Есенин (fb2)

- Есенин 583K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Юрьевич Сегень

Александр Сегень
Есенин

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Есенин
(Повесть)

Если хочешь найти себе друга, говори поэту, что он написал прекрасные стихи, знай наизусть его лучшие строки, в хорошем смысле сравнивай его с классиками, обозначай его место в русской поэзии. Порой достаточно сказать ему: «Я открываю твои книги, начинаю читать, и со страниц на меня, как свежий воздух, — дыхание подлинно русского слова!»

Если же хочешь найти себе лютого врага, поступай так же, как литературовед Лещинский по отношению к поэту Артосову во время их совместной поездки на Цейлон.

Что и говорить, поездка была шикарная. В кои-то веки где-то в экзотических широтах проводился фестиваль поэзии, и целая русская делегация была на него приглашена. Мало того, в Коломбо вышла краткая антология современных наших поэтов в переводе на цейлонский язык. Хоть и не кирпич, а всё равно, приятно. И вот, несколько человек из включённых в антологию, приехали на фестиваль поэзии в Шри Ланку. Артосов попал туда по той причине, что недавно получил премию имени Фета, или, как цинично выражались поэты, не получавшие эту премию, стал фетюком.

С Лещинским он дружил давно, когда-то они даже несколько лет работали в редакции одного журнала, но потом судьбы у них сложились по-разному. Вадим Лещинский защитил кандидатскую по Тютчеву, потом и докторскую, опять-таки, по Тютчеву, стал важным, солидным, работал в Институте мировой литературы, преподавал в ряде вузов, единственного сына женил на дочери высокопоставленного чиновника в правительстве Лужкова и в последние несколько лет постоянно ездил за границу. Любимой его присказкой отныне было: «Всякий раз, приезжая в Италию…» или: «Всякий раз, приезжая в Испанию…» Ещё он говорил: «Творческому человеку надо обязательно каждый год бывать во Франции весной и осенью». Или: «Вот пропасть! Хотелось ещё месячишко спокойно поработать в Венеции, так нет же, затащили на этот пошлый конгресс в Данию!»

Валерий Артосов никаких диссертаций не защищал. В конце горбачёвских восьмидесятых, когда вышло постановление о работе с молодыми литераторами, у него подряд вышли два поэтических сборника — «Простор» и «Топоры». Жизнь тогда жарко дышала ему в лицо многими обещаниями, и они с Асей решили завести второго ребёночка. Артосов мечтал, что после Ирки родится мальчик, но получилась опять девка, которую назвали Ариадной, и отец звал их так:

— Ириша! Ариша!

Потом времена стали худые, семью кормить нечем, а родить сына всё равно хотелось. Уже в последние годы Ельцина поэт Артосов научился подрабатывать халтурой, купил себе компьютер, скачивал из Интернета информацию и составлял сборники типа «Учёные шутят», «Сквозь полотна великих живописцев» или «Вековые традиции кофе». Снова появились деньжата, и, наконец, родился сынок, к Ирише и Арише добавился Гриша. Но, увы, и халтурные книжки не приносили достаточного дохода, чтобы тащить семью, по городским меркам многодетную. Стихов Артосов писал гораздо меньше, чем в молодости, и после «Топоров» лишь спустя пятнадцать лет выпустил очередной сборник «Утраты».

А тут вдруг — премия Фета. По деньгам не великая, а всё же… И пригласили на Цейлон. Ася, которая от безденежья давно уж стала печальная, вдруг сказала:

— И никаких разговоров! Подумать только: Цейлон! Шут с ними, с деньгами на билеты! Поезжай, Валерочка, умоляю! Будет, что вспомнить, и нам будешь рассказывать. Да и детям гордость: нашего папу на Цейлон приглашали.

Артосов заключил ещё два договора с издательствами, выпросил авансы и дал деньги организаторам на закупку авиабилетов. Всё остальное, кроме самолёта, оплачивала принимающая сторона. За границу он ехал впервые.

— Италия, Франция, Англия… Всё это уже стало пóшло, — говорил он весело Лещинскому, сидя рядом с ним в самолёте и попивая купленную в шереметьевском duty-free текилу. — Никакой поэзии. Я оттого за границу и не ездил. А вот на Цейлон — моё почтение!

— Признаться, к своему стыду, я на Цейлоне ещё ни разу не был. А надо бы, всё-таки, Чехов, Бунин… — по-профессорски мурлыкал Лещинский. — А насчёт Италии и Франции, это ты, Валер, туфту гонишь. Старушка Англия — согласен, объездить её стоит, но мотаться туда постоянно — увольте. Италия и Франция — другое дело. Там целый мир. Прилечу с Цейлона, поеду во Флоренцию. Правда, они, сволочи, хамить мне стали в последнее время. Заказали тут статью «Женщины в поэзии Тютчева» и говорят: «Желательно в течение полутора-двух месяцев». Извините, но я учёный, я не могу так с бухты-барахты, как некоторые. Мне надо основательно посидеть, поработать. Полгода минимум. Так они, черти, заказ отозвали!

— «Женщины в поэзии Тютчева»? — изумился Артосов. — Да я бы за пару дней написал. Подумаешь, тема!

— Ну так это ты… — снисходительно сощурился крупный литературовед, отхлёбывая ирландского виски. — Нравишься ты мне, Валерка. Своей неиссякаемой непосредственностью. А что за две очаровательные девушки, которые летят с нами?

— Сам не знаю, — пожал плечами Артосов и повернулся к Цекавому, организатору поездки, сидящему справа у иллюминатора и слегка задремавшему. — Сергей Андреич, вот Вадим Болеславич спрашивает, что за девушки с нами?

— А, уже раскатали губы! — сбросил с себя дремоту Цекавый. — Та, что помоложе, Виктория Хитрова, поэтесса из Ленинграда, только что получила там премию городского правительства. Вторая — Татьяна Проломова, недавно издала свой первый сборник стихов. Очень слабенький. Но на деньги её мужа мы будем в следующем году принимать ответную делегацию цейлонцев. Так что, не теряйтесь, жена миллионера, газового туза…

В составе делегации кроме Цекавого, Лещинского, Артосова и двух очаровательных девушек в Коломбо прилетели: престарелый, но ещё игривый, московский поэт Алексей Днестров; молодой, но очень мрачный, самарский поэт Игорь Хворин; и переводчица всемирной поэзии Лидия Леонидова, давно уже не способная волновать мужчин своей внешностью.

Как же радостно, когда тебе всюду вешают на шею гирлянды душистых розовых и белых цветов! Сходишь с трапа самолёта — гирлянда, выходишь из здания аэропорта — гирлянда, входишь в гостиницу — опять гирлянда!..

В гостинице довольно высокого разряда селились по двое — Цекавый с Хвориным, Лещинский с Артосовым, Хитрова с Леонидовой, и только Днестров и жена миллионера получили отдельные апартаменты, что сильно огорчило Лещинского:

— Честно говоря, я уже отвык от подобного, — возмущался он. — В Европе, если ты селишься в одном номере с другим мужчиной, это могут неправильно истолковать. Я, между прочим, литературовед с мировым именем. Ну ладно, эта газовая куколка, ей муж, должно быть, обеспечил отдельные номера. А кто такой, собственно говоря, Лёша Днестров? За границей его мало знают. Да и у нас в России. Тройка песен на его стихи? Эти песни никто не поёт и давно уже позабыли.

В первый день их возили на обзорную экскурсию по Коломбо. В Москве ноябрь, холодрыга. А здесь светило солнышко, но жарищи не было. Говорилось о том, что на Цейлоне всегда одинаковая температура — двадцать пять градусов, и зимой, и летом, и осенью, и весной, а потому остров считается прообразом библейского рая. В национальном музее даже показывали восковые фигуры Адама и Евы с чертами местных жителей, уверяя, что наши прародители были по национальности цейлонцы. Артосов при этом обратил внимание, что у жены газового туза искренний и обаятельный смех, а поэтесса из города на Неве нервозна и подобные заявления цейлонцев воспринимает в штыки. Впрочем, сколько она ни фыркала, а вечером во время торжественного обеда в Российском культурном центре эта Виктория Хитрова прочитала свежеиспечённые с пылу с жару строки:

— А что, неплохо, — рассмеялась сидящая рядом с Артосовым жена миллионера. — Завидую. Мне нужно, чтобы много времени прошло, прежде чем отложатся впечатления, и я смогу что-то сочинить. А она — пожалуйста. И такая лёгкость в строке.

— Стишата к ужину, — проворчал Лещинский.

— Да ладно тебе! Отдыхаем же! — сказал ему Артосов. И весь вечер он легко ухаживал за Татьяной. Не потому, что Цекавый сказал «не теряйтесь», а просто ему нравилась её улыбка. И она уже была не Татьяна, а Таня.

— Давайте меняться! — предложил он. — Я бы хотел быть Проломовым. Поэт Проломов — это классно! Для поэтессы не подходит. А вам отдам свою, будете Артосова. Татьяна Артосова, отлично!

— Я согласна, — улыбалась Таня. — Только муж обидится, не разрешит. Он и так мне говорит: «Ты используешь брэнд моей фамилии». С меня за это денег не требует, а с вас за брэнд сдерёт три шкуры.

— А девичья какая?

— Саврасова.

— И вы не подписываетесь такой живописной фамилией!

— Хотела мужу сделать приятно.

— А он: «брэнд»! Бросьте его!

— Не могу, люблю.

— Какая вы хорошая, Таня!

Хитрова, напротив, всё больше и больше раздражала его. Она требовала к себе внимания, обращалась к нему через стол:

— Артосов! Ты почему не читаешь свои стихи? Разве мы приехали не на фестиваль поэзии? Забыл, что ли, как ты у нас в Питере читал про «до горы»? И меня, поди, забыл! Эх ты! А ну читай стихи, а то буду тебя щипать под столом!

— Клянусь Аполлоном, между нами ничего никогда не было, — шепнул Артосов в самое ухо Тане, отчего та засмеялась:

— Щекотно!

Ему было особенно приятно ухаживать за ней, зная, что она любит своего мужа и верна ему, и Артосов любит свою Асю и будет верен ей.

Поздно вечером, распластавшись на кровати и щёлкая пультом телевизора, Лещинский говорил:

— Как же я стал ленив, вальяжен. Я уже привык, что женщина сама ко мне приходит. А глядя на тебя, я удивляюсь. Куй железо! Ты ей явно понравился. Женщина без мужа за границей, а особенно в экзотической стране, расположена к романтическому приключению. Особенно удобно то, что при таком муже она, даже в случае сильного чувства, не станет требовать, чтобы ты развёлся со своей Настюхой и женился на ней.

— Да ладно тебе, старый селадон! Я даже не знаю, в каком она номере.

— А я, вот, хоть и ленив, а знаю. На нашем же этаже в самом дальнем конце.

— Ну так и иди сам.

— Говорю же, во мне барство.

— Шляхтич презренный!

Однако, когда Лещинский захрапел, Артосов понял, что ему не до сна, и решил просто так прогуляться. Выйдя из номера, он пьяненько подумал, что будет приятно хоть минуту постоять у двери Тани. Каково же было его удивление, когда он застал там Цекавого. Руководитель и организатор делегации стучался в дверь Таниного номера и строго бубнил своим басом:

— Татьяна, так не делается!

Ковры в гостинице были чрезвычайно мягкими, Артосов незаметно прошмыгнул к лестнице, спустился и бродил вдоль набережной, выкуривая одну за другой. Не сразу мысль его обратилась к тому, что он бродит вдоль берега Индийского океана, что судьба забросила его на дивный сказочный остров Буян, где круглый год — май.

Зазывалы из мелких харчевен горланили в его сторону, он же старался не смотреть на них, а разглядывал, что же там так обильно ползает на берегу вдоль кромки прибоя. Наконец, остановился и разглядел. Однажды ему довелось побывать в квартире, где тараканы в адском количестве среди бела дня ползали повсюду, уже нисколько не боясь людей и смерти от стремительного удара тапочкой. Точно так же здесь, ничего не страшась, ползали и жили своей ночной бурной жизнью — крабы. Многие из них дрались, расползаясь в стороны, а затем мужественно сшибаясь. Кто-то кому-то уже успел откусить клешню. Иные, напротив, одолев соперника, спешили воспользоваться своим успехом у дам.

— Мать честная! Наловить бы! — воскликнул Артосов, припоминая своё голодное детдомовское детство, да и время, когда им с Асей и детьми нередко приходилось сидеть впроголодь. Чудно, что здесь никто не спешил насобирать эту ползающую еду и наварить её на костре с солью и лавровым листом. Будь он простой советский пионер Валерка, а не увенчанный лаврами поэт Артосов, да он один наловил бы этих клешнястых, дал бы жизнь весёлому костерку, нашёл какую-нибудь посудину и наслаждался южной ночью. Его грешные мысли о Тане развеялись, и Артосов вернулся в свой гостиничный номер, продолжая мечтать о том, как он с хорошей компанией наловил бы тут крабов.

— Поздравляю, — проворчал Лещинский, переворачиваясь с боку на бок, а, взглянув на часы, добавил: — Чо так быренько?

На другой день проходило главное мероприятие. Хотя фестиваль поэзии и назывался всемирным, в нём, как оказалось, принимали участие только сами цейлонцы, наша вот эта делегация из России, поэты из Китая, Египта, Ирана и какой-то сдуру затесавшийся англичанин. Все читали свои стихи, никто друг друга не понимал, но это тем более было весело и забавно.

Артосов поглядывал то на Цекавого, то на Татьяну, то на Цекавого, то на Татьяну. Цекавый смотрелся героем войны, но, внимательно приглядевшись, можно было установить, что ни на какой войне он не был, и все ордена его липовые, штабные. Он обстреливал Таню многозначительными взглядами, но она всем видом своим показывала: «О, Госссподи!» И насчёт того, что могло происходить ночью, Артосов в общем-то успокоился.

Никто и не заметил, как постепенно стал чернеть Лещинский. А могли бы и заметить, и посочувствовать. Первым ударом для него стала антология. Оказалось, что в неё не вставили его статью «Тютчев и современная поэзия». Вместо статьи Лещинского фигурировала обширная вступиловка Валентина Устинова, председателя самопровозглашённой академии поэзии.

— Кто такой этот Устинов! — возмущался Вадим Болеславович. — Шарлатан! И его академия это чистой воды фикция.

— Так ты, поди, в основном-то о Тютчеве писал, — предположил Артосов.

— Разумеется, — сверкнул в его сторону глазом литературовед. — Но я и вас всех упомянул. Написал, что вы все стараетесь продолжать классические традиции. В меру своих сил, конечно. Надеюсь, ты сам-то отдаёшь себе отчёт, что вся ваша поэзия по большому счёту — балаган.

— Балаган — не балаган, а меня вон сколько тут пропечатали, — обиделся Артосов. — С тридцать седьмой по сорок пятую страничку, будьте любезны. Тридцать семь — сорок пять: от сталинских репрессий до победы над фашистской Германией.

Лещинский только горестно усмехнулся, но на его шляхетскую грусть у Валерия Ивановича больше не оставалось внимания. Хотелось смотреть и слушать, как читают стихи. Их переводили подстрочно по-английски, но Артосов не знал языков, а ему и не надо было. Он наслаждался интонациями, звучанием незнакомой речи, пущенной по ручьям и рекам стихосложения. Мелодичная тарабарщина умиляла и трогала его поэтическую душу. Ну, а когда читали наши, он, естественно, и смыслы понимал.

Поэт Днестров, в своё время переплывший в жизни огромное море алкоголя, страдал обилием тиков. Его трясло так, что казалось, посыплются винтики и вся конструкция рухнет. Но он умел держаться мэтром, играть глазками, владеть паузой и всеми методами изображения из себя представителя вечности.

— Когда я написал «Любашу», её запела вся страна. Поют и сейчас, несмотря на засилье рока.

Эту ключевую фразу он повторял на всех своих выступлениях, повторил и сейчас, хотя вряд ли хоть один человек в зале мог бы припомнить пусть одну строчку из некоей легендарной «Любаши», которая так и не стала «Катюшей». А уж последние стихи, которые он читал, и вовсе не имели искры.

Стихи Хворина отличались угрюмостью, в них горестно воспевалась гибель России и мира, смерть культуры, а вслед за ней и неизбежная кончина цивилизации. Что хорошо, каждое стихотворение состояло не более чем из пяти четверостиший, и прочёл он их всего три.

Сам Артосов прочёл и того меньше, два. Первое про Гагарина, второе — про чистый колодец. Гагарина пока ещё знали все, тема чистого колодца в поэзии беспроигрышная, и выступление прошло успешно. Отвыступавшись, он с удовольствием приготовился слушать девушек. Хитрова читала сильно и настолько эмоционально, что тем самым во многом покрывала обильные недостатки своей вычурной поэзии. Ей громко аплодировали, яркая блондинка зажгла сердца множества представителей темнокожего континента. И самих цейлонцев, и египтян, и пылких персов. Полюбилась она и китайцам. А вот Проломова читала робко и неуверенно, и не могла ничем зачехлить невзрачность своих полуученических стихов. Лишь в последних строках она как-то внутренне взбрыкнула, переломила себя и успела глянуть в зал с дерзким вызовом. Ей хлопали снисходительно, но видно было, что её тихая славянская красота не оставила людей равнодушными, хотя и не в такой мере, как раскованная яркость Хитровой. И лишь Артосов воскликнул:

— Прекрасные стихи!

Тотчас в его ухе проскрипел голос литературоведа:

— Ну разумеется, прекрасные… Но ведь положа руку на сердце…

— Да отстань ты, зануда, чо прицепился! — отодвинулся от него Артосов.

Всех удивил Цекавый. Сначала он прочитал три своих громоздких стихотворения, настолько напичканных угловатой патриотической риторикой, что хоть святых выноси. А потом он ещё и ознакомил людей со своими личными переводами своих личных стихов на английский язык. При этом ему пришлось мужественно продираться сквозь непроглядные заросли скверного произношения. Бедняге почти не хлопали.

Зато Лидию Леонидову едва не носили на руках. И немудрено. Она прочитала штук двадцать своих переводов цейлонских поэтов на русский язык. Да к тому же и приврала, что они вскоре обретут жизнь в виде подарочного издания в самом престижном российском издательстве.

Вечером был обильный банкет. Цейлон показал себя государством, в котором ещё ценят не только поэзию, но и самих поэтов. Это только дураки считают, что поэт питается сиянием луны и шелестом прибоя. Знатоку ведомо: он всегда не прочь и выпить, да и закусить тоже. Конечно, и напиваются, и больше всех русские. Но в тот вечер русских спас англичанин, который надрался раньше всех, орал, свистел и умудрился скинуть с души в стольких местах, что после него можно было вести себя как угодно — уже не перешибёшь. Когда его, голубчика, унесли, все вздохнули с облегчением и стали пить шире.

— Понравился мне этот англичанин, — сказал Артосов. — Я был худшего мнения о туманном Альбионе.

— Вообще-то, в Европу надо ездить, — сказал Лещинский. — Наши худшие мнения быстро развеиваются. Правда, Танечка?

— А Пушкин вообще за границу не ездил, — возразил Артосов.

— Ну ты ведь не Пушкин, — хмыкнул литературовед. — Надеюсь, хоть сам-то понимаешь?

— Конечно, я не Пушкин, потому что я Артосов.

— Портосов ты.

— Слушай, шляхтич! Не трогай мою фамилию. Она происходит от священного хлеба. А твоя от лещины!

— Это по-польски совсем не то, что по-русски.

— Да уж, польская лещина, она в сравнении с русской…

— Мальчики, не ссорьтесь! — вмешалась Хитрова. Она заметно опьянела и хотела мужского внимания. Висла одновременно и на Лещинском, и на Артосове, и на хмуром Хворине, который игриво поглаживал её по спине и говорил:

— Девчонка-то! Развоевалась, расшустрилась! А ну скажи, кого б ты предпочла — Вадика или Валеру?

— Обоих.

— А меня?

— На худой конец и ты б сгодился.

— А Цекавого?

— Этого я боюсь. Страшный какой-то!

— Класс! — засмеялся самарский поэт. — Помнится, брали по телевизору интервью у Борика Моисеева. Спрашивают: «Кто из политиков вам больше всего импонирует?» Этот педерман мигом отвечает: «Ну конечно, Гайдар. Это такая булочка. Сладкая, мягкая булочка!» «А как вы относитесь к генералу Лебедю?» «Ой, Лебедя я боюсь!»

Когда Хитрова не слышала, Хворин сообщил Лещинскому и Артосову:

— Хочет, чтоб её отпетрýшили. Пожалуй, я её отпетрýшу. Вы как?

— Да на здоровье, — хмыкнул Лещинский.

Артосов позволил себе пьянеть. Ему хотелось напиться, чтобы не помышлять о чём-то таком. И сейчас Таня казалась ему сестрой.

— Сестрёнка, выпьем на брудершафт!

— В смысле, сестрёнка по поэзии?

Отныне они были на «ты», но это ничуть не сблизило их больше прежнего, что нравилось Артосову, у которого и в мыслях не сидело изменять своей милой и доброй Асе.

— Мужики, вы не писатели! А тем более — не поэты! — возмущалась переводчица Лидия Леонидова. — Когда Антон Палыч Чехов прибыл на Цейлон, он первым делом куда побежал? В публичный дом. А вы? Кто из вас был в публичном доме?

— Лидия Петровна, во времена Чехова Цейлон был колонией, — защитил честь писателей и тем более поэтов Днестров. — А ныне по сю пору это— социалистическое государство, в котором публичные дома запрещены.

— Хоть один да должен быть. Если постараться.

— Найдём, Лидия Петровна, найдём, — заверил Цекавый.

— Кроме всего прочего, — вмешался Лещинский, — у Антон Палыча начинался туберкулёз, а эта болезнь, как известно, сопровождается повышением либидо.

— Жаль, что у вас всех ничего не начинается и не сопровождается, — громко воскликнула Хитрова и сама от души расхохоталась над своей шуткой.

Веселье продолжалось.

И вот уже Артосов с Лещинским оказались на балконе своего гостиничного номера, сидели пьяные за плетёным столиком на плетёных креслах и наслаждались видом ночного океана. Хорошо! Перед ними стояли текила и виски, каждый пил своё и ругал напиток товарища. В сознании Артосова разговор двигался, как шары в бильярде, они сталкивались, клацали и грохотали, проваливались в лузы, выскакивали за борта… Вдруг до его сознания дошёл смысл последних сказанных Лещинским слов, и он взвился:

— Что?! Моя поэзия это не серьёзно?

— Пойми, чудак, не конкретно твоя, а вообще вся нынешняя. Последним настоящим поэтом, пожалуй, был Бунин. Даже Рубцов вторичен после Есенина, хотя он по сравнению с остальными величина. Поэзия окончилась с золотым и серебряным веком. После них, как известно, наступает век железный, грубый, варварский. В нём не может существовать настоящая поэзия.

— Ах ты книжный краб! Да я тебе клешню откушу!

— Вот уж никак не думал, что ты обидишься. Я всегда считал тебя достаточно умным, чтобы понимать.

— Не понял, что понимать?

— Ну, что всё это лишь игра в стихи.

— Моя жизнь это игра в стихи?!

— Пш-ш-ш, не станешь же ты всерьёз рассматривать себя на одном уровне с Тютчевым, Есениным, Блоком, Буниным…

— Стану!

— Проспись и протрезвей!

— Да я когда пьян, то трезвей всех.

— «Я пью, чтобы остаться трезвым»? Слыхали. Это не ты сочинил.

— Так ты хочешь меня раздавить, что ли?

— Ничуть, дурашка! Я тебя люблю. С тобой весело. Приятно покалякать, ты образован.

— А как поэт, значит, я нуль, да?

— Не кипятись. Кстати, мне крайне понравилась твоя книжка про кофе. Как, бишь, она называлась? «Мировая поэзия кофейного напитка»?

— Это что, намёк, что мне приходится подхалтуривать?

— Ничуть. Я понимаю, надо кормить жену и троих детей.

— Интересное кино! Выдать сына замуж за дочку богатенького чиновничка, это считается прилично. А писать достаточно полезные книги, чтобы как-то сводить концы с концами, это позор, халтура, недостойно литератора. Так?

— Халтура — не позор. Но согласись, какое это имеет отношение к поэзии?

— Так, Лещинский… Ты, стало быть, объявляешь мне войну? Берегись, шляхтич!

Оскорблённый поэт хотел встать и уйти в чёрную цейлонскую ночь, но у него получилось только первое. Встав, он обиженно доплёлся до своей кровати, рухнул в неё и стал мгновенно проваливаться в сон, сквозь который до него успел донестись отныне ставший противным голос бывшего приятеля:

— У, как тебя, братец, развезло!..

На другой день утром было закрытие фестиваля поэзии. Артосов с похмелья пробавлялся пивом и не выступал. Зато Лещинскому, наконец, дали выступить, и он с важно-вальяжным видом бубнил: «…в свете ряда вышеизложенных публикаций я сделал открытие…», «…мне пришло в голову, что педалируется новая система ценностных координат…», «…если раньше критерии подхода к произведению поэзии были адекватны авторскому вектору, то теперь, как мне кажется, они становятся перпендикулярны, как бы идут вразрез…»

— Дешёвые трюки! — говорил Артосов сидящему рядом Днестрову. От Татьяны он старался держаться подальше, чтоб не дышать на неё. — Литературоеды! При жизни нас гнобят. Ждут, когда мы умрём, и потом нами питаются. Окололитературные напёрсточники.

— Полностью подписываюсь! — кивал, трясясь, милый Днестров.

После закрытия фестиваля давали концерт народных песен и танцев Шри Ланки. Артосов нарочно пересел на первый ряд, восхищённо смотрел на танцующих глазастых цейлоночек и причмокивал:

— Ах, какие красоточки!

Оглядываясь, он видел, как Цекавый сидит рядом с Таней и что-то ей говорит и говорит, сволочь, хотя та откровенно воротит от него нос. Тут Артосов припомнил, что изо рта у непьющего Цекавого пахнет мертвецом, и ему пришло в голову: «Эге, а после него мой спиритус вини ей духами покажется!» И за обедом решительно сел с ней рядом.

— Господи! Валера! — чуть не бросилась она к нему в объятья. — Спасите меня от этого Цекавого Капээсэсого! Будьте всегда рядом!

— Не «спасите», а «спаси». Не «будьте», а «будь», — поправил её Артосов. — Предлагаю трюк: как будто между нами что-то есть. Таким образом, я ограждаю тебя от дурака Цекавого, а ты меня от Хитровой. Она меня тоже достала своими приставаниями.

Цекавый, появившись, изобразил недовольство и сел напротив Артосова и Тани. За обедом он продолжил атаку:

— Я смотрю, Таня, Валерий плохо за тобой ухаживает. Разреши, я покажу ему, как надо.

И наваливал в тарелку жены миллионера всё подряд, не спрашивая, хочет она того или не хочет.

После обеда участников фестиваля зачем-то повезли в зоопарк. Впрочем, оказалось, что он в Коломбо и впрямь заслуживает внимания. Огромная ухоженная территория, просторные клетки и вольеры, чистые звери, вполне упитанные и явно довольные жизнью. Когда шли вдоль ряда с африканскими слонами, Артосов подметил некую странность. В первых вольерах слоны стояли в полудрёме. Далее они становились всё нервознее, а в последней вольере огромный слон просто бушевал, как бушует дуб, терзаемый хищными порывами урагана. Далее за углом начинался ряд вольер с азиатскими слонами, или, как у нас принято говорить, индийскими, и в первой вольере точно так же бушевал и ярился азиатский слон.

Экскурсовод пояснил, что африканские и индийские слоны люто ненавидят друг друга. Когда-то азиатский слон населял всю Северную Африку, а африканский жил только к югу от экватора. Именно азиатские были в карфагенском войске, а потом в других войсках, потому что их можно приручить. Африканец же приручению вообще не поддаётся. Вспомните, его никогда не увидишь в цирке или в поле на работах. Он в полтора раза крупнее азиатского, имеет бивни и у самцов и у самок. Азиат добродушнее, у самок вообще не бывает бивней, а у самцов не у каждого. Зато он чрезвычайно умён и дружествен по отношению к человеку. Но если африканских слонов пустить в Центральную и Юго-Восточную Азию, азиатские уйдут в Сибирь и на Дальний Восток.

— А ведь у людей точно так же, — заметил Артосов. — Казалось бы, самые родные народы. Можно сказать, родные братья, а враждуют. Евреи и арабы, русские и украинцы, англичане и ирландцы, сербы и хорваты…

— Датчане и шведы, — добавила Таня.

— Эти тоже?

— У, ещё как!

— А я удивляюсь, почему нигде нет мангустов? — спросил Лещинский, подкатывая к Тане с другой стороны. — Антон Палыч Чехов привёз, помнится, с Цейлона двух мангустов. Где же они?

— Слушай, Вадим Болеславич, — ревниво обратился к нему Артосов. — Вот ты похож на моего родного брата.

— В каком смысле?

— В таком, что я русский, а ты, понимаешь ли, поляк. И мы с тобой как слоны. Ты африканский, а я русский… Точнее, азиатский. Между нами коренная вражда. И лучше держись от меня подальше.

— Какая тебя муха укусила, Валерик?

— И не Валерик, а Валерий Иванович!

— А, понимаю… Я, кажется, задел вчера ваше творческое самолюбие? До смешного доходит, Танечка, как мы с ним иногда, бывало, сцеплялись. Я как-то, помнится, когда у него вышел второй сборник стихов «Топор», имел неосторожность брякнуть, что да, мол, в этом сборнике мне попалась одна неплохая строчка. Так он побледнел, глаза налились злостью…

— А я прошу вас, Вадим Болеславич, оградить нас от вашего общества! — решительно произнёс Артосов.

— Ну-ну, — обиженно промычал Лещинский и отстал.

— Ну вы, Валерий Иванович, и впрямь как тот индийский слон, который с цепи рвался. Как там на табличке было его имя?

— Шаримба.

— Точно, Шаримба. А за что так беззлобного литературоведа? Я же просила оградить меня только от Цекавого.

— Нет уж, если мы парочка!.. Свободу Шаримбе! Предлагаю пикетировать здание цейлонского правительства: «Свободу Шаримбе!»

— Даже не слон, а настоящий лев!

— Кстати, заметь, символ Цейлона — лев. А символ выходцев из Индии, которые пытаются захватить остров, — тигр. Тамильские тигры. Лев и тигр — кошки, а тоже ненавидят друг друга в природе. Львы живут только в Африке, а тигры только в Азии. Индийцы и цейлонцы — родня, а тоже враждуют.

— А ведь и впрямь… Как интересно, слушай!.. Вот я была в Японии и Китае, и тоже теперь припоминаю. При разговорах о китайцах у японцев появляется брезгливое выражение лица. Им очень не нравится, когда кто-то пытается подольстить и говорит, что японская культура произошла от великой китайской культуры. А в Китае один наш простодырый спросил: «Скажите, чьи иероглифы древнее? Японские или китайские?» Так китайцы буквально рассвирепели: «Эти японцы! Они у нас всё украли!»

— Где ты только не была! Япония, Китай… Европу-то, поди, всю объездила?

— Не всю. Была, конечно, во многих странах. Могу перечислить: Швеция, Дания, Финляндия, Франция, Италия, Испания, Австрия, Швейцария, Греция… Что там ещё? Чехослова… То есть, уже Чехия. Хорватия. Вот и всё. А нет, ещё Голландия и Германия.

— Тут у вас с Лещинским много общих тем. А я, представь, впервые за границей.

— Зато какие у тебя стихи!

— Какие?

— Превосходные.

— Так-так, дальше!

— Не дурачься! Я вообще так горжусь, что с тобой познакомилась! Я читала твои сборники «Топоры» и «Утраты». Так радовалась, так восторгалась! «Топоры» это просто глоток чистого воздуха! А когда я читала «Утраты», несколько раз плакала. Это вообще нонсенс, потому что я никогда не плачу. Муж меня называет железной леди. Он из меня ни слезинки за всю жизнь не выжал.

— Ты первый человек, который признаётся мне, что плакал над моими стихами.

— Не может быть!

— Представь себе. Никто!

— Я даже больше могу тебе сказать: из ныне живущих русских поэтов я считаю тебя лучшим.

Артосов аж задохнулся, до того не ожидал ничего подобного. В горле у него заледенело, потом отпустило, и сердце застучало мощно и молодо. И не важно, что потом она в основном говорила о своих стихах, читала их ему, спрашивала, что плохо, что хорошо, что нужно поправить, что убрать. Он охотно слушал, поправлял, даже позволял себе убрать то или иное лишнее четверостишие, и врал, что в целом ему очень нравится. Когда они покидали зоопарк, Цекавый улучил мгновение, больно сжал Артосову каменной рукой плечо и прорычал:

— Молоток! Зря время не теряешь. Но я с твоего позволения тоже ещё поборюсь.

Изо рта у него при этом как-то особенно несло мертвечиной, и Артосову вдруг пришла на ум тревожная мысль. Он вспомнил, что Цекавый в прошлом кагэбэшник. Ему и сейчас нравится напустить на себя некоего тумана. А что, если Танин газовый туз нанял его следить за женой?

— Сбежим? — вдруг предложил Артосов, увлекая Таню в крошечную кабинку моторикши. И вот они рядом в тесном пространстве, едут неведомо куда.

— Ничего себе! — смеялась Таня. — Я даже опомниться не успела! Куда мы едем, спрашивает водитель.

— Форвертс! — приказал Артосов, зная на иностранных языках в общей сложности слов двадцать.

— Go straight ahead! — перевела на английский жена миллионера.

— Стрэйта эхэда? — переспросил моторикша.

— Йес! — рявкнул Артосов.

— Это похоже на похищение, — сказала Таня.

— Так точно.

— Только, пожалуйста, пусть всё остаётся игрой.

— Цекавый приставлен мужем для слежки?

— С чего ты взял?

— Он бывший кагэбэшник.

— Не думаю, что Димка может опуститься до этого. К тому же, я до сих пор не давала ему никакого повода.

— Но он знал, что еду я.

— Ну и что? Ты известный Дон Жуан?

— Уверен, Цекавый уже звонит: «Объект наблюдения уединился с субъектом мужского пола в транспортном средстве типа моторикша и уехал в неизвестном направлении. Пробую преследовать».

— Между прочим, когда мы летели в самолёте, Хитрова мне сразу предложила жить в одном номере, чтобы меняться с мужиками, живущими в другом номере. Она даже угадала, что ты будешь в одном номере с литературоведом.

— И кого же из нас она выбрала?

— Ей всё равно. Говорит: «Я бы, если честно, взяла обоих, но так и быть, одного уступлю тебе».

— И тебе достался я.

— Мне достался поэт.

— Стрэйта эхеда фёза? — спросил водитель.

— Yes, yes, straight ahead, — на звонком, чуть влажном английском ответила Таня. — Это их произношение до того смешное! А однажды мой муж с приятелем путешествовал по Египту. В Луксоре поселились в гостинице. Оказалось, они с ним двое на всю гостиницу, больше никто не проживает. Не сезон. Так вот, утром Дима пошёл гулять, побродил по огромному храму… Ты был в Луксоре? Ах, ну да… Так вот, возвращается в гостиницу, садится завтракать. А там были два ресторана в той гостинице. Один внутри, другой снаружи. Дима сел снаружи. К нему подходит официант и спрашивает на своём ужасном английском: «Икскюз ми, ар ю мистер Разорван?» Так Димке послышалось. Он, конечно: «No, I’m mister Prolomov». Официант: «Ноу, сэр, ю ар мистер Разорван».

— Что за Разорван такой?

— Слушай дальше, самое смешное. Димка опять: «No, I’m mister Prolomov». А араб: «Ноу, сэр, ю ар мистер азер ван, энд мистер фёрст ван из ин зи инсайд рестрон». Разве не смешно?

— Смешно, но я ни хрена не понимаю на иностранных языках.

— Официант так произносил слова «mister other one», что Димке слышал этот Разорван. А на самом деле официант хотел ему сказать, что он — «мистер другой», а «мистер первый сидит во внутреннем ресторане».

Но Артосову и теперь не стало смешно. Он как-то вдруг понял, что упоительной поездку назвать трудно. Они ехали сквозь потоки вонючих машин и других моторикш под солнцепёком. Конечно, хорошо было бы слиться в сладостном поцелуе, но первый сумасшедший миг был упущен, Таня заговорила о муже, и они обливались потом, стараясь как можно меньше соприкасаться друг с другом. И вот уже наступило тягостное молчание.

— Глупо как-то… — сказала, наконец, Таня с грустью.

— Сейчас бы в океане поплавать, — вздохнул Артосов.

— В пределах Коломбо купание строго запрещено. А поехали в наш отель, там можно хотя бы в бассейн пойти.

Но когда приехали в отель, она вдруг сказала, что у неё сильно разболелась голова и что она хочет провести вечер одна в своём номере. Артосова это сильно разочаровало и огорчило, но с другой стороны — словно камень свалился с плеч. Можно было пойти в бассейн, там накачиваться пивом, плавать и загорать. Прошедшим летом ему удалось вырвать для отдыха лишь несколько дней там сям, дня три украсть у июня, дней пять выхватить у июля, и дня четыре стащить у августа.

К вечеру в гостиничном бассейне оказались и многие другие персонажи. Цекавый первым делом осведомился:

— А где наша газовая королева?

— Отправилась изучать местные газовые промыслы, — сказал Артосов.

— Чушь собачья. На Цейлоне нет газовой промышленности. Если бы ты сказал, что она осматривает принадлежащие «Тузгазу» наполнительные станции, я бы ещё поверил. Но и их тут не наблюдается.

— Какому «Тузгазу»?

— Если бы ты не был поэтом, Валерий Иванович, я бы ни за что не поверил, что ты такой наивный. Муж нашей красотки входит в совет директоров довольно большой газовой фирмы. Причём, входит на главных ролях. А фирма называется «Тузгаз». Первые три буквы означают исходные месторождения — Трясининское, Ургаманчайское и Зачаримское. Три последние буквы — слово «газ», в расшифровке не нуждается. Фирма названа по примеру известнейшего «Лукойла». Там тоже первые три буквы. Только не месторождения, а города нефтяников — Лангепас, Урай и Когалым. Которые первыми вошли в концерн.

— Сразу видно сведущего человека. Хочу угостить тебя пивом.

— Не пью, и вам не советую. Особенно пиво. Развивает импотенцию.

— А мне как раз и надо сбавить, а то слишком много.

— Зачем же сбавлять? Вон вокруг сколько девушек. Хэллоу! — обратился Цекавый тотчас к самой ближе всего сидящей за пластмассовым столиком иностранке, страшенной, словно у неё в роду были сплошь американские госсекретари.

— Хай, — улыбнулась женщина улыбкой разъярённого шимпанзе.

— Зыс мэн вонтс ту ноу ю, — продолжал Цекавый знакомиться, тыкая пальцем в эту кандолизу. — Хи из э вэри биг рашн поэт. Вер ар ю фром?

Попутно он переводил свой разговор Артосову:

— Я сказал ей, что ты великий русский поэт и хочешь провести с ней время. Она из Канады, француженка, из Квебека. У них там французы живут. Она не против, ты ей нравишься.

— Essenin? — игриво спросила канадка.

— Есенин, Есенин, — ворчливо ответил Артосов. — Да только ты, милочка, далеко не Айседора Дункан!

— Oh, yes, Isedora Duncan, she was a bright sculptor! And they loved each other!^[1]

— Хи ливз ин рум намбер файф хандрид элевен, — продолжал Цекавый гнуть свою линию. — Хи вил вэйт фор ю эт найн о клок. — Он повернулся к Артосову: — Я назвал ей твой номер и сказал, что ты будешь ждать её в девять вечера.

— Ну пусть приходит, — ухмыльнулся Артосов. — Только скажи, что не в девять, а сразу после полуночи. А где наш самарский гений?

— Тоже собирался прийти, да что-то застрял в номере.

— Пойду схожу за ним. Вы в каком?

— В четыреста втором.

Артосов отправился в четыреста второй, нашёл там Хворина, который отдыхал после очистки желудка, и предложил ему поменяться номерами:

— Понимаешь, брат, не в моих привычках жене изменять, а Лещинский на вечер уже двух канадок заказал.

— Я согласен. А то меня достал этот Цекавый. Всё ему про всех расскажи, как будто я отдел кадров. Он шизанутый, ей-богу! Сведения на всех собирает. Я ему так и сказал: «Давно прошли твои времена, пупсик!» Погоди, а ты говоришь, Лещинский заказал, а за них платить надо будет?

— Не надо, они сами хотят с русскими литераторами.

— Иностранки любят, чтобы наш брат их отпетрýшил!

К счастью, в номере на пятом этаже Лещинского не было, и переселение прошло незаметно. Вернувшись в бассейн, Артосов до вечера плавал и пил пиво. Появившемуся литературоведу на вопрос, в чём дело, сказал:

— Мы больше не друзья.

— Да провались ты! — прорычал Лещинский, и теперь они старались не смотреть друг на друга.

Вечером Цекавый довольно добродушно отнёсся к новому соседу:

— А как же канадка?

— А ей не всё равно с кем?

— Что да, то да. А странный этот Хворин, ты не находишь? Мне всё пытался внушить, что прошли мои времена. А мне, между прочим, всего пятьдесят два. Силища — могу вас всех вместе одной левой уложить. Хочешь, померяемся силёнкой?

— Я устал и хочу спать.

— Так, значит, уступаешь мне поле боя?

— В каком смысле? А, это… Уступаю. У неё, кстати, голова болит.

— А у меня лекарства.

Но с лекарствами он пока не спешил, а стал вовлекать Артосова в свои беседы:

— Этот Лещинский неприятный тип. Ты, конечно, знаешь, что он от армии в психушке косил. А потом антисоветчина. И снова в дурдоме спасался.

— Да всё я о нём знаю. Говорю же, спать хочу.

Когда среди ночи Артосов проснулся, Цекавого в номере не было. Но он тотчас и вернулся. Слышно было, как он зло разделся и с гневным выдохом лёг в кровать. Потом тихо прорычал:

— С-сука!

Стал ворочаться. Не выдержал:

— Валер, ты спишь?

— А? Что?

— Извини, я тебя, кажется, разбудил.

— Сколько времени?

— Да всего-то час ночи.

— Ну как там поле боя?

— Представляешь, даже дверь не открыла, стерва! А когда в Москве я договаривался, чтобы устроить её в эту поездку, недвусмысленно давала понять, понимаешь ли.

— Так она же не просто так поехала, а тут у вас финансовый интерес.

— Разумеется. Кто бы её просто так взял с такими поэтами, с профессором Лещинским, с самим Днестровым? Да и Леонидова величина не малая. Я этого газового туза раскрутил по полной. Это же он оплатил нам ещё два дня на берегу океана.

— А в долину Канди?

— Тоже он.

— И ты ещё хочешь его жену соблазнить?

— Да не я. Она хочет, дурочка. Но что-то ей мешает. Ты ещё ей мозги запудрил. Не становись у меня поперёк дороги, слышь! Сломаю, как танк баррикаду! Посмотри на себя и на меня. У неё муж малохольный. Баба мечтает о самце, о таком, как я. Чтоб косточки трещали.

— Давай спать, Андреич, — взмолился Артосов.

Цекавый умолк. Долго было тихо. Наконец, в ночи раздался нежный выдох неудовлетворённого самца:

— Дурочка ты моя… Так бы и сказала, что месячные. А то голова, голова… Знаем мы, где у баб голова!

Утром он был злой и откровенно высказался перед Артосовым:

— Я мог бы помочь её мужу избавиться кое от какого компроматика. Но если такие кувыркалки, то я наоборот. Могу ход дать. Компроматики имеются. Не хотите по-хорошему, получите по-плохому, мадам!

— Ты прямо как Кирилин в чеховской «Дуэли», — подметил Артосов.

Цекавый промолчал, видимо, не помня, кто такой Кирилин, и не зная, с хорошим или плохим чеховским персонажем его сравнили.

— А чо ты упёрся в эту миллионершу? — спросил Артосов. — Взял бы Хитрову. Баба красивая и очень не прочь с кем угодно из нас.

— Уж слишком не прочь! — возмутился Цекавый. — С первого же дня с цейлонцами спуталась. Даже Хворина отфутболила. Ночи напролёт кувыркается с какими-то равалпиндрами. Эх, не советская власть!..

— Да уж, в прежние времена ей бы такую равалпиндру впиндюрили! — засмеялся Артосов.

Таня не появилась даже на завтраке, и он волновался, но когда с вещами все спустились к выходу, она, слава Богу, уже была там и выглядела неплохо.

— Как голова?

— Я проспала полсуток, и у меня всё прошло. Если можно, сядь в автобусе со мной.

Перед поездкой в Канди российскую делегацию ненадолго завезли в гостиницу, где останавливался Чехов на своём обратном морском пути с Сахалина. Предприимчивый владелец обустроил там минимузей «Чеховский номер» и с проживающих в этом номере брал тройную плату.

Дорога в Канди запомнилась, как видовое кино. Они ехали мимо живописных цейлонских деревень, в которых вокруг жилищ росли пальмы и иные диковинные деревья, и почти в каждом огороде пасся слон, да не дурака валял, а что-то делал трудяга, тащил, поднимал, топтал, тёр, вёз, словом, исполнял свою слоновью крестьянскую работу.

В полдень микроавтобус с российской делегацией завернул в слоновий питомник. Там молодые и старые поэты почувствовали себя в одинаковой степени детьми среди этих достопочтенных животных и их отпрысков. Их можно было покормить, и женщины — что Хитрова, что Проломова, что Леонидова — одинаково восторженно пищали, когда слонята брали у них из рук побеги бамбука и отправляли хоботом в розовые рты, чтобы сочно и вкусно пережевать. Они так заразительно ели, что у всех возникло здоровое чувство голода.

Обедать решили в придорожном недорогом ресторанчике с обшарпанными стенами и дырявыми скатертями — тоже, ведь, экзотика, не всё по первому классу, надо и такое отведать.

К тому же, в ресторанчике проходил свадебный обед, за которым не грех было понаблюдать. Гости этого пиршества, следует заметить, не пили ничего спиртного, по очереди что-то пели и произносили речи. Невеста ничего не ела, а жених сидел, сложа руки, и невеста своими разрисованными руками клала ему в рот кусочки разных кушаний. Выглядело это забавно. Особенно то, что гости веселились, а жених и невеста не улыбнулись ни разочка. Видать, таков обычай.

Покуда шла свадьба, за окнами потемнело, задул сильный ветер, грянул гром, а следом за ним с небес обрушился тропический ливень, вызвавший у гостей свадьбы приступ особенного веселья.

— Видать, хорошая примета, когда дождь во время свадьбы, — сказал трясущийся поэт Днестров. — Однако, употреблять алкоголь они, как видно, так и не собираются. Хорошо ли это?

— Цейлонцы вообще мало употребляют, — сообщил Цекавый. — Зато жуют бетель. Слабое наркотическое.

— Скорее даже тонизирующее, — добавил Лещинский.

— А вчера ночью к нам с литературоведом прилунилась какая-то англоязычная макака, — со смехом поведал Хворин. — Дыша духами и туманами, стала требовать, кого бы вы думали?

— Александра Блока? — спросил Артосов.

— Близко, Валерик! Есенина!

— Может, это была Айседора Дункан? — спросил Цекавый, нарочито подмигивая Артосову.

— Ну уж! — фыркнул Лещинский. — Далеко не Айседора! Страшнее, чем Мадлен Олбрайт!

— Фильм «Чужие» видели? — хохотал Хворин. — Персонаж точно оттуда. И очень хотела Есенина. Но, не найдя его, была бы не прочь, чтобы мы её отпетрýшили. Вместо Сергей Алексаныча

— Боже, Игорь, я уже не первый раз слышу из ваших уст это похабное словцо, — поморщилась Леонидова.

— А вы хотите, чтобы я вещи называл своими исконными терминами? Вы, Лидия Петровна, помнится, вообще, нас в публичный дом координировали!

— И что же вы с ней сделали? С той макакой, — полюбопытствовала Хитрова, глядя на окружающий мир очаровательно голубыми сонными глазками.

— Мы? — хохотнул Хворин. — Нон, нихт, нет. Руссо туристо, Викочка. Облико морале. А, кстати, посмотрите, какая у нас Викуся сонная! Поела и клюёт носиком. Ви-ку-ся! Ай-яй-яй!

Дождь не прекращался, и в микроавтобус пришлось бежать как сквозь ковровую бомбардировку. Мокрые и хохочущие представители современной российской словесности разместились в удобном мерседесовом салоне и поехали дальше. Настроение у всех было великолепное настолько, что взялись петь, и пели весьма стройно. А не имевший ни слуха, ни голоса Лещинский — так он и молчал. Только после каждой песни вскрикивал:

— А теперь вот эту! — И называл новую, которую мигом хватали и пели. А когда забывали слова, Вадим Болеславович суфлировал. И Артосову даже жалко было, что он разругался с Лещинским. Гляньте, братцы, иной раз и от литературоведа бывает польза!

За стеклами автобуса лились потоки, за которыми теперь лишь угадывались очертания цейлонских деревень, пальм, хижин и слонов. И мир там, за окнами, казался ещё более диковинным, загадочным, пленительным. Таня сидела у окна, и, глядя в окно, Артосов одновременно мог много смотреть на Таню, на чудесные линии её щеки, подбородка, лба, слегка растрёпанных и влажных волос, от которых исходил волнующий аромат.

— Ах Таня, Таня, Таня! Какие очертания! — вздохнул он, приблизив губы к её уху.

Она засмеялась и на мгновение сжала ему руку своей рукой. «Погиб поэт, невольник чести!» — весело подумал Артосов.

Опять пели. Потом заметили, долго стоим. Стали спрашивать у водителя и сопровождающего их гида Андрея, которого на самом деле звали так, что и не выговоришь: «Мандараправинда». Он был сонный, под стать Викусе Хитровой. Выяснив, объявил на своём цейлонском инглише, что «на дороге стоит, я не знаю, как сказать, но он является священным животным, и пока он стоит на дороге, ехать нельзя». Так перевела слова цейлонца Таня.

На священное животное захотелось посмотреть. Разведчиками вызвались Артосов и Хворин, который сегодня был не мрачным, а каким-то злобно веселым. Два поэта выскочили под дождь, прошли немного вперёд и увидели довольно впечатляющую картину. На дороге, идущей в гору, с двух сторон замерли встречные потоки легковых машин, грузовиков и автобусов. Между ними на пустом отрезке шоссе замер довольно крупный варан. Он сидел неподвижно и с завидным удовольствием наслаждался дождевым душем.

— Ох и не хрена себе! — воскликнул Хворин. — Чудище! Ты чо нам дорогу не уступаешь!

— А если мы тебя пощекочем? Эй, товарищ! — крикнул рептилии Артосов.

Но, понятное дело, никаких действий во избежание международного конфликта, поэты не стали предпринимать. К тому же и доисторический властелин, словно вняв просьбе иностранных гостей, шевельнулся, поднял одну лапу, переставил её, поднял другую и тоже переставил, нехотя сдвинулся с места и медленно пошагал. Наконец, покинул шоссе и уполз в близлежащие заросли. Машины загудели и стали трогаться с места. Артосов и Хворин пулей метнулись к своему автобусу, мокрые ворвались в него и, перебивая друг друга, поведали миру об увиденном.

— Врут оба и не краснеют, — не поверил Днестров.

— Д-конечно, врут… — пробурчал Лещинский.

— А жалко, если врут, — сказала Леонидова.

— Здесь вараны не водятся, — заявил Цекавый.

— А я им верю! — воскликнула Таня. — Хоть режьте меня, а верю. Может, это не варан, а какой-нибудь оставшийся от Юрского периода динозавр. Сами же говорите, что на Цейлоне всегда погода одинаковая. Может, оттого здесь и сохранились несколько…

Когда мокрый Артосов уселся с ней рядом, она прошептала ему:

— Если и наврали, то здорово!

— Да правда рептилия! Честное слово! И если уж на то пошло, что не наврали, а наваранили.

А сам подумал: «Может, это и впрямь не варан? Может, это змей искуситель?»

В долину Канди, известную всему миру по высокогорным чайным плантациям, прибыли уже в темноте. В номерах гостиницы поселились так же, как в последнюю ночь в Коломбо. Естественно, Цекавый первым делом заговорил о наболевшем:

— Ну уж нет, сегодня кто-то из нас с тобой будет спать здесь, а кто-то в номере у буржуйской жены. С какой стати она одна в номере люкс!

— Но ведь это её муж оплатил нам поездку сюда. Разве нет?

— А у него откуда деньги? Подумай об этом! Он ограбил страну. Нас с тобой. И деньги, которые должны бы принадлежать мне и тебе, он, видите ли, вносит за нас. Делает нам благодельню. А дулю не хочет получить? Так что, и номера люксы нам принадлежат! И всё, что в этих номерах живёт и шевелится!

— Это сильно сказано, — согласился Артосов. — По-ленински.

— Я решил так, — продолжал Цекавый. — Если даже обломится не мне, а тебе, то я, так и быть, временно оставлю господина Проломова Д.А. в покое. Не дам ходу компромату.

— Неужели ты так силён, что можешь свернуть ему шею?

— Померяемся?

Дождь не стихал, и за ужином, разумеется, лишь для того, чтобы не простудиться, стали пить отечественную водку, которой, в соответствии с инструкциями, у каждого в чемодане было по две бутылки. Хитрова читала свои свежеиспечённые стишата:

Воскресенье. По-английски «санди».

Я приехала в долину Канди…

В этот вечер у Тани не болела голова, и она тоже понемногу пила водку, закусывая острыми цейлонскими закусками и блюдами, а бесцеремонный Цекавый всё старался ей подложить чего-нибудь.

— Обратили внимание, что у каждого около балкона висит знак — перечёркнутая макака? — возгласил он за ужином. — Это значит, что нельзя оставлять открытыми двери балконов. Бандерлоги залезают и воруют. Если у кого-то осталась открытой балконная дверь, сходите и закройте. Татьяна, у вас открыта? Позвольте, я вас провожу, заодно проверю, достаточно ли комфортно вас поселили.

— Прошу вас, не надо!

— Это моя обязанность как руководителя делегации. Я обещал Дмитрию Алексеевичу, что буду следить за вашим комфортом и безопасностью.

— О, Господи!

Спустя некоторое время Таня вернулась к столу одна. Лицо её горело яростью.

— Ты должен был пойти с нами, — сердито сказала она Артосову, сев рядом. — Это вообще уже ни в какие ворота не лезет! Мерзавец! Что он о себе вообразил!

— Да не знаю, почему я и вправду не пошёл… Я не думал, что он может… А что случилось?

— Пришлось садануть ему как следует по мордасам. Щеку гаду до кровищи расцарапала. Будет знать, гадина! Щекý или щёку, как правильно?..

Потом они плавали вдвоём в бассейне. Никто, кроме них, не хотел плавать там под дождём. А они словно ошалели от забытого с детства удовольствия, когда так хочется купаться, что лезешь в речку или в море, несмотря на дождь. К тому же, вода и в бассейне, и с небес была тёплая.

— Как хорошо! — говорила Таня.

— Как прекрасно! — говорил Артосов.

Хворин залез было, поплавал туда-сюда, но пробурчал:

— Чо-то я такой пьяный…

И удалился.

Лещинский прогулялся мимо и пробормотал:

— Под дождём? Оригинально…

Леонидова под ручку с тряским Днестровым, многозначительно поглядывая, несколько раз прошествовала мимо бассейна, в котором плавали Артосов и Таня, и до ушей Артосова донеслось:

— На ходу подмётки рвёт…

Вот те раз, ещё ничего не случилось, а он и она уже попали под колпак. И теперь уже всё равно, случится или нет, а про них будут говорить: «Между ними было».

Но вечно плавать в бассейне под дождём невозможно, а что делать дальше? И тут Таня сказала:

— А у меня есть виски и ликёр «Бейлис». Хочешь?

В её номере они уселись на балконе, смотрели на дождь и без умолку разговаривали. Он попивал виски, она ликёр, говорили почему-то очень много о своих семьях. Артосов понял, что очень боится, когда наступит какой-то решающий миг, он всё оттягивал его и лучшим способом для этого оказалось рассказывать про жизнь с женой, про то, как рождались и росли дети. Собственно говоря, это было и не его-то изобретение. Любая женщина, любой мужчина, когда хотят показать собеседнику, что между ними не может и не должно что-то произойти, начинают много рассказывать о семье.

О Тане он узнал, что она прошла вместе с мужем трудный путь становления его фирмы, было дело, когда его на счётчик ставили, угрожали расправой, заодно и её могли убить. Доходило до суммы в полмиллиона долларов долга, но всё к счастью окончилось постепенным выкарабкиванием, а затем и началом процветания. Оказалось, что она не просто жена богатого человека, но и работает в его фирме.

— И кем же?

— Бухгалтером.

— Вот те на!

— Разочарован? Понятное дело. Поэт и бухгалтер — вещи несовместные, не так ли?

— Традиционно…

— А между прочим, как переводится с немецкого слово «бухгалтер»?

— Полагаю, не так же, как «бюстгальтер».

— Оно переводится так: «бух» — «книга», «хальтер» — «держатель». А в совокупности можно перевести: «книгодержец».

«И всё же, всё же…» — подумалось Артосову.

Они продолжали смотреть на дождь, попивать и разговаривать. Разоткровенничались до того, что он зачем-то узнал о ней некоторые весьма интимные вещи. Например, что у неё не может быть детей. Когда-то у неё был один прохвост, который не хотел детей и несколько раз отправлял её на аборт, что в итоге кончилось плачевно.

Зато потом они с Дмитрием взяли мальчика и девочку из детского дома, растят, воспитывают.

«Как хорошо, что у нас так крепко. У меня с Асей, у неё с Дмитрием», — думал Артосов.

Потом они читали друг другу любимые стихи любимых поэтов. Впрочем, Таня наизусть знала мало, лишь отдельные четверостишья, а Валера блистал, вошёл в раж. Дождь не утихал, и это было так здорово. Он шумел, читая свою длинную и бурную поэму.

— Валера… — произнесла Таня. — Раньше мне так не нравилось это имя.

— Кстати, поэтов Валериев почти и нет, кроме меня.

— Сейчас, сейчас… А Валерий Брюсов?

— Очень плохой поэт.

— Слушай! — обрадовалась она. — Я тоже считаю, что очень плохой. Только никогда бы не решилась в этом признаться. Так здорово, что ты это так смело…

— Если тебе не нравится какой-то поэт или художник, никогда не стесняйся в лоб говорить об этом. Если б ты сама не была поэтом, другое дело. Но ты поэт, будь смелая. Кого ещё не любишь? Говори!

— Страшно произнести…

— Ну же!

— Есенина.

— Сильна! Сразу на кого замахнулась!

— Точнее, даже не его, а его самого… Фу ты… Не стихи сами, а его как личность. Я бы при встрече ему бы тоже морду раскровянила.

— Щекý или щёку?

— И то, и другое.

— И тем самым только влюбила бы в себя.

— Не исключено. А как он с Бениславской погано себя вёл. И с первой женой, и с детьми… И в стихах у него я терпеть не могу псевдонародность. Всяческую звень, стынь там, бзынь какую-то. А у позднего Есенина есть просто пронзительные стихотворения. Твои стихи как будто продолжают то, что не успел Есенин тогда. И очень хорошо, что у тебя нет ни одного стихотворения под Есенина… Так, теперь твоя очередь. Кого из признанных не любишь?

— Бутербродского.

— Ой, я тоже ничего не нахожу. Деланное всё какое-то, искусственное. Есенин плох, когда он подделывался под народного поэта. Бродский всю жизнь подделывался… как бы это сказать…

— Под Бродского.

— Точно! Мэ-мэ-мэ, мэ-мэ-мэ… А попробуй где-нибудь рот раскрой. Заклюют. Бродского она не любит! Скажут: «Дремучая!» А ведь у него нет ни одного стихотворения, которое взяло бы за душу. Которое…

— Запомнилось. И ты бы уже не забыл его никогда. В любой обстановке наизусть.

— Верно. Моя очередь?

И они продолжали разбирать по косточкам неприкасаемых, веселясь, как дети, которых оставили одних, и они взялись раскурочивать пишущую машинку.

Не заметили, как стал стихать дождь. Лишь когда наступила ночная тишина, Таня встала к краю балкона и сказала:

— Жалко. Пусть бы шёл всю ночь.

Артосов тоже подошёл посмотреть на мир после дождя. Сердце у него вновь заколотилось, потому что по всем законам вот сейчас он должен был обнять её. Но он стоял и никак не решался, а сердце билось, билось… Его спасли макаки.

— Смотри, смотри! — воскликнула Таня.

Её номер располагался на самом верхнем этаже, и с балкона хорошо было видно, как с высоких деревьев на крышу гостиницы пошла шайка воришек. Некоторые смело пробирались по самому краю и заглядывали в балконные окна. Другие стояли на атасе, зыркая по сторонам.

— Типичная банда! — восхитился Артосов.

— Ну и рожи. Все воры от них произошли.

— А ведь не зря сказал Цекавый: как есть бандерлоги из Киплинга.

Ненавистная для Тани фамилия прозвучала отрезвляюще для обоих.

— Цекавый Капээсэсый, — с гневом процедила Таня.

— Да ладно тебе, — засмеялся Артосов. — Жалкий человек. Его время давно кончилось, а он всё ещё живёт.

— А ведь он труп. У него изо рта трупом пахнет. Зомби.

— Зато у меня изо рта сейчас, должно быть, пахнет самой что ни на есть жизнью, — пошутил Артосов.

— От тебя хорошо пахнет, как бы ты ни старался.

— Помнишь, в детстве читали стишки Джанни Родари «Чем пахнут ремёсла?»

— Чем же пахнут стихи?

Как ни крути, а ситуация была патовая. И сколько бы он ни распинался, изобретая, чем пахнут стихи, а век верёвочке не виться. Забрезжил рассвет. Артосов стукнул кулаком по краю крыши, шайка макак всполошилась, запрыгала и улетела в кроны деревьев.

— Пора спать, Таня, — сказал Артосов скучным голосом и подчёркнуто по-дружески положил ей руку на плечо.

— Спасибо тебе за этот вечер, — ласково промолвила она и легонько поцеловала его в щёку.

Цекавый долго не открывал, но когда открыл, Артосов подумал: «А ведь ты, сволочь, не спал!» Вид у руководителя делегации был утомлённый, будто он всю ночь охранял покой и сон Родины. Щека залеплена пластырем. Он выдержал нападение экстремистов и отразил его!

— Ну что? — спросил он тоном, подразумевающим, что Артосов сейчас взахлёб примется рассказывать о своих ночных любовных похождениях.

— А ничего. Жёлтые ботиночки! — дерзко ответил Артосов.

— Не понял. Так ты что, не спас капиталиста Проломова?

— Как тебе сказать…

— Начистоту.

— Ты же лучше моего знаешь… Ведь знаешь?

— Конечно, знаю.

— Ну вот. Давай спать. А что у тебя со щекой?

— А то ты не знаешь.

— Понятия не имею.

— Макаку из комнаты выгонял. Проникла, всё таки, зараза!

Утром Цекавый долго тряс Артосова прежде, чем тот пробрался долгими ходами и лазами крепкого сна наружу.

— Что?! — наконец вскочил Валерий и первым делом лихорадочно пронёсся по обрывкам памяти. Что вчера было? Было ли? Кажется, нет. Точно, нет! На балконе расстались. Он сказал, что пора спать. Она лишь по-дружески поцеловала его в щёку. Чисто по-дружески. Фу-х!

Умываясь, он застонал. Ведь она же сказала, что раньше не любила имя Валерий. Разве это было не объяснение в любви?

— Ой дура-а-ак! — тихо проскулил Артосов.

Но стал себя успокаивать:

— Тогда зачем так много про мужа? Нет-нет! Чисто дружеские отношения!

Выйдя из ванной комнаты, бодро приветствовал Цекавого:

— Слово и дело! Щит и меч!

— Ну ты даёшь, курилка! — плотоядно ухмылялся в ответ Цекавый. — Не могу взять в толк, где же ты всю ночь груши околачивал?

— Как тебе сказать, товарищ дорогой… Правую перепутал с левою ногой.

— Во-во. На прощанье на балкончике целовались.

У Артосова аж дыхание спёрло.

— Не парься. Выйди на наш балкон. С него очень хорошо её балкон просматривается.

— А ты что, всю ночь?..

— Была охота! Под утро, когда дождь прошёл, я выглянул, постоял на балконе. Тут и увидел, как вы страстно прощались. «Ночь была с ливнями и трава в росе».

— Ну ты гений сыска! Я бы тебе свою Звезду Героя Советского Союза отдал. Прямо сейчас с груди снял и на твою прикрепил. Да вот беда, оставил дома в шкатулочке.

— Меня, может, ещё наградят.

— Посмертно.

— Но-но!

В микроавтобусе Днестров изрядно пошутил:

— Был Цекавый, а стал Щекавый.

Артосов снова сел рядом с Таней и первым делом ответил на её вчерашнее признание в любви:

— А мне тоже с самого детства не нравилось имя Татьяна.

— Почему?

— У меня тётка была противная. Жирная, на гусеницу похожа. Лицемерная. Когда меня в детский дом определили, она как-то раз приехала, всё гладила меня по головке и говорила: «Бедненький!» У самой был сад огромаднейший, а мне пáданок привезла два кило, наполовину чёрных. Отцова сестра.

Всё утро их возили по долине Канди, показывали дух захватывающие виды, знакомили с тем, как собирают и обрабатывают чай. Артосов думал про Лещинского: «Если он сейчас подойдёт и скажет, что следующую халтурную книгу мне сам Бог велел писать про чай, дам в морду!» Все накупили себе по полпуда разных-разных сортов чая. Ещё бы — лучший подарок, чай из самой долины Канди!

Хорошо, что всюду, где бы ни останавливались, кроме чаю можно было заказать и пива, и ещё кое-чего покрепче.

— Угости пивком-то, — однажды присоседилась Хитрова.

— С удовольствием.

— Ну что, поэт, нашёл себе спонсоров?

— Нашёл. А ты, поэт? — дружелюбно заглянул ей в глаза Валерий Иванович.

— А мы не продаёмся. Учти, после пятого придёт семнадцатый, — с угрозой ответила Хитрова.

— А вы, я гляжу, недаром изучаете местный социалистический опыт. Кстати, а крестик почему носите?

— А мы не будем повторять ошибок. На сей раз Христос будет с нами.

— Это мы уже слыхали: «В белом венчике из роз». На том всё тогда и кончилось.

— На сей раз не кончится. Ну иди, иди к своей буржуазии!

Во второй половине дня поехали с гор вниз, побывали в буддистском храме, в котором хранится зуб Будды. Леонидова даже поклонилась этому зубу вместе с цейлонцами, заявив, что во всём надобно уважать традиции народа, у которого находишься в гостях. Поехали дальше на юго-западное побережье острова.

— Мы едем в роскошный курорт Хиттадува, — объявил Цекавый.

— Хитрая дура? — трясясь, на сей раз неудачно пошутил Днестров.

— Это намёк? — возмутилась уже пьяноватая Хитрова.

— А, кстати, как он объяснил свой пластырь? — спросила у Артосова Таня.

— К его чести, соврал, что поцапался с бандерложкой, которая залезла в наш номер.

— Надо же, и у филёров бывают человеческие проявления!

Ехали изнурительно долго, прибыли на место на закате. Здесь делегацию ждали новые возмущения. Оказалось, что выделены всего четыре номера. В одноместном поселилась Татьяна, в одном двухместном Хитрова и Леонидова, оставались двухместный и трёхместный.

— Полнейшее безобразие! — возмущался Лещинский. — Знал бы — ни в жизнь не поехал! Каменный век!

— Не мы диктуем условия, — вздыхал Цекавый.

— Надеюсь, мне уступите двухместный? — спросил Днестров, видимо, надеясь, что четверо оставшихся втиснутся в трёхместный.

— Позвольте мне с классиком, — успел Артосов и оказался с Днестровым в одном номере. Цекавый, Лещинский и Хворин пошли в трёхместный.

— Вот ни в чём эти новые русские не могут быть великодушными до конца, — трясся Днестров. — Ну что стоило этому господину, мужу нашей очаровательной красотки, заплатить лишние пятьсот баксов? Я давно уже нигде не селился с кем-то вдвоём. Мой статус, как говорится…

— А я наоборот счастлив, что две ночи мне предстоит жить вместе с великим Днестровым, — слукавил Артосов.

После ужина все, конечно же, отправились на берег моря, потому что это был не берег моря, а берег океана. Ровный песчаный пляж, который только во сне может присниться, пальмы, озарённые светом из окон гостиницы, и мощный прибой — вот, что встретило поэтов из России. И непроглядное чёрное небо.

Все разместились на веранде, пили кофе, кто так, кто с ликёром.

— Как хотите, а я в океане ни разу не купался, — сказал Артосов, пренебрегая и кофе, и ликёрами.

Его подхватила волна, понесла в океан, швырнула в сторону, бросила вверх и, кувыркая, выкинула на песчаный берег.

— Ох и ничего себе! — воскликнул он. — А ну-ка ещё!

И началась забава. Океанская волна оказалась совсем не такая, как черноморская, она мотала, подбрасывала, то грозила унести далеко в океан, то резко двигала в сторону, а, в конце концов, веселясь, швыряла на берег ни с того, ни с его, как озорной ребёнок бросает из коляски на асфальт резиновую игрушку. Для вполне здорового человека, каковым являлся поэт Артосов, это было одно удовольствие. Вслед за ним в воду полезли остальные. Леонидову сразу смутило, что волна какая-то разбойничья, и Лидия Петровна отправилась отдыхать. Вторым удалился Хворин, проворчав:

— Нет, сегодня решил, наконец, выспаться.

Ушёл и Лещинский, промолвив:

— С моей поясницей… Не для русского человека развлечение.

Хитрова удалилась с цейлонцем бродить вдоль берега. Как ни странно, но и Цекавый не оценил прелести ночного океанского купания. Поплавал немного и удалился:

— Прав Вадим Болеславич, не для русского.

Куда более странным было то, что радостнее всех швырял себя в пучину и плавал классик Днестров. Они остались втроём. Он, Таня и Артосов. Бросались в воду, заплывали чуть подальше от берега и предоставляли волнам играть ими. И каждая такая игра завершалась выбрасыванием на песчаный берег, на котором такое блаженство было упасть, полежать минуты две-три, снова вскочить и снова бежать в океан.

Таня была в закрытом чёрном купальнике, и это сильно волновало Артосова. Он с детства обожал видеть девушек и женщин в закрытых купальниках. Они казались ему в сто раз обворожительнее, чем те, которые в открытых.

— Красавица моя! — шептал он, любуясь издали стройной, но отнюдь не тощей, как сейчас модно, фигурой Тани.

— Как он помолодел, это просто удивительно! — восхищалась Таня преображением, произошедшим с Днестровым. — Чем это объяснить?

— Вероятно, его личная трясучка наложилась на волнение океана, и получилось эдакое равновесие.

— Точно!

Их то расшвыривало по сторонам, и каждый искал взглядом в полутьме других, а то вдруг соединяло всех троих, и они оказывались лежащими на песке рядышком.

— Предлагаю создать поэтическое сообщество «Хитрая дура», — резвился Днестров. — Я и вас двое. Отменное название. Сейчас перестали создавать небольшие поэтические группы. Трёх человек вполне достаточно. Старый мэтр, молодой мэтр и начинающая поэтесса-красавица. Принимаете?

— Лучше назовём наше общество «Свободу Шаримбе!» — смеялась Таня.

И так они купались целых два часа. Так что даже Цекавый обеспокоился и, выйдя на берег, звал Днестрова:

— Алексей Аскольдович! Вам врачи вообще запретили плавать!

— Если врачи что-то запрещают поэту, он должен поступать с точностью наоборот! — кричал в ответ классик.

Когда они решили, наконец, что вечно барахтаться в Индийском океане невозможно, оказалось, что уже час ночи, что в борьбе со стихией все трое незаметно выбились из сил, и что каждому хочется одного — добраться до постели и рухнуть.

Утром, проснувшись и глядя на солнечный квадрат окна, Артосов лениво размышлял: «Я влюблён в неё. Она влюблена в меня. Между нами ничего не было и не будет. Мы будем верны. Она — мужу, я — жене. Это будет образец чистой и светлой любви. Как хорошо!»

Он взглянул на Днестрова и увидел вместо лица сухой осенний лист без признаков жизни. Вскочил, стал трясти:

— Алексей Аскольдыч!

У того открылись глаза, недоуменно воззрились на перепуганного Артосова. Улыбнулись.

— Фу ты! — облегчённо вздохнул Артосов.

— Ты думал, я сдох?

— Если честно… После того, как вы вчера кувыркались…

— А ещё удивляются, чего это я так трясусь. А меня с утра жизнь трясти начинает: «Алексей Аскольдыч! Алексей Аскольдыч!» Но если честно, после вчерашнего у меня всё ломит. Я, пожалуй, пока никуда не пойду.

Во время завтрака Цекавый был мрачнее тучи:

— Бессовестные вы люди! Как можно было заставлять его барахтаться вместе с вами!

— Да кто же его заставлял! — отбрыкивался Артосов.

— Надо было образумить. От него и так одно дуновение осталось. А ведь Днестров — честь и совесть нашей поэзии. Хотите гроб в Москву привезти? Я этого так не оставлю. Я жалобу на вас накатаю.

— Куда? — спросила Таня. — В ЦК КПСС? Лично Путину? Перестаньте дурачиться. Человеку было хорошо. Он был счастлив, как мальчик. Может, он после этого трястись перестанет.

Этот день был упоительным. Светило солнце, но не пекло, потому что по небу гуляли облачка, которые время от времени смиряли солнечную прыть. Океан по-прежнему ходил волнами, но далеко не так буйно, как ночью. Войдёшь по пояс, волна не сбивает с ног. Купайся, загорай, веселись. Но нет, Цекавый, Лещинский, Хворин, Леонидова и Хитрова отправились за покупками, весьма озабоченные тем, что у них мало сувениров для всех родных и друзей. Хитрова так и сказала:

— У меня столько родных и друзей! Может, у кого-то их мало, тогда понятно.

— Не понимаю… — пожимала плечами Таня. — Разве мало чаю накупили? А что тут можно купить…

— Враги человеку родственники его.

— Впрочем, и хорошо, что они все уползли. А мы с тобой будем купаться и загорать, правда?

— Что может быть лучше!

И они остались вдвоём с Артосовым на пляже. Плавали, заплывая далеко-далеко, загорали, разговаривали, фотографировались с обезьянками на плечах, пили свежевыжатые соки, ели мороженое… Рай!

Она и сейчас, как вчера, была в закрытом тёмно-синем купальнике. Он так дивно сочетался с глубиной её синих глаз. Артосов не переставая любовался ею. Однажды, когда в очередной раз пошли купаться, он встал на подводный круглый камень, замер, любуясь… И вдруг камень стал двигаться в сторону Тани. «Я схожу с ума!» — подумал Артосов. Но камень продолжал двигаться. Артосов соскользнул с него, нырнул и увидел огромную черепаху.

— Чудеса! — воскликнул он, позвал Таню, и они некоторое время, ныряя, следили за черепахой, которая, впрочем, поспешила удалиться от берега.

Потом появился Цекавый:

— Валера! Немедленно! Алексей Аскольдыч не отзывается!

И начался переполох. Стучали в дверь номера, звали, Артосов залезал к окну, заглядывал в него и видел, что Днестров лежит в кровати неподвижно и бездыханно. Пришлось обратиться к служащим гостиницы, и те вскрыли номер. Классик советской поэзии Алексей Днестров был обнаружен в зюзю пьяный. В ответ на вопросы, пойдёт ли он обедать, мычал.

— Смотри, что вы наделали своим вчерашним купанием! — говорил Цекавый. — Его, кажется, парализовало. Он не может говорить.

— Да он просто вставные челюсти потерял, — отвечал Артосов. — Вон они валяются.

Возвращение челюстей на прежнее место способствовало более членораздельным речам классика. И звучали те речи так:

— Пошли вы к чорту, членистоногие! Дайте отдохнуть человеку!

Всё это Артосов за обедом рассказывал весьма красочно, так, что все хохотали, включая Цекавого. Но, впрочем, он потом нахмурился:

— Рано смеётесь. Нам ещё завтра его в Москву. Как бы не пришлось грузом двести.

— «И только господин из Сан-Франциско мерно покачивался в своём гробу», — мрачно произнёс Хворин.

После обеда уже все вместе наслаждались пляжем, солнцем, океанскими ласковыми волнами, которые почти совсем стихли. День безмятежного счастья промелькнул быстро, и вот уже закат, прощальный ужин, и всем грустно, хочется напоследок ещё какого-то праздника, а какого?

— Минуточку! — объявил Артосов. — Мне удалось раздобыть пиратскую копию свежевыжатого стихотворения самой знаменитой цейлонской поэтессы Виктории Хитровой. Вот оно:

— Негодяй! — перебила его звезда Санкт-Петербурга, набросилась и стала лупить салфеткой. На том инцидент был исчерпан, а Таня предложила вспомнить, нет ли у кого-то сегодня дня рождения. Пусть не своего — мужа, жены, отца, матери, сына, дочери…

Хитрова тотчас вспомнила или придумала, что сегодня день рождения её мамы. Вот и стали праздновать. Каждый рассказывал что-то хорошее о своих родителях, каждый при этом стал хоть чуточку лучше самого себя. Под занавес ужина появился протрезвевший и вполне здравый Днестров. Он и трясся-то меньше обычного. Пришёл такой веселенький и объявил:

— Испытываю зверский голод!

Но и этот долгий вечер, сколько ни продолжался, а тоже закончился. В полночь, погуляв вдоль берега океана, все разошлись по номерам, потому что завтра предстоял ранний выезд и нужно было упаковать чемоданы, словно у каждого их было штук по двадцать.

Артосов и Днестров лежали в своём номере на своих кроватях, и Днестров щёлкал пультом телевизора. Они вяло говорили о том, кто что сейчас пишет, действительно ли грядёт полный упадок и исчезновение поэзии, обо всём таком прочем, наводящем на Артосова тяжкую тоску, потому что это был последний день и не было никакого повода, чтобы пойти к Тане. Часы уже показывали второй час ночи, через семь часов им уезжать отсюда…

— Был бы я в вашем возрасте, — засыпая, пробормотал старик Днестров, — я бы не лежал так тупо перед телевизором.

Произнеся эти роковые слова, он закрыл глаза и вскоре счастливо засопел, как может засопеть человек, переплывший в своей жизни океан спиртного, сегодня снова напившийся, протрезвевший, хорошо покушавший и опохмелившийся.

Артосов набрал полную грудь воздуха, встал, оделся и пошёл. Сердце его колотилось так, будто там застряла и не могла выбраться наружу огромная морская черепаха.

Таня открыла, посмотрела на него и сразу всё поняла.

— Я не могу больше спать с мужчинами! — выпалил Артосов на ходу подобранную фразу.

На утро, помогая собраться Днестрову, который всё-таки чувствовал себя плоховато, Артосов пронзительно вспоминал всё, что произошло этой ночью, и особенно — родимое пятно у Тани на животе, большое и причудливое. Вот почему она плавала и загорала в закрытом купальнике. Стеснялась. И ночью, когда он увидел это пятно, Таня вмиг смутилась:

— Не надо заплывать дальше! Давай оставим всё, как есть! Потом будем раскаиваться! Не надо, Валера, слышишь?!

Она вскочила, быстро оделась и дальше они не заплыли. Лежали порознь на одной кровати, боясь что-то сказать не то, и так уснули. За полчаса до того, как всем нужно было вставать, Валерий спустился в патио гостиницы, где находился бассейн, и стал победно плавать там.

Они победили страсть, одолели измену!

Из номера Тани балкончики выходили и на сторону океана, и на сторону патио, и Артосов предполагал, что она сейчас выйдет на балкон и будет любоваться тем, как красиво он плавает. Но она не вышла, и он малость обиделся на неё.

Того, к чему подспудно все эти дни его подталкивали и Цекавый, и Лещинский, и даже трясущийся Днестров, так до конца и не произошло. И, тем не менее — ведь он уже почти совсем раздел её… Артосова то и дело начинало подтачивать: «А всё-таки, это уже была измена. Эх, как было бы хорошо, если бы всё осталось так, как ещё вчера утром! Я влюблён, она влюблена, между нами ничего не было…»

Он понимал, что «дальше» всё будет уже в Москве и испытывал чувство гнетущего грешного счастья.

Этот день оказался особенно томительным. Таня села в микроавтобусе с Леонидовой и всю дорогу увлечённо с той беседовала. Артосов сидел с Хвориным, который был особенно мрачен и замкнут. Ехали почему-то излишне долго. Добравшись до Коломбо, сразу отправились в аэропорт.

И в самолёте они сидели порознь. Артосову досталось место у иллюминатора, а слева от него разместились по всему ряду Цекавый, Лещинский, Днестров, Хворин, Хитрова, Леонидова, и у противоположного иллюминатора — Таня. Они уже были словно на разных полюсах, и он понимал, что в аэропорту её будет встречать муж, и сейчас ей нужно отдалиться.

«А собственно говоря, если разобраться по большому счёту, разве случилось что-то такое особенное?.. Если брать по крупному, то, собственно говоря, ничего-то и не было!.. Подумаешь, стал раздевать! Подумаешь, увидел пятно! Разве то, что я увидел пятно, это уже факт измены? Чушь собачья!» — Валерий Иванович с тоскою пытался себя утешить. И при этом закрадывалась наиподлейшая мысль о том, как он возьмёт и спросит газового туза что-нибудь про родимое пятно его жены. Или скажет: «Ни в коем случае не требуйте от Тани, чтобы она убрала родимое пятно. Это может вызвать онкологию». Он думал об этом и потешался над собой: «Ну и сволочь же ты, Артосов! Какие пакости придумываешь! Но сам-то не способен на такую гнусность, и слава Богу, что не способен!»

В Исламабаде, так же, как и когда летели туда, самолёт садился на дозаправку, час пришлось гулять по кругу для транзитных пассажиров, где располагалось множество магазинчиков и кафе. Как и в прошлый раз наши столпились у книжной лавки, где в изобилии продавались книги с изображениями Бен Ладена на обложке, по видимому, посвящённые его жизни и творчеству. Лишь здесь, в Исламабаде, Артосов и Таня уединились, сели выпить по чашечке кофе, обменялись номерами мобильных телефонов.

— Мне первому позвонить или ты?

— Я первая позвоню.

Вот и всё об этой поездке.

Ну разве ещё то, что на пути из Исламабада в Москву случилось происшествие с литературоведом. Он зачем-то напился вискаря и ревел, как медведь, на весь салон самолёта:

— А я привык на обратном пути хорошо выпить. Меня жена будет встречать! Если я прилечу трезвый, она подумает, что что-то не так. Что меня плохо привечали. Эй! Поэт Артосов! Выпей со мной, собака! Видишь, Цекавый, он от меня морду воротит! Плебей! Вот ты, помнится, говорил, что твои предки, Цекавые, были казачьми атаманами. Значит, ты аристократ. Потому и сидишь рядом со мной. А я потомственный шляхтич. Мой отец, Болек Лещинский, был лучший офицер Армии Людовой! А этот Портосов, поэтишка, плебей! Детдомовец вшивый. А туда же, Есенина из себя корчит. Что, я не прав? Если кто желает, могу подраться. Вот Хворин, не брезгует со мной разделить чашу дружбы, а Артошка, видите ли, нос воротит! Да провались ты! Хворин, давай ещё выпьем.

Он пытался петь при полном отсутствии слуха и голоса. Получалось некое медвежье горловое пение, и даже терпеливый Днестров взмолился:

— Как говорят в таких случаях в Италии, заткните ему кто-нибудь рот грязным носком!

Прилетели в Москву. Артосов постарался не видеть Таниного мужа, резко отошёл подальше, когда Таня со всеми прощалась, и почесал к микроавтобусу, присланному Союзом писателей. Ехал из Шереметьева по холодному подмосковному шоссе, вдоль которого не росли пальмы и не разгуливали слоны, и думал: «Как же я теперь буду жить без неё!»

Дома Артосова встречали родные лица — жена, девчонки, Гришка. Ночью, лаская жену, он вдруг неожиданно всплакнул у неё на груди:

— Асенька! Родная! Роднее тебя у меня никого нет на всём белом свете! Мне никто не нужен, кроме тебя, никто!

Через несколько дней Ася сказала ему:

— И всё-таки, ты с Цейлона какой-то не такой вернулся.

У него на миг аж омертвели кончики пальцев. С трудом взял себя в руки.

— Какой такой не такой?

— Не знаю, от тебя даже пахнуть стало по-другому. Мне иногда кажется, что это вообще не ты.

— Вот те раз! Робот что ли?

— Не робот. Но и не ты.

— Что за глупости!

— Может, и глупости…

Не зная, куда себя девать, Артосов отправился в ближайший храм и впервые в жизни по-настоящему исповедовался. При этом не стал копаться в тонкостях, изменил или не изменил, а прямо так и сказал:

— Супружеская неверность.

— Жена знает? — спросил добрый священник, очень опечалившись.

— Ещё нет.

— И не говори ей. Достаточно того, что пред Богом раскаялся. Больше не поддавайся искушению.

— Не уверен…

— Я помолюсь за тебя.

Но раб Божий Валерий всё равно маялся. Ася видела это и снова не выдержала:

— Что с тобой, Валера? Вздыхаешь постоянно, сердитый без причины, совсем не такой, как был раньше. Нелёгкий какой-то стал.

— Тащи весы, взвешусь.

— Дурака-то не валяй, выкладывай начистоту. Было у тебя на Цейлоне?

— Было, — вдруг возьми он да и ляпни.

Анастасия мешковато села на диван, задышала.

— А может и не было, — спохватился Артосов. И, чтобы отвести следы от Тани, понёс уже полную ахинею: — Помнишь, я тебе рассказывал про эту из Питера, поэтессочку…

— Кобель!

— В один вечер напились крепко. Сам не знаю, будто с цепи сорвались. А, да, дождь лил весь день, боялись, что воспаление лёгких. Я тоже сильно напился…

— Кобель!

— Ночью проснулся… Где я? В чужом номере. Рядом эта лежит, из Питера. Я тихонько вылез и в свой номер. Хоть убей, не помню, было ли что в самом-то деле. Скорее всего, и не было ничего, потому что я крепко был пьяный в тот вечер.

Ася долго плакала. Потом сказала:

— Не хочу тебя видеть. Были бы родители живы, я бы к ним с детьми уехала. А теперь… Уйди, Валера!

И он ушёл. Трое суток шлялся по приятелям, пил с ними. Покуда Ася не разыскала его у Севки Петрова:

— Сев, скажи ему, пусть домой едет.

Дома она сказала:

— Ты, конечно, подлец, Валера. Такое горе мне принёс. Ведь я люблю тебя. И ладно бы, если б ты влюбился… А то просто так, с первой встречной-поперечной сучонкой…

— Да говорю же, наверняка ничего и не было!

— Да наверняка всё было! Хотя… мне бы тоже хотелось, чтобы ничего не было.

Приближался Новый год. Мир в семье Артосовых не наступил, но и война отодвинулась. Валерий старался при Асе не вздыхать, хотя о Тане думал постоянно. И думал так: «Пусть уж она и не позвонит мне. Время — доктор. Болячка засохнет и отвалится. И как же угораздило на старости лет влюбиться! Ведь скоро уже полтинник!»

С той роковой ночи в Хиттадува прошёл почти месяц. Не звонит, значит, уже и не позвонит. Ведь там муж, которого потерять далеко не любая захочет. С ним, конечно, скучновато, но зато надёжно, никаких потрясений.

Однажды позвонил Лещинский:

— Портосов, здорово!

— Ну здравствуй, шляхетская лещина.

— Ладно тебе дурака валять. Я, между прочим, тебя, можно сказать, грудью закрыл, как Матросов. Настюха твоя звонила, спрашивала, как ты там себя вёл на Цейлоне. Я сказал, что кто только тебя не соблазнял, но ты был как Брестская крепость.

— Спасибо, Вадик! Ладно уж, забудем иные моменты.

— Кстати… Перечитывал тут твои стихи… Не обижайся, но ты, как бы, это… Ну что греха таить — крупный поэт!

— Спасибо, друг! А я, если честно, искренне преклоняюсь перед твоими статьями.

За пять дней до Нового года Ася пришла к мужу, который спал отдельно на диване. И всё было так, как в их первые дни любви, но потом Ася рыдала:

— Сволочь же ты, Валера! Всё равно я тебя никогда теперь не прощу!

Но с утра в семье наступил мир. Артосов ходил и пел, чинил по дому всё, что нельзя было оставлять непочиненным в старом году. И все радовались, бодро готовились к встрече любимого праздника, чистили, драили, наводили красоту в квартире.

А вечером позвонила Таня.

Артосова как обожгло. Ему казалось, мир рушится, пол проваливается под ногами, а главное, что Ася всё видит, потому что Артосов горит и сияет, будто факел.

— О, Танечка, как я рад вас слышать! — говорил он отстранённым голосом. — С наступающим! Я столько рассказывал о вас жене, какую ваш муж нам устроил поездку.

На том конце связи приняли игру:

— Валерий Иванович, я тоже много рассказывала о вас мужу. О том, какой вы замечательный поэт и интересный собеседник. И я хотела бы вас пригласить на одну предновогоднюю вечеринку. С тем, чтобы вы почитали людям свои произведения. Пригласите и вашу супругу.

— Большое спасибо! Записываю, когда, где? — бодрым и громким голосом щебетал Артосов, а сам боялся, что вот-вот рухнет и помрёт. Точнее, не помрёт даже, а издохнет, как собака.

— Что ещё за Танечка? — спросила Ася.

— Жена того богатея, который большую часть денег. За поездку. На Цейлон.

— Я такую страну даже знать не хочу. Даже не произноси в нашем доме её название!

— Тем более, что официально — Шри Ланка.

— И этого не надо. И что хотела?

— Предлагает выступить со стихами. Обещает хорошо заплатить.

— Иди, конечно.

— Ну Ась! Она-то ни при чём. А к Новому году пару сотен долларов… Да и не было ничего, не бы-ло!

— Ну а я чего говорю, сходи. Совмести приятное с полезным.

Встреча была назначена не где-нибудь, а в бывшем Доме Дружбы народов, а ещё до того бывшем особняке Аркадия Морозова, выстроенном в виде мавританского замка. Про него ещё анекдот есть, что когда мать миллионера Аркадия увидела это строение, она сказала: «Раньше только я знала, что ты дурак, а теперь и вся Москва узнает». Но здание роскошное, а внутри отделано великолепно, пол в мозаичных свастиках, чёрных на белом фоне, даже лужковский запрет на свастики в Москве не коснулся этого пола. Таня встретила Артосова у входа, торопливо и чуждо поцеловала в щёчку, повела внутрь. Артосов стал рассказывать ей анекдот про Аркадия Морозова и его мать, но Таня перебила его:

— Извини, выпей пока чего хочешь, перекуси, я попозже к тебе подойду. Не обижайся.

Артосов оробел. Вокруг него вальяжно, как Лещинский, ходили явно не бедные слои населения, и ему, дурачку, стало стыдно, что все видят его костюм — не от Версаче, а с оптового рынка. Не за десять тысяч баксов, а за четыре тысячи рублей. Чтоб отмахнуться от этого глупого стыда, он сначала опрокинул пару бокалов шампанского, которое носили повсюду, но никто его особо не разбирал.

— Теперь чего-нибудь покрепче, — крякнул Артосов, артистично щёлкая пальцами.

Крепкие напитки предлагались в углах зала на тёмно-красном бархате. Услужливые лакеи заглядывали в глаза. Видно было, что они сразу раскусили Артосова, что он за пташка. Холуи мгновенно оценивают людей. Скорее всего, собравшиеся здесь богатые слои не увидели на нём костюма с оптовки, а лакеи — те вмиг определили. А, между прочим, костюм отечественного производства по голландским лекалам, весьма элегантный!

— Текилы, — небрежно бросил Артосов.

— Текилы нет. Можем предложить виски, джин, ром, водку.

— Как это у вас и нет текилы! — возмутился поэт.

— Можем предложить кальвадос.

— Кальвадос? Насыпьте рюмашку.

А ничего оказался кальвадосик. Артосов пригляделся к костюмам богатых слоёв, к своему с оптовки, и признал, что он ничем не выделяется на фоне этих расхитителей социалистической собственности, которых ждёт пятый, а потом и семнадцатый.

— Ещё кальвадоса. Да не жадничай! А то я тут усну со скуки.

После третьей рюмки вкусной яблочной водки Артосову и вовсе показалось, что он — одно из главных действующих лиц этого сборища. Все ходили мимо него, можно сказать, вращались вокруг него, как планеты вокруг солнца. Как вселенная вокруг небесной оси.

— Познакомьтесь, это Валерий. Тот самый, о котором я столько рассказывала.

Артосов увидел перед собой Таню в изящном чёрном платье, без лишних украшений, только тонкая золотая брошь с изумрудиками, приколотая над левой грудью. Рядом с ней стоял человек, явно старше Артосова, но цвет лица у него при этом был почти младенческий, в отличие от неухоженного лица поэта. Весь он, этот с виду добродушный человек, был словно отлакированный. Если поднести микроскоп, то на нём не увидишь ни единой пылинки, ни микроба, ни даже микробовых икринок. Улыбка белоснежных зубов человека выражала полное его процветание. А Артосов уже десять лет не был у дантиста и имел дупла аж в четырех зубах.

— А это Дмитрий Алексеевич, про которого я столь же много рассказывала Валерию.

— Я бы даже сказал, излишне много, — сказал Артосов, пожимая холёную руку. — Вы знаете, ваша жена настоящая зануда. Начинаешь за ней ухлёстывать, а она только и знает: «Мой Димочка, мой Димончик, мой Дмитрий Алексеевич!» Поверите ли, от вашего незримого присутствия на Цейлоне прокисали самые сладчайшие плоды.

— Очень приятно, — официозно ответил на эту игривую тираду муж Тани. — Надеюсь, вам здесь не скучно?

— Скучно, — сказал Артосов. — До сих пор моим единственным собеседником был господин кальвадос.

— Господин… А, в смысле…

— В смысле. Не желаете выпить со мной кальвадосу?

— Извините, но не сейчас. Чуть попозже.

— Попозже его может и не быть. Текилы уже нет. Через полчаса я выпью и весь кальвадос. Эти парни, которые на розливе, сущие жлобы.

— Как видишь, Валерий большой оригинал, — деланно рассмеялась Татьяна.

— Отдыхайте, — почти приказал муж и повёл жену к какой-то компании себе подобных.

— Знал бы ты, собака… — проскрипел зубами Артосов и пошёл брать очередную рюмку. Можно было подходить и к столам, обильно уставленным яствами. Чего там только не было, но Артосов почему-то твёрдо решил не есть с буржуйских столов. Пить — ладно уж, куда ни шло, а есть…

Он с кислой рожей взирал на некую официальную часть мероприятия, которая вдруг решила иметь место быть. На некое подобие сцены всходили люди и нудно вещали, а если шутили, то в каких-то тесных рамках, чтобы не дай Бог.

— В уходящем году мы с честью отметили пятилетний юбилей нашего «Тузгаза». В наступающем году наш «Тузгаз» будет отмечать своё шестилетие. Не успеем оглянуться, мальчика пора будет вести в школу.

Эта острота вызвала наибольшую бурю смеха в зале. В сравнении с местными остряками мамаша Аркадия Морозова была просто-таки Ильф и Петров вместе взятые.

Выступал и господин Проломов, но из его речи поэт ничегошеньки не понял, настолько она была обтекаема, умна и официальна.

— Такое впечатление, что он передал шифровку марсианам, — сказал Артосов близстоящим людям, и те на шаг отступили от него. Его уже начинали чураться.

Когда, наконец, официальная часть окончилась, Артосов ожидал, что будет концерт или даже танцы. Но ничего этого не начиналось, а вскоре стало ясно, что и не предвиделось. Люди ходили по залу, что-то попивали, чем-то слегка изящно закусывали, пластмассово разговаривали, улыбаясь отрепетированными улыбками. Артосов чувствовал, что на него неодобрительно поглядывают, что все видят, насколько он не из той оперы, единственный бородатый среди всех этих идеально выбритых, причёсанных, обцацканных. Он всё ждал, когда же Таня вновь подойдёт к нему и одна, без своего буржуя. Но она не расставалась с мужем и супружеская чета Проломовых нарочито держалась подальше от Артосова.

Он уже собрался уйти, как вдруг увидел себе подобного. Некий пьяноватый человечек лет пятидесяти с лишним стоял в сторонке и выпивал, закусывая потихоньку яблочком. Он явно был здесь таким же ненужным, и Артосов подошёл к нему:

— Поэт Валерий Артосов. Чувствую, что задыхаюсь в этой необуржуазной обстановке.

— Я тоже, — оживился человечек. — Игнатий Самоцветов. Иллюзионист. Проще говоря, фокусник. Вот, пригласили показать фокусы, а теперь, говорят, что и не нужно. Обещали двести долларов, а теперь и не знаю, заплатят ли.

— Как это! — воскликнул Артосов. — Самому Самоцветову не заплатить? Ну, это уж шалите, господа хорошие!

Стоящие поблизости внимательно посмотрели на Артосова и Самоцветова. Валерий почувствовал, что настал его час.

— Безобразие! Великий русский фокусник Самоцветов! Стоит и никто на него внимания! Ахтунг! Господин Самоцветов, просим вас!

Фокусник виновато взбодрился. Он извлёк из кармана колоду карт, подбросил её, она рассыпалась, но он ловко поймал все карты в воздухе. Впрочем, бубновый валет всё же пал к ногам не бедных слоёв.

— На сцену просим! — возгласил опять-таки не кто-то, а Артосов. — Похлопаем, господа!

Раздались жидкие рукоплескания. Самоцветов поднялся на подобие сцены и стал показывать весьма банальные фокусы. Посмотрев на него недолго, публика отвернулась и продолжала ходить, разговаривать, закусывать. Какой-то хлюст свёл фокусника со сцены и подал конверт. Самоцветов тотчас и исчез, затерялся где-то. Артосову стало душно и противно. Он принялся хлестать всё подряд — водку, виски, джин, ром…

— Эх, набить бы вам всем морды! — произнёс он фразу, которую сам от себя и услышал.

Вокруг него слоились богатые люди, позвавшие его показывать фокусы и забывшие о его существовании. Он готов был к битве с ними и знал, что победит.

— «В лицо вам толще свиных причуд»! — следующее, что он услышал от самого себя. — Хотите увидеть поэта и бунтаря? «Милый, милый смешной дуралей»… А вы знаете, что следом за пятым грядёт семнадцатый? Русскому сердцу чужд капитализм! Успели упрятать тугрики в тугие свои чемоданы?.. Не трожь, ударю! Эх, нет здесь Серёжки Есенина, он бы вам прописал пилюлю! Не хапай, говорю!

Он вдруг развернулся и нанёс скользящий удар кому-то в челюсть. Тотчас его взяли крепко под руки и ласково сказали:

— Вам надо освежиться.

Повели вон из зала.

— Вот его пальто и фуражка.

Он очутился один на улице. Помотал головой, встряхнулся, и ноги сами повели его. Он прошёл через чёрный ход, никем не остановленный миновал подсобные помещения и вновь оказался в зале со свастиками на полу. Да как удачно: перед ним выросла Таня, а с нею вместе её муж, тузгазовец Проломов.

— Какая встреча! — воскликнул Артосов. — Мсье, как вам удаётся иметь такой неестественно здоровый цвет лица? Прямо не лицо, а детская попка! От него хорошо пахнет, Таня? Сомневаюсь! «Только бездельник не пахнет никак! Как ни старается лодырь богатый, очень неважно он пахнет, ребята!» Это Есенина стихи! Ишь ты! Собрались тут! А вы знаете, что это здание проклято? Здесь когда-то по стенам были развешаны восемьсот шкур убитых медведей! И души тех мишек незримо… Только подумайте, не-зри-мо…

— Валерий, вам нужно отдохнуть, — вежливо произнёс Дмитрий Алексеевич.

— В смысле, сном могилы? Что ж, вы можете удавить поэта в «Англетере». Да потом ещё про-згласить это сам-убийством. — Артосова слегка качнула волна икоты. — «Но есть и Божий суд, наперсники разврата! Есть грозный Судия, он ждёт…»

— Забавный малый, — услышал Артосов не свой, а чей-то иной голос.

— «Он не подкупен звону злата…» Что?! Я забавный малый? Да, на мне костюмчик с оптовки. Но его шила милая русская девушка. Которая не пошла в проститутки. Несмотря на все ваши старания! На всю вашу всяческую бзынь! Расступись, я гулять буду!

Как ни странно, и впрямь расступились. Таня и её муж исчезли. Это показалось Артосову оскорбительным.

— Эх! — он рванул ворот рубахи, выстрелив двумя верхними пуговицами. Сильные руки снова взяли Артосова с двух сторон и повели вон из зала. Надо было крикнуть что-то совсем убийственное, но в голове вдруг возник образ бушующего слона в цейлонском зоопарке, и Артосов громко заорал:

— Свободу Шаримбе! Я требую! Свободу Шаримбе!

Вновь он вдохнул морозного свежего воздуха и через миг обнаружил, что лежит на тротуаре, сильно ударившись грудной клеткой. Видать, его не просто вывели, а ещё и уронили с размаху.

— Шалишь, сволочи! — рассмеялся Артосов и вновь побежал к уже известному чёрному ходу. И вновь судьба каким-то шальным образом была к нему слепа. Он опять прошёл через подсобные помещения мимо обслуги, вернулся в зал, в котором кто-то смеялся, кто-то возмущался, а при виде его стали смеяться и возмущаться пуще прежнего.

— Свободу Шаримбе! — гордо воскликнул Артосов, вздымая над головой сжатый кулак.

И вновь перед ним возник Дмитрий Алексеевич. Татьяны рядом с ним на сей раз уже не было.

— Чего вы добиваетесь? — с тихой ненавистью произнёс Проломов.

«А и впрямь, чего я добиваюсь?» — крутанулось в пьяной башке поэта. И тут Артосов услышал свой наглый возглас:

— Отступного!

— Что-что? Да подождите вы его хватать!

— Отступного!

— Сколько?

— Тыщу баксов!

Он ожидал, что после таких слов на него посыплются удары с севера и юга, с востока и с запада, в лоб, в челюсть, в висок, под рёбра, под дых, в затылок… Но вместо этого холёный газовый туз извлёк портмоне, выудил оттуда долларовые банкноты и зарядил ими нагрудный карман артосовского пиджака:

— И этого будет вполне достаточно. А теперь — чтоб духу его тут!..

Самое интересное, что около метро «Арбатская» Артосов наткнулся на пьяного фокусника Самоцветова и ещё продолжил пить с ним. Размер отступного оказался втрое меньше, чем Артосов запросил, но и то неплохо.

Такси, и они с Самоцветовым уже сидят у Артосова на кухне, деньги успешно конфискованы Асей, но есть водка и пиво, а Самоцветов показывает такие фокусы, что Артосов кричит, это никакому Копперфильду не снилось, дети Артосова хлопают в ладоши, смеются, кричат:

— Ещё! Ещё! Ещё!

Вот оно, счастье. Предновогодняя сказка. Рождественская история. Дети у Христа на ёлке…

— Какая, на хрен, мне нужна Татьяна! Да провались она со своим розовым поросёнком! Со своим холёным р-р-рогоносцем! Выступает га-аспадин Самоцветов! Маэстро!.. Дети, вы понимаете, что вы у Христа на ёлке?..

Утром Артосов потягивал пивко, принесённое милой Асей, и нарочито трясся, изображая Днестрова. Ася смешно рассказывала, как фокусник ещё затемно воровато улизнул, боясь, по-видимому, утренних сцен. Артосов думал: «Она меня предала! Зачем она вообще пригласила меня на это гнусное сборище? Хотела увидеть, как я буду смотреться на фоне всей этой буржуазной шантрапы?» Он пытался смириться, успокаивал себя тем, что теперь ему легче будет забыть её. Коли ты так, то и провались, как говорит Лещинский.

— А что ты всё вчера кричал: «Не нужна мне Татьяна!» Колись, сукин кот!

— Так влюбилась в меня эта жена миллионера. Предлагала жить с ней тайно в особняке.

— Болтун! И как же ты вчера такой пьяный стихи читал?

— Нормально читал. Это я уже потом наклюкался.

— И сколько стихов прочёл?

— Шесть.

— И какие же?

— «Не жалею, не зову, не плачу…», «Клён ты мой опавший…», «Хороша была Танюша, краше не было в селе»…

— Валерка! Я же серьёзно!

— Ну прочёл, естественно, про орла, «Дорожное», «Топоры», «Рубашоночку»… Всё, что обычно читаю. «Хмурых мужиков», «Виселицу».

— И триста долларов?

— Представь себе. По пятьдесят баксов за стих. Век бы так зарабатывать, а?

— А ты поговори с этой Танюшей.

— Не привык ни о чём просить у сильных мира сего.

— Тоже мне, сильные… Не у Путина же, не у Швыдкого. И не у олигархов. Судя по всему, это бизнес средней руки.

— Судя по чему?

— Иначе бы они не таких фокусников, как вы, приглашали, а чего-нибудь покрупней. Пугачёву с Галкиным и Киркоровым.

— А может, им хочется глотка свежего воздуха.

— Скорее уж глотка свежего пива.

В полдень, когда он призаснул, Ася его разбудила:

— Валер! Какой-то мужик звонит. Говорит, что денежное дельце предлагает.

— Ну началось! — прокряхтел Артосов. — Готовь, Асюша, чемоданы для баксов.

Голос в телефоне показался знакомым.

— Валерий Иванович, здравствуйте.

— Здравствуйте, с кем имею честь?

— Минский Иван Романович. Предприниматель.

— В какой сфере?

— В самых разных.

— Понятно. Теневой бизнес, так сказать.

— Мне нравится ваш настрой. Хочу предложить вам сегодня выступить. Прочесть несколько стихотворений. За хороший гонорар.

— А кто вас ко мне направил?

— М-м… Наша общая знакомая. Татьяна Сергеевна Проломова.

— Понятно… Пятьсот долларов.

— Извините… Может, вас устроит триста?

— Тогда не более шести стихотворений. У меня такая такса. Пятьдесят долларов за каждое прочитанное. Меньше я не беру.

— Молодец! — прошептала Ася, следившая за разговором. Она даже подняла большой палец, показывая, что гордится тем, как её муж ведёт деловой разговор.

— Согласен. Шесть стихотворений и триста долларов.

— И оплата сразу по прочтении.

— Конечно, конечно.

— Ещё мне нужен ассистент. Иллюзионист Самоцветов.

— Этот ещё зачем тебе! — толкнула мужа Ася.

— Подскажите его телефончик, — вежливо отозвалась телефонная трубка, и тут Артосов вспомнил, где слышал этот голос. Вчера: «Забавный малый». Запоминающийся голос.

Он поискал там-сям и нашёл записанный вчера Самоцветовым телефон. Продиктовал.

— Какие мои дальнейшие действия?

— За вами заедут в шесть вечера.

— Форма одежды?

— Не слишком шокирующая, но и не официоз.

— Тре бьен.

Ровно в шесть за ним и впрямь заехали. На роскошном «Лексусе» поэт Артосов отправился в некий распахнувшийся новый мир, чувствуя себя не Валериком, и не Портосовым, как частенько его дразнили, а именно поэтом Валерием Артосовым.

Подкатили к старинному особняку на улице Алексея Толстого. Водитель по мобилке сообщил:

— Подъезжаем, Иван Романыч.

И, когда подъехали, Иван Романович лично встречал поэта Артосова:

— Очень рад! Простите, Валерий Иваныч, Самоцветова мы не нашли. Не берёт трубку. Но думаю, вы и без него справитесь.

— Ещё раз позвоните, — строго приказал Артосов.

— Попробуем. Сюда, пожалуйста. Вот здесь пальтишко, фуражечку… Спасибо. Пройдёмте, я должен вам кое-что обсказать.

Они прошли в какую-то небольшую комнатку, сели за столик. У Артосова появилось нехорошее предчувствие, что его хотят как-то постыдно раскрутить.

— Чай, кофе, коньячок?

— А текилы можно?

— Ах да, текилы! Сто грамм текилы со всем, что там к ней причитается.

Почти тотчас перед Артосовым появился стакан с золотистой кактусовкой, соль, тончайше нарезанный лимончик, маслины и даже клубника.

— Выпьем за знакомство, — подмигнул Романыч.

Текила придала бодрости.

— Я бы хотел сразу обозначить некоторые особенности вашего выступления. Понимаете, в сегодняшней публике возникла некая потребность развеять скуку. Какой-то документальный фильм вышел про Есенина, как он куролесил, и люди поняли, что им страшно не хватает такого человека.

Артосова прошибло липким потом. Предчувствия оправдывались. И он, старый волчара, мог ещё мечтать, что его приглашают за такие деньги читать свои стихи без каких-либо фортелей! Что кому-то душно жить без стихов Валерия Артосова!

— Мне бы хотелось, чтобы вы чувствовали себя как можно более раскрепощённо…

— Не продолжайте. Я всё понял. Посуду бить можно?

— Даже нужно.

— В рыло кому-нибудь?

— Я вам укажу нескольких, которых вполне можно и в рыло.

— Стихи свои читать или Есенина?

— Давайте и те, и те.

— Или там Рубцов всплывёт.

— Тоже валяйте. Главное, поядрёнее. И вот ещё, разрешите я вас представлю как правнука Есенина и Айседоры Дункан?

— За это прошу лишние сто долларов. И аванс позвольте получить? Сотню. Так, на всякий случай.

— Ну что ж…

Эти предновогодние дни и последующие десять после Нового года превратили жизнь поэта Артосова в постыдную карикатуру. Поначалу он испытывал некий злобный задор. Ему хотелось сорвать злость на этом мире, который отнял у него Таню. То, что именно отнял и отнял навсегда, Артосов не сомневался. Он понимал, что больше не увидится с ней и что в его беде виноваты эти прохвосты, ловко устроившиеся в жизни, торгуя достоянием Отечества. А тут ему представилась такая возможность — и поиздеваться над ними, и урвать какие-то деньги. Чем плохо: ешь, пьёшь, куролесишь, в рожу кому-нибудь съездишь, тарелки-бокалы побьешь вдрызг, выскажешь что хочешь во всеуслышание, да ещё за это и получишь долларов триста-четыреста. Любой бы позавидовал. В тот раз на улице Алексея Толстого он учинил дебош на корпоративной вечеринке компании «Пиноккио», торгующей итальянской мебелью. Через пару дней его позвали к аллюминиевой мафии. Тридцать первого декабря он едва успел домой к полуночи, потому что «есенил» у колбасников фирмы «Три поросёнка». Здесь он сорвал больше, чем где-либо — целых семьсот евро.

Плохо, что приходилось всякий раз напиваться. В первый день Нового года Артосов сел за литературу, стал изучать поведение различных исторических дебоширов, подбирал для себя заготовочки, но в душе понимал, что лучше всего получается, когда по-настоящему нажрёшься и оно из тебя само прёт.

Третьего января Минский возил его в Калугу в тамошним махерам, которые оказались скуповаты, и от них Артосов привёз домой только триста баксов. На сотню больше заплатили через пару дней унылые клерки банка «Народный доход».

— Скупердяи! — негодовал Артосов. — Я всякий раз выкладываюсь, а эти скоты каждый свой грин считают. Он за бутылку вина в десять раз больше выкладывает, чем мне платит, гадёныш!

— Да ладно тебе, Валер, не гневи Бога! — возражала Анастасия. — Тебя единственного из поэтов стали приглашать читать свои стихи и за это ещё такие деньги платят. Ну спроси кого хочешь.

— А точно ли, что меня одного? — закралась в голову Артосова коварная мысль. Он стал обзванивать всех, но никто слыхом не слыхал про такое, чтобы бизнесмены приглашали к себе поэтов читать стихи, да ещё платили бы деньги.

Попутно у Артосова родилась идея написать книгу «Новые русские профессии». Кроме профессионального Есенина он изобрёл охмурятора — парня, который по заказу охмуряет жён миллионеров, когда те хотят с этими жёнами расстаться, и доедатора — человека, которого приглашают в самом конце корпоративной вечеринки доедать несъеденное. Он умеет жадно запихивать в себя еду, запивая всем, что под руку попадётся — водкой, шампанским, вином, пивом, вискарём. Все кругом ржут, а он знай уписывает!..

Другие новые русские профессии потом сами придумаются. Описав Есенина, охмурятора и доедатора, Артосов отложил книгу на потом.

На Рождество Христово Минский возил Артосова в Ногинск к каким-то ну просто бандюганам, которые в какой-то миг забыли о правилах игры и стали всерьёз обижаться. Фальшивый правнук Есенина рисковал окончить дни свои как настоящий Сергей Александрович.

— С этим надо кончать, — говорил потом Артосов жене.

— Ну хочешь, я с тобой буду ездить?

— Ни в коем случае, у меня, когда ты присутствуешь, кураж исчезает.

И всё это было до тошноты тоскливо. Он понимал, что надо заканчивать, но не смог в очередной раз отказаться. И лишь после хамского звонка некоего мерзавца Артосов решил резко порвать с позорной профессией.

Хам позвонил в середине января и сказал:

— Есенин, это ты, что ли?

— Вы ошибаетесь. Моя фамилия Артосов.

— Да ладно тебе! Артосов-Педросов… Нет, ты — Есенин. Штуку баксов хочешь заработать?

Он бросил трубку. Хам снова позвонил:

— Это не разговор. Ты чо это! Тебе штуку баксов предлагают, а ты хамишь!

— Прошу не звонить мне.

Он тотчас набрал номер Романыча. Тот стал оправдываться, что один клиент обещал большие деньги, если Есенин устроит дебош по полной программе и реально набьёт морду одному пацану, на которого укажут.

— Я прошу оградить меня от этого субъекта, — сказал Артосов. — Это первое. Второе: я отказываюсь от дальнейших выступлений.

— Поздно, Валера, — жёстко ответил Романыч. — Я на тебя уже расписание составил. На конец января и весь февраль.

Внутри у Артосова похолодело. Он почувствовал себя рабом.

— Простите, Иван Романыч, но мы с вами никакого договора не заключали.

— Можем заключить, о чём речь!

— Я не хочу больше. Мне надоело.

— Завтра нас ждут в Твери.

— Это будет в последний раз.

По дороге в Тверь Иван Романович уговаривал Артосова не отказываться от дальнейших выступлений:

— Пойми, чудак-человек, о тебе уже идёт слава, скоро твои стихи будут нарасхват. Я вчера договорился с «Вагриусом». Они готовы переиздать все твои сборники и в подарочном варианте, и как букет-поки.

— Покет-буки.

— Без разницы. Ты что, не хочешь?

— Хочу.

— Ну вот. Только там одно условие…

— Какое?

— Надо, чтобы имя стояло: «Валерий Есенин».

— Никогда в жизни!

— Да сейчас это расхожая фишка. Посмотри кругом. Суворов, Дашкова, Пугачёва, за всеми этими громкими псевдонимами стоят невыразительные, жалкие фамильишки.

— Моя фамилия не жалкая! Артосов — это звучит!

— Если честно, звучит по-мушкетёрски. Атос-Портосов-Арамисов.

— Артос это священный хлеб.

— А кто об этом знает? Я кому ни скажу, все: «А чего у него псевдоним какой-то оперетточный?»

— Остановите машину, я дальше не поеду.

— Валера! Пойми, на тебя уже работает целая индустрия. Не скрою, я в этом тоже денежно заинтересован. Да ты и не подумал бы, что я просто так с тобой вожусь, из любви к искусству.

— Небось, раз в пять получаете больше, чем я за каждое моё выступление.

— Примерно. Но я занимаюсь организацией, трачу больше сил, чем ты, когда дебоширишь. Поверь, я иной раз с удовольствием поменялся бы с тобой. Поорал бы пьяный, тарелками бы хрясь-хрясь об пол. В рыло. Ты же получаешь и деньги, и удовольствие, а я только деньги. Так почему не имею права получать их больше, чем ты?

— Так и кровососы-издатели рассуждают.

— И правильно. Вот вы, поэты, прозаики, художники разные. Вы создаёте свои произведения. Разве при этом вы не получаете главное наслаждение? Ответь!

— Допустим.

— Вы уже получили награду от Бога — свой талант, приносящий вам несказанное счастье и ощущение того, что вы парите над миром.

— И это даёт всем вам право нас обирать?

— У нас нет других талантов, чем талант использовать в своих целях ваши таланты. Мы такого наслаждения от своего искусства не получаем. А вам при этом даём жить.

— Ван Гогу, например… Тому же Есенину.

— А чем была плоха жизнь у твоего Есенина?

— Тем, что трагически оборвалась в тридцать лет. Что его зверски убили. Слышите вы, зверски!

— Факт убийства до сих пор не доказан.

— Доказан, ещё как доказан!

— А нечего было лезть в политику.

— Короче, Валерием Есениным я быть не собираюсь и точка!

— Мы ещё вернёмся к этому разговору.

Из Твери, где Артосов выкаблучивался перед местными владельцами каких-то подземных сооружений, он привёз полтысячи евро. Романыч подкупал его. Но он твёрдо решил, что лучше издохнет под забором, чем продолжит это дело.

Увы, красивая подзаборная смерть не состоялась. После Твери последовали Муром, два есенинских выступления в Москве, Коломна, снова Москва, Тула, Орёл, Брянск… Однажды в пьяном угаре Артосов звонил Татьяне, но разговаривал не с ней, а с её мужем.

— Оставьте нас в покое, не то мне придётся принимать меры против вас, — злобно, но вежливо говорил газовый туз.

— Ты и так в покое, — хамски отвечал Валерий Иванович. — Потому что покойник. Изящно накаченный ботоксом покойник!

— Какие у вас отношения с Татьяной? — снова вежливо спрашивал Проломов.

— Не волнуйся, лось, лично я тебе рогов не добавил, — продолжал хамить Артосов. — Но всё равно! В нынешнем сезоне капиталистам рекомендуем особо ветвистые рога! Ха-ха-ха!

Он почему-то полагал, что после этого лавочку непременно прикроют, но гастроли продолжались, и он есенил в Москве и Питере, в городах Подмосковья и Поволжья, на Урале и в Западной Сибири…

Хуже всего, что Артосов стал есенить в собственном доме. Это даже засняли на новенькую видеокамеру Ириша и Ариша. Вот, взгляните, как он бьёт посуду, кулаком вышибает окно в кухне, кричит:

— Вы меня режете по живому! Разве это жизнь?!

А за кадром голос жены:

— Снимайте, девочки, всё снимайте, каков ваш папаша скот!

Потом бывало стояние на коленях, огромные букеты цветов, вымаливание прощения перед иконами… Всё бывало…

А оборвалось внезапно и постыдно, когда опостылевший работодатель холодно и сухо сообщил ему по телефону:

— Извини, кончился на тебя спрос. Да и истрепался ты изрядно…

И Валерий Иванович, вместо того, чтобы гордо сказать: «Да и провались ты, Минский, сволочь такая!», сглотнул сухую слюну и промямлил:

— Я могу подлечиться… Процедуры…

— Да нет, — в ответ мерзко рассмеялся Иван Романович, — я же говорю, дело даже не в этом. Твой Есенин больше не катит.

— А что катит?

— Другое. Но ты под него не подходишь.

— Бутербродский катит?

— Всего хорошего!

— Погодите… Как это «всего хорошего»! Я требую отступного!

— Ну ты наглец, Валерик!

— Постойте… Я имел в виду…

— Что?

— Если какая другая работёнка…

— Позвоню, сообщу.

Вот как всё кончилось с Минским. Артосов долго рассматривал себя в зеркало, потом несколько дней ходил в косметологический кабинет и слегка подправил изрядно испитое лицо, хотя и понимал, что поганый Романыч больше никогда не позвонит.

Оказалось, что и заработанных денег, которые ещё недавно мерещились ему баснословными, и он ещё в пьяном кураже, бывало, кричал домашним: «Я для вас вагонами баксы отгружаю!» — этих вагонов-то и нету. Покупали то, сё, жене и дочерям гардероб обновили, приобрели мобильные телефоны, компьютеры, телевизоры, всякую хренатень…

— Давайте, хотя бы, ремонт сварганим, — предложил Валерий Иванович, всё ещё переживая облом с Минским, но радуясь, что жизнь начинает обновляться.

Наступило лето, и они все дружно занялись ремонтом. Но и на него денег не хватило, в ванной и на кухне ещё работали какие-то молдаване, а в комнатах всё самим пришлось делать. И ремонт, задуманный как капитальный, получился косметическим. Тем не менее, все радовались. Только Ася стала ему намекать:

— Хоть бы ещё какую денежную халтурку… Но чтобы не пить.

— Ты права. Чтобы не пить. Милая моя! Заживём, в следующем году на юг поедем. А хочешь, за границу?

— И хочу!

Артосов вспомнил про старые заказы на книги и набрал новой книжной халтуры — «Творческая интеллигенция в домашнем быту», «Уголовный жаргон» и даже «Ремонт в вашем доме». Оплачивались они слабовато, не в пример службе у Минского. Смирялся, пыхтел, скачивал из Интернета, и страшно тосковал по Есенину, когда легко и весело можно было срывать неплохие бабки.

Так и подошёл к концу этот страшный год, начавшийся чёрным весельем, а окончившийся бледным похмельем. Под занавес в юго-восточной Азии грянуло землетрясение, вызвавшее чудовищное цунами. Гигантская волна крушила всё подряд на побережье Индонезии и Таиланда, Андаманских и Мальдивских островов. Расцарапало мокрой лапой и щеку Цейлону.

«Смыло Хиттадуву! — думал Артосов даже и с некоторым злорадством. — Смыло всё, что было…»

Но когда он проверил по карте, выяснилось, что Хиттадува, расположенная на юго-западном берегу, не попала в число мест, пострадавших от бешеного цунами.

Однажды Валерий Иванович сидел в парикмахерской и слушал такой разговор парикмахерш:

— Ну а как там твой Володька?

— А никак, я больше с ним не встречаюсь.

— И давно?

— Уже год как.

— А что случилось?

— Да так… Он меня больше не цунáмит.

«Вот-вот, — с усмешкой думал Артосов. — Меня тоже ничто более не цунáмит».

Но он был не прав. Ибо прошло ещё полтора года, и вот он сидел за одним столиком с Таней в ресторане «Библиотека», смотрел на неё и понимал, что ничего не изменилось, что он всё так же любит её. А она жизнерадостно рассказывала ему о том, какое страшное цунами прокатилось по всей её жизни.

— Видишь, видишь? — показывала она ему свою свежую книжку стихов. — Я больше не Проломова. Я все свои стихи переиздаю под девичьей фамилией. Я — Саврасова! Он мне заявил: «Ты бесплатно использовала брэнд моей фамилии».

С обложки на Артосова взирало то же Танино лицо, что и напротив за столиком, и написано было: «Татьяна Саврасова. ЯГОДКА ОПЯТЬ».

— А как тебе название?

— Хорошее. Но я бы на твоём месте назвал так: «Свободу Шаримбе!»

— А ведь и правда! Я следующий сборник так назову. Хорошо, что подсказал. Валера, какой же ты у меня гениальный!

— У тебя?..

— Да, у меня. Разве ты всё забыл?

— Нет, не забыл… Так с чего же начался ваш разрыв? Неужели я во всём виноват?

— Извини, но ты здесь совершенно ни при чём. Всё началось с моей болезни. Когда выяснилось, что я онко, господин Проломов бил себя в грудь и клялся, что сделает всё для моего излечения. При этом не переставал ревновать меня к каждому кусту. Мне говорили, что ревнивцы чаще всего бывают сами изменщиками. Потом и это подтвердилось. И ого-го как! Но пусть бы только это. Он просто оказался подонком. Я ездила лечиться в Швецию, потом в Японию. Потом нашли отличного врача в Германии. И тут вдруг господин Проломов не выдержал: «Опять, значит, моя яхта откладывается». Тут же спохватился, покраснел… Но было поздно. Он всё яхту собирался покупать, а из-за моих врачей покупку приходилось откладывать. «Так тебе яхта дороже?» И тут он: «Да эти врачи все шарлатаны! Да всё бесполезно! Да они только деньги вытягивают, капиталисты проклятые!»

— А он кто?

— Представь себе, он до сих пор себя капиталистом не считает. Ведь он некогда был крутым партийцем.

— Понятно.

— В общем, вдруг он мне заявляет, что больше денег на врачей не даст, потому что всё без толку. Я стала требовать свою долю, а он, собака, обложил меня со всех сторон. С трудом наскребла на лечение и поехала в Гамбург. А там врач оказался вовсе и не немец, и не капиталист, а хороший русский парень, моложе меня. И вот, представь себе, вылечил!

— Должно быть, влюбился в тебя с первого взгляда.

— Конечно влюбился!

— А любовь творит чудеса.

— А любовь творит чудеса, Артосов! У меня закрутился такой бурный роман с ним, что… Прости, я жестокая, что тебе это рассказываю. Но я так счастлива, Валера! Как только я подала на развод с господином Проломовым, у меня всё пошло на поправку. И всё благодаря новой вспыхнувшей любви. Ты не представляешь, как я счастлива! И, конечно, ты тоже виноват в моём счастье. Ты прав, всё началось с тебя. Когда ты в Доме дружбы народов взбеленился. Ведь всё тогда могло иначе повернуться. Знаешь, что господин Проломов хотел тебе тогда хорошее предложение сделать?

— Муки и перца?

— Лучше. Он хотел тебе заказать большую и богато иллюстрированную книгу. «Горизонты Тузгаза». С солидным гонораром. И всё было бы по-другому.

— Не надо. У меня один приятель, прозаик, тоже про крупных капиталистов пишет. Они просто так никому денег не платят. Он мне подробно рассказывал. За книгу ему платят столько, сколько сами за один вечер в ресторане могут на троих профукать. А жилы из него вытягивают при этом без остатка. То не так, это не так. Себя считают королями, а на него смотрят как на букашку. Нет уж, я гораздо лучше поесенил! И по мордасам, бывало, кому-нибудь съездишь с огромным удовольствием, и посуду побьёшь, и столы вверх тормашками.

— Но ведь это ужасно, Валера! Да и Проломов при моей протекции…

— Едва ли. Если он такой жмот, что родной жене на лечение скупился…

— В том-то и дело, что мы с ним, в итоге, оказались совсем не родные, а очень даже чужие люди. А как он к тебе ревновал, ты даже не представляешь!

— Ревновал и платил бы мне большие деньги? Сомневаюсь.

— Платил бы. Но это уже не важно. Знаешь, если бы ты тогда не устроил дебош, наша жизнь, возможно, продолжала бы так и ползти своим чередом. А тут всё как-то само собой… «Вот, говорит, кем ты восторгаешься!» И у меня тогда впервые заболело там… Ну, где потом обнаружилось онко. И когда я слышала о твоих похождениях, у меня сильнее болело. А потом случился разрыв с Проломовым и это чудо в Гамбурге. Прости, тебе, наверное, больно это слышать.

— А как же ваши приёмные дети? Мальчик и девочка, кажется?

— Пришлось их делить. Это особенный ужас! Но я тебе потом всё подробно расскажу, после презентации.

В ресторане «Библиотека» стены были уставлены полками с книгами, а где-то книг не хватило, и полки были просто нарисованы. Но устроители творческого вечера поэтессы Татьяны Саврасовой уверяли, что в скором времени нарисованных полок не останется, всюду будут настоящие книги.

Презентация проходила на высшем уровне. Поэтесса читала свои стихи, и все бурно аплодировали, косясь на столы, куда официанты без устали носили яства и напитки. Потом, когда перешли к столам, раскрасневшаяся и счастливая Таня, ласкаясь к Артосову, попросила его прочесть свои новые стихи.

— Я их больше не сочиняю, — ответил он.

— А что же ты пишешь?

— «Ремонт в вашем доме», «Как поменять сантехнику». В таком плане.

— Врёшь! Валерка, давай выпьем за счастье! Я так счастлива! Любовь это такое, такое… Да! И представь себе, его тоже зовут Валерий Иваныч! Как тебе это понравится? Ничего, что я тебе всё болтаю, как люблю другого человека?

— Как тебе сказать… Меня это уже не цунáмит! — резко ответил он.

И она, словно обожглась, отстранилась, похлопала глазами и отошла от него. Ему надо было сейчас же уйти, но почему-то заклинило. Казалось, уйду, значит полностью разгромлен.

Она вращалась среди гостей презентации, подписывала свой сборник «Ягодка опять», иногда посматривала в его сторону, а он, как тогда, в Доме дружбы народов, метал в себя спиртное, и яркая вспышка осветила мозг, и он схватил со стола тарелку и дрызнул её так, что осколки полетели во все концы уютного библиотечно-ресторанного зала:

— Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!

И голос поэтессы Татьяны Саврасовой:

— Проводите, пожалуйста, господина Есенина.

И его собственный хриплый голос:

— Не надо! Я сам уйду.

А в ту же ночь ему домой позвонил Минский:

— Артосов! Собирайся! Прошёл сериал про Есенина с Безруковым. Люди опять ищут такого человека…

— Да пошёл ты, сволочь! — смело на сей раз ответил Валерий Иванович, швырнул трубку и не пожалел. А потом — пожалел. Захотелось ехать пьяному к каким-нибудь бизнесменам, куролесить, бить в харю…

Минский не перезвонил. Артосов разругался с Асей, ушёл к соседу и пил у него до утра. А утром нашёл у себя в записной книжке телефон Цекавого и дозвонился с третьего гудка, хотя было ещё только пять утра.

— Не спишь, Цекавый? На боевом посту?

— Не понял, кто это?

— Да всё ты понял! Почему до сих пор живёт и здравствует капиталист Проломов? Где же твои компроматы, дурень? Или ты только пыль пускать умеешь?

— А, это вы, гражданин Артосов. Господина Проломова мы пасём, не волнуйся. Как только побольше жирку нагуляет, мы его и поведём под белы рученьки.

— Ну и козёл же ты, Цекавый! Вот из-за таких козлов-то мы и прошляпили СССР!

Примечания

1

— О да, Айседора Дункан, она была превосходный скулптор! И они любили друг друга! — (англ.)

(обратно)

Оглавление

Есенин (Повесть)