыпляющее.

— Сам сделал, — отвечает, — а шампанское так и не выпили.

— Некогда. Переодевай его.

Наши соратники отправили всех курьеров подальше, а слегка помятый Пьер Дежан был готов к сотрудничеству.

— Это, — показываю ему на одетого в гвардейский мундир полковника русской артиллерии Наполеона, — раненый пленник, — и кивер ему прямо на нос надвигаю, чтобы не узнали случайно. — Запомнил? — рявкаю на него.

— Конечно, мосье, — испуганно отвечает адъютант.

— Вперед, — командую. Краем глаза успеваю заметить, что Де Брюни прихватил бутылку шампанского, апельсин оставил. Ладно, думаю, может, и будет повод отметить. Однако нам еще сквозь всю наполеоновскую армию пройти. Только бы он не проснулся.

Наполеона уложили в самую грязную телегу, которую только нашли в лагере, посадили четверых наших гвардейцев. Мы шли пешком, следом за телегой. Лошадей вели на поводу. Дождь прошел недолгий, дорога не раскисла. Де Брюни держал Дежана под ручку, иногда подбадривал кончиком острого кинжала, спрятанного в рукаве. Идем медленно и печально. Войсками город забит, но нас беспрекословно пропускают — несколько высших офицеров во главе с адъютантом императора везут по личному приказу Наполеона больного русского полковника для обмена на захваченного вчера генерала Пьера Ватье, о чем еще днем было договорено и о чем всем встречным с удовольствием и даже с излишней радостью сообщает Дежан.

Я думаю. Часовых Дежан предупредил, что императора до утра беспокоить нельзя, по его личному распоряжению, хоть вся русская армия будет штурмовать Малоярославец. Впрочем, пушки Ермолова уже умолкли. Наступило затишье до утра. Надеюсь, в присутствии адъютанта императора и высших офицеров наполеоновской армии, то есть меня и Де Брюни, никакой капрал не будет всматриваться в лицо русского полковника, который к тому же болен лихорадкой. А сердце колотится, как ненормальное. Любая случайность может сорвать дело. Нет, должно получиться.

Прибываем на аванпосты. Резким криком призываю капитана уланов. По-моему, это поляки Понятовского.

— Принесите мне белый флаг, — приказываю.

— Но мы не сдаемся, пан полковник? — растерянно спрашивает он.

— Нет, — отвечаю, — мы меняем полудохлого русского офицера на генерала Ватье. Придержи мне стремя, — прошу пешего польского солдата. Тот с бешеным усердием бросился к моему Барабану, чуть не боднул коня в брюхо.

Я сажусь в седло, разворачиваю белый флаг, трогаю коня. Двое наших скачут чуть впереди с факелами, так, чтобы мой белый флаг был освещен. Чахлые лошадки влекут нашу телегу. Взглядом показываю Де Брюни, чтобы приглядывал за адъютантом. Оба они там же, в телеге с Бонапартом. Жан-Батист справляется. Только Дежан хотел крикнуть, что это не русский, это их любимый император в телеге валяется, как Де Брюни его крепко обнял и так сурово прижал, что Дежан только скорбно кивнул головой в ответ на пожелание удачи от уланов.

Под барабанный бой взял я у поляков одного барабанщика, мы двинулись к русским навстречу. Вот и полковник Никитин. Радостный такой. Улыбка, правда, кривая в свете факелов и глаза, будто красным налиты, волнуется.

Телегу эскадрон русских драгун обступил. Все штуцерами вооружены, в сторону французов целятся. Сердце колотится и уже в висках стучит. Еще бы версту проехать…

— Убедительнейшая просьба, господин полковник! — кричу на скаку. — Отдайте им генерала Ватье. Время выиграем.

— Непременно, господин полковник, — отвечает он мне и отправляет вперед на французские позиции драгунов с пленным генералом.

А я даже удивляюсь. Час прошел, а Бонапарта не хватились. Хотя для каждого француза, от солдата до маршала, приказ Наполеона — это святое. Сказал не беспокоить, значит не беспокоить. Зато без императора, без его железной воли, без его категоричных приказов, армию ждут разброд и шатания. И это замечательно. Мы сорвем планы Евро-Американских Соединенных Штатов.

Скоро мы добрались до русского лагеря. Волнение улеглось, зато усталость навалилась, будто не пару, а сотню-другую верст проскакали.

— Господин полковник, — обращаюсь я к Никитину, — пора нас разоружить и поместить под арест.

Саблю свою снимаю и прямо в деревянных ножнах ему протягиваю, оба пистолета отдаю, и чувство сожаления просыпается. Привык к этому примитивному оружию начала девятнадцатого века, расставаться жалко. Соратники мои тоже сдали оружие.

— Поторопимся, господа, — кричу и коня пришпориваю, — где тут в плен сдаются? А то у нас перевоплощение скоро.

Точно, думаю, и оружие стало привычным, и в местную жизнь вжились. К лошадиному навозу принюхались, и даже жрем что попало. И желудок выдерживает, что удивительно. Ведь засланцы мы, родом из будущего.

В нашем времени осталось всего два государства-гиганта, две империи, два полюса, которые своим взаимным притяжением и отталкиванием двигают весь мир по пути прогресса. Страны третьего мира плетутся либо за нами, Русско-Китайско-Японским Союзом, либо за Евро-Американскими Соединенными Штатами. И конечно, Штатам очень хотелось нарушить равновесие. Они до сих пор верят, что однополярный мир лучше, для них по крайней мере. Вот и начали на Западе интересоваться и экспериментировать с историей. Различные модели развития человечества строили. То, понимаешь ли, Ленина, Владимира Ильича нашего, в Финляндии на весь семнадцатый год в их знаменитой тюрьме «Вантаа» запирали — он там написал великолепный утопический роман про коммунизм «Мир без денег», то Чингисхана с пути истинного сбивали, пытались в буддизм обратить и в Индию отправить да там и закусать насмерть кобрами. А то неандертальца Уыха из пасти саблезубого тигра вытаскивали, ценными навыками снабжали и даже интеллект прививали искусственно. Чтобы конкуренцию составить кроманьонцам. И ничего. История всё равно возвращалась на накатанные рельсы.

Наконец после долгих расчетов в самом мощном западном вычислительном центре, в Массачусетсе, нащупали вроде бы рабочую модель изменения прошлого.

Наполеон должен был победить Россию и разрушить Санкт-Петербург до основания. Тогда и не случится никогда больше Русско-Китайско-Японского Союза. И наступит нам полное доминирование Евро-Американских Соединенных Штатов. И назвали американцы эту операцию «Новый Наполеон».

Фиг вам, сказали мы с китайцами и японцами. Пришлось готовить хроноконтроперацию. Нас, спецназ, элиту космического флота, сделали хронолазами. Засланцы мы. Нельзя, оказывается, механически перебросить кого-то в прошлое. Нет, он должен занять там место конкретного, тогда живущего человека и именно его руками творить все безобразия. Я-то в Наполеоны просился, но что-то не срослось у наших ученых или западники их опередили, но быть командиром французской бригады тоже неплохо. Должность генеральская, доступ к Бонапарту мы имеем. Вон он ворочается связанный. Сейчас окончательно очнется и ругаться начнет. А может, в мрачное молчание впадет. Будет предаваться отчаянию. Репетировать ссылку на «Святую Елену». Но мне пора. Пора покинуть славного вояку Антуана Виктора Огюстэна Д’Обержона. Пусть себе посидит в русском плену. А я перевоплощаюсь в близкого мне по русскому духу Дениса Давыдова. Наступает вторая фаза контр-операции «Старый Наполеон».

23 сентября 1812 года

— Денис Васильевич, — дергает меня кто-то за плечо и кричит взволнованно, — поднимайтесь, ваше благородие.

Глаза открываю. Бедряга меня будит и головой трясет, будто нехорошие мысли отгоняет.

— С Наполеоном что? — спрашиваю.

Я ведь так и уснул возле камина, даже мундир не снял, конечно, для партизана постель — попона боевого коня. Но иногда и до нее не доползти от усталости.

А Бедряга весь в струнку вытянулся, докладывать готовится. Мой соратник, Ахтырского гусарского полка штабс-ротмистр, росту малого, но блистательной храбрости, верный товарищ на биваках. В битвах — впереди всех, горит как свечка. Надеюсь, и новости принес не досадные.

— Успех наш в поимке Бонапарта, — докладывает Бедряга и заикается от торопливости, — пробудил деятельность французских маршалов Мюрата, Нея и Даву собрать все конные полки и составить несколько сильных отрядов. По нашу душу скачут пять тысяч рядовых, восемнадцать офицеров и лично дивизионный генерал Клеман де ля Ронсьер. Мюрат предписал ему очистить от партизан Давыдова всё пространство между Вязьмою и Гжатью, разбить непременно всю нашу партию, привезти Давыдова в Вязьму живого или мертвого и выведать, где Наполеон.

— Придется известить Мюрата, что у меня другие намерения, — собираю свое оружие и отдаю приказ, — вся наша партия, гусары и казаки, должны выступить тотчас по дороге к селу Шуйскому. Далее пойдем по лощине, покрытой лесом, и отступим через Румянцево в Андреевское. Там проведем ночь, в строжайшей тайне отправим Наполеона в Москву либо в Санкт-Петербург.

Только Бедряга вышел, поручик Бекетов является. Славный малый тела тучного, круглолицый, златокудрый, весельчак, с умом объемистым, тонким и образованным. Офицер весьма храбрый и надежный даже и для отдельных поручений. Смущается чего-то, не говорит, зачем пришел. Наконец вымолвил:

— Его превосходительство князь Петр Голицын с особыми полномочиями прибыл, Денис Васильевич. Может, не будем его принимать? Он всегда дурные вести приносит.

— Ну, как не принять, — отвечаю, — зови, но сам не уходи. Постой рядом.

А вот и князь. Шествует. Сколько спеси! Взор орлиный, делает вид, что насквозь меня видит. Треуголку снимает и небрежно в Бекетова бросает. Тот ловит. А Голицын на меня надвигается. Вот бывают такие люди, с которыми даже в чистом поле находиться тесно. Быстрее хочется от их общества избавиться. Делаю самую любезную улыбку из всех своих притворных и спрашиваю сладенько:

— Милый князь, каким ветром занесла вас судьба нелегкая в нашу богом забытую деревеньку?

— Долг, полковник Давыдов, долг перед Отечеством и государем.

И пытается посмотреть сверху вниз на меня. Щас. Я уже не тот Денис Давыдов. Нынче у меня рост под метр девяносто.

— Вот как, — начинаю издеваться, — а я думал у вас долги только карточные.

— Давыдов! — громко орет он. — Вы забываетесь!

— Ну ладно, ладно, — примирительно отвечаю, — у вас, поди, дело.

— У меня приказ светлейшего, — это он на Кутузова намекает, — ввиду чрезвычайной ситуации, вокруг вас полно французов, я обязан забрать у вас Наполеона и со всей осторожностью препроводить его в Санкт-Петербург.

— Приказ письменный? — с надеждой в голосе спрашиваю.

— Ну что вы, однако, как же я мог такой приказ с собой везти. Не дай бог, французы бы перехватили.

— Значит, нет приказа.

— Приказ есть, вы, что, слову офицера и дворянина не верите?

— Верю, верю, — успокаиваю его, — вот только сомневаюсь, что вы Бонапарта до Санкт-Петербурга благополучно довезете. Отобьют его у вас французы. Вы вон даже девицу укараулить не смогли, а тут император Франции.

— Что? — орет князь хрипло, как конь подраненный, побагровел весь от злости. Рукой у пояса шарит, пистолет с трудом вытаскивает и мне в грудь ствол наставляет. — На Лизу Злотницкую намекаете?

Я спокоен, зато Бекетов среагировал. Вмиг ударом сверху пистолет выбил и начал князю руки крутить.

— Оставь его, поручик, — махнул я рукой, — это наш старый спор. Хотели бы — давно друг друга убили.

— Это нечестно было, — всхлипнул Голицын, — вы ее просто украли, гусар.

Слово «гусар» он произнес с обидной интонацией.

— На гусара, — говорю, — я не обижаюсь, это звание почетное, а Лизу вы сами проспали за карточным столом и вашими кутежами.

— Не вам судить о моем образе жизни.

— Да я и не сужу. Просто пока вы вино кушали с собутыльниками, я Лизочке шампань наливал и стихи читал. Мне положительно одно четверостишье удалось. Послушаете?

— Не врите полковник, вы ее анекдотами прельстили.

— Ну и это тоже. У нее даже любимые есть, про поручика Ржевского. Про бал и Наташу Ростову, про колокольню тоже.

— Ну, ты и гад, Давыдов, животное бобруйское, украл-таки племянницу Раевских.

— Фу, князь, как вы выражаетесь. Как будто и не из местных. Не из начала девятнадцатого века. А, так вы засланец! Вопрос, чьих будете? Западный вы человек или восточный? А ну-ка, Бекетов, вяжи ему руки.

А здоровый мужик князь. И подготовочка имеется. Знает рукопашный бой. Пришлось Бекетову помогать. Плечо мне Голицын чуть не вывернул, да и поручику синяк локтем на скуле оставил. Но обездвижили мы его. Потом долго русский мат и английские ругательства вперемежку слушали.

Пока князь на полу валялся, Бекетов по моему повелению за подмогой сбегал. А вот и мои соратники вчетвером. Впереди майор Волынского уланского полка Степан Храповицкий росту менее среднего, тела тучного, лица смуглого, волоса черного, борода клином; ума делового и веселого, характера вспыльчивого, человек возвышенных чувств, строжайших правил и исполненный дарований, как для поля сражения, так и для кабинета. Он-то мне и нужен.

— Степан, — обращаюсь по-дружески, — французы, понимаешь, приближаются. Надобно нам выступать.

— Слушаю вас со вниманием, Денис Васильевич.

— Со всей быстротой и осторожностью мы пойдем всей партией в Санкт-Петербург, чтобы особого пленника государю доставить. Ты с уланами и с крестьянским ополчением здесь останешься, дабы ввести в заблуждение генерала Ронсьера. Лес густой. Посредством сего леса сможешь скрывать свои движения. Ударил по французскому авангарду — и отошел в убежище. Кусай их почаще. Пусть думают, что здесь вся наша партия. Понапрасну не рискуй. Через сутки уходи к Малоярославцу. Соединяйся с нашими армиями. Я тоже вскорости прибуду к светлейшему.

Я на секунду задумался. Слышал ли сие князь? Для него ведь говорю. Пусть доложит французам, что по дороге на Питер нас надо искать. Думаю, слышал.

— Вот еще что, друг Храповицкий. Есть у меня такое подозрение, что князь Голицын не в себе, умом их превосходительство тронулись. Возьми-ка его, запри в крепком сарае. А завтра и отпустишь. Потому как вроде он и русский, может, в себя придет. А не придет, так и не велика беда, завтра уже не навредит.

Храповицкий молча кивнул. Сомкнулись уланы вокруг князя и унесли его в сарайчик. Тот еще вякнул напоследок, что всех на каторгу гнить отправит, ну и заткнулся скоро.

— Пойдем, — говорю Бекетову, — выступать пора. Как там наш пленник?

— Их величество мрачнее тучи сегодня. И кушать отказываются. Только три чашки кофея с утра выпил да полфунта печенья слопал. Требует немедленно его к царю Александру доставить. Мирный договор готов обсудить.

— Требует — доставим. Переодень его только в мужицкий кафтан. Ну и остальную одежонку подбери. Чтобы не выделялся из нашей партизанской толпы.

Только мы из избы вышли, выстрелы ударили, да часто так.

Что такое? Неужели французы? Ан нет. Ротмистр Чеченский палит с двух рук. Только и успевают ему пистолеты подносить.

Чеченский — черкес, вывезенный из Чечни младенцем и возмужавший в России. Росту малого, сухощавый, горбоносый, цвету лица бронзового, волоса черного, взора орлиного. Характер ярый, запальчивый и неукротимый, беспредельной сметливости человек и решимости мгновенной.

И в кого же он стреляет? Да в своих.

— Это что такое? — кричу в малой паузе между выстрелов. — Прекратить немедленно.

Чеченский вытянулся смирно, потом посмотрел на меня с хитрым прищуром, улыбается.

— Денис Васильевич, — укоризненно он отвечает, — мы же не дурака валяем. Обучаю казаков маятник под пулями качать, вместе с лошадьми.

— Да?! — удивляюсь. — Покажи.

— Пистолеты, — командует Чеченский.

Ему тут же подносят заряженные.

Выстрел. Каурая лошадка скачет, как лягушка. Вверх, вниз, вправо, влево. Еще выстрел, еще. Казак в седле танцует вместе с лошадью. Такие па исполняет, прямо цирковой джигит.

— Хорошо, — говорю, — хорошая школа у нас, спецназа космического, надеюсь, пулей никого не зацепил.

— Что вы, господин полковник, на метр в сторону стреляю. Да, жаль, наше современное оружие нельзя сюда притащить. Мы бы развернулись.

— Тебе дай волю. Ты бы с пучковым автоматом и скорчером всю армию французскую заставил мазурку танцевать. Сразу полмиллиона человек. Очень хорошо, что в этот мир нельзя никаких предметов тащить. Голыми сюда пришли, голыми и уйдем. Так, всё, прекратить тренировку. Бекетов, пригласите ко мне Попова тринадцатого. Выступаем.

Скоро Попов прибыл. Усатый казак, здоровый как медведь, нрава веселого, отваги редкой, но выдумки небольшой. И лошадь ему под стать. Тяжеловоз.

Объясняю задачу подробно.

— Попов, — говорю, — берешь сотню казачков, скачешь впереди по дороге на Москву.

Есаул молча кивает, даже не задумывается, почему Москва. Попов сроду моих приказов не обсуждал, какими бы загадочными они ни были.

— Мы выступаем через час. У меня будет триста сабель и три телеги с особым грузом. Боеприпасы и пленные. Твоя задача обнаруживать французские войска. Предупреждать мой отряд. В случае необходимости вступить в бой, отвлечь и увести противника. С собой ведем десять лошадей расседланных, чтобы вестовые могли на свежих скакать. Вперед, времени нет…

1 октября 1812 года

Нехорошо на душе. Обидно и зло. Сколько усилий впустую. Так удачно проскользнули мимо алчно рыщущих французских отрядов. Доставили Наполеона в Москву. В полной тайне, под прикрытием тысячи штыков сдал я императора французского генерал-губернатору графу Ростопчину, с непременным условием поместить Бонапарта в Кремле, крепко запереть его в каменной башне. Лазутчики доносили, что армия французская отступает из Малоярославца в полнейшем беспорядке. Мир можно было подписать. Так нет. Упустил я Голицына.

— Эй, ваше благородие, — резкий крик прервал мои сожаления, — куда же вы скачете на погибель?

Мужичонка в потрепанном кафтанчике, вилы на плече негрозно держит, вот только дорогу моему Барабану преграждает. Я руку поднимаю, гусар останавливаю.

— Чего тебе надобно, как там тебя?

— Фома я, — мужик отвечает, — так вы, ваше благородие, прямо в самый что ни на есть огонь скачете. Вся улица впереди полыхает.

— Спасибо тебе, Фома, — отвечаю и отряд свой разворачиваю. Как же, вспоминаю. Это первое дело, каким мы занялись, когда Наполеона в Кремль доставили. Москву надобно спалить, чтобы история повторилась. Сразу везде пожарные команды разослали с наказом зажечь все дома, которые жители покинули. Не был бы так занят своими огорчениями, давно запах дыма почуял. Гарь-то подступает вонючая.

Это титулярный советник Вороненко, что при Ростопчине служит, меня так расстроил.

Гарцую я на своей лошадке, любимом Барабане. Подковами искры из мостовой высекаю. Бекетов по улице бегает, казачков подгоняет. Те хворост под стены домов подкладывают, зажечь пытаются. А дома всё не занимаются. Конечно, стены из бревен сложены здоровенных, в два обхвата.

Бекетов подходит.

— Денис Васильевич, водки бы нам, — говорит, — а то так до ночи провозимся.

— Водки? — задумываюсь. — И сколько же тебе водки надобно? Бочку на улицу? Где ж я тебе столько возьму?

В это время Вороненко подъезжает. Лошадь, которая его коляску влечет, взмыленная, хрипит, уши прижимает, видно, скакал быстро. Конечно, кругом всё полыхает, впору из Москвы бежать, а не наоборот. А сам Вороненко взволнованный, губы дрожат, глаза навыкате, правая рука какие-то фигуры по воздуху выписывает, будто фехтует с кем.

— Господин полковник! — кричит. — Беда!

Я молчу, чего криком панику умножать.

— Князь Голицын, — продолжает он орать на всю улицу, — с бумагой от светлейшего Бонапарту вытребовал, чтобы в Санкт-Петербург к царю доставить. А доставил к французам. Теперь точно будет большое сражение. Кругом предатели, — продолжил он тоном потише и всхлипнул от обиды.

— Да не предатели, — отвечаю, — француз ваш Голицын.

А сам думаю, быстро они среагировали, ну правильно, кругом засланцы. Всё узнают из первых рук. И у Кутузова приказ про Наполеона они вытребовали. Жаль, так хорошо всё складывалось.

А Вороненко замер с открытым ртом, дым глотает, но ждет в волнении от меня распоряжений. Вот ведь человек растерялся. Представитель генерал-губернатора ждет приказа от гусарского полковника. Я и приказываю.

— Водки, — говорю, — доставьте, ваше превосходительство.

— Водки? — переспрашивает он растерянно, и глаза у него чуть из орбит не вылазят от удивления. Никак он не может Наполеона с водкой связать.

— Водки, — отвечаю, — бочек двадцать, надо же это сжечь, — и рукой на Москву показываю.

— Водки, значит, — бормочет себе под нос Вороненко, — а Бонапарт?

— Да черт с ним с Бонапартом! — кричу. — Москву пока спалите. А нас ждет новое сражение. Вперед, за мной, — командую я своему отряду.

Надо нам к Вязьме подтягиваться, на соединение с армией. Там же и Попов тринадцатый нас ждет с другой частью нашей партии. А мы плутаем дымными дорогами в обход пожаров по Москве.

— А ты чего, Фома? — обращаюсь я вновь к мужику. — Собирай своих и в лес. Война не окончена. Нас еще ждет Ватерлоо. Надобно прямо в России его устроить Наполеону.

Да, думаю я про Бонапарта, какой-то он был ненастоящий в плену нашем, какой же это корсиканец, тихий очень, даже ругался вполголоса. Точно засланец.

16 ноября 1812 года

— По мне, если этот остров и уйдет под воду, я и не охну, — это так светлейший Михайло Илларионович про англичан выразился.

Ну, может, этот остров, который Великобритания называется, и уйдет когда-нибудь под воду, но не в 1812 году. Да и в наше время, если мне память не изменяет, Британия живет и здравствует. Да пусть себе князь Кутузов не охает. А англичане пусть на помощь нам поспешают. Надеюсь, холода им не помешают пределов России достичь.

Ну, англичане в пути, а Наполеон с остатками армии вот он, на реке Березине близ Студенок встал, к переправе готовится. Надо что-то делать. Французов, может, и остатки, но тысяч восемьдесят боеспособного народу имеется. Да к нему еще сорок тысяч солдат генералов Виктора и Удино подошли. А у меня что? Сто пятьдесят гусар Ахтырского полка да четыреста казаков под командованием хорунжих Талаева и Астахова. Кутузов с армией идет из Копыса, войска генерала Чичагова двигаются к Шабашевичам. Эх, не успеют…

А французы на том берегу скопились. Торопятся, даже костры не развели, погреться. Наверняка мост строить будут. Ударить бы по ним. Ширина реки здесь всего-то триста саженей. И можно было бы пострелять, но опасно. Потому как первое, что устроили французы, — установили сорокапушечную батарею, чтобы под прикрытием оной мосты строить и нас отгонять. Поэтому мы сидим, из лесу носа не высовываем. Дозорных я выставил, они из-под заснеженных елок французов наблюдают, а мы пока лошадей овсом подкармливаем, чтобы не замерзли. Морозец-то чувствуется. Речка, правда, не встала, но льдины в бурном потоке встречаются, в том числе и огромадного размера с острыми краями. Это, конечно, затрудняет переход гусаров Удино вброд. Вон они полезли в воду с другого берега. Синенькие мундиры. Наверное, конфланский полк. Отважные ребята, бултыхаются в ледяной воде. И с лошадьми справляются. Вода им уже по брюхо, вот-вот поплывут. Кажется, я слышу французские проклятия, которые относятся и к льдинам, и к переправе, и к нам, русским, и особенно к этой проклятой войне.

Однако пора предпринять атаку. Как мы условились с Астаховым: два быстрых выстрела из пистолетов, один за другим и чуть погодя третий. И тогда мы несемся во весь опор на этих синеньких французиков, ударим с флангов, гусары слева, казаки справа. Пусть только вылезут из болота на берег, на нашу сухую сторону. А как в бою смешаемся, так неприятельские пушки и замолкнут.

— Бедряга, пистолеты мне! — кричу.

Гляжу, сотни две синеньких гусар на нашем берегу скопились, и другие следом лезут. Лошади в кучу сбиваются, чтобы согреться, и даже отсюда, с расстояния пятисот саженей слышно, как зубы у французов стучат от холода.

Пора.

Выстрел. Осечка. Хватаю третий пистолет. Выстрел. Пауза.

— Бедряга! — кричу отчаянно. — Дай еще пистолет!

Он молча протягивает. Надеюсь, заряжен. Третий выстрел. Теперь казаки поскачут.

— Вперед, Бедряга, — командую, — покажи им кузькину мать. Давай, ротмистр, растопчи их.

Сам под елкой остаюсь, покомандую отсюда. А конь хрипит, удила рвет, под седлом пляшет, в бой рвется. Пытаюсь успокоить Барабана. Нагибаюсь к морде, еще овса предлагаю с ладони. Однако некогда. Вот он, залп из наших штуцеров. И больше русские пока стрелять не будут. Некогда перезаряжать. Теперь только пики и сабли. Французы нестройно выстрелами отвечают. Но порядки их уже смешались. Вижу — драка знатная. Все в куче, кони, люди. Трудно уследить, где французские мундиры, где крестьянские кафтаны моих орлов, а где казацкие шапки. Эх, бинокля нет, а подзорную трубу с собой носить — мне только сейчас мысль пришла.

— Бекетов, ты здесь? — спрашиваю.

— Точно так, ваше благородие, здесь, как приказали.

— Ну-ка, посмотри, что там творится, у тебя глаза зорче.

— Бедряга жив, Денис Васильевич, я его крапчатую кобылу прекрасно вижу, рубится с французами. Да и шапки казацкие все синие мундиры в болото прибрежное загнали.

— Тогда пора, Бекетов, чего стоишь. Взял барабан и поскакал отход бить. Сейчас французские пушки ударят. Давай, поручик, скачи, милый.

Вскоре возвратился Бедряга, разгоряченный схваткой. Кафтан он свой потерял или скинул. Так в белой рубашке передо мной и предстал. Один рукав оторван, на груди дыра, сквозь которую видна длинная царапина на самодельном бронежилете, ну и на щеке кровь. Задели, видно, кончиком сабли.

— Превосходная схватка, Денис Васильевич. И французы добрые солдаты. Всё тело как единый нерв. Ни на одной из чужих планет не было столько адреналина. Там среди метановых смерчей всё как-то медленно. А здесь. Миг — и ты погиб. Или увернулся от смерти.

Свист, гром выстрела, взрыв. Снег слетел с нашей елки, и тугой воздух ударил в лицо. Французы из пушек по лесу палят. Тень пала слева. Это ротмистр Чеченский на вороном коне и сам весь в черном прискакал. Его конь сугроб разбросал копытами и под нашей елкой устроился.

— Денис Васильевич, — радостно орет Чеченский, а ядра всё взрываются, шум оглушительный, не слышно, как деревья ломаются, — а не ударить ли нам по французикам?

— Куда ударить? — спрашиваю. — Сорок пушек по нам бьют.

— Они всё по лесу ядра швыряют, а французов на берегу уже полно. К реке надо. Они же там все мокрые и замерзшие, вмиг сомнем.

— Эх, Чеченский, тебе бы всё повоевать, — ору я в ответ. А сам думаю: в лесу, конечно, сохранней, но и здесь ядра достанут.

— Бекетов, чего скажешь?

Бедрягу даже не спрашиваю. Он всё еще воюет. Вон как нервно эфес сабли теребит.

— Да я и не знаю, Денис Васильевич, — только и успел Бекетов сказать.

Опять взорвалось недалече и осколками соседнюю березку посекло, да и нашей елке досталось, с Бекетова шапка слетела. Кони вроде бы целы. И как-то обеспокоило меня наше засадное положение. Замерли под обстрелом и ждем. Чего? Решаю.

— Чеченский, скачи, друг, до Астахова, поднимай казачков. Пистолетные выстрелы они всё равно не услышат, а мы тут тоже начнем поспешать, но так, чтобы вместе с казаками на берегу оказаться.

Сам думаю, надобно и мне в схватку. А то накомандовался из укрытия. Вроде как виртуальными оловянными солдатиками играю. Несподручно это. Да и дрожь свою надо унять нервную, очень уж в бой хочется. Бедряга раззадорил.

Выбрались из леса, справа, гляжу, казачки подтягиваются, вот всем отрядом бросились мы на противника. Передние казаки вроссыпь, а резерв, мы то есть, в колонне, построенной в шесть коней. И пушки больше не стреляют.

Пистолеты! Неужели потерял на скаку? Ан нет. Вот они, у седла в кобурах. Просто от волнения рукой промахиваюсь, не сразу нащупал. Французы в пятидесяти саженях… в сорока… в тридцати… Можно стрелять.

— Залп! — ору что есть мочи, выхватываю правый пистолет, стреляю, почти не целясь, в кучу синих мундиров. Левый пистолет перебрасываю в правую руку. Целю в кивер офицерский. Я его в деталях рассмотрел. Даже кривенькую кокарду разглядел. Выстрел. Снег под копытами чавкает, народ орет кто во что горазд и по-русски и по-французски. От запаха пороха тошнота подступает. Выстрелы трещат, пули свистят со всех сторон, кажется, даже снизу кто-то стреляет. А где Бедряга, Чеченский, Бекетов? Кругом одни синие мундиры. Кафтан мой в клочья разодран. Бронежилет самодельный выручил. Сколько же пуль попало? Но им перезаряжать тоже некогда. Теперь саблей помашем. Французский солдат выпад делает, чуть с седла не падает. Палаш у него длинный, но всё равно не достает. Где же ему знать, что мы с Барабаном в бою одно целое и скорость реакции у нас удвоенная. Я просто сбил Барабаном его лошадь с ног, мой конь научен бить грудью в круп, главное — самому в седле остаться. Француз под своей лошадью лежит, не дергается, а я сам выпад делаю, другого достаю. Ныряю под саблю неприятельскую, и офицера с кривой кокардой лезвием тыкаю. Как он уцелел после выстрела? Зато теперь не повезло. На груди его красное пятно расползлось, и голова болтается как у неживого. Так и увлекла его лошадь в лес.

Ну, думаю, разгоряченный схваткой, кто следующий? А французы-то кончились. Кругом одни казаки. Астахов вплотную подъезжает. Растрепанный, без шапки, глаза бешеные, штуцер у седла со стволом погнутым. Бил он им врага, что ли.

— Ваше благородие, — ко мне обращается, — французы в полуверсте Березину перешли, тысячи три их. Отходить надобно. Сюда они скачут.

— Отходим, — соглашаюсь и приказываю казаку: — Командуй, всем врассыпную через лес к месту сбора.

Развернули мы коней. И пока пушки французские молчали, в лес вернулись.

Со мной только Астахов скакал и казачков человек семь. Но, надеюсь, и вся наша партия скоро соединится. Долго ли ехали — не знаю, но часок-другой прошел. Заморились кони по сугробам плутать да елки обгладывать. Остановиться пора. Коней покормить и самим согреться, костерок развести. Французы, небось, переправой заняты, да и после на Смоленск пойдут. Нужна им горстка казачков…

А может, и нужна. Вон между деревьев на Смоленской дороге большой конный отряд мелькает. Коней больше, чем деревьев, которые мы видим. Теперь и хруст снега под копытами слышен, лошади ржут и фыркают, солдатики кричат чего-то неразборчиво. Нам бы затихариться, спрятаться. Так нет. Наши кони ржут в ответ.

Бросаться в атаку столь малыми силами — глупость большая. Ждем-с.

Вылетает к нам на резвой лошадке, белой в яблоках, офицерик. Мундир цвета сухого дубового листа, золотые эполеты блестят, медвежья шапка уши греет. Взгляд прямой, бесстрашный. Он нас не боится, он нас изучает. За ним скачут четыре всадника в таких же мундирах.

Офицер рот кривит в презрительной усмешке.

— Годдам, — изрекает он.

Англичане! Радостная догадка озаряет мой мозг.

Перехожу на английский. Рассказываю, кто мы, откуда и куда.

— Рашшен? — удивляется англичанин, как будто он в лесах под Смоленском эфиопов надеялся встретить.

Потом представляется. Говорит, что зовут его Сидней О’Рейли, капитан английской гвардии, возглавляет третью роту шестнадцатого драгунского полка. Поручено им провести разведку боем.

Ох уж эти англичане, думаю. Только они способны проводить разведку боем целым полком. Какая же это скрытность?

Ну, я этому Рейли разведданные и вываливаю. Где французы, где Наполеон, где и сколько переправ наведено. Англичанин оценил важность сведений. Наших коней пришлось перепоручить драгунам. Я бы не поменял своего Барабана даже на самую лучшую английскую лошадь, но мой надежный друг устал, замерз и проголодался. А мне следовало, по мнению Рейли, незамедлительно предстать перед лордом Веллингтоном.

Это был настоящий английский аристократ. Высокого роста. Впалые щеки, орлиный нос, властные голубые глаза, тонкий, будто прочерченный, рот.

Из-под насупленных бровей он бросил на меня суровый взгляд и с каменным молчанием выслушал мой сбивчивый рассказ про маневры французской армии. Потом заговорил. И говор его показался мне современным. Словарный запас вовсе не англичанина девятнадцатого века. Наш человек, из русских засланцев. Он знал много больше моего о положении русских войск. Это помогло соорудить Наполеону ловушку недалеко от Вязьмы. Так случилось здешнее Ватерлоо. Интересно, в Лондоне они теперь вокзал Вязьмой назовут?

Наполеон переправился через Березину прямо под огонь пушечных батарей лорда Веллингтона. Там было не сорок, а все четыреста пушек. Удино, переправившись во главе французской армии между Брилем и Стаховым, попал под атаку английской конницы. Чичагов, выслав Сабанеева с войсками к Стахову, приказал отрядам Ермолова и Платова стать там же в резерве. Бой продолжался пятнадцать часов. Правда, в темноте сражались только врукопашную и уже не с тем ожесточением. Французы больше сдавались, а первыми сдались испанцы и поляки. Наполеона Веллингтон пленил к вечеру. Ужинали они уже вместе. И не как у нас кофеем с печеньем, а рябчиками и вином.

Сидим мы с Бедрягой в крестьянской избушке на неструганой лавке, за дубовым столом, цедим шампанское, апельсинами заедаем, предаемся сожалению, что Париж не завоюем.

— Николай, — говорю ему тоскливо, — хоть Голицын и не из нашей партии, но такой же засланец. И самодельный бронежилет его не спас. Попала шальная пуля в голову. Упал в бурный поток, так его и не нашли, чтобы реанимировать. Правда, ныне он назывался уже не князь Голицын, а французский дивизионный генерал Франсуа Грувель. Давай помянем. Чего-то жалко мне его. Да, и в нашем мире при высадке на чужую планету с агрессивной средой существуют допустимые потери. Помнишь пятно на Япете? Сколько десантников за здорово живешь там угробили? Пока начальство разобралось, что там депрессионное поле по мозгам бьет, шесть человек выпрыгнули от ужаса из скафандров.

Вспомнил я Япет, и горько мне стало, будто горошину перца черного разгрыз, еще и голова заболела. Хотел же тогда морду чифу набить. Не дали.

— Так это когда было, Денис Васильевич, — Бедряга отхлебнул шампанского, пососал дольку апельсина, — мы потом и на Веге десант потеряли.

— Теряем, лучших людей теряем, — соглашаюсь. — А ради чего? Вот мы войну, Бедряга, выиграли. Вроде радость, а на душе тошно. Тысячи лет только тем и занимаемся, что пытаемся себя очеловечить, а всё равно звериная сущность просыпается. Давай, наливай чего покрепче. Лучше водки. И вообще, зря мы в эту историческую кашу влезли. Жил себе спокойно этот мир параллельно нашему. Знаешь же, что собственную историю всё равно не переделать. Это всё уже случилось. Но есть реальность соседняя. Параллельная. И сегодня, здесь, их 1812 год. Жили они, не тужили, сражались, умирали. Без нас. Нет, влезли мы в чужой монастырь со своим уставом. Игру в солдатики затеяли с настоящими людьми. И на чужие жизни нам наплевать. Пусть друг друга поубивают нам на развлечение. Мы же полубоги. Это нам друг другу надо показать, кто круче.

Бедряга усиленно кивает.

— Но, правда ваша, домой нам пора.

— Домой?!

И я вдруг понял. Не хочу возвращаться.

— Если я в свой мир вернусь, — говорю, — то Лиза Злотницкая останется без последнего блестящего кавалера. Скучать будет в обществе франтов девятнадцатого века. А уж как мне будет не хватать конных скачек и стрельбы по-македонски…

А в нашем мире что меня ждет? Блуждание по Веге в лабиринте дискретных пространств, охота за гравитонами? Так там мне электронный микроскоп нужнее, чем сабля, пистолет или скорчер. Скучно! Нет, я не ученый, я солдат. Чего мне воевать с темной материей и мертвой природой. Останусь. Здесь живое дело. Непременно останусь. Как там у Дениса Давыдова:

Алёна Шапкина. Охота на слово

Под потолком, скупо освещая кирпичные стены, покачивалась лампа в жестяном абажуре. Света едва хватало, чтобы осветить зелёный стол с чайником на спиртовой горелке и приставленную в углу в тени винтовку-трёхлинейку.

За закрашенными суриком окнами сухо трещали далёкие выстрелы. Изредка им вторила артиллерия. Бу… бу… — доносились с востока тяжёлые раскаты, похожие на удары грома.

Савелий Игнатьевич аккуратно нацедил воды из железного чайника. Потом потянулся за сокровищем — кусковым рафинадом. И едва успел поймать кружку на краю стола. Стены в очередной раз мелко задрожали, на голову посыпалась крошка.

— Вот напасть-то, — кряхтя, пробормотал рабочий. — И когда же эти анархисты угомонятся?

— Теперича уже скоро, — одёрнув полы шинели, ответил нескладный парень с другого края стола.

Парня звали Тимошкой. Жуя серый хлеб, он махнул в окно длинной рукой и с видом знатока пояснил:

— Из сорокавосьмилинейных орудий бьют… Наши, мостяжартовские.

— А ты откуда знаешь? — отхлебнув кипятка и подняв голову, поинтересовался Савелий Игнатьевич.

— Так я же это… — рассмеялся Тимошка. — До отправки на фронт, считайте, полгода у Кадряна лямку тянул. Главным у нас был мастер Гардиевский. Как есть, первый деспот и нахудоносор. Чуть что не так — сразу «в холодную» или с винтовкой на плац. Или вовсе… на передовую.

— А мы — из Нижнего, — неторопливо отозвался Савелий Игнатьевич, дуя на кружку. — Слыхал, небось, про Красное Сормово?

Он посмотрел на Тимоху.

— Чаво? — оттянув двумя пальцами ухо, спросил молодой солдат.

— Сормово, говорю!!

— Да ну? — Глаза у Тимошки восхищённо расширились. — Неужто с того самого, где первая скачка была?

— Стачка, — завернув в бумажку недоеденный рафинад, поправил Савелий Игнатьевич.

— Вот я и говорю — птичка… Тьфу, стачка то есть.

Тимошка смутился, опустил кудлатую голову и покраснел, как варёный рак. Он обиженно пробормотал себе под нос:

— Всё-то слова не нашенские, сложные… Стачка… Либертарный… Специально их такие, что ли, выдумывают?

Савелий Игнатьевич, вытянув руку, потрепал Тимошу по плечу и участливо бросил:

— Ладно, не тушуйся. Лучше расскажи, что у тебя с ухом.

— А? — Солдат нелепо оттянул мочку.

— С ухом чего, спрашиваю!

Парень почесал голову, махнул ладонью и ответил:

— Так мы это… Тогда под Трыстенем стояли. Я сам-то на фронт случайно угодил. Когда в шестнадцатом году вся эта буза пошла, Гардиевский выбрал меня и ещё троих как зачинщиков и отправил на первую линию. В Галицию, где самые окопы. Ну, всё, думаю; конец тебе теперь, Тимошка… пожил-то трошки. Ан нет, уберегли святые угодники.

Солдат шумно отпил кипятка и пояснил:

— Как раз после Петрова дня, на Стожары^[9], велели нам идти на немцев. Офицер выступал перед строем, красиво говорил. И вдруг гляжу — летит! Ву-ух! Накрыло нас сверху немецким снарядом-чумаданом. Встал кое-как, отрепался. Гляжу — матерь честнáя! Вся рота серыми мешками лежит, не отличишь. Стою, только сизые мушки в глазах порхают… Санитары бегут. Увезли меня в лизарет, подлечили. Вошкоту повывели… А тут раз — и леволюция. Ну, всё, думаю. Вот оно, моё заветное. Теперь-то уж точно конец войне.

Тимошка потёр руки, огляделся по сторонам и, наклонившись к столу, доверительно прошептал:

— Не зря бабке Ефросинье перед войной свина отнёс. Всё верно насоветовала. Загнёшь деревце в лесу — вернёшься живым. Вот теперича леволюцию доделаем, и поеду к себе домой, в Мохнатки. Женюсь на Таньке. С контузией теперь, понятно, обратно на фронт не возьмут. И слава те господи! — Парень истово перекрестился. — Как есть, сила крестная уберегла. Надо бы и батюшке в церковь занести. В благодарность за то, что молился за меня…

— Ты это брось, — сурово погрозил пальцем Савелий Игнатьевич. — Что это ещё за вредные пережитки и суеверия? Или у вас там пороси, как крапива, растут? Небось с сестрёнками-то раньше голодал?.. Молчишь? По глазам вижу, что голодал.

Парень, почесав рукав со споротыми нашивками, пожал плечами. Савелий Игнатьевич в сердцах махнул рукой.

— Олух ты, Тимоха! Тебе бы учиться надо, дремучий ты человек. А не по колдунам бегать… Нету бога. И чудес тоже нет. А есть дружба, честность и упорный труд. Уяснил?

— Уяснил, — тут же радостно расплылся в улыбке Тимошка. — Нету — ни бога, ни ведовства. А значит, когда колдунья, бабка Ефросинья, в следующий раз капусту клянчить зайдёт — перетопчется…

— Вот то-то же.

Савелий Игнатьевич, глядя в потолок, задумчиво покачал головой и развёл руками:

— Ты вот сам подумай, Тимоха. Жизнь — она ведь не с неба падает и не готовая нам даётся. Она вот этими мозолистыми руками делается… По крохам, по кирпичику. Нам, если так подумать, сейчас не церкви, а школы и ремесленные училища открывать нужно.

— Эй, безбожники, — послышался из тёмного угла голос, заставивший обоих вздрогнуть. — Вы меня кормить сегодня будете, или как? Либо отпусти́те — либо поесть чего-нибудь дайте, в конце концов!

Савелий Игнатьевич, нацедив в кружку воды, с кряхтеньем поднялся и направился к клети, где раньше хранился дворницкий инвентарь.

С той стороны стоял стройный человек в офицерской форме. В сумраке на его плечах золотом блеснули поручицкие погоны.

На вид офицеру можно было дать лет тридцать. Лицо гладко выбрито, а подстриженные усы придавали ему слегка смущённое выражение. Щека пленника была испачкана сажей, и он исподлобья смотрел на рабочего.

— Ну, чего тебе? — спросил Савелий Игнатьевич.

— Водички бы… горло промочить, — хрипло отозвался офицер.

Савелий Игнатьевич протянул кружку сквозь прутья. Пленник, двигая кадыком, жадно выпил воду. А потом неожиданно вцепился руками в ржавые штыри и, прильнув к решётке, зашептал:

— Слушайте, ну будьте же, наконец, человеком. Чего вам стоит? Отпустите. Говорю же я вам, ничего плохого не задумывал. Спешил домой к сестре. Просто хотел срезать дорогу…

Савелий Игнатьевич, помедлив, вздохнул… И, глядя на офицера, развёл руками.

— Не могу. Извини. Таков революционный порядок. Газовый завод — объект особой важности. А ты, уж прости, человек случайный, незнакомый…

Глаза офицера в темноте блеснули.

— В городе сейчас неразбериха, — продолжал Савелий Игнатьевич. — Стреляют. Сам посуди, откуда мне знать, что у тебя на уме? Может быть, ты вообще немецкий шпион? Может, ты завод взорвать хотел?.. Нет, прости. Не могу.

Савелий Игнатьевич покачал головой и направился обратно. Но не успел он отойти на несколько шагов, как в спину ему донёсся тихий голос:

— Может, вы денег хотите? У меня есть. Могу дать…

Савелий Игнатьевич остановился и резко развернулся. Поручик побледнел и отступил под его взглядом.

Рабочий нахмурился.

— Ты что же… Хочешь, чтобы я доверие своих товарищей продал?

Тимоха позади затаил дыхание. Савелий Игнатьевич говорил тихо, но каждое его слово вбивалось, как холодный пресс в деталь:

— Ты что предлагаешь, аспид? Чтобы я за деньги обманул тех, кто мне доверился? Чтобы я предал, значит, революцию, товарищей по партийной ячейке и лично товарища Лациса, который меня сюда наблюдать поставил?.. Ты это мне предлагаешь? Не будет этого, мышиная твоя душа!.. Слышишь?!

Поняв, что кричит, Савелий Игнатьевич замолчал на полуслове.

— Простите, — тихо отозвался из сумрака пленник. — Повсюду вымогают, вот и я тоже… замотался, наверное. Две недели — уже и не надеялся честных людей встретить.

Выйдя к ржавой решётке, офицер устало потёр рукой глаза и глухо сказал:

— Железнодорожные служащие совсем озверели… Пока с Кавказа добрался, не поверите — истратил двести рублей на одни билеты. Три месячных жалованья … и так по всей стране…

Он поднял глаза на рабочего и тихо предложил:

— Может быть, просто забудем это?

— Что значит «забудем»? — Савелий Игнатьевич тряхнул головой. — Ловко вы, значит, эксплуататоры трудового класса, устроились. Чуть что — сразу «забудем». Нетушки.

Рабочий рубанул ладонью воздух и подытожил:

— Решено. Завтра же, утром, отведу тебя в ЧК. Там разберутся, что ты за птица. Если правду говоришь, отпустят. А если нет — тогда извини. Революционное время.

— А зачем тянуть до утра? — вскинулся офицер. — Ведите сейчас.

— И отведу!

— Ведите. Всё равно конец один…

— А вот возьму и отведу, — упрямо повторил рабочий. — Эй, Тимоха!

Он обернулся к столу. Долговязый парень захлопал глазами:

— Чаво?

— Чаво, чаво… Давай ключи! И винтовку заодно прихвати. Будем пленного выводить.

Тимоха, позёвывая, встал рядом, держа винтовку в руках и покачиваясь, а Савелий Игнатьевич загремел ключами. Решётка со скрипом открылась.

— Выходи, ваше благородие.

Офицер шагнул в каморку, но Савелий Игнатьевич придержал его за плечо.

— Погоди…

Он повесил себе на плечо деревянную кобуру и, поправив её, кивнул:

— Теперь — можно.

Дверь открылась в ночную черноту, и в лицо ударил холодный порыв апрельского ветра.

Савелий Игнатьевич плотно запахнул пиджак и спустился по ступеням, на которые падал скупой свет фонаря. Потом повернулся к Тимохе и распорядился:

— Значит, так. До моего возвращения остаёшься за старшего. Никого в пятый газгольдер не пускать, кроме меня и товарища Лациса. Понял?

— Есть не пускать! — улыбнувшись, гаркнул Тимоха, приставив к плечу винтовку. — Служу трудовому народу!

— Пошли, — повернувшись к арестованному, сказал рабочий.

Они двинулись в сторону массивных заводских корпусов, где скупо светили желтоватые огни. Поручик, понурив плечи, шёл впереди. Под ногами хрустели обломки угля.

Лунный свет выхватил слева и справа огромные цилиндры газгольдеров. Над чёрными кучами кокса курился сизый дымок, в воздухе резко пахло аммиаком.

У забора в ночи мигнул красный огонёк папиросы, и неуверенный голос крикнул:

— Стой!.. Кто идёт?

Следом за голосом из темноты появился штык и в лицо ударил яркий луч фонаря.

— Да убери же, — с досадой пробормотал Савелий Игнатьевич. — Свой я. Председатель второго рабочего отряда мастер Ласточкин.

— Мандат есть? Покажи! — потребовал тот же голос.

Савелий Игнатьевич полез в карман и достал кусок картона с печатью. Появившаяся словно ниоткуда рука взяла его, и голос по слогам прочитал:

— Все… российская чрезвычайная комиссия… борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и должностными преступлениями… Разрешается товарищу Ласточкину С. И., члену РКП (б) с тысяча девятьсот шестого года… Ого!.. — Голос уважительно замолк. — … посещать и покидать территорию завода в любое время, а также доставлять задержанных… с правом на ношение оружия. Подписано: исполняющий обязанности зампредседателя… товарищ Лацис М. И. и секретарь… товарищ Ксенофонтов И. К. …

Выступив из темноты, человек в картузе, с красным бантиком в петлице, бросил неприязненный взгляд на поручика и покачал головой.

— Офицер? Да ещё и дворянин, небось? Зря вы всё-таки с ними нянчитесь. Шлёпнуть бы его, как предлагает товарищ Комков, — и всех разговоров.

— Э, нет, — не согласился Савелий Игнатьевич. — Тут сперва разобраться надо. У нас хоть и революционный, а всё-таки порядок.

— Ну, ладно! — Человек вытащил изо рта раздавленную папиросу и махнул рукой. — Проходите!

За воротами было безлюдно и пустынно. Под ногами похрустывал гравий. Тихо шуршала трава.

Впереди серебристыми нитями блеснули рельсы, и из-за длинных коробок вагонов вынырнуло приземистое здание нижегородского вокзала…

И тут небо над головой быстро-быстро заполыхало синим, как от множества молний.

— Что такое? — Савелий Игнатьевич встревожился и сбился с шага. — Взорвалось, что ли, где-то?

— На северное сияние похоже, — пробормотал поручик, задрав кверху голову. — Красиво.

— Красиво ему… Да погоди же, я говорю! — крикнул Савелий Игнатьевич.

Догнав пленника, он погрозил пальцем и предупредил:

— Попробуешь бежать — поступлю по всей строгости.

— Не буду я бежать, — обиженно буркнул поручик. — Честное слово.

Рядом на путях зашипел паровоз, и огромный состав, трогаясь, загремел сцепками.

Мерцание над головой усилилось. Оно было похоже на свет огромной газовой горелки. Небо переливалось, вспыхивая то фиолетовым, то лимонно-жёлтым цветом.

В ушах надсадно загудело. Воздух стал плотным и душным, как перед грозой. По горлу резануло наждаком. Савелий Игнатьевич приложил руки к ушам, стараясь унять боль, и почувствовал на губах солёный привкус крови. Морщась, он оглянулся.

Рядом, присев и обхватив голову ладонями, раскачивался поручик. Он тоже что-то кричал, но звуки тонули, как в плотной вате.

А потом так же внезапно всё закончилось. Стало непривычно тихо. Савелий Игнатьевич выпрямился и перевёл дыхание.

Он стоял один в кромешной черноте. Ни единого огонька. Вокзал, только что бивший в глаза жёлтыми огнями, исчез. Вокруг темнели густые высокие заросли. С неба равнодушно светила луна.

— Матерь честная! — пробормотал ошарашенно Савелий Игнатьевич. — Да что же это такое?..

И тут же сердце ёкнуло от ужаса.

— А где задержанный?.. Эй, благородие! Ты здесь?!

Савелий Игнатьевич замер, тщетно вглядываясь в ночь. Откуда ни возьмись, налетел ветер, и огромное поле заколыхалось как живое. Пошло волнами. Остро запахло сухой травой и полынью.

— Эй, благородие! Хватит прятаться. Не то, предупреждаю, буду стрелять.

Савелий Игнатьевич ещё раз прислушался, потом вытащил из кобуры тяжёлый маузер и наугад двинулся вперёд. В ночи пронзительно закричала какая-то птица, и палец на холодном спусковом крючке дрогнул. Рабочий покачал головой и сдвинул палец.

Заросли сплелись в сплошную стену. Савелий Игнатьевич разорвал её стволом маузера… а за ней была следующая. И ещё.

Поле никак не заканчивалось. Сделав очередной шаг, рабочий выскочил на прогалину и нос к носу столкнулся с человеком в светлом. Человек вздрогнул. Это был поручик.

— А ну-ка, стой, — подняв оружие, скомандовал Савелий Игнатьевич. — Ишь чего удумал… бежать… Вот оно какое, оказывается… ваше честное слово.

— Я не бежал, — возразил офицер. — Я и сам не понял, что произошло. Я вас тоже искал.

Савелий Игнатьевич с трудом отдышался. Потом огляделся. Он понял, что стоит в глубокой канаве. Слева и справа, как живая изгородь, тянулись ряды растений с высокими шапками.

— М-да, занесла нас инфузория, — пробормотал Савелий Игнатьевич и шагнул в сторону.

— Погодите… Поле вокруг какое-то странное, — сказал офицер.

— Чего же в нём странного? — не понял рабочий. — Обычный бурьян, ничего особенного.

— Это не бурьян. Это горох и подсолнечник.

— Горох? — Савелий Игнатьевич пожал плечами. — И что с того?

Поручик вздохнул.

— Сразу видно, что вы не сельский житель. Ваш подчинённый, Тимофей, вам бы объяснил… В это время года подсолнух можно встретить разве что на Мамоновой даче или в саду у Греллей.

Рабочий поднял голову. И застыл. Наверху, в свете луны, нагло покачивался огромный цветок. И впрямь — подсолнух… в апреле.

Опомнившись, Савелий Игнатьевич шагнул к поручику и решительно двинул стволом маузера.

— Пошли.

— Куда это?

— Не важно. Слушайся представителя новой власти.

Поручик усмехнулся, но, заложив руки за спину, покорно двинулся вперёд между рядами зарослей. Борозда была неровной. В подошвы то и дело впивались камни и комья земли. Небо наверху медленно начинало светлеть.

— Тебя как зовут? — бросил Савелий Игнатьевич на ходу.

— А вам это зачем? — подозрительно отозвался пленник.

— Для порядка. Должен же я буду расписаться, кого сдал в ЧК.

— Олег Мякишев. Офицер русской армии.

— Ну а я — Ласточкин Савелий Игнатьевич, потомственный рабочий, семьдесят третьего года рождения. Прислан родной партячейкой на усиление органов ВЧК. Вот, скажи, Мякишев… — Рабочий помедлил. — А ты действительно дворянин и бывший землевладелец?

— Да, — буркнул поручик.

И, повернув голову, поинтересовался в ответ:

— А правду ли говорят, что теперь, после отмены чинов и привилегий, новая власть нас всех в расход пустит? Ну, как этот ваш, у ворот, предлагал?

Савелий Игнатьевич раздражённо помотал головой:

— Что ещё за глупости! Ты про человека с алым бантиком, что ли? Так он не наш. Он из эсеров. Просто бантик нацепил. Брехня это. Работайте, живите на здоровье. Никто не неволит.

— Тогда я что-то не пойму вашей власти, — шагая, тихо проговорил поручик. — Вроде с эсерами, а вроде и нет. Землю мою, дедовскую, полученную за восемьсот двенадцатый год, отобрали… чья она теперь?

Поручик пытливо посмотрел на рабочего.

— Земля теперь общая. В смысле народная, — убеждённо ответил Савелий Игнатьевич, переступая через борозду. — Ты что же думаешь, Мякишев… Кто у нас теперь власть? Ленин и временная диктатура пролетариата? Дзержинский и Брешковская?

Рабочий решительно рубанул ладонью воздух.

— Нет. Власть нынче — это народные советы. На каждом заводе и в каждой деревне будет свой совет. А из тех советов выберут главные советы. А уж те, самые главные советы, решат, какой стране быть. Всем народом будем строить новый мир. Без униженных и оскорблённых. Все будут счастливы…

— Утописты, — потрясённо прошептал Мякишев.

Рабочий открыл рот… И тут над полем прокатился железный стон, от которого зазвенело в ушах.

— Что это? — Савелий Игнатьевич вздрогнул. — Никак вокзал?

— Нет. Погодите…

Звук, похожий на великанский плач, опять повторился. Он тёк над тёмными зарослями, словно густая патока.

— Кажется, я узнаю колокола, — сказал поручик. — Малую утреню бьют…

Потом воздух прорезало низкое гудение, от которого пистолет в руке рабочего мелко завибрировал.

— Точно! — Мякишев обрадованно обернулся. — Тяжкий колокол как будто другой. Но зазвонные и малые — точно с Вознесенской… Мы совсем рядом. Это там!

Поручик махнул на звук рукой.

— Хорошо, идём, — согласился Савелий Игнатьевич.

Скоро ряды цветков с тёмными шапками стали ниже, а потом рабочий, охнув от неожиданности, шагнул на твёрдую глинистую дорогу. Уже почти рассвело.

Впереди за изгородью буйно разрослись липы, а над ними торчали два купола с крестами. Колокол наверху ударил в последний раз и затих.

Взглянув себе под ноги, Савелий Игнатьевич увидел, что ступает по ковру из жёлтых листьев. Ему стало не по себе. Ведь не могло же быть так, чтобы сентябрь наступил в апреле… Или всё-таки могло?

— Глупость какая-то, — глядя на купол, растерянно протянул Мякишев. — Место вроде то же самое. И липы знакомые. Но церковь как будто другая. Совсем новая. Вместо каменного забора — деревянная изгородь. А там, за оградой… поглядите-ка, избушки. Ничего не понимаю!

— Давайте войдём и спросим, — предложил рабочий, посмотрел на Мякишева и взялся за кованую ручку.

Дверь со скрипом отворилась, и они вошли в низкий закопчённый придел. Терпко пахло масляной гарью, тускло горели лампады и свечи в киотах. У стен переговаривались люди, кто-то надрывно кашлял. Впереди, под аркой, ярким золотом сверкнул иконостас.

Мякишев, войдя, опустил голову и сделал торопливое движение рукой. Разговоры сразу утихли. На них обернулось десятка два напряжённых глаз. Послышались шепотки.

Мужичок в синем армяке, смяв шапку, выступил вперёд. Заметив военную форму Мякишева, он подошёл к нему, поклонился и робко спросил:

— Моё почтение… Вы, барин, из какого войска будете? Наш или француз?

— Ты это о чём, любезный? — Поручик подозрительно огляделся по сторонам. — Свой я… русский. Шестьдесят шестая пехотная дивизия.

Несколько человек облегчённо выдохнули.

— Слава те, господи! — Мужчина в линялом армяке перекрестился. — Значит, поживём ещё немножко.

Он повернулся к Мякишеву и деликатно кашлянул:

— А ты сам-то откуда взялся, батюшка? Из Демидовского имения? Или из Разумовского? Неужто тебя тоже забыли?

— Что значит «забыли»? О чём это вы вообще говорите?

Мякишев оглянулся на Савелия Игнатьевича. И все взгляды враз устремились на рабочего. Мужчина почувствовал себя неловко в пиджаке, ведь все, кроме них двоих, одеты по-крестьянски.

— Ой, — заголосила вдруг какая-то женщина. — Неужели пастор немецкий? И при входе не крестился, я видела.

— Не дело это, — кивнув, согласился мужичок в армяке. — Чтобы лютерянин в наш храм ходил.

— Он не лютеранин, — возразил Мякишев, но его не слушали.

— А если он наш, почему на божницу поклон не кладёт? — выкрикнул из угла взъерошенный паренёк в монашеской одежде. — Вдруг он ератник^[10] и чужеземный лазутчик?

Толпа угрожающе загудела, и каменный свод задрожал от голосов. Савелий Игнатьевич невольно отступил назад.

— Ти-хо! — отрывисто скомандовал Мякишев, и голоса разом стихли. — Ну что вы на человека напустились? Свой он, из мастеровых. Савелием зовут.

Поручик строго оглядел собравшихся:

— А теперь лучше объясните мне, где вокзал? И что это за место?

— Что-то ты диковинное вещаешь, батюшка. — Женщина рассмеялась. — Николу на Кобыле знаю. Никиту Готского — знаю. Троицу Сыромятную тоже знаю. Никакого «гокзала» не знаю… А это новая церковь Вознесения, что на Гороховом поле. И двадцати годков ещё нет, как выстроили. Вот, сидим, ждём. Думаем огненное крещение принять.

Савелий Игнатьевич только сейчас с удивлением заметил сваленные у стен охапки дров.

— Вы уж не взыщите, — продолжал мужичок в армяке. — Но говорят, враг в городе. У нас и огниво приготовлено. Не возьмёт нас антихрист. С детками малыми вместе и вознесёмся.

Поручик вздрогнул и огляделся:

— Вы что, совсем сдурели? Какой вражина?

— Чудно, как это вы, батюшка, такой удалой, а не знаете. — Женщина в платке покачала головой. — Истинно так. Враг иноземный в городе, с целым воинством.

Поручик переглянулся с рабочим и деловито поинтересовался:

— Много врага?

— Несметные тыщи!

— Не врёте? Что ещё известно?

Люди стали наперебой отвечать, шумя, как стая птиц по весне. Савелий Игнатьевич разобрал только слова «безбожники» и «грабят».

Мякишев, наклонившись к рабочему, озабоченно сказал:

— Плохо дело. Грабят уже по всему городу.

— Невозможно, — растерялся тот.

— Не знаю, — хмуро ответил поручик. — Похоже, анархисты, или кто-то ещё, взял верх над вашими. Здешние люди странно себя ведут, но другого объяснения я не вижу.

Взгляд Савелия Игнатьевича упал на охапки дров.

— Скажите, Мякишев… А что они говорили насчёт «огненного крещения»?

Поручик уставился на него.

— А вы не поняли, да?.. Да о самосожжении речь! Как у раскольников. О церкви ведь не говорят в народе — сгорела. Говорят: «вознеслась». А раз так, то и те, кто в ней, по идее, тоже…

— Жуть какая. Это надо остановить, — сказал Савелий Игнатьевич, решительно делая шаг.

Мякишев удержал его за локоть и покачал головой.

— Эй, Савелий Игнатьевич… Вы хотите осчастливить этих людей, а совсем их не знаете и не понимаете… Вот о чём, по-вашему, разговаривают те двое?

Он указал на бородатых мужиков в кафтанах, судя по лицам — отца и сына, тихо шептавшихся в углу.

— Не знаю. — Рабочий пожал плечами. — Наверное, о том, как лучше дать отпор врагу.

— Ага, как же! О свинце они говорят, поняли вы?

— О каком свинце?

Мякишев, пригладив усы, усмехнулся.

— О государственном. Который, по их словам, власти затопили в Красном пруду. И вот они думают, как бы под шумок этот свинец поднять и к рукам прибрать.

— Зачем? — не понял рабочий.

Поручик поморщился.

— Кто его знает, зачем. Может быть, крышу крыть. А может быть, продать тому, кто дороже даст. Они, между прочим, всерьёз обсуждали, сколько за пуд даст этот самый страшный «враг». А вы — общество взаимопомощи и братства… Либэртэ, эгалитэ, фратэрнитэ^[11]. Мечтатели и утописты, леший вас дери. Как вы думаете изменить человека, исправить его шкурную природу?! Это никому не под силу.

— Ну нет уж, — решительно возразил Савелий Игнатьевич. — Это всё от тьмы и несознательности. Надо будет — и куркулей перевоспитаем. Откроем школы, библиотеки. Кино правильное снимем. Человек должен тянуться выше.

Савелий Игнатьевич, помедлив, пытливо оглядел Мякишева:

— Вот вы, скажите, когда-нибудь слышали про калужца Циолковского? Он вообще считает, что человек может взлететь на небо… Представляете? Где уж тут место богу?

— Это не нам решать, — перебил его Мякишев. — Я тоже читал. С ракетами — это когда ещё будет… А нам сейчас надо выяснить, что происходит в городе.

Перехватив брошенный в глубь церкви взгляд рабочего, Мякишев тронул его за локоть. И, наклонившись, тихо сказал:

— Я убедил их старшего пока не самосжигаться. И дал ещё один совет. Давайте пойдём и узнаем, что там за антихрист. А заодно причину этих странностей со временем. Здесь нам больше делать нечего.

К этому времени люди закончили совещаться, и вперёд, откашлявшись, выступил мужчина в армяке. Он протянул поручику свёрнутую грубую ткань и поклонился.

— Вот… всем миром решили. Тут офицер один оставил, сказал беречь. Но вы ведь нас защищать пришли, верно? Возьмите; вам она больше пригодится.

Поручик развернул ткань, и в неровном свете свечей блеснула сабля с богато украшенной рукоятью. Рядом лежали тёмные ножны.

— Спасибо. — Мякишев взял оружие за рукоять и пристально оглядел лезвие. — Добрая вещь.

Потом он отошёл в сторону и опустился на колено перед потемневшим ликом на стене. В наступившей тишине отчётливо прозвучал его голос:

— Возложенный на меня долг клянусь выполнять с полным напряжением сил, не щадя жизни ради блага Отечества.

Поднявшись, Мякишев завернул шашку в ткань, кивнул рабочему, и они вышли.

Ветер на улице стал сильнее. Его холодные порывы били в лицо, и жёлтые листья, кружась, падали под ноги.

Остановившись у изгороди, поручик посмотрел на уходящую вдаль улицу и задумчиво произнёс:

— Хорошее место для апфилирования^[12]. Здесь бы пулемёт поставить. А ещё лучше — парочку «Гочкисов». Тогда никакой враг точно не пройдёт.

— Враг?.. — Савелий Игнатьевич вздрогнул. — Мякишев!..

Поручик выпрямился и замолчал. Савелий Игнатьевич пристально на него смотрел.

— Мякишев, вы мне опять что-то недоговариваете.

— О чём вы? — Мякишев невозмутимо встретил его взгляд.

Рабочий расстегнул кобуру и достал маузер.

— Говорите. Ну же.

Мякишев тяжело вздохнул.

— Ладно… От вас ничего не утаишь. Вот что: эти люди в церкви почему-то твёрдо уверены, что в городе — вооружённые чужаки. А некоторые утверждают, что это французы.

— Французы? Которые в Париже? Да вы шутите? — Савелий Игнатьевич едва не рассмеялся.

— Вот-вот. Я то же самое подумал. Но все говорят одно и то же. А некоторые даже изображают французскую речь. — Мякишев раздражённо дёрнул плечами. — Я не могу понять, где правда, а где — нет. Может быть, это выдумки. Или маскарад. Может быть, хитрюга Жозеф Нуланс^[13] умудрился провезти десант в товарных вагонах… Или немцы прорвали фронт. Происходит что-то непонятное… и я хотел бы быть готовым к этому. Вот, собственно, и всё.

Он посмотрел на рабочего.

Савелий Игнатьевич помедлил, а потом неожиданно для себя шагнул к поручику и крепко пожал ему руку.

— Знаешь что, Мякишев… Ты не обижайся. Сам не знаю, что на меня нашло… Может быть, дело в нём. — Савелий Игнатьевич кивнул на пистолет.

Мякишев критически оглядел оружие и деловито заметил:

— Вы его неправильно держите.

— Что? — Савелий Игнатьевич растерянно посмотрел на маузер, а потом на поручика.

Мякишев ухоженными пальцами взял Савелия Игнатьевича за кисть.

— Ну да. Большой палец лучше класть сюда. И курок у вас не взведён… Вот, глядите.

Поручик натянул рычажок, и пистолет сухо щёлкнул. Савелий Игнатьевич охнул. Мякишев встревоженно на него посмотрел:

— Не пойму… Вы что, первый раз с маузером дело имеете?

Рабочий, смутившись, почесал лоб и буркнул:

— Откуда мне? Пострелушки в тире — мещанское развлечение. Пистолет стоит два моих годовых оклада. А у меня жена и трое ребятишек… В ЧК мне дали выстрелить пару раз, и всё. Потом выдали под расписку. Как его обратно-то разрядить?

— Вот. Теперь на предохранителе, — показал Мякишев.

— Спасибо…

Савелий Игнатьевич неловко убрал маузер в кобуру. Мякишев прикрепил шашку с ножнами на пояс. Переглянувшись, они зашагали бок о бок по пыльной дороге. Слева тянулись поля и сады, а справа — бревенчатые домики. Дорога стала твёрже, и вдоль неё появились кованые фонари.

За поворотом, из-за деревьев выросло огромное здание с колоннами, скрывавшееся за высоким забором. К нему вела аллея, обсаженная искусно подстриженными кустами. Ворота были заперты.

Мякишев заметно нахмурился. Простые избушки сменились добротными деревянными домами. Между ними светлыми пятнами выделялись роскошные особняки. Чем дальше, тем более озабоченным становилось его лицо.

Напротив очередного особняка поручик остановился.

— Ничего не понимаю, — пробормотал он растерянно. — Здесь всё какое-то неправильное. Вот здесь должно быть здание Межевого института. А сейчас на нём почему-то демидовский герб… А вон там, глядите, — он указал рукой, — должны стоять корпуса табачной фабрики «Бостанжогло и сыновья». Сейчас, погодите…

Мякишев выудил из кармана ярко-красную, как пламя, пачку папирос «Али» и показал отпечатанный на ней адрес.

— Дом двадцать, корпус четыре… Вы видите здесь кирпичные корпуса? Вот и я о том же. — Он взглянул на рабочего.

Савелий Игнатьевич промолчал. Эти названия ему ничего не говорили, но он заметил другое. Почти все дома выглядели покинутыми. Ни над одной трубой не курился дымок, ни в одном окне не появились лица хозяев, хотя два человека на пустой дороге давно должны были привлечь внимание.

Не видно ни извозчиков, ни подвод. Город казался вымершим. С крыши с карканьем сорвалась ворона, и опять наступила тишина. Под ложечкой у рабочего заворочался страх.

Они миновали красивую ярусную церковь с круглым куполом, прятавшуюся в глубине за решёткой. Савелий Игнатьевич подёргал ворота.

— Заперто?

Поручик быстро перешёл на другую сторону и дёрнул дверь бревенчатого дома. Неожиданно она распахнулась, и поручик исчез в тёмном проёме. Савелий Игнатьевич напряженно застыл.

Через пару мгновений Мякишев появился с другой стороны и развёл руками.

— Внутри тоже никого…

Рабочий вздохнул:

— Да что же это такое? Куда все исчезли? Не сквозь землю они провалились, в самом деле?

— Надо найти высокое место и осмотреться, — решил поручик.

Песчаная дорога сделала резкий поворот, слилась с другой, и на пересечении вырос настоящий дворец. Крохотные стеклянные окошки отражали тусклый свет, а ватные облака над головой оттеняли зубья решёток.

— Стойте, — вдруг сказал Мякишев и замер.

— Что такое?

— Кажется, я знаю, в чём дело. — Поручик усмехнулся. — Да нет же… Такое говорить язык не поворачивается.

— О чём ты, Мякишев? — растерялся рабочий.

— Слушайте… — Поручик посмотрел на него. — Я понимаю, что это звучит дико… Но, по-моему, эта Басманная — не та, которая сейчас. А та, которая была много лет назад. Я точно знаю, что вот этот дом должен выглядеть иначе. А вот этот — вообще сгорел. Начало девятнадцатого века, я бы сказал. Мы как будто перенеслись в какой-то фантом.

— Это как в яркой книжечке англичанина Уэллса? — вспомнил Савелий Игнатьевич.

— Уэллс? Примерно. Или Тургенев.

Мякишев взволнованно потёр лоб:

— Да, это многое объясняет. И поведение тех людей… Хотя, с другой стороны, может быть, меня просто ранило, и на самом деле я сейчас лежу и вижу опийные грёзы. Может быть, это мне только мерещится… И не было ни Керенского, ни Февральской революции, ни позорной сдачи. И никакого рабочего Ласточкина тоже нет. А есть только я, Эрзерум и полевой госпиталь… и завтра Юденич поведёт войска в атаку к Босфору.

Вместо ответа Савелий Игнатьевич подошёл и молча ткнул Мякишева кулаком в бок.

— Простите, замечтался, — поручик потёр ушибленное место и натужно улыбнулся. — Довод действительно отличный. Достойный киника, я бы сказал…

— Кого? — вскинулся Савелий Игнатьевич.

— Диогена в бочке, — рассеянно отозвался Мякишев, изучая окна верхних этажей.

— А, тогда другое дело, — рабочий, успокоившись, кивнул. — Бочка — это понятно.

— Вот то, что нам нужно, — указал поручик. — Усадьба Мусина-Пушкина. Четыре этажа, выше не придумаешь. Давайте попробуем найти вход.

Они, тщетно дёргая все двери, обошли здание дворца. Мякишев остановился возле круглого балкончика, похожего на небольшую беседку, и задумался.

Потом его лицо осветила улыбка и он указал пальцем наверх.

— Ага, глядите. Одну ставню всё-таки закрыть забыли.

— Где?

— На втором этаже. Вы меня подсадите?

— Попробую, — кивнул рабочий.

Мякишев, поднявшись по прутьям, встал ему на плечо и уцепился руками за украшение балкона. Рабочий закряхтел от натуги. Мякишев быстро подтянулся и взобрался на балкон. Потом, оглядевшись, взялся за лепнину на стене и медленно пошёл по карнизу.

— Будьте осторожны, — предупредил Савелий Игнатьевич.

— Да, конечно, — ответил сверху Мякишев.

Поручик сделал шаг — и неожиданно его нога оскользнулась, и с дома посыпалась штукатурка. Савелий Игнатьевич с волнением смотрел на светлую фигурку, повисшую на уступе рядом с окном.

Несколько секунд светлая фигура раскачивалась в воздухе, а потом Мякишев медленно влез на выступ. Поручик, похожий снизу на букашку, подтянулся к чёрному квадрату, выделявшемуся в стене, и, взобравшись на раму, скрылся внутри.

Через несколько минут ворота открылись, и поручик, появившись с той стороны, отошёл в сторону, пропуская Савелия Игнатьевича вперёд.

— Вы уверены, что хозяева не будут возражать?

— Не будут, потому что это фантом! — крикнул Мякишев. — Призрак! — Он рассмеялся и развёл руками. — Здесь всё — призрак.

Савелий Игнатьевич вошёл в парадное, поднялся по белоснежной лестнице и очутился в огромном тёмном зале. Наверху сверкала хрустальными подвесками люстра, а у стен стояла богато украшенная мебель и светлели каминные изразцы. Рабочий растерянно застыл, не зная, куда идти.

— Я сейчас! — крикнул Мякишев и исчез.

Скоро он вернулся с горящей свечой и начал поочерёдно зажигать канделябры.

Зал осветился тусклыми жёлтыми огоньками и стал похож на волшебную пещеру из сказок.

— Нужно найти путь наверх, — деловито сказал Мякишев. — С крыши должен быть неплохой обзор. Вот, держите. — Он протянул рабочему второй подсвечник.

Они прошли через несколько огромных залов, где во тьме на стенах угадывались картины. Савелий Игнатьевич заглянул в боковой проём и, поведя свечой, увидел боковую лестницу. А потом свет отразился на золотой вязи множества корешков.

Ряды книжных полок шли до самого потолка, теряясь где-то в вышине.

— Олежа, идите сюда скорее! — крикнул он Мякишеву.

Поручик вошёл за ним и присвистнул.

— Ничего себе.

Савелий Игнатьевич подошёл к письменному столу, в беспорядке заваленному бумагами. Свет отразился от чернильницы, рядом с которой темнела старинная книга в толстом переплёте.

Она была настолько древней, что пожелтевшие страницы вывалились и были от руки пронумерованы свежими чернилами. В неровном пламени свечи темнели странные буквы. Рядом лежал лист бумаги, покрытый аккуратным почерком.

— Непонятно как-то написано, — рабочий взял лист и с трудом прочитал: — «Другого дни велми кровавые зори свет поведают… Чёрные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца… А в них трепещут синие молнии… Быти грому великому, идти дождю стрелами с Дона великого… Ту ся копьём приломати, ту ся саблям потрусяти о шеломы половецкие, на реце на Каяле…» Представляете?

— Что? — Мякишев резко обернулся. — Как вы сказали? Каяле? Ну-ка, покажите, быстро!

Поручик подбежал к столу, наклонился к книге и дрожащими пальцами с шорохом перевернул страницы. Потом Мякишев схватился за голову и, бормоча как сумасшедший, начал листать страницу за страницей. Савелий Игнатьевич удивлённо смотрел на поручика.

Мякишев поднял на него глаза, на его лице застыла дикая улыбка. Он подскочил к рабочему и с силой обнял его.

— Дорогой Савелий Игнатьевич! Знаете, что вы нашли? Нет, не знаете… Это же оригинал «Слова о полку Игореве». — Подняв листы, поручик потряс ими перед собой. — Возможно, Мусин-Пушкин работал над ним незадолго до отъезда. Считается, что оригинал утерян в пожаре во время наполеоновского нашествия… А тут — лежит себе целёхонек! — Поручик рассмеялся.

— Ну-ну. — Савелий Игнатьевич смущённо вздохнул. — Вы хотите сказать, что мы сейчас находимся в усадьбе Мусина-Пушкина… Вернее, в её «призраке». И что это — его рабочий стол? А на нём — сгоревшая при пожаре книга? И это значит…

— Вы правы, — взволнованно ответил поручик.

Они переглянулись. Потом поручик, положив рукопись, бросился к лестнице и с грохотом взбежал вверх. Шаги затихли где-то наверху, а потом опять стали приближаться. Появившись на ступенях и тяжело дыша, Мякишев махнул рукой:

— Собирайтесь. Нам нужно срочно уходить!

— Что такое?

— Всё сходится! Мы здесь… и как раз начинается великий московский пожар восемьсот двенадцатого года.

— Вы уверены?

— Да. Смотрите!

Поручик подбежал к окну и указал вдаль. Над тёмными улицами в нескольких местах выделялись пятна такого же яркого цвета, как пачка папирос «Али». Их на глазах становилось всё больше. Один из алых всполохов взметнулся совсем близко, и на фоне пламени ярко выделился чёрный крест.

Савелий Игнатьевич почувствовал внутри холодок.

— Неужели это… наши друзья?

Прильнув к стеклу и приглядевшись, Мякишев успокоил его:

— Нет, это храм Трёх Святителей на Кулишках.

Поручик открыл окно, и в библиотеку, сбросив листы со стола, ворвался резкий порыв ветра.

— Дайте сюда пистолет, — обернувшись, сказал Мякишев.

— Зачем? — не понял рабочий.

— Не волнуйтесь. Мне нужен всего один патрон. Нет, не для себя. Кажется, я знаю, что делать.

Савелий Игнатьевич, помедлив, отдал маузер. Мякишев выставил руку в окно и, дождавшись, пока ветер переменится, выстрелил в воздух. Резкий звук разнёсся над пустынными улицами.

Они прислушались. Через несколько секунд ветер донёс с восточной стороны знакомые медовые переливы, в которые вплеталась тревожная нота.

— Всё в порядке, — пояснил Мякишев, закрывая ставни и возвращая оружие. — Я убедил старосту, чтобы они, услышав первые выстрелы, били набат, а потом уходили на восток, за реку. Нам ответили. Значит, сигнал принят.

Поручик огляделся и заметил на стене тонкую замшевую сумку. Он схватил её и стал складывать в неё пожелтевшие страницы.

— Я понял, зачем мы здесь, — сказал он. — Именно для этого — чтобы спасти от пожара «Слово…». Ну, вот. Кажется, всё.

Он обвёл глазами комнату и посмотрел на Савелия Игнатьевича.

— Идёмте.

Потушив на ходу свечи, они выбрались из особняка. Поручик нёс в одной руке сумку, а в другой — свёрток, который им дали люди в церкви.

Прямая как стрела улица уходила вдаль. А там, где висело низкое солнце, небо осветилось багровыми сполохами.

Савелий Игнатьевич, с трудом поспевая за Мякишевым, двинулся вместе с ним обратно. Уже знакомые дома оставались позади. Теперь в тёмных окнах и острых пиках заборов появилось что-то зловещее.

Ветер усилился. Стало холоднее.

— Постойте. Уж очень кости ломит, — пробормотал рабочий. — Зайти бы куда погреться.

Поручик достал и развернул ткань из-под ножен. Это оказалась огромная рваная рубаха с шитым воротом. Савелий Игнатьевич накинул её на себя, как мексиканское пончо, и поправил пистолет на боку.

— Вы похожи на американского ковбоя, — усмехнулся, оглядев его, Мякишев. — Надеюсь, мне не придётся с вами стреляться.

Савелий Игнатьевич молча спрятал кобуру под одежду. Откуда-то ещё донёсся тревожный звон колоколов.

— Давайте рассуждать логически, — говорил на ходу Мякишев. — Если это фантом, тогда всё происходит не по-настоящему… А если нет, тогда почему в городе так мало людей… Где, например, французы?

— Но пожар-то настоящий? — спросил Савелий Игнатьевич.

— Пожар… судя по всему, да, — пробормотал Мякишев и тут же воскликнул: — Проклятье, а я об этом не подумал! Мы с вами можем сгореть. Но что же нас всё-таки ждёт дальше…

Поручик не договорил. Из переулка, словно ниоткуда, появились несколько мужчин в странной одежде. Они были одеты по-старинному и напоминали конферансье в цирке — на каждом были высокие сапоги, жёлтые штаны и синяя куртка.

А у одного из них на плечах к тому же покачивались золотые эполеты. В руках у синих были длинные ружья со штыками, которые показались Савелию Игнатьевичу бутафорскими.

— Глядите-ка, Мякишев, — указывал пальцем рабочий, — похоже, тут какое-то представление.

Поручик обернулся и встревоженно сказал:

— Мне кажется, это не совсем представление. Савелий Игнатьевич, достаньте-ка ваш маузер…

— Вы с ума сошли, Мякишев? — Рабочий покачал головой. — Кто будет воевать в таком виде?

— Сегодня — никто… — отозвался поручик.

Синие уже заметили их. Человек в эполетах резко остановился и, вскинув руку, сказал:

— Вандё… фетгяф^[14].

Савелий Игнатьевич заволновался. Чужаки разговаривали на какой-то тарабарщине.

Человек в эполетах выступил вперёд. Проигнорировав рабочего и оглядев погоны Мякишева, он, вращая глазами, с недоумением спросил на странном языке:

— Кетву бонсан, дкельармэ?^[15]

Поручик, вытянувшись, отчеканил в ответ:

— Мэрюс! Колон досансуасантруа дёгуниб^[16].

Незнакомец удовлетворённо кивнул, словно ждал такого ответа, и требовательно вытянул руку.

— Бон, — сказал он поручику. — Диси вузэт каптиф. Вотрэпэиси виф… Сивлетубонёр^[17].

— Пердесёмаскарад, лёфранс этанантант бьянкомну^[18]… — недовольно начал Мякишев.

Но человек в эполетах покачал головой, решительно ударил себя в грудь, на которой сверкала медная бляха, и резко перебил его:

— Нузавон даменэ каптифс деванлекомт дедюронель^[19].

— Киавудоне сёдруа эсетордр?^[20] — отрывисто поинтересовался у чужаков Мякишев, нащупывая на боку ножны.

— Лёмарешаль дюк детревиз!^[21] — выпрямившись, гаркнул в ответ солдат.

Ряженые солдаты угрожающе вскинули ружья.

— Кто это такие? Что за язык? О чём они говорят? — с тревогой оглядывая странных незнакомцев, спросил Савелий Игнатьевич.

Поручик ещё спросил о чём-то и, поморщившись, отдал саблю. Вернувшись к рабочему, Мякишев растерянно сказал:

— Язык — французский. Не могу поверить… Эти ненормальные люди… утверждают, что принадлежат к четвёртому корпусу армии его величества императора. Их старший, по имени Шарль-Франсуа, заявляет, что мы с вами арестованы. Он не причинит нам вреда, но у него приказ — доставить нас к своему командующему…

Мякишев криво усмехнулся и уточнил:

— К королю Неаполитанскому.

Савелий Игнатьевич растерялся от неожиданности.

— Чушь какая-то… К какому королю? Какого ещё императора? Бывшего самодержца Романова, что ли? Смещённого год назад? Или брата его… как его звать-то… Константина?

— Ни того, ни другого.

Мякишев ещё раз оглянулся на людей в странной одежде. Потом наклонился к рабочему и прошептал на ухо:

— Похоже, я был прав. Мы каким-то образом перенеслись в настоящий восемьсот двенадцатый год. Речь о Наполеоне Бонапарте Первом, императоре Франции.

— Глупость какая-то. Невозможно! — Савелий Игнатьевич решительно замотал головой. — Наполеон… Да он же умер давно! Мы это в школе учили. В тринадцатом году это на любой открытке было написано… Умер Наполеон, и всё его войско — тоже.

— Значит, не умерли, — убеждённо возразил Мякишев. — Получается, что здесь, где мы с вами находимся, Наполеон жив, и по-прежнему правитель Франции, Египта и половины Европы. К настоящему времени, напомню, захвативший Гродно, Смоленск и Москву и стоящий здесь со стотысячной французской армией.

— А Кутузов что же? — растерялся Савелий Игнатьевич.

— Кутузов…

Поручик задумался и ответил не сразу.

— Если я всё правильно понимаю и это не фантом, фельдмаршал с графом Ростопчиным сейчас втайне от Александра I отступают по Казанскому тракту. Туда же уходят обозы со всем, что удалось вывезти из города. Ну а Москве… Москве суждено сгореть, превратиться в головешки. После чего армия «двунадесяти языков», оставшись без еды и зимних квартир, будет наголову разбита под Березином… А величие Франции навсегда обратится в прах, и миром станет править Англия… Всё решено; письмо Ливена уже идёт к Гарденбергу. Смотрите… Да глядите же!

Взяв рабочего за плечо, поручик развернул его. Резко дёрнулись солдаты. Печные трубы выделялись над низкими домами изломанной чёрной линией, а за ними разгоралось багровое пламя.

Опять налетел ветер, и Савелий Игнатьевич уловил в воздухе запах гари.

— Смотрите! Вы видите? — крикнул поручик. — Город уже пылает с трёх сторон! Ещё чуть-чуть — и мы с вами здесь тоже заживо поджаримся.

— Тогда надо что-то делать… тушить, — Савелий Игнатьевич озирался по сторонам.

— Тушить? Да вы в своём уме? — Мякишев выразительно на него посмотрел. — Тут и сто пожарных расчётов не справятся. К тому же из города по приказу Ростопчина вывезли все пожарные трубы… — Он помотал головой. — Нет, это уже дело решённое. Москва сгорит и станет пирровым триумфом для французов.

Рабочий с тоской оглядел красивые здания вдоль улицы. Вспомнил ряды книг в библиотеке и с тяжёлым сердцем кивнул.

— Ладно, вы правы. Но тогда мы должны пробиваться к своим.

— Боюсь, не получится. — Мякишев покачал головой. — Если здесь всё такое же, как было в настоящем восемьсот двенадцатом году, то ближайший отсюда русский корпус — казаки Милорадовича. Но с ними сейчас сражается кавалерия Мюрата. Мы с вами отрезаны, Савелий Игнатьевич… отрезаны надёжно.

Тем временем солдат в канареечных штанах выступил вперёд и, положив руку на саблю, раздражённо буркнул:

— Лётам эпё, нотр буф этанто. Свивэ нуту, синон жвэ ву бранлэ убюшэ!^[22]

— Что он сказал? — встревожился Савелий Игнатьевич.

— Сказал, что, если мы сейчас же не пойдём вслед за ним, нам будет очень плохо, — ответил поручик сквозь сжатые зубы.

Савелий Игнатьевич попятился.

— Куда? В плен? К захватчикам? И вы, офицер, так спокойно говорите об этом?

— А вы? — вскинулся Мякишев. — Разве это не ваша партия выступала против войны?

— Лично я на собрании был за затягивание переговоров, — угрюмо ответил Савелий Игнатьевич. — И за агитацию в немецких войсках.

— Интересная позиция!

— Не хуже вашей, — парировал рабочий. — Признать, что фронт давно сдох. Или упорно делать вид, что это не так, укладывая новых Тимох в галицкую глину под песни союзников о дружбе, за английские и французские интересы…

Мякишев махнул рукой и устало потёр глаза.

— Простите. Наверное, я слишком устал. Сдача Эрзерума^[23] плохо на меня подействовала. Идти в плен мне нравится не больше вашего. Но вы же сами не хотели стрелять в людей в чужой форме… а теперь уже поздно.

Савелий Игнатьевич с опаской взглянул на ружья в руках «синих». Молодые солдаты, совсем мальчишки, только лица уж очень серьёзные.

— Допустим, вы правы. — Рабочий повернулся к поручику. — Тогда скажите, как, по-вашему, эти французы с нами обойдутся? Как в Севастополе в Крымскую? Или как германцы в Галиции? Знаете, мне доводилось слышать про лагерь для русских пленных, Талерхоф… Говорят, там творится что-то жуткое.

— Я не знаю, — поручик честно пожал плечами. — Надеюсь, ничего страшного не случится. Через полгода будет Малоярославец, а потом — Березино. Армию Наполеона разобьют и нас обменяют на французских пленных. В крайнем случае, мы потеряем личные вещи. Что у нас в карманах ценного?

Поручик деловито ощупал на себе одежду.

— Так… Портсигар, сахар. Ещё какая-нибудь ерунда. С маузером они всё равно не разберутся. Стоит ли это того, чтобы рисковать жизнью? Ну так что? Идёмте?

— Да… наверное, вы правы.

Савелий Игнатьевич с тоской посмотрел на багровеющее небо, вздохнул и, согласно кивнув, зашагал вниз по улице. Французы, рассыпавшись неровной шеренгой, двинулись за ними.

Первые шаги давались с трудом, потом стало легче. Можно было не обращать внимания на острые штыки… И на странный язык, на котором разговаривали между собой чужаки. Впереди вызывающе маячили жёлтые штаны сержанта. Покачивались старинные ружья, позвякивали сабли о мостовую. Происходящее казалось каким-то ненастоящим. Игрушечным. Вроде бы это был плен. А вроде — и нет.

Потом улица сделала поворот, и Савелий Игнатьевич увидел впереди разбитый воз. Вокруг него лежали разбитые бутылки, но среди них были и целые. Солдаты, шумя, бросились рассовывать бутылки по карманам синих мундиров.

Двое солдат, откупорив бутылки, чокнулись ими и отпили прямо из горлышек.

К ужасу Савелия Игнатьевича, сержант не делал попыток им помешать, а, наоборот, улыбаясь, приглядывал за пленниками.

— Превратности войны, — Мякишеву стало неловко, и он отвёл глаза.

— Олежа, послушайте. А как же рукопись? — Савелий Игнатьевич встревоженно посмотрел на поручика. — Вы подумали, что будет со «Словом…»?

— Уверен, с ним ничего не случится, — отозвался Мякишев. — Французы — культурная нация. Русское дворянство недаром брало галльских гувернёров…

Они одновременно посмотрели на сумку на плече поручика.

Это не укрылось от предводителя французов. Чёрные глаза сержанта вспыхнули, как два фонаря.

— О, келькёаржан бьяняшэ? Донэзиси, виф^[24]! — с азартом крикнул он и рывком выхватил сумку из рук опешившего Мякишева.

Француз открыл застёжки и запустил туда жирную пятерню. Пальцы заелозили в чреве сумки. Потом лицо солдата пошло пятнами. Он перекинул груз спутнику и раздражённо выругался:

— Мерд… Падаржан^[25].

Молодой солдат, заглянув внутрь, вытащил рукопись. Он равнодушно оглядел её, пролистал грязным пальцем несколько страниц и с видом обиженного ребёнка пробормотал:

— Левьёпапье… сервера пур аллюмэ монпип^[26].

Солдат свернул рукопись и хотел опустить в карман мундира, но тут на его запястье легли напряжённые пальцы.

— Отдай, — негромко, но настойчиво потребовал Мякишев. — Сетану^[27].

— Куа?.. — растерялся солдат и, обернувшись, жалобно крикнул: — Месьелёсержант, лекаптиф резист!^[28]

Ремень натянулся. Сумка повисла в воздухе, раскачиваясь то в одну, то в другую сторону. Солдат, покраснев как рак, с сопением тянул её на себя, поручик — в другую сторону. Послышался хруст рвущейся ткани, и оба рухнули на землю. Сумка осталась в руках у поручика.

Всё произошло за считаные секунды. Другие солдаты застыли, переглядываясь.

Французский сержант опомнился и хрипло завопил:

— Лебрюлё!.. Озарм, франжян! Шаржэ, фюэ!^[29]

Выхватив саблю, он ринулся на Мякишева.

Поручик еле успел схватить с земли кусок оглобли и встретить ею удар. Солдаты в синем, выстроившись в линию, поставили на землю ружья и стали сосредоточенно забивать в них пыжи.

Француз, сопя, кружил вокруг Мякишева. Тому едва удавалось отбивать рассечённой палкой удары. Металл звенел о дерево, дерево в ответ глухо трещало.

Савелий Игнатьевич скинул с себя балахон, расстегнул кобуру и ощутил в руке мертвящий холод рукояти. Он поводил пистолетом из стороны в сторону, не решаясь выстрелить в человека. Нелегко это сделать, как оказалось.

— Плите же! — крикнул ему поручик. — Да плите же, леший вас возьми! Проклятье…

Сабля молнией сверкнула рядом с шеей Мякишева.

Рабочий прицелился и, зажмурившись, нажал на спусковой крючок. В руке оглушительно бабахнуло, глаза ослепила вспышка.

Француз остановился и вздрогнул. Сабля выпала из его руки и зазвенела о землю.

— Овьерж! Мэдуа, мэдуа…^[30] — жалобно простонал сержант, поднеся трясущуюся руку к лицу. Двух пальцев на ней не хватало. Из раны алым ручьём хлестала кровь. Французы вскинули ружья.

— Прячьтесь, поручик! — крикнул Савелий Игнатьевич, первым бросаясь за ближайшую телегу.

Грянул залп, и улица окуталась едким дымом. Доска над головой хрустнула и покрылась мелкими дырочками.

Рабочий, высунувшись, огляделся: Мякишева нигде не было видно. Двое французов хлопотали возле сержанта.

Остальные чужаки сосредоточенно чистили шомполами ружья. Потом, достав белые бумажки, они надкусили их и высыпали содержимое в стволы.

— Эй, предупреждаю! Я шутить не буду! — крикнул Савелий Игнатьевич, поднимая маузер.

Присев на колено, французы дали новый залп. Рабочий, прищурившись, начал стрелять в ответ.

Над дорогой взметнулись жёлтые фонтанчики пыли. Один захватчик согнулся пополам, другие поспешно подхватили его.

— Репье! Репье!^[31] — отчаянно скомандовал молодой солдат.

Французы, поддерживая товарищей за руки, скрылись за углом. Посреди дороги остались лежать только скомканный синий мундир с золотыми эполетами и брошенная сабля.

Савелий Игнатьевич, подождав немного, высунулся и осторожно оглядел пустую улицу.

— Эй, Мякишев, вы здесь? — крикнул рабочий и напряжённо вслушался в тишину. — Вы живы?

Налетел ветер и стал трепать лежащий на земле мундир. Потом дверь ближайшей избы скрипнула и из неё, хромая на одну ногу, появился поручик. Он смущённо улыбнулся.

— Вы ранены? — с тревогой спросил Савелий Игнатьевич.

Поручик поморщился:

— Нет, просто ушиб колено. Французы ушли?

Рабочий кивнул. Мякишев поднял мундир и саблю с земли. Обернувшись к Савелию Игнатьевичу, он с энтузиазмом заметил:

— А у вас неплохо получается.

— Скажете тоже, — буркнул рабочий. — Лучше бы не выходило. Я привык работать руками, а не стрелять в людей.

— Однако вы спасли нам обоим жизнь, — заметил поручик.

— Да, наверное.

— Тогда нам надо уходить.

— Погодите… что это? — Рабочий, задержав поручика, замер.

В конце улицы, над деревянным домом неожиданно взметнулось алое пламя. Послышался грохот, и по улице навстречу им покатились горящие брёвна.

— Бежим! — повысил голос Мякишев. — Туда!

Дождавшись Савелия Игнатьевича, он, прихрамывая, свернул в переулок. Тут пока было тихо, но в воздухе уже витал запах горящего дерева. Савелий Игнатьевич, тяжело дыша, прислонился к стене и пробормотал:

— Кажется, теперь я понимаю, что чувствуют звери при лесном пожаре. Много у нас времени?

— Думаю, несколько минут, — ответил Мякишев. — Мы не можем идти на запад — там французы. Юг и восток теперь тоже отрезаны. Значит, остаётся север.

Рабочий кивнул. Они двинулись через сад и прошли между двух церквей, а потом впереди показался двухэтажный дом с колоннами. И небо над головой как будто расчистилось. Рабочий уже вздохнул спокойно — и тут впереди на улице появилось нечто. У Савелия Игнатьевича и слов не нашлось, как это назвать. Он просто увидел, что в воздухе двигается «пятно»: всё, что попадало за него, на секунду становилось размытым.

Пятно почти пропало на фоне светлой стены дома. А потом снова появилось, уже у деревьев. Оно было совсем рядом.

— Мякишев! — крикнул Савелий Игнатьевич. — Глядите, там!

— Вижу! Мне это тоже не нравится.

Рабочий выхватил маузер и, поколебавшись, прицелился. Когда до пятна оставался десяток метров, рабочий выстрелил. Пятно замерцало и превратилось в невысокую фигуру человека, одетого в чёрное. Человек удивлённо поднял на них глаза, словно впервые увидев. В руках у него был какой-то прибор.

Савелий Игнатьевич ещё раз нажал на спуск. По радужной плёнке, как по воде, пошла рябь. Пуля не причинила человеку никакого вреда. Теперь, когда их разделяло несколько шагов, рабочий ясно видел: у человека была короткая стрижка «ёжиком», под одеждой выделялись мускулы, а за спиной покачивалось что-то вроде рюкзака.

Человек в чёрном усмехнулся и вскинул руку, в которой было зажато что-то вроде небольшого утюга. Савелий Игнатьевич почувствовал слабость во всём теле и рухнул на дорогу.

Он очнулся в тёмном помещении. Сквозь узкое окошко пробивался луч света, бивший прямо в глаза. Пахло пряными травами и печной золой. Руки за спиной ныли от боли.

Оглядевшись, Савелий Игнатьевич понял, что сидит, привязанный, на стуле. Рядом заворочался поручик — он был в таком же положении. Мякишев поднял на него мутные глаза и невнятно спросил:

— Где мы?

— Не знаю, — ответил рабочий.

— На кухне, — подсказал из-за спины женский голос.

Савелий Игнатьевич, вздрогнув от неожиданности, обернулся. На третьем стуле, чуть поодаль, сидела молодая женщина в странном тёмном комбинезоне с множеством кармашков. На вид ей можно было дать лет двадцать пять. Русые волосы завязаны в хвост, чёлка растрепалась, на лбу темнел синяк.

Её руки, так же, как у них, стянуты за спиной.

— Кто вы? — растерянно спросил Мякишев.

— Наталья, — женщина вяло улыбнулась. — У вас, наверное, фигова туча вопросов, да? Вы ведь тоже не отсюда, правда?

— Я не совсем вас понимаю… — начал Мякишев, но Савелий Игнатьевич его перебил.

Раздражённо повернувшись к женщине, рабочий сказал:

— Послушайте, барышня… Если вы что-нибудь знаете — говорите прямо, а не ходите вокруг да около. Откуда взялось это мерцающее пятно? И почему на вас такой же костюм, как у того странного человека?

— За барышню спасибо, — Наталья рассмеялась. — Значит, угадала. Вас занесло сюда случайно. Судя по одежде, конец девятнадцатого века. Я угадала, верно?

— Нет. Чуть-чуть ошиблись, — Мякишев сдержанно улыбнулся в ответ. — Апрель восемнадцатого года.

— Надеюсь, я ни от чего важного вас там не оторвала? — спросила Наталья.

— Ну, не так чтобы…

Рабочий и поручик переглянулись.

— Погодите… — Мякишев резко выпрямил спину. — Что значит «не оторвали»? Вы хотите сказать, что это вы каким-то образом занесли нас сюда?

— Ну, не совсем, — смутилась Наталья, — хотя в некоторых группах есть чудики, которые так всерьёз утверждают. Просто у меня доступ к дешифратору. Вадик и Сергей прикрывают… Точнее, прикрывали группу. Зону для обмена выбирала тоже не я. Но джойстик держала я, если вы об этом… Прошу прощения, если чуть криво выражаюсь. — Она пожала плечами.

— Скажите, барышня…

Наталья обернулась, и Савелий Игнатьевич помедлил.

— А зачем тогда ваши друзья вас тоже привязали?

— Друзья, ага…

Она посмотрела на рабочего. Савелий Игнатьевич увидел, что ресницы у девушки тёмные, а брови — аккуратно выщипаны дугами. За ухом у Натальи висела изогнутая тёмная трубочка, похожая на какой-то прибор.

Наталья тихо ответила:

— Знаете, иногда вот веришь, что чел нормальный. Помогаешь ему, вечно отмазываешь по пустякам. А потом пустяки становятся всё мощнее и мощнее… Растут, как снежный ком… И однажды вдруг оказывается, что это совсем уже не пустяк… И тогда приходится выбирать, нормальный ли чел ты сам. Или какая-то, сорри, цельнолитая дура.

— Я понял только слово «цельнолитая», — вздохнул рабочий.

— Ладно, проехали. — Наталья смутилась и раздражённо мотнула локтем. — Фигня в том, что попала я сюда именно из-за вас. Точнее, из-за «Слова…».

Она с укоризной посмотрела на них обоих.

— Ну скажите, зачем вы утащили рукопись из древлехранилища? У меня было бы время понять, что Вадик за гусь. И что-нибудь придумать. А так Вадик засёк маячок первым, вырубил вас и поставил меня перед фактом. Я даже не успела вытащить парализатор — он уже саданул по мне лучом. Может быть, я что-нибудь успела бы сделать…

— А если нет? — спросил Мякишев. — Кстати, а зачем «Слово…» нужно вам? И для чего оно нужно Вадику?..

Дверь загремела, и все трое обернулись на звук. В помещение вошёл парень с копной рыжих волос. На нём был такой же тёмный комбинезон, но, в отличие от Натальи, кармашки у него топорщились от вещей. В руках парень держал несколько глиняных мисок.

— Кушать подано. Садитесь жрать, пожалуйста, — неприветливо бросил он, ставя миску каждому на колени.

Когда он подошёл к Наталье, она вскинулась на него.

— Серёж, ты что, сдурел? Как я буду есть со связанными руками?

— А вот это не моё дело, — отозвался парень. — Вадик тебе по-хорошему предлагал? Предлагал. Ты заартачилась. Теперь привыкай кушать местную пищу.

Молодая женщина дёрнулась, как от удара током.

— Ты что… серьёзно? Хочешь оставить меня здесь? А ты забыл, как я тебе помогала… учила всему?

Парень отвёл взгляд и быстро ответил:

— Ничего не знаю, ничего не ведаю. Мои пятнадцать процентов. Моё дело — сторона.

Наталья сверкнула глазами.

— Вадик — ладно… Но ты-то что? За какие-то дебильные триста тысяч баксов предашь всё наше дело? Бросишь «Колодезь» и эти путешествия?

— Триста тысяч — это тоже неплохо. — Парень с довольным видом улыбнулся. — Домик на сочинском побережье себе куплю. Катьку туда привезу. Или Машку. Я ещё не решил. С крутой тачкой выбор большой.

— Какая же ты, сволочь, Серёжка… — с чувством протянула Наталья.

Серёжка развёл руками.

— Селяви. Ты нетолерантна, мать, но этот грех тебе простится.

И он вышел. С той стороны опять загремел замок.

Наталья опустила лицо и замолчала. Её плечи мелко вздрагивали. Савелий Игнатьевич понял, что она плачет.

— Ну, ладно… — начал он, но женщина подняла мокрое от слёз лицо, и рабочий осёкся.

— Да? — крикнула Наталья. — Я ещё понимаю — Вадик… Мы же почти два года были вместе. Допустим, надоели друг другу. Но Серёжка, блин… Я же к нему, как к дитю малому относилась… Нянчилась с ним, дура… Задания по матану помогала делать… Баллы в тестах подкручивала… Долбаная идиотка.

В углу деликатно откашлялся Мякишев.

— Зря вы на себя наговариваете. Я так понял, что этот ваш Вадик решил продать кому-то «Слово…»?

— Ага.

— И договорился с Сергеем. А вы, видимо, думали иначе…

— Что значит — думала? У нас группа по спасению редких ценностей… Мы архимедовские чертежи из Сиракуз вытаскивали. Можете поверить? Красивые, между прочим, штуки. Мы для музеев старались… А тут — опять всё это… баксы… тачки… два ствола…

— Прошу прощения, а что это за баксы такие? — спросил Мякишев.

— Вам лучше не знать, — раздражённо мотнула головой Наталья.

— По-моему, похоже на имя египетской богини Баст…

— Ага. И некоторые точно так же им поклоняются. — Она подняла глаза. — Слушайте, его надо остановить. Я не знаю, кому он предложил «Слово…», но теперь рукопись точно никто не увидит.

— Остановить… Легко сказать, — рабочий вздохнул. — Нам бы выбраться для начала.

Его взгляд упал в миску на коленях. Там лежал грязноватый белый ломоть, похожий на кусок сала. Савелий Игнатьевич буркнул:

— Мякишев, вам дали то же самое?

— Ага, Савелий Игнатьевич, — отозвался поручик. — Пища по Эрисману питательная, но, к сожалению, вредная для печени.

— Да ну вас, — в сердцах пробормотал рабочий. — Если бы можно было разрезать эти верёвки…

— Погодите. — Наталья вдруг перестала плакать и подняла голову. — Покажите-ка, что у вас там. Вы можете повернуться на стуле?

— Я — нет, — ответил из угла Мякишев.

— Попробую, — прокряхтел рабочий.

Савелий Игнатьевич приподнялся и, передвигая ногами, кое-как развернул стул боком.

— Слушайте… это же отлично! — сказала Наталья.

— Что значит «отлично»? — не понял рабочий.

— Вас, в отличие от меня, он связал обычной местной верёвкой, а не майларом. Можно попытаться её разрезать.

— Чем разрезать? — спросил Мякишев.

Наталья оглянулась на дверь, а потом чуть слышно прошептала:

— Я спрятала здесь вашу шашку. Но только… тихо!

— Вы? — Поручик вскинулся и громко зашептал в ответ: — Откуда вы знали, что нас запрут на кухне?

— Вадик так всегда делает, — тихо ответила Наталья. — Насмотрелся дешёвых американских фильмов и теперь привязывает всех, кто нас обнаружит, к стульям на кухне.

— И что, много вас, таких? — поинтересовался рабочий. — Которые по прошлому в шапке-невидимке ходят?

— Достаточно.

— Погодите, а что значит «дешёвые американские фильмы»? — не понял поручик. — Это примерно такие картины, какие снимает у нас Дранков^[32]?

— Вроде того, — улыбнулась Наталья.

Потом она посерьёзнела и, наклонившись, сказала:

— Слушайте… У нас не так много времени. Вечером откроется окно, и тогда Вадик с Серёжей просто исчезнут. А мы навсегда останемся здесь. Шашка в печи, в топке. Вы… Вас зовут Мякишев, да?.. Вы, по-моему, к ней ближе всего.

— Я попробую достать зубами, — твёрдо сказал поручик.

Он наклонился и вытянул шею, упёршись лбом в белёную печь. Лицо Мякишева покраснело от натуги, послышался звук лязгнувших о металл зубов, и закопчённая железка со звоном полетела на деревянный пол.

Все трое застыли, прислушиваясь к звукам за дверью. Было тихо.

— Хорошо, можете продолжать, — прошептала Наталья.

Путы на стуле Мякишева натянулись, и он медленно, сантиметр за сантиметром, стал вытягивать шашку из печки. Потом, наклонив стул, поручик ловко поймал её на колени.

Поёрзав немного, Мякишев сказал:

— Кажется, у нас непредвиденные трудности. Шашку не вытащить одной рукой. Кто-то должен держать, а кто-то — тянуть.

— Может быть, зажать стулом ножны? — предложила Наталья, но поручик помотал головой.

— Если она упадёт, мы её уже не поднимем с пола. Надо придумать что-то такое, что сработает с первого раза.

Все трое задумались. Потом Савелия Игнатьевича вдруг осенило и он улыбнулся.

— А я ведь, кажется, знаю, что делать.

— Ну же?!

Рабочий вздохнул, собираясь с мыслями.

— Дело было в четырнадцатом году… Спускали мы на воду линкор «Императрица Екатерина»… родную сестрёнку «Марии». Наш сормовский завод туда рулевые муфты ставил. А корабли, когда спускают на воду, ставят на полозья. И знаете что? Я буду не я, если видел где-нибудь ещё такое же количество сала в бочках, какое стояло на причале. Четыреста шестьдесят пудов по двести рублей за пуд. Я потом специально узнавал.

Рабочий оглядел Мякишева и Наталью.

— Перед спуском полозья наса́ливают для лучшего трения… Понимаете вы меня, наконец?!

— Слушайте, вы — гений, — с восхищением произнес Мякишев и, оглядев остальных, быстро предложил: — Начинаем жевать?

— У меня это… в спине ути́н^[33], — извиняющимся тоном сообщил рабочий.

— Давайте, — ответила Наталья.

Они наклонились к тарелкам и сосредоточенно задвигали щеками. Потом Наталья, придвинувшись, коснулась шашки.

— Попробуйте, — сказала она.

Мякишев зажал эфес зубами и, морщась, рывком сбросил ножны. Острый клинок, поймав луч света, блеснул в сумраке.

— Давайте, — сказал поручик Савелию Игнатьевичу.

Рабочий, кряхтя, подвинулся к нему и развернулся спиной. Послышался хруст перепиливаемой верёвки.

— Ну, скоро? — морщась, спросил Савелий Игнатьевич.

— Погодите… Ага, вот.

Рабочий почувствовал, что боль в руках неожиданно исчезла. Он вытянул перед собой кисти и стал их энергично разминать. Потом взял саблю у поручика и, примерившись, освободился сам.

Ноги от долгого сидения затекли, и Савелий Игнатьевич, встав, рухнул обратно на стул.

— Теперь ваша очередь, — сказал он Мякишеву.

Поручик, дождавшись, пока верёвка ослабнет, вскочил и бросился к Наталье. Шашка глухо стукнула по стулу.

— Да что же это такое… — пробормотал с досадой Мякишев. — Верёвка твёрже железа.

— Не парьтесь, не получится, — предупредила Наталья. — Надо развязывать.

Через несколько минут она встала и сделала несколько нетвёрдых шагов.

— Ладно. Это сейчас пройдёт. Кажется, тут где-то должен быть люк. Опа… вот он!

Мякишев, поспешив, помог отвалить тяжёлую доску в сторону. В глаза ударил яркий свет, и рабочий прикрыл лицо рукой. Потом он вылез вслед за остальными. Лаз выходил на задворки, и сразу за ним начинался запутанный переулок, петлявший между старыми двухэтажными домами.

Савелий Игнатьевич обошёл глубокую лужу, по которой бегали водомерки.

Поручик огляделся, держа шашку наготове, и повернулся к Наталье.

— Что будем делать дальше? Ваш Вадим наверняка вооружён.

— Ага. И не только парализатором. — Молодая женщина вздохнула и с мольбой посмотрела на поручика. — Вы уж постарайтесь ему сильно не навредить, ладно?

— Я попробую, — честно пообещал Мякишев.

— Погодите… — вмешался Савелий Игнатьевич. — А как быть с мерцающим пятном?

Наталья посмотрела на рабочего:

— Вы про защитное поле?

— Да, наверное… — Рабочий пожал плечами.

— Генератор тяжёлый. Вадик не может таскать его с собой вечно. Для нас главное — найти две вещи. Мой рюкзак, в нём небольшая коробочка вот такого размера — Наталья начертила в воздухе квадрат. — И…

— И «Слово о полку Игореве». Да, я понял, — ответил Мякишев. — Нам нужно штурмовать дом.

— Дверь наверняка охраняет Серёжка. Его нужно отвлечь, — заметила Наталья и уточнила: — Это опасно…

Все переглянулись. Савелий Игнатьевич вздохнул и сделал шаг вперёд.

— Ладно, чего уж там. — Он махнул рукой. — Либо спасёмся, либо вместе пропадём. Вы-то молодые. Если что, выберетесь.

Они, старательно пригибаясь, обошли дом. Поручик, держа в руке саблю, прижался к стене и кивнул.

Савелий Игнатьевич поднялся по ступеням. Сердце в груди оглушительно колотилось. Он вспомнил детей… И жену Дуняшу в переднике, хлопочущую у примуса.

Рабочий постучал кулаком в дверь. Прошло несколько секунд, и дверь отворилась. В проёме появилось лицо Серёжки:

— Вам чего?

— Вы, молодой человек, за кого — за царя или за Учредительное собрание? — наклонив голову, спросил Савелий Игнатьевич.

Глаза у парня расширились. Он уже повернул голову и открыл рот — и тут справа на него метнулась стремительная тень. Серёжка охнул, медленно закрыл глаза и покатился по ступеням. Упав на землю, он остался лежать на месте, раскинув руки. На его виске темнел багровый кровоподтёк.

Мякишев стоял рядом и осматривал тяжёлую рукоять сабли.

— Он… мёртв? — с волнением спросила Наталья.

— Нет. Просто оглушён. Минут пятнадцать пролежит, я думаю.

— Хорошо. Там дальше коридор в форме буквы «Г»… Вы помните мою просьбу? — Наталья подняла глаза.

Поручик молча кивнул. Они втроём, стараясь неслышно ступать по половицам, осторожно вошли в дом, и Мякишев в одиночку двинулся вперёд. Савелий Игнатьевич напряжённо следил за ним из-за угла. Выставив перед собой шашку, поручик легонько толкнул ею дверь перед собой.

Дверь тихо скрипнула. Поручик замер. Вдруг над головой оглушительно свистнуло. Стена напротив двери просто исчезла. На её месте зиял огромный проём.

В проёме, оглядываясь, появился Вадик. В руке у него был странный пистолет с раздутым ребристым стволом. Вадик поводил им из стороны в сторону, а потом сделал шаг.

И тут к его горлу прижалась блестящая сталь.

Мякишев медленно поднялся.

— Спокойно, спокойно… — Он протянул руку. — Пистолет сам отдашь?

Вадик растерялся. Его пальцы на рукояти побелели от напряжения. Поручик сделал движение шашкой, и на горле у Вадика отпечаталась красная линия.

— Отдам, — прохрипел он.

Мякишев забрал у него оружие и, подталкивая вперёд, исчез в комнате. Вслед за ним вошли Савелий Игнатьевич и Наталья.

Вадик сидел на деревянной кровати посредине, заложив стянутые тонким шнуром руки за бритую голову. Рядом стоял Мякишев.

Заметив Наталью, Вадик вздрогнул.

— Ты?..

— Я, — кивнула женщина, пристально глядя на него.

— Слушай, я не думал… — начал Вадик, но Наталья его перебила.

— Заткнись. Предатель.

— Ну и что с ними обоими теперь делать? — спросил Мякишев.

Наталья подняла с пола небольшой рюкзак, положила туда оба пистолета и остановилась рядом, сверля Вадика взглядом.

— Вот так, значит… Надоела и стала не нужна. Ты ведь хотел меня попросту слить? Да? Списать на допустимые потери? Ну вот и оставайся теперь здесь сам. — Наталья выставила перед его носом палец. — Только я, дорогой мой, поступлю лучше, чем ты думал обойтись со мной. Я, когда вернусь, просто честно всё расскажу нашим. А уж они решат, что с вами делать дальше. Может быть, вытащат. Но это буду решать не я и не мы здесь, а все работники «Колодезя».

Вадик обречённо кивнул. Наталья, наклонившись, что-то быстро сделала с Вадиковым рюкзаком.

— Да, и вот ещё что, — сказала Наталья, обернувшись с порога. — Решишь прогрессорствовать тут — не думай, что это сойдёт тебе с рук.

Они вышли из дома. Мякишев передвинул паренька подальше от ступеней и убрал шашку в ножны. Потом повесил на плечо кожаную сумку и взял в руку трофейный французский мундир.

— Ну, что теперь? — спросил он.

— Мы должны попасть в зону извлечения, — сказала Наталья.

— А это разве не здесь? — удивился рабочий.

— Нет. Это к северу от города, на Волоколамке. По-местному… район сельца Строково. Примерно восемьдесят вёрст.

— Ничего себе! — Савелий Игнатьевич присвистнул. — Это мы и за неделю не доберёмся.

— В городе французы, — напомнил Мякишев. — Скажите, а мы не можем использовать этот ваш… генератор?

— Там сложное управление, Вадик специально для этого обучался, — отозвалась Наталья и смущённо добавила: — К тому же я его… отключила.

— Итак, что мы имеем? — подытожил поручик. — У нас есть оружие, но воевать со всей французской армией мы не можем. Да и не должны. Верно?

Он посмотрел на Наталью, она кивнула.

— Далее, — продолжил Мякишев, — нам надо преодолеть расстояние примерно в…

— В сто тридцать километров, — быстро ответила Наталья, взглянув на небольшой прибор.

— Таким образом, нам нужны… лошади, — закончил Мякишев.

— Лошади? — Савелий Игнатьевич вскинулся. — Неплохо придумано. Да вот только где же мы их возьмём? Французы, небось, всех прибрали к рукам. Или вовсе поели…

— Кажется, я знаю, где, — ответил Мякишев и посмотрел на Наталью. — Каретный двор, я правильно понимаю?

Женщина кивнула и ответила:

— Это может прокатить. Но нам надо как-то обойти наполеоновскую армию. Не заходя при этом в сектор пожаров.

— А мы не будем её обходить, — улыбнувшись, ответил поручик. — Мы пройдём сквозь неё.

И он поднял синий мундир с эполетами.

— Предлагаете опять изображать пленников? — Савелий Игнатьевич вздохнул. — Ну, что же. Если надо… У нас есть деревенская одежда?

Он посмотрел на Наталью, и она кивнула.

Через несколько часов у заставы французских гренадеров появилась странная процессия. Впереди, насвистывая и размахивая шашкой, шёл сержант в форме жандармской части — штаны на нём были непривычно светлого оттенка, но издалека их можно было принять за жёлтые.

Позади, опустив лица, следовали молодая женщина со сплетёнными в косу волосами и немолодой ремесленник в добротной епанче.

Заметив их, высокий солдат в синей форме выпрямился и задорно крикнул:

— О, анкоркелкё мерлерюс?^[34]

— Мэуи, монкамарад. — Мякишев, засмеявшись, небрежно отсалютовал рукой. — Жанпорт окомт дедюронель!^[35]

Савелий Игнатьевич сильнее вжал голову в плечи и метнул быстрый взгляд на Наталью, она в ответ крепче сжала его руку.

Мимо, подпрыгивая на ухабах, пронеслась карета, в которой горланили песни доблестные гвардейцы, за неполную неделю освоившие ремесло маркитантов.

Рабочий, поручик и женщина проскользнули мимо бивачных костров, возле которых были составлены в пирамиды ружья, и направились в сторону невысоких деревянных строений, откуда доносился запах навоза. Мякишев, оглядевшись, шагнул к коновязи и взял в руку поводья.

Заведя лошадей внутрь и закрыв за ними ворота, Мякишев с облегчением вздохнул, огляделся по сторонам и озабоченно пробормотал:

— Ну вот, все приличные экипажи уже разобрали.

Савелий Игнатьевич прошелся по сараю и обнаружил в глубине старые розвальни.

— Идите сюда! — замахав рукой, крикнул он.

— Это поедет? — с тревогой спросила Наталья.

— Колёса и ободы вроде сидят неплохо. — Савелий Игнатьевич постучал по ступице. — Остальное — как повезёт. Только вот беда, с лошадьми управляться я совсем не умею…

— Я умею, — коротко ответил Мякишев и подвёл первую лошадь к стойлу.

Через десять минут всё было готово. Наталья и Савелий Игнатьевич взобрались на сено на телеге и напряжённо смотрели на узкую полоску света. Поручик медленно толкнул ворота, запрыгнул на козлы и взял в руки вожжи.

— Но, пошла… — прикрикнул он. — Алле, алле!

Телега выкатилась и, набирая скорость, развернулась на мостовой. В спину им что-то кричали, но Мякишев, не сбавляя скорости, понёсся мимо торговых рядов, где гренадеры в белых фартуках продавали простым солдатам пиво из бочек.

Промелькнули последние фигуры в синем, и телега выехала на загородную дорогу. Поручик, не переставая настёгивать лошадей, одной рукой сбросил с себя французский мундир.

Постепенно лошади стали сбавлять ход, и Мякишев вскоре остановил телегу возле небольшого ручья.

— Всё, выдохлись лошадки. Долго ещё?

— Сейчас. Погодите. — Наталья смотрела в небольшой блестящий прямоугольник. — Два километра. В принципе, можно попробовать.

— Хорошо.

Они отошли от дороги в поле, и Наталья разложила перед собой устройство, у которого осветился экран вроде люмьеровского кино.

— Все готовы?

Она сделала движение рукой, и Савелий Игнатьевич почувствовал знакомое жжение в горле. А потом вдруг стало очень холодно.

Рабочий увидел, что они втроём стоят на заснеженной равнине, по которой метёт позёмка.

— В чём дело? — растерялся Савелий Игнатьевич. — Мы уже в вашем будущем?

— Нет, не думаю, — лицо Натальи стало озабоченным. — Погодите…

— Эй, смотрите! — крикнул, ёжась и потирая руки, Мякишев. — Там что-то вроде водонапорной башни.

Рабочий посмотрел в ту сторону, куда указал поручик, и увидел торчащие кирпичные развалины.

— Хорошо, пойдёмте скорее! — согласился он. — Так и околеть недолго.

За развалинами ветер бил в лицо не так сильно, и все трое прижались к стене. Наталья достала тёплые куртки, влезла в одну сама, а остальные протянула мужчинам.

— Наденьте. Нам придётся дождаться следующего окна.

— Сколько? — спросил Мякишев.

— Полчаса примерно. Точнее сказать не могу. Не то место…

— Скажите, — спросил поручик, — а почему вы не могли переместить нас прямо там? Или, например, возле газового завода?

— Потому что при переносе мы обмениваем два места, — пояснила Наталья. — То место переносится в будущее, а это — из будущего. И было бы неправильно оставлять город без газа накануне гражданской войны…

Она осеклась.

— Как вы сказали? Гражданская война? — Поручик вздрогнул. — У нас? Но кого с кем?

— Вы действительно хотите это знать? — Наталья взглянула на обоих.

Рабочий и поручик разом кивнули.

— Так вот, вы будете воевать друг с другом. Вы, — она посмотрела на Мякишева, — за ту Россию, которой уже нет. А вы, — она посмотрела на Савелия Игнатьевича, — за ту Россию, которую себе придумали.

— И кто победит? — отрывисто спросил Мякишев.

Наталья промолчала.

— Понятно, — сообразил поручик, — значит, по итогам проиграют все…

Ветер донёс с дороги слабый рокот. Рабочий подождал немного, а потом высунул голову. Из-за позёмки было трудно что-то разглядеть, но скоро на дороге появилась серая машина и множество чёрных точек. Машина была выкрашена серо-белыми пятнами, а на носу и бортах у неё темнели рубленые тевтонские кресты. Чёрные точки двигались по снегу, и в их руках Савелий Игнатьевич разглядел оружие, похожее на короткоствольные винтовки.

— Что это, Наталья? — с волнением спросил он.

— О, нет… — Женщина побледнела. — Видимо, из-за разницы веса сдвиг по сфере Римана вышел слишком большой. Мы с вами серьёзно влипли. Это немцы, и они движутся к городу.

— Немцы? — Мякишев выпрямился. — Войска кайзера прошли до столицы?

— Нет, не кайзеровские… другие немного, — Наталья вздохнула. — В другое время.

— Насколько я знаю, немцы — культурная нация… — неуверенно сказал Мякишев.

Савелий Игнатьевич раздражённо его оборвал:

— И чего же им, культурным, всё неймётся? Всё время лезут, и грабят, и жгут… Мёдом им у нас, что ли, намазано? Как считаете, Наталья? Намазано?

— Я считаю, что нас здесь неслабо видно в полевой бинокль, — ответила женщина.

И, словно в подтверждение её слов, пули выбили барабанную дробь над их головами. Серая машина окуталась дымом, и земля неподалёку взорвалась, осыпав рабочего сверху комьями земли.

Савелий Игнатьевич, тяжёло вздохнув, достал маузер и стал прикручивать его к деревянной кобуре, как к прикладу.

Наталья быстро расстегнула рюкзак и, покопавшись в нём, протянула Мякишеву пистолет с раздутым стволом.

— Держите.

— Какой, однако, он лёгкий. — Поручик покачал головой. — Сколько здесь патронов?

— Здесь не патроны. Здесь заряды. Камера с антипротонами и ускоритель… Ладно, долго объяснять. — Наталья махнула рукой. — Вот так ставится на минимум. Целитесь по яркой точке.

Они встали возле стены. Наталья, склонившись над люмьеровским экраном, нервно барабанила по нему пальцем и что-то бормотала. Выстрелы стрекотали, выбивая из кирпича мелкую крошку. Совсем рядом послышался новый взрыв.

Мякишев прицелился и нажал на спуск. Никакого звука не было.

Серая машина прокатилась ещё немного по полю. А потом остановилась и развалилась надвое, как спелый арбуз. Савелий Игнатьевич сглотнул, увидев, что снег под ней окрасился алым. Чёрные фигурки рухнули в снег и стали отвечать беглыми выстрелами.

— Долго ещё? — обернувшись через плечо, спросил поручик.

— Пятнадцать минут… наверное. Я не знаю точно.

— Хорошо.

— Ну что, Савелий Игнатьевич? Отменим на время наши разногласия? — Поручик протянул ему руку.

Рабочий молча пожал ладонь. И, прижав кобуру к плечу, взял на прицел первую чёрную фигурку.

Савелий Игнатьевич пытался представить, каким окажется Натальино будущее. Уж наверное, полным братства и равенства… Ещё он думал, как вернётся к себе в Нижний, к семье.

Когда до первой чёрной фигурки оставалось совсем немного, Савелий Игнатьевич вдруг подумал, что они будут делать с Мякишевым, вернувшись обратно в своё время. И можно ли им как-то избежать гражданской войны.

«Да, об этом стоит подумать», — решил рабочий, крепче вжал приклад в плечо и прицелился, при этом страстно не желая стрелять.

Дмитрий Богуцкий. Череп Робеспьера

— Сегодня убьют меня, — сказал Инныпъин, прислушиваясь к близкой канонаде.

Сагит только терпеливо вздохнул. Шаманы они такие, всё смерти ждут. Не убьют — скажет, отвел. Убьют, так тем более — будущее видел. Скажут, великий шаман умер…

Сагит это предсказание уже раз сто слышал.

— Ты всех тут переживешь, — буркнул.

Придерживая коня, он продолжал высматривать подозрительную возню у накрытой утренним снегом башенки немецкой церкви на фланге эскадрона, наблюдать за которой обоих отправил капитан Савичев. Инныпъин вздохнул, взял в кулак зуб морского зверя из родных северных мест, висевший у него на шее, на удачу, и с тоской понял, что нынче в кои-веки правду сказал. Но приятель башкир слушал не его.

— Копают чего-то, — буркнул Сагит. — Окопы?

— Могилу раскапывают, — ответил Инныпъин. — Не к добру это.

Ну, могилы раскапывать — это всегда не к добру.

Люди на церковном кладбище, добыв из поставленной у каменной ограды почтовой кареты длинные ломы, поднатужившись, своротили с могилы гранитную плиту и теперь выбрасывали лопатами красноватую немецкую землю на чисто белый снег.

— Не пойму я, кто это, — пробормотал Сагит. — Одеты не пойми как. Вроде и дворяне, в золоте и серебре, однако в рванине. В ушах серьги, в волосах косы. Вон у того коротышки даже борода косой заплетена. Все в сапогах, а без шпор. Сабли и пистоли у всех. Не пойму кто. Ты гляди! У них даже арап есть!

— С моря они, — Инныпъин прищурился. — Помню я. К нам приплывали, когда я маленький был, пушную рухлядь отбирать. Из пушек по нам стреляли, оленей пугали…

— Вызову эскадрон, — решил Сагит. — Там узнаем кто таковы. Следи за ними.

Бесшумно попятил коня в заросли, а там уже развернул и погнал на вершину холма, за которым стояли свои. Выехал на холм — навалился пушечный грохот и сухой треск ружейных выстрелов. Насколько хватало взгляда подымался к пасмурному зимнему небу дым, брела по мелкому снегу построенная квадратами пехота. Громыхала битва у немецкого города Лейпцига, битва от горизонта до горизонта, бескрайняя. Сонм народов и наций — армии Наполеона и Священного Союза сошлись здесь в бою. Но у Сагита было свое, малое дело. Он содрал с головы лисий треух и замотал над головой. Внизу заметили. От строя отделился отряд в пару десятков всадников и по склону взобрался к Сагиту.

— Ну, что там? — спросил молодой капитан Савичев, конного полка Петербургских иррегулярных добровольцев графа д’Оливейры, к которому когда-то прибились оба инородца. Был он худощав, бледен, утомлен и зол, рыжие усы топорщились, кивер покрыт каплями растаявшего снега. Сагит показал.

— Пьеса Шиллера «Разбойники», акт шестой, — пробормотал Савичев, опуская подзорную трубу. — Пиратов к нам каким-то ветром принесло. Ладно, едем.

Гробокопатели появления кавалерии не то чтобы не ожидали, но удивлены были неприятно. Побросали лопаты и заступ, которым взломали поднятый из ямы гроб, руки их легли на рукояти пистолетов и абордажных сабель. Иррегуляры Савичева с пиками наперевес заполнили кладбищенский двор.

Бледнолицый повеса под высоким модным цилиндром, в расшитом золотом фраке, державший в одной руке как принц Датский извлеченный из гроба череп, другой холеной рукой опиравшийся на серебряный череп поменьше на упертой в грязь трости, приподнял бровь и произнес по-французски:

— Чем обязаны вторжением, господа?

— Кто таковы? — невежливо оборвал политес Савичев на том же языке. — Французы? Шпионы?

— Вы меня оскорбляете, — мило улыбнулся морской повеса. — Мы честные пираты.

— До моря далековато, — заметил хмурый Савичев.

— Не устаю сокрушаться каждую минуту, — согласился принц Датский.

— Ваше имя, сударь.

— Ла Пуассон, месье. Ален Ла Пуассон. Капер его величества в изгнании, Людовика Восемнадцатого.

— Роялист? — удивился Савичев. — Людовик раздает каперские патенты?

— Гораздо лучше, чем что-то еще, — любезно поклонился Ла Пуассон.

Спешившийся Инныпъин шагнул к французу и быстро, обеими руками, снял с его ладони серый череп. Ла Пуассон только и успел, что ладонь захлопнуть, как бабочку упустил.

— А вот это было совершенно лишнее, мой дорогой дикарь, — процедил Ла Пуассон, остро прищурившись голубым глазом.

— На ограбление этой могилы вам патент тоже король дал? — в ответ ледяно поинтересовался Савичев.

— Его дала мне судьба, — француз вонзил в снег трость и выхватил крест-накрест обеими руками из кобур два трехствольных пистолета. — К оружию!

Сагит держал лук наготове и успел выстрелить первым. Стрела, сорвавшись с тетивы, нырнула между всадниками, сбила руку француза, и пуля попала не Савичеву в лицо, а его лошади в голову. Лошадь повалилась, дергая ногами, опрокинув Савичева в снег, а француз продолжал ураганно палить во всадников из всех стволов и так же стреляли его подручные. Иррегуляры в ответ били пиками, лошади вставали на дыбы, ржали. Всё затянуло клубами вонючего порохового дыма. В ход пошли сабли, кавалерийские и абордажные. Сагит бросил лук в саадак, выхватил саблю из ножен и кинул коня в схватку. Сбил грудью коня примеченного давеча арапа — тот покатился, потеряв саблю. А Сагит тут же уклонился от выстрела с крыши кареты — коротышка-оборванец с заплетенной в косицу бородой и золотыми серьгами в ушах пальнул в него из короткого морского карабина и промахнулся — и увидел, как Ла Пуассон рубит в спину Инныпъина, закрывшего собой лежавшего без чувств Савичева.

Стряхнув кровь с широкого лезвия, француз наклонился над упавшим в истоптанный снег черепом из разрытой могилы, но отскочил в сторону от налетевшего Сагитова коня — Сагит срубил ударом сабли цилиндр с головы француза. Француз оскалился, отбил второй сабельный удар Сагита и нанес быстрый, как змея жалит, удар в живот — лезвие рассекло ватный сэкмен Сагита, скользнуло по кольцам кольчуги под ним. Француз оскалился, выдернул саблю, отскочил назад с криком:

— Робер, гони! Ретирада! Отходим, молодцы! Все отходим!

И запрыгнул на подножку разгонявшейся кареты — коротышка на передке нахлестывал лошадей. Сагит бросился вдогонку. Иррегуляры, израненные пулями и ударами морских сабель, лишившись командира, его порыв не поддержали.

Карета уходила в сторону французских позиций, грязь летела из-под колес, из кареты по Сагиту стреляли. Сагит стрелял в ответ на скаку, две стрелы застряли в деревянной крыше. Он гнался за ними до тех пор, пока с французской стороны по нему не начали палить из пушки — прилетевшее оттуда ядро взрыло землю под деревьями, и Сагит повернул коня. С удаляющейся кареты ему галантно отсалютовали абордажной саблей. Сагит только плюнул.

Он вернулся к церкви, когда в целом не пострадавший Савичев был уже на ногах, а истекавший кровью Инныпъин уже испускал дух.

Сагит ничего не мог для него сделать — перерублен позвоночник. Даже помолиться — шаман же…

Сагит убрал упавший на лицо умирающего шамана снег, когда окровавленной рукой Инныпъин сдернул шипастый зуб морского зверя с шеи и сунул Сагиту в ладонь.

— Я его найду, — вдруг и зачем-то искренне пообещал Сагит умирающему.

Инныпъин только легко улыбнулся, притянул Сагита к себе и дохнул в ухо:

— Холодное железо его не берет.

И только тогда умер.

Вместе с ним иррегуляры потеряли еще троих, и многие были ранены. Французы не оставили на поле никого, кроме сбитого Сагитом арапа, который без чувств так и лежал в грязи у ограды.

Савичев, ступая по грязному снегу, подошел, покачнувшись, наклонился, подобрал вырытый череп, вернулся к могиле и прочел латынь на сброшенной плите.

— Иоганн Себастьян Бах… Вот даже как. Сестрица моя узнала бы — прокляла. Канта на вас не нашлось, сволочь якобинская.

Бросил череп на кости во взломанном гробу и приказал:

— Могилу зарыть, плиту на место… Европа.

В следующий раз Сагит встретил грабителя могил, убийцу Инныпъина, летом, больше чем через полгода, уже в сдавшемся Париже.

В залитом августовским солнцем изумрудном парке Фонтенбло взлетали в воздух стрелы.

Сагит, запрокинувшись, с треском согнул обклеенный берестой лук, подняв его над собой, и с щелчком пустил сероперую стрелу в небо. Стрела, взлетев стремительной рыбкой, сбила ту, что уже падала с голубого неба, пущенная Сагитом парой мгновений ранее.

Капитан Савичев восторженно стучал кулаком в ладонь и кричал:

— Ай, Сагит! Ай, молодец! — а светская публика сдержанно аплодировала и комментировала по-французски:

— Каков дикарь, месье. Воистину мощь Геркулеса, мадемуазель. Адонис! Амур, господа! Амур с разящим луком! И вместе с этими дикарями русские шли воевать? Варвары! Жоржетта, возьми мою собачку!

Сагит с пятого на десятое понимавший, что они там лопочут, хладнокровно стрелял. Буссенар помог — пленный гаитянский арап, задержавшийся в эскадроне по причине спившегося до смерти денщика капитана Савичева, коего денщика оказалось больше некем заменить. Взятый в услужение в эскадрон, арап малость Сагита по франкской речи поднатаскал. Не то чтобы у Сагита страсть оказалась к языкам — просто интерес теперь был определенный.

Вот пока стрелял, Сагит и приметил среди гостей запомнившуюся долговязую фигуру в цилиндре, с руками на трости с серебряным черепом. Трость была новая, так как прежнюю, взятую трофеем, денщик Савичева как раз до смерти и пропил. Ла Пуассон стоял и, тепло улыбаясь, следил за стрельбой башкирского лучника.

Сагит ухом не повел — помнил, «холодное железо его не берет». Помнил, как его стрела отскочила от руки француза. Потому и не стал стрелять сразу, как увидел.

Случай теперь будет, коли встретились.

— Ла Пуассон — великий мамбо! — рассказывал арап Буссенар. Буссенару не впервой было попадать в плен, он и к Ла Пуассону в команду так попал, во время войны с французами на его родном острове. — Ла Пуассон говорит с мертвыми, и они всё выполняют. Выполняют в те времена, когда были еще живыми. И всё вокруг меняется. Он выкопал череп Вильнёва, адмирала, и так получил корабль, чтобы плавать в южных морях и грабить англичан. Правда, просил эскадру, но и так было хорошо. Он выкопал череп Дантона, и арестованную семью Ла Пуассона отпустили, правда, дофин умер в тюрьме, но что уж теперь… Он выкопал череп какого-то итальянского кондотьера, и французы захватили Тулон. Он молится на Наполеона и сделает всё ради него. Но в последний раз вы ему помешали. Сейчас ваши взяли Париж, но ничего еще не кончилось, ведь он ищет другого влиятельного когда-то человека, чтобы переделать всё по-своему. Мертвецы слушаются его. Слушаются не долго, но черепов-то много.

Вот чего-чего, а черепов в Париже действительно было в достатке. Сагит видел изнанку мощи европейской столицы — миллионы человеческих черепов, на которых стоял город, когда вместе с Савичевым их водили в катакомбы под Парижем. Не все их владельцы что-то значили раньше, и, понятное дело, находить черепа важных людей было нелегко.

С тех пор как франки вторглись в земли Белого Царя, и тот призвал своих улусников на войну, и вместе с прочими храбрыми воинами башкирских родов Сагит отправился на войну, он повидал немало нового, но всё же мало удивительного. Много ружей, много людей, пушки — это всё ново, но обычно. И тайная война шаманов, что шла за спинами воинов, тоже не удивила Сагита, седьмого сына и внука шамана, из края черных башкир-язычников. А как же могло быть иначе?

Сагит закончил стрелять, собрал стрелы, а Ла Пуассон, оказывается, уже беседовал с Савичевым, беседовал тепло и участливо, хотя русскому разговор был неприятен.

— Ваш неистовый лучник тоже жив? Сегодня налегке? Без кольчуги? — Ла Пуассон дружески кивнул подошедшему Сагиту. — Не могу выразить, как мне приятно встретить вас вот так, в мирное время, когда мы не разделены враждой и службой. Значит, я приглашаю вас обоих. Идемте, гарантирую, это будет незабываемо, и вы отлично впишетесь.

— Я полагал, вас казнят за диверсии, — холодно произнес Савичев, сцепив руки на спине своего синего форменного полукафтана.

— Нет, — отвлекшись, ответил Ла Пуассон. — Меня наградили. Дважды. Сначала Бонапарт, а потом Бурбон. Оба режима, прежний и новый, нашли мои действия соответствующими ситуации на благо Франции, и надеюсь, вы поймете меня и найдете то же самое. Ах, вот и она, цвет моего сердца! Жаннетт, прошу тебя, подойди. Капитан, я вас сейчас представлю. Госпожа Жаннетт Сансон де Лонваль, надеюсь, в будущем Ла Пуассон. — Он взял в руки тонкую ладонь подошедшей хрупкой девушки, напомнившей Сагиту степной синий колокольчик. — Это мой знакомый русский капитан и его подчиненный, замечательные господа, едва не убили меня под Лейпцигом.

— Как жаль, что это им не удалось, Ален, — холодно ответила девушка.

— У Жаннетт острый язычок, — улыбнулся Ла Пуассон.

— За неимением ничего другого, — девушка вытащила руку из захвата Ла Пуассона. — Я здесь не по своей воле и не собираюсь делать вид, что мне это нравится.

Савичев нахмурился. А Ла Пуассон, поцеловав ей руку сквозь белую перчатку, поклонился:

— Не имею желания спорить с тобой, дорогая. Прошу простить, господа, я оставлю вас ненадолго, заметил одного старого знакомого.

И оставил их одних.

— Простите, сударыня, мы с месье действительно не друзья, — произнес Савичев, наблюдая за девушкой.

— А мы с ним действительно не помолвлены, — ответила Жаннетт Сансон. — Ален, как всегда, выдает желаемое за существующее. Это его уже не раз подводило, и я надеюсь, он это однажды не переживет. Ален — кредитор моей семьи и сегодня устраивает цирк с уродами, бал с аукционом в моем доме. Если я не соглашусь, дом тоже пойдет с молотка. Мы изрядно поиздержались во время этой бесконечной блокады, наш долг неоплатен, и я ничего не могу с этим поделать. Не нужно так смущаться, господин капитан, от вас мне ничего не требуется. И не скажу, что буду рада видеть вас сегодня вечером у себя.

— Я все-таки приду, — ответил Савичев, бледно улыбаясь. — Если дама в беде…

— Дама никого и ни о чем не просила, — Жаннетт злобно щелкнула веером. — И вы мне не поможете. Ла Пуассон опасный человек. Прощайте.

Савичев смотрел, как она уходит по зеленой лужайке к своей коляске. А Сагит метким взглядом стрелка наблюдал за тем, как Ла Пуассон беседует со своим старым знакомым — арапом Буссенаром. Буссенар беседе был вовсе не рад. С этим Ла Пуассоном вообще кто-нибудь говорить рад?

— Опасный человек, — пробормотал Савичев.

— Башлыктар, — обратился к нему Сагит. — Командир, таких врагов нельзя оставлять. Воду отравит, траву сведет, своего добьется. Сколько наших он убил?

— Достаточно, — едва слышно ответил Савичев. — С него достаточно. Готовься. Вечером едем в Шато де О. На бал. Ла Пуассон — подлец. А подлецу я не дам спуску.

Сагит остался доволен. Не придется искать это самое Шато де О в одиночку.

Будет ночь, и будет время.

Ночь над Шато де О стояла замечательная. Самое то, чтоб лошадей угонять. Сагит знал в этом толк. Тесть Сагита за его первую и любимую жену Улдус требовал тысячу лошадей, и Сагит их ему однажды пригнал. Потому и время после свадьбы оказалось совсем не медом намазано. Пару искателей справедливости пришлось оставить в степи остывать со стрелой в груди. Их роды забурлили, старейшины потребовали ответа за убитых. Пришлось уйти на войну, а тестю — отдать ту тысячу коней в армию, вместо ограбленных родов. Так вот. Пришлось воевать с уруским добровольческим полком — в своем Первом Башкирском его не привечали. А уже зимой, после Березины, к ним и отбившийся от своих Инныпъин пристал.

Давно это было, но Сагит никогда врагов за спиной не оставлял, тем более таких, что с мертвецами говорят. Не в его это было обычае.

Дом на Шато де О напоминал крепость с высокими стенами, выложенными сумрачным диким камнем, и черепичными крышами. Но внутри оказалось не в пример ярче и веселее, чем выглядело снаружи.

И они действительно отлично вписались.

Предстоящий торг собрал всех пресыщенных и уродливых людей этого города. Были дворяне из новых — в масках, пили шампанское из алых бокалов. Были пьяные музыканты, тоже в масках, но дель арте. Были молчаливые эфиопы в иззолоченных кафтанах — прислуга господ. Бледные и голодные художники, степенные вольные каменщики в вице-мундирах, успешные содержанки в бриллиантах и страусиных перьях, с обнаженными шеями, и еще более голые, крашенные под статуи бляди, весь уродливый сор огромного города собрался на сомнительное развлечение в свете колеблющихся свечей.

— Римские ночи, — буркнул мрачный и желающий неприятностей Савичев. — Каракалла был бы в восторге. Ох, Европа…

Сагит безучастно наблюдал за танцовщицей, исполнявшей танец живота прямо на столе с яствами, а Буссенар только белые зубы скалил.

— Вы все-таки пришли, — холодно приветствовала их госпожа Сансон в главной круглой зале, под заполненным народом балконом второго этажа, у накрытого зеленым сукном круглого стола.

— Явился непрошеным, — Савичев улыбнулся, поклонился всем телом, словно кол проглотивши, и ручку хозяйке поцеловал.

Сагит разглядывал ряд длинных прямых мечей со скругленными остриями, с рукоятями из кованого железа, в стеллаже полированного красного дерева на стене позади хозяйки.

— Замечательная коллекция, — произнес знакомый голос за спиной.

Сагит и Савичев оглянулись. Ла Пуассон улыбался новоприбывшим, сжав трость за спиной обеими ладонями.

— Славные орудия ремесла предков нашей замечательной хозяйки верно служили им, покуда те не перешли на гильотину. Вы не знали, господа? Отец и дед Жаннетт были палачами. Немало славных голов сняли они с плеч. Картуш, Луи Бурбон, Антуанетта, Дантон…

Жаннетт поморщилась. Савичев стал бледнее, чем был. Сагит только прищурился, размышляя, как ему убить этого болтуна — может, действительно осиновым колом, как Буссенар советовал? Арап боялся Ла Пуассона до потери чувств — Ла Пуассон обещал бедняге месть за предательство, и Сагит только угрозами и обещанием убить бывшего хозяина вынудил его идти с ними.

Жаннетт Сансон безразлично наблюдала за потерявшим дар речи Савичевым, хлопая сложенным веером по руке. Ла Пуассон сделал несколько шагов и взял ее под руку кончиками пальцев:

— Мы, пожалуй, начнем, дорогая, — мило улыбнулся он ей, что контрастировало с гримасой русского капитана. Однако вот какой пассаж. Девице таких кровей действительно уместно ходить под руку только с пиратом. Презренные ремесла, низкие люди… Савичев был уязвлен до глубины души. Но кроме себя винить было некого, девица с самого начала честно давала ему от ворот поворот.

Тем временем торг начинался. Внесли лот — огромное блюдо, чеканенное языкастыми демонами, часть морской добычи Ла Пуассона. На нем, посредине, серый угрюмый череп, отражавшийся в полированном серебре. Знакомый еще по Лейпцигу карлик-коротышка в золотых серьгах и с бородой косицей, нес блюдо над головой. Торжественно обошел с ним вокруг стола, а потом водрузил его в центр суконного поля.

Савичев уставился на череп, как на бомбу с тлеющим фитилем, а Сагит-то еще днем узнал от Буссенара, что собираются здесь продавать.

— Череп Робеспьера, господа! — крикнул карлик, взобравшись на стол рядом с блюдом. — Максимилиан Франсуа Мари Исидор де Робеспьер! Первая цена, скажем, тысяча наполеондоров! Кто даст больше, господа? Кто даст больше?!

Арап рассказал Сагиту, что кредитор мадемуазель Сансон объявил торг за череп Робеспьера — великого колдуна, казнившего прежнего франкского царя и многих других и даже тьму своих товарищей, пока знаменитый палач Сансон не отрубил голову ему самому. Очень многие хотели эту голову получить, но семья Сансонов до сих пор не показывала голову и считалось, что она потеряна. Однако теперь из-за долгов, нажитых во время долгой войны, внучка республиканского палача вынуждена была ее продать. Ла Пуассон несомненно хотел бы получить голову такого важного человека.

Сагит, прищурившись, смотрел на череп и думал. А Ла Пуассон с улыбкой и изящными поклонами перебивал любую предложенную веселящейся толпой цену. Жаннетт Сансон под руку с ним раздраженно закатывала глаза, когда цена удваивалась, а речь шла уже о совсем уж непомерных суммах. Целые возы золота, пухлые пачки ассигнаций.

Подавленный Савичев стоял одиноко на этом празднике мотовства, пил шампанское, не чувствуя вкуса. Таких денег и близко не водилось в его холостяцком хозяйстве, даже если продать подчистую убогую саратовскую деревеньку его старой матушки и холостяцкую квартирку в мещанском доме на Обводном канале. Он уже понял, что идея, которая привела его сюда — ввязаться в аукцион и выиграть его, — была крайне дурацкой. Думал только, покинуть ли ему сие злачное место неброско или всё же затеять напоследок скандал с битьем хрустальной посуды и бутылок этого самого «Клико» по целковому за бутылку.

Но Сагит еще даже не начал выполнять свой план. А у него уже давно созрела задумка. Сагит огляделся, вздохнул, плюнул под ноги, сделал два шага вперед, расталкивая напомаженных гостей с их блядями, посмотрел на удивленную Жаннетт Сансон и грохнул по столу так, что карлик подпрыгнул, а канделябры со свечами покачнулись. В мгновенно наступившей тишине Сагит громко произнес зазубренную со слов Буссенара фразу:

— А ишак-то краденый!

Это настолько диссонировало с предыдущими событиями, что никто даже не засмеялся.

Оказалось просто, как две лошади угнать.

— Что за чушь? — произнес после краткого искреннего удивления Ла Пуассон. — Мой татарский гость злоупотребляет моей слабостью к дикарям, населяющим края цивилизованного мира. Такие слова или доказывают, или смывают кровью. Боюсь, бедный дикарь ни слова не понял из того, что сказал, и не может отвечать вполне.

— Ничего, — угрюмо произнес Савичев из резво расступившейся пред ним толпы. — Я всё отлично понимаю и отвечу за него. Мне уже доводилось ловить вас на горячем, господин пират, и я вполне уверен, что и теперь не обошлось без вымогательства и насилия. Вы подлец, сударь, — это мое последнее слово. А теперь можете попробовать его смыть.

— Жаннетт, — спросил Ла Пуассон, — ты не будешь против, если мы запачкаем кровью пару твоих новых ковров?

Жаннетт, стиснув зубы, остро смотрела на Савичева. Потом мелко покачала головой:

— Чувствуй себя как дома, Ален.

— Ты сама любезность, — Ла Пуассон поцеловал кончики пальцев хозяйки дома.

— Что ж, меня вызвали, и я принимаю, — оскалился Ла Пуассон, выпрямляясь. Он повернулся к стене, к ряду тускло отражавших колеблющийся свет палаческих мечей, взял один за рукоять и потянул из стойки. — Я выбираю… вот этот фальшион. Красавец, сколько интересных людей он повидал… А вам, капитан, я предлагаю вот этот трехствольный пистолет Лепажа и плевать я хотел на обычный дуэльный картель. Скажем, с тридцати шагов, согласны? Целых три шанса отправить меня на тот свет, прежде чем я доберусь до вас и выбью пыль из вашего неказистого мундира.

Публика Ла Пуассону аплодировала, сбивая ладоши, тот снисходительно раскланивался. Униженный Савичев скрипел зубами. Но пистолет все-таки взял.

— Прекрасно, — удовлетворенно произнес Ла Пуассон, салютуя ему мечом. — Прошу всех в сад, к барьеру.

Публика потянулась вслед за дуэлянтами в сад, предвкушая противозаконное зрелище. Звать полицию никто и не подумал.

Карлик, оставшийся охранять череп Робеспьера, почувствовал, как стол под зеленым сукном покачнулся у него под ногами. Он резко обернулся, выхватив взведенный пистолет из-за цветастого пояса. Но там не оказалось ничего опасного, только один старый знакомый.

— Привет, Буссенар, — сказал карлик, опуская пистолет. — Давно не виделись.

— Привет, Робер, — белозубо оскалился Буссенар. — Давно.

И от всей души дернул сукно на себя.

— Он убьет вашего командира, — произнесла Жаннетт, глядя в сторону, куда-то в толпу, прикрыв губы раскрытым веером.

Сагит, которому не хватало лексикона, чтобы остановить произошедшую против его плана дуэльную замену, встревоженно оглянулся:

— Пусть попробует.

— И вы тоже погибнете. Вы хоть знаете, на что Ален готов пойти ради этого черепа? Что он сделает ради него? Вы знаете, зачем он ему, что ему пообещали? Лига Заката озолотит его. Это такое тайное общество. Они надеются повлиять посредством этого черепа на разум, когда-то обитавший в нем, изменить прошлое, отменить все наши поражения, безумцы. Они уже меняли прошлое не раз, безуспешно, но упорно.

Ален раскопал могилу Баха, чтобы тот не написал свое «Музыкальное приношение», знаменитую токкату ре минор, и поэтому прусский король Фридрих не создал бы Прусское государство так быстро и оно не смогло бы противостоять Наполеону. Но битва при Лейпциге всё равно состоялась. Состоялась даже раньше на два года, и Наполеон опять проиграл ее.

История как вода — в нее бросаешь камень, и она бурлит и расступается, но только для того, чтобы вновь сомкнуться, и брошенный камень канет в по-прежнему текущей воде как не был никогда.

Но пока история бунтует и выходит из берегов. И меж этих волн происходит удивительное. Например, мой обожаемый караибский некромансер не может умереть. Ни от огня, ни воды, ни дерева, ни металла — и потому бесстрашно пускается в любой бой. Поверьте — я многое пробовала. Как хищная рыба, он ныряет в воды времени. Он считает себя избранным. Вы хоть слово понимаете?

— На всякую умную рыбу найдется крючок хитрее, — ответил Сагит по-башкирски. Работая локтями, он начал выбираться из толпы — он увидел Буссенара на другой стороне сада.

А поединок вот-вот должен был начаться.

Ла Пуассон и Савичев встали в противоположных концах длинного зимнего сада, среди стен, отделанных диким камнем. Француз несколько раз взмахнул мечом, Савичев проверил заряды и порох на полках.

— Ну, что ж, — произнес Ла Пуассон, — все готовы?

О да, все были вполне готовы. Савичев поднял стволы пистолета вверх, выдвинул челюсть. А Ла Пуассон, пригнувшись, бросился вперед.

Савичев хорошо стрелял. И первая пуля попала прямо в цель. Остановила бегущего француза, ударив прямо в одну из ряда серебряных пуговиц на его груди, свинец смялся, расплющив пуговицу, медленно отпал от серебра и скатился на брусчатку сада. Все ахнули, Ла Пуассон оглушенно оступился, хрипло засмеялся, выравниваясь, болезненно плюнув кровью, перекинул меч в другую руку и кинулся в пороховой дым.

Второй выстрел едва не вывернул меч из его руки, пуля отразилась от стали и улетела куда-то в толпу. Там закричали. Ла Пуассон, не обращая внимания ни на что, бежал к Савичеву, подняв лезвие над головой. Десять шагов. Пять. Савичев стоял боком, рука за спиной, француз на прицеле, палец на спуске.

В шаге от удара Савичев хладнокровно выстрелил Ла Пуассону в лицо — вспышка пороха, глухое шипение дым с полки, но нет выстрела! Осечка!

— Вот так! — выкрикнул Ла Пуассон, рубя сплеча.

Лезвие врезалось в ствол пистолета, которым Савичев заслонился. Удар тяжелого лезвия свернул и пистолет и руку, его державшую, сбил Савичева с ног и толкнул в толпу. Публика с воплями разбегалась.

Ла Пуассон, улыбаясь, шагнул к стонавшему сквозь стиснутые зубы русскому капитану и замер, не занеся меча. На балконе второго этажа стоял дикарь Сагит в позе принца Датского, со знакомым черепом в руке. Ла Пуассон беспомощно огляделся, а Сагит значительно кивнул, мол, тот самый, не сомневайся.

— Нужон? — спросил он. — Тогда давай за мной. — И шагнул с балкона во тьму галереи.

Ла Пуассон, не размышляя, оставил Савичева и бросился следом.

Через месяц уже вполне излечившийся от ранения на непредвиденной дуэли Савичев лежал на заправленной постели в мундире, читал Де Сада, голландского, еще нелегального издания, морщился и пил сельтерскую воду прямо из бутылки. Голова после вчерашнего гульбища с господами конногвардейцами болела.

— Европа… — буркнул он, бросая мерзкую книжку, которую ему присоветовали, чтоб развеяться после угрюмой тяжеловесности любимых немецких философов. Однако оная фривольная вещица оказалась едва ли не более безысходной в своей натужной безуспешности выдавить из человеческого тела еще хоть каплю сверх отмеренного свыше удовольствия.

Единственное, что утешало, — растрепанная пачка разноязыких расписок на секретере, оставшихся после бессонной ночи в офицерской гостиной. Хотя бы в карты ему начало везти…

Вошел Буссенар, поклонился:

— К вам посетительница, господин капитан.

— Проси, — Савичев вскочил и успел привести себя в порядок.

Посетительницей оказалась Жаннетт Сансон де Лонваль, как он и предполагал.

Он поцеловал ей руку. Не колеблясь. В том пожаре, что начался после блистательного сольного выступления Сагита на галерее ее дома, она в конце концов жизнь ему спасла и теперь было не важно, чем там занимались ее отец и дед на государственной службе. А еще она цитировала Гёте по памяти.

— Когда я посещала вас в госпитале в последний раз, вы собирались подать в отставку, друг мой.

— Я оклемался, вернулся в полк, — Савичев пожал плечами. — И одумался. Главное, что меня отрезвило, — мне не по карману поездка домой, а так доберусь в Россию на армейском коште.

— Скоро вы выступаете?

— Говорят, меньше чем через месяц.

— Как мало времени осталось.

— Парижа никогда не будет достаточно, — грустно улыбнулся Савичев.

— Иногда его более чем достаточно, — Жаннетт как всегда оставалась прелестно резкой в суждениях. — Где наш сорвиголова, где мой башкир?

— Найдем, — Савичев щелкнул каблуками. — Я ему завидую. Как никто другой вознагражден вашим обществом.

— Прошу вас, Андрей, — улыбнулась Жаннетт. — Не нужно подозревать меня в чем-то невероятном. Просто теперь буду разводить лошадей.

В разговоре о статях степных рысаков, падеже при перегоне, перестройке двора Шато де О в манеж вышли на зады дома, где квартировался их эскадрон. Башкир там и обнаружился, на небольшом стрельбище, где испытывал стрелы с наконечниками, перелитыми из разрубленного на куски серебряного блюда, похищенного с аукциона на Шато де О. А чего пропадать добру?

Теперь никто не смог бы соотнести эту фигуру в модных рейтузах и шелковой рубашке с тем дикарем, которым он еще недавно выглядел. Южный тип, несомненно. Беарнец или гасконец, или даже, господь ведает, кастилец. Но кочевник?.. С чего вы это взяли? Не горячка ли у вас после вчерашнего, господин капитан?

Это, конечно, пока он рта не раскроет. Французский у Сагита оставался чудовищным. Но поклон, поцелуй руки безупречны. Кто бы мог сказать, что этот малый — матерый приуральский конокрад, подобранный на обочине Старой Смоленской дороги жуткой морозной ночью после ожесточенного боя за Борисов?

Условились ехать в Шато де О, смотреть еще не законченные конюшни.

— Серебро, — произнесла Жаннетт Сансон, когда они сели в ее карету, — против него не поможет.

— Хорошо, — легко согласился Сагит. — Буду искать что-то еще.

— Не вы один это что-то ищете и не находите. Время бережет его для чего-то.

— Возможно. Возможно.

— Вы знаете, что Лига Заката бросила его? Что он всё продал, даже свой драгоценный корабль в Бресте, и всё равно у него недостает средств оплатить мой аукционный счет?

— Удача в ту ночь от него отвернулась.

— Она много раз от него отворачивалась. Но никогда навсегда. И меня это убивает. И теперь, когда уже он должен мне, я особенно не чувствую себя от него свободной.

— Наверное, этого не будет вообще. Он всё еще любит вас, — произнес Сагит.

— Главное, что я его никогда не любила, — ответила Жаннетт. — Впрочем, господь с ним, поговорим о вашей доле. Первым траншем вы приобретаете тысячу лошадей?

— Да. Дома скопились долги, нужно их раздать. Я долго думал, что мне делать со всем тем, что я теперь знаю, и решил начать с этого…

Когда прибыли в Шато де О, Жаннетт и Савичев под руку ушли вперед к стройке, где командовал Робер-коротышка, старый приятель Буссенара, тоже перешедший от греха на их сторону.

Сагит тем временем отстал, чувствуя чуем седьмого сына, что должен задержаться, остаться один и был таки прав.

Так и случился его последний разговор с убийцей Инныпъина.

Ла Пуассон потускнел и пообтрепался. Время и безденежье не пощадили его. Свою трость и щегольские перчатки он где-то потерял. Цилиндр оказался безнадежно помят. Ла Пуассон отделился от стены, у которой поджидал изменения ситуации у дома Сансонов. Вот и дождался.

— Хорошо смотритесь, — произнес Ла Пуассон, криво улыбнувшись. — Она замечательно позаботилась о вас. Пройдемся?

Сагит был не против.

— Признаю, спрятать череп в катакомбах оказалось тонким ходом, — выдавил Ла Пуассон, когда они проходили сводчатые прохладные конюшни, полные сырого запаха непросохшей еще кладки. — Тут ты меня обошел. Я два месяца не видел солнца, я перерыл всё на пути, который ты прошел под землей, от Шато де О до монастыря Кармелиток. Я вот этими руками перебрал, наверное, миллион черепов. Я ничего не нашел. Скажи мне, где он?

— Я не помню, — честно ответил Сагит. — Где-то там.

— Если ты торгуешься…

— Я не для торговли у тебя его отобрал.

— В таком случае торговаться буду я. Ты же знаешь, — проговорил Ла Пуассон стервенея, — я ведь не оставлю этого так. Я это дело закончу. Я найду череп, не этот, так другой, и опрокину эту цепь случайностей и нелепиц. А после, когда я разберусь с главным, я займусь тобой. Не только тобой. Но только ради тебя я отправлюсь на Восток, проникну в бухарский каганат и добуду череп Тимура из его усыпальницы. И вот тогда я поверну его армии на север. Я сгною всю твою чертову землю, коней перебью, а ты сам вообще не родишься, ты понял?!

— Что я слышу, — Сагит покачал головой. — А как же Свобода? Равенство? Братство, наконец? — Сагит криво улыбнулся. — И эти люди говорят, что призваны загнать всех прочих в свое светлое будущее. Нет, спасибо, мы как-нибудь сами.

— Мне всегда было интересно, — продолжал Сагит, — почему ты так уверен, что делаешь то, что делаешь, по своей воле? А что если в грядущем кто-то раскопал твой череп и теперь так же нашептывает? Кто-то из твоей обожаемой Лиги Заката? Не думал? Вот подумай.

Лицо Ла Пуассона исказилось:

— Ты ничего не понимаешь, чертов кочевник. Это я вершу здесь историю, я избран. Я лучше тебя.

— Был бы лучше, разве ты бы тут стоял? Я слышал, что ты нуждаешься. Могу ссудить.

Когда за французом с грохотом захлопнулась дверь, Сагит встал у ворот, снял с шеи зуб морского зверя, который при смерти отдал ему друг Инныпъин. Сдавив в ладони шипастые края зуба, глубоко задумался, глядя в яркое парижское небо, заглядывавшее в окошки недостроенной конюшни.

Еще через месяц, когда русская армия уже уходила из Парижа, Жаннетт Сансон из газет узнала, что скандально известный бретёр, медиум, растратчик и банкрот Ален Анри Оттон Луи Поль Ла Пуассон убит в парке Фонтенбло костяным самоедским гарпуном. Убийцу никто не видел, хотя вечерний час и был людный. Таинственная история будила воображение, ведь убийца не оставил после себя никаких следов.

Впрочем, какие уж там следы с двухсот шагов…

Александр Гриценко, Николай Калиниченко, Андрей Щербак-Жуков. Триумвират. Миссия: спасти Наполеона

Граф зевнул, глянул в открытое окно, обмакнул перо в чернила и взялся писать.

За работой Лев Николаевич всегда сосредотачивался сверх меры, шептал, щурил глаз, горбился и сжимался, что смотрелось нелепо при его дородной фигуре. Выглядело так, словно писатель хочет втиснуться в желтоватый квадрат листа, будто лист — заветное оконце в неведомый дивный мир. Толстой хорошо знал про свою особенность. Однако старая привычка, взятая еще в нелюбимой казанской «бурсе», никак не исчезала.

Перво-наперво граф вывел большими буквами титул: «Целеполагание на день». Потом подумал немного и продолжал.

1. Обливаться ледяной водой.

2. Пить чай на веранде.

3. Велеть Димитрию починить тын вокруг выгона.

4. Пройти не менее версты до реки.

5. Купаться в реке.

6. Полить Деревце Сефирот.

7. На обед отказаться от мясного, но ежели куропатку подадут — сильно не упрямиться.

8. После обеда — сон, потом обливание.

9. Работать над В и М (! убить Наполеона!).

10. Обратить трех мужиков к внутренней гармонии.

Тут Лев Николаевич нахмурился, выпростал из увесистого кулака палец и зачем-то погрозил своему отражению в блестящей поверхности большого самовара. Потом вымарал «трех» и надписал сверху «не менее дюжины». И добавил: «Ежели не обратятся — пороть».

Он призадумался. План выходил хороший, но чересчур насыщенный. Тем более что ввечеру должен подтянуться из Бирюковки Савва Тимофеевич и придется как пить дать метнуть с ним банчок. А это значило, что нужно давать распоряжения насчет вина и табаку и закуски и много чего еще. Да и времени оставалось мало. Следовало от чего-то отказаться. На первый взгляд роман казался важнее, но тут встали пред графом как наяву негармоничные, угрюмые мужики и дело решилось. От пункта девять Толстой провел жирную черту, увенчал ее стрелой и подписал «Триумвират». Потом встал и вышел вон. За графом поднялся и самовар, влекомый силами двух дюжих слуг.

Лев Николаевич шагнул во двор, освободился от халата, оставшись в чем мать родила, ухватил бадью с ключевой водой и с громким «х-ха!» опрокинул ее на себя. Затем обтерся насухо, облачился в простую рубаху, штаны из сукна и сапоги. Граф обогнул усадьбу посолонь, прошел под старыми грушами и оказался в укромном дворе, где за столом ждали его члены триумвирата. На столе имелись вареные яйца, картофель, лук, квас и початая бутылка горькой, из чего можно было сделать вывод, что ждали уже некоторое время. При виде хозяина трое мужчин вскочили и разом пожелали Льву Николаевичу здравия, величая его «ваше высокопревосходительство!». Дело было в том, что последнее время в романе шла война, и Толстой требовал армейского антуража.

Граф оглядел свою тайную гвардию. Ближе всего стоял бывший гувернер Сен-Том, тощий седой старик с длинным носом и упрямым подбородком. Гувернеру принадлежала большая часть французского текста в романе — граф неплохо изъяснялся и читал на языке Руссо, но писать категорически не любил. Рядом с французом расположился Тихон, бывший крепостной, а ныне учитель в крестьянской школе, человек хитрый и язвительный, мастер до всяческих интриг и неожиданных сюжетных меандров. В дальнем конце стола высился Степан Сагайдаш — знакомец графа по кавказским делам. Сагайдаш и в литературе оставался лихим казаком, любил описывать сражения и воинскую доблесть. Его усилиями литературный вариант сражения под Аустерлицем чуть не закончился безоговорочной победой союзников. Однако Лев Николаевич не дал таланту развернуться. Напомнил Степану про историческую достоверность и сцену переписал.

Эти трое помогали графу в том, что он именовал словечком «проект».

— Стало быть, государи мои, диспозиция у нас следующая, — Лев Николаевич взял большую картофелину и расположил ее посреди стола, — пришла пора баричу Пьеру покуситься на Бонапарта.

— Дело-то непростое. Момент больно важный, — Тихон огладил бороду, глянул на товарищей. Мужчины согласно закивали — не взяться бы лучше вам самому, батюшка Лев Николаевич.

— Неча, неча, — нахмурился писатель, — сами управляйтесь, дела у меня.

— Кому же выпадает честь плести сюжетный нить, maître? — поинтересовался француз.

— Промеж себя разбирайтесь, — громыхнул герой Севастополя.

— А мабуть, этого Буонопартия — того, — заговорщицки подмигнул Сагайдаш, — убить… Пусть Петруша его — кинжалом. Аль из пистоли…

Граф задумался, воздел очи к потолку, затем поскреб в основании бороды и только после того промолвил:

— А это, государи мои, как сюжет выведет. Опять же разбирайтесь промеж себя.

— Ну, это как-то… Супротив исторических фактов может выйти, — с тревогой глянул на Сагайдаша, а затем на графа опасливый Тихон.

— Правда искусства и правда жизни — вещи разные. А подчас даже — несовместные. И живут по различным законам… — Граф снова почесал заросшее горло, а потом заметил уже как бы сам себе, вполголоса: — Надо бы записать. Сейчас никто не поймет, а лет через сто, может, кому и пригодится…

Не выходя из задумчивого состояния, граф развернулся и, не попрощавшись, вышел в сад.

* * *

По аккуратной дорожке граф вышел к любимому деревцу. Эту вишенку Лев Николаевич собственноручно посадил пару лет назад. Прошедшей весной деревце заметно прибавило в росте, пораскинуло упругие ветви вширь. А когда-то это был жалкий саженец с вялыми запыленными листиками. Граф увидел его у забора одной из крестьянских изб. Юное и неказистое деревцо косо стояло в стороне от ворот, предназначенное то ли на продажу, то ли просто для выкидывания в компостную яму. Что-то необъяснимое зацепило сердце Льва Николаевича и заставило остановиться. Он кликнул хозяев. Вышла баба в неопрятной залатанной юбке, натянутой под самые подмышки.

— Что за деревцо?

— Вишня, — был ответ.

— Какой сорт? — спросил просвещенный граф.

— Укусная, — прошамкала баба.

— Я верю, что она вкусная, сорт-то какой? — не унимался Лев Николаевич.

— Так я же и говорю: сорт ея — вишня укусная! — чуть не по складам, словно малому дитю, пояснила баба.

Граф от души рассмеялся и забрал саженец. Лев Николаевич сам выбрал для деревца место в своем саду, собственноручно посадил его, регулярно поливал и называл почему-то Деревцем Сефирот. Как раз тогда граф начал брать у раввина Минора уроки иврита и основ каббалы — диковинные для русского языка слова потешали Льва Николаевича, и он, видимо для лучшего запоминания, старался приспосабливать их в повседневном быту. Так любимая вишня стала Деревцем Сефирот.

Лев Николаевич, чуть кряхтя, нагнулся и полил основание ствола водой из садовой лейки, затем коснулся упругих темно-зеленых, словно вода в заводи, листочков. Граф любовно, как будто непослушные вихры на голове ребенка, потормошил листву вишни.

— Да-а-а… — удовлетворенно прошептал Лев Николаевич. — Деревцо Сефирот.

Завершив немногословное общение с любимым растением, граф развернулся и пошел назад в усадьбу.

Поскольку времени писательской троице граф дал до утра, за работу решили садиться незамедлительно после его ухода. Француз принес писчей бумаги, перьев и чернил.

— Значится так, милсдари, делать нечего. Надобно начинать. Пьер наш уже в Москве, на квартире, стало быть… Болконский ранен, Наташа не отходит от него, — привычный к работе Тихон постелил перед собой лист.

— Начинай, друг Тихон, — кивнул Сагайдаш и налил себе из бутыли в походную чарку. — Начинай с Андрея и Ростовых, а мы уж попозже подключимся…

— Я бы, с позволения вашего, взялся писать про императора. Вторая линия — дело обычное, n’est-ce pas? — Сен-Том тоже расположил перед собой лист.

— Ну и бог вам в помощь, Петрушу тогда мне оставьте покамест, — казак опрокинул чарку и закусил луком. Вскоре он уже мирно спал, привольно устроившись на траве в тени старых груш.

Тихону храп Степана не мешал. Он отрешился от всего и мысленно перенесся в Москву, где пахло дымом и был сентябрь…

Добрый Тихон будил нежно. Да только Сагайдашу от этого легче не было.

— Батюшка, Степан Тимофеевич, — шептал мужичок, опасливо подергивая казака за воротник, — ужо долгонько почиваете… пора бы и за дело взяться.

Словно две серебряные спицы пронзили мозг Степана от шеи к затылку. И всё его содержимое заполыхало далеким еще предутренним огнем.

— Оу-у-у… — произнес он и добавил что-то совсем неразборчивое, но слегка похожее на фразу «еноты-бегемоты».

Тихон, который был не силен в зоологии, пропустил бормотания Сагайдаша мимо ушей и не унимался.

— Вставайте, пора, пора…

— Оу-у-у… — повторил щирый казак. — Говорила моя бабушка: «Не спи на закате», — да я ее не слухал…

— И что же ваша бабушка говорить изволили? — с искренней заинтересованностью спросил Тихон.

— Голова болеть будет. Вот что.

— Голова у вас, батюшка, болит оттого, что вы горилки чрезмерно приняли.

— Не-е-е… — упорствовал Сагайдаш. — От горилки только польза бывает. А голова у меня болит оттого, что я спать улегся на закате… и никто мне не помешал…

— Мы, милсдарь, — обиженно подобрав губы, процедил Тихон, — уже и про Андрея с Наташей всё написали, и про Пьера начерно… Вам, коллега, только расцветить деталями да подробностями остается.

— А от це — добре… — выдохнул Степан, окончательно приходя в себя. — Добре… Давайте листы, давайте. А сами идите спать. Я справлюсь. Не такие эскапады в боях совершали!

Добрый, но умный Тихон предпочел молча ретироваться и оставить бойца наедине с исписанными листами.

…Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя, вследствие теперь установившегося сближения между раненым Андреем и Наташей, приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорили об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни и смерти, не только над Болконским, но над всей Россией, заслонил все другие предположения…

— Добре, добре… — только и шептал Сагайдаш, перебирая листы, исписанные его коллегами. — Ай, молодцы, ай, постарались… Ни прибавить, ни убавить… В самую что ни на есть тютелечку…

…Пьер проснулся третьего сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего-то постыдного, совершенного накануне…

— Тю-ю! — только и смог произнести Сагайдаш и тут же поморщился.

Казак нервно огладил широкой ладонью больной затылок. Легче не стало. Не вполне осознанно он встряхнул подол своего костюма. Пыль поднялась, но чище платье, в котором он спал под деревом, не стало. О душе Сагайдаш в эту минуту предпочел не вспоминать.

— Ну, нельзя же так, — произнес казак себе под нос. — Ему Буонопартия убивать, а он… того… спит на закате… Негоже так. По-другому нужно…

И, с остервенением превозмогая головную боль, Сагайдаш принялся вымарывать строки своих коллег и писать поверх них новые…

…Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.

Он бодро вскочил с кровати и тут же сделал десятка два, а то и три, приседаний. Взбодрившись после сна, он выстроил руки перед собой на высоте и ширине плеч и совершил несколько энергичных поворотов торсом. Рельефные мускулы холодно поблескивали в сером свете молодого дня, будто были отлиты из стали. Радостно улыбнувшись скрытому за облаками светилу, Пьер упал вперед на руки, сорок раз отжался, подпрыгивая при каждом подъеме и хлопая перед собой в ладоши. Потом сделал несколько жимов на обеих руках.

Совершая ежеутренний физкультурный обряд, Пьер вспоминал месяцы, проведенные в подвалах корнуэльского замка Тинтагель. На вид заброшенная руина имела под собой сложную систему казематов, залов и коридоров, устроенных еще иезуитами, и приспособленную Орденом Золотой Зари для своих нужд. Пьер прибыл туда, имея рыхлое, заплывшее жиром тело, близорукость, отдышку, потливость членов и постоянное желание прилечь. Единственное, что заставляло его тогда передвигаться и действовать, — это искреннее и страстное, идущее из самых глубоких закоулков сердца стремление уничтожить Наполеона Бонапарта.

Агент Ордена вышел на Безухова еще в Париже. Карлик в атласном колпаке и расшитой басурманской безрукавке вдруг отделился от шумного маскарада, сотрясавшего влажный воздух Елисейских полей, и приблизился к одинокому русскому, в нерешительности застывшему под цветущими сливами. Наклонил и без того низко сидящую голову, заглянул в глаза.

— С вами желают говорить, мон ами, — схватил за руку и повлек Пьера в самую гущу языческой пляски. Угольные и карминные, изумрудные и золотые взметнулись перед Безуховым праздничные покровы парижан. Петухи с острыми клювами, многоглазые восточные демоны и усатые рыбы вдруг расступились, открывая глаз бури — поляну спокойствия в буйстве красок. Там за изящным белым столиком на табурете неподвижно сидела Смерть. Одежды Таната были черны и, казалось, вырастали из жирной вспаханной червями земли. Хищно и не иллюзорно поблескивало лезвие косы. Рядом с мрачным ангелом был свободный стул, и Пьер, внутренне содрогаясь, примостился на нем. Карлик тут же поставил на стол кувшин с вином, разлил рубиновый сок по бокалам. Потом была беседа. Смерть говорила с Безуховым на русском языке. Звучный и сильный голос набатно вздымался в голове графа. Вскоре он стал отвечать и увлекся беседою. Речь шла о роли человека в истории и о том, как годами выстраиваются цепи тончайших взаимосвязей, порождающих чудо прогресса и цивилизации. И теперь так долго выстраиваемое здание может рухнуть из-за одного недостойного.

— Корсиканец, — возвестила Смерть, — враг человечества. Он идет, точно обезумевший слон в густом лесу. Без цели, без смысла, не разбирая дороги. Сокрушает устои, ниспровергает традиции. Его гвардейцы берут под конюшни древние святыни веры и омывают грязные лица свои в крестильных купелях. Новый Аттила, варвар без идеалов. Он должен быть ниспровергнут.

Может быть, так действовало вино, а может — сила, клокотавшая в голосе ряженого, но каждое слово, сказанное Жнецом, находило в душе русского барича благодатную почву. Личность Наполеона волновала его, и, как это часто бывает с предметом духовного внимания, интерес и благосклонная одержимость преобразовались в чернейшую ненависть. Распаленный словами незнакомца с косой, Пьер уже и сам уверовал в необходимость физической расправы над императором.

— Да! — страстно вскричал он наконец. — Варвар должен быть повержен!

— Верно, — Жнец поднялся и навис над Безуховым, угольный призрак на фоне абрикосовых небес. — Ты избран, чтобы сделать это!

— Я? — Очки Пьера от волнения запотели, и он снял их. Всё вокруг тотчас расплылось и перемешалось. — Но я не готов. Я… я даже стрелять не умею.

— Твоё нынешнее состояние не существенно. Разве может дерево или руда поразить закованного в доспех рыцаря? Но вот срезана ветвь и снята кора и смертоносная суть металла призвана из земли, отлита в форму и закалена. И перья хищной птицы собраны для дела. Так рождается стрела, до конца не зная, что она предназначена и готова пробить тяжелый панцирь и поразить тело.

Тогда Пьер вздохнул и отдался во власть незнакомца со всем пылом, какой дает человеку горячая юность.

Дальше были тайные встречи, каморы и подземелья, куда вели его с завязанными глазами. Свет контрабандистских фонарей в сердце дождливой ночи. Бешеная скачка по извилистой дороге. Пару раз Пьер видел памятного карлика, но больше ни разу не слыхал звучного голоса Таната. Только когда из утреннего тумана встали белые скалы Дувра, он понял, что его везут в Англию.

В Тинтагеле графа учили стрелять и разбираться в оружии, биться на мечах, саблях и кинжалах. А потом из темноты казематов явилась высокая и худая, как скелет, старая шотландка Фиона Макбрайд. Она стала учить Безухова Послушанию святого Тимофея. Это был набор ухваток, позволяющих побеждать противника без оружия. Надолго запомнил Пьер ее каркающий смех и длинную костяную трубку, при помощи которой старуха наставляла учеников.

Из Англии Пьер вернулся обладателем железных мускулов и несгибаемой воли, человеком, в совершенстве владеющим приемами тайного рукопашного боя, превосходным фехтовальщиком и стрелком. Даже зрение ему выправили — так что в очках больше не было нужды. Прежние знакомые не узнавали его на улице, да он и не стремился к общению. Все его действия после возвращения в Москву были подчинены одной цели — убить Наполеона.

Закончив физические упражнения бегом на месте, Пьер окатился холодной водой из кадки и насухо вытерся жестким полотенцем. Затем он облачился в простую, мужицкую одежду. Поскольку она, в отличие от господского платья, во-первых, не сковывала движений, во-вторых — позволяла спрятать оружие. Надев просторные порты, Пьер медленно и без видимых усилий поднял правую ногу выше собственной головы и упер ее в верхнюю перекладину дверной притолоки. После этого коснулся лбом колена, проверяя растяжку. Тотчас открылась татуировка — красная саламандра, охватывающая лодыжку, знак высшего уровня Послушания. Граф улыбнулся и выдал короткую фразу на языке кланов — этим выражением Фиона выражала ученикам редкое, как оттепель в Сибири, удовлетворение.

Затем Пьер взял пистолет с вырезным ложем, что накануне приготовил для него Герасим, и спрятал его под рубахой. Не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал он сам с собой, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что тот хотел убить Наполеона кинжалом. Пистолет был вычищен и приведен в боевую готовность. Особая пуля, содержащая яд с сильным нейротоксином, имела на себе особую насечку — три буквы «LMN» — заглавие французской фразы, гласящей «Смерть Наполеону!». Уверенный в огнестрельном оружии Пьер всё же взял и кинжал — трехгранный шип, кованный из темной стали, и спрятал его в потайной карман на рукаве.

Подпоясав кафтан незаметно утяжеленным на концах кушаком — любимым средством индийских тугов-душителей, и накинув шапку с небольшим кармашком для свинцовых дисков — тайного оружия испанских куэнхейра, Пьер бесшумно прошел по коридору и выскользнул на задымленную улицу. Смертоносная стрела начала свой полет.

Снаружи царили разгром и небрежение. Дома стояли с выбитыми стеклами, вдоль фасадов и на мостовой возвышались горы мусора, на углу под стенами маленькой церкви лежала мертвая лошадь. Мститель не прошел еще и квартала, как вдруг из темного зева арки появились и стали приближаться к графу три фигуры. По развязной манере ходьбы Пьер почти сразу признал в них заезжих кахетинцев, торговцев лепешками и оранжадом. При ближайшем рассмотрении смуглые лица кавказцев выражали ту неприятную степень нервической отрешенности, какая делается у людей, замысливших зло. Самый могучий из горцев — он шел посредине — медленно потянул из-за пояса небольшой кистень. Тот, что шел справа, достал кинжал.

— Стой, человек, стой. Куда идешь? Сейчас резать тебя будем! — пробасил главарь с характерным акцентом.

Пьер отвечать не стал, сделал два стремительных шага в направлении грабителя и выбросил вперед правую руку. Массивные перстни, один с Адамовой головой и другой — с печаткой, украшенной профилем Авиценны, соприкоснулись с переносицей нападавшего. Раздался характерный хруст, череп праотца и губы целителя окрасились кровью.

Дальше граф последовательно применил три основные позиции Послушания: Пророк Матфей укрощает львов, Моисей спускается с горы Синай и под конец, чтоб завершить дело, — Разъятие вод египетских. Потом секунду помедлил и решил оставить тела на мостовой, так сказать, в духе момента. Путь Пьера лежал…

* * *

Тут Сагайдаш почувствовал, что естество требует очищения, и, пошатываясь и задевая плечами темные стволы груш, устремился во мрак умирающего вечера.

Чуткий Тихон, который только притворялся спящим, стремительно вскочил и склонился над исписанными листами. Прочел, покачал кудлатой головой, минуту подумал, огладил бороду, затем схватил перо и принялся выводить литеры, высунув от усердия кончик языка.

Была у Тихона сословная страстишка, глубокая и в общем-то ничем не обоснованная убежденность в совершенной беспомощности аристократов и великом умении, а також смекалке, повсеместно проявляемой крестьянами. Поэтому образ вальяжного и беспомощного Безухова был для него особенно близок. Увидев, какого черта сделал из байбака-барича неистовый казак, учитель приуныл, но потом кстати вспомнился ему французский беллетрист Дюма с его мушкетерами, и Тихон ободрился — включилось воображение.

Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого оккультный компас судил ему встречу с врагом. Нехитрое на вид устройство, сделанное из кости тюленя и власяного шпагатика, еще ни разу не подвело Пьера, оказав неоценимую помощь, покуда он пробирался в Москву через истерзанную войной страну.

У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно-робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие не обращали на Пьера никакого внимания, из чего Безухов сделал вывод, что наука быть незаметным также приносит пользу. Он продвигался по улице, наблюдая многочисленные дымы пожаров, однако не уделяя огню особого внимания. И напрасно. Внезапно особняк, мимо которого проходил Безухов, явил в окнах багряные языки пламени, а через мгновение на улицу вырвался огненный демон. Яростные персты жара простерлись над мостовой, жирный черный дым заволок всё кругом. Послышался стон и треск — это разрушалась крыша. Пыль взметнулась, мешаясь с клубящейся тьмой пожара. Во все стороны полетели пылающие головни. Люди кричали, потерявшись в дыму. На Безухова выскочил французский солдат с обожженным лицом, попытался уцепиться за рукав. Безухов оттолкнул француза. Тот упал навзничь, да так и остался лежать, нелепо-опрятный в своем бело-синем мундире. Пьер почувствовал растерянность. Он был готов к встрече с человеком, но не со стихией. Куда бежать, где искать выход во внезапно нахлынувшей тьме — было решительно непонятно. Между тем едкий дым попал в легкие и Пьер стал задыхаться. Где-то рядом тяжко падали куски стены погибающего особняка. Спасение явилось в виде мощной груди пегой лошади, запряженной в небольшой возок. Над лошадиной головой виднелись широкие плечи и простое рябое лицо с рыжими усами.

— Садись, барин, прокачу! — с неожиданной лихостью гаркнул извозчик.

Пьер, не долго думая, прыгнул на сиденье. Едва успел он схватиться за поручень, как свистнул кнут, и лошадь рванулась вперед, вынося повозку из дымного ада на свет и воздух.

— Бежишь, барин? — обернулся к Пьеру веселый мужик.

— Нет, — коротко ответил граф, решив, что низко будет лгать своему спасителю. Он глянул на свою ладонь. Пальцы немного подрагивали. Граф только понял, что мог глупо погибнуть в дыму пожара и не выполнить своего предназначения.

— И я не бегу, — согласно кивнул извозчик. — Меня Прошкой звать.

— Меня — Петром. А с чего ты взял, что я барин?

— Да нешто тут ошибесси? А лицо, а руки, а повадка? Я сызмальства на извозе. Мы сословия различать обучены. — Прошка оглянулся кругом и продолжал: — Я решил — не пойду из Москвы. Людей буду вывозить. С утра вожу. Почитай десятка три закоулками на окраину свез. Кто по реке ушел, кто огородами. Хранцуз-то здесь чужой, всех троп не знает. Вот сейчас тебя вывезу и опять в центр подамся. Может, кому еще пособлю.

«Лихой мужик, и пожара не боится. Может, открыться ему?» — подумал Пьер, испытующе глядя в безгрешную Прошкину спину.

— А меня, Проний, вывозить не надобно. Мне до Бонапарта нужно, к Николе Явленному. Послание у меня.

— О как! — изумился мужичок. — А дозволено ли будет спросить, что за послание? Небось секретное?

— Не секретное, — усмехнулся Пьер и показал извозчику пистоль.

— Вон оно как… — нахмурился Прошка, но почти сразу просветлел челом. — Дело великое и опасное ты задумал, барин. Пожалуй, подмогну я тебе. Вдвоем да с возком сподручнее будет. Только обещай, ежели убьют меня, сообщить родным в деревню Лесново, что на реке Калинке близ Семеновского скита. Найдешь?

— Найду, — кивнул Пьер.

— Ай, выручайте, святые угодники! Но, пошла, мертвая! — взревел Прошка и пронял кобылу кнутом так, что та рванулась вперед с небывалой силой. — Поедем, Настька, Бонапарта решать!

Тихон озабоченно глянул на свечу. Почти догорела. Встал и пошел к флигелям брать запас. По дороге решил конфисковать еще котелок щей с кухни, встретил любезную сердцу повариху Авдотью Ниловну и совсем запропал. Вскоре из тьмы явился худой и бледный призрачный Сен-Том. Он дремал рядом на лавке. Подергав себя за кончик носа, перечел написанное при свете догорающей свечи. Нацепил смешные круглые очечки толстого стекла и взялся за перо.

Сен-Том как истинный француз и патриот таил в глубине сердца приязнь к деяниям императора. И считал, что даже при всех его ошибках был то человек великий и достойный. Он горько переживал, что Франция не заключила союза с Россией, а вместо этого взялась в одиночку покорять мир и надорвалась, как другие до нее. За долгие годы работы с русскими Сен-Том начал испытывать снисхождение к северным варварам и уважение к их глубокой и мощной натуре. Он также осознал здесь в полной мере, что именно русское оружие долгое время обороняло Европу от нашествия азиатских орд. Тем не менее, понимая, к чему ведут его коллеги по триумвирату, француз не мог не попытаться спасти Наполеона.

— Что там, маршал? Что за дымы? — Орлиный профиль императора бестрепетно встречал отблески московских пожаров. Лицо было спокойно и торжественно. Он снял шляпу и стоял, подняв воротник плаща. Ледяное дыхание севера еще не овладело землей, но уж небеса наливались опасной серостью, предвещая осеннюю непогоду.

— Азиаты поджигают город. Мы направили людей перехватить злоумышленников, — породистое лицо короля Неаполя было спокойно, и только глубокие черные глаза загадочно сияли из-под густых ресниц.

Мимо с песней проносились гусары. Могучие усачи-кирасиры, напротив, смиряли ход своих огромных скакунов, держали строй. Всё как будто было нормально, и всё же…

— Что-то тревожит моего императора? — Жан Корвизар, дородный мужчина с широким полнокровным лицом, окаймленным серебристыми бакенбардами, бесшумно возник за плечом императора.

— А-а, доктор, вы чувствуете сегодня напряжение в тонких сферах? Мне кажется, сюда идет Messager de la mort.

— Вам пошли на пользу наши уроки, — улыбнулся Корвизар, — после Египта астральное око моего императора прозревает дальше и лучше прежнего.

— Значит, убийца?

— Не просто убийца. Посланец Золотой Зари.

— Вот как? Чем же я насолил вашим друзьям? — Наполеон повернулся к медику.

— Друзья? Громко сказано, — загрустил Корвизар.

— Ладно, ладно, — усмехнулся император. — Я в вас не сомневаюсь, Жан. Вы мне брат такой же, как наш доблестный Жоашен.

Мюрат поморщился от такого сравнения. Он не любил колдунов.

— Так кто же он? Или их несколько? — Император с интересом глянул на Корвизара.

— Один. Но стоит сотни. Это плод забытого витального эксперимента наших северных коллег. Отрок, рожденный от магистра ложи Петербурга и Девы Обряда, наследницы многих поколений варяжских воинов. Я чувствую, как сияет в жилах его волшебная кровь. — Доктор причмокнул губами, словно дегустировал сладчайший деликатес.

— Я велю послать солдат, — вскинулся Мюрат.

— Нет необходимости, — эскулап одарил маршала благосклонным взглядом, — я направлю за ним своих слуг. Черная дюжина справится с посланцем Альбиона!

Мюрату стало не по себе. Он любил императора и знал, какой это достойный и сильный человек. Но этот жизнерадостный нетопырь, этот кровопийца Корвизар!.. Словно язва на сверкающем теле Бонапарта. Его помощь никогда не давала чистых результатов.

Тут Сен-Том решил, что сделал всё возможное, чтобы обелить и, быть может, — о, Святая Дева! — спасти Наполеона от своих коллег. Однако это полдела. Что еще скажет граф Толстой? Француз поднялся в волнении, но уйти не успел. Вечерняя мгла пахнула сивухой и породила неожиданно бодрого Степана Сагайдаша.

— Ага! Пишешь? Дай-ка подивиться, — казак подобрал отложенный французом лист. — Текс, текс. Мужик-с извозчик, штафирка. Это, стало быть, друг Тихон напростал. А вот Наполеон… текс… ну, это понятно. О! Черная дюжина! Это что?

— Это есть легенда. Двенадцать черных гусар. Особо обученные головорезы. Непревзойденные мастера, — тихо сказал Сен-Том.

— От это добре! От удружил! — восхитился казак. — Я думал, будет скука, а здесь — красота! Баталия! Сейчас мы енту дюжину геть! Разделаем под орех! — Сагайдаш от души хлопнул старика по плечу. И расстроенный Сен-Том скрылся в саду, незаметно умыкнув со стола кувшин с крепким.

* * *

Первой неладное почувствовала лошадь. Запрядала ушами, заржала.

— Чегой-то неладно, — пробасил Прошка, озираясь по сторонам.

Пьер сконцентрировался, в краткой медитации прозревая астрал. В тонком мире на них надвигалась черная туча, набухающая недобрыми рылами и клювами. Тут же пахнуло могильным хладом. А через мгновение из-за поворота выметнулись двенадцать черных всадников. Одежды и кони цвета ноябрьской ночи, лица закрыты шарфами. Точно двенадцать нетопырей устремились на повозку. Они неслись безмолвно и неумолимо. Мертвенно сверкнули сабли. Пьер успел заметить, что в стеклах домов и лужах на мостовой всадники не отражаются.

— Гони! — рявкнул он оторопевшему мужику. — Гони на них, дурень!

Суеверный Прошка не слышал. Крестился. Выручила умная Настька. Рванула вперед. Разбила грудью атаку черных гусар. Пьер не терял времени. Выхватил кинжал, сорвал с пояса кушак-румаль. Движения конников были нечеловечески быстры, но посланник масонов был быстрее. Одним ударом он распорол шею черному коню и рассек ногу всаднику. Уклонился от сверкнувшей сабли и захлестнул румалем шею второго всадника, дернул так, что враг вылетел из седла. Другие гусары не смогли дотянуться до повозки. Опомнившийся Прошка заработал вожжами, и беглецы вырвались на Арбат.

Гусары неслись за ними по пятам. От дикой этой скачки их шарфы размотались, и потусторонняя сущность преследователей стала очевидной. Бледные неподвижные лица, ввалившиеся щеки, зашитые рты и глаза, тлеющие как болотные огни. За Пьером по пятам шли покойники. Иной человек испугался бы, но граф обрадовался. От мертвецов у него было средство. В ладанке на груди он носил зуб святого Георгия, зачарованный на борьбу с потусторонним воздействием лучшими теургами Ордена. Нужно было только выждать подходящий момент. И вот, словно ощутив противную жизни сущность, бытие дрогнуло и явило чудо. Осенние тучи разъялись, и водопад солнечных лучей ринулся к земле, отразился от золоченого шелома Николы Явленного и ударил в мертвецов чудесными копьями небесного воинства. Черные гусары издали глухие стоны — зашитые рты не позволяли им кричать. Тогда Пьер сорвал ладанку с шеи и, сопроводив снаряд несколькими словами на арамейском, метнул оружие во врага. Эффект не заставил себя ждать. Всадники точно попали под пушечный удар с редута. Их враз посекло и покромсало в клочья. Грудами черной сажи осели посланцы французского доктора на московские камни. В тот же миг магистр тайных наук, медик и колдун Жан Корвизар рухнул замертво. Наполеон, лишившийся оккультной поддержки, поднял голову к небу и увидал сложившийся в кутерьме туч недобрый знак — безмятежный и древний лик Египетского Сфинкса.

— Merde! Надо было разобрать эти чертовы пирамиды! — прохрипел Бонапарт, сжимая в кармане плаща медальон с портретом мадам Богарне, которую не мог забыть и теперь.

Между тем повозка Прошки на большой скорости миновала церковь, и Пьер увидел императора…

* * *

Прочитав творение подопечного ему писательского триумвирата, Лев Николаевич впал в задумчивость. С одной стороны, его порадовала живость повествования, энергичность языка и смелые сюжетные повороты, с другой — граф не мог так сразу принять столь вольную трактовку общеизвестных исторических фактов. Да что там говорить — не трактовку даже, а безжалостное их искажение.

А тем временем за окнами усадьбы уже совсем стемнело. Ночь, словно единым взмахом накрыла веранду и сад. И над всем этим хозяйством воцарилась полная луна.

Граф легко различал садовую тропинку, обильно посеребренную лунным светом. Лев Николаевич быстро вышел к любимому деревцу и, встав рядом, залюбовался тому, как холодным матовым блеском переливаются его листочки, днем кажущиеся липкими. Сейчас вишенка ему особенно показалась похожей на сакральное каббалистическое Древо Сефирот. Вот вверх вырвалась ветка, вот две в стороны, под ними — снова две…

Вдруг деревце слегка заколыхалось — словно ветерок пробежал по его ветвям и листьям. Однако в саду царила полная тишь. Нигде более воздух не колыхался. Лев Николаевич от неожиданности отпрянул. Он совсем уже был ошарашен, когда увидел своего учителя иврита раввина Минора выходящим из-за вишенки.

— Шалом, — мягко произнес раввин.

— С добрым вечером, — нерешительно ответил Лев Николаевич. Потом, осмелев, добавил: — Но позвольте, рабби, что вы делаете у меня в саду, за моим деревом?.. Я, конечно, не против — делайте там что хотите… Но я не знаю, вполне ли это соответствует вашему чину и статусу… Всё же раввин Минор…

— Вы не вполне правы, Лев Николаевич: во-первых, я не тот раввин Минор, которого вы знали, а во-вторых, я появился не из-за дерева, а из… как бы это сказать… другого мира, идущего с вашим миром, словно два солдата в ногу, но никогда не сталкивающегося с ним… Это мир, которым мог бы стать ваш мир, при некоторых обстоятельствах…

— Какие же обстоятельства меняют миры?

— Разные… В данном случае это было убийство Петром Безбородко Наполеона Бонапарта в сентябре 1812 года…

— Тьфу ты… — в сердцах крякнул граф. — Да это же мои писаки придумали! Этого же не было…

— Ваши уважаемые литературные помощники не придумали этот не имевший места в вашей истории факт, а магически прозрели одну из вероятностных линий, могущих изменить мир. Смотрите, Лев Николаевич…

И раввин показал графу на вишенку, которая теперь совсем приняла очертания сакрального Древа Сефирот.

— Смотрите: вот аккуратист Тихон…

И один из кругов засветился лазоревым светом.

— Вот эстет Сен-Том…

И второй круг на дереве засветился тоже, но синевато-фиолетовым.

— А вот и бузотер Сагайдаш.

И третий круг вспыхнул розовато-алым.

— А вот здесь их ментальные энергии сходятся, и возникает мистический триумвират, который и оказался способным изменить ход истории. Точнее, нащупать в нем слабое место. И теперь, если его не устранить, будет плохо…

— Что же будет?

— Не просто будет. Это уже есть. Но в нашей, вероятностной реальности. В нашем мире. В этой реальности Петр Безбородко, тот, с кого ты писал своего Пьера Безухова, убил Наполеона в сентябре двенадцатого года. Русские войска не пошли в Европу, царю Александру попросту показалось, что не до того — все силы были брошены на восстановление сгоревшей Москвы. Париж взяли англичане. Декабрьского восстания не было, по сути, не было никаких декабристов — и Северное, и Южное общества не пошли дальше пустопорожних разговоров о том, как бы им упромыслить общество полного благоденствия. Рылеев тихо спился, Пушкин не написал своих лучших стихов… Да, вот еще: маленькие кафе теперь во всем мире называют не «бистро», а как-то заковыристо — в честь одного британского офицера, который в вашей реальности никоим образом не отметился в истории, а в нашей — проявил огромное мужество во время взятия Парижа.

И тут Лев Толстой понял, что нужно действовать…

* * *

Граф Петр Безбородко шел осторожно. Он понимал — его благородное лицо и простой костюм могут вызвать подозрения. Если французскому патрулю станет непонятно, к какому сословию он принадлежит, то его непременно остановят, обнаружат оружие и задержат. Приходилось прятать лицо, идти кургузой нелепой походкой.

Хотя… Даже если…

Петр твердо решил не сдаваться живым и в случае угрозы сопротивляться до последнего.

Пробираясь переулками до Поварской улицы, он думал о своей миссии. Он понимал — подойти близко к императору не удастся. Но Петр также знал, что его умения хватит, и он издали прострелит голову тирана. Один выстрел — один тиран. Всё чинно и ладно.

Граф Петр Безбородко понимал: его наверняка убьют, но цель оправдывала средства. Кроме того, его портрет повесят в скрытой комнате учебных заведений всего мира. В этих комнатах, втайне от других детей, учатся молодые англомасоны. Их отыскивают по талантам в детстве, а потом учат особенным наукам.

Это стало возможно лишь недавно, после того, как многие педагоги различных учебных заведений были посвящены. Они имели небольшой градус посвящения, но, чтобы выделить таланты, запугать неокрепшие детские души и подчинить Великой Идее, больше и не нужно. Отъем у родителей их чад совершали тайные службы стран, в которых работали англомасоны. Они уверяли, что дети нужны великому служению, их талант необходим Отечеству. Несговорчивых родителей попросту убивали.

— Бух! — раздался выстрел, и отлетевший от стены камешек больно ранил Петра в висок.

— Damn! Bloody Whoreson! — взревел граф Безбородко. Он пристрастился к аглицким ругательствам в замке масонов, где инструкторы не только совершенствовали его тело, но и дух, прививая культуру Великой Британской Империи.

Безбородко упал вперед, приземлился на руки, осмотрелся. Он был готов к рывку, и это спасло его. Вторая пуля ударила ровно там, откуда он успел перекатиться. Петр метнул зазубренный кинжал.

Клинок вошел французскому гвардейцу точно в горло. Но был и второй выстрел, значит, кто-то ещё сидит в засаде.

Графа спасла пылкость француза. Тот с криком: «Meurs un autre jour!» бросился на Петра с тесаком.

Выстрел в живот остановил дьяволопоклонника. В британском замке говорили, что все французы и немцы поклоняются Зверю и числу 666, поэтому нужно проверить — убил ли ты, даже если уверен, что убил. Дьявол всегда может воскресить своего последователя.

Петр попинал носком сапога тела мертвецов. Они не воскресали. У гвардейца была перерезана яремная вена. Пехотинец тоже скончался, его стеклянные глаза глядели в небеса.

Граф посмотрел на разряженный пистолет, теперь он бесполезен. А у французов были только винтовки, их под кафтаном не спрячешь.

Это осложняло задачу, но не делало ее невыполнимой. Форма крепкого гвардейца пришлась впору.

Через некоторое время Петр пробирался к Арбату и снова думал о миссии.

* * *

Граф Лев Толстой очень любил стрелять, а еще он хорошо владел саблей, и делал это одинаково отлично, как правой, так и левой рукой. Во время своей службы в армии граф лихачил и мог на скаку разрубить учебный манекен. Кроме того, его учитель раввин Минор открыл Толстому несколько особых витальных практик, которые практиковали посвященные братья на материке.

Например, граф мог, подышав особым способом, восстановить силы в бою. Он знал массу тайных ударов, которые убивали противника наповал или делали беспомощным. Лев Толстой понимал, что хочет от него раввин Минор.

— Неча им, неча. Сами понатворяли, сами пусть и мир наш выручают.

Через несколько минут все трое провинившихся стояли перед очами графа и раввина.

— Я вас что просил? Сочинение дописать, ключевую часть его. А вы что понатворяли? Что? Я вас спрашиваю!

— Мы плохо написали, maître? — спросил француз Сен-Том. — Но разве мы можем сравниться с вами по способностям…

— Вы не просто написали плохо, а жизнь переменили, будущее наше. Кто вас просил Бонапарта убивать?! — и, чуть сбавив тон, граф Лев Толстой пояснил: — Он, конечно, не святой. И того… Народу тьму погубил. Но и вы не лучше.

После этого раввин Минор степенно тихим голосом объяснил триумвирату, чем недоволен их благодетель граф Лев Николаевич Толстой и почему им нужно тут же собираться в дорогу. Единственный выход — это реальным действием поменять то, что они понапридумывали.

— От же ж курва! Трошки набрехали, и ужо мир не такой стал. Еноты-бегемоты! — удивился казак Степан. Он ударил себя в грудь и заверил графа, что сделает всё, что от него требуется.

— Оружие надобно против Пьера, чтоб с ног валило, — негромко сказал Тихон. — Больно мы его крепким придумали. Забьет ведь.

— Collègue, — сказал француз Тихону, — я иметь кое-что для нас. Мой дед был сыном кузнеца, но его насильно забрали в армию. Отец любил его, а как любила его мама…

Француз закатил глаза к небу, и хотя это была не его мама, а прабабушка, он сказал сакраментальную для всех французов фразу: «Ma mère mignonne-mignonne!»

Сен-Том продолжил:

— Отец сделал для сына-солдата хитрый кинжал. В ручке есть замаскированный пистолет. И пуля такая, что свалит Пьера с ног. Но нужно подобраться к нему. Всего одна пуля, всего один Пьер.

Тихон присвистнул:

— От Пьера и мокрого места не останется… Это я могу.

— Сговорились уже, — сказал Степан, — жаль его, добрый хлопец. Настоящий казак. Как он его, Буонопартия этого… Кручина сердце мое берет… Кручина.

— La guerre est la guerre, — поставил точку Сен-Том.

— Понапридумывали, писаки, — Лев Николаевич погрозил пальцем, — понапридумывали! Что скажете, рабби? Справятся они?

— Не всё так просто, дорогой граф. У меня таки есть для вас один гешефт. Дело в том, что временная линия исказилась, и в нашем недалеком будущем один русский эмигрант по фамилии Калашников изобрел скорострельный пистолет.

Рабби достал что-то.

— Очень дорого, поэтому — один. Я скажу вам одну вещь. Цены на рынке из-за вашего Петра взлетели. Англичане, только они, продают свои марки и модели. Это же с ума сойти! Нет никакой конкуренции. И как заработать бедному еврею?.. Берите, берите этот один пистолет и решите уже вопрос. Если бы только это. Везде англичане. И даже в России, по-видимому, будет править кто-то из них. Ведь наш дорогой наследник Константин Павлович женился на английской принцессе! И она таки его взяла в оборот. Он сказал ей, что после смерти Александра, если такое будет, естественно, он отречется от короны в пользу брата Николая, так она ему жизни не дала. И теперь он, конечно, не отречется, но править всем будет она. Как вам это нравится? А потом мы все еще помним нашу глубокоуважаемую императрицу Екатерину. Что она сделала с бедным мужем? Вы такого же хотите? Нет, я, конечно, ничего не имею против императрицы, золотой век, я помню. Но это уже совсем не годится… Не в какие ворота. Вы меня понимаете?

После своего неспешного монолога раввин Минор протянул пистолет.

— Готовьтесь скорее. Сейчас я прочту несколько тайных заклинаний, и вы переместитесь в другой мир. Вы всё увидите сами.

Оружие распределили так. Кинжал отдали Тихону, он был самый необученный военному делу, зато очень хорошо бился на кулаках. Кроме того, он сказал, что дома лежит у него кистень и нужно послать кого-то за этим оружием. Французу достался чудесный скорострельный пистоль. Раввин нехотя потратил несколько патронов, чтобы Сен-Том приучился стрелять по-новому. Гувернер мог попасть с десяти шагов в копейку, как и любой француз, в молодости он был немного бретёр. А теперь ему нужно было только приучиться к новому оружию. Степан же пошел с простой казацкой шашкой и двумя обычными пистолями, которые он заткнул лихо за кушак.

* * *

Наполеон пребывал в расстроенных чувствах, он не ожидал, что москвичи и Александр, которого он одновременно ненавидел и любил, откажутся проявить учтивость. О, неблагодарные русские! Он всего-то и хотел занять Москву, эту древнюю азиатскую столицу. И дать им свободу! Он просто заключил бы мир на лучших условиях, чем это было. А потом он бы ушел. Как они этого не поняли!

Они должны были прислать делегацию и вручить ему ключи от городских ворот. Такие правила!

— О фортуна, ты переменчива! — молвил император.

Еще несколько дней назад он мечтал, что возьмет и эту столицу. Так же, как Вену и Каир.

О, какое это чувство! Стоять на холме и смотреть на город, который в скором времени будет взят. Это сравнимо только с тем, когда ты смотришь на еще нетронутую девушку и понимаешь, что ночью она будет твоей. О, предвкушение! Великое слово! Вкус сладости на губах…

Император давно заметил, что город до взятия и после имеет ту же сущность, как женщина до и после обладания ею: все преграды разрушены, и она подчинена мужской силе, покорена!

И тут самцом, несущим свою суть, должен был стать он. Но всё пошло не так, как он предполагал…

Мюрат, его верный маршал и друг, доложил ему, что Москва пуста. Он был деликатен, он говорил лишь о победе, о том, что Москва принадлежит победоносной армии великого императора. Но Наполеон знал — эта победа сомнительная. Если не было делегации, а жители просто сбежали от него. От него, от Наполеона-Освободителя! Если всё так, то война не выиграна и не проиграна. Александр поставил его в неудобное положение. Однако в город въезжать нужно, таковы правила. Он жестом приказал пажу, чтобы подавал парадную одежду. Как-никак, а он всё равно в этот город войдет во всей своей императорской красе.

* * *

Около садов грузинского князя Петр почувствовал дым. На лужайке у вишневого дерева в черном капоте сидела женщина, она плакала. Рядом переминался с ноги на ногу невзрачный человек.

Он виновато говорил:

— Ну что ты, ну успокойся, Тамара.

Петр знал, пока в этом городе хозяйничают французы, его помощь нужна каждому обиженному человеку. Он, граф Петр Безбородко, будет защищать москвичей, потому что у него есть большая сила, и грех перед богом ее не использовать в благом деле. Он повернул к плачущей женщине и тут же наткнулся на белокурую девку, которая сидела на земле и тупо нюхала свою обгоревшую русую косу.

— Ой! — сказала она.

— Твоя барыня плачет? — спросил граф.

— Ой, да. Дочь её тама осталась.

— Где тама?

— А вы что, барин, русский? В доме она горит.

Между тем барыня, увидев Петра, запричитала.

— Родимый, помоги! Не оставь нас!

— Да, хватит тебе, Тамара… — сказал белобрысый человек. — Что ты француза просишь? Унесли девочку люди добрые, что ты.

— И-и-иро-од! — прокричала барыня, обнажив длинные зубы. — Чадо свое не жалко! Стоишь как истукан! — и тут же обратилась к Петру: — Родимый, помоги! Дочь наша там горит!

— Дом-то где? — спросил граф.

Барыня поняла, что незнакомец может помочь. И тут же упала ему в ноги.

— Спа-а-а-а-аси-итель! Быстро, Дуняша, отведи его к дому.

Девка, которая нюхала волосы, вскочила на ноги, высказывая полную щенячью готовность вести графа до места.

На их пути встал часовой, всем видом он показывал, что дальше идти нельзя, спросил, из какого полка.

Петр попросту сломал ему шею. Девка снова ойкнула, но граф сжал ее ладонь, и она своим чутким крестьянским соображением уразумела, что лучше ему подчиниться.

— Вот оно.

Безбородко увидел два флигеля — один почти сгоревший и частично обвалившийся, другой горящий изнутри, но сверху целый.

— Где именно?

— Тот, что сгорел, сестры ихней. От него и перекинулось.

Без лишних слов граф бросился спасать ребенка. Его обдало сильным жаром. Огонь занимал весь дом. Он знал редкое заклинание масонов, которое лишало его магических сил на полчаса, но спасало от огня. Граф применил его.

Чтобы найти девочку, понадобилось обойти весь дом, Она залезла на самый верх. Чумазый и сопливый ребенок громко орал. Петр взял ее на руки, она поняла, что этот человек спаситель и затихла.

В три прыжка он спустился и вручил дочь хозяйке.

— О, боже! Может, и хорошо, что французские военные пришли сюда! Русские на такое не способны, — мать нежно гладила дочь по волосам.

— Я русский, мадам, — ответил граф, чем поразил женщину.

Она хотела еще что-то спросить, но он пошел дальше, ведь его цель — убить Наполеона.

Но дойти до конечного пункта было не так просто. Он сделал всего пару шагов, как увидел красивую армянку и деда, возможно, ее отца, они сидели на траве. Около них стояли два француза. Один без сапог — явный наглец. Второй с подвязанной челюстью — круглый дурак. Всё это читалось по выражению лиц солдат. Кроме того, оба они казались озлобленными.

Первый ударил деда, приговаривая по-французски:

— Redonner les bottes!

Второй француз потянулся к шее армянской красавицы, сорвал ожерелье, положил его в карман, а потом, ухмыляясь, потянулся целовать девушку.

Петр метнул кинжал, который он вытащил из горла прошлой жертвы. Тот же бросок — и цель достигнута. Граф не любил делать что-то новое без необходимости.

Мародер, который бил старика, упал с разорванным горлом. Второй француз потянулся к пистолету, но получил прикладом винтовки по лицу. В удар Петр вложил всю злость и ненависть к слугам Зверя. Грешник умер в ту же секунду.

— Не нужно благодарить. Помолитесь просто за русского графа Петра Безбородко, — сказал он деду и армянке.

Теперь он понимал, что времени осталось мало, поэтому к Арбату двинулся рысью. И вот уже впереди Серебряный переулок, показались белые стены древнего храма Николая Чудотворца и кавалькада всадников, а далее поезд императора Франции — Наполеона.

Нужно остановиться… Нет, наоборот — бежать. Необходимо сделать вид, будто он хочет предупредить императора об опасности, о готовящемся покушении. На нем форма гвардии. Это старые вояки, которые прошли с Бонапартом от Египта. Его пропустят. Потом он выстрелит в упор. И попытается скрыться.

* * *

Петр почувствовал неладное. Так уже было однажды. Еще учеником-масоном его посвятили в великую тайну… С помощью магических пасов учитель сотворил колдовство, и тело Петра засветилось, он почувствовал, будто перегородка, отделяющая сущее и тонкое бытие, стала невещественной, прозрачной, он увидел что-то. Что-то неясное. Учитель сказал — это параллельные миры.

По ощущению сейчас произошло что-то подобное.

И тут же просвистела сталь. Петр чуть было не остался без головы. Какой-то человек по виду малоросс, промахнувшись саблей, ударил графа кулаком в лицо. Белый свет стал черным.

Раввин Минор бормотал что-то непонятное. Потом обратился к триумвирату:

— Готовьтесь. Сейчас всё будет.

— Отче наш… — начал молиться Степан.

Троица очутилась на улицах разоренной Москвы. А чуть впереди их шел тот, кого они должны были убить — Петр Безбородко. Не хотел этого Сагайдаш, но ничего не поделаешь, он взмахнул саблей, но граф увернулся. Казак добавил кулаком и достал пистолеты.

К троице побежали от поезда Наполеона.

— Peuplement! — Солдаты заметили, что трое неизвестных хотят убить гвардейца, и решили помочь соотечественнику.

Сам император привстал в экипаже, чтобы рассмотреть, чем кончится дело. Длинноволосый Мюрат сидел рядом и с опаской озирался.

Петру нужно продержаться ровно три минуты, а потом вернутся его сверхспособности. Спасая девочку из пожара, он потратил слишком много сил. Казак переключился на французов, он разрядил в солдат оба пистолета.

А Тихон крался к Петру. Граф не понимал, что хочет от него этот человек, когда тот выхватил кинжал.

Граф улыбнулся. Ну, против такого среднего человека с коротким кинжалом он справится и без суперсилы. Тихон был совсем близко, Петр спокойно ждал его. И вдруг мужик развернул оружие рукояткой. Раздался выстрел.

Повинуясь интуиции, Петр отшатнулся раньше выстрела, и поэтому Тихон попал ему не в голову, а в плечо. Графа отбросило на землю. Ключица была разбита, левая рука висела как плеть.

Французские солдаты напали на троицу. Тихон вытащил из-под рубахи кистень. Лежа на земле, раненый Петр понял, что недооценил ловкость и силу мужика, тот косил солдат одного за другим.

Так же безотказно, как немецкий механизм, работал своей саблей Степан. Вскоре французы отшатнулись. Улица была завалена трупами. Солдаты окружили троицу и взяли на прицел.

Весело заухал скорострельный «Калашников в руке Сен-Тома.

Семь раз. И каждый раз падал кто-то из солдат. Французы поняли, что это волшебство, и дрогнули. Да, они отважны до безрассудства, но сопротивляться волшебству не могли. Они попытались развернуть повозку с Наполеоном, но он не видел происходящего.

И крикнул:

— Куда вы, трусы?

Император спрыгнул на землю, а с ним его друг Мюрат.

Солдат охватила паника, они бежали в сторону Тверской заставы.

* * *

Петр почувствовал, что сила к нему вернулась. Над ним стоял казак.

— Ну що, хлопец? Буонопартия больше не будешь убивать? Оно, конечно, дело знамо хорошее. Да выйдет из него худое.

Граф сосредоточился на раненой руке. Ему нужно восстановиться.

— Патроны кончились. Раввин Минор такой бережливый. Он дал ровно семь зарядов, — сообщил Сен-Том.

Император считал делом чести отбить своего гвардейца.

— Ваше величество! — закричал ему Тихон. — Уходите! Вас могут убить!

Наполеон не понимал по-русски, но он решил, что мужик не хочет драться, поэтому он просто ударил его эфесом по голове. Тихон упал, из лба текла кровь.

— Ах ты, вражина! — закричал казак.

— Mon ami. Tellement nel′zč. Это же император! — Сен-Том осуждающе покачал головой.

— Да по мне хоть Папа Римский!

Петр почувствовал силу. Перво-наперво он поймал маршала Мюрата за длинные волосы, а другой рукой ухватил императора.

Оба француза не могли понять в чем дело. Граф Петр Безбородко поднял их над землей, еще секунда — и он громыхнет их друг об друга и поминай как звали. Он чувствовал в себе такую силу. Он знал, что может это сделать.

— Ну ты это… Поставь! — сказал казак Степан. — А то я тебя породил, я тебя и убью.

Члены триумвирата бросились на выручку к Наполеону.

— Я вам!.. — как-то издали, будто сквозь подушку, раздался голос Льва Толстого. — Хулиганить вздумали.

Когда раввин Минор отправил Степана, Сен-Тома и Тихона в прошлое, граф Лев Толстой со свойственным ему любопытством спросил:

— А что случилось с Петром-то? Погиб или удалось скрыться?

— Он таки был очень сильным и очень ловким, но ему не удалось уйти. Гвардейцы были из франкомасонов, некоторых из них обучал именно я. Они его догнали и убили.

— А спасти мальчика как-то можно? Жалко ведь.

— Я думаю, что наша троица убьет его или погибнет. Уж слишком они серьезно настроены.

Лев Толстой очень любил людей. В особенности он любил тех, к созданию которых был причастен. Поэтому он решил отправиться в прошлое и спасти Петра.

* * *

Петр почувствовал непреодолимую усталость, а также нежность по отношению к человеку, которого он видел. Будто бы его покойный батюшка воскрес и предстал перед глазами.

Лев Толстой сказал, обращаясь ни к кому, а будто к Богу:

— Ночью слышал голос, требующий обличения заблуждений мира. Нынешней ночью голос говорил мне, что настало время обличить зло мира… Нельзя медлить и откладывать. Нечего бояться, нечего обдумывать, как и что сказать. Мое оружие не сила, а слово. Ты, Петруша, зачем хочешь убить Напольона?

Петр Безбородко задумался. А действительно? Почему?

Он ответил неуверенно:

— Потому что он антихрист.

— Ну, вот посмотри на него. Серой не пахнет, огонь из пасти не идет.

Петр словно очнулся от сна. «И действительно… — подумал он, — … обыкновенный человек». С этой мысли началось разочарование Петра Безбородко в масонстве.

— Использовать тебя братья хотели. Убил бы ты Наполеона, победили бы англомасоны, не убьешь — франкомасоны. Они нам ближе. Хотя тоже… Но тут уж никак. Весь мир сетью опутали. Ты иди домой. Ты ведь отчего такой стал? Наташа тебя не полюбила, так как ты ее. Теперь всё будет иначе. Я тебе обещаю.

Перед Петром встал образ любимой. Да, действительно, это из-за нее он уехал в Британию. Бежал, чтобы не видеть.

— Петр, ты проживешь долго. Наташа станет твоей женой, у вас будут дети.

— Кто вы?.. — только и смог из себя выдавить Петр Безбородко.

— Граф Лев Николаевич Толстой. Потом узнаешь. В будущем. Иди.

И Петр аккуратно поставил полупридушенных Наполеона и Мюрата. И пошел.

— Иди, Петруша, — сказал граф. — И не забывай обличать неправду.

Толстой обернулся к триумвирату.

— Ну что? Повоевали?

— Повоевали, — сказали Степан и Тихон.

— Победили?

— Победили, — откликнулся Сен-Том.

— Теперь пошли назад. Напольона и Мюрата свои подберут.

И через миг они уже стояли в саду Льва Толстого под вишней.

Раббе Минор раскрыл руки для объятий.

— Ну что, Соломон Моисеевич, вернули мир назад? — спросил граф.

— Почти всё, почти всё.

— Как почти всё? — удивился граф.

Старый еврей глянул на Степана, Тихона, Сен-Тома.

— Поободрались они. Умыться бы их послать.

Лев Николаевич понял, что раввин хочет поведать ему какую-то тайну, и отослал людей.

Минор наклонился к самому уху графа:

— Англичане не торгуют больше у нас. Это очень хорошо, скажу я вам. И всё остальное вернулось. Они не брали Парижа. Но есть одна небольшая разница…

— В чем же?

— В этих самых кафе… Бистро вернулись — и в Москве, и в Париже. Но и эти остались почему-то… Те, которые в честь английского капитана. Причем никто его и знать не знает, и слыхом не слыхивал, потому что ему отваги своей проявить не удалось. Но кафе остались. Так их и зовут, а почему — не знают. Пути Создателя неисповедимы. Другими словами: хроновыверт получился…

— И как же их называют?

— Макдональдами кличут.

— И правда, выверт какой-то, а не слово…

Лев Толстой недоуменно посмотрел на раввина. Минор всем видом показывал, что знает больше, чем сказал. Граф Толстой подумал: «Придуривается. Нечего тут знать. Зла в этом нет. Макдональдсы так Макдональдсы. А мне пора обличать неправду и зло. Начну это делать в воскресенье, — граф тепло улыбнулся, — и роман так назову. «Воскресение». Очень красивое название. Думаю, издателям понравится, и читатели будут покупать».

А между тем раввин Минор знал, о чем думал Лев Николаевич Толстой. Кроме того, он знал, куда это всё его заведет… но святой раввин молчал.

Будущее должно быть безмолвным.

Примечания

1

В тексте использованы цитаты из автобиографических записок Н. А. Дуровой «Кавалерист-девица».

(обратно)

2

Персонаж романов Ф. Купера «Следопыт», «Последний из могикан» и т. д., умелый разведчик.

(обратно)

3

Из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Бородино» (1837).

(обратно)

4

Знамена Таврического и лейб-гвардии Гренадерского полков, входивших в 3-й пехотный корпус генерала Н. А. Тучкова.

(обратно)

5

Воспользовавшись ошибкой начальника штаба русской армии Беннигсена, приказавшего вывести 3-й пехотный корпус генерала Н. А. Тучкова на левом фланге русской армии из засады, 5-й корпус французской армии, состоявший из поляков, под командованием генерала Ю. Понятовского двинулся в обход левого фланга русской позиции и занял деревню Утицы.

(обратно)

6

Капитан Александр Федорович Рааль (Рааль-второй) командовал 2-й батареей лейб-гвардии конной артиллерии и был смертельно ранен в бою за Утицкий курган, в котором погиб капитан Ростислав Иванович Захаров.

(обратно)

7

Сдавайтесь, русские собаки! Брось оружие, собачья кровь! (польск.)

(обратно)

8

Русские казаки в 1812 году носили синюю форму.

(обратно)

9

Народные праздники: Петров день — 12 июля, Стожары — 16 июля.

(обратно)

10

Еретик или колдун (простонар.).

(обратно)

11

Свобода, равенство, братство (фр.), лозунг Великой французской революции 1789–1794 гг.

(обратно)

12

Продольный прострел улицы (воен.).

(обратно)

13

Жозеф Нуланс — посол Франции в России с 1917 года.

(обратно)

14

Внимание… будьте осторожны (фр.). (Далее в сносках французский перевод не оговаривается. — Ред.)

(обратно)

15

Кто вы такие, чёрт возьми? Из какой армии?

(обратно)

16

Русская армия… 263-й Гунибский полк.

(обратно)

17

Хорошо. С этого момента вы военнопленные. Дайте сюда вашу саблю. Живо, если хотите по-хорошему.

(обратно)

18

Кончайте этот маскарад. Франция, как и мы, входит в Антанту…

(обратно)

19

У нас приказ доставлять арестованных к графу Дюронелю.

(обратно)

20

Кто вам дал здесь такой приказ и такое право в России?

(обратно)

21

Маршал, герцог Тревизский.

(обратно)

22

До ужина осталось мало времени. Следуйте за нами — иначе я вас… (ругательства).

(обратно)

23

Город сдан туркам в феврале-марте 1918 года.

(обратно)

24

Гляди-ка, припрятали немного деньжат? Давайте сюда, живо!

(обратно)

25

Вот дерьмо. Тут нет денег.

(обратно)

26

Только старая бумага. Сгодится, чтобы раскуривать мою трубку.

(обратно)

27

Это наше.

(обратно)

28

Что?.. Господин сержант, арестованные сопротивляются!

(обратно)

29

Это поджигатели! К оружию, друзья! Заряжай, пли!

(обратно)

30

Матерь Божья! Мои пальцы, мои пальцы…

(обратно)

31

Отступаем.

(обратно)

32

Известная в 1914–1916 гг. киностудия.

(обратно)

33

Радикулит (простонар., диалект.).

(обратно)

34

О, ещё несколько русских птенчиков?

(обратно)

35

Ну, конечно, приятель! Я отдам их графу Дюронелю.

(обратно)

Оглавление

Алексей Волков. Гусарская дорога

Владислав Русанов. Махолетного полка поручик

Олег Быстров. Пораженец

Далия Трускиновская. Ничей отряд

Игорь Черных. Бородино

Ольга Дорофеева. Свой путь

Андрей Ерпылёв. Угол возвышения

Вячеслав Дыкин, Далия Трускиновская. Гусарский штос

Александр Владимиров. Аэростат

Сергей Игнатьев. Le diable noir

Александр Свистунов. Русский гамбит Хроники войны 1812 года

Алёна Шапкина. Охота на слово

Дмитрий Богуцкий. Череп Робеспьера

Александр Гриценко, Николай Калиниченко, Андрей Щербак-Жуков. Триумвират. Миссия: спасти Наполеона