Сатанель. Источник зла (fb2)

- Сатанель. Источник зла (пер. Елена Боровая) 1098K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Хуан Марторель

Хуан Марторель
Сатанель. Источник зла

1

Посвящается всем, кто проявил интерес к этому роману (женщин почему-то он заинтересовал сильнее)

Где-то в Бактрии. 1330 год до нашей эры

Заратустра поднялся на невысокий холм и огляделся. Сколько видел глаз, перед ним лежала сухая бесплодная бактрийская равнина, и единственным возвышением на ней был этот холм.

Вечерело. Его ученики располагались на отдых. В последнее время их численность неуклонно росла, и сегодня почти сто человек следовали за пророком, внимая каждому его слову. Неподалеку жрецы, или иначе — маги, отринувшие поклонение ложным божествам ради следования путем Истины, готовили священный напиток — хаому. С помощью этого дурманящего снадобья всем присутствующим удастся достичь состояния транса. Их разум освободится от телесной оболочки, и они будут готовы принять наставления Ахуры-Мазды.

К употреблению хаомы Заратустра относился с осторожностью, потому что знал о ее возбуждающем свойстве. И хотя хаома открывала ему доступ к видениям, передаваемым Великим Творцом, в излишестве священная жидкость приводила его в состояние, в котором пророк не помнил практически ничего о происходящем.

И Заратустра, и чародеи, готовившие хаому, знали, какие растения необходимо собрать, в какой пропорции смешать, сколько времени кипятить и как долго настаивать полученный отвар. Эта традиция пришла из глубины веков и всегда оберегалась немногими посвященными, которые следили за

тем, чтобы древнее знание применялось исключительно в религиозных целях.

Заратустра наблюдал, как один из учеников разводит костры вокруг помоста из бревен — туда ему предстояло подняться. Золотисто-алые отблески пламени делали призрачной и нереальной его фигуру в белой тунике. По склонам холма тоже разводили костры.

Пророк устремил взор вдаль, туда, где сливались небо и земля. Облака по линии горизонта обагрились не только там, где вот-вот скроется из виду солнце, — вокруг Заратустры тоже сгущалось огромное кольцо огненно-красных туч.

Пророк с содроганием поднял глаза к небу, по-прежнему ясному и безоблачному, хотя приближающаяся ночь уже бросила на него свою темную тень. В облачном кольце начали вспыхивать необычно яркие молнии. Это удивительно прекрасное зрелище свидетельствовало о существовании сил, недоступных человеческому пониманию.

Внезапно на пророка снизошла уверенность в том, что этой ночью произойдет нечто особенное, отчего по спине его пробежал озноб.

Прежде великий Ахура-Мазда, владыка добра и истины, неоднократно оказывал ему честь, используя его для передачи своего Слова людям. И всякий раз Заратустра предчувствовал приближение этого момента и замечал, что чувства обостряются до предела. Сегодня все было иначе. Хотя он испытывал и уже знакомые ему ощущения, их заглушало другое, более мощное чувство, названия которому он пока не находил. Это была странная смесь мучительного беспокойства, замешательства и… страха. Того самого страха, что сопровождает человека от начала времен, который возникает в его душе при каждой встрече с неизвестным. Один из чародеев медленно приблизился к нему и протянул чашу с хаомой. Заратустра принял сосуд и жестом распорядился дать священный напиток всем присутствующим.

Церемония завершилась. Заратустра сидел, прислонясь к небольшому камню. Он неимоверно устал. Воцарившуюся тишину нарушали лишь отдаленные раскаты грома. Все его ученики уже спали. Употребление хаомы неизбежно влекло за собой глубокий сон, и сопротивляться ему люди были не в силах.

Пророк попытался восстановить в памяти происшедшее, но его мозг наполнили бессвязные образы и ассоциации. Ему всегда с трудом давались воспоминания о моментах, прожитых под воздействием опьяняющего напитка, но теперь, по прошествии многих лет, он отметил, что всякий раз прилагает для этого все больше усилий. Он отыскал взглядом своего двоюродного брата Гидарна — тот растянулся на земле у вылепленной из глины маленькой ритуальной башенки, из которой вырывалось голубоватое пламя, зажженное в честь Мудрого Творца перед началом церемонии.

Гидарн был первым и самым верным его последователем. Свое первое откровение Заратустра получил много лет назад и тотчас поделился со своим родственником, и Гидарн оставил дом и семью, чтобы последовать за пророком.

К тому же он был писарем. Каждый раз, когда Ахура-Мазда говорил с людьми устами пророка, Гидарн прилежно записывал все его послания.

Теперь он спал, сжимая в руках письменные принадлежности. Заратустра хотел было его разбудить, чтобы услышать рассказ о происшедшем во время сегодняшней церемонии, но потом решил дождаться утра.

В чем пророк нисколько не сомневался, так это в том, что этой ночью через него опять говорил Ахура-Мазда, Властелин Добра, Истины и верховной Мудрости.

Его усталый рассудок припомнил знакомое ощущение: он видит лишь ослепительный свет, из его рта мимо воли потоком льются слова. Ровный и чистый свет разливается повсюду, но его это нисколько не пугает. Напротив, он исполнен мира и покоя.

Припомнил он и удивление, которое испытывал всякий раз, слушая самого себя. Он отдавал себе отчет в том, что слышит слова, которые срываются с его губ, но ему кажется, что произносит их кто-то другой. Заратустра скрестил на груди руки, в который раз изумленно благоговея перед великой истиной: он слушал голос Премудрого Владыки.

Он плотнее укутался в накидку. Наступила глубокая ночь, холод пробирал его до костей, несмотря на пылающие повсюду костры.

В эту ночь Ахура-Мазда говорил о назначении человека, о Безграничном Времени и о конце времен. Пророк и не помнил слов, в его мозгу запечатлелся оттиск всего происшедшего.

Добро и Зло, Истина и Ложь — к этим понятиям Премудрый Владыка возвращался постоянно, и эта ночь не стала исключением. Он снова убеждал людей приложить все усилия к тому, чтобы следовать прямым путем праведности. «Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой». Эти слова Ахуры-Мазды часто звучали из уст пророка.

Еще одним повторяющимся мотивом была тема о Безграничном Времени и его кульминации, и этой ночью ее не обошли вниманием. Голос Заратустры истово вещал о непрекращающейся борьбе между духом Истины (Спента-Манью) и духом Лжи (Анхра-Манью), о том, как в конце времен первый одержит победу над вторым, и голоса праведных сольются в единый хор, восславляя кульминацию Безграничного Времени.

Творение завершит свой цикл, и Ахура-Мазда, одержав победу над Ахриманом, станет единовластным повелителем.

Ахриман… Одно воспоминание об этом имени заставило пророка содрогнуться. Воплощение Зла и Низости с соответствующими атрибутами и грязными замыслами, тьма на пути света, ложь, которая выжидает удобного момента, чтобы войти в жизнь человека. Его манью, или дух, находился повсюду: пристально следил за людьми, скрывался под различными личинами, нападал на слабых и уводил их с пути истинного.

Заратустра отлично понимал, что он сам и его последователи являют предмет вожделений наемных убийц Духа Зла. Порой он ощущал их близость физически. Случалось, под воздействием обострявшей все чувства хаомы он улавливал их богомерзкое зловоние. В таких случаях Заратустра сосредотачивался на образе Премудрого Владыки и просил его о помощи. Ахура-Мазда откликался, и покой возвращался в душу пророка.

Он внимательно осмотрел стоявший у его ног сосуд — чашу до половины наполнял дурманящий священный напиток, — сделал большой глоток, лег, устраиваясь на земле поудобнее, и подложил под голову камень.

Пророк рассчитывал, что хаома поможет ему заснуть. Его утомленное тело отчаянно нуждалось в отдыхе.

Ночь опустилась на землю, но кольцо красноватых туч над ним по-прежнему отчетливо выделялось на фоне черного неба. А вот вспышки молний прекратились. Заратустра поднял голову и устремил взгляд в ясное безлунное небо, усеянное удивительно яркими звездами.

Его сознание находилось под воздействием хаомы, и поэтому на ум пророку пришли слова, которые этой ночью Ахура-Мазда произнес его голосом. Мудрый Владыка говорил о непрекращающемся сражении с Ахриманом, о том, что окончательная победа возможна лишь по окончании Безграничного Времени, а локальные успехи приводят только к временному ослаблению армии Зла, которая мгновенно восстанавливает силы и вновь идет в атаку.

«Победа, одержанная сегодня ночью, — эти слова звенели в голове пророка, словно они вновь зазвучали в пространстве, — даст людям передышку на три тысячи триста тридцать лет. Это время необходимо использовать для подготовки. Затем Зверь возродится, целый и невредимый, и остановить его будет под силу лишь праведнику, если таковой найдется».

Заратустра не знал, прозвучали эти слова на самом деле или это плод его воображения. Как бы то ни было, но о какой победе идет речь? Кого или что имел в виду Ахура-Мазда, говоря о праведнике?

Пока он пытался взять свои мысли под контроль, опоясывающее горизонт кольцо начало сжиматься. К пророку вернулась ясность ума, и он отметил, что алые тучи вплотную приблизились к холму, на котором расположился пророк со своими последователями, заключив их в магическое кольцо.

Заратустра наконец очнулся и огляделся. Вокруг безмолвие и покой. Все погружено в сон — и люди, и природа.

Пророк содрогнулся, снова увидев молнии в кольце. Фантасмагорическое синее сияние озаряло холм. Он отметил и нечто более странное — если такое вообще возможно. Все происходило без единого раската грома. Да, он ничего не слышал. Стояла оглушающая тишина.

Ему опять захотелось разбудить Гидарна, не столько для того, чтобы тот увидел то, что наблюдал он сам, сколько для того, чтобы разделить с ним свой всевозрастающий ужас.

Но он как будто прирос к месту, не в силах двинуться или что-либо предпринять. Разворачивающееся на его глазах пугающее зрелище заставило позабыть обо всем на свете.

В центре красного облачного кольца материализовались две фигуры. Внешне они имели вполне человеческий облик — с головами и туловищами, руками и ногами. Впрочем, Заратустра понимал, что на этом сходство заканчивается. От фигур исходила такая мощь, что у пророка не оставалось сомнений: по сравнению с ними любой из окружающих его людей был меньше мельчайшей песчинки в пустыне.

Казалось, что эти фигуры находились повсюду. Куда бы Заратустра ни смотрел, он видел только их. И дело было не в их гигантских размерах. Они были вездесущими, словно отражались в бесчисленном множестве зеркал. Заратустре казалось, что они вросли в сетчатку его глаз, а если точнее, в его мозг.

Окружавшее холм красное кольцо вытянулось вертикально вверх, а рассекающие его молнии вновь исчезли. Теперь тучи образовывали цилиндрическую стену цвета крови, внутри которой были заключены соперники.

А речь шла именно о соперниках. Это Заратустра понял до того, как осознал истинную природу каждой из сторон. Их могущество он ощущал всем телом, их воля была столь мощна, что никакая другая рядом не имела права на существование.

И вдруг Заратустра все понял. Мудрый Господь Ахура-Мазда вышел на бой против Ахримана, повелителя мрака и лжи. Каждый из них был именно таким, какими их видел пророк в своих видениях и снах. Ахура-Мазда излучал снисходительность и добродетель. Сегодня его окружал нимб ослепительно-белого света, озаряющего золотистыми отблесками все вокруг.

А от Ахримана исходило зло, и Заратустра почти физически ощущал его зловоние. Аура Ахримана была черной и казалась такой плотной, что не отражала свет, а напротив, поглощала падающие на нее блики.

Первым в атаку пошел Ахриман. В его мгновение назад пустых руках возник пылающий меч, и он неожиданно нанес сокрушительный удар по беззащитному с виду Ахуре-Мазде. Заратустра едва сдержал крик ужаса, но меч отскочил от сияющей ауры Мудрого Владыки, оставив на ней лишь крошечную черную зарубку.

Чудовищная сила удара не могла не отразиться на Ахримане — его черная броня покрылась сетью мельчайших трещинок.

Бой продолжался. Повелитель Зла нападал на Ахуру-Мазду, и от каждого удара на их аурах оставались заметные следы и повреждения: черные зарубки на сияющей оболочке Мудрого Господа и все новые трещины в броне Ахримана.

Пророк стал внимательнее рассматривать участников поединка. Ахура-Мазда сохранял полную невозмутимость, и Заратустра в очередной раз изумился своему невероятному сходству с Мудрым Господом. Владыка был облачен в точно такую белую тунику, как и у пророка, если не считать того, что сейчас на одеждах Ахуры-Мазды играли золотистые блики обволакивающего его света удивительной чистоты.

Ахриман же никогда не являлся Заратустре во снах, но пророк давно составил себе представление о нем и поделился им со своими последователями. Сейчас он с удовлетворением отметил, что расхождения были крайне незначительны. Внутри черной защитной оболочки находился отвратительный уродец, порождение жутчайших ночных кошмаров. Это и был Повелитель Лжи. Его лицо, кроме узкой полоски лба, мерзких губ и налитых кровью ярко-желтых глаз с миндалевидными зрачками, напоминающими зрачки змей, поросло густыми черными волосами.

Его тело скрывала неопределенного цвета туника, и лишь руки и ноги, покрытые жесткими волосами, были обнажены, а на пальцах торчали длинные и кривые ногти, скорее напоминающие когти хищников.

Просвечивавшая сквозь волосяной покров кожа была не то чтобы черной, но очень темной и отливала фиолетовым.

Какое-то время Мудрый Господь отражал выпады Ахримана, но вскоре перехватил инициативу: из его сияющей ауры засверкали лучи и дождем обрушились на черную броню противника, расширяя тонкие трещинки на ней.

Движения Ахримана напоминали какой-то гипнотический и несуразный танец. Он продолжал размахивать мечом, видимо не подозревая, что от этих ударов страдает только его собственная броня. Ахура-Мазда вращался на месте, излучая пучки света, еще больше ослаблявшие защиту его врага.

Лишь теперь Заратустра обратил внимание на одну деталь — необычное ожерелье на шее Ахримана. Это была простая цепь из соединённых между собой черных звеньев с какой-то странной, тоже черной, подвеской, которая почти полностью слилась с темной туникой Повелителя Зла. Возможно, именно поэтому пророк не сразу ее заметил.

Теперь он сосредоточил на подвеске все свое внимание. Изготовленная из какого-то странного материала, слабо мерцавшего в лучах излучаемого Мудрым Господом света, она выглядела очень просто — симметрично расположенные три круга, каждый из которых имел направленный наружу удлиненный и изогнутый отросток. Но пророку эта композиция напомнила зловещий оскал черепа. Два верхних круга походили на пустые глазницы, на застывшие безжизненные глаза, а нижний изображал открытый в безмолвном крике рот.

И вновь по спине Заратустры пробежал озноб. На него снизошла уверенность, по силе равная всем предыдущим откровениям, что подвеска с тремя кругами представляет собой тайную эмблему Повелителя Зла.

Под этим знаком единым фронтом сплачивались силы мрака и их предводитель. Каким-то образом пророк догадался, что в этой простой с виду подвеске сконцентрирована значительная часть губительной силы Ахримана.

Черная оболочка, защищавшая его в бою, очень сильно пострадала. Трещины и щели в броне раскрылись. На ауре Мудрого Господа также виднелись многочисленные черные зарубки, хотя ни одна трещина не составляла угрозы для носителя этой светоносной оболочки.

Вдруг пророк понял, что полная тишина, воцарившаяся вокруг, когда красное кольцо туч вплотную подошло к холму, не была нарушена ни на мгновение. И яростные атаки Ахримана, и сверкающие лучи его светозарного соперника были абсолютно беззвучны. Казалось, время замерло в ожидании неизбежной развязки.

Наконец один из лучей Мудрого Господа проник внутрь черной брони, защищавшей Ахримана. Похоже, его это застигло врасплох, и он в изумлении замер, высоко подняв над головой свой огненный меч. Пробоина возникла на уровне груди. Мудрый Господь тоже на несколько мгновений застыл на месте, оценивая ситуацию. Затем от него отделился еще один луч света. Ни один луч, выпущенный до этого, не мог сравниться с ним по силе и яркости. Должно быть, Ахура-Мазда сконцентрировал в нем всю свою энергию.

Заратустра от изумления остолбенел, не в силах двинуться с места. Он увидел, как луч пронзил черную броню и проник в центр странной подвески. Впитав энергию луча, она внезапно изменила цвет с черного на огненно-красный. Затем, все так же беззвучно, раскололась на три равные части, и те разлетелись в разные стороны. Даже не достигнув стены облаков, осколки исчезли из виду. Казалось, их поглотил воздух, но пророк не сомневался: они перенеслись в другие временные измерения. Впрочем, он и сам не понимал, как ему в голову могло прийти подобное объяснение.

С исчезновением подвески пала и защитная броня Ахримана. Повелитель Тьмы, не сходя с места, уронил меч. Ахура-Мазда несколько мгновений смотрел на него, а затем поднял руку. В кольце облаков за спиной его соперника образовалось отверстие. Тучи, вращаясь вокруг этого отверстия, образовали конус.

Ахура-Мазда и Ахриман смотрели друг на друга, и в этот миг существовал только взгляд, который ни о чем не просил, ничего не позволял, но все принимал.

В правой руке Ахуры-Мазды сверкнул последний луч света. Он упал на грудь уже беззащитного Ахримана и с невероятной силой отбросил его назад. Тело Повелителя Мрака увлекло к отверстию в кольце туч, окружавшем соперников; оно росло, принимало форму воронки, внутри которой закручивались в спираль облака.

Ахриман раскинул руки, словно желал что-то ухватить, но не нашел опоры — его окружал лишь воздух.

Его движение несколько замедлилось, когда он достиг воронки в облаках, которые тотчас поглотили его тело, и какое-то время оно вращалось вместе со спиралью. Каждый новый оборот приближал его к центру воронки, где виднелось отверстие, возникшее по воле Мудрого Господа.

Заратустра изумленно наблюдал за тем, как с каждым витком тело Ахримана приближается к вершине спирали, уменьшаясь в размерах. Вскоре он понял то, что не мог увидеть: отверстие, открывшееся в стене туч, неустанно удалялось, и теперь узкий конец воронки находился очень далеко.

Тело распростершего руки Ахримана стремительно уменьшалось. Вот оно уже напоминает затянутую водоворотом песчинку. И наконец, достигнув отверстия в центре спирали, исчезло.

Все это время Ахура-Мазда оставался недвижимым. Лучезарная аура, окружавшая его во время боя, тоже погасла, и он предстал взору Заратустры таким, каким тот видел его много раз. Мудрый Господь медленно обернулся, посмотрел прямо в глаза пророку, и тот склонил голову в знак полной покорности воле Господа и раскрыл ему объятия. Но прежде чем устремить взгляд в землю, он заметил на губах Ахуры-Мазды покровительственную улыбку.

Когда Заратустра осмелился вновь поднять глаза, все исчезло. Мудрый Господь удалился, от огненного кольца туч не осталось и следа. Его окружала ночь, глубокая и безмолвная. Воздух был чист, и в небе по-прежнему сияли мириады звезд.

Вдруг Заратустра ощутил, как на него навалилась накопившаяся усталость, а от выпитой хаомы кружилась голова. Казалось, его тоже затягивает бездонная воронка. Он опустил голову на камень и провалился в глубокий сон без снов и видений, способных встревожить или испугать.

2

Париж, 2000 год

— Так значит, это все-таки будет она.

— Да, так решил Совет Десяти. Из всех рассмотренных кандидатов она оказалась наиболее способной.

— Как только она попала в наше поле зрения, мы сразу предположили, что у нее есть все шансы стать избранной. Теперь мы можем собой гордиться.

— Несомненно, однако нам следует подготовиться к предстоящим трудностям. Не забывай, что нам предстоит заманить ее на свою территорию, а ее аура необычайно мощна.

— Это так… но таково было основное условие поиска: ее ангел-хранитель должен быть необычайно чист. Только это позволит ей преодолеть преграды, которые Иные возвели вокруг трех фрагментов. А что касается ее ауры… — его желтые глаза не мигая смотрели на собеседника, — я не думаю, что это станет серьезным препятствием. Она даже не догадается, что работает на нас и чего мы от нее добиваемся. А когда что-то заподозрит, будет уже слишком поздно.

— Да… но все же я повторюсь: я никогда не видел такой ауры. А я родился не вчера, — добавил он с усмешкой. — Я мог бы подумать, что она находится под покровительством архангела, если бы не знал, что это невозможно.

— То, что мы с этим не сталкивались, не означает, что это невозможно. — В его словах мелькнула тень сомнения. — Что, если Иные с ее помощью готовят нам удар? Они вынуждают нас остановить выбор на ней, потому что она сильнее, чем кажется. Они тоже знают, что близится решающий момент, а значит, будут принимать соответствующие меры.

— Ты их переоцениваешь. Они так самодовольны и настолько убеждены в своем мнимом превосходстве, что и не помышляют ни о чем другом. На этот раз победа будет за нами.

— Да. И Сатанель обязательно к нам вернется. Да услышит он твои слова!

— И да навеки пребудет с нами.

3

Париж, 2000 год

Николь Паскаль откинулась на спинку стула и, сложив руки на письменном столе, обвела взглядом комнатушку. Это не заняло у нее много времени. Два предназначенных для посетителей стула стояли с противоположной стороны стола, а у двери в коридор расположился огромный металлический сейф с картотекой. У стены справа красовался сомнительного вида платяной шкаф, а слева всю стену закрывали ряды стеллажей. За спиной Николь также выстроились стеллажи с книгами.

Несмотря на спартанскую обстановку, Николь окидывала помещение взглядом, исполненным нежности и гордости. Впервые ей предоставили отдельный рабочий кабинет, хотя она уже три месяца работала в музее и раньше ютилась с двумя секретаршами в одной из примыкающих к библиотеке комнатушек. Но недавно молодой норвежский ученый, занимавший эту комнату последние два года, уехал домой. Его звали Эрик Йохансен, и он работал в музее по договору между Лувром и Музеем археологии университета Осло.

Вспомнив рослого веснушчатого Эрика, Николь улыбнулась. Он запомнился ей как милый молодой человек, всегда готовый протянуть руку помощи. А его познания в археологии были поистине энциклопедическими, в чем Николь за три месяца совместной работы неоднократно убеждалась. «Очень жаль, что ты уехал, Эрик, — печально вздохнула она, — но мне, по крайней мере, достался твой кабинет».

Первое, что сделала Николь этим утром, — попросила табличку с названием музея и написала на ней свое имя. Теперь рядом с дверью в кабинет висела табличка, на которой можно было прочесть следующее:

Музей Лувр

Николь Паскаль

Хранитель

Она подняла с пола одну из картонных коробок с личными вещами, принесенными из библиотеки, поставила ее на стол и начала разбирать содержимое. Первым делом извлекла из коробки двойную рамку с фотографиями родителей. Осторожно, чтобы не разбить стекло, поставила фото на стол. Родители, улыбаясь, смотрели прямо в кадр. И когда бы Николь ни взглянула в их сторону, она всегда встречалась с ними глазами.

Она искренне любила их и знала, что это взаимно. Они жили в Розуа-ан-Бри, маленькой деревушке под Парижем, на собственной небольшой ферме. Там родилась Николь, там прошло ее счастливое детство, но, поступив в университет, она переехала в Париж.

Это время она провела незабываемо. Студенческая комнатка в Латинском квартале, в которой она жила вместе с двоюродной сестрой, университетская жизнь, нескончаемые посиделки в кафе, непередаваемое очарование Парижа… Николь с грустью вспоминала те годы, понимая, что их уже никогда не вернуть. Ей исполнилось лишь двадцать восемь лет, но она уже достаточно остро ощущала скоротечность времени.

Николь имела ученую степень по истории искусства и археологии, хотя еще задолго до поступления в университет твердо знала, чем будет заниматься по его окончании. С детства она была страстно влюблена в египтологию. Конечно же, любовь к Древнему Египту возникла благодаря найденной на ферме книге, в которой описывались чувства Говарда Картера в тот момент, когда он нашел вход в гробницу Тутанхамона и его фонарь осветил стены, три тысячи лет не видевшие людей.

Она бесчисленное количество раз читала и перечитывала эти строки, а во сне не раз оказывалась на месте знаменитого ученого. Но она не сомневалась: даже если бы эта книга и не попала к ней в руки, ее все равно увлекли бы тайны Древнего Египта. Египтология и Николь Паскаль просто были созданы друг для друга.

Закончив обучение, она снова попросила родителей о финансировании и засела за диссертацию, посвященную эволюции способов захоронения фараонов в Древнем Египте. Николь получила стипендию, что позволило ей осуществить мечту, ранее казавшуюся несбыточной, — она отправилась на год в Египет для завершения своих исследований.

Это было время воплощения ее мечты и близкого знакомства с иной культурой и традициями. Николь приходилось проявлять мудрость, чтобы преодолеть предубеждения египтян, искренне уверенных в том, что она занимается не женским делом. Сталкиваясь с едва заметным, но упорным противодействием, она с трудом сдерживалась, чтобы постоянно не напоминать окружающим ее людям, что тысячи лет назад их предки обращались с женщиной как с ровней и зачастую отдавали ей пальму первенства.

Впрочем, среди ее новых знакомых были и те, кто с самого начала предложили ей искреннюю дружбу и всячески помогали. И это касалось не только работы. Прежде всего они заботились о том, чтобы в непривычном окружении она чувствовала себя уютно и комфортно.

Вскоре Николь поняла, что Египет — страна удивительных контрастов; здесь ни у природы, ни у местных жителей нет срединных состояний.

Как ни странно, всякий раз, когда она думала о Египте и прожитом там времени, самым ярким воспоминанием были вечера. Смеркалось, в воздухе витали ароматы, незнакомые и неуловимые; казалось, даже полная тишина вокруг обретает звучание, а кожу словно обволакивает горячий воздух. В такие моменты Николь ощущала единение с древними обитателями этой невероятной страны, ощущала присутствие древних богов на этих тысячелетиями принадлежащих им древних землях. Она знала, что боги никогда не покинут своей страны и будут править ею до скончания времен.

После защиты диссертации девушка получила место ассистентки преподавателя на факультете истории древнего мира. Последовало несколько унылых лет, на протяжении которых она чувствовала себя оторванной от того, что считала истинным призванием. Но все же продолжала свои исследования по истории Древнего Египта, и это находило отражение в статьях, регулярно появлявшихся на страницах специализированных научных журналов.

Подходил к концу третий год работы в университете, когда она узнала о вакансии хранителя музея в отделе египтологии Лувра и тут же подала заявление.

На эту должность претендовали трое, Николь была самой юной. Впрочем, ее блестящие академические успехи, многочисленные публикации и диссертация по нужной теме позволили ей получить эту работу.

В тот день, когда Николь узнала, что дирекция музея остановила выбор на ней, она пригласила на ужин всех коллег-преподавателей. Они отправились в «Арпеджио», ресторан, который не мог позволить себе скромный университетский ассистент. Но первым делом Николь позвонила родителям.

— Мама, ты говоришь с новым хранителем отдела египтологии музея Лувр.

— Дочка! Радость-то какая! Я знала… — Николь заметила, как сильно разволновалась ее мать. — Такая юная и уже… такая важная персона!

— Брось, мама! Какая там важная персона. Я буду там последней сошкой. Но я все равно счастлива.

— Ну конечно, дочка! Еще бы! Отца сейчас нет дома, но могу себе представить, как он обрадуется, когда я ему расскажу. Сегодня же вечером об этом узнает вся деревня, — с улыбкой добавила мать.

Вспомнив этот разговор, Николь улыбнулась. Она поставила рамку с фото на стол и вернулась к содержимому первой огромной картонной коробки. «Это надолго, — подумала она, — надо поторопиться».

Ее размышления прервал стук в дверь. Прошло несколько секунд, прежде чем она сообразила, что должна ответить.

— Входите! — крикнула она и замерла со стопкой извлеченных из коробки книг в руках.

В комнату вошла Сюзанна Пьяже, одна из секретарш. Она улыбалась.

— Ну, Николь, поздравляю с собственным кабинетом. Теперь придется называть тебя не иначе как «доктор Паскаль». — Она огляделась. — Обстановка могла бы быть и получше, но это поправимо, — с улыбкой добавила она и пристально посмотрела на Николь.

— Да, пожалуй, ты права. Честно говоря, я об этом еще не думала, но это действительно так. Черт возьми! И как я сразу этого не заметила! Это же ужас какой-то!

Подруги расхохотались.

— Не сомневаюсь, что через пару дней здесь будет очень мило. Ты умудрилась украсить даже свой угол в библиотеке, а это было нелегко.

— У меня уже есть кое-какие идеи, — призналась Николь, расставляя книги на стеллаже.

— Вот и чудесно. И пока я не забыла… Тебя хочет видеть шеф. Он просил, чтобы ты зашла, когда освободишься.

Николь обернулась и посмотрела на подругу.

— Он не сказал зачем?

— Нет. Но я не заметила, чтобы он был чем-то недоволен, так что не волнуйся. Возможно, он хочет поделиться соображениями о том, как лучше украсить твой кабинет.

Пьер де Лайне, заместитель директора музея и начальник отдела египтологии, был высоким мужчиной лет шестидесяти с густой седой шевелюрой, оттенявшей свежую и всегда загорелую кожу. Держался он прямо, очень аристократично, что не в последнюю очередь определяли его безукоризненные манеры и умение одеваться. Но изысканная внешность была чрезвычайно обманчива. Знавшие его уверяли, что он необычайно трудолюбив. Когда шефу случалось выезжать на раскопки, он первым спускался в котлован и последним его покидал. При этом его совсем не беспокоило то, что руки покрыты пылью и грязью.

Из-за своего огромного письменного стола он внимательно изучал сидевшую напротив девушку. Николь Паскаль пыталась сохранять спокойствие, но ее нервозность выдавали неестественно застывшее тело и сжатые на коленях руки. Лайне уже привык к подобному состоянию людей, оказывающихся у него в кабинете, и объяснял его как своей высокой должностью, так и импозантной внешностью, а также, не в последнюю очередь, своим надменным видом, неизменно внушающим его подчиненным чувство неполноценности и ставящим их в весьма невыгодное положение.

Лайне это очень нравилось. В какой-то степени он частенько пользовался робостью и смущением зависящих от него людей.

Вот и сейчас он не торопился нарушить молчание и просто разглядывал девушку перед собой. Он никогда не спешил начинать разговор, зная, что чем длиннее пауза, тем сильнее беспокойство посетителя. Впрочем, сейчас им руководило не желание вывести девушку из равновесия, а искреннее любопытство.

Лайне помнил, что около трех месяцев назад, когда новенькую приняли на работу в музей, он поздравил ее со вступлением в штат его сотрудников и более практически ее не замечал. Она поступила в подчинение Рене Мартина, главного хранителя отдела египтологии, в обязанности которого и входило непосредственное общение с ней. Лайне пересекался с мадемуазель Паскаль по какому-то рабочему вопросу и запомнил, что ее высказывания показались ему тогда весьма обоснованными. Помимо этого он мало что знал о молодой сотруднице.

Но внезапно Николь Паскаль стала необычайно важной персоной, хотя это и не имело никакого отношения к ее обязанностям хранителя музея. И произошло это в сферах, в которых сам Лайне был простой пешкой. Этим-то и объяснялось его любопытство, к которому примешивалась изрядная доля уважения.

Впрочем, увиденное вполне соответствовало его ожиданиям. Перед ним сидела молодая женщина до тридцати, исполненная благоговейного трепета перед своим начальником, вполне объяснимого в данных обстоятельствах. Она была небольшого росточка (метр шестьдесят или около того). Лайне отметил ее необычайную привлекательность: чистая кожа, точеные черты лица и густые темные волосы. Однако самым удивительным в ее внешности были прекрасные зеленые глаза, неотрывно устремленные на него. Лайне почувствовал ее необычайную внутреннюю силу, на несколько мгновений ошеломившую и оглушившую его своим напором.

— Итак, мадемуазель Паскаль, — начал он, усилием воли отводя глаза в сторону, — прежде всего хочу высоко оценить вашу работу. — Он опять сделал над собой усилие и посмотрел ей в глаза. — Сколько вы у нас работаете? Три месяца?..

— Да, три месяца и четыре дня. — Пьер Лайне обнаружил, что и улыбка у нее ослепительна. — И вы себе не представляете, как мне приятны ваши слова.

Он отмахнулся, словно давая понять, что не следует придавать слишком большого значения его похвале.

— Иного, мадемуазель Паскаль, мы от вас и не ожидали. Ваши рекомендательные письма безупречны. А вы сами, что вы о нас думаете? Вам нравится ваша работа?

Этот вопрос застал Николь врасплох, прежде всего потому, что плохо вписывался в то представление, которое она составила о шефе. До этого разговора она обменялась с ним лишь парой слов, но слышала отзывы о Лайне, прежде всего, двух секретарш, с которыми она сосуществовала со времени поступления на работу в музей, а также других сотрудников отдела. Из их слов следовало, что Пьер Лайне необычайно трудолюбив, он профессионал высокого уровня, но при этом все считали его в равной степени холодным и неприветливым человеком.

— Да, конечно… Я в полном восторге. Египтология, Древний Египет… — все это мое. Что касается работающих здесь людей… что я могу сказать? Они все просто необыкновенные.

— Хорошо. Я рад, очень рад. Видите ли, мадемуазель Паскаль, — он откинулся на спинку кресла и оперся подбородком на сплетенные под ним пальцы, — я пригласил вас к себе не только для того, чтобы поинтересоваться вашим душевным состоянием, хотя и в этом я стараюсь проявлять заботу о каждом из своих подчиненных. — Он потянулся к сложенным на углу стола папкам для бумаг и взял верхнюю.

— Вы уже, наверное, слышали о наследии Гарнье. Вскоре коллекция прибудет в наш музей, — продолжил он, дождавшись утвердительного кивка Николь. — Чудесные картины и другие произведения искусства, а также внушительная коллекция древнеегипетских артефактов. Об этом писали в газетах. В этой папке собраны документы, в которых сказано, что эта коллекция охватывает период, начиная с Древнего царства и заканчивая Двадцатой или Двадцать первой династией, и содержит поистине бесценные экземпляры, представляющие необычайный научный интерес. Некоторые из них уже изучены и снабжены прекрасными описаниями, но это скорее исключение, чем правило, потому что месье Гарнье бдительно

охранял свои сокровища и мало кого к ним подпускал. Во всяком случае, так было при его жизни, — Лайне расплылся в широкой улыбке, — и согласно завещанию все досталось Лувру.

Николь внимательно слушала, не перебивая и не задавая вопросов.

— Судя по тому, что о нем знаю я, не думаю, что он хотел составлять подобное завещание, — усмехнувшись, продолжал Лайне, — но в противном случае все попало бы в руки алчных наследников. Гарнье любил свою коллекцию, как родного ребенка, и не мог допустить, чтобы ее разорвали и растащили по частям.

— Полагаю, я поступила бы так же, — произнесла Николь, понимая, что подошла ее очередь что-то сказать.

Пьер де Лайне улыбнулся. В его устремленном на Николь взгляде сквозила легкая насмешка.

— Возможно, хотя для этого необходимо обзавестись теми миллиардами, которые накопил за свою жизнь месье Гарнье. Как бы то ни было, на какое-то время эта коллекция поступает в ваше полное распоряжение.

Николь растерянно смотрела на него. Она совсем ничего не понимала.

— Простите, кажется, я не ясно выразился. Хотя, признаюсь, делаю это с определенным умыслом. Я, собственно, хотел сообщить, что именно вам предстоит заняться изучением и описью этой коллекции. Вы получите все необходимые для этого средства. Отчитываться будете непосредственно передо мной.

Улыбка застыла на губах Николь. На мгновение ей показалось, что она не может двинуть ни рукой, ни ногой. Девушка медленно подняла глаза на Пьера де Лайне, а тот выжидающе смотрел на нее, словно требовал согласия.

— Но… Возможно, я вас неправильно поняла. Конечно, я слышала о наследии Гарнье и о его изумительной коллекции египетских артефактов. Честно говоря, в нашем отделе больше ни о чем не говорят. Но все уверены, что заботу о ней возьмет на себя Рене Мартин. Я даже не знаю, как вам это сказать, месье Лайне… — Николь понизила голос, — но сам он убежден в этом больше остальных.

Пьер де Лайне беззаботно махнул рукой, давая понять, как мало его интересуют досужие домыслы.

— То, что он занимает должность старшего хранителя, не означает, что все должно проходить через его руки. Как руководителю, Мартину приходится уделять внимание множеству разнообразных вопросов. Что касается коллекции Гарнье, то на какое-то время она потребует полной концентрации внимания сотрудника, ответственного за нее. Нет и еще раз нет! Я принял решение, мадемуазель Паскаль, и менять его не собираюсь. Разумеется, при условии, что вы согласны.

Несколько секунд Николь молчала, обдумывая свой ответ.

— Месье Лайне, вы отлично знаете, насколько заманчиво ваше предложение. По сути, это розовая мечта каждого археолога… а ведь я работаю в музее всего каких-то три месяца. Конечно же, одна мысль об этой коллекции приводит меня в восторг, и от такой работы я не смогу отказаться ни под каким предлогом. Мне остается лишь от всего сердца поблагодарить вас за доверие.

Директор повторил свой недавний жест.

— Мадемуазель Паскаль, принятие решений входит в мои обязанности, и я убежден в том, что данное решение является правильным. Я отлично понимаю вашу радость. Хочу только добавить, что перед вами поставлена нелегкая задача. У меня нет сомнений, — с этими словами он улыбнулся еще шире, — что когда вы с ней успешно справитесь и ваши изыскания по коллекции Гарнье увидят свет, вы станете одним из самых авторитетных египтологов Франции.

Николь улыбнулась в ответ.

— Думаю, что наследие Гарнье поступит в наше распоряжение дней через десять-пятнадцать. Вам необходимо отправиться в особняк семейства Гарнье и убедиться в том, что упаковка и транспортировка коллекции осуществляются правильно. Точную дату я вам сообщу позже. А до тех пор займитесь содержимым этой папки, это позволит вам ознакомиться с тем, что вас ожидает. Здесь все, что мы на данный момент знаем о сокровище, которое вот-вот к нам поступит.

Николь поняла, что встреча подошла к концу, и встала, взяв со стола папку. Лайне тоже поднялся, обошел стол и, приблизившись к Николь, протянул ей руку.

— Еще раз большое спасибо, — произнесла девушка, пожимая протянутую ей руку. — Я надеюсь, что, как вы уже сказали, вы приняли правильное решение.

— Можете в этом не сомневаться, милая. Возможно, то, что я сейчас скажу, покажется вам чересчур самонадеянным, но я не привык ошибаться.

Прикрыв за Николь дверь кабинета, Пьер де Лайне вернулся в свое удобное кресло. Он вновь остро ощутил невероятную силу, исходившую от покинувшей его кабинет девушки. Моментами ему казалось, что у него не хватит сил с ней совладать. Ему стоило немалых усилий скрывать свое беспокойство. Вне всякого сомнения, ее аура представляла собой серьезную угрозу. Необходимо было принять срочные меры, чтобы попытаться ее ослабить.

— Ничего, это вопрос времени! — вслух произнес он, чтобы немного взбодриться, хотя отлично осознавал всю сложность этой задачи.

На несколько мгновений он расслабился, и с его лица сползла маска, обнажая его истинную внешность. Он задержал взгляд на двери, в которую недавно вышла Николь. Теперь его ярко-желтые глаза обрамляли покрасневшие белки, а непроницаемые черные зрачки обрели странную миндалевидную форму, не встречающуюся у обычных людей.

4

Египет, 1292 год до Рождества Христова

Царствование Сети подходило к концу. У фараона начиналась агония. Хотя это надлежало держать в секрете, чтобы не будоражить народ и не настораживать возможных недругов Египта, информация успела просочиться наружу и породить множество слухов и домыслов.

Уже много месяцев великий правитель не появлялся на людях. Он даже не смог принять участие в торжествах по случаю двадцатой годовщины его царствования. Тогда к народу вышли его супруга Туйа и сын Рамзес, которого Сети давно назвал своим преемником.

Это было великое празднество, на котором происходило упрочение ка^[1] фараона. Жрецы обратились к богам с просьбой о том, чтобы сила и мудрость и далее сопутствовали божественному властелину Двух земель.

Особенно трогательным было обращение жрецов, посвященное культу Сета, грозного бога, чье имя принял великий фараон, восходя на египетский престол. Сету принесли пожертвования и молили о том, чтобы его мантия и в будущем простиралась над правителем, который все свое царствование пользовался его благосклонностью и покровительством.

Однако боги, видимо, решили, что настало время Сети переправляться через великую реку для странствия в загробный мир. Но когда пробьет его час, грозный, внушающий ужас Сет будет рядом, чтобы провести его по землям, через которые протекает Река ночи — постоянное местожительство божества с головой шакала.

Мефрет огорченно покачал головой. Если кто-то и мог с уверенностью сказать, что конец фараона близок, не считая, разумеется, его родных и близких, так это он и те, кто вместе с ним уже много лет возводили предназначенную для Сети гробницу. Мефрет был искусным каменщиком, под его началом трудилась группа каменотесов, и уже совсем скоро в возведенное ими величественное сооружение должны были доставить тело великого царя. В этой гробнице, как и всем его предшественникам, ему предстояло провести вечность.

В последние дни в Долине царей кипела работа. А если, точнее, вокруг гробницы Сети. Высокопоставленные сановники, включая великого визиря, приезжали поинтересоваться, насколько готова гробница, и побуждали мастеров как можно скорее завершить работу. Они даже распорядились приостановить сооружение второй камеры, над входом в которую трудился Мефрет со своими каменщиками.

Это могло означать лишь одно: жизнь фараона близилась к завершению. И Мефрет горько оплакивал его. Сети был великим правителем.

Наставнику каменотесов уже исполнился сорок один год. Но несмотря на возраст и тяжелый труд, он сохранил завидную физическую форму.

Вечерело, но жара не спадала. На каменотесе были лишь набедренная повязка и крепкие кожаные сандалии. Невысокий, мускулистый, с крепкими кривоватыми ногами, он левой рукой прижимал к себе сверток — так в конце каждого дня он тщательно заворачивал свои инструменты.

Мефрет любил эти места, но еще больше он любил свое ремесло, как и приличествовало всем представителям его профессии, посвятившим себя благородной цели — готовить переход в потусторонний мир для фараонов, цариц и знатных вельмож.

Все мастера жили в селении, расположенном у подножия горы Фивы, к которому теперь и направлялся Мефрет. Здесь жили каменотесы, чертежники-рисовальщики, скульпторы-резчики и их семьи. Это было уединенное, практически изолированное от остального мира поселение. Все подступы к нему тщательно охранялись. Чтобы попасть туда, необходимо было получить особое разрешение, а его жители хранили секреты, которые ни под каким предлогом не имели права разглашать. Все они в свое время, пройдя самый тщательный отбор, приняли торжественный обет молчания. Впрочем, и власти стремились оградить строителей гробниц от малейшего соблазна и возможности проговориться. Сам великий визирь следил за соблюдением всех правил, призванных обеспечить сохранность тайн гробниц.

Мефрет остановился и огляделся, любуясь великолепным пейзажем. Здесь тропа поворачивала на запад, туда, где садилось похожее на огромный красный шар солнце. Еще несколько мгновений, и оно коснется линии горизонта. Но сейчас оно во всей своей красе предстало глазам Мефрета, совершенно не ослепляя.

Каменотес огляделся еще раз. Вокруг ни души, не считая стражника, охранявшего вход в Долину царей, который к тому же не обращал на мастера ни малейшего внимания и вообще смотрел в другую сторону. Тем не менее, Мефрет не осмелился осуществить свое желание: упасть перед заходящим солнцем на колени и воздать светилу дань уважения и поклонения. Он вынужден был ограничиться тем, что закрыл глаза, слегка наклонил голову и, сложив на груди руки, мысленно обратился к истинному божеству со словами признательности.

Старший каменщик Мефрет всем сердцем верил в Атона, единственного истинного и всемогущего бога, олицетворением которого было солнце — источник жизни и созидания.

Тех, кто поклонялся Атону, осталось совсем мало. Во всяком случае, Мефрет знал немногих почитателей бога Солнца. То, что он считал истинной религией, преследовалось и сурово каралось церковными властями. Мефрет и его супруга Нахали, их родители и родители родителей хранили свою веру в глубокой тайне и делились своими взглядами лишь с представителями очень узкого круга адептов.

Основоположником религии, провозглашавшей Атона единственным богом, каких-то полвека назад стал фараон Эхнатон. Но прошло совсем немного времени, и его зять, фараон Сменхкара, на краткое время сменивший Эхнатона на египетском престоле, а затем и его преемник Тутанхамон уступили давлению со стороны жрецов Амона и восстановили культ древних богов.

Совершив краткую молитву, Мефрет открыл глаза. Солнечный диск остался практически на том же месте, но сердце каменотеса сжалось. Четко по центру красноватой звезды возникло нечто и начало с невероятной скоростью расти и уплотняться.

Это был черный круг, от которого тянулось некое подобие закругленной ручки. Сначала эта фигура едва виднелась на сияющем фоне светила, затем она обрела цвет и яркость, и теперь ее можно было рассмотреть с необычайной ясностью.

Мефрет закрыл глаза руками, пытаясь избавиться от того, что, по его мнению, было лишь видением. Но когда он опустил руки и открыл глаза, то нечто по-прежнему было там, где он его увидел.

Вдруг этот предмет упал на землю. Мефрет даже вздрогнул от неожиданности. То, что, как ему привиделось, было нарисовано на поверхности солнца, а значит, находилось на огромном расстоянии и имело гигантские размеры, на самом деле оказалось маленьким предметом, который теперь лежал на песке в нескольких метрах от его ног.

Мастер сделал несколько шагов и теперь действительно встал на колени, благоговейно рассматривая странный предмет. В длину он был в половину ладони, а по форме — именно такой, каким он увидел его на фоне солнца: маленький круг, от которого отходил закругленный отросток.

Мефрет протянул к предмету руку. Он это сделал очень медленно, как будто ощупывал окружающий его воздух. Предмет был черного цвета, матовый, он не отражал, а словно поглощал свет. Наконец Мефрет коснулся предмета кончиками пальцев, и дрожь пробежала по его руке. Каменотес отдернул руку и тут же усомнился в том, что ощущение было реальным, а не стало плодом его воображения.

Он снова поднес руку к таинственному предмету. И коснулся его с большей решимостью. Ничего не произошло. Бросив сверток с инструментами на песок, он обеими руками поднял загадочную находку. Она показалась ему удивительно легкой, почти невесомой.

Несколько секунд Мефрет рассматривал черный предмет, а затем вновь обратил свой взор к наполовину скрывшемуся за горизонтом солнцу. Его губы едва заметно шевелились, пока он мысленно возносил новую молитву своему богу. Эта молитва была простой и безыскусной, как и душа Мефрета.

О Атон, единственный бог, творец всего сущего, солнце, которое дарит нам свет и жизнь, ты знаешь, что я твой верный раб. Я знаю, что, поручив мне этот предмет, ты чего-то от меня ожидаешь. Пока я не знаю твоей воли, но я буду ожидать от тебя нового послания.

Затем он подобрал оброненные на землю инструменты и, сжимая странную находку в правой руке, продолжил путь домой.

Охранник, на которого Мефрет не обратил внимания, также стал свидетелем удивительного происшествия. С того места, где он нес свою службу, открывался вид на вход в Долину царей и на тропу, по которой несколько минут назад поднялся каменотес. Перед ним раскинулось плато, через которое проходила дорога из Долины в город мастеров. По этой тропе и ушел Мефрет. Взгляд стражника подобно брошенному меткой рукой копью настиг удаляющегося каменщика и вонзился ему в спину.

Охранник видел материализовавшийся в воздухе предмет, он, как и Мефрет, ощутил ползущий по спине холодок. Но в отличие от мастера, он догадался или, скорее, почувствовал природу и происхождение таинственного черного круга.

Он прекрасно знал каменотеса Мефрета, так же как и остальных обитателей города мастеров. И он был уверен в том, что ему предстоит предпринять.

Но прежде чем приступить к действиям, он должен посоветоваться.

Город погрузился в сон, но Мефрету не спалось. Он лежал на спине, устремив взгляд в звездное небо, видневшееся сквозь слуховое оконце в крыше.

Сон не шел к нему, потому что он безуспешно искал решение поставленной перед ним задачи. Было ясно, что Атон чего-то от него ожидает. Он уже понял, что самому ему ни за что не разгадать замысел божества, из чего следовало, что остается только ждать. Но черный предмет не шел у него из головы, не давал уснуть.

В темноте он нащупал руку спящей рядом жены. Уже двадцать лет Нахали была ему верной подругой и товарищем. Их объединяло все — от крова до веры в единого бога. Они были знакомы с детства: их семьи дружили, будучи последователями запрещенного вероучения.

Нахали была на три года моложе Мефрета, влюбленного в супругу и по сей день так же пылко, как и в тот час, когда они решили соединить свои судьбы. Это произошло так естественно, словно они следовали предначертанному в Книге судеб. У них родились дети — двое сыновей, которые сейчас спали в соседней комнате. Старший уже стал отличным каменотесом, и Мефрет лелеял надежду, что когда-нибудь сын займет его место во главе представителей их профессии.

Хотя Мефрет всецело доверял сыновьям, он дождался, когда останется наедине с Нахали, чтобы рассказать ей о том, что произошло с ним по дороге домой, и показать странный предмет. Для этого они отправились на прогулку, и Мефрет привел ее на то место, где Атон явил ему свою милость. Хотя ночь опустилась на землю, небо было усеяно звездами и луна освещала землю и скалы, отчего все вокруг казалось загадочным и каким-то нереальным.

Мефрет извлек из складок одежды драгоценную находку и показал ее Нахали. Она осторожно, двумя руками взяла ее и принялась разглядывать, пока муж рассказывал ей о чудесном способе, которым ему был передан этот предмет.

— Дорогой мой супруг, — произнесла женщина, когда Мефрет замолчал, — я впервые в жизни вижу такой материал. — В ее вытянутых руках таинственный круг казался бесплотной тенью, от которой не отражался даже яркий свет луны. — Совершенно очевидно, что он не принадлежит нашему миру, а значит, прибыл из мира божественного. Его прислал Атон. Он же избрал тебя его хранителем. — Она пристально посмотрела в глаза супругу. — А если таково было его желание, тебе не о чем беспокоиться. Таким же образом он сообщит, как тебе следует поступить. А до тех пор считай это… подарком Атона.

— Да, это подарок Атона. Мне это нравится. Спасибо, Нахали.

Вспомнив слова супруги, Мефрет улыбнулся в темноте своей спальни и с нежностью сжал руку спящей женщины. Нахали слегка пошевелилась, но не проснулась. То, что она ему сказала, не только оказалось созвучно его собственным размышлениям, но и помогло ему справиться с тревогой. Мефрет закрыл глаза и расслабился, почувствовав, что его начинает одолевать сонливость.

И тут он услышал какой-то звук. Это был легчайший шорох, на который при других обстоятельствах он бы и внимания не обратил. Мефрет напряг слух, по-прежнему лежа с закрытыми глазами. По ночам в городе царила полная тишина, и любой звук мог показаться странным, хотя его источником вполне могла стать какая-нибудь кошка или пустынная крыса.

Звук повторился. Он напоминал легкие шаги человека, наступившего на комок земли, и доносился от входной двери.

Мефрет открыл глаза. Все его чувства обострились до предела.

Двери домов никогда не запирались на ночь. Хозяева лишь притворяли их, поскольку были уверены, что в тщательно охраняемом городе они находятся в полной безопасности. На этот раз Мефрет отчетливо услышал скрип отворяющейся двери.

С отчаянно бьющимся сердцем он вскочил на ноги. Все его мысли были о подарке Атона, который он оставил в соседней комнате. Рядом с входной дверью находилась небольшая ниша, украшенная изображением солнечного диска. В ней супруги оставляли свои небольшие приношения Атону, в полной уверенности, что любой случайный гость примет ее за символ поклонения богу Ра. Сейчас там лежал загадочный черный предмет, порученный Мефрету Атоном.

Пошарив вокруг, Мефрет сжал в руке небольшую кирку, которую еще с вечера прислонил к стене, но так и не собрался отремонтировать поломанную ручку инструмента. Вооружившись, он уже смелее сделал шаг в сторону соседней комнаты, в которой вся семья обычно собиралась вместе и от которой его отделяла лишь тонкая занавеска в проеме стены.

Он тихонько отодвинул занавеску, скрывавшую из вида комнату. Ведущая на улицу дверь была приоткрыта, и через нее в дом проникал слабый свет луны. Теперь уже ничто не нарушало царившей вокруг абсолютной тишины. Мефрет перевел взгляд на маленькую нишу, и у него уже в третий раз за этот день оборвалось сердце. К нише кралась какая-то тень, вытянув вперед то, что, судя по всему, должно быть рукой.

Но даже в темноте, не позволявшей разглядеть пришельца, у Мефрета промелькнула мысль, что он имеет дело не с человеком.

Возможно, это объяснялось его размерами, странными угловатыми движениями или показавшейся каменотесу непривычно длинной протянутой рукой.

Мефрет поднял над головой кирку и, отодвинув занавеску, в один прыжок оказался рядом со странным существом.

Существо замерло и, не отдернув протянутой к нише руки, повернуло голову к Мефрету.

Они оба на мгновение застыли на месте, изучая друг друга. Каменотесу пришлось сделать над собой небывалое усилие, чтобы не отвести взгляда, потому что в замершей перед ним тени он различал только устремленные на него из темноты глаза — два светящихся красных круга.

Странное существо пришло в движение первым. С невероятной скоростью оно развернулось и бросилось к двери.

Через мгновение Мефрет пустился вдогонку. Выскочив на улицу, он посмотрел направо, налево и увидел убегающую тень. Ярко освещенное лунным светом похожее на призрак существо неслось в сторону гор. Делало оно это с поражающей воображение скоростью, используя все четыре конечности. На вершине невысокого холма призрак на мгновение замер и обернулся назад. Даже с такого расстояния Мефрет отчетливо различал его горящие, как угли, глаза. Отвернувшись от своего преследователя, существо вновь пустилось бежать. Мгновение спустя оно скрылось из виду.

Каменотес понял, что гнаться за странным существом бессмысленно. Он опустил кирку, прислонился к стене дома и прижал ладонь к груди, чтобы унять выскакивавшее наружу сердце.

Он постоял так несколько минут, успокаиваясь, а потом вернулся в дом. Первым делом он поспешно прошел к нише и испытал облегчение, убедившись, что подарок Атона по-прежнему находится там, куда он его положил. В кромешной ночной тьме Мефрет удивительно отчетливо видел очертания абсолютно черного предмета в глубине ниши.

Он осторожно взял черный крут, запер на засов входную дверь и вернулся в спальню. Комнату слабо освещал лунный свет, проникавший сквозь крохотное оконце в потолке, и Мефрет невольно улыбнулся, увидев мирно спящую жену. Осторожно, чтобы не разбудить Нахали, он поставил кирку на место и растянулся на своей циновке. Подарок Атона холодил ему ладонь.

Спустя какое-то время он спрятал черный круг под подушку. Теперь его мысли прояснились и обрели четкость — он ясно понял, чего ожидает от него Атон и каким будет его следующий шаг.

Он нащупал руку Нахали и, удовлетворенно вздохнув, закрыл глаза.

5

Париж, 2000 год

Николь Паскаль вошла в свой кабинет. В руках она держала букет тубероз. Эти пять покрытых чудесными цветами вето-чек она купила у цветочницы, расположившейся близ выхода из метро. Николь любила туберозу и с наступлением весны покупала ее при каждом удобном случае. Положив цветы на стол, она потянулась к простой, но изящной стеклянной вазе в форме колокола, которую купила в субботу и еще вчера принесла в музей.

С вазой в руках она направилась в туалет набрать воды. Девушка со всей ответственностью подошла к обустройству отведенной ей комнатушки, и цветы должны были сыграть в этом не последнюю роль.

Поставив вазу на стол, она опустила цветы в воду, отступила на несколько шагов и, прислонившись к двери, придирчиво осмотрела результат своих усилий.

Унылый прежде кабинетик заметно повеселел. Николь улыбнулась и проговорила:

— Жаль, что этого не видит Эрик Йохансен, предыдущий здешний обитатель. Хотя нет, — покачала она головой. — Чего доброго, решит остаться.

На столе кроме вазы с цветами и фотографии родителей теперь красовалась лампа в стиле ар-деко, приобретенная на блошином рынке вместе с вазой. Она была современной, но очень красивой, и что самое главное — давала много света.

На металлическом шкафу примостилась ваза с сухоцветами, которую Николь принесла из дома, а на стенах висели в рамках увеличенные фотографии, которые девушка сделала в Египте. Одно фото нравилось ей больше других. На нем она была снята во время раскопок вместе с директором египетского Центра археологических ресурсов. Девушка в рабочем костюме — пиджак со множеством карманов и белые от пыли брюки — в правой руке держала зубило и крошечный молоточек, а левой поправляла тропический шлем. Она что-то оживленно рассказывала, а мужчина слушал ее и улыбался.

Собеседники не заметили снимавшего их фотографа, что и придало фотографии непринужденность и особую привлекательность. Николь это напоминало кадр из фильма. Да и вообще, — какого черта! — на этом снимке она была необыкновенно хороша.

На задней стене кабинета под книжными полками, прикрепленными там еще до ее появления, теперь висели ее университетский и докторский дипломы.

Николь осталась довольна осмотром и решила, что пора пригласить Сюзанну оценить ее усилия. Наверняка той придет в голову еще какая-нибудь интересная идея. Например, что делать с двумя безобразными стульями для посетителей.

Вдруг она почувствовала толчок. Кто-то пытался открыть дверь, которую она до сих пор подпирала спиной. Николь резко обернулась, пытаясь подавить вспышку раздражения, вызванного не столько болью или испугом, которых она почти не ощутила, сколько бестактностью того, кто находился за дверью. «Могли бы постучать, прежде чем входить!» — подумала она, отступая на шаг назад и отворяя дверь, которую кто-то продолжал толкать снаружи. Дверь распахнулась, и она оказалась лицом к лицу со старшим хранителем Рене Мартином.

— Мадемуазель Паскаль! — он и не подумал извиняться! — Я хотел бы немедленно с вами поговорить. Жду вас в своем кабинете.

Не произнеся больше ни слова, он развернулся и пошел прочь.

Николь в изумлении застыла, вцепившись в ручку двери, и смотрела вслед покинувшему ее кабинет мужчине. Она хотела крикнуть ему: «Что вы, не стоит извиняться! Это сущие пустяки». Но Мартин еще не скрылся за поворотом и наверняка услышал бы ее, поэтому она сдержалась.

Девушка осторожно закрыла дверь и опять прислонилась к ней. Она перебрала в памяти все причины, которые могли побудить ее начальника вести себя столь беспардонно. Он был очень тщеславным и самодовольным человеком, но всегда давал своим сотрудникам возможность работать и особо им не докучал. Николь так ничего и не придумала. Разве что…

С полной уверенностью, что она попала в точку, Николь глубоко вздохнула, открыла дверь и вышла из кабинета.

— Мадемуазель Паскаль, прежде всего я хотел бы поинтересоваться — какое, по-вашему, место вы занимаете в нашем отделе?

Чтобы сохранить спокойствие, Николь пришлось сделать над собой усилие. Рене Мартин задал вопрос тоном, не оставляющим ни малейших сомнений в том, кто здесь начальник. Девушке эта ситуация напомнила подзабытые школьные времена, и Николь решила, что не позволит себя запугать, но и не даст Мартину ни единого повода пожаловаться на нее вышестоящему начальству.

— Я по конкурсу заняла должность хранителя отдела египтологии музея Лувр, месье Мартин.

— Отлично. Теперь я вижу, что мое мнение совпадает с вашим. Я, было, начал уже сомневаться… И как давно вы занимаете эту почетную должность?

— Три месяца и… дайте подумать… десять дней. Месье Мартин, позвольте спросить, что означает этот допрос?

Ее начальник теребил в руке нож для разрезания конвертов, испытующе глядя на Николь. Рене Мартин был мужчиной лет пятидесяти, с редеющими, поседевшими на висках волосами и невыразительным лицом из тех, которые невероятно трудно удержать в памяти; довольно грузный, его самой выдающейся чертой был широкий, с легкой горбинкой нос.

— Я лишь хотел заложить фундамент для взаимопонимания, мадемуазель Паскаль, — наконец ответил он. — Потому что, видите ли, я являюсь старшим хранителем, и на мне лежит значительная часть ответственности за руководство этим отделом, ряды сотрудников которого вы так недавно пополнили и к которому вы, по вашему собственному признанию, принадлежите. Да будет вам известно, что я уже восемнадцать лет работаю в этом музее. — Он холодно посмотрел на сидевшую перед ним девушку и продолжил: — И я не допущу, чтобы какая-то новая сотрудница прыгала через мою голову и вела себя так, будто меня не существует.

Николь молча встретила его взгляд. «Приплыли, — подумала она, — но можешь не рассчитывать, я не доставлю тебе удовольствия», — и напустила на себя ничего не понимающий вид.

— Я говорю о коллекции Гарнье, мадемуазель Паскаль, и думаю, что вы отлично меня понимаете. — Он немного повысил голос. — Я не знаю, на какие вы пошли ухищрения, чтобы ее поручили именно вам, но знайте: я не собираюсь сидеть сложа руки. Я не допущу, чтобы столь… неопытный человек, как вы, занимался каталогизацией экспонатов такой важности.

Николь сделала над собой очередное усилие, и, когда она заговорила, ее голос звучал спокойно и миролюбиво:

— Месье Мартин, мне отлично известно, что вы являетесь моим непосредственным начальником, и я всегда уважала вас за это. Но мне кажется, что я не ошибаюсь, полагая, что месье де Лайне занимает в отношении вас более высокую должность. И решение по коллекции Гарнье принимал лично он. Так что, думаю, если у вас есть какие-то возражения, вам следует говорить с ним, а не со мной.

Глаза Мартина сузились, и Николь почудилась во взгляде собеседника ненависть.

— Я это уже сделал, мадемуазель. Я с ним поговорил. Он сам сообщил мне эту потрясающую новость. А теперь я требую, чтобы вы положили конец этому абсурду и отказались от данного поручения. И прошу вас сделать это немедленно.

Николь теряла терпение.

— Послушайте, месье Мартин, я постараюсь излагать свои мысли предельно ясно. Когда наш с вами шеф, — она сделала ударение на слове «наш», — вызвал меня к себе в кабинет и предложил заняться коллекцией Гарнье, — я удивилась не меньше вашего. И, хотите — верьте, хотите — нет, но я заметила, что, по моему мнению, именно вам надлежит заниматься этими артефактами. На это он ответил, что его решение окончательное и обсуждению не подлежит. Так же, как тогда я была вынуждена согласиться, я готова хоть сию минуту отказаться от этой работы, если он меня об этом попросит. Но чего я не собираюсь делать, так это уступать вашему, месье Мартин, давлению.

Старший хранитель с силой сжал ручку ножа для конвертов. Николь показалось, что он бы не упустил возможности вогнать этот нож в нее.

— Что ж, если таков ваш ответ… Но хочу, чтобы вы знали: я этого так не оставлю, и не надейтесь. — Он смотрел на нее свысока, с выражением легкого презрения на лице. — Я на ваши уловки не поддамся, так что можете и не пытаться… Вам нечего мне предложить.

От намека Мартина кровь бросилась Николь в лицо. Ее как пружиной подбросило на стуле, и она вскочила на ноги.

— Вы… невозможны… — Ей в голову пришли и другие эпитеты, но она оставила их при себе. Не дав ему возможности ответить, девушка развернулась и выскочила из кабинета.

В конце коридора Николь остановилась и перевела дыхание. Сначала ей захотелось расплакаться, потом все бросить и уехать домой, и наконец она поняла, что просто должна успокоиться.

«Я не сделала ничего плохого, — принялась убеждать она себя. — В конце концов, моим начальником является Пьер де Лайне. Если этот… идиот захочет сделать мою жизнь невыносимой, я докажу ему, что сильнее его». Немного приободрившись, она продолжила путь к своему кабинету, но у двери поняла, что не хочет сейчас оставаться одна и что ей необходимо с кем-то поговорить.

Она развернулась и зашагала в библиотеку. Обе секретарши, Сюзанна и Агнес, всегда были не прочь немного поболтать. Кроме того, она хотела пригласить их взглянуть на свой кабинет, а также, — и это пришло ей в голову только что, — спросить, нет ли у них на примете какой-нибудь квартирки.

Николь почти два года снимала квартиру вместе с девушкой, которая, как и она сама, работала на кафедре в университете. Они познакомились, когда Николь закончила работу над диссертацией и попала на преподавательскую должность. Девушку, которая была на год старше Николь, звали Каролина, она преподавала историю искусства. Они быстро сдружились, хотя сосуществование на одной территории, к тому же такой маленькой, создавало определенные трудности.

У Каролины было немало друзей, и иногда, вернувшись домой поздно вечером мечтающая об отдыхе Николь обнаруживала, что их квартирка (площадью не более шестидесяти квадратных метров) битком набита гостями. А еще за это время у ее подруги было три жениха. К счастью, не одновременно.

Тем не менее, Николь приходилось приспосабливаться к каждому из них, а также к их неурочным и неуместным визитам.

В прошлую пятницу Каролина получила совершенно неожиданное письмо. Ей предлагали место заместителя директора музея декоративного искусства в Нанте. Это был ответ на заявление, которое она отправила три месяца назад, когда узнала об открывшейся вакансии. Она призналась Николь, что сделала это ради очистки совести, без малейшей надежды получить работу.

Это письмо стало для нее одновременно большой неожиданностью и огромной радостью. Каролина тут же позвонила в музей и сообщила, что принимает их предложение. Весь конец недели она посвятила сборам в дорогу, потому что ее попросили как можно скорее приехать в Нант и приступить к работе.

Николь от всего сердца радовалась за подругу, а в глубине души — и за себя. Она давно подумывала о том, чтобы разъехаться с Каролиной, но никак не могла осмелиться произнести это вслух. Много раз ей приходилось убеждаться в преданности подруги, а подобное предложение могло больно ранить Каролину, чего Николь никак не желала допустить.

С переходом на работу в Лувр доходы Николь значительно возросли. Теперь, когда ее соседка собралась переезжать в другой город, можно подыскать другое жилье, которое действительно придется ей по вкусу.

Поначалу квартирка, которую она делила с Каролиной, казалась ей довольно милой, особенно после крошечной комнатушки, в которой она обитала в бытность студенткой. Она улыбнулась, вспомнив, как приехала на учебу в Париж; тогда эти четыре стены в Латинском квартале показались ей лучшим местом на земле.

Теперь ей хотелось поселиться в пригороде Парижа, где-то не очень далеко, чтобы поездки на работу и обратно не слишком утомляли. Она мечтала о маленьком старинном домике с наклонными потолками, окруженном садом, на тихой улочке,

по которой воскресным утром время от времени проезжали бы на велосипедах ее соседи, направляясь в магазин или на рынок.

Все это так и осталось бы мечтами, но отъезд Каролины внезапно предоставил им шанс воплотиться и стать реальностью. Плохо было то, что реальная жизнь крайне редко достигала того уровня совершенства, на который взлетало воображение.

Николь с грустью вспоминала детство, когда любые перемены неизменно приводили ее в восторг и казались пределом мечтаний. Возможно, это объяснялось тем, что дети способны радоваться реальной жизни не меньше, чем вымыслу. Теперь ей все труднее было испытывать те чувства, которые с такой легкостью охватывали ее в детстве.

В библиотеке она застала только Агнес, которая объяснила Николь, что Сюзанна занимается инвентаризацией в одном из отделов музея. Агнес была старше своей подруги: замужняя женщина за сорок с двумя детьми.

Николь знала о ее жизни очень много, ведь именно библиотека была ее пристанищем в первые три месяца работы в музее. Между Николь и веселой и общительной Агнес сразу же зародилась взаимная симпатия.

Агнес обрадовалась, увидев подругу, и приветливо поздоровалась с ней, из чего девушка сделала вывод, что ее лицо уже не отражает тех эмоций, которые она испытала во время беседы с Рене Мартином. Николь расспросила ее о семье и о работе, а после попросила, чтобы, как только Сюзанна вернется в библиотеку, они вдвоем заглянули в ее кабинет.

— Договорились, мы зайдем в кофейный перерыв, — улыбнулась Агнес. — Так или иначе, мы не упустим возможности тебя покритиковать, — засмеялась она.

— Отлично. Я буду вас ждать. Может, вы подскажете, как быть со стульями. Они загораживают весь кабинет.

— М-м-м… дай подумать. Я знакома с секретаршами из других отделов. Может, нам удастся обменять эти твои стулья. — И она лукаво улыбнулась.

— Кресла в стиле ампир мне тоже не подойдут, — улыбнулась в ответ Николь. — В общем, я на тебя рассчитываю.

Она уже хотела выйти за дверь, как на столе заметила сложенную вдвое газету. Ее забыл кто-то из читателей. Проходя мимо, она мельком взглянула на газету, и ее внимание привлекло обведенное красным карандашом объявление. Николь остановилась и взяла газету. Перед ней была страница объявлений.

Отмеченное объявление было очень кратким. Жирный заголовок гласил: Сен-Жермен-ан-Ле, а в качестве текста значилось: «Дом вашей мечты». И адрес. И больше ничего. Не было даже номера телефона.

Николь положила газету на стол, но что-то ее остановило. «Кто знает, — подумала она. — А что, если это судьба».

Она сунула газету под мышку и оглянулась на секретаршу.

— Агнес, я забираю эту газету. Если ее будет кто-то искать, скажешь, что она у меня. — С этими словами она решительно распахнула дверь библиотеки и, не оглядываясь, зашагала к своему кабинету.

Если бы она все же оглянулась, то, возможно, заметила бы, что из-за одной из приоткрытых дверей за ней наблюдают чьи-то глаза. Щель была совсем узкой, и фигура стоящего за дверью человека находилась в тени. И тем не менее она не смогла бы не узнать в этом человеке Пьера де Лайне. Его тонкие губы изогнулись в зловещей усмешке.

6

Париж, 2000 год

— Женщина клюнула на наше объявление. Мы и не ожидали, что это окажется так легко. Ведь прошло всего три дня с тех пор, как мы подсунули ее соседке новую работу в другом городе.

— Отлично. Теперь необходимо позаботиться о том, чтобы она съездила посмотреть на дом.

— Это не проблема. Несмотря на сильную защиту, нам не составит труда подогревать эту мысль в ее сознании. Ей и самой этого хочется, что облегчает нашу задачу.

— А как только она переступит порог…

— Она окажется там, где ей и место. На нашей территории.

В его голосе звучала убежденность, хотя в глубине души

еще клубились сомнения. Его по-прежнему беспокоила исключительная сила женщины, с которой им приходилось иметь дело. Он попытался отогнать эти мысли, напомнив себе, что его беспокойство объясняется лишь тем, что на карту поставлено слишком многое.

— Будем надеяться, что так и произойдет. — Его собеседник пристально смотрел ему в глаза. — Раз уж мы заговорили о проблемах, мы не должны забывать об… этом человеке. Он может оказаться источником серьезных затруднений.

— Мы этим занимаемся. — Он сделал неопределенный жест рукой, как будто отмахивался от назойливой мухи и отрицал серьезность затронутой проблемы. Но его глаза сузились, превратившись в щелки, и засветились ярко-желтым светом. — Если бы все наши проблемы были такими пустяковыми…

— Что ж, хорошо. — Их взгляды опять встретились. — Напомните всем, чтобы не теряли бдительности. Иные пока ничем себя не проявили, но нет сомнений — они это сделают. И когда это произойдет, мы должны быть во всеоружии.

— Будем. — Он опять улыбнулся, но уже с большей убежденностью. — Мы будем готовы, и победа достанется нам обязательно.

7

Египет, 1292 год до Рождества Христова

Мефрет снова шел по тропе, ведущей в Долину царей. Он был один. Занимался рассвет, и на этом участке пути солнце находилось прямо перед ним, так же, как и накануне вечером, когда он возвращался с работы и перед ним материализовался странный черный предмет. Как и накануне, на вершине холма он увидел стражника, охранявшего доступ в долину гробниц. До него оставалось не более тридцати метров, и Мефрету показалось, что это тот же охранник, хотя, как и накануне, он не обратил на каменотеса ни малейшего внимания.

Подарок Атона был спрятан у Мефрета под одеждой и холодил его кожу при каждом прикосновении. Он так и не понял, из чего изготовлен этот загадочный предмет, потому что никогда ничего подобного не видел, хотя был почти уверен, что это не металл. Предмет был очень легким и холодным на ощупь, а его поверхность казалась удивительно нежной и мягкой. Но самым странным был его цвет. Таинственный круг был таким черным, что даже не отражал свет. Когда Мефрет клал его на ладонь, тот словно сливался с рукой, и казалось, что там, где раньше была плоть, теперь зияет черная дыра.

Мефрет встал рано, хотя он спал этой ночью очень мало. Он хотел поскорее попасть в гробницу Сети и подготовить все необходимое, чтобы осуществить свой план. Минувшей ночью, прежде чем заснуть, он совершенно отчетливо понял, как ему надлежит поступить. Происшествие с отвратительным существом, вторгшимся в его дом, убедило каменотеса в том, что он должен спрятать подарок Атона в безопасном месте, где ему ничто и никто не будет угрожать. Когда же он решил, что это будет за место, он понял, что Атон одобряет эту идею. Ему даже показалось, что именно божество каким-то образом внушило ее.

Заботливая супруга Нахали встала вместе с Мефретом. Они позавтракали в темноте, и Мефрет поделился с женой своим замыслом. Он не сказал ей о ночном визите странного существа с длинными руками и красными глазами и о попытке этого существа завладеть подарком Атона.

Пока супруги беседовали, забрезжил рассвет и ночная тьма рассеялась. Их сыновья еще спали, когда Мефрет засобирался на работу, а Нахали вручила ему сверток с обедом.

Затем они вместе помолились мудрому богу, истово прося его указать им верный путь. Мефрет не забыл и о Меретсегер, единственной богине из пантеона ложных богов, к которой он испытывал глубокое уважение. Она была хранительницей фиванского некрополя, и именно к ней в поисках покровительства и защиты обращались строители гробниц. Была она известна и как Женщина-с-головой-змеи, и как покровительница тех, кто, подобно Мефрету, посвятил жизнь возведению сооружений, где фараоны и царицы совершали переход в потусторонний мир.

Согласно верованиям, она обитала на вершине горы в форме пирамиды, возвышавшейся над Долиной царей с запада. Оттуда она охраняла покой усопших, чей прах покоился в гробницах двух долин. Мефрету был по душе характер Меретсегер, который приписывала ей молва. Добрая и приветливая, она была способна рассвирепеть, когда кто-либо намеревался осквернить гробницу, находящуюся под ее защитой, — и тогда кара, подобно молнии, обрушивалась на головы тех, кто осмелился вторгнуться на порученную ее заботам территорию.

Мефрет верил в нее скорее как в некое присутствие, неусыпно следящее за сохранностью и неприкосновенностью гробниц, чем в богиню. Он надеялся, что она и теперь продемонстрирует бдительность и справедливость, а ее дыхание расчистит ему путь. Он крепко обнял и поцеловал жену, вложив в этот поцелуй всю ту любовь, которая все эти годы только крепла, так же, как и их союз. Открыв дверь, он вышел в рассвет.

Мефрет стоял в погребальной камере. Один. Просторный зал был разделен на две части: верхнюю, где он сейчас находился, поддерживали шесть огромных квадратных колонн, а к нижней вели четыре ступени. Каменотес с тревогой посмотрел в сторону нижней камеры. Скоро в ее центре поставят саркофаг, из которого повелитель Двух земель начнет свое странствие в вечность.

Сегодня утром писарь некрополя шепнул ему, что все указывает на то, что Сети уже умер и что обнародование этой новости — вопрос нескольких часов. Поступило распоряжение спешно завершить работы и подготовить гробницу к прибытию ее единственного обитателя. Впрочем, в распоряжении строителей было еще несколько дней, потому что тело необходимо было набальзамировать и подготовить к великому переходу.

Мефрет расставил своих рабочих таким образом, чтобы иметь возможность уединиться в погребальной камере. Он знал: времени у него мало, но был уверен, что ему хватит. Он принес с собой корзину, в которой лежали маленький молоточек и зубило, а еще прихватил лестницу с тремя ступенями, немного раствора и красной краски. В складках его одежды был спрятан маленький сверток с подарком Атона и маленькая, но необыкновенно изящная бронзовая статуэтка. Она изображала поднявшуюся на хвосте кобру и представляла богиню Меретсегер, женщину-змею, стерегущую некрополь в Фивах.

Кроме того, в корзине лежал кирпич, в котором мастер заблаговременно высверлил полость, чтобы поместить в нее подарок Атона вместе со статуэткой. Теперь ему предстояло выдолбить для этого кирпича нишу. Черный предмет навеки останется рядом с великим царем, а Меретсегер позаботится о том, чтобы до него не добрались недобрые руки, как то злобное существо, попытавшееся похитить его минувшей ночью.

Войдя в погребальную камеру, он убедился, что там никого нет. На полу мерцали лампады, наполняя подземелье жутковатыми отблесками, но они не рассеивали тьму. Свод подпирали шесть колонн, покрытые изображениями уже покойного фараона в обществе различных богов. Камера располагалась глубоко под землей, но воздух здесь был чист и дышалось легко. Используемое в лампадах масло проходило много ступеней очистки и смешивалось с рассолом, поэтому оно почти не коптило при горении.

Каменотес поднял один из светильников и поставил его перед первой колонной справа от входа. На ней фараона изобразили в присутствии Ра-Хорахти, одного из воплощений бога Ра. Бог был представлен в виде человеческой фигуры с головой сокола, над которой виднелся большой солнечный диск. Мефрет остановил свой выбор на этой колонне, потому что для него этот диск имел особое значение. Он изображал солнце, а значит, символизировал Атона, единственного истинного бога.

Мефрет прислонил лестницу к колонне и легко преодолел три ступени. Несколько мгновений он изучал большой красный круг на колонне, а затем поднял зубило и молоток и с привычной сноровкой принялся за работу.

Хоремб не выпускал из виду Мефрета с того мгновения, как увидел его на рассвете на тропе, ведущей в Долину царей. После бесславного бегства из дома начальника каменотесов он был начеку. Заняв позицию на ближайшем к жилищу Мефрета холме, он не спускал с него глаз. Пока не начало светать, он сохранял звероподобный облик, в котором его застал каменотес. Его тонкое тело было покрыто жесткими черными волосами, а длинные руки и ноги оканчивались когтистыми лапами. Его уши увеличились, их кончики заострились; теперь он улавливал любой, даже самый слабый звук в округе. Все это позволило бы ему в случае необходимости на огромной скорости скрыться, прежде чем его присутствие обнаружат.

Его могли выдать лишь глаза: хотя в темноте они различали все, скрытое от зрения обычных людей, их красноватый блеск был заметен издалека.

Когда ночная тьма начала рассеиваться, он снова превратился в охранника, бдительно стерегущего территорию, на которой раскинулись город мастеров и Долина царей.

На почтительном расстоянии он последовал за Мефретом к гробнице Сети, едва сдерживая себя, чтобы не напасть на каменотеса со спины. Он был уверен, что умертвить мастера не составит труда, к TqMy же вокруг не было ни души. Тогда он беспрепятственно завладеет черным предметом, так неожиданно оказавшимся в распоряжении Мефрета.

Однако здравый смысл восторжествовал. Хоремб понимал, что рисковать, а тем более привлекать внимание к находке Мефрета не стоит. Немного терпения, и он завладеет странным предметом. Впрочем, охранник прекрасно знал, о чем идет речь.

Он горько сожалел о том, что предпринятая им попытка выкрасть черный круг завершилась неудачей. Понимая, что переоценил свои возможности и поспешил, он усвоил неприятный урок и не собирался повторять ошибки.

Утром, притаившись у входа в гробницу, он подслушал разговор Мефрета с писарем некрополя. Затем старший каменотес направился к своим рабочим и дал каждому задание на день. Неотступно следуя за Мефретом, Хоремб видел, как тот собрал инструменты и вошел в гробницу. Охранник выждал несколько секунд и двинулся следом за ним.

Хоремб знал, что черный предмет Мефрет принес с собой. Он ощущал его присутствие так же четко, как если бы видел его собственными глазами. Черный предмет словно посылал сигнал, воздействующий на все его органы чувств. Прошлой ночью это странное ощущение привело его к дому каменщика. И сейчас, крадучись за Мефретом по едва освещенным переходам, он отчетливо ощущал присутствие того, что стремился заполучить.

Гробница Сети была самой просторной и глубокой: протяженностью более тысячи шагов и глубиной до тридцати метров. Хоремб проходил мимо тоннелей и залов, встречал рабочих, спешащих выполнить поставленное им задание, но преследуемый им каменотес все шел вперед, углубляясь в недра гробницы.

Охранник осторожно прошел по доске, переброшенной через глубокий колодец, предназначенный как для стока попадающих в гробницу вод, так и для того, чтобы преграждать путь тем, кто намерится нарушить вечный покой великого царя. Преодолев препятствие, Хоремб продолжил свой путь. Вскоре он увидел вдали богато украшенную росписью камеру, предназначенную для саркофага фараона. До слуха охранника донеслось ритмичное постукивание зубила по камню. Он замедлил шаг, подкрался к входу в камеру и тут же отметил резкое усиление странного ощущения, извещавшего о близости вожделенного объекта.

Он осторожно заглянул за угол. Удары молотка раздавались справа. Если бы его заметили, он смог бы найти обоснование, почему он здесь. В конце концов, он исполняет свои непосредственные обязанности. Впрочем, в зале с колоннами находился лишь Мефрет, но каменотес, поглощенный своим занятием, не замечал ничего вокруг себя.

Несколько мгновений Хоремб наблюдал за работой мастера. Тот стоял на невысокой лесенке и сосредоточенно обрабатывал зубилом одну из колонн. Если бы он повернул голову, то сразу увидел бы лицо выглядывающего из-за угла охранника. Но Мефрет трудился так самозабвенно, что, казалось, забыл обо всем на свете.

Хоремб решил, что узнал достаточно. Ему оставалось лишь убедиться в том, что он не обманулся в своих выводах. Он расположился в одном из залов, чтобы дождаться возвращения каменотеса, делая вид, что наблюдает за работой каменщиков.

Когда Мефрет показался в конце коридора с инструментами в одной руке и лестницей в другой, охранник удовлетворенно ухмыльнулся. Каменотес прошел совсем рядом, и Хоремб не уловил ничего, что указывало бы на то, что черный предмет находится у Мефрета. Было ясно, что он где-то его оставил.

Мефрет сжимал в ладонях пальцы Нахали. Они сидели у двери своего дома и наблюдали за тем, как садится солнце.

Оба молчали, потому что каждый из них знал, о чем думает другой.

В городе мастеров всегда по вечерам тихо, но сегодня вечером тишина была глубже, чем обычно. Несколько часов назад власти официально объявили о смерти фараона, и теперь все мастера и их родные оплакивали покинувшего их царя.

Сети был хорошим правителем. Он был суров, но его главной заботой всегда было благополучие его подданных. Теперь их ожидали дни траура и погребальных церемоний, во время которых тело покойного монарха мумифицируют и подготовят к последнему и главному путешествию.

Непосредственно перед погребением в присутствии преемника Сети, его сына Рамзеса, будет осуществлен ритуал отверзания глаз, ушей, носа и рта покойного фараона. Это позволит царю видеть, слышать, дышать и говорить в его новой жизни на другом берегу великой реки. Затем саркофаг закроют (на самом деле будет несколько саркофагов, заключенных друг в друга), а гробницу запечатают.

Сети предстояло стать одним из самых великих правителей, погребенных в Фивах, и жители Египта навсегда сохранят память о нем и о времени его царствования. Мефрет мысленно вознес молитву Атону, прося божество встретить Сети благосклонно и радушно. Он бросил последний взгляд на заходящее солнце, затем поднялся и вошел в дом.

Он зажег два масляных светильника, открыл шкаф и достал из него глиняную табличку. Такие таблички обычно использовали для письма, но мастер чертил на них планы, делал наброски, а также передавал сообщения своим рабочим. Он взял черную краску, плошку с водой и кисточку и, расположившись возле светильника, принялся писать.

«Кто знает, — думал он, — быть может, в будущем кто-нибудь узнает предназначение подарка Атона. Бог передаст ему мое послание и сделает так, что он сразу все поймет».

Прощальный луч солнца скользнул в дверь, когда Нахали входила в дом. Он был густого красного цвета, цвета крови. Женщина молча обернулась и закрыла за собой дверь. Луч исчез.

На Египет опустилась ночь. Хоремб остановился у входа в гробницу Сети. Из темноты возник другой охранник.

— Пойду взгляну, что к чему, — сообщил ему Хоремб, зажигая переносной светильник. — Проверю лишний раз.

Охранник кивнул. Его удивило то, что товарищ явился к гробнице не в свою смену и демонстрирует такое рвение, но он приписал это нервозности, которую все испытывали накануне церемонии погребения.

Хоремб спустился в гробницу и по наклонному тоннелю пошел вглубь. В одном из залов он отыскал молоток, зубило и немного красной краски. Завтра строителям предстояло завершить работы и все убрать из гробницы, но этой ночью повсюду еще были разбросаны инструменты. Прихватил Хоремб и маленькую лестницу вроде той, которой воспользовался Мефрет.

Он шел по коридорам и тоннелям, и его человеческая природа брала верх. Из непроглядного мрака неверный свет лампы вырывал лишь небольшое пространство, позволявшее разглядеть стены, расписанные изображениями богов и богинь, символами и сюжетами легенд. Чаще других встречалось изображение покойного фараона — то на разных этапах его последнего путешествия, то в обществе различных богов. Хоремб почувствовал, как по спине ползет холодок ужаса, и устыдился своего страха.

С облегчением он отметил, что его путь подошел к концу. Он остановился у входа в погребальную камеру. Хоремб знал, где искать, и подойдя к первой колонне справа, установил у ее подножия лесенку. Уже знакомое ощущение усилилось, подтверждая, что черный предмет находится близко. Он поднял светильник повыше и принялся внимательно изучать изображенные на поверхности колонны фигуры. Перед ним были Сети и Ра. На этом рисунке бог предстал в облике Ра-Хорахти, а над его соколиной головой был нарисован ярко-красный солнечный диск» Хоремб тут же заметил, что краска в центре красного круга еще не высохла.

С довольной улыбкой он поставил светильник на деревянную подставку, взобрался по лестнице и присмотрелся к рисунку. В центре красного круга отчетливо проступили очертания кирпича.

Он поднял зубило, приставил его к этому кирпичу и размахнулся молотком, готовясь нанести первый удар. В то же миг из центра красного круга вырвалась вспышка света, ослепив и парализовав Хоремба.

Луч обрел форму головы кобры, которая со скоростью света бросилась на нарушителя покоя и сомкнула зубы на сжимающем зубило запястье. Все произошло в одно мгновение, и вот змея выпустила укушенную руку и растворилась в камне.

Хоремб хотел отдернуть руку, но было поздно. Выпустив яд, кобра исчезла.

Отчаянно размахивая руками, несчастный рухнул с лестницы на спину Зубило и молоток упали на каменный пол с глухим стуком, эхом отразившимся от стен погребальной камеры. Потрясенный Хоремб попытался встать, но его тело содрогнулось от мощных спазмов: яд начал действовать.

Дрожащие блики света привели в движение фигуры богов на стенах, ставших молчаливыми свидетелями стремительной агонии Хоремба. Пока его тело билось в конвульсиях, выпученные от ужаса глаза неотрывно смотрели на красный солнечный диск. Он безуспешно пытался понять, что же произошло.

Конвульсии прекратились так же быстро, как и начались. Безжизненное тело застыло на полу От него поднялось некое подобие черного облака, замерло на мгновение в воздухе, затем направилось к выходу из гробницы и исчезло в тоннелях.

Черная сущность, обитавшая в теле Хоремба, оставила мертвое тело.

Рабочие, явившиеся утром в гробницу, остолбенели от изумления. Тело охранника обнаружили довольно быстро, причина его смерти не оставляла никаких сомнений. На левой кисти трупа отчетливо виднелись отверстия от зубов кобры. Его искаженное лицо подтверждало первоначальный диагноз.

На вопрос, что делал Хоремб в погребальном зале, ответил его товарищ, всю ночь охранявший вход в гробницу: он хотел убедиться, что там все в порядке.

На второй вопрос ответа так и не нашли. Откуда здесь взялась убившая охранника змея? А самое главное: где она теперь?

В поисках кобры осмотрели все тоннели, залы и углубления. Судя по отметинам на руке Хоремба, речь шла об очень крупном экземпляре. Так и не обнаружив ни малейших следов кобры, рабочие пришли к выводу, что, какой бы невероятной ни была эта версия, но змея проникла в гробницу, переползла по доске через колодец и, убив охранника, покинула место трагедии.

В этот день все работали, опасливо озираясь по сторонам. Никто из мастеровых не поверил в официальное заключение. Все продолжали строить догадки относительно того, что же произошло на самом деле.

Это тревожило всех, кроме Мефрета. Начальник каменотесов совершенно точно знал, какие события развернулись в погребальной камере. Впрочем, он также знал, что никогда и никому этого не скажет.

8

Париж, 2000 год

В этот день Николь не задержалась на работе ни на минуту. С тех пор как она увидела объявление в газете, мысли о «домике мечты» не шли из головы и уже стали навязчивой идеей.

Выйдя на улицу, она в который раз замерла в изумлении — как прекрасен Париж! Солнце стояло еще высоко, хотя его лучи уже утратили полуденную безжалостность. Ярко-синее небо казалось сверхъестественно красивым, а воздух ласково окутывал своим покрывалом. Сады Тюильри и площадь Согласия были удивительно хороши в этот июньский вечер.

Николь едва сдержалась, чтобы не оглянуться. Хотя она и осознавала необходимость возведения стеклянной пирамиды на площади перед музеем, с точки зрения эстетики это сооружение казалось ей анахронизмом, оскорблявшим окружавшие его шедевры архитектуры. Возможно, в Николь говорил археолог, свято хранивший уважение к древности. Она была убеждена, что памятники истории необходимо сохранять в нетронутом виде.

Девушка пообещала себе, что на следующий день опять уйдет с работы пораньше, чтобы прогуляться по вечернему Парижу. Она будет идти куда глаза глядят, без определенной цели, радуя себя неожиданными встречами с неизведанными уголками хорошо знакомого города. Ей так хотелось ощутить сказку и магию Парижа!

Этот город удивителен и прекрасен во все времена года и в любую погоду, но Николь он восхищал именно в конце весны и в начале лета.

Она невольно провела параллель со своим нынешним жизненным этапом и улыбнулась. Это было время расцвета иллюзий, время победы света над тьмой.

Николь пешком направилась к метро и у входа приветливо кивнула цветочнице, у которой накануне купила туберозу. До городка, который она собралась посетить, добираться было очень легко: на метро она доехала до площади Звезды, пересела на пригородный поезд в направлении Сен-Жермен-ан-Ле.

Ее изумило то, какой короткой оказалась поездка. Девушка нашла свободное местечко у окна и углубилась в свои мысли; когда же поезд выныривал на поверхность, она любовалась пейзажами — и путешествие пролетело на одном дыхании.

Николь много раз бывала в Сен-Жермен-ан-Ле. Ее восхищал этот городок в пригороде Парижа, всего в четырнадцати километрах от Версаля. В последний раз она приезжала сюда в начале весны со своей соседкой по квартире, ее очередным женихом и его другом. Каролина только что сменила парня. Нынешнего — уже третьего по счету с тех пор, как она познакомилась с Николь, — звали Пьер, и он обожал походы и экскурсии.

Каролина довольно быстро приспосабливалась к вкусам своих новых друзей, поочередно увлекаясь вегетарианской кухней, авторским кино и вот теперь вылазками на природу и экскурсиями. Возможно, именно эта способность и позволяла ей с легкостью обзаводиться парнями, а как только она начинала понимать, что ей наскучило то, что совсем недавно вдохновляло, девушка так же легко расставалась с ними.

Из той поездки Николь снова вынесла о Сен-Жермен-ан-Ле впечатление как о маленьком, но очень милом городке, чего не сказала бы о доставшемся ей спутнике — неповоротливом тучном парне, который только делал вид, что ему интересно.

Как преподаватель истории искусства Каролина провела экскурсию по Сен-Жерменскому дворцу. Это необыкновенно красивое сооружение с сохранившейся в первозданном виде часовней XIII века было построено в эпоху Ренессанса.

Николь приняла эстафету, когда они вошли в музей древностей, где были представлены экспонаты доисторического и галло-романского периода истории Франции, а также эпохи господства варваров. Она с упоением демонстрировала свои знания по археологии. Николь и сама не ожидала, что знания, приобретенные за время учебы в университете, которые она считала давно и прочно забытыми, так легко всплывут в ее памяти.

На берегу Сены они расположились на пикник, а потом отправились гулять по лесу, раскинувшемуся к северу от города, — он придавал ему особую прелесть. Там Николь отвела Каролину в сторону и попросила перенести на другое время поцелуи и объятия с Пьером, потому что его друг, парень, имени которого Николь уже не помнила, пытался воспользоваться моментом и проделать с ней все то же самое.

Она опять улыбнулась. На самом деле ей нравилось чувствовать себя привлекательной и желанной. Выйдя из здания вокзала, она обратилась к расслабленно стоявшему у входа полицейскому, чтобы спросить у него дорогу.

— Вы не заблудитесь, мадемуазель. Это совсем рядом.

Неспешно выговаривая слова, полицейский объяснил ей, как пройти по указанному в объявлении адресу.

Она зашагала туда, куда показал полицейский. До захода солнца оставалось не менее двух часов. Николь блаженствовала. Мягкий свет предзакатных лучей солнца и свежий, напоенный ароматами цветов воздух внезапно перенесли ее в детство, проведенное на ферме родителей.

Девушка с изумлением отметила, что идет так же неспешно, как и тот полицейский у вокзала, и вдруг поняла: здесь даже время течет иначе. На противоположной стороне улицы она увидела пожилую пару. Мужчина и женщина шли, взявшись под руку. Мимо проехал мальчик на велосипеде. На велосипеде! Как она и мечтала! Все вокруг дышало спокойствием и так отличалось от безумного темпа жизни в Париже. Теперь она поняла, почему так неспешно говорил с ней полицейский на площади перед вокзалом.

Следуя его указаниям, она свернула направо и продолжила свою увлекательную прогулку по улицам Сен-Жермен-ан-Ле. Отовсюду доносилось щебетание птиц, радовавшее ее слух намного больше, чем привычный гул уличного движения.

Метрах в пятидесяти, на другой стороне улицы она увидела небольшой домик. Она не могла оторвать глаз от него. Дом с остроконечной крышей, крытой темно-красной черепицей, был сложен из красноватого кирпича, деревянные двери и ставни были такого же цвета. Выдержанный в золотисто-красноватых тонах ансамбль нарушала лишь зелень карабкающихся по стенам вьющихся растений. Это было воплощением мечты: именно так его рисовало Николь ее воображение.

Внезапно ее охватило волнение. Взглянув на название улицы, она убедилась в том, что это та улица, которая ей нужна. Ее сердце екнуло, когда она вспомнила текст объявления. «Дом вашей мечты». Неужели перед ней тот дом, о котором она прочитала в газете?

Она ускорила шаг, но даже не отдавала себе в этом отчета и не сводила глаз с заветного домика. Приближаясь к нему, девушка видела все новые и новые детали. Ранее не замеченная труба над скатом крыши. Небольшой сад вокруг. Деревянная садовая ограда, окрашенная в тон стен и крыши домика. Попасть в сад можно было через калитку, от которой к входной двери вела короткая дорожка.

Николь была уже близко, когда дверь распахнулась и из дома вышли двое — мужчина и женщина. Дверь сразу же захлопнулась у них за спиной, те двое вышли на улицу и направились навстречу Николь. Мужчина шел так быстро, что женщине с большим трудом удавалось держаться рядом. Что-то в его поведении выдавало крайне скверное расположение духа.

— Это просто невероятно, — обернулся он к своей спутнице, судя по всему, к жене. — Они не указали номера телефона. — Нахмурившись, он зашагал дальше.

— Подожди, не беги так! — взмолилась женщина. — Я-то тут при чем?!

Девушка улыбнулась, глядя вслед удаляющейся супружеской паре, затем снова обернулась к дому и поискала глазами номер.

Шестнадцать! Точно как в объявлении!

В ушах прозвучали только что услышанные слова. Тень сомнения промелькнула на ее лице. Безусловно, пару привлекло то же объявление в газете, но они уехали ни с чем. Николь недовольно скривилась при мысли, что по всей вероятности она

приехала слишком поздно, и дом уже сдали. Хотя ее привело сюда простое любопытство, и, покидая Париж, она рассматривала эту поездку как приятное приключение, мысль о том, что этот дом не станет ее, неожиданно причинила ей нестерпимую боль.

— Да ладно, чего уж там, — утешила она себя. — По крайней мере взгляну на него изнутри. Может, он мне и не понравится.

Преодолев несколько метров, отделяющие ее от входной двери, она решительно нажала кнопку звонка. По дому разнесся звон колокольчика.

— Да, милая?

Дверь почти бесшумно распахнулась, и перед Николь возникла уже немолодая женщина с абсолютно белыми волосами. Маленькая и хрупкая, она приветливо улыбалась. На плечи она набросила бежевую шерстяную шаль. Из рукавов вязаной черной кофты выглядывали кружевные манжеты блузки, а длинная, до середины голени, юбка также была черной, зато чулки неожиданно оказались белыми. Несколько однообразный ансамбль оживляли ярко-фиолетовые туфли. Николь они показались бархатными и как будто из иной эпохи, хотя совершенно новыми на вид. Все в этой женщине было необыкновенно опрятным, и она с первого взгляда понравилась Николь.

— Я пришла по объявлению, — улыбнувшись в ответ, пояснила Николь. — Хотя боюсь, что опоздала. Подходя к дому, я встретила пару, и, судя по тому, что они говорили…

— Ах, эти… Нет, нет. Не беспокойтесь. Просто это не то, что они ищут… Видите ли, им нужно что-то побольше. К тому же мне показалось, что у этого мужчины очень скверный характер. А о вас этого не скажешь. — Она опять улыбнулась. — Но прошу вас, проходите. Не хватало, чтобы вы подумали, будто я ужасно невоспитанная, раз держу вас на пороге.

Женщина отступила в сторону и жестом пригласила войти, что позволило девушке наконец-то взглянуть на заветный дом изнутри.

Из прихожей направо и налево вели двери, а в глубине виднелась лестница. Пол был деревянным, деревом были обшиты и стены. Хотя вечер еще не наступил, мягкий свет бра заливал комнату. Небольшое окно закрывала белая занавеска. Все здесь напоминало о минувших эпохах, о совершенно иных взглядах на жизнь. Николь это очень понравилось.

Переступив порог, Николь вдруг почувствовала, что ей стало не по себе. Ей показалось, что какая-то невидимая сила горячей волной окатила ее. Это длилось лишь мгновение, но все же заставило девушку в изумлении замереть.

— Что-то не так, милая? — женщина пристально смотрела на Николь. На ее губах застыла улыбка.

— Э… нет-нет, ничего, благодарю вас. — Тепло, словно нимб, опоясало ее голову. Впрочем, в этом не было ничего неприятного. — Меня зовут Николь Паскаль, и, как я уже сказала, меня привело к вам объявление в газете.

— Очень приятно, Николь. Вы ведь позволите мне так вас называть? А я Татьяна Барбье. И мне хотелось бы, чтобы вы называли меня Татьяной. — Женщина указала на дверь слева. — Проходите, прошу вас, давайте поговорим.

Они расположились в гостиной, где так остро ощущалось некое безвременье. Николь показалось, что она попала в прошлое. Это была комната начала века, каким-то чудом перенесенная в настоящее. Обе женщины сидели напротив друг друга, разделенные низким столиком, в удобных креслах, на спинки которых были наброшены белые кружевные накидки. Возле кресла мадам Барбье стоял старинный граммофон с огромной трубой. В любом другом месте Николь сочла бы его украшением, частью интерьера, но здесь она не сомневалась: граммофоном пользуются. Николь обвела взглядом комнату и вдруг поняла, что именно показалось ей таким странным — безукоризненная чистота, нигде ни пылинки. И хотя все здесь напоминало о прошлом, украшения и предметы мебели выглядели совершенно новыми, как будто недавно приобретенными.

«Как и туфли мадам Барбье», — мелькнуло у Николь в голове, хотя теперь те туфли скрывал от ее взгляда столик.

На изящной деревянной полочке она заметила телефон. Поначалу это показалось совершенно естественным, но потом она вспомнила, что в тексте объявления был указан только адрес. Аппарат тоже был старинным, как и все в этой комнате, — с корпусом из черного бакелита и диском для набора номера.

— Простите, мадам Барбье… Татьяна. У вас есть телефон? — она жестом указала на телефон.

— Ну конечно, милая. А что?

— Видите ли, в вашем объявлении фигурирует только адрес. Я подумала… и вдруг…

— Я не указала номер телефона по двум причинам. — Собеседница улыбнулась Николь. — Самое главное — то, что я ненавижу эти аппараты. Мне пришлось его поставить, потому что так захотел мой сын. К тому же дом невозможно описать по телефону. Его необходимо увидеть.

На столе перед Татьяной Барбье стоял серебряный колокольчик. Она взяла его и позвонила.

— Три раза в неделю сюда приходит домработница, Мари, — сообщила она Николь. — Сегодня как раз один из ее дней. Так что нам повезло, и сейчас она принесет что-нибудь перекусить. Вы ведь не откажетесь составить мне компанию, правда, милая?

Николь улыбнулась и с готовностью кивнула. Она ела в два часа дня в кафетерии Лувра и уже успела проголодаться.

За полдником, состоявшим из чая с молоком и гренок с маслом и джемом, мадам Барбье рассказывала гостье о себе. Николь узнала, что у Татьяны русские корни, что она вдова и мать единственного сына, который недавно женился и какое-то время вместе с женой жил в этом доме. Правда, для своей новой семьи он переоборудовал часть верхнего этажа в маленькую квартиру с отдельным входом.

— Очень скоро вы все увидите собственными глазами, милая, — улыбаясь, добавила Татьяна.

Жак — так звали сына Татьяны, — работал инженером по телекоммуникациям. Три года назад его перевели в Марсель. Татьяна сохранила квартиру наверху без изменений, потому что во время визитов в Париж супруги всегда останавливались здесь.

— Но месяц назад сын с женой перебрались в Канаду, — продолжала рассказывать Татьяна. — Понимаете, Николь, его направили туда по работе. Так что смысла держать для него квартиру больше нет. — Она пожала плечами. — Она все равно пустовала бы. Тем более, теперь мне нужно поехать к ним в гости. Я собираюсь провести там несколько месяцев. Не знаю, на сколько меня хватит, — засмеялась она, — мне рассказывали, что там ужасно холодно. Но, к счастью, скоро у них тоже начнется лето. Так что посмотрим…

Мадам Барбье сложила руки на коленях и откинулась на спинку кресла. Ее затылок едва касался нижней части подголовника.

— Вы, наверное, догадались, что я собираюсь сдавать именно ту часть дома, где жили мой сын и его жена, — продолжала она. — Если вы уже насытились, мы могли бы подняться наверх и взглянуть на их квартирку. Вы убедитесь, что вкусы моего сына не имеют ничего общего с моими собственными предпочтениями.

— Как вам будет угодно, Татьяна. И большое спасибо за угощение. Я не помню, когда в последний раз ела с таким удовольствием.

— Глупости, — женщина взмахнула своими белыми ручками. — Это я должна благодарить вас за компанию. В последние годы я много времени провожу в полном одиночестве. Но пойдемте же. — Она с удивительным проворством вскочила на ноги. — Вы ведь пришли смотреть дом, а не слушать мои басни.

Поднимаясь вслед за хозяйкой по лестнице, Николь рассказывала ей о себе и о том, что подвигло ее откликнуться на объявление в газете. Впрочем, ей показалось, что это не особо интересовало мадам Барбье. Она ограничилась лишь одной репликой: «Работаете в Лувре? Как интересно!»

Лестница закончилась площадкой, на которую выходили три двери. Хозяйка указала на дверь справа и толкнула ее.

— Вот видите, Николь, на этой двери есть замок. Он отделяет эти комнаты от остального дома.

Женщина прошла вперед, чтобы включить свет.

Девушка с трудом удержалась от возгласа удивления. Хотя гостеприимная хозяйка и предупредила, что у них с сыном разные вкусы, перемена ее поразила. Внизу стены были обшиты деревом, а здесь окрашены в свежие и веселые тона, а потолки и двери — в белый цвет. Квартира была обставлена современной мебелью и украшена светильниками и картинами в стиле ар-деко. Как минимум в трех местах Николь увидела композиции из искусственных цветов.

Она разглядывала квартиру, выслушивая пояснения Татьяны Барбье. Вот просторная спальня с маленькой гардеробной, гостиная с огромным окном и прекрасно оборудованная ванная комната. Больше всего девушку потряс не столько этот своеобразный внезапный прыжок во времени, сколько тот факт, что именно так она оформила бы свою квартиру, если бы имела такую возможность. Она идеально, вплоть до мельчайших деталей, соответствовала ее вкусу!

Уже в который раз, с тех пор как она переступила порог этого дома, ее удивила безупречная чистота и новизна окружающих предметов и обстановки в целом. Казалось, все это появилось здесь совсем недавно.

— Вы, наверное, не так давно сделали ремонт? — поинтересовалась она, изучая квартиру.

— Да нет. Это все Мари, моя домработница. Она очень скрупулезна. Да и в последние годы мой сын бывал здесь редко.

Дайте вспомнить… в последний раз мы освежали эти комнаты незадолго до его отъезда в Бордо. Значит, три с половиной года назад.

— Бордо? Кажется, вы говорили, что вашего сына перевели в Марсель.

— Я сказала Бордо? Вот глупая старуха! — по ее лицу промелькнула тень тревоги. — Наверное, это старость. На самом деле, ему предоставили два города на выбор. Когда он мне об этом сказал, я посоветовала ему выбрать Бордо. Наверное, поэтому…

Николь отмахнулась, давая понять, что продолжать не стоит. Тем временем они вошли в комнату, судя по всему, служившую гостиной. Это была очень просторная комната со светло-бежевыми стенами. Диван и два кресла с гобеленовой обивкой стояли у окна, а напротив у камина расположились еще два низких кресла. Рядом с камином возвышалась аккуратная поленница. Деревянный пол был устлан коврами. Ковров было три, и все просто шикарные.

У дальней стены стоял книжный шкаф. Снаружи он был белым, а полки внутри — того же цвета, что и стены. Шкаф был пуст.

— Я попросила Мари освободить его, — пояснила мадам Барбье, перехватив взгляд Николь. — Там хранилась кое-какая техническая литература и несколько старых романов. Сейчас все это в подвале. Как видите, я оставила только картины на стенах. Но если они вам не нравятся, мы можем отправить их вслед за книгами.

— Но ведь я еще не…

— Вы это сделаете, милая, я в этом не сомневаюсь. Потому что вам нравится то, что вы видите, а мне нравитесь вы, — с улыбкой произнесла Татьяна. — Как видите, милая, — продолжала она, не дожидаясь ответа Николь, — здесь есть и телефон. — Она указала на вполне современный аппарат на столике у дивана. — И выход для телевизионной антенны.

Честно признаюсь, что сама я телевизор ненавижу, но моя сноха очень часто его смотрела. Я бы сказала, слишком часто. Но самое приятное — это независимость, которой располагает обитающий в этих комнатах человек. Вот эта дверь, — она указала на дверь у окна, — отдельный вход в эту часть дома.

Последние слова она произнесла тоном, к которому обычно прибегает иллюзионист, когда с возгласом «Опля!» извлекает из цилиндра кролика.

Мадам Барбье повернула торчащий в замке ключ и открыла дверь. Николь увидела за дверью маленькую площадку, с которой в сад спускалась деревянная лестница на два марша. За исключением темно-зеленой площадки и ступеней, все было окрашено в бордовый цвет, доминирующий во внешней отделке дома. Все выглядело безупречно новым, но Николь уже перестала этому удивляться.

Она взялась за перила и на мгновение замерла, любуясь раскинувшимся у ног садом. Девушка плохо разбиралась в видах деревьев, но ей показалось, что три ближайших к ней дерева с раскидистыми кронами — это конские каштаны. У подножия лестницы расположилось более скромное деревце, его ветки прогибались под созревающими плодами. Это была груша. Газон недавно стригли, но это был скорее сельский сад, в котором растения произрастали естественно и свободно. Под каштаном стояли две железных скамьи, а между ними столик, выкрашенный в темно-зеленый цвет. Николь чувствовала, как ее убаюкивают волны покоя и умиротворенности.

Внезапно девушке показалось, будто что-то щекочет ей затылок: она была уверена, что за ней пристально наблюдают. Еще никогда она не ощущала это так явно.

Не отпуская перил, она быстро оглянулась и встретилась взглядом с мадам Барбье. Та стояла, прислонившись спиной к дверной коробке, и ответила улыбкой на взгляд Николь. Ее светлые глаза и в самом деле были устремлены на девушку, но Николь осознавала — дело вовсе не в ней. За спиной виднелась часть гостиной, там никого не было. Впрочем, иного девушка и не ожидала.

Она в растерянности сделала шаг к двери, пытаясь ответить улыбкой на улыбку Татьяны Барбье. Ее до сих пор не покидало и другое ощущение, которое она испытала, едва переступив порог этого дома: невидимый горячий обруч, стиснувший ее лоб. Правда, теперь этот обруч несколько ослабел. Девушка списала эти странные ощущения на разыгрывающуюся простуду.

— Вам понравилось? — голос хозяйки вернул ее к действительности. — Время от времени к нам приходит садовник. Он и поддерживает сад в порядке.

— Да, мне все очень нравится. У вас изумительный дом, Татьяна.

— Спасибо… В таком случае, когда вы переезжаете?

— Я не знаю… — Николь не удержалась от улыбки. — Мы ведь даже еще не поговорили о цене.

— Ах, это! С ценой проблем не будет. Возможно, вы уже догадались, что речь идет не о банальной сдаче квартиры. Через пять дней я уезжаю в Канаду и не хочу, чтобы в мое отсутствие дом пустовал. Мари, моя домработница, конечно, будет сюда наведываться, но этого недостаточно. Я хотела бы, чтобы здесь кто-то жил. Кто-то вроде вас. — На ее губах вновь заиграла улыбка. — Дома, они ведь как живые существа. Без человеческого тепла они быстро погибают. А вы подарите моему дому жизнь, в которой он так нуждается.

— И все же… возможно, я не смогу позволить себе платить столько, сколько стоит эта квартира. Мой оклад…

— Сколько вы платили до сих пор?

— Послушайте, Татьяна. Я снимала маленькую квартирку на двоих с другой девушкой. И арендную плату мы делили на двоих. Но теперь она уехала в другой город. — В конце концов, Николь назвала ей конкретную сумму.

— Я предлагаю вам следующее. Вы будете платить мне столько же, сколько платили за свое предыдущее жилье, плюс еще половину жалованья домработницы. Не волнуйтесь, — поспешила добавить она, увидев, что Николь хочет что-то возразить. — Мари обходится мне совсем недорого. В Париже все намного дороже, нем здесь. К тому же она сможет готовить вам еду. Смею вас заверить, она это делает превосходно.

— Нет, Татьяна. Я хотела сказать, что ваше предложение кажется мне слишком щедрым. Наверняка вы могли бы сдать эту квартиру намного дороже.

— Деньги, дочка, иногда приносят только проблемы. Так мы договорились?

Николь улыбнулась и еще раз огляделась. Ее окружало то, о чем она так давно мечтала.

— Договорились.

— Вот и хорошо. — Татьяна взяла Николь за руки. — Вы и представить себе не можете, как я рада. И еще одно, Николь. Хотя вы будете жить в этой квартире, на самом деле мне хотелось бы, чтобы вы хотя бы изредка проходили по всему дому, садились в то кресло, в котором сегодня сидели, слушали мои пластинки… И чтобы время от времени Мари накрывала для вас ужин в столовой. Одним словом, я хочу, чтобы мой дом продолжал жить, а он сможет это делать исключительно благодаря вам.

Татьяна Барбье стояла, глядя вслед Николь. Она проводила девушку до входной двери, где они и распрощались, договорившись о том, что Николь переедет в новую квартиру в конце недели. Хозяйка просила, чтобы девушка сделала это до ее отъезда в Канаду, намеченного на следующий вторник. Так Николь теряла часть денег, заплаченных за парижскую квартиру: по условиям договора она должна была предупредить об отказе от жилья как минимум за две недели. Но она была уверена, что эта потеря того стоит, ведь взамен она получала возможность немедленно переехать в свой новый дом. Странные ощущения исчезли, на их место пришла эйфория. Прощаясь, хозяйка

подставила девушке щеку. Николь пришлось наклониться и поцеловать ее. Щека оказалась удивительно холодной. Кожа Татьяны Барбье была такой же, как и ее хозяйка, — она порождала воспоминания о безвозвратно канувших в Лету временах.

Вечерело. Николь свернула на улицу, ведущую к вокзалу, и увидела, что прямо перед ней садится солнце. Его закатные лучи окрасили небо и горизонт в красноватый цвет. Наблюдая за удаляющейся фигуркой, Татьяна заметила, как странная и удивительная аура девушки словно с новой силой вспыхнула на фоне красного заката. Мадам Барбье впервые видела ауру такой чистоты и белизны, и в глубине ее души зародилось глубокое уважение к будущей квартирантке.

Ей также показалось, что когда пару часов назад Николь появилась на пороге ее дома, окружающее ее сияние было ярче и мощнее, чем когда она уходила. Возможно, это была игра воображения, продиктованная ее желаниями. Как бы то ни было, она выполнила поставленную задачу и теперь имела основания быть довольной собой.

Она обернулась к дому и заметила в одном из окон чью-то тень — та промелькнула в долю секунды, и для любого другого человека это прошло бы незамеченным. Но Татьяна Барбье знала, куда смотреть. Должно быть, ее интерес не остался незамеченным, и женщина приблизилась к окну. На нее смотрели желтые глаза, едва заметные за бликами на стекле, и тем не менее Татьяна догадалась, что этот взгляд означает одобрение.

Она со вздохом закрыла калитку и пошла по дорожке к дому.

9

Париж, 2000 год

Николь сидела за столом в своем кабинете и делала пометки в тетради. В центре стола стояла статуэтка, на которую был направлен яркий свет лампы. Николь считала, что перед ней изображение Сесостриса III, высеченное более 3800 лет назад. Сегодня утром она взяла фигурку с витрины, где экспонат был выставлен для посетителей, чтобы подготовить доклад для ближайшего собрания сотрудников отдела. В музее объект относили к эпохе Среднего царства, но Николь казалось, что эту статуэтку можно датировать точнее. То, что перед ней фараон, не вызывало никаких сомнений: в сложенных на груди руках он держал атрибуты царской власти, а на его голове красовалась корона Верхнего Египта. Статуэтка высотой ровно двадцать семь сантиметров была высечена из диорита.

В нью-йоркском музее хранилась фигурка сфинкса с головой Сесостриса III. И хотя скульпторы той эпохи особо не заботились о внешнем сходстве, а некоторые из них и вовсе видели изваянных ими фараонов только издалека, изображениям каждого правителя Египта соответствуют определенные иконографические детали, по которым можно совершенно точно установить личность изображенного фараона.

Николь пыталась всецело сосредоточиться на работе, но дом в Сен-Жермен-ан-Ле никак не шел у нее из головы. Перед ней то и дело подобно фотоснимкам всплывали события вчерашнего вечера. Вот она стоит в прихожей, а вот гостиная ее будущей квартиры… а теперь улыбающееся лицо мадам Барбье.

Этот дом снился ей всю ночь. Она видела себя: девушка разгуливала по дому и заглядывала в комнаты, закрытые накануне. Проснувшись, она снова ощутила легкое сдавливание вокруг головы, которое впервые испытала в прихожей вожделенного дома. Только теперь оно возникло и почти сразу исчезло. Как бы то ни было, в нем не было ничего неприятного.

Николь посмотрела на часы и упрекнула себя за непомерную тревогу, вызванную предстоящим переездом. «Хорошо, что в субботу я уже буду там», — утешила она себя.

Было около одиннадцати, и девушка собралась сделать перерыв. Решив заглянуть к Сюзанне и Агнес, она выключила лампу, закрыла тетрадь и направилась к двери. Возможно, подруги присоединятся к ней, и Николь расскажет им о своей новой квартире.

«Подумать только, — она беспомощно развела руками. — Я веду себя так, словно у меня появился жених. Ни говорить, ни думать больше ни о чем не могу».

Она не смогла сдержать улыбку и звонко рассмеялась.

Когда Николь вернулась к себе в кабинет, была половина двенадцатого. Обе секретарши, как Сюзанна, так и Агнес, изъявили готовность составить ей компанию, и женщины пошли в кафетерий.

— Если кто-то позвонит, ничего страшного, — сказала Агнес, пожав плечами. — Перезвонят. Имеем же мы право выпить кофе!

В кафетерии они сели по обе стороны от Николь и слушали ее рассказ об удивительном домике в Сен-Жермен-ан-Ле, открыв рот и позабыв о кофе и булочках. Николь описала им все в мельчайших подробностях и сама удивилась этой точности. Ей опять показалось, что у нее в голове находится архив фотографий, которые она может листать и разглядывать по своему желанию.

Покончив с монологом на тему «домик моей мечты», она спохватилась и, опасаясь наскучить своим собеседницам, сменила тему — принялась рассказывать о мадам Барбье и ее причудах.

— С одной стороны, она выглядит очень пожилой, но с другой — обладает ловкостью молодой женщины. Даже не знаю, как вам это объяснить. Она какая-то… и древняя, и современная… Уверена, что в молодости она была очень красивой женщиной. — Николь нахмурилась и на мгновение замолчала. — Хотя я пытаюсь и не могу вспомнить, чтобы в доме было хоть одно ее фото или портрет… Впрочем, то же касается и ее мужа… и ее сына. — Она улыбнулась подругам. — Вы не находите это странным? Я, конечно, побывала не во всех комнатах, но… — она не закончила фразу, а просто пожала плечами. — Возможно, с фотографиями дело обстоит так же, как с телевизором или телефоном. Наверное, они просто ей не нравятся. Жаль, что вы не сможете с ней познакомиться. Она бы вам понравилась. Быть может, когда она вернется из Канады…

Николь попрощалась с секретаршами, которые заверили ее, что обязательно приедут к ней в гости, как только она обустроится на новом месте. «Лучше всего собраться в выходной день. Так у нас будет больше времени…»

У своего кабинета Николь обратила внимание на странное обстоятельство: дверь была приоткрыта. Девушка была готова поклясться, что, выходя на перерыв, как всегда плотно закрыла дверь. У нее в голове зазвенел сигнал тревоги. И дело было не только в двери. Тут было что-то еще, чему она пока не находила объяснения. Николь почувствовала, как участилось ее дыхание и по всему телу расползлось странное онемение, и потянулась к дверной ручке.

Дверь медленно отворилась, скрежеща пересохшими петлями. Николь увидела ее сразу. Зеленоватая статуэтка, изображающая Сесостриса, лежала на полу, у ножки стола.

Девушка наклонилась и обеими руками подняла ее с пола. Так же нежно и заботливо она взяла бы на руки раненого щенка. Статуэтка из диорита раскололась четко по талии. Каким-то чудесным образом голова статуэтки осталась на месте, хотя именно шея, как правило, — самое уязвимое место.

На глаза Николь навернулись слезы, девушка опустилась на пол, сев на пятки, и не выпускала из рук драгоценных осколков того, что полчаса назад было статуэткой.

— Мадемуазель Паскаль, позвольте узнать, что с вами стряслось.

Голос прозвучал от двери, которую она забыла закрыть.

Не поднимаясь с колен, она обернулась и встретилась взглядом с Рене Мартином, старшим хранителем ее отдела.

Хотя шеф задал вопрос, он смотрел на нее без малейшего любопытства, скорее холодно, чем участливо, приподняв одну бровь. Николь поняла, что ей необходимо подняться, что она не должна стоять на коленях перед этим человеком.

— Я хотел бы пригласить вас ко мне в кабинет, — продолжал он, не сводя с Николь пристального взгляда. — Нам необходимо поговорить о… — его взгляд упал на обломки статуэтки в руках у девушки, и он замолчал. Ей показалось, что в его глазах вспыхнуло торжество. Он в упор посмотрел на Николь. — Немедленно объясните мне, что это значит. Я надеюсь, речь идет не о скульптуре из диорита эпохи Среднего царства, выставленной в шестом зале?

Николь ограничилась кивком головы. Она была так ошеломлена и подавлена, что не могла выговорить ни слова.

Рене Мартин сделал шаг и выхватил обломки у нее из рук. Затем он поставил нижнюю часть статуэтки на стол и попытался приложить к ней верхнюю часть, чтобы оценить степень повреждений. Наконец он беспомощно положил разбитую статуэтку на стол и обернулся к хранительнице.

— Мадемуазель Паскаль, это очень серьезно. Чрезвычайно серьезно. Вам придется объяснить, что все это значит.

Его глаза сияли странным блеском, и совершенно подавленная случившимся Николь ощутила укол страха. Это был взгляд безумца.

— … И можете мне поверить, месье де Лайне, все было именно так, как я вам рассказала. Когда я ушла в кафетерий, статуэтка стояла на столе, целая и невредимая. А когда я вернулась, она лежала на полу, расколотая надвое. Моя ошибка заключалась в том, что я не заперла дверь на ключ. Никогда себе этого не прощу.

Николь уже удалось взять себя в руки, хотя терзавшее ее чувство тревоги не отступало. Она пыталась найти внятное объяснение тому, что произошло, но тщетно. Видимо, она никогда этого не узнает.

Пьер де Лайне молча смотрел на девушку, но догадаться по его лицу, о чем он думает, не представлялось возможным. В кабинете были только они вдвоем. Николь уже сбилась со счета, сколько раз она повторила эту историю. Сначала она все объяснила Рене Мартину, которому явно не было никакого дела до ее оправданий. Затем рассказала о случившемся своим коллегам по отделу, а также Сюзанне и Агнес. Все молча слушали ее, а потом бормотали какие-то слова утешения. В их взглядах она видела сочувствие, к которому примешивалась радость от того, что это случилось не с ними.

— Я ни в коем случае не ставлю под сомнение ваши слова, — директор уперся руками в стол. — Теперь вам необходимо успокоиться. Я бы посоветовал вам посвятить остаток дня отдыху. Я разрешаю вам уйти с работы. Прогуляйтесь, пойдите в кино… или куда-нибудь в гости. Постарайтесь не думать о плохом. Завтра все предстанет в совершенно ином свете. — Он отвел глаза в сторону. — А что касается статуэтки… Это серьезная потеря, но мы постараемся сделать все возможное, чтобы ее отреставрировать. — Он глубоко вздохнул и вновь посмотрел на Николь, как будто собирался с силами, чтобы сообщить ей что-то важное. — Я не стану скрывать — Рене Мартин подал официальную жалобу. Это его полное право как начальника секции. И я ничего не могу с этим поделать. Мне придется дать ей ход. Вы предстанете перед дисциплинарным комитетом музея. Приятного в этом, конечно, мало, но с моей точки зрения, вам не стоит об этом беспокоиться.

Николь почувствовала, как внутри все оборвалось.

— И… в чем он меня обвиняет? — Девушка сама услышала усталость в собственном голосе. — Не думаю, что, не заперев дверь кабинета, я совершила серьезный проступок.

— В халатности, знаете ли, в отсутствии профессионализма… — Лайне взял со стола какую-то бумагу и несколько секунд ее изучал. — Он тут пишет, что давно усматривает в вашей работе признаки неопытности и ходатайствует, чтобы до заседания комитета вас отстранили от работы, сняв с вас, мадемуазель Паскаль, все полномочия хранителя музея.

— Но этот человек…

Пьер де Лайне поднял руку, не давая ей закончить.

— Повторяю, вам не о чем беспокоиться. Дать или не дать ход этому ходатайству, зависит только от меня, и я не вижу для этого ни малейших оснований. Что касается дисциплинарного комитета, то я убежден, что вы выйдете из этой ситуации… с высоко поднятой головой.

Николь обратила внимание на едва заметную паузу, которую ее шеф сделал перед тем, как произнести последние слова, а также на то, что он сказал «с высоко поднятой головой», а не «полностью оправданной» или что-то в этом роде. Внезапно ей захотелось как можно скорее покинуть стены музея, сбежать из этой гнетущей обстановки и найти утешение в чьей-то дружеской поддержке.

— Наверное, я прислушаюсь к вашему совету и закончу на сегодня работу. — Николь попыталась улыбнуться, но улыбка вышла жалкой. — И благодарю вас за доверие, месье де Лайне.

— Не за что, мадемуазель Паскаль. Я лично займусь этим делом. Чуть позже я еще раз поговорю с месье Мартином. Быть может, мне удастся убедить его забрать свою жалобу.

Николь забежала в свой кабинет, чтобы позвонить на ферму родителям и предупредить их, что приедет к ужину. В своем нынешнем душевном состоянии она больше всего нуждалась в тепле любящих ее людей. Ей, словно маленькой девочке, хотелось искать утешения в маминых объятиях. Мама обняла бы ее, укачала и утешила. Но сейчас Николь не хотела тревожить родителей, и когда мама сняла трубку, голос ее взрослой дочери звучал непринужденно.

— У меня выдался свободный вечер, так что поставьте на стол еще один прибор. Я еду к вам, — вот и все, что произнесла Николь.

Она уже выходила из кабинета, как вдруг заметила, что на полу под столом что-то блестит. Она наклонилась и подняла осколок диорита около двух сантиметров в длину. Одна его сторона казалась отшлифованной до блеска, а другая была сплошь в неровностях и шероховатостях. Все события сегодняшнего дня обрушились на нее с новой силой, и ей потребовалось несколько мгновений, чтобы справиться с легкой тошнотой, вызванной этим неожиданным ударом. Николь заставила себя собраться с силами и внимательно осмотрела пол в поисках других фрагментов разбитой статуэтки. Но больше она ничего не нашла.

Она завернула найденный фрагмент в клочок бумаги и спрятала его в бумажник, решив, что принесет его в музей на следующий день. Затем потушила свет и закрыла за собой дверь.

Какое-то время она размышляла: следует ли ей запереть дверь на ключ. Наконец она отрицательно покачала головой. «Зачем? — спросила она у себя. — Я ведь никогда этого не делала. А теперь в этом и вовсе нет никакого смысла».

В четверг утром Николь решительным шагом вошла в здание музея. Она чувствовала себя отдохнувшей и окрепшей, потому что хорошо выспалась и никакие кошмары ей не снились. Правда, даже во сне ее по-прежнему не покидали видения дома в Сан-Жермен-ан-Ле, но это ее нисколько не беспокоило. Девушка даже не вспомнила о неприятном инциденте, пока не оказалась за столиком кафе, где решила позавтракать. И даже тогда она с радостью отметила, что эти мысли уже не повергают ее в уныние. Поездка на ферму, где она родилась и выросла, благотворно сказалась на ее душевном состоянии. Николь решила на какое-то время выбросить из головы все неприятные воспоминания и принялась рассказывать родителям о доме, в который вскоре переедет. Она говорила о царящей там атмосфере давно минувших времен, об удивительной квартире, как будто созданной для нее, о милом саде, который будет в ее полном распоряжении. И конечно же, рассказала им о Татьяне Барбье, ее туфлях из фиолетового бархата, ее белоснежных волосах и об исходящем от нее ощущении хрупкости и силы.

И только за кофе она заговорила о том, что произошло утром в музее. Николь сделала это небрежно, стараясь понапрасну не тревожить родителей. Ее мать всегда отличалась склонностью к мгновенным решениям. Вот и теперь она тут же выразила уверенность в том, что злоумышленником является Рене Мартин. Этакий злодей в маске, подстерегающий наивную героиню. Николь уже рассказывала им об этом человеке и о конфликте из-за наследия Гарнье. И хотя она не стала посвящать родителей в детали конфликта, ее матери этого вполне хватило. Она тут же приняла решение и простерла над столом свой указующий и обвиняющий перст.

— Но это же ясно как день, дочка. Этот тип настоящий мерзавец. Он вошел в твой кабинет и разбил статуэтку, чтобы обвинить тебя и самому заняться этим наследием… как там его?

— Гарнье, мама, — улыбнулась Николь.

— Вот-вот, им самым.

И мама сложила руки на груди, убежденная в своей правоте и полностью довольная собой.

Уже ночью в своей парижской квартире Николь задумалась над словами матери. Она была вынуждена признаться себе в том, что и сама подумывала о такой возможности, хотя и не хотела, чтобы это оказалось правдой. Прежде всего, потому что она и думать не могла, чтобы влюбленный в историю Древнего Египта человек хладнокровно разбил статуэтку, высеченную около четырех тысяч лет назад. Ничто не могло оправдать подобный поступок… за исключением безумия. Это было равносильно тому, что библиофил принялся бы вдруг вырывать страницы из древней рукописи или филателист измял бы уникальную марку.

Войдя в музей, она первым делом направилась в реставрационную мастёрскую. Николь часто приходилось общаться с ее руководителем Клодом Марше. Этот человек внушал ей глубокое уважение. Мужчина около пятидесяти лет, он имел ученую степень доктора истории искусства и с гордостью щеголял пышными седыми усами, немного пожелтевшими от никотина. Девушка задавалась вопросом, где Марше умудряется курить, ведь в музее, и уж тем более в реставрационной мастерской это запрещено. Он разбирался в разнообразных видах реставрационных работ, но специализировался на восстановлении скульптур и предметов искусства из фарфора или керамики. Марше с одинаковой нежностью обращался как с доисторическими фигурками, так и с севрскими вазами. Николь слышала, как он называет себя врачом, а свою задачу — облегчать боль и лечить болезни, с тем единственным преимуществом, что его пациенты не склонны жаловаться и навязывать ему свое мнение, а также, и это было самым важным, никогда не предъявляют претензий.

Сейчас Марше, облаченный в белый халат, сидел на табурете перед столом и осторожно очищал поверхность какого-то бюста, с виду древнеримского. Он делал это с помощью намотанной на палочку ваты, которую время от времени окунал во флакон с какой-то жидкостью. Услышав шаги Николь, реставратор обернулся, приветливо поздоровался с девушкой и тут же вернулся к делу.

— Вы ведь пришли проведать своего пациента, верно? Не беспокойтесь, директор мне уже сообщил, что вы ни в чем не виноваты, — поспешил добавить он.

— Похоже, не все придерживаются такого мнения, доктор Марше, — улыбнулась Николь. — Как бы то ни было, я чувствую себя виноватой. Если бы не я, скульптура сейчас стояла бы в своей витрине.

Марше пожал плечами, словно отметая самобичевание Николь.

— Это не повод считать себя виноватой. Но пойдемте же, — он подхватил девушку под руку, — давайте его проведаем. Он вот на этом столе.

Когда Николь его увидела, она вновь ощутила тугой узел в животе. Два фрагмента разбитой статуэтки лежали на белом полотне. Фигурка показалась Николь какой-то особенно трогательной и беззащитной, как будто ка полностью покинула несчастного фараона.

Клод Марше уверенным движением взял статуэтку и соединил фрагменты.

— Излом такой чистый, что обе части идеально прилегают друг к другу. И шов, — Николь улыбнулась, услышав хирургический термин, — был бы практически незаметен. К сожалению, тут недостает одного фрагмента. Видите? Вот тут. — Он указал на талию фараона. — Вчера с позволения директора мы осмотрели пол вашего кабинета, но ничего не нашли. Это очень странно…

— Доктор, — перебила его Николь, роясь в бумажнике, — на этот раз мне нет прощения. Уходя вчера из музея, я нашла вот это и сейчас пришла, чтобы вручить его вам. — Она подала ученому крошечный сверток. — Я даже предположить не могла, что вы станете его искать. Простите меня, я такая глупая…

Реставратор поспешно развернул клочок бумаги и впился глазами в осколок. Затем ловко приложил его к талии Сесостриса III, и под усами Марше расплылась широкая улыбка.

— Смотрите, мадемуазель, все совпадает просто идеально. Вот тут, слева, тоже не хватает осколка, но эту проблему мы решим. — Он с сияющим видом посмотрел на Николь. — Спасибо, большое спасибо, теперь я уверенно могу сказать, что наш больной будет спасен.

Направляясь к себе, Николь не могла удержаться от улыбки. Разбитая скульптура огорчила всех, за исключением этого желтоусого добряка. Девушка готова была поклясться, что его привела в восторг необходимость вылечить пострадавшего фараона.

Войдя в свою клетушку, Николь обнаружила записку. Она лежала посередине письменного стола, так что не заметить ее было невозможно. «Директор просил тебя зайти к нему, как только ты придешь на работу», — гласила записка. И подпись: «Сюзанна».

Николь положила сумку на стул и повесила на спинку пиджак. Сообщение ничуть ее не обеспокоило. В том, что Пьер де Лайне хочет ее видеть, не было ничего странного. Тем более, что она тоже хотела с ним поговорить.

Когда она вошла, директор тут же поднялся и жестом пригласил ее присесть на тот же стул, на котором она уже сидела накануне. Николь всмотрелась в его лицо и не увидела ничего, что можно было бы истолковать как угрозу.

— Приношу свои извинения за то, что я задержалась, доктор де Лайне, но я заходила в отдел реставрации. Вчера я унесла с собой осколок статуэтки, который нашла на полу кабинета, и сегодня первым делом отдала его доктору Марше. — Она сокрушенно посмотрела в глаза собеседнику. — Мне и в голову не пришло, что его могли искать. Простите.

— Ага, значит, пропажа все-таки нашлась. Старина Марше ужасно волновался.

— Да, нашлась. И доктор Марше дал мне понять, что после реставрации рассмотреть повреждения на статуэтке невооруженным глазом будет практически невозможно.

Пьер де Лайне с довольным видом кивнул и слегка побарабанил пальцами по крышке стола.

— Вот и хорошо. Прекрасные новости. Я хотел вас видеть, мадемуазель Паскаль, потому что у меня тоже есть для вас кое-что приятное. — Произнеся это, он расплылся в широкой улыбке.

Николь улыбнулась в ответ и в который раз с удивлением отметила, что этот человек, которого все считали угрюмым и необщительным, с ней держится неизменно приветливо и дружелюбно.

— Вчера вечером, — продолжал Лайне, — уже после вашего ухода, я еще раз переговорил с нашим старшим хранителем. Я подумал, что у него было достаточно времени, чтобы успокоиться и еще раз все взвесить. Мы не сразу пришли к взаимопониманию, но в конце концов мне удалось все уладить, и он согласился забрать составленную на вас жалобу. Так что, мадемуазель, теперь я могу официально сообщить вам, что инцидент исчерпан.

Николь опять улыбнулась, на этот раз совершенно искренне. Она подумала было: как это — предстать перед дисциплинарным комитетом, но так ничего и не придумала. Ведь ей пришлось бы оправдываться перед совершенно незнакомыми людьми, доказывать, что она не совершала того, в чем ее злонамеренно обвинил недоброжелатель. К тому же она находилась в крайне невыгодном положении, будучи, во-первых, женщиной, во-вторых, молодой женщиной, и в-третьих, новенькой. Что касается ее обвинителя, его компетентность и деловые качества ни у кого в музее не вызывали ни малейших сомнений.

— У меня как будто гора с плеч свалилась, месье де Лайне. И я хочу от всего сердца поблагодарить вас за участие. Вы поддержали меня в такой нелегкой ситуации. Спасибо!

Директор слегка развел руками.

— Я не сделал ничего, что выходило бы за рамки моих обязанностей директора. Мой долг заботиться о том, чтобы в отделе царила здоровая атмосфера. А для этого необходимо добиваться гармоничных и доверительных отношений между сотрудниками. Сегодня я еще раз поговорю с Рене Мартином.

Я просил его зайти ко мне с утра, — директор посмотрел на наручные часы, — но похоже, его еще нет на работе.

Николь поняла, что ей пора уходить, и поднялась.

— Еще раз большое спасибо. Вы и представить себе не можете, как мне хочется узнать, что же произошло вчера утром. Кто входил ко мне в кабинет, и каким образом статуэтка оказалась на полу?

Директор улыбнулся и тоже встал, чтобы проводить Николь до двери.

— Боюсь, этого мы никогда не узнаем. Ну что ж, мадемуазель Паскаль, до свидания.

Пьер де Лайне осторожно закрыл дверь и, озабоченно сдвинув брови, вернулся к креслу. Уж он-то знал, кто вчера утром входил в кабинет молодой сотрудницы. Директор приехал в музей после одиннадцати часов и, направляясь к себе, он видел, как некто вошел в кабинет Николь Паскаль. Тогда он не придал этому значения, но личность этого человека не вызывала у него ни малейших сомнений. Это был старший хранитель Рене Мартин.

Николь провела утро, с головой уйдя в работу. Исследование статуэтки Сесостриса придется отложить до лучших времен, но Николь с глубоким сожалением понимала, что уже не сможет взяться за эту работу с прежним энтузиазмом. Когда экспонат вновь окажется у нее в руках, девушка не сможет не думать о тонкой линии, опоясывающей его талию, хотя доктор Марше и уверял, что та будет почти незаметна. В каком-то смысле Николь считала себя ответственной если не за произошедшее, то перед самой статуэткой. Она как будто не оправдала ее доверия. И в будущем при каждом взгляде на нее Николь неизменно будет читать в спокойных глазах фараона немой упрек.

В перерыв она вместе с секретаршами вышла из музея в ресторан быстрого питания. К ним присоединился Жиль Фаллу, также работавший хранителем в ее отделе. В Жиле все было усредненным: его возраст, его внешность и личность. Этот человек всего себя отдавал работе. Но если бы однажды он не явился в музей, этого никто бы не заметил. Николь часто разговаривала с ним, и ощущала его признательность, хотя он никогда не говорил об этом. Девушка уже успела убедиться, что за его бесцветной внешностью скрываются неисчерпаемые знания о Древнем Египте. Когда прошел слух, что Пьер де Лайне избрал Николь на роль ответственного за египетскую часть наследия Гарнье, Фаллу одним из первых поздравил ее, и в его словах она не уловила ни обиды, ни зависти.

За едой они говорили обо всем, кроме скульптуры Сесостриса. Спутники Николь, казалось, понимали, что ей эта тема неприятна, и девушка была им очень признательна. Зато обе секретарши отметили странное отсутствие на работе Рене Мартина. Старший хранитель до сих пор не появился в музее и вообще не подавал никаких признаков жизни. Сюзанна заметила, что прежде, если ему случалось задержаться, он всегда предупреждал их об этом по телефону. Если же он проводил какое-то время за пределами музея, то интересовался, не звонил ли кто ему.

— А сегодня ничего, — закончила рассказ секретарша. — И это может означать только то, что его нет в живых.

Около четырех часов музей облетела новость. Пьер де Лайне узнал обо всем раньше, но не спешил делать эту информацию достоянием общественности. Сотрудники отдела, и Николь в их числе, узнали обо всем, когда в музей явились два полицейских инспектора. Они расположились в кабинете, предоставленном им Пьером де Лайне, и объявили, что желают побеседовать со всеми без исключения в надежде пролить свет на случившееся. Рене Мартин был найден мертвым в своей квартире.

Вскоре выяснилась и причина смерти. У полиции не вызывало ни малейших сомнений, что он был зверски убит.

10

Реймс и Лион, 1314 год

Завтра я умру. Это определено. Гийом де Ногаре не оставляет на своем пути свидетелей, которые когда-нибудь смогут постучать к нему в дверь. Он оставляет только трупы. И теперь я могу утверждать, что он не человек. Вчера, когда меня терзали на пыточной скамье, я увидел, что он не сводит с меня глаз, а его губы искривлены в улыбке. Его белки цвета крови окружали странные зрачки в ярко-желтом обрамлении. Возможно, это галлюцинация, вызванная мучительными пытками. Но я так не думаю.

Скорее всего, Ногаре одержим Люцифером или одним из ангелов-отступников, поддержавших его в предательстве. Именно он выдвинул омерзительные обвинения в ереси против ордена, к которому я принадлежу, — ордена рыцарей-храмов-ников. Он вынудил нас к страшному греху, заставив отречься, как когда-то апостол Петр, от всего, что для нас свято… даже от нашего Отца, Господа Бога, и от креста, принявшего Его Сына, нашего символа… Мне стыдно в этом признаваться, но страх перед мучениями оказался сильнее веры.

Сегодня утром Ногаре опять приходил ко мне. Я всю ночь готовил свою душу, пытаясь укрепить ее и помочь ей вынести новые пытки. Мое решение не говорить ему то, что он хочет узнать, неизменно. Я надеюсь собрать все силы, которые только смог сохранить дух, живущий в моем изломанном теле. Единственное, что у Меня осталось, — это честь и достоинство. Но фаворит короля смотрел на меня и презрительно улыбался. Наконец он заговорил:

— Я уже знаю то, что хотел узнать. Твое жалкое сопротивление, Перигор, лишь продлило твои мучения.

Затем он развернулся и ушел.

Тут он ошибается. Да, я страдал. Я и не подозревал, что есть такая боль. Моя левая рука мало чем отличается от культи. Я действительно не могу встать на ноги, и многие кости в моем теле уже не на месте. Меня мучает острая боль в животе, спине, голове…

Все это действительно так, но моя гордость лишь окрепла, и его темная сила над ней не властна. Теперь ей предстоит вынести все, что еще на меня обрушится.

Я нахожусь в самом глубоком из застенков, которыми Ногаре располагает в Реймсе. Три дня назад меня доставили сюда из моего дома в Лионе. Меня задержали, когда я возвращался из… нет, об этом лучше не говорить. Им не удалось услышать это из моих уст, значит, они этого не прочтут.

Охраняющий меня тюремщик еще не утратил человечности. Сегодня он принес мне бумагу и письменные принадлежности. Теперь я нашел способ коротать время за записками то недолгое время, которое еще остается до моей смерти. Хотя, судя по всему, эти строки, как и я, обречены на исчезновение. Мне кажется, я знаю, почему Ногаре еще не лишил меня жизни. Он убьет меня, как только убедится в достоверности полученной информации о местонахождении черного предмета. Если это окажется не так, он вернется и пытки возобновятся…

Вот чего Ногаре не знает, так это того, что в предмете, который он так стремится заполучить и который я принял за философский камень, заключена мощь, в тысячи раз превосходящая его собственную силу. Я это знаю и был тому свидетелем.

Я тоскую по дому и зыбкому покою, которым я в нем наслаждался. Я тоскую по своей лаборатории. Мне становится грустно, когда я представляю чужаков, которые сейчас ею пользуются или, того хуже, ее разрушают…

Узник оторвал перо от бумаги и прислонился к стене. Он сделал это крайне осторожно, опасаясь, что мучительная боль повторится. Рядом на столике остались нетронутыми стакан с водой и большая глиняная миска с каким-то месивом. Он закрыл глаза и вспомнил, как всего несколько дней назад шел к своему дому, не догадываясь о том, что его ожидает…

Арман де Перигор обернулся и посмотрел на лионский собор, из которого только что вышел. Он замер метрах в тридцати от фасада и не торопился углубляться в улочку, потому что из узкой улочки он не смог бы охватить взглядом это величественное строение. Всякий раз, покидая собор, он останавливался, как сейчас, на этом месте. И всякий раз это зрелище приводило его в восторг. Изящные линии и строгие башни взметнулись в небо в стремлении соединиться с ним. Перигор не сомневался в том, что это здание — Божий дар.

Арман не считал себя ни лучше, ни хуже других, но все же верил, что его жизнь проходит путем, более близким к Творцу, чем пути всех остальных. Он усваивал посылаемые ему уроки и следовал тропой, которую проложил для него Господь. Арман видел Его руку во всем и поэтому смиренно сносил все гримасы и ужимки судьбы. Он понимал, что Господь не всегда говорит прямо и что Его промысел далеко выходит за возможности людского понимания. Поэтому принимал то, что пожар, в 1150 году уничтоживший предыдущий собор, мог произойти по Его воле, чтобы дать возможность возвести новый храм. Точно так же он допускал, что Ему было угодно и полное исчезновение ордена Храма, которому он когда-то посвятил свою жизнь.

Арман де Перигор считал себя рыцарем-тамплиером, хотя официально таковым не являлся. Это позволило ему остаться на свободе и сохранило ему жизнь, в чем он усматривал Его волю. Когда семь лет назад, в ту зловещую пятницу, клевета и тщеславие поглотили орден навеки, он носил звание оруженосца.

Он вступил в Храм сержантом, когда ему исполнилось восемнадцать, а полтора года спустя он уже получил новый чин.

Его крестный, Жан де Пуатье, один из лучших друзей его отца, приходился племянником Тибо Годену, предшественнику Жака де Моле, последнего Великого магистра ордена. Став частью ордена, Арман всецело посвятил себя исполнению приказов старших по званию и усердно усваивал наставления, которые ему следовало воплощать в жизнь. Так, через три года после того, как его сделали оруженосцем, крестный с гордостью объявил Арману, что скоро его примут в рыцари ордена.

Шел 1307 год. Арману де Перигору вскоре должно было исполниться двадцать три года. Церемония посвящения, во время которой ему и двум другим кандидатам предстояло получить помазание, была назначена на ночь понедельника, 16 октября. Юный кандидат в рыцари без устали повторял этапы обряда, которые ему подробно описал крестный. Но его ожидали и другие испытания, о которых ему ничего не было известно, поскольку определенные моменты тайной церемонии могли быть известны лишь узкому кругу посвященных. К ним он мог подготовиться только мысленно, и Арман не находил себе места, пытаясь представить себе, что принесет ему эта ночь, которой он одновременно жаждал и боялся.

— Не волнуйся ты так, — увещевал его Жан де Пуатье, которого забавляла тревога крестника. — Все мы через это прошли, и ничего, живы. Тебе всего лишь придется делать то, что тебе скажут и отдаться церемонии с открытой душой и чистым сердцем.

Провести церемонию предстояло магистру тамплиеров этой части Франции. Для этого была избрана церковь тамплиеров в Лионе. Арман прекрасно знал ее, ведь она находилась в его родном городе. Ему часто приходилось бывать там как при исполнении своих обязанностей оруженосца, так и в поиске уединения под ее сводами. Юноше нравилось ее простое убранство, неизменно вселявшее в его душу покой и безмятежность. Казалось, эти своды и удивительный восьмиугольный неф делятся с ним непостижимыми таинствами.

Для юного Армана церковь тамплиеров в Лионе воплощала надежность и основательность, которые, по его мнению, и должны были управлять его жизнью. Что касается собора, то он порождал в его душе прямо противоположные чувства. Здесь его мысли улетали на крыльях фантазии, а сердце отдавалось созерцанию удивительного творения рук человеческих.

Арман отвернулся от собора и пошел по узкой улочке, уводившей его прочь от площади с величественным зданием и одновременно приближавшей к дому у северной городской стены. В двадцатилетием возрасте он получил звание оруженосца, и орден помог ему приобрести это жилье, достаточно просторное для того, чтобы разместить там лабораторию. С юных лет, еще до вступления в орден, Арман демонстрировал умение манипулировать веществами, и наставники ордена поощряли и старались развивать эти способности.

— Алхимия присутствует во всех проявлениях природы, и в особенности в правилах нашего ордена, — говорил Жан де Пуатье. — Наша духовная эволюция — это тоже алхимический процесс, подобный поиску философского камня. Мы стремимся ко все большей чистоте, пытаемся поднять наш дух как можно выше.

Арман с раннего детства наблюдал за тем, как отец перегоняет жидкости в подвале собственного дома. Сначала он созерцал молча, затаившись в углу насквозь пропитанной кисловатым запахом сырости и испаряющихся жидкостей комнаты. Он с изумлением взирал на то, как под воздействием огня плавильный горшок превращается в густой пар. Затем в перегонный куб начинала капать вновь образованная жидкость, его отец удовлетворенно следил за этим процессом, а в душе мальчика возникало умиротворение.

Мало-помалу отец принял его присутствие как нечто само собой разумеющееся и начал давать ему пояснения. Вначале он даже не оборачивался в его сторону, как будто бормоча что-то себе под нос. Таким образом, Арман узнал такие слова, как сублимация, конденсация, кристаллизация, а также о существовании четырех элементов, управляющих всеми материальными процессами.

Когда Арману исполнилось пятнадцать, отец позволил ему провести свой первый эксперимент. Он заставил юного ученика ежедневно собирать свою мочу и нюхать ее, чтобы уловить признаки повышенного содержания в ней аммиака. Арман так и делал, затем приносил ее отцу, но тот, поднеся ее к носу, отрицательно качал головой. Наконец, однажды ему почудилось, что он уловил искомый запах, но не был уверен, действительно это так или в нем говорит желание. Он опять понес горшок отцу, и на этот раз тот утвердительно кивнул. Его губы изогнулись в едва заметной улыбке; Арман ликовал. То, что отец принял его мочу, для него означало и одобрение его как хорошего сына.

Он взволнованно смешал мочу с кристаллами соли, вылил содержимое горшка в колбу, поставил ее над горелкой, которую сам же зажег. Вскоре от жидкости отделилось облако белого пара. Оно неспешно поднималось вверх по стеклянному сосуду, а достигнув узкого горлышка, осело на стенках мельчайшими белыми кристаллами. Рука отца легла парню на плечо. На его губах опять играла улыбка.

— Арман, ты преобразовал материю. То, что было, исчезло, а взамен ты получил нечто новое, ранее не существовавшее. Собери эти кристаллы. Это соль аммония. Она пригодится тебе в других экспериментах.

Мало-помалу он все чаще помогал отцу в его трудах по перегонке жидкостей, взамен получая уроки по теме, которая интересовала его больше всего на свете, — по трансформации материи. Он сам получал минеральные вещества и использовал их для создания других веществ. Он создал aquafortis и убедился в том, что металлы не способны устоять перед ее разъедающим воздействием. Все, за исключением золота.

— Да, сынок, золото — король металлов. Многие искали способ получения золота в результате последовательных превращений. Говорят, что некоторым это удалось, — пристально глядя сыну в глаза, отец пожал плечами. — Впрочем, я в это не верю. Но я хочу тебе показать, что золото, несмотря на свой королевский статус, тоже уязвимо. Так же, как и мы, люди, включая тех, кто нами управляет, и кто порой не отдает себе отчета в собственной хрупкости.

И он научил Армана создавать aqua regia. Юный ученик убедился: эта невинная с виду жидкость, сохраняющая инертность, заключенная в стекло, действительно способна разъедать и растворять золото…

Арману не было и восемнадцати, когда отец признал, что научил его всему, что знает. Юноша продолжал экспериментировать на свой страх и риск, хотя очень быстро понял, что нуждается в учителе, который поведет его дальше. В то время он уже принял решение вступить в орден тамплиеров, и человек, которому предстояло стать его покровителем, а именно Жан де Пуатье, продемонстрировал чуткость к его желаниям и стремлениям.

— Алхимия и орден всегда были едины. Орден тебе поможет.

И орден это сделал. Вскоре после того, как юного Армана приняли в сержанты, он отправился для завершения обучения в Париж, где получил возможность обучаться в лабораториях опытных алхимиков и осваивать как практику, так и мистику их экспериментов.

В Париже он познакомился с Раймундо Лульо. Мудрец прибыл в город для торжественного открытия основанной им же кафедры восточных языков, в которых он считался экспертом.

Стояла весна. Как-то вечером Арман участвовал в конференции, которую проводил философ с Майорки. Он пришел туда вместе с Ги де Сен-Жерменом, своим парижским наставником и рыцарем-тамплиером. Он на всю жизнь запомнил чудесную погоду, предвещавшую скорое наступление лета, и неведомое ему ранее томление, которое он испытывал, направляясь вместе со своим наставником к университету.

Позже, ночью, когда ряды слушателей мудреца значительно поредели, он собрал узкий круг мыслителей и алхимиков. Арман до сих пор помнил тускло освещенную свечами и факелами комнату, в которой находились выдающиеся умы Франции. Юный Перигор сидел за спиной своего учителя и слушал, стараясь не упустить ни единого слова. Все увиденное и услышанное навсегда врезалось в его память, и даже сейчас, годы спустя, он мог точь-в-точь повторить целые фразы. У испанского мудреца был глубокий голос, и о практической алхимии он говорил, демонстрируя такую ясность мысли, что юный ученик понял многое из того, что прежде воспринимал лишь на уровне интуиции.

Лульо считал, что алхимия позволяет объединить в лаборатории посвященного все уровни сознательного существования: физический, посредством используемых веществ, духовный, достигаемый с помощью высвобождаемых сил, уровень души, неизбежно укрепляющейся в ходе экспериментов, и даже космический уровень, представленный взаимодействием планет и символизирующий божественную силу.

— Алхимический процесс должен идти параллельно с нашим внутренним процессом, — продолжал ученый. — Наша душа также должна стремиться к трансформации в философском камне и очищаться как от контакта с ним, так и от собственных усилий.

Когда кто-то поинтересовался у него, достиг ли он этой конечной цели — открытия философского камня, Раймундо Лульо слегка улыбнулся в белоснежную бороду и ответил:

— Философский камень у каждого свой. Тот, кто станет искать его только на физическом плане, совершит серьезную ошибку. Вы только подумайте, — добавил он, — если стремление к совершенству присутствует всегда, этот поиск может быть поистине бесконечным, ибо человеческое существо никогда не сравнится с Господом.

Когда глубокой ночью собрание завершилось, Ги де Сен-Жермен взял Армана под локоть.

— Пойдем, я тебя представлю.

Им пришлось немного подождать, поскольку философа окружили участники только что окончившегося собрания. Наконец он обернулся к ним, и Ги де Сен-Жермен представил своего ученика.

— Тебе выпадает редкая удача — ты станешь свидетелем удивительных свершений, которые помогут проявиться твоим лучшим качествам, — обратился Лульо к юному ученику, двумя руками сжимая протянутую ему для рукопожатия ладонь. Его глубокие глаза спокойно смотрели на Армана, но юноше показалось, что этот взгляд пригвоздил его к месту, пронизав насквозь все тело. Внутри у него все похолодело, и он с трудом пробормотал в ответ несколько бессвязных слов.

Глубокой ночью, возвращаясь домой по ночным парижским улицам со своим учителем, Арман вдруг понял, как тесно Раймундо Лульо связан с орденом рыцарей-тамплиеров.

— Да, — подтвердил его наставник, — всюду, куда бы он ни приехал, он является нашим посланником. Он великий путешественник, — улыбаясь, добавил Сен-Жермен. — Он совершенствовал свои познания в алхимии у суфиев, во время одной из поездок в далекие земли. От них он узнал многое из того, что сегодня знает.

— Как вы думаете, что именно он хотел мне сказать? Его слова показались мне странными.

— Скорее всего, ничего особенного это не значило. Я склонен думать, что так он позавидовал твоей молодости, только и всего. Хотя, кто знает… — Он загадочно улыбнулся. — Говорят, что Лульо может предвидеть будущее.

Уже дома Ги де Сен-Жермен с гордым видом Предъявил ему манускрипт.

— Это краткое изложение алхимических экспериментов Лульо. Здесь он разъясняет, как преобразовывать материю и описывает свои достижения. Прочитав все это, ты поймешь, что его подход очень близок к нашему. Ах да, ты должен приступить к созданию своей собственной копии этого труда, которую сможешь забрать с собой, когда придет время тебе возвращаться в родной город.

Арман де Перигор улыбнулся, вспомнив, что тогда он, искренне благодарный своему учителю, тоже улыбнулся.

Собор остался далеко позади. Поглощенный своими мыслями Арман шел по улицам Лиона, и сладостно щемящее чувство, которое неизменно порождали воспоминания об ушедших временах, не давало ему покоя. Ноги сами привели его к дому Клода Сенешаля, одного из самых уважаемых врачей в городе. Клод и Арман были друзьями, и Сенешаль часто поручал Перигору составление лекарств и препаратов. Среди клиентов Перигора были еще три городских эскулапа и множество лекарей из окрестностей Лиона, чьи посыльные в любое время суток стучали в его дверь. Так он зарабатывал на жизнь, а в его лаборатории было все необходимое для алхимика, а также то, без чего не мог обойтись фармацевт.

Он остановился перед дверью друга и, скосив глаза на длину теней, прикинул, что уже около пяти часов. Вполне удобное время, чтобы нанести другу визит, а заодно захватить сегодняшние заказы. Все врачи в конце рабочего дня присылали в его лабораторию учеников со списками необходимых лекарств. Впрочем, Арман и сам регулярно наведывался к своим клиентам, собирая заказы.

— Да, он дома, — ответила открывшая дверь служанка. — Сейчас он с пациентом. Слава Богу, последним на сегодня. Он, поди, не знает даже, какой сегодня день… — Женщина сокрушенно покачала головой. — Пойду скажу, что вы его ждете.

Перигор улыбнулся и вошел в дом. Он давно знал Агнес, служанку четы Сенешалей — та всегда найдет повод поворчать. Опустившись на скамью у стены в комнате, где пациенты обычно ожидали приема, он вытянул уставшие ноги и огляделся. Все в доме врача говорило о достатке, приносимом ему профессией, которого Клод Сенешаль, вне всякого сомнения, заслуживал. Он был старше Армана, — ему было что-то около тридцати пяти, — и Перигор отлично знал, какие усилия его друг прилагает для того, чтобы оставаться в первых рядах представителей своей профессии. Он не только регулярно устраивал встречи всех врачей округи, но и часто наведывался в Париж, чтобы быть в курсе последних достижений медицины.

Арман знал и о его пятнадцатичасовых рабочих днях, и о том, как в разгар зимы он готов ринуться по вызову в любую из окружающих Лион крошечных деревушек, и о пациентах, которые даже ночью стучат в его дверь, лишая друга сна и отдыха.

Отец Сенешаля также был врачом, и именно ему доверяло заботу о своем здоровье семейство Перигоров. Арман помнил, как он, еще малыш, горя от температуры или страдая болями в животе, лежал в постели, когда над ним склонялась внушительная и внушающая трепет фигура. Он до сих пор помнил тот страх, который испытывал при виде длинной бороды врача и ланцета в его руке.

С его сыном он познакомился уже после возвращения из Парижа. Едва завершив оборудование своей лаборатории, Арман узнал, что Клод Сенешаль недавно начал прием больных, и отправился к нему с визитом. Врач решил поручить юному алхимику изготовление отваров и лекарств и таким образом стал его первым клиентом.

— Пока что заказов у меня очень мало, — засмеялся он, — но этот рецепт позволит тебе официально вступить в должность фармацевта. — Он протянул ему только что заполненный бланк. — Это для моей жены. Ее мучают головные боли.

С тех пор их взаимная симпатия и дружба росли и крепли.

Арман услышал, как отворилась и захлопнулась дверь, а затем звук приближающихся шагов. Клод Сенешаль очень разумно устроил свою приемную. Из комнаты ожидания пациенты попадали в крошечную комнату, в которой стоял лишь стол и несколько стульев. Там врач беседовал с пациентом и расспрашивал его о симптомах заболевания. Отсюда еще одна дверь вела в следующую комнату, где врач осматривал пациента. Таким образом, Сенешаль лишал тех, кто ожидал своей очереди, возможности слышать рассказ пациента, а также его порой неизбежные крики и плач. Он также оборудовал отдельный выход, что позволяло больным после приема попасть сразу на улицу.

Дверь в комнату ожидания отворилась, и Арман увидел врача: тот вытирал руки полотенцем.

— Арман, друг мой! Самое время выпить по стаканчику вина. Честно тебе признаюсь, это то, что мне сейчас нужно, — с усталой улыбкой добавил Клод. — А кроме того, нам нужно поговорить. Новости из Парижа.

Он провел его в соседнюю с кухней комнату; там мужчины и расположились за столом. В кухне горел очаг, здесь было тепло и уютно. Агнес подала им вино, мед, чтобы подсластить вино, пирожки, хлеб и миску с орехами. Два дня назад друзья сидели за этим самым столом, обсуждая последние новости из Парижа: смерть на костре последнего великого магистра ордена тамплиеров Жака де Моле, обвиненного в ереси.

— Как я тебе уже сказал, — заговорил Сенешаль, сделав большой глоток вина, — из Парижа поступили свежие новости. Сегодня около часу дня ко мне на прием приходил Перотт. Ну, ты знаешь, полицейский пристав. Его уже несколько дней мучает сильный кашель. Один из рецептов, которые я тебе написал, предназначен для него. Да ладно, это неважно. Так вот, он рассказал мне, что прежде чем взойти на костер, де Моле публично отрекся от всех признаний. Он сознался в том, что страх перед пытками оказался сильнее его самого, и что именно страх заставил его признаться во всем, чего от него добивались его истязатели. Он попросил своих товарищей тамплиеров простить его за слабость.

Арман со вздохом облегчения откинулся на спинку стула.

— Слава Богу, — прошептал он. — Хотя пользы нашему делу от этого немного, но, по крайней мере, его заявление смоет позор с имени ордена.

Юный алхимик молча страдал последние семь лет, с того самого дня, 13 октября 1307 года. Еще три дня, и он стал бы членом ордена Храма. В ту роковую пятницу в обстановке полной секретности был организован арест почти всех рыцарей-тамплиеров, находившихся на территории Франции. Мозговым центром операции стал Гийом де Ногаре, фаворит короля Филиппа. В каждом случае основание для ареста было одно — ересь.

Затем из тюрем просочились умело искаженные сведения, которые некому было опровергнуть — ведь все обвиняемые находились в заключении. В народе поползли слухи о том, что тамплиеры сознались во всем. Вся собственность ордена конфискована, а имена знатных рыцарей втоптаны в грязь и осмеяны. Народ безмолвно потворствовал расправе; для простых людей это была лишь интересная тема для разговоров, все с нетерпением ожидали сообщений о все новых извращениях, вскрываемых судом. Говорили, что эти еретики на своих церемониях порочили Имя Божье, плевали и попирали ногами крест. Их ритуалы посвящения включали гомосексуальные практики, не говоря уже о том, что они поклонялись двуликому идолу, представлявшему собой дьявола… Слушая это, кумушки осеняли себя крестным знамением, а мужчины делали знаки, призванные обратить Люцифера в бегство.

Для Армана де Перигора это были самые горькие годы жизни. Он наотрез отказывался верить во все слухи, хотя и не имел полной уверенности в том, что это абсолютная ложь. Он так и не вступил в ряды рыцарей-тамплиеров, не прошел тайной части церемонии посвящения, а значит, не знал, из чего она состоит. «Теперь я этого никогда не узнаю», — с горечью думал он.

Арман тут же безжалостно порицал себя за малейшее сомнение. Он вспоминал годы, прожитые в Храме, рыцарей, с которыми был знаком… Жан де Пуатье, Ги де Сен-Жермен… Всех их настигла инквизиция, и об их дальнейшей судьбе ничего не было известно. Справедливые и мудрые люди — их отличала глубокая религиозность и готовность отдать все ради ближнего, не требуя ничего взамен.

Это произошло несколько дней назад, а именно 19 марта. Крестовый поход против рыцарей Храма завершался, когда Жак де Моле, последний великий магистр ордена, после семи лет заключения и пыток взошел на костер перед собором Парижской Богоматери. Плечом к плечу с ним погиб командор Нормандии Жофруа де Шарни. Этому чудовищному жертвоприношению предшествовали смерти многих рыцарей на костре. Остальных ждала иная участь — пожизненное заключение в подземных тюрьмах, что делало их живыми мертвецами. Вся собственность ордена перешла в руки государства, а сам орден и даже память о нем тщательно стерли с лица земли. И все же остались возведенные ими церкви странной восьмиугольной формы, подобной кресту — символу тамплиеров; они превратились в немых свидетелей человеческого варварства.

Клод Сенешаль заметил, как глаза его друга подернулись поволокой воспоминаний. Он знал, что Арман де Перигор принадлежал к ордену Храма, и если бы не те считанные часы… или дни… его жизнь сложилась бы совершенно иначе. Если бы церемонию посвящения и день ареста тамплиеров поменять местами, и Армана успели бы посвятить в рыцари…

Немного помолчав, врач наполнил свой стакан и сочувственно улыбнулся другу.

— Мой дорогой Арман, никто никогда не ставил под сомнение доброе имя ордена. По крайней мере этого не делали те, кто хорошо знает нашего короля… и тех, кто его окружает. — Он снова замолчал и подвинул другу миску с орехами. — И все же, ты прав, это радостная новость. Хотя ты еще не все знаешь… — перейдя на шепот и несколько раз перекрестившись, Сенешаль не сдержался и улыбнулся. — Перотт рассказал мне, что когда великий магистр взошел на костер и языки пламени охватили его тело, он выкрикнул проклятие, адресованное королю и папе.

Перигор молчал, вопросительно глядя на друга.

— По словам Перотта, свидетели до сих пор трепещут при воспоминании об этом и крестятся, защищаясь от дурного глаза. Когда все думали, что де Моле уже потерял сознание, задохнувшись в дыму, из пламени взметнулся его голос. До этого он не издал ни единого крика, впрочем, как и де Шарни… Все говорили, что для них смерть стала освобождением. Так вот, все отчетливо услышали голос де Моле. «Слушай меня, Филипп, король-изменник, и ты, Климент, папа-нечестивец, не пройдет и года, как я призову вас на Суд Божий! Проклинаю вас!» — Сенешаль сдвинул брови и пристально посмотрел другу в глаза. — Вот что сказал Жак де Моле. По крайней мере так утверждает Перотт.

11

Париж, 2000 год

Николь никак не удавалось выбросить из головы Рене Мартина… мертвого Рене Мартина.

В понедельник она сидела за столом в своем кабинете и пыталась сосредоточиться на карточках, которые ей передал директор. Речь шла о первой официальной инвентаризации наследия Гарнье, начатой сотрудниками музея, членами семьи и адвокатами, занимающимися этим наследством. Николь достались документы по египетской части коллекции, хотя прилагаемые описания были весьма поверхностными. На каждой карточке значился присвоенный данному артефакту инвентарный номер и краткий текст, где в нескольких словах обозначались основные характеристики предмета. Скудость данных не помешала Николь составить представление о необычайной важности переданной Лувру коллекции. Некоторые экспонаты были ей знакомы по публикациям в прессе, о других она узнала впервые, и нескольких строчек описания хватило, чтобы заинтересовать ее. Действительно, месье Гарнье собрал настоящую сокровищницу, которой он долгое время не желал делиться ни с кем.

Николь отодвинула карточки в сторону и откинулась на стуле. Закрыв глаза, она устало провела рукой по лбу. Сосредоточиться на своем занятии не получалось. Перед ее внутренним взором то и дело возникала фигура Рене Мартина — с выкатившимися из орбит глазами он лежал на полу. Николь не понимала, почему в таких подробностях видит картину, которая, вне всякого сомнения, является лишь плодом ее воображения. Хранитель лежал на животе в совершенно незнакомой ей комнате. Его голова была неестественно вывернута в сторону. Глядя на его лицо, Николь с пугающей точностью могла рассмотреть все ужасные подробности: открытый в жуткой гримасе рот, вывалившийся язык, вытаращенные и уставившиеся в пустоту глаза, встрепанные волосы. Крови не было. Присмотревшись внимательнее, на участке шеи, не прикрытом воротником рубашки, Николь увидела фиолетовую борозду, рассекавшую бледную кожу.

Это видение преследовало ее с ночи субботы, когда она впервые спала в доме в Сен-Жермен-ан-Ле. В субботу днем из Парижа выехал грузовик с вещами Николь. В этом же грузовике ехала и сама девушка. В Сен-Жермен-ан-Ле ее встретили Татьяна Барбье и домработница Мари, которая пришла, чтобы помочь квартирантке с переездом. Как только девушка вошла в дом, ощущение тепла в голове, на которое она обратила внимание еще в первый приезд, вернулось. Впрочем, сегодня Николь было не до того. Около двух часов дня женщины решили сделать перерыв, хотя практически все уже находилось на своих местах.

— Давай пообедаем, — предложила мадам Барбье. — Сегодня я попросила Мари приготовить что-нибудь особенное. Должны же мы отпраздновать твой переезд, дорогая. А пока она возится на кухне, мы можем расположиться в саду с аперитивом.

Николь опять изумилась царящей в этом доме чистоте. На подносе, который Мари вынесла в сад, стояли миски с морковными палочками, сырным соусом, крошечной редиской и жареным картофелем. Принесла она и две маленькие льняные салфетки и хрустальный кувшинчик с удлиненным горлышком, в котором стояла гвоздика.

— Я обожаю цветы, — сообщила мадам Барбье. — Они утешают тех, кто грустит, и составляют компанию, когда нам одиноко. — Она с улыбкой посмотрела на Николь. — Что ты будешь пить? У меня есть изумительный херес.

После обеда Татьяна сказала, что ей необходимо отдохнуть, и удалилась к себе. Впервые Николь осталась одна в этом доме. Это было приятное ощущение. В одиночестве она сидела с чашкой кофе в руках в гостиной, наблюдала за пробивающимися сквозь занавески лучами солнца и прислушивалась к доносившимся из кухни приглушенным звукам. Там хлопотала Мари. Все производило впечатление полного покоя и умиротворенности.

Затем она поднялась в свою квартиру, чтобы закончить раскладывать вещи. Распахнув настежь огромное окно, девушка подставила лицо хлынувшему в комнату ласковому и в то же время свежему весеннему воздуху. Она расположилась на диване и включила телевизор, но ее мысли очень быстро вернулись к событиям вчерашнего дня, к тому моменту, когда она узнала, что Рене Мартин убит.

К ней в кабинет вошла Сюзанна. Ее лицо было мертвенно-бледным, а руки дрожали. Она прислонилась к двери, как будто нуждалась в ее поддержке, и молчала. Наконец она проговорила:

— Николь, приехала полиция. Они в комнате рядом с кабинетом директора. Дело в том, что… — Николь показалось, что подруга, упорно глядя в пол, собирается с силами, чтобы продолжить. — Доктор Мартин умер. Говорят, что было совершено преступление.

Она сказала «преступление», избегая слова «убийство», хотя вскоре стало ясно, что единственным очевидным мотивом было именно лишение жизни старшего хранителя отдела египтологии музея Лувр. Два инспектора полиции опросили всех сотрудников отдела, делая упор на отношениях, существовавших между ними и погибшим месье Мартином. Их также интересовали его привычки и частная жизнь. Когда подошла очередь Николь, она не стала скрывать, что накануне между нею и умершим возник конфликт рабочего характера и что их отношения трудно назвать сердечными. Как только полицейские покинули музей, все принялись обсуждать происшедшее. Вот тут и выяснилось, что никто практически ничего не знал о месье Мартине, кроме того, что касалось работы. Его частная жизнь для коллег представляла настоящую загадку.

Вечером из новостей Николь узнала, что полиция не исключает версии, что преступление совершено на почве страсти. Она с изумлением услышала, что Рене Мартин был хорошо известен среди гомосексуалистов Парижа. Эти новости ее очень опечалили. Несмотря на отсутствие взаимопонимания с человеком, еще вчера бывшим ее непосредственным начальником, Николь совершенно искренне оплакивала его смерть.

Весь следующий день она посвятила переезду и с раннего утра была на ногах. Но только сейчас, в одиночестве перед телевизором, она мысленно вернулась к этим трагическим событиям.

Чуть позже отдохнувшая и набравшаяся сил Татьяна Барбье показала ей комнаты, которые Николь не успела осмотреть во время своего первого визита. На первом этаже, кроме уже хорошо знакомой ей гостиной, находилась столовая, библиотека и небольшая ванная комната, а также кухня и примыкающая к ней комнатушка, предназначенная для прислуги. По той же лестнице, которая вела на второй этаж, можно было спуститься вниз к котельной и в подвал. Николь обратила внимание, что дверь подвала закрыта на замок, но Татьяна Барбье открывать его не стала.

— Туда я сложила всякое старье, — пояснила она. — Книги и вещи из квартиры сына. О котельной можешь не беспокоиться, — она улыбнулась и показала на вторую дверь. — Котлами занимается садовник.

На втором этаже, кроме квартиры Николь, находилась спальня хозяйки дома и спальня для гостей. В каждой комнате была своя ванная, а в просторной спальне Татьяны Барбье была оборудована и гардеробная, в которой висело на удивление мало вещей.

— Пусть тебя не удивляет, что у меня так мало одежды, дочка. Большая часть моих вещей уже на пути в Канаду, — пояснила Татьяна. — Я собираюсь путешествовать налегке.

Несмотря на предложенные ей объяснения, Николь не покидало ощущение, что в этом доме есть строго необходимый минимум вещей, без всяких излишеств. Ее не переставало удивлять и то, что все вещи аккуратно расставлены по местам, как на выставочном стенде в мебельном магазине. И все же на всем лежала печать скромного очарования, еле слышно шептавшего ей об ушедших временах и эпохах, а возможно, и других странах. Ее же квартира казалась перегруженной вещами, хотя Николь привезла сюда лишь несколько предметов мебели, книги и свой скромный гардероб.

В этот вечер она легла спать довольно рано. Девушка очень устала и с наслаждением нырнула в постель. Кровать досталась ей от семейной пары, а значит, была довольно просторной. Когда она увидела ее впервые, то сразу задалась вопросом, как будет себя в ней чувствовать? Оказалось, очень даже неплохо. Теперь она даже удивлялась посетившим ее тогда сомнениям.

Она лежала в постели, наслаждаясь новыми ощущениями. Подушку Николь привезла с собой, а матрас был достаточно удобным. Внушительные размеры кровати отнюдь не смущали, а скорее даже радовали девушку. Окно было открыто, и она отметила еще одно существенное отличие — царящую вокруг тишину. Это напомнило ей детство и ночи, которые она провела на ферме родителей, оставаясь там. Так, с улыбкой она и уснула.

Наутро она с удивлением отметила, что проспала почти десять часов, ни разу не проснувшись. Но все же ее не оставляло ощущение легкой тревоги, а перед глазами то и дело всплывал образ мертвого Рене Мартина. Ей почему-то казалось, что именно это видение преследовало ее всю ночь. Во сне она видела распростертое на полу тело своего бывшего шефа, а в его глазах навеки застыл немой вопрос.

Весь день Николь пыталась отделаться от этих видений, но они возвращались с маниакальной настойчивостью. К счастью, каждое видение длилось лишь долю секунды, но ей удалось разглядеть пол, на котором лежало тело, голубую рубашку погибшего, а также его волосы с проседью, которые стояли дыбом, словно кто-то его за них тянул. Но больше всего пугал его пристальный взгляд. Его застывшие глаза смотрели на Николь в упор, хотя ничего не видели… Они таили в себе загадку смерти человека по имени Рене Мартин.

Ближе к полудню Николь отправилась в гости к родителям. Она часто приезжала на ферму по воскресеньям. Сегодня ей не терпелось рассказать им о своем новом доме. Мама слушала внимательно, но на самом деле интересовало ее не это. Николь опять пришлось рассказывать о том, о чем хотелось забыть.

— Тут все ясно, дочка, — мама поудобней устроилась в кресле с довольным видом человека, в очередной раз доказавшего свою правоту. — Из того, что ты нам рассказывала, становится ясно, что у этого человека было много врагов. Я не хочу сказать, что он заслуживал смерти. О Господи, я этого никому не желаю, — она замахала руками. — Я хочу сказать, что так жить, как жил он, нельзя. Нельзя обижать и оскорблять людей. Но ты расскажи нам, — она немного подалась вперед, — что тебе сказали полицейские.

К вечеру девушка вернулась в Сен-Жермен. Ее грела мысль о том, что сейчас она войдет в свой новый дом. Повернув на свою улицу и издалека увидев его красную крышу, она почувствовала прилив бодрости. Вечерело, обращенные в ее сторону окна второго этажа отражали заходящее солнце. Весь дом был окутан золотистым свечением, отчего окна походили на горящие глаза отдыхающего великана. Это так поразило Николь, что она остановилась, чтобы насладиться зрелищем. Но это длилось лишь несколько секунд. Солнце продолжило свой путь за горизонт, и стекла теперь не отражали его лучи, хотя дом по-прежнему был залит янтарным светом. Великан закрыл глаза.

Еще утром Николь пригласила мадам Барбье на ужин в маленький ресторанчик неподалеку от дома, который по воскресеньям работал допоздна. Она обнаружила его накануне вечером, когда отправилась на прогулку по окрестностям. Николь хотела устроить своеобразный прощальный ужин, ведь уже во вторник Татьяне предстоял отъезд в Канаду.

Хозяйка ожидала ее в своем старинном кресле, слушая граммофон. Она не зажигала свет, и Николь вначале с трудом различила в сгустившихся сумерках ее миниатюрную фигурку. Мадам Барбье сидела, сложив на коленях руки, и улыбалась, отчего ее зубы блестели даже в темноте. Мелодия была незнакома Николь, но она не сомневалась, что, как и все в этом доме, это дань прошлому.

В ресторане мадам Барбье сыпала историями из своей жизни вперемешку с советами относительно того, как следует обращаться с домработницей Мари. Она была одета так же, как и в день их знакомства: на ногах те же фиолетовые туфли, и кружевные манжеты так же выглядывали из рукавов черной кофты; на голове у нее красовалась маленькая, похожая на берет шляпка, а бежевую шаль сменил длинный плащ. На щеках женщины горели красные пятна, контрастировавшие с белизной ее кожи.

— Тебе нравится? — обратилась она к Николь. — Ради тебя я накрасилась. Должна признаться, что меня давно никто не приглашал на ужин. — Она весело рассмеялась. — И я очень счастлива.

После ужина они медленно шли домой, поддерживая друг друга под руку.

Этот вечер повторил предыдущий. Кровать приняла Николь так же охотно, как и накануне, сны были насыщенными, но проснувшись, она поняла, что всю ночь видела один и тот же навязчивый сон. Даже после пробуждения распластавшееся на полу тело Рене Мартина с невероятной отчетливостью стояло у нее перед глазами. На этот раз появились детали, которых она прежде не замечала: лежащая возле трупа ваза… или ноги покойного… Одна нога была босой, а другая — обута в домашнюю туфлю.

Николь опять почувствовала, как тревога отдает у нее в животе. А в голову закралась мысль, заставившая ее похолодеть от ужаса. Внезапно она поняла, что эти видения реальны… что она видит их глазами убийцы. Она села на кровати и закрыла лицо руками, пытаясь успокоиться и перевести дух. Она должна взять себя в руки, это безумная идея, этого не может быть…

В музее ее ожидали карточки коллекции Гарнье, и она решила сосредоточиться на работе. Но это видение возвращалось… всякий раз неожиданно, как удар по спине, изумляя ее непредсказуемостью и отчетливостью.

Даже перерыв на кофе не избавил ее от этой странной навязчивой идеи. В кафетерии единственной темой всех разговоров была смерть коллеги-египтолога. Сотрудники других отделов подходили, чтобы поговорить о том же.

Николь уже хотела извиниться и вернуться к себе, когда к ней подошел Пьер де Лайне.

— Прошу прощения, мадемуазель Паскаль, возможно, сейчас не совсем подходящий момент, чтобы говорить о работе, но я на одну минутку. Вы позволите угостить вас кофе?

Николь с благодарностью приняла приглашение, радуясь возможности поговорить о чем-то, не имеющем отношения к Рене Мартину и странным обстоятельствам его смерти. Они расположились у барной стойки, поодаль от остальных сотрудников. Директор поинтересовался, получила ли она карточки, и сообщил, что вскоре ей предстоит лично наблюдать за передачей артефактов, предназначенных для их отдела. Оба вопроса заняли несколько секунд, после чего Пьер де Лайне рассказал, что в молодости ему выпала очень похожая задача. Спустя несколько минут Николь уже заливалась смехом, забыв о своих тревогах.

Возвращаясь в кабинет, Николь мысленно поблагодарила директора. Беседа помогла ей избавиться от навязчивых мыслей и видений. У нее даже настроение поднялось. Подобные вспышкам видения прекратились, и девушка наконец-то смогла сконцентрироваться на работе.

Вечером, выйдя из музея, она поспешила к входу в метро, чтобы вернуться в Сен-Жермен-ан-Ле. На следующее утро мадам Барбье предстояло отправиться в путь, и Николь хотела провести последний вечер с ней. Сидя у окна в поезде, она наблюдала за проносившимися мимо пейзажами, многие из которых уже начинала узнавать, и думала о своей странной домовладелице. С виду это была очень хрупкая женщина, но Николь быстро поняла, что мадам Барбье отлично знает, чего хочет или. скорее, поправила она себя, чего она не хочет. От нее исходило ощущение древней мудрости, присущей много пожившему и много повидавшему человеку. Николь вдруг пришло в голову, что если для других людей время летит, для Татьяны Барбье оно идет неспешной походкой. Эта мысль ее позабавила, и она не смогла сдержать улыбку.

Блюда к ужину Мари приготовила еще днем. Татьяна извлекла бутылку выдержанного портвейна, и женщины выпили за ее отъезд. Перед ужином они долго сидели в саду и беседовали, наблюдая за закатом. В этот вечер небо не окрасилось в красный цвет. Свет постепенно убывал, и все вокруг становилось более тусклым и серым.

Мадам Барбье сказала, что хочет лечь пораньше, и сразу после ужина ушла к себе. Николь убрала со стола и поднялась в свою спальню. Сначала она хотела включить телевизор, но передумала и решила почитать книгу, которую начала уже давно, но потом по какой-то причине отложила.

Спустя некоторое время она поняла, что читает безо всякого интереса, подсознательно оттягивая момент, когда ей придется ложиться спать. Ее пугала мысль о том, что во сне к ней опять явятся ненавистные образы и видения. Она вздохнула с облегчением, осознав, что после беседы с Пьером де Лайне эти призраки оставили ее в покое и не появлялись до самого вечера. Впрочем, ее по-прежнему не оставляло ощущение тепла, сдавливающего голову. Однако оно стало таким привычным, что она почти его не замечала. Николь списала это на странную аллергическую реакцию, вызываемую домом. Но в этих ощущениях не было ничего неприятного, и она решила не придавать им значения.

Вопреки ее опасениям, ночь прошла без сновидений. По крайней мере, проснувшись, она ничего не помнила. Девушка чувствовала себя на удивление отдохнувшей и полной сил. Отдернув шторы, она увидела безоблачное небо, предвещающее восхитительное утро.

Спускаясь по лестнице, она услышала, что Татьяна Барбье уже хлопочет на кухне. Николь вошла в столовую и увидела накрытый к завтраку стол. Из приоткрытой двери тянуло ароматом свежего кофе.

— Доброе утро, дорогая! — В дверном проеме возникло улыбающееся лицо Татьяны Барбье. — Надеюсь, ты хорошо спала. Я встала рано. Ведь сегодня мое последнее утро в этом доме, и я хотела насладиться им сполна. — И хотя с лица Татьяны не сходила улыбка, Николь уловила в ее словах легкую грусть.

— Татьяна, вы ведь уезжаете не навсегда, — улыбнулась она в ответ. — К тому же через несколько часов вы увидите сына. И не беспокойтесь: когда вы вернетесь, дом будет точно таким, каким вы его оставляете. — Она взяла из рук мадам Барбье маленький поднос с поджаренным хлебом. — Позвольте, я вам помогу.

После завтрака Николь и мадам Барбье попрощались. Татьяна проводила девушку на улицу, как и в день знакомства. Они поцеловались, и у Николь возникло такое чувство, словно она прощается с близкой подругой. И девушка была уверена, что симпатия, которую она испытывает к Татьяне Барбье, взаимна.

Пройдя половину пути до поворота улицы, она остановилась и оглянулась. Татьяна по-прежнему стояла у калитки — ее хрупкая фигурка отчетливо выделялась на бордовом фоне дома. Николь помахала ей рукой, и женщина помахала в ответ.

Мадам Барбье замерла с поднятой рукой, глядя вслед удаляющейся девушке. Потом она медленно опустила руку, но продолжала стоять на улице, пока Николь не скрылась из виду. Женщина повернулась и, войдя в калитку, направилась к дому.

Она думала о том, что сегодня она так же, как и Николь, пройдет по этой улице и повернет за угол, с тем, чтобы больше никогда сюда не вернуться. Никто не ждал ее в Канаде, да и она сама пока не знала, что ждет ее в будущем.

Мысли вернулись к девушке, с которой она только что рассталась, и женщина покачала головой. Она не знала, что им от нее нужно, да и не хотела знать. Теперь она желала, чтобы девушку оставили в покое, предоставив ей право жить своей жизнью. Сердце Татьяны Барбье давно не испытывало чувств, тревожащих остальных смертных, но Николь Паскаль удалось задеть в ее душе струнку, которая, как ей казалось, уже давно отмерла. Лишь за это она была ей благодарна.

— Удачи тебе, Николь, — прошептала Татьяна, входя в дом.

Полтора часа спустя Татьяна Барбье в последний раз заперла входную дверь, Дважды повернув ключ в замке. Она сделала это старательно, как и все, что случалось делать ей в жизни. С маленьким чемоданчиком в руке она преодолела несколько метров, отделявших ее от улицы, открыла калитку и зашагала по тротуару, повторяя путь, недавно пройденный Николь. Женщина не бросила на покинутый ею дом ни одного прощального взгляда. Она еще не знала, каким будет ее дальнейший путь, но ее это не беспокоило. Они все решат за нее, как делали это почти четыреста лет — с того самого дня, когда она продала им душу в обмен на бессмертие, которое теперь не казалось ей таким уж желанным.

12

Париж, 2000 год

— Могу сообщить, что все идет по плану. — В его голосе зазвучала гордость. — Как только женщина входит в дом, мы получаем беспрепятственный доступ к ее мозгу. Что касается посторонних факторов, внушавших определенное беспокойство, то они успешно устранены.

Его собеседник слегка улыбнулся такому эвфемизму.

— Да, устранение этого постороннего фактора, как ты его назвал, было совершенно необходимым. Должен признать, что все сделано отлично. Быть может, со временем мы привлекли бы его на свою сторону. Такая личность могла бы пригодиться. Но он уже мертв, и говорить о нем более бессмысленно. А что касается женщины…

— Все лучше, чем мы надеялись. Окружающая ее аура по-прежнему сильна, но то, что она несколько уменьшилась, сомнений не вызывает. А когда женщина находится в доме, ее мозг превращается для нас в открытую книгу, в которой мы можем записывать все по своему усмотрению.

— Можете Ли вы читать эту книгу?

— Мы еще не пытались этого делать всерьез, но… — на мгновение он отвел глаза в сторону, — в этом отношении ее мозг кажется неприступным. Мы словно бьемся о каменную стену… пока. — К нему вновь вернулась привычная самоуверенность.

— Продолжайте попытки. Хотя, возможно, нам это и не потребуется. Скорее всего, достаточно будет того, что она станет нам повиноваться, но кто знает… Бывают непредвиденные обстоятельства, а ставки теперь слишком высоки. Мы не имеем права полагаться на случай. — Он встал, давая понять, что встреча окончена. — За работу. Скоро мы сможем перейти к следующему этапу.

13

Лион, 1314 год

Наступила ночь. Арман де Перигор находился в своей лаборатории, потому что это время суток он предпочитал любому другому. Он уже закончил составлять лекарства по полученным сегодня рецептам, включая те, которые принес из дома Сенешаля. Рано утром за ними придут те же ученики, которые их доставили накануне вечером. Выдавать лекарства будет его помощник Жан, а сам Арман в это время будет спать.

Ему нравилось работать в лаборатории до глубокой ночи, оставаться наедине с собственными мыслями, с головой уходя в эксперименты. Это были исполненные магии часы, когда город, шумный и многолюдный днем, затихал, и за стенами лаборатории лишь изредка раздавались шаги ночных сторожей или их шепот. Порой до его слуха доносился какой-то отдаленный звук, но и тот был приглушен, словно его обволакивал плотный, как вата, ночной воздух. В тишине Арман отчетливо слышал шорохи, с детства обретшие для него такое важное значение: потрескивание нагревающего тигли огня и бульканье жидкостей в перегонном кубе.

Его помощник Жан жил в этом же доме. Он не только выполнял все его поручения, но и поддерживал порядок в лаборатории, а порой и выходил за городские стены в поисках трав, необходимых для того или иного настоя или отвара. Это был молчаливый мужчина неопределенного возраста. Арман полагал, что ему уже за сорок. Еще в детстве тот стал подмастерьем аптекаря, но его первый хозяин умер много лет назад, и вскоре после возвращения из Парижа Перигор взял его к себе. Сейчас Арман находился на одном из приятнейших этапов своих экспериментов. Как и всем алхимикам, ему были хорошо известны и тупики, и разочарования, когда, несмотря на предпринятые усилия, он все дальше заходил на бесплодные земли, и очередной эксперимент заканчивался ничем. Но он знал, что скоро распахнутся новые двери к новым возможностям, которые — он свято в это верил! — выведут его на правильный путь.

Годами он проводил эксперименты, опираясь на данные Лульо, чья алхимическая база во многом совпадала со знаниями, полученными в Париже от Ги де Сен-Жермена. Мало-помалу он постигал безбрежность путей, уводящих в бесконечность, хотя знал о существовании непреложных принципов и неизменности основополагающих законов.

Как любой исследователь, он проводил и свои собственные эксперименты. Юношей он был уверен, что сделал гениальное открытие, и скоро его имя будет у всех на устах. Но шли годы, и он убеждался в том, что перед ним лишь очередная версия, нуждающаяся в дальнейших исследованиях. Время от времени ему казалось, что он наконец-то нашел новый путь, прежде остававшийся незамеченным. Его охватывало волнение, и он часами не выходил из лаборатории, забыв о времени. А утром на пороге появлялась экономка Марсель и отчитывала его, как мальчишку.

В последнее время Арман пребывал в состоянии предстоящего научного открытия. Новость, полученная от Клода Сенешаля, и вовсе привела его в приподнятое расположение духа. Перед смертью Жак де Моле отверг обвинения в свой адрес и в адрес ордена Храма, и это придало сил невыразимо и молчаливо страдавшей душе Перигора и вселило надежду.

Итак, глубокой ночью вдохновленный и воодушевленный радостным известием Арман де Перигор наблюдал за тем, как пары ртути (живого серебра алхимиков) поднимаются по реторте, нагреваемой углем на горелке. Он сам сконструировал эту реторту лишь два дня назад. Ее корпус имел привычную луковичную форму, а длинное, постепенно сужающееся горлышко сначала уходило в сторону, а затем вверх, но не строго вертикально, а слегка наклоненным наружу. Конец этой стеклянной трубки был вставлен в тигель, также стеклянный, у самого днища. Самым трудным оказалось запечатать место соединения таким образом, чтобы ни жидкость, ни пары не проникали наружу, но в конце концов Арману это удалось.

Тигель нагревала другая горелка, более слабая, чем та, что была под ретортой. Пока он был пуст, хотя Арман уже приготовился залить в него раствор из другого тигля, размером поменьше. Этот раствор тоже подогревался горелкой послабее.

Арман надел толстые кожаные перчатки и взял щипцы, чтобы с их помощью перелить содержимое подогретого сосуда в пустой тигель. Он выжидал момент, когда поднимающиеся по стеклянному горлышку пары ртути обретут достаточную плотность, и жидкость не перельется в реторту в месте ее соединения с тиглем.

Наблюдая за процессом, Арман усмехнулся. В нем поистине было нечто дьявольское, и это зрелище вполне могло служить иллюстрацией представлений Церкви о преисподней. Толстые каменные стены, тускло освещенные дрожащим пламенем свечей, глухой треск и гудение трех горелок, а также тигли, реторты и перегонные кубы, образующие некое сооружение, сотворенное воображением безумного архитектора… И посреди всего этого похожая на зловещего левиафана фигура с черными щипцами в руках, облаченная в длинный рабочий халат, окрашенный в самые разнообразные и немыслимые цвета.

Все эти годы, осуществляя свои алхимические опыты, Арман неуклонно следовал общепринятым в его среде правилам. Он растворял, отфильтровывал, возгонял… по много раз, пока ему не удавалось разделить вещества, в своем единстве входящие в состав окружающего мира. Следующим этапом неизменно становилось очищение этих веществ от малейших примесей. Затем он вновь соединял элементы: устойчивые с летучими, горячие с холодными, влажные с сухими… Все это представляло собой нескончаемый процесс, конец или результаты которого никто не мог предвидеть или предсказать.

Долгие месяцы он посвятил развитию теории Лульо о том, что сера и живое серебро — два конца цепи, внутри которой находятся остальные металлы. Испанский ученый считал, что смешивая эти элементы и манипулируя смесями, можно получить любой из упомянутых металлов. В тексте книги не упоминалось золото, но нетрудно было предположить, что суть процесса заключалась в достижении цели всех алхимиков — получении философского камня.

Арман старательно развивал все изложенные в труде Лульо возможности. Однако либо что-то от него ускользнуло, либо испанец ошибался, потому что, несмотря на многообещающие промежуточные результаты, в конце пути все двери неизменно оказывались запертыми.

Наконец юный алхимик решил испробовать новый путь, слегка видоизменив теорию философа с Майорки. Лульо принимал во внимание лишь два из трех существующих в природе начал: серу и живое серебро, а Перигор решил дополнить их солью.

Согласно философии алхимиков сера и соль представляли собой противоположные начала, в то время как живое серебро служило связующим звеном между этими двумя элементами. Соль представляла собой сокращающую силу, ответственную за кристаллизацию, а сера наделялась расширяющими, растворяющими и испаряющими свойствами. Между этими элементами находилось живое серебро, которое олицетворяло равновесие и кругооборот. Арман рассчитывал на то, что ему удастся объединить все три основополагающих элемента.

Теперь вместо цепи с двумя концами Арман располагал треугольником с тремя вершинами, который, по его мнению, содержал весь спектр веществ материального мира. Он понимал, что переменных величин может быть бесконечно много и что успех, если удастся его достичь, все равно будет случайным.

В тигле, который он держал щипцами, находился слегка подогретый раствор соли и серы. Теперь ему предстояло быстро перелить эту жидкость, пока она не остыла, в другой тигель.

Арман ловко поднял тигель и точным, выработанным годами практики движением наклонил его над пустым сосудом. Раствор соли и серы полился в тигель, закрыв из виду отверстие, в которое была вставлена трубка реторты.

Перелив раствор полностью, Арман удовлетворенно отметил, что пары, поднимающиеся по длинному горлышку, не позволяют жидкости просачиваться в реторту через расположенное у днища тигля отверстие. Пары ртути скопились в узком конце трубки, и несколько мгновений сохранилось равновесие. Затем пары живого серебра оказались сильнее жидкости, и в растворе начали образовываться пузырьки, вначале по одному, как бы нехотя, затем все более активно.

Перигор знал о потенциальной опасности паров живого серебра, поэтому для их отвода использовал нечто вроде вытяжного колпака, соединенного с небольшим отверстием высоко в стене. Теперь он расположил тигель с пузырящимся раствором под этим отверстием.

Идея Армана заключалась в том, чтобы максимально насытить раствор соли и серы живым серебром и изучить полученный результат. Для этого он хотел сублимировать содержимое всей реторты. Бросив на нее взгляд, он подсчитал, что до окончания процесса нужно еще минут сорок пять. Чтобы как можно меньше времени вдыхать вредные для здоровья пары ртути, хотя была оборудована и вытяжка, он решил ненадолго покинуть лабораторию. Пусть раствор насыщается живым серебром самостоятельно. Позже он вернется и начнет осторожно покачивать тигель, чтобы облегчить и ускорить процесс насыщения.

Взяв с полки мехи, он слегка раздул горелку под ретортой и залил водой огонь, ранее подогревавший уже перелитый в соседний тигель раствор. Сняв перчатки и окинув взглядом лабораторию, он убедился, что все идет гладко, и вышел, плотно притворив за собой дверь.

Он направился на кухню, где Марсель всегда оставляла ему что-нибудь поесть. Хотя было еще рано и поужинал он всего три часа назад, Арман знал, что впереди его ждет долгая ночь, и вряд ли он сможет выкроить время для перерыва.

Его помощник Жан еще не ложился. Он работал в комнатушке возле кухни: приводил в порядок заказы, которые наутро ему предстояло раздавать посыльным врачей.

— Не засиживайся допоздна, Жан, ложись спать, — проходя мимо, сказал ему Перигор.

Тот кивнул, не оборачиваясь и не отводя глаз от записей.

На кухонном столе лежали хлеб, колбаса, сыр, в большой деревянной чашке было налито молоко, а в глиняном кувшинчике — вино. Зимой Арман часто располагался ужинать у очага, сохраняющего тепло до самого утра, и, как правило, запивал ужин вином. Но сейчас было тепло, и поэтому он предпочел стакан молока. К тому же молоко ему казалось более полезным для пищеварения.

Едва он расположился за столом и придвинул к себе чашку с молоком, как из лаборатории раздался грохот. Это был не взрыв (за годы алхимических опытов Арман узнал и такое), скорее, что-то лопнуло и осколками осыпалось на пол.

Он вскочил на ноги, опрокинув табурет, и бросился в лабораторию. Его сердце сжалось от тревоги и застучало в бешеном ритме — так бывало всегда, когда какой-то эксперимент выходил из-под контроля.

Жан его опередил: помощник неподвижно стоял перед закрытой дверью, словно ему не хватало решимости, чтобы ее распахнуть. Арман отодвинул Жана в сторону и приложил ухо к двери. Не услышав треска пламени, что означало отсутствие пожара, — а значит, его наихудшие опасения не подтвердились, — он приоткрыл дверь, сначала осторожно, а затем решительнее. Он не видел ничего, кроме дыма. Дыма было много, но юный алхимик понял, что тут произошло. Жидкость из лопнувших сосудов залила огонь. Арман уловил едкий и зловонный запах серы. Захлопывая дверь, он догадался, что это зловоние имеет ту же природу, что и дым при пожаре.

Несколько мгновений он собирался с мыслями, затем набрал полные легкие воздуха и ворвался в лабораторию. Пробираясь на ощупь, он споткнулся о валявшуюся на полу потухшую жаровню, вскарабкался на табурет и распахнул окно под потолком. Ему не хватало воздуха, он выскочил из лаборатории и захлопнул дверь.

И тогда он увидел Марсель. Набросив поверх ночной сорочки большую шаль, она с озабоченным видом спускалась по лестнице.

— Успокойся, Марсель. — Арман, пытаясь отдышаться, натянуто улыбнулся. — Ничего страшного не произошло. Просто разбился горшок. Это тебя и разбудило.

Женщина хотела было возразить, но не успела. От входной двери донеслись громкие удары. Кто-то колотил в дверь кулаком, причем делал это совершенно бесцеремонным образом. До них донесся крик:

— Открывайте!

Перигор утвердительно кивнул помощнику, и тот направился к арке, ведущей в прихожую. Спустя несколько секунд он вернулся в сопровождении двух мужчин.

— Это ночные сторожа, — представил мужчин Жан. — Они услышали шум…

— И увидели, как из окна валит дым, — добавил старший из мужчин. Оба сторожа были облачены в кожаные нагрудники и шляпы, на поясе у каждого висело по шпаге. — Можно узнать, что тут произошло? — поинтересовался он, обводя взглядом присутствующих, словно пытался оценить ситуацию.

— Слава Богу, ничего непоправимого, — ответил ему Арман. — Как вы наверняка знаете, я аптекарь. — (На людях он никогда не упоминал алхимию.) — В моей лаборатории произошел небольшой инцидент. Один из сосудов лопнул, и жидкость вылилась из него на раскаленные угли. Это и стало источником шума, который вы слышали, и дыма, который вы видели.

— В такое-то время? — голос сторожа прозвучал вызывающе.

— Да. Я всегда работаю по ночам. И не знаю ни одного закона, который бы мне это запрещал. Или я ошибаюсь? — парировал Арман.

Его эксперимент с треском провалился, тщательно созданная система из реторты и тигля разлетелась на тысячу осколков, усеяв пол лаборатории. Ко всему прочему он смертельно устал… Одним словом, Арман был совершенно не склонен выслушивать дерзости.

Сторож в упор встретил его взгляд и положил руку на рукоять шпаги. Он оценивающе посмотрел на Армана, когда же он заговорил, его голос звучал гораздо мягче.

— Можно нам взглянуть на лабораторию? — поинтересовался он. — Мы должны убедиться в том, что опасность миновала и вам не угрожают новые… инциденты.

Арман кивнул. Он тоже несколько успокоился.

— Думаю, да. Дым, который вы видели, уже вышел в окно. Я открыл его только что. Полагаю, лаборатория уже проветрилась, по крайней мере для того, чтобы мы смогли что-то там рассмотреть. Но, все же держитесь подальше, потому что пары могут оказаться опасными для здоровья.

Арман сделал несколько шагов, снова открыл дверь и, предварительно задержав дыхание, всмотрелся внутрь помещения. В воздухе висела смесь дыма и паров, но кое-что уже было видно. Как и ожидалось, угли были залиты и понемногу продолжали источать дым. Огромный рабочий стол занимал всю стену напротив двери. На нем и стояли жаровни, совсем недавно бывшие источником тепла, подогревавшего сосуды. От приспособления Армана не осталось ничего, кроме осколков стекла, усеявших как стол, так и пол вокруг стола. Арман понял, что тигель лопнул либо из-за дефекта, допущенного при его изготовлении, либо из-за неправильного расположения поддерживающей его треноги. В результате тренога могла упасть, свалив на пол и реторту. Донышко реторты уцелело и все еще было закреплено на треноге. В нем тускло поблескивало живое серебро. «Слава Богу, хоть этот беспокойный металл не разлетелся по всей лаборатории», — с облегчением вздохнул Арман.

Он пошире открыл дверь, жестом приглашая остальных подойти ближе.

— Все в порядке, — уже спокойнее произнес он, — но в лабораторию пока лучше не входить.

Конец фразы он произнес по инерции, потому что его взгляд, а с ним и его внимание были прикованы к тому, что происходило в воздухе у открытого окна. В ищущих выхода парах между рабочим столом и потолком, чуть повыше закрепленной на стене полки, возникло нечто.

Поначалу оно было едва различимо, но быстро обрело совершенно отчетливые очертания и насыщенный черный цвет. Предмет, а у Армана не было оснований сомневаться в том, что «это» имеет вполне определенные физические параметры, некоторое время сохранял неподвижность, как будто завис в воздухе в окружении клубов дыма.

Алхимик обратил внимание на его необычную форму: он походил на круг, который продолжался закругленным отростком. В длину предмет был не больше ладони.

Окончательно проявившись, он несколько секунд повисел в воздухе и вдруг упал, заставив Армана вздрогнуть. Падение было коротким, потому что предмет остановила полка, на которой стоял кубок с широким горлышком. Этот кубок много значил для Армана, и именно в него упал странный предмет, скрывшись от глаз наблюдателей. Если алхимик на какое-то мгновение и усомнился в реальности происходящего, то стук падения, отчетливо прозвучавший в воцарившейся тишине, рассеял все сомнения.

Сердце Армана де Перигора екнуло, когда он обернулся к людям, заглядывающим в распахнутую дверь лаборатории. Ни Жан, ни Марсель, ни второй сторож ничего не заметили, на их лицах не было ни удивления, ни испуга. Но когда Арман встретился взглядом со старшим сторожем, он понял, что этот человек, так же как и он, видел все от начала и до конца.

Он пристально смотрел на Армана, и в его глазах читалось изумление. Наконец он отвел взгляд в сторону, но только для того, чтобы устремить его на стоящий на полке кубок. Затем сторож снова впился взглядом в Армана. Теперь в его глазах не было удивления. Его сменила холодная угроза и железная решимость.

14

Париж, 2000 год

Вечером Николь вернулась в Сен-Жермен-ан-Ле. За целый день она так и не попала в музей. С утра она прямиком отправилась в особняк Гарнье, чтобы заняться подготовкой египетской части наследия для отправки в Лувр. Наконец в шесть часов вечера она решила, что ее работа на сегодня закончена.

В полдень одна из дочерей месье Гарнье, которой было уже за пятьдесят, пригласила ее пообедать, и она с радостью приняла приглашение. Семья поручила ей заниматься передачей наследия. Николь познакомилась с ней два дня назад, когда в первый раз переступила порог особняка. Тогда же она обнаружила, что имеет дело с образованным дружелюбным человеком, так же, как и она, влюбленным в египетскую культуру.

— Из всей коллекции отца, — сказала она еще при первой встрече, — мне больше всего будет недоставать того, что забираете именно вы. И прежде всего я буду скучать по ней… Это мой любимый экспонат.

С этими словами она указала на скульптуру, изображающую человеческое лицо, увенчанное короной египетских фараонов. Корона была золотой. Неизвестный скульптор мастерски соединил ее с головой насыщенного черного цвета, изготовленной из черного янтаря. Недоставало части носа, что нисколько не умаляло красоты изящной статуэтки высотой не более пятнадцати сантиметров.

— Отец предполагал, что это Танут-Амон, ну, знаете, последний фараон Двадцать пятой династии.

Она улыбнулась, как будто извинялась перед Николь за то, что осмелилась высказать собственное мнение.

Девушка кивнула в знак согласия. Фараоны XXV династии были нубийцами, и, судя по всему, черный камень избрали не случайно. В VIII и VII веках до нашей эры в Египте было неспокойно, поэтому пока на землях, прилегающих к дельте великой реки, шла ожесточенная борьба за титул фараона, столицу перенесли на нубийское плато у истоков Нила. То, что для изготовления короны использовали золото — материал, которого было в изобилии в Центральной Африке, также говорило в пользу версии, предложенной дочерью Гарнье.

— Возможно, в коллекции есть и более ценные экспонаты, — продолжала она, — но этот имеет для меня особое значение. Я помню день, когда отец принес его домой, как будто это было вчера. Мне было лет десять. Отец позволил мне развернуть мешковину, в которую был завернут этот предмет. Это само по себе было удивительно, потому что обычно он очень ревниво относился к предметам своей коллекции. Скульптура меня просто очаровала. Я очень долго плакала, не желая выпускать ее из рук. А теперь я должна с ней попрощаться. — В ее голосе зазвенела грусть. — Если ее когда-нибудь похитят, вы будете знать, где искать, — добавила женщина, пытаясь улыбнуться.

— Если это будет хоть в какой-то степени зависеть от меня, я обещаю вам, что мы выберем для нее особое место, — заверила ее Николь и улыбнулась в ответ. — И вы сможете приходить к ней, когда пожелаете.

Два дня спустя женщины опять разговорились за обедом. Они успели подружиться, и, несмотря на разницу в возрасте, им нравилось общество друг друга.

Сейчас Николь сидела у камина и думала о ней и, по ассоциации, о мадам Барбье, с которой за несколько дней знакомства ее также успели связать узы дружбы. Пока от нее ничего не было слышно. Во всяком случае, прямо. Домработница Мари сообщила ей, что Татьяна позвонила и сказала, что добралась хорошо. Она пообещала позвонить позже, чтобы поговорить с Николь. Девушка вдруг поняла, что Татьяна Барбье даже не оставила ей номера телефона. Она имела лишь банковский счет для перевода денег за аренду квартиры и номер телефона адвокатской конторы в Париже, представлявшей интересы мадам Барбье. Николь рассудила, что адвокаты наверняка знают, как связаться с Татьяной в случае необходимости.

Преследовавший ее сон, в котором перед ней то и дело представало безжизненное тело Рене Мартина, исчез, как и навязчивые дневные видения. Это произошло после разговора с Пьером де Лайне в кафетерии музея. Впрочем, это не означало, что ее ночи стали спокойными и безмятежными. Как и прежде, она просыпалась с ощущением, что ее несколько часов подряд одолевали образы, не оставлявшие в покое и днем. Ее тело отдыхало, и мозг был готов встретить новый день, но на душе было неспокойно.

С тех пор, как ее оставил в покое мертвый Рене Мартин, ей стали сниться другие сны, из ночи в ночь завладевавшие ее подсознанием. Снов было два. Для одного из них Николь имела объяснение, поскольку он хоть и с явным преувеличением, но все же был частью ее профессии. В этом сне Николь с лупой в руке читала письмена на керамической табличке. Она была взволнована, потому что откуда-то знала: на этой глиняной или известковой табличке один из жителей Древнего Египта записал зашифрованное послание, которое ей предстоит разгадать. На столе были разложены другие таблички. Они ждали своей очереди.

Николь улыбнулась, вспомнив, что в наследии Гарнье было немало таких табличек, и некоторые из них превосходно сохранились. Она их уже видела, но пока не успела рассмотреть поближе. Расшифровать написанные на них тексты было задачей не из легких. Сделать это быстро невозможно. Но она была готова поручиться, что этот сон начал ей сниться за два дня до того, как она впервые увидела таблички из коллекции Гарнье. Впрочем, полной уверенности у нее не было. К тому же, о существовании этих табличек она узнала из карточек, которые немногим раньше передал ей директор. Тем не менее ее безмерно удивляла навязчивость этих сновидений.

Другой сон Николь ничем не могла объяснить. В нем не было ничего, что хоть как-то можно связать с ее прошлым или хотя бы с запечатлевшимися в ее памяти образами. В нем она протягивала руку к парящему перед ней предмету, но не могла определить, где все это происходит. Лишь она сама и предмет, до которого она пыталась дотянуться, имели смысл и значение. Этот предмет был черным, но не блестящим, а матовым, размером с ее кулак, не больше. Николь понимала, что что-то побуждает ее схватить его. Когда ей это удавалось, она испытывала странное ощущение единения, словно эта штука всегда предназначалась только ей.

Накануне, сидя за столом у себя в кабинете, она вдруг обнаружила, что почти безотчетно рисует этот странный предмет. Она заштриховала его контуры карандашом, изобразив его таким же черным, каким он являлся ей во сне. Предмет имел форму девятки. Николь перевернула тетрадь. Теперь он походил на шестерку. Девушка раздосадовано вырвала лист с рисунком из тетради, скомкала его и швырнула в корзину для бумаг.

Наконец навязчивые образы этого дня оставили ее в покое. Впрочем, ее мозг все время напряженно работал. Николь встала с дивана, потянулась и решила спуститься вниз, на кухню, чтобы нарезать сыра и налить бокал вина. «До захода солнца еще далеко, есть время почитать в саду», — подумала она.

И вдруг раздался звонок в дверь. Это был тот же двухтоновый звук колокольчика, который она услышала, подойдя к этому дому впервые. Хотя коробка звонка находилась на кухне, его было слышно и в ее квартире.

Заинтригованная, она вышла за дверь и начала спускаться по лестнице. Она и представить себе не могла, кто бы это мог быть. Как у Мари, так и у садовника были собственные ключи. А для визита почтальона или какого-нибудь торговца было слишком поздно. Николь бросила взгляд на часы. Половина восьмого. У калитки тоже был звонок, но звучал он совершенно иначе: резко и на одной ноте. Это означало, что тот, кто звонит, подошел к входной двери.

Николь машинально поправила волосы и, прежде чем открыть дверь, включила свет в прихожей. Хотя на улице еще было светло, занавески и шторы на окнах создавали постоянный полумрак.

Она открыла дверь и оказалась лицом к лицу с привлекательным молодым человеком. Он смотрел ей прямо в глаза, и она не могла не отметить удивительную открытость и искренность этого взгляда. Наверное, на ее лице отразилось удивление, потому что юноша первым нарушил молчание.

— Но вы не… — нерешительно произнес он, сопровождая свои слова милой улыбкой.

Молчание ожидавшей продолжения фразы Николь его по-чему-то немного обеспокоило.

— Я хотел сказать… Дело в том, что я живу в доме напротив, через улицу, — поспешно заговорил он и отклонился в сторону, тыча указательным пальцем себе за спину Судя по всему, он показывал на свой дом, но не отводил взгляда от глаз девушки. — Я поселился в нем всего несколько дней назад и…

— И?

— Ну и у меня закончилась соль, — выпалил он.

— Что?

Должно быть, изумление Николь показалось незнакомцу забавным, потому что его лицо расплылось в улыбке.

— Простите, — слегка поклонился он. — Вы, наверное, приняли меня за полного идиота, и, возможно, не ошиблись. — Его улыбка стала еще шире, и Николь поймала себя на том, что любуется ямочками у него на щеках. — Но на днях я выглянул из окна и увидел в саду немолодую женщину. Она показалась мне очень милой. Я решил, что она — хозяйка дома… И вот сегодня я приехал из Парижа и начал думать, что бы приготовить себе на ужин. И вдруг я понял, что у меня нет соли. Тогда я решил зайти к соседям и одолжить немного. — Выдав такую длинную тираду, он ненадолго замолчал, а потом продолжил: — Но совершенно очевидно, что в саду я видел не вас. Быть может, это была ваша мама?

— Нет-нет. — Теперь настала очередь Николь улыбаться. — Той женщины, которую вы видели, здесь нет. Она действительно владелица этого дома, но она мне не мама. — Девушке начинал нравиться этот разговор. — Я снимаю часть дома, но до возвращения мадам Барбье, а именно так зовут хозяйку, я буду единственной его обитательницей.

— Вот оно что! Тогда позвольте представиться. Меня зовут Жан Массард. А вы мадемуазель?..

— Паскаль. Николь Паскаль. Приятно познакомиться, месье Массард.

— Возвращаясь к началу разговора… Не найдется ли у вас щепотки соли? — В его глазах играли озорные искорки. — Иначе я останусь без ужина.

Николь пришлось сделать над собой усилие, чтобы скрыть от собеседника удовольствие, которое ей доставлял этот разговор. Пока молодой человек говорил, она его разглядывала. Перед ней стоял высокий загорелый брюнет, видимо, лет тридцати, не больше. Открытая улыбка, белоснежные зубы, хотя, вне всякого сомнения, более остального притягивали его глаза. Николь еще никогда не видела такого необычного зеленоватого оттенка. И сейчас эти глаза лучились и искрились, а губы невольно растягивались в улыбке. Он был одет в темно-синюю рубашку с короткими рукавами и легкие бежевые брюки.

— Ах ты, черт! Какая серьезная проблема! — Николь снова сделала над собой усилие, чтобы не рассмеяться. — К сожалению, я не так запаслива, как Татьяна Барбье. Однако, если вам нужна только соль, думаю, что смогу вам помочь. А если в качестве ужина вас устроит вино с сыром, то эту проблему также можете считать решенной. Я как раз собиралась ужинать.

Последние фразы она произнесла, не задумываясь, и почти сразу о них пожалела. «Бог ты мой! Не успела я с ним познакомиться, как уже приглашаю на ужин!» Но неловкость длилась всего несколько секунд. Широкая улыбка и искрящиеся глаза Жана Массарда мгновенно ее рассеяли. Николь тоже улыбнулась. «Черт возьми, а почему бы и нет?» — подумала она.

Молодой человек нарезал сыр, а она достала хлеб, бокалы и вино, положила на поднос две маленькие льняные салфетки и поставила кувшинчик с длинным горлышком. Когда она сидела в саду с мадам Барбье, в этом кувшинчике стояла гвоздика. Сейчас Николь поставила в кувшинчик одну из купленных накануне у выхода из метро веток туберозы.

Несколько минут спустя они уже сидели за столиком в саду.

Жан ушел только в десятом часу. В саду уже стемнело, но никто из них двоих этого как будто не заметил, хотя, вне всякого сомнения, оба отдавали себе отчет, что этот вечер определенно был волшебным. Всю неделю стояла удивительно теплая погода, словно уходящая весна решила порадовать не только свежей зеленью, но и теплом. Напоенный цветочными ароматами воздух кружил голову, а заходящее солнце окрасило все вокруг в непривычно яркие цвета. Постепенно небо сменило цвет с голубого на пурпурный, затем потемнело и засияло звездами.

Жан Массард был архитектором и работал в известной студии, которую держал в Париже его отец со своим партнером. Дом в Сен-Жермене стал его прихотью. Он обнаружил его пару месяцев назад, приехав сюда на экскурсию. У дома стояла табличка «Продается» с номером телефона.

— Я понял, что должен его купить, — рассказывал Жан. — До сих пор не очень хорошо понимаю, что вызвало у меня такой восторг, но ни на мгновение не пожалел о своем решении. И пусть теперь в течение многих лет мне предстоит возвращать деньги отцу и расплачиваться с банком, но каждый раз, когда я в него вхожу, я чувствую, что это того стоило.

Николь рассказала ему о своей работе в Лувре и о наследии Гарнье, о маленькой квартирке, которую она снимала в Париже вместе с подругой, и об импульсе, подтолкнувшем ее искать себе жилье в пригороде.

— К сожалению, я тут лишь квартирантка, — вздохнула она. — Но теперь, когда мадам Барбье уехала, мне начинает казаться, что это действительно мой собственный дом.

Они беседовали непринужденно, как старые друзья, встретившиеся после долгой разлуки. Жан и Николь обнаружили много общего во вкусах и интересах, хотя нашлись и разногласия. К примеру, Жан как архитектор отстаивал пирамиду, возведенную на площади перед Лувром, в то время как археолог Николь выразила искреннее презрение. Каждый стоял на своем, но у обоих сложилось впечатление, что собеседник как минимум прислушался к его мнению. Во всяком случае Николь пообещала себе, что попытается взглянуть на стеклянное сооружение другими глазами.

Прощаясь у калитки, они договорились на следующее утро вместе поехать в Париж. Жан приехал на машине и предложил Николь подвезти ее до музея.

— Не думаю, что это будет быстрее, чем на поезде, — засмеялся он, — зато по дороге мы сможем поговорить.

Николь закрыла калитку и пошла по дорожке к дому. Она улыбалась и была совершенно счастлива. Ее разобрал смех, когда девушка сообразила, что ни она, ни Жан даже не вспомнили о соли.

15

Париж, 2000 год

Ей показалось, что она перенеслась в свой собственный сон, и от этого холодок пополз по спине.

Египетская коллекция из наследия Гарнье прибыла в музей в первой половине дня, и Николь принялась все распаковывать. Пока для коллекции отвели часть хранилища возле реставрационной лаборатории, где Николь определила каждому экспонату место, пусть пока и временное. Она работала сосредоточенно и осторожно, помня о разбитой в ее кабинете скульптуре Сесостриса. Каждый экспонат был уникальным и неповторимым свидетельством исчезнувшей цивилизации.

Разворачивая уже знакомые предметы коллекции, Николь заново любовалась каждым, не уставая изумляться их необыкновенной ценности. Она едва успела положить на стол таблички с письменами, как вдруг ею овладело неожиданное, но мощное чувство. Эти керамические или известковые пластины, которые древние египтяне использовали для письма, были не самыми ценными экземплярами в коллекции Гарнье. Вообще-то, подобные таблички довольно часто находили на раскопках. Каждая такая пластина свидетельствовала об обычаях древних египтян, не более того. Сами по себе таблички не представляли особой ценности. А вот нанесенный на них текст порой позволял сделать удивительные открытия в области египтологии.

Судя по документам, попавшим в руки Николь, пластины из коллекции Гарнье были найдены в так называемой Птолемеевской шахте. Так называлась яма, вырытая древними египтянами в поисках воды. Но попытка оказалась неудачной, и в яму стали сбрасывать отходы. В колодце были найдены тысячи пластин, ставших ценнейшим источником информации о жизни людей, многие тысячелетия назад населявших эти земли.

Птолемеевская шахта находилась недалеко от места, где в ту далекую эпоху жили рабочие и ремесленники, возводившие гробницы фараонов к югу от горы Фивы. Найденные там таблички многое поведали об обычаях и нравах жителей города мастеров.

Николь посмотрела на разложенные на столе таблички и, как и во сне, ощутила острую необходимость их изучить. Ей показалось, что эти безмолвные свидетели ушедших эпох зовут ее, и никто, кроме нее, их голосов не слышит. Только ей было предначертано разгадать скрытую в этих письменах тайну.

Она села на табурет, взяла лупу и взволнованно протянула руку к одной из табличек. Это была тонкая известковая пластина, на которой проглядывался какой-то рисунок с подписями. И тогда ее настигло шокирующее осознание того, что именно это она из ночи в ночь видела во сне.

Бросив табличку и лупу на стол, Николь закрыла лицо руками.

— Но это же полный абсурд, — попыталась убедить она себя. — Это всего лишь сон, и нет повода для беспокойства. — Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, она успокоилась, снова открыла глаза и посмотрела на разложенные на столе таблички. Их было шесть, и теперь они не казались ей такими важными, как пару минут назад. Она попыталась взглянуть на них беспристрастно и непредвзято. Как бы то ни было, ей нужно их изучить, а там… кто знает? Вдруг сон и в самом деле окажется вещим, и одна из этих пластин действительно скрывает тайну, которую за три тысячи лет никому не удалось разгадать?

Николь улыбнулась, спрятала лупу в карман, собрала карточки и документы и вышла из комнаты, заперев дверь на ключ.

Во второй половине дня она вернулась в хранилище. Все утро и часть дня она была очень занята, но те шесть табличек с нацарапанными на них иероглифами никак не шли у нее из головы. Это видение всплывало перед ней, когда она меньше всего его ожидала, подобно запавшей в память фотографии.

Почти весь день Николь провела у себя в кабинете, разбираясь с документацией, сопровождающей коллекцию Гарнье. Незадолго до перерыва она решила сходить в библиотеку, чтобы навести кое-какие справки. Там ее и застал телефонный звонок вчерашнего знакомого, и она упрекнула себя за дурацкое волнение, от которого у нее учащенно забилось сердце.

— Это тебя, Николь, — Сюзанна протянула ей телефонную трубку. — Жан Массард.

Утром по дороге в Париж они договорились, что, возможно, вместе вернутся в Сен-Жермен.

— Все зависит от работы, — пояснил Жан. — Случаются дни, когда мне приходится ночевать в студии, и боюсь, что сегодня один из таких дней. Видишь ли, мой отец — настоящий рабовладелец.

Жан звонил, чтобы подтвердить свои опасения, и Николь разочарованно вздохнула.

— Но я взбунтовался, — весело продолжил он, — и заставил его пообещать, что завтра он отпустит меня, как положено. Так что, если хочешь, завтра мы могли бы вместе вернуться домой.

Николь тут же согласилась. Повесив трубку, она в очередной раз себя упрекнула. На этот раз за поспешность. Как бы то ни было, они условились о встрече, и это подняло ей настроение.

Утренняя поездка была просто изумительной. Автомобиль Жана — красного цвета спортивная «мазда» кабриолет, но они не стали откидывать верх.

Всю дорогу молодые люди непринужденно болтали, как будто продолжали вчерашний разговор. Вместо приветствия при встрече оба воскликнули одно и то же слово: соль! Отсмеявшись, Жан рассказал ей, что жарил яичницу без соли, и она оказалась очень даже ничего.

Оба узнали что-то новое о жизни собеседника. Например, что Жану исполнилось тридцать, у него есть сестра и он холост. Николь не осмелилась поинтересоваться, есть ли у него невеста, да и не хотела она этого знать. Она сказала себе, что предпочитает неизвестность утвердительному ответу.

Жан подвез ее к музею за семь минут до начала рабочего дня, и Николь дала ему номер телефона отдела египтологии, чтобы он сообщил ей, смогут ли они сегодня вместе вернуться в Сен-Жермен.

В течение дня ее несколько раз настигал образ молодого архитектора. Это было приятное воспоминание, без той категоричности, с которой перед ее внутренним взором появлялись древнеегипетские таблички.

В конце концов настойчивость этого видения преодолела ее нежелание уступать ему, и Николь спустилась в хранилище.

Она сказала себе, что хочет еще раз взглянуть на коллекцию, хотя в глубине души знала, что обманывает себя.

Таблички, невзрачные и совершенно безобидные, по-прежнему лежали на столе, там, где она их оставила.

Николь посмотрела на часы: до официального окончания рабочего дня еще целый час. Глубоко вздохнув, она села за стол, включила лампу и положила рядом с собой тетрадь и лупу Первым делом она бегло осмотрела все шесть табличек. Четыре из них были глиняными, а две оказались пластинами, выпиленными из известняка. Содержимое трех пластин не вызывало сомнений. На них были нанесены чертежи с указанием измерений и еще какие-то пометки. Все шесть табличек являли пример иератического письма, для простоты использовавшегося в официальных текстах и на памятниках. Начиная с VII века до нашей эры в обиход древних египтян вошла так называемая демотическая письменность, имевшая некоторые общие черты с современной стенографией. Но судя по всему, эти таблички датировались более ранним периодом.

Николь легко давалась расшифровка древнеегипетских текстов, и она испытывала особую тягу к этой области египтологии. Процесс расшифровки иероглифов напоминал ей разгадывание криптограмм, ведь порой ей приходилось вникать в образ мысли того, кто сделал ту или иную запись.

Четвертая табличка содержала рецепт компресса или иного средства от какой-то хвори и, вне всякого сомнения, представляла определенный интерес. На пятой пластине с отколотым уголком был начерчен примитивный план дома из трех комнат.

Николь интуитивно оставила напоследок табличку, показавшуюся ей наиболее любопытной. Это была керамическая пластина с матовой и очень гладкой поверхностью, за тысячелетия покрывшейся легким желтоватым налетом, около двадцати сантиметров в ширину и десяти в высоту. Нанесенную на табличку надпись отличала четкость выполненных черной краской линий.

Девушка взяла лупу и принялась внимательно изучать шестую пластину. Кто бы ни был автором начертанных на ней строк, это был человек культурный, наделенный ярко выраженным художественным талантом. Линии были четкими и уверенными, а изображение в целом смотрелось необыкновенно гармонично, приковывая к себе внимание. На первый взгляд Николь показалось, что речь идет о чисто иератическом письме, максимально приближенном к иероглифическому. Используемые неизвестным мастером символы объединяли в себе контуры и основные черты иероглифов с удивительной простотой. Она понимала, что расшифровать эту надпись будет нелегко, но отчетливость начертаний обещала ей помочь.

Она еще раз взглянула на часы. Время еще есть, но только если в отделе реставрации захотят пойти ей навстречу. Она взяла табличку и направилась во владения доктора Марше, от которых ее отделяли всего несколько метров.

На пороге она чуть не налетела на выходившего из своего кабинета доктора. Прошло три дня с тех пор, как скульптура Сесостриса III вернулась на свое место в музее. Увидев ее, Николь рассыпалась в похвалах доктору Марше. Линия соединения двух фрагментов была едва заметна, да и то только осведомленному. Но обмануть себя Николь не могла. Она знала, что дефект никуда не исчез, хотя реставратор поработал на славу, вот Николь и не скупилась на комплименты. Даже усы доктора не могли скрыть его довольной улыбки.

И сейчас, столкнувшись с Николь, он был несказанно рад встрече.

— Да это же доктор Паскаль! — воскликнул он. — Что же вас привело сюда на этот раз? Надеюсь, это не очередной раненый? — засмеялся он, кивнув на пластину, которую держала в руках Николь.

— Нет, нет, постучите по дереву, — засмеялась в ответ Николь. — Я хотела спросить, не могли бы вы сделать мне одолжение. Я знаю, что уже поздно, но это займет у вас всего одну минуту. Речь идет о цифровом фото вот этой таблички. — Она протянула табличку доктору

— Хм, интересно. Вы хотите ее расшифровать? Я угадал?

— По крайней мере, я хочу попытаться это сделать.

— У вас все получится, дочь моя, все обязательно получится. Пойдемте.

Доктор Марше привел ее в просторную комнату, в которой трудилось несколько человек.

— Филипп, — окликнул он одного из них. — Помоги нашему доброму доктору Паскаль. Ей нужна цифровая фотография. — Он обернулся к Николь. — Я оставляю вас в хороших руках.

— Доктор, вы просто прелесть. Спасибо.

Девушка подождала, пока Филипп настроит фокус цифровой камеры на максимальную четкость, вставит дискету и поместит табличку. В ярком свете прожектора керамическая пластина приобрела какой-то призрачный вид, а нанесенные на ней символы, казалось, повисли в воздухе. Филипп сделал два снимка, и через пару минут Николь уже выходила за дверь с дискетой в кармане рабочего халата.

У себя в кабинете она вставила дискету в компьютер и с удовлетворением отметила, что оба снимка вполне приличные. Затем решила распечатать первый, потому что он показался ей более контрастным. Пока принтер выполнял задание, Николь разыскала на полках книгу, которой пользовалась при расшифровке иероглифических надписей. Когда она вернулась к столу, распечатанная фотография уже лежала в лотке принтера. Николь взяла ее, изумляясь точности изображения. Даже размер совпадал с оригиналом.

Какое-то мгновение она боролась с искушением оставить все это на завтра, а сегодня насладиться чудесным весенним вечером и отдыхом. Затем ей пришло в голову, что она вполне могла бы расположиться в своем саду вместе с книгой и фотографией. Николь уже привыкла считать дом в Сен-Жермене своим. Наконец она убедила себя, что если ей понадобятся какие-то справочные материалы, а это было более, чем вероятно, то где, если не в музее, она сможет их найти?

Она включила настольную лампу, открыла тетрадь на чистой странице и, вздохнув, сосредоточилась на первых символах таблички.

16

Лион, 1314 год

«Господи, Боже мой! Должно быть, это и есть философский камень».

Арман де Перигор с трудом сдерживал волнение, выпроваживая ночных сторожей и убеждая своего помощника и Марсель лечь спать.

— Мы все уберем завтра, — уговаривал он их. — Ядовитые пары еще не выветрились. — Он улыбнулся, желая их успокоить и поскорее от них избавиться. — Вы ложитесь, а я тут еще немного повожусь, соберу самое важное.

Переступив порог лаборатории, Арман сразу же запер за собой дверь и устремил взгляд на кубок, в который упал таинственный предмет. Он вдруг испугался, что тот мог исчезнуть. Может, ему все это привиделось и на самом деле в кубке ничего нет. Арман осторожно подошел к полке, на которой стоял кубок. Алхимик не сводил с него глаз, и вдруг ему почудилось, что от кубка исходит особое сияние, а сам сосуд удивительно четко виден в окружавшей его дымке. Видение предстало перед ним так отчетливо, что алхимик не на шутку перепугался и поспешил списать его на нервы, с которыми никак не мог совладать, или пары, которые еще не выветрились из лаборатории и вызывали галлюцинации.

Этот кубок попал в их семью много лет назад. Арман не раз слышал его историю от отца, а тот, в свою очередь, узнал ее от своего предка, и так из поколения в поколение рода Перигоров. Кубок привез из Святой земли Годфруа де Сент-Омер — один из восьми рыцарей, сопровождавших Гуго де Пайена в странствии, положившем начало ордену Храма. В 1118 году девять рыцарей прибыли в Иерусалим и назвались «бедными воинами Христа». Король Балдуин II радушно принял странников и отвел им во дворце покои, расположенные неподалеку от места, где некогда стоял храм Соломона. Там и прожили девять рыцарей в течение нескольких лет. Видимо, это место Святого города и обусловило название, под которым стал известен миру один из самых могущественных рыцарских орденов — орден тамплиеров или рыцарей Храма.

Пайен и его соратники провели в Иерусалиме девять лет и вернулись в Европу, с тем чтобы никогда не возвращаться на Святую землю. Каждый из них привез с собой множество историй и воспоминаний, устремлений к величию, обетов. Тогда же Годфруа де Сент-Омер привез кубок.

Хотя Сент-Омер никогда не признавался в этом публично, все его родственники и друзья знали, с каким благоговением рыцарь относится к своему кубку. Никто из них не осмелился бы в его присутствии отрицать то, в чем он был свято уверен. Сент-Омер всякий раз, поднося к губам этот простой кубок, запечатлевший на себе следы многих столетий, повторял движение, которое за несколько часов до смерти совершал плотник из Иудеи. Годфруа де Сент-Омер нисколько не сомневался в том, что держит в руках Святой Грааль.

История умалчивала о том, кому и каким образом достался этот кубок после смерти Иисуса. Если некогда это было известно, то давно предано забвению.

Потомки де Сент-Омера со временем породнились с предками Армана (один из Перигоров в середине XIII века был даже великим магистром ордена), и через сто восемьдесят семь лет после того, как один из первых рыцарей-тамплиеров привез этот кубок из Святой земли, он достался молодому алхимику.

Арман де Перигор с детства слышал рассказ о том, что, возможно, это и есть тот самый кубок, который во время Тайной Вечери держал в руках Иисус из Назарета. Поэтому не было ничего удивительного в том, что вместе с кубком он унаследовал и благоговейное отношение к этому предмету. Еще ребенком он часто представлял себе Божьего Сына: облаченный в белые одежды, с длинными волосами и бородой, в руках он держал сияющий кубок, а его лицо излучало бесконечную кротость и доброту.

Когда после смерти родителей кубок стал собственностью Армана, юноша поставил его в лаборатории, где проводил большую часть времени и где святой сосуд был бы постоянно у него перед глазами. Близость кубка доставляла ему радость. Даже если это не истинный Грааль, он, тем не менее, был самым ценным из всех принадлежащих Арману предметов, и в значительной степени его ценность обусловливалась тем, что он олицетворял духовность и принципы, на которых зиждился орден Храма.

Полка, на которой стоял кубок, висела на уровне головы. Арман протянул руки, и почудившееся свечение угасло. Но, взяв кубок, он подушечками пальцев ощутил нечто странное — легкую вибрацию, сопровождающуюся выделением тепла. Он осторожно достал кубок, но не решался заглянуть внутрь. Когда же он осмелился бросить туда взгляд, то убедился, что предмет, некоторое время назад материализовавшийся у него на глазах, никуда не исчез и спокойно лежит на дне кубка.

Черный круг отчетливо выделялся на фоне серого металла, а то, что Арман принял за рукоять, касалось стенки сосуда. С отчаянно бьющимся сердцем алхимик кончиками пальцев прикоснулся к «этому». И ничего не произошло.

Несколько успокоившись, он поставил кубок на рабочий стол и извлек из него загадочный предмет, прилагая определенное усилие, потому что тот показался ему очень тяжелым. Но в руках Армана предмет казался невесомым, и юный алхимик понял, что затраченные усилия объяснялись не весом самого предмета, а тем, что кубок оказал сопротивление, не желая расставаться со своим содержимым.

Он окинул предмет профессиональным взглядом алхимика. Ему хватило нескольких секунд, чтобы признать: он никогда не видел ничего подобного. Необычайная структура и эластичность предмета подтверждали, что ему никогда не приходилось иметь дело или экспериментировать с такими материалами.

Юношу охватило желание немедленно приступить к опытам, хотя что-то подсказывало, что его первая догадка не верна, и то, что он держит в руках, отнюдь не является философским камнем. Кроме того, он внезапно осознал, что накопившееся напряжение вылилось в невероятную усталость и ни его тело, ни его мозг не готовы иметь дело с тем, для чего необходимо четко соблюдать все условия.

Когда алхимик решил положить предмет назад в кубок, он обратил внимание на проявление сил, обратных тем, которые ощутил, изымая его наружу. Предмет (а к этому моменту Арман заметил, что его поверхность совершенно не отражает свет), оказавшись в непосредственной близости от кубка, вдруг начал сопротивляться, как будто не желал возвращаться на место. Но как только Арман поднес его к краю кубка и выпустил из рук, кубок притянул предмет с необычайной силой. Металл звякнул о дно кубка, и предмет замер внутри, словно его там что-то удерживало.

По спине Армана пополз холодок, и юноша поспешно поставил кубок обратно на полку Погасив все светильники, он медленно направился к выходу из лаборатории. У двери он остановился и впервые за долгое время извлек ключ, которым обычно запирал замок изнутри. Он вышел в коридор и запер тяжелую дверь снаружи.

Все утро Арман тщетно пытался разгадать хотя бы одну из тайн странного осколка. Он поспал всего несколько часов, но его сон был крепким и глубоким, что плохо сочеталось с пытываемым им волнением. Проснувшись, он поспешил умыться холодной водой и бросился в лабораторию, на ходу перекусив тем, что приготовила для него Марсель.

Он позволил Служанке собрать осколки и обломки и слегка подмести пол.

— Потом, Марсель, потом, — торопил он ее, — сейчас мне надо работать.

Оставшись в одиночестве, он тут же заперся на ключ и взял с полки кубок Годфруа де Сент-Омера. Внутри все так же лежал черный предмет, напоминая посаженное в клетку животное. Арману даже показалось, что он настороженно за ним наблюдает. Так же, как и накануне ночью, ему пришлось приложить усилия, чтобы извлечь его из кубка, как будто священный сосуд не желал выпускать своего узника.

Последующие часы потребовали от Армана применения всех его знаний и опыта алхимика и аптекаря, но не принесли ни малейших результатов. Загадочный материал отказывался расставаться со своими секретами.

Вначале Арман попытался отрезать от него маленький фрагмент. Потерпев неудачу, он долго и тщетно тер его поверхность напильником, чтобы получить хоть щепотку порошка, и наконец поднес край черного круга к горелке, желая понять степень его способности к разжижению или возгонке. Напрасно он старался: черный предмет стойко встретил этот натиск. Несмотря на все манипуляции, на его поверхности не появилось ни единой царапины. В конце концов Арман решил проверить его на взаимодействие с другими веществами — предмет и на них не реагировал. Отчаявшись, он набрал в пипетку каплю aqua regia и поместил ее на гладкую черную поверхность диска. Капля так и лежала, не произведя ни малейшей реакции, словно состояла из простой воды.

Слабо надеясь на успех и не желая признаваться себе в неудаче, Арман попытался объединить черный диск с различными металлами. Его ничуть не удивило, что ни один из металлов не пожелал превращаться в золото и не претерпел ни малейших трансформаций.

В конце концов Арман был вынужден сделать паузу, чтобы подумать. Как ни странно, но разочарования он не испытывал. Еще ночью он интуитивно осознал, что этот черный предмет никакой не философский камень. А теперь был уверен, что тот не имеет никакого отношения ко всему его предыдущему алхимическому опыту. Поскольку Арман не верил в случайность, но свято верил в мировой порядок и Божью волю, он спокойно принял тот факт, что «это» попало к нему в руки по Его провидению, а следовательно, кубок Годфруа де Сент-Омера и его странные отношения с таинственным предметом имеют ко всему происходящему непосредственное отношение.

Он снова перевел взгляд на кубок. Серый металлический сосуд стоял на его рабочем столе. Время обошлось с ним неласково, и вид его был невзрачен, но Арману он внушал теперь еще более глубокое уважение, чем прежде. Он вспомнил, как минувшей ночью кубок как будто вспыхнул таинственным светом, заставившим все окружающее померкнуть и отойти на второй план. Тогда он не придал этому особого значения, но теперь этот свет показался ему поистине волшебным. Он благоговейно протянул руки к кубку, поднял его и на мгновение испытал те же эмоции, которые, вне всякого сомнения, всякий раз испытывал Годфруа де Сент-Омер, держа в руках этот сосуд. Ведь, по его мнению, во время Тайной Вечери сосуд был наполнен кровью Иисуса.

Арман интуитивно понимал, что столкнулся с силами, далеко выходящими за рамки его восприятия. Мысленно он перенесся в ту ночь в Париже, когда ему довелось слушать Раймундо Лульо, рассуждавшего о философии алхимических процессов. Его память с легкостью возродила облик мудреца с Майорки, озаренный мягким светом свечей, и его голос, повествующий о четырех уровнях познания мира с помощью алхимии. До сих пор Арман экспериментировал и достигал

определенных успехов на физическом и духовном уровнях. Временами он замечал, как его эксперименты затрагивают и третий уровень, на котором, согласно философии Лульо, обитает душа. Однако четвертый, космический уровень оставался ему недоступен… до сегодняшнего дня. Для Лульо этот уровень относился к сфере влияния планет. Он был больше остальных уровней удален от воздействия людей, зато максимально приближен к силам божественным.

Арман понимал, что ему было дано стать свидетелем явления этого самого четвертого уровня, а значит, ему изначально уготована роль простого зрителя или, в лучшем случае, покорного исполнителя высшей воли. Он вспомнил слова Лульо, которые тот сказал о философском камне. Мудрец утверждал, что жалок тот исследователь, который помещает философский камень на физический уровень, в то время как это явление охватывает все уровни познания и природы. Арман улыбнулся при мысли о том, что черный предмет и в самом деле может быть проявлением начала начал, открытие которого составляет заветную мечту всех алхимиков.

Несколько успокоившись, он понял, что должен привести свои мысли в порядок, и сделать это он сможет лишь в маленькой церкви, построенной в Лионе тамплиерами. Даже повзрослев, он часто приходил в эту церквушку. За ее толстыми стенами время летело незаметно, и он проводил здесь долгие часы в размышлениях, неизменно ощущая, как божественное присутствие бальзамом проливается на его душу и мысли.

Он снова положил черный предмет в кубок и снова ощутил столкновение противоборствующих сил, а затем поставил сосуд обратно на полку. Как и минувшей ночью, выходя, он запер за собой дверь лаборатории, а ключ положил в карман.

— Вернусь к обеду, Марсель, — окликнул он служанку, когда проходил мимо кухонной двери.

Не спеша и всецело уйдя в свои мысли, он вышел из дома.

17

Париж, 2000 год

«На своем ночном пути, на третьем его этапе, странствующее солнце делает остановку, чтобы поприветствовать царя-странника. Нечто вышло из его центра и в его центр вернулось».

Николь пожала плечами: таковым был окончательный перевод, записанный в ее тетради. После долгих размышлений и проверок она была вынуждена признать его правильным. Девушка начала с того, что присвоила каждому символу самое широкое из всех возможных значений, которое постепенно суживалось по мере того, как она расшифровывала остальные символы. Накануне она допоздна засиделась в музее, а утром, придя на работу, сразу же продолжила анализ записанного на табличке текста. Перевести-то она его перевела, только значение уже много раз перечитанной фразы до сих пор ускользало от нее.

Ночью, во сне, ее продолжали преследовать символы древнеегипетской надписи. Николь несколько раз просыпалась с уверенностью, что разгадка тайны, заключенной в древнем осколке керамики, близка и стоит ей уснуть, как простое и разумное решение придет само.

Утром она проснулась с неясным чувством тревоги. Как и сны, в которых она в ужасных подробностях видела труп Рене Мартина, видения этой ночи были противоестественно навязчивы и реалистичны. Они беспрестанно осаждали ее мозг, отчего у Николь возникло подозрение, что ей кто-то их внушает, но она тут же прогнала эту нелепую мысль.

Кроме текста на табличке был маленький рисунок — схематичный, но выполненный уверенными четкими линиями. Рисунок или, скорее, чертеж, представлял собой четырехугольник с симметрично вписанными шестью маленькими квадратами. Четырехугольник имел два входных отверстия с противоположных сторон. Одно отверстие было широким, второе — узким, а один из шести квадратов, крайний справа, расположенный рядом с узким отверстием, был заштрихован краской.

Николь считала, что это план какого-то зала или комнаты с двумя входами в противоположных концах и шестью колоннами внутри. Впрочем, она и сама понимала, что эта версия не имеет достаточного обоснования.

Решив на какое-то время забыть о табличке, она занялась другими делами, потому что хотела сегодня покинуть музей сразу по окончании рабочего дня. Не успела она утром войти в кабинет, как зазвонил телефон и Жан Массард подтвердил, что вечером возвращается в Сен-Жермен.

— Тиран был вынужден уступить, — сообщил ей веселый голос архитектора, — и сегодня я не собираюсь задерживаться ни на секунду сверх положенного времени. Это означает, что если ты не против, я заеду за тобой, и мы поедем домой вместе.

Николь с радостью согласилась, и они договорились встретиться на прилегающей к музею улице, где Жан надеялся, надо заметить — не безосновательно, найти местечко, где припарковать свой автомобиль, пусть и во втором ряду.

Во время утреннего перерыва на кофе девушка рассказала двум секретаршам о своем соседе. Сюзанна и Агнес, слушая ее, улыбались и многозначительно переглядывались.

— М-м-м… я бы сказала, что ты подцепила очень распространенную весеннюю болезнь, — сделала вывод Сюзанна, возвращая пустую кофейную чашку на стойку бара.

Николь непонимающе смотрела на нее.

— Это любовь, дорогая, любовь, — с ехидным смешком закончила за подругу Агнес. — Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, но ты рассказываешь об этом архитекторе, как если бы он был принцем крови: он и красивый, и умный, и интересный…

— Ну… он действительно такой. — Николь не оставалось ничего другого, кроме как рассмеяться вместе с подругами. — Я хотела бы вас с ним познакомить.

— Я тоже с удовольствием с ним познакомлюсь, дорогая, — закивала Агнес. — Должна признаться: обожаю привлекательных мужчин…

Остаток дня Николь то и дело ловила себя на том, что думает о Жане. Она вспоминала, как впервые увидела улыбающегося молодого человека у своей двери, как вчера утром сидела рядом с ним в автомобиле… или просто представляла себе его голос в телефонной трубке. Она заметила, что при мысли о нем ее губы неизменно расплываются в улыбке. «Возможно, Сюзанна и Агнес правы, — подумала она, — и я действительно влюбляюсь».

— Что за глупости! — вслух воскликнула она, отрицательно качая головой. — Я с ним едва знакома. — Немного подумав, она уже менее категорично добавила: — А собственно, почему бы и нет!

Во второй половине дня ее вызвал Пьер де Лайне. Директор хотел поскорее получить каталог египетской коллекции наследия Гарнье для подготовки намеченной на конец сентября презентации. Они вместе обсудили график мероприятий в рамках этой презентации. Вернувшись к себе, Николь уже не в первый раз задалась вопросом: почему многие считают этого человека высокомерным, неприятным и самодовольным? Этот список отрицательных характеристик можно было продолжать. К тому же все это она слышала очень часто и от самых разных сотрудников отдела. С ней же он был неизменно вежлив, учтив и предупредителен; интересовался ее мнением и охотно выслушивал все, что она говорила. Николь отметила, что после каждой беседы с ним ее уверенность в собственных силах возрастает.

В конце рабочего дня она отправилась в туалет и подошла к зеркалу. Едва тронув щеки румянами, она причесала волосы и, довольная результатом, улыбнулась своему отражению. Девушка в зеркале улыбнулась ей в ответ. Затем она нанесла капельку духов на шею и посмотрела на часы. До свидания оставалось десять минут.

Николь выключала лампу на столике у кровати и откинулась на подушку. В открытое окно веяло ночной прохладой, а над кронами деревьев раскинулось усеянное звездами небо. Ее пьянило чувство счастья, причем она ощущала эту радость не только головой и сердцем, но и всей кожей. Понимая, что такие мгновения бывают в жизни не часто, девушка закрыла глаза и попыталась запечатлеть эти ощущения в своей памяти.

Вместе с Жаном она вечером вернулась в Сен-Жермен, а затем приняла приглашение молодого архитектора прогуляться по лесу, раскинувшемуся к северу от их городка. Николь уже была здесь, когда приезжала в Сен-Жермен с Каролиной, ее влюбленным в экскурсии женихом и его назойливым другом.

Сегодня эти места показались ей несравненно привлекательнее, и она даже усомнилась в том, здесь ли она гуляла всего несколько месяцев назад.

Они с Жаном шли по тропинке между стройными соснами, царственными дубами и рощицами, в которых изящные березки росли вперемешку с многолетними каштанами. Дорожка привела их к расположенному в самом сердце леса павильону «La Muette», где они долго сидели, наблюдая за другими людьми, которые, так же как и они, искали укромный уголок для отдыха. Речь шла почти исключительно о юных парах, посвятивших этот весенний вечер своей любви.

Во время прогулки руки Жана и Николь часто касались, а на обратном пути молодой человек взял свою спутницу под руку. Каждое прикосновение как будто обжигало Николь и наполняло все ее тело давно забытыми ощущениями. Впервые нечто подобное она испытала, когда ей было всего четырнадцать лет и ее взял за руку мальчик, в которого она тогда была влюблена.

Выйдя из леса, они расположились на террасе над Сеной, чтобы полюбоваться опускающимся за горизонт солнцем. Жан расспрашивал Николь о табличке с египетскими иероглифами, а она пила кока-колу и охотно рассказывала ему о своих идеях по ее расшифровке.

— Мне почему-то кажется, что на ней какое-то тайное послание, — с улыбкой сказала Николь. — И меня приводит в уныние сама мысль о том, что мне не удастся его понять. Я уверена, что его записал один из жителей города мастеров. Тех самых, которые занимались возведением царских гробниц. У меня на это есть две причины. Во-первых, надпись на табличке сделана человеком образованным и художественно одаренным, а во-вторых, ее нашли в колодце, расположенном в окрестностях этого города.

— Возможно, на рисунке изображена часть одной из гробниц, — заметил Жан. — То, что ты нарисовала, — он кивнул на бумажную салфетку, на которой Николь набросала чертеж с древнеегипетской таблички, — очень похоже на план какого-то помещения.

— Да, конечно, ты прав… гробница… — Николь вспомнила, что это уже приходило ей в голову. — Кроме того, это соответствует упоминанию о царе. — Девушка на секунду задумалась и вдруг просияла: — Ну конечно! Царь-странник — это, скорее всего, умерший фараон. Египтяне считали смерть началом долгого путешествия в загробный мир.

— Вот и отлично! Начало положено. — Жан тоже оживился. — Хотя этого мало. Должен признаться, что эта фраза насчет странствующего солнца и третьего этапа мне кажется написанной по-китайски.

— Да и мне тоже. — Николь улыбнулась и пожала плечами. — Хотя теперь начинает обретать смысл моя первоначальная идея. Видишь ли, египтяне считали, что солнце тоже странствует, причем как днем, так и ночью. Его ночной путь длился двенадцать часов, и каждый час оно открывало новые врата, пока не добиралось до рассвета. В ночном странствии солнцу приходилось приносить различные дары и иметь дело с грозными стражами врат, в их числе со змеем Апопом. Здесь оно прибегало к помощи Сета, который, вообще-то, не отличался особым дружелюбием.

— Кажется, это он убил своего брата Осириса? А потом разбросал куски его тела по всей стране?

— Да. Сестры Осириса Изида и Нефтида с помощью Анубиса собрали эти куски и вернули Осириса к жизни. Позднее Изида зачала Гора, отцом которого стал Осирис. — Николь замолчала и уставилась на архитектора. — Черт возьми, для дилетанта совсем неплохо. Ты, оказывается, весьма осведомлен по части египетских богов.

Жан одарил Николь своей обаятельной улыбкой, на его щеках появились маленькие ямочки.

— Не строй иллюзий. — Он сокрушенно развел руками. — Кроме сказанного, я почти ничего не знаю. Несколько дней назад я дочитал роман, в котором и рассказывалась эта история. Кстати, чем все закончилось?

— Добрый Осирис, сытый по горло интригами, удалился в царство мертвых, оставив вместо себя своего сына. Как и следовало ожидать, Гор не очень хорошо ладил со своим дядей Сетом.

— Ну надо же! И пусть мне больше не рассказывают, что мелодрамы появились только в двадцатом веке. И как нынче поживает Осирис?

— Думаю, неплохо. Он царствует в загробном мире и руководит ритуалом взвешивания сердец. Все это происходит в присутствии Тота, который исполняет роль писаря — тщательным образом регистрирует результаты взвешивания. Когда умерший оказывается в загробном мире, его сердце должно быть свободным от груза пороков. Это означает, что его вес должен быть равен весу пера богини Маат, помещенному на другой чаше весов.

— А если оно тяжелее?

— Вновь прибывшего пожирает чудовище с головой крокодила.

— Ого…

Николь пожала плечами.

— Это мало чем отличается от того, во что верим мы, Жан. По сути, нам тоже угрожают, убеждая нас вести праведную жизнь.

— Или не беспокоить тех, кто нами управляет… Но вернемся к твоей табличке. Ты говорила что-то о двенадцати вратах, которые за ночь проходит солнце.

— Да, ночное странствие солнца описано в одной древнеегипетской книге — Книге Врат. В эпоху Нового царства было принято украшать стены гробниц сценами прохождения солнцем всех ночных препятствий. Это наводит меня на мысль, что фраза «на своем ночном пути, на третьем его этапе…» может означать «три часа ночи».

— Ну конечно! Это совершенно логично. Если на рисунке изображена гробница фараона, стены которой украшены сценами из Книги Врат, то упоминание о третьем этапе может означать указание на конкретное место внутри гробницы.

Жана не на шутку увлек процесс разгадывания древнеегипетской головоломки.

— «На своем ночном пути, на третьем его этапе, странствующее солнце делает остановку, чтобы поприветствовать царя-странника», — взволнованно повторила Николь. — Ты хочешь сказать, что где-то в гробнице… там, где изображен третий этап Книги Врат, солнце каким-то образом встречается с усопшим фараоном?

Настала очередь Жана пожимать плечами.

— Полная бессмыслица, — извиняющимся тоном произнес он.

— Нет, нет, вовсе не бессмыслица. Там, где совсем недавно был тупик, вдруг открывается множество путей. Кроме того, если чертеж точен, можно попытаться определить, какой гробнице он соответствует. — Николь на мгновение задумалась и улыбнулась своему спутнику. — Спасибо, Жан. Ты и представить себе не можешь, как ты мне помог.

— Ты ведь расскажешь мне, до чего тебе удастся докопаться? Я заинтригован.

— Обязательно, Жан. Обещаю.

Этой ночью Николь опять мучили навязчивые сновидения, а утром терзало ощущение легкой тревоги. Она не могла выявить причину этого беспокойства, как и пожаловаться на плохой сон. Горячий обруч снова сдавливал ей голову, но теперь ощущение усилилось и к нему добавилось давление в верхней части живота. Девушку одолевал страх — в этих повторяющихся видениях было нечто, не подвластное ее воле. Ей казалось, что во время этих странных снов мозг уже не принадлежит ей.

Она видела себя — вот она идет по темному коридору, вот входит в слабоосвещенный зал, вот шесть колонн: три справа и три слева. Эти колонны, стены и потолок зала расписаны рисунками, которые Николь рассмотреть не удалось, потому что как только она пыталась к ним присмотреться, они как будто исчезали. Первая колонна справа испускала какое-то особенное свечение, хотя, оглядевшись, Николь не увидела ни единого источника света, который мог бы ее освещать. Девушка почувствовала, что ее влечет к этой колонне какая-то сила, значительно превосходящая ее волю. Когда Николь приблизилась к колонне (ко всему прочему, она не шла, а плыла по воздуху), начал проявляться предмет, который она смогла разглядеть совершенно отчетливо. Это был тот самый черный диск с закругленной ручкой, который не так давно преследовал ее во сне. Он казался совершенно невесомым, висел в воздухе между ней и колонной. Девушка протянула руку и попыталась его схватить, но в тот же миг все растворилось в ослепительной вспышке света и исчезло… Несколько минут спустя сон начался сначала.

Готовя себе завтрак, Николь пыталась выбросить из головы и ночные видения, и вызванные ими страхи. Связь между странным сном, керамической табличкой и нарисованным на ней планом была совершенно очевидна.

— Я уже помешалась на этой табличке, — пробормотала она, добавляя сахар в кофе с молоком. — Надо поскорее ее расшифровать, а если не получится, просто забыть о ней.

Сигнал клаксона, короткий и отрывистый, вывел ее из раздумий. Николь допила кофе и поставила чашку в мойку. По пути к двери она подхватила свою сумочку и портфель для документов. Распахнув дверь, она увидела Жана. Он улыбался и махал рукой, стоя возле автомобиля.

Внезапно все ее тревоги отошли на второй план. В это прекрасное весеннее утро сияло солнце. Была пятница, а значит, Николь ожидали чудесные и многообещающие выходные.

18

Париж, 2000 год

— У тебя есть какая-нибудь информация об этом архитекторе… — он заглянул в лежащие перед ним бумаги, — о Жане Массарде?

— Да. Похоже, он действительно тот, за кого себя выдает. У него есть дом в Сен-Жермен-ан-Ле; он расположен напротив дома, в котором мы поселили нашу женщину. Согласно записям, он приобрел его месяц назад. Его отец — известный парижский архитектор, и этот мужчина работает в отцовской студии. Если тебе интересно, я могу зачитать тебе его анкету: место учебы, увлечения, сведения о семье…

— Не стоит. Но на всякий случай сохрани это. — Он задумался. — Дело в том, что он нам может пригодиться. Скоро женщина ощутит на себе давление и может сломаться. Это хорошо, если нечто… или некто выступит в качестве противовеса. Быть может, стоит ввести образ этого мужчины в ее сны?

— Не думаю. — Его собеседник засмеялся, хотя миндалевидные зрачки его желтых глаз излучали ледяной холод. — Я думаю, женщина по уши в него влюблена. Так это, кажется, у них называется. Ей не нужна никакая помощь. Она и так все время о нем думает.

Ответом ему был одобрительный кивок.

— Вот и хорошо. Как бы то ни было, будь начеку, не теряй бдительности. Приближается решающий момент. Мы не имеем права на ошибку.

— Мы ее не совершим.

19

Лион и Реймс, 1314 год

Когда Арман де Перигор вернулся домой, время обеда давно прошло и Марсель встретила его причитаниями, что не может приготовить ему пристойную еду, если не знает, когда хозяин придет. Алхимик много часов просидел на скамье в маленькой церквушке, погрузившись в размышления, и не замечал ни времени, ни происходившего вокруг. Он выбрал место подальше от алтаря, слева от входа — туда едва проникал скудный свет лампад. В церкви было холодно, и только пробивавшиеся сквозь стрельчатое окно косые лучи солнца рассеивали полумрак. Арман чувствовал, как его обволакивают тишина и покой и как выходит из-под контроля сознание, подвластное силам, присутствие которых он ощущал.

В состоянии глубокого катарсиса он видел перед собой светлые и темные лики, Иисуса, поднимающего кубок с собственной кровью, а затем, почти без перехода, перед ним вновь возник черный предмет. Его окружала пустота, а исходившее от него сияние казалось более черным, чем он сам. Освобожденный разум Армана прокладывал себе дорогу сквозь миры, о существовании которых прежде он не имел ни малейшего представления; теперь он созерцал добро и зло и впадал в экстаз, лицезрел Бога и… дьявола.

Мимо проходил старенький священник с гасильником свечей. Он остановился и посмотрел на Армана. Священник знал его много лет, между ними часто завязывались продолжительные поучительные беседы. Сейчас он понял, что молодой человек его не видит, и старика обеспокоила полная неподвижность юноши. Он подошел поближе. Глаза Армана де Перигора были открыты и смотрели прямо перед собой, но его грудь, пусть и едва заметно, но вздымалась и опускалась в такт его дыханию. Священник успокоился и, пожав плечами, продолжил путь, решив, что вернется сюда позже.

Когда Арман очнулся от своих грез, на душе у него было спокойно. Он медленно встал и направился к выходу. Солнце ударило в глаза — юноша моргнул и увидел кубок Годфруа де Сент-Омера на ярко-красном фоне ослепленной солнцем сетчатки. Арман обошел церковь и зашагал к расположенному позади нее маленькому кладбищу в двадцать могил, в которых покоились тела тех, кто при жизни носил гордое звание рыцаря-тамплиера. К этому укромному месту вела железная дверь в каменной стене, которая с трех сторон отгораживала кладбище от городских улиц. С четвертой стороны оградой служила стена церкви.

Посередине кладбища возвышался памятник. Арман был совсем маленьким, когда отец впервые привел его к этому склепу.

— Это могила Жильбера де Перигора, одного из наших предков, — сказал тогда отец. — Он сражался против неверных в Святой земле.

Мальчик широко открытыми глазами смотрел на каменную плиту гробницы, верхний край которой находился на одном уровне с его головой. На ней была высечена фигура лежащего воина в шлеме и доспехах. Каменные руки воина крепко сжимали каменный меч. Маленький Арман испуганно прижался к отцу. Перед собой он увидел лицо воина с длинной бородой и массивным носом, с тех пор серый цвет камня ассоциировался у мальчугана со смертью.

Прошло немало времени, пока воспоминание об этом лице перестало его пугать. Долгие годы ему снился один и тот же сон: на него ехал рыцарь на огромном боевом коне. Лицо рыцаря было высечено из камня, а его глазницы зияли пустотой.

Позже, немного повзрослев, он многое узнал о Жильбере де Перигоре, рыцаре ордена Храма, который участвовал в крестовом походе на Святую землю, где защищал христианство от неверных. Большую часть своей жизни он провел на острове Мальта — там находилась штаб-квартира ордена. Потом вернулся во Францию, но спокойная жизнь была не для него, и вскоре дух искателя приключений и стремление отстаивать то, что он считал единственно истинной верой, увлекли его на границу Кастилии воевать с сарацинами.

Арман знал, что во всех странствиях его предка сопровождал кубок, который привез из Иерусалима человек, ставший одним из основателей ордена. Мать Жильбера была из рода Годфруа де Сент-Омера, она подарила кубок сыну в день, когда того посвятили в рыцари, и с тех пор рыцарь и кубок всегда и везде были вместе. Арман знал, что в день смерти Жильбер попросил, чтобы ему в последний раз дали подержать священный кубок. Он так и умер с кубком в руках.

Мало-помалу сны, пугавшие юного Перигора, прекратились. Их место занял живой образ его славного предка. Теперь Жильбер стал для Армана живым человеком из плоти и крови и примером для подражания. И подобно ему он надеялся когда-нибудь стать рыцарем-тамплиером.

К сожалению, этим мечтам не было суждено сбыться.

Арман остановился у могилы и скользнул взглядом по знакомым чертам, за долгие годы прочно врезавшимся в память. Едва слышно прошептав молитву, он коснулся пальцами каменных рук, сжимавших меч. Он поднял глаза к солнцу и наконец сообразил, что уже довольно поздно. Задумчиво глядя себе под ноги, он зашагал домой.

Прежде чем покинуть комнату, отведенную ему в епископском дворце Реймса, Гийом де Ногаре вновь обрел человеческий облик. Три дня назад он прибыл сюда из Парижа, сразу после того, как ему доложили, что второй из трех фрагментов материализовался в Лионе. Он знал, что им, последователям Сатанеля, суждено стать свидетелями возвращения в этот мир каждого из трех фрагментов, проделавших долгий путь через пространство и время. До сих пор так и было. Первый фрагмент им заполучить не удалось. Предпринятая попытка извлечь его из тайника потерпела неудачу. С тех пор минуло тысяча шестьсот лет, но им известно местонахождение этого тайника, и пока этого было достаточно.

Пророчество гласило, что лишь по прошествии трех тысяч трехсот тридцати лет они смогут восстановить знак Сатанеля, служивший источником его силы. Со дня своего поражения Зло находилось в неопределенном пространстве без границ, изолированное от всего и вся, за исключением себя самого. Даже на расстоянии его адепты чувствовали его ярость и разочарование. Ногаре рассчитал, что до истечения срока, равняющегося числу Зверя, помноженному на пять, остается еще семьсот лет, и верил, что обязательно будет присутствовать при этом событии, освободившись от телесной оболочки, в которой окажется на тот момент.

Воплощение в теле Гийома де Ногаре ему нравилось больше, чем в предыдущих. Оно было почти идеальным. Если бы даже Ногаре был вполне человеком, его способность сеять зло, вне всякого сомнения, заслужила бы одобрение Великого Совета.

Перед выходом на улицу он посмотрел в зеркало. У него было бледное лицо с острыми чертами, практически лишенное бороды, с высоким лбом и темными, начинающими редеть волосами. Его маленькие глазки сияли по-особому, внушая ужас в равной степени как его приспешникам, так и врагам. На несколько мгновений он позволил им принять ярко-желтый цвет его истинной личности, с холодной решимостью смотревшей из зеркала. Схватив со столика перчатки, он быстро вышел из комнаты.

Вечерело, и на стенах дворца кое-где зажгли факелы. Громко стуча сапогами, Ногаре спустился по парадной лестнице, и лакеи, завидев его, почтительно склонили головы. Перед дворцом его ожидал запряженный двумя лошадьми неприметный экипаж без знаков отличия, указывающих на личность странствующего в нем путника. Кучер уже сидел на своем месте рядом с начальником его личной стражи, а его помощник Роже придерживал открытую дверцу кареты.

Ногаре проворно забрался в экипаж и, удобно устроившись на сиденье, обернулся к Роже.

— В Лион.

Города разделяло расстояние в пять лье^[2], и Ногаре рассчитывал быть в Лионе после полуночи. Последний участок пути им предстояло проехать при свете полной луны, которая, подобно фонарю, освещала дорогу в ночи. Ногаре отвел в сторону занавеску затянутой в перчатку рукой, и перед его глазами замелькали улицы Реймса. Вот здание тюрьмы, где сегодня утром он в последний раз видел Армана де Перигора. Довольная улыбка появилась на лице Ногаре, и он откинулся на спинку сиденья. Напротив, скрестив на груди руки, сидел Роже; мыслями он был далеко отсюда.

Поверенный короля был вынужден признать, что юный Перигор продемонстрировал удивительную стойкость при пытках. Не то что большинство рыцарей-тамплиеров, служивших для юноши примером. Они сдались на удивление быстро, признались во всем, чего добивался от них Ногаре, поверив, что так облегчат свою участь. «Как же легко манипулировать людьми! — сказал он себе. — И совершенно не имеет значения, кто эти люди — короли, папы или какая-то деревенщина. Все они простые смертные, управляемые и предсказуемые».

Ногаре был в Париже, когда ему сообщили о том, что второй фрагмент появился в лаборатории лионского аптекаря. Он распорядился немедленно и любой ценой изъять у несчастного не принадлежавшую ему вещь. Но когда его люди, ведомые одним из ночных охранников, прибыли в дом де Перигора, Арман встретил их с невозмутимым видом и заявил, что не знает ни о каком черном предмете. Дальнейшие поиски не привели ни к каким результатам.

Армана де Перигора арестовали и доставили в Реймс. Ногаре лично прибыл из Парижа, чтобы его допросить. Два дня пыток результатов не дали. Претендент в рыцари-тамплиеры сопротивлялся с решимостью, не свойственной большинству представителей человечества. Ногаре это противостояние с лионским алхимиком доставило истинное наслаждение. В какой-то момент он даже позволил оппоненту увидеть свой истинный облик. Обычно он приберегал это для тех, кого ему удавалось сломить. Он позволил взглянуть на себя великому магистру ордена Храма Жаку де Моле накануне его казни на костре.

Фавориту короля очень хотелось продолжить эту игру с алхимиком, но у него были дела поважнее. Стремясь как можно скорее заполучить черный фрагмент, он приказал арестовать и допросить помощника Армана. Это был тычок пальцем в небо, но он допускал, что тот человек может что-то знать.

Угрозы пыток и вида набитого монетами кошелька оказалось вполне достаточно, и Жан во всем сознался. От него Ногаре узнал, что к Арману де Перигору приходил в гости друг — местный врач, некто Сенешаль, который с порога предостерег алхимика, что ему угрожает арест и прошел в его лабораторию. Он был так взволнован, что у него даже голос дрожал, и хотя Сенешаль старался говорить как можно тише, находившийся в соседней с лабораторией комнате Жан отчетливо слышал каждое слово. Врач узнал это от полицейского пристава и теперь говорил что-то о доносе, о бесовских опытах и расползшихся по городу слухах о том, что у Перигора собираются изъять предмет культа поклонения дьяволу. Сенешаль посоветовал алхимику бросить все и бежать из города.

— Спасайся, — прошептал он другу. — Тебе придется иметь дело не только с правосудием. Перотт уверяет меня, что за всем этим стоит Гийом де Ногаре.

Врач ушел, и Арман позвал помощника. Жана потрясло спокойствие алхимика. Войдя в лабораторию, он увидел, как тот заворачивал в ткань небольшой предмет. Он услышал шаги помощника, поднял голову и спокойным, но исполненным решимости взглядом посмотрел ему в глаза.

— Ты идешь со мной, — сказал ему Арман. — Возьми лом, долото, молоток и веревки. И поскорее.

Когда они вышли из дома, уже начало темнеть. Жан заметил, что кроме того пакета Арман прихватил пару масляных светильников. Они шли быстро, не говоря ни слова. Жан обратил внимание, что хозяин выбирал малолюдные улицы. Когда они подошли к церкви тамплиеров, наступила ночь, хотя на западе еще виднелась узкая полоска света.

Арман остановился, чтобы прислушаться и оглядеться. Затем он сделал знак помощнику и зашагал к маленькому кладбищу, примыкавшему к церкви. Жан почувствовал, как по спине пробежал холодок, и два раза перекрестился. Он считал себя смелым человеком, но от смелости мало проку, когда приходится иметь дело с привидениями.

— Это могила моего предка Жильбера де Перигора, — сообщил ему Арман, остановившись у сложенной из серого камня усыпальницы. Он проговорил эти слова шепотом. Хотя он обращался к Жану, помощнику показалось, что на самом деле хозяин беседует сам с собой. — Я должен ему кое-что вернуть, — продолжил тем временем алхимик.

Жан признался агентам на допросе, что его хозяин, видимо, тронулся рассудком, и вначале хотел отказаться помогать. Затем подумал, а не сбежать ли ему. И наконец, еще раз перекрестившись, решил сделать то, что от него требовалось…

Представив себе эту сцену, Ногаре не удержался от смеха, что привлекло внимание его секретаря Роже: пусть ненадолго, но черный фрагмент оказался рядом с костями существа, при жизни бывшего рыцарем-тамплиером.

Ногаре откинул голову на спинку стула, закрыл глаза и мысленно перенесся в Париж, куда намеревался вернуться уже завтра. Он оставил там немало проблем и не раз задавался вопросом, не теряет ли он контроль над ситуацией, в создании которой принял самое активное участие.

— Теперь это не имеет значения, — ответил он на собственный вопрос. — Главные цели достигнуты, а изъятие фрагмента станет великолепным заключительным аккордом всей комбинации.

Он вспомнил аббатство Мобюиссон и тот сентябрьский день 1307 года, когда ему удалось запустить механизмы, которые и привели к падению ордена Храма.

Голоса, смех и топот ног по мраморным плитам холла возвестили Ногаре о возвращении короля. Он отложил документы, которые изучал, и вышел навстречу королю и его свите.

Завернув за угол широкого коридора, он увидел приближающуюся к нему группу людей. Его облаченная в черные одежды аскетичная фигура резко контрастировала с пестрой компанией, впереди которой вышагивал Филипп IV, разодетый по последней моде, которую сам так часто менял: зеленые охотничьи брюки были заправлены в высокие черные сапоги; того же цвета короткая рубашка открывала широкий пояс с серебряной пряжкой; завершала костюм шляпа с широкими полями и пером, которую король сжимал в руке вместе с хлыстом. Рослый Филипп заметно выделялся из толпы сопровождавших его людей. Его длинные волосы, не прикрытые шляпой, золотистыми локонами рассыпались по широким плечам. Лето началось недавно, но светлую кожу короля уже позолотило солнце. Ярко-синие глаза придавали ему по-юношески наивный вид. Впрочем, это обманчивое впечатление невинности, производимое королем, развеивалось очень быстро. Ногаре в который раз убедился, что прозвище Красивый, давно и прочно закрепившееся за именем короля, является вполне заслуженным.

Кавалеры и дамы из свиты короля смеялись и пытались шутить в извечной борьбе за внимание монарха, что неизменно вызывало презрение у его фаворита. Впрочем, лицо Филиппа в этот момент было серьезным, и весь его вид говорил, насколько он далек от ужимок придворных. Заметив Ногаре, он несколько оживился и взял его под руку.

— Ах, Ногаре, вы-то мне и нужны! Пойдемте. — Не обращая ни малейшего внимания на своих провожатых, он увлек его в королевские покои.

— Как поохотились, ваше величество? — поинтересовался Ногаре, пока камердинер снимал с Филиппа сапоги.

— Отлично, — король сделал камердинеру знак оставить их с Ногаре наедине. — Но сейчас меня интересуют вовсе не олени, — продолжал он, как только дверь закрылась, — а золото. Мне нужно золото… срочно и много.

Ногаре хранил молчание. Он знал: королю нужно дать выговориться.

— Присаживайтесь, присаживайтесь… — Филипп развалился в кресле и кивнул на стул напротив. — Этот человек… я его ненавижу… Сегодня на охоте ломбардийский банкир Палма осмелился напомнить мне о ссуде, которую мы у него брали. Я давно должен был распорядиться отрубить ему голову. Хотя это никогда не поздно сделать. Он дал мне понять, что пока мы не расплатимся с долгами, не получим новых займов ломбардийского банка. Подумать только! Как он смеет так разговаривать с королем Франции! — последнюю фразу Филипп завершил ударом кулака по столу.

— Банкиры… евреи… — эти подлые людишки друг друга стоят, сир.

— Да. Но нам без них не обойтись. Они заправляют деньгами.

— Не забывайте о церковниках, сир. И прежде всего о рыцарских орденах.

— Как я могу о них забыть! Проклятый Бонифаций, гореть ему в аду… — этот выпад, вызвал улыбку у его собеседника. — С него начались все наши беды.

Филипп подразумевал буллу Clericus Laicus, принятую в 1296 году. Этой буллой папа освободил духовенство от уплаты налогов, и светская власть утратила влияние на Церковь. После этого отношения между папским престолом и троном Франции стали ухудшаться. Четыре года спустя Филипп направил к папе самого Ногаре в последней попытке исправить то, что исправлению уже не подлежало, поскольку годом ранее французский король отказался поддержать папу в его конфликте с Арагоном. Переговоры между понтификом и королевским послом шли трудно и, когда не осталось ни малейших надежд на достижение взаимопонимания, завершились отлучением посыльного французского короля от Церкви. Ногаре-слуга Сатанеля торжествовал победу, а Ногаре-человек принялся вынашивать план мести.

Все последующие годы королевский фаворит посвятил разжиганию вражды между Францией и папским престолом (очень многие из его приспешников занимали посты, близкие к папе). В 1302 году папа ответил на его усилия буллой Unam sanctam, в которой он провозглашал верховную власть Церкви и резко критиковал действия Франции и конкретно Ногаре, указывая на его роль подстрекателя конфликта.

Филипп IV рассвирепел, когда узнал, что Бонифаций предложил французский престол австрийскому императору Альберту. Он публично сжег папскую буллу и утвердил план, предложенный ему Ногаре.

— Можете мне ничего рассказывать, главное — сживите его со света.

Гийом де Ногаре добился того, чего хотел. Теперь его руки были развязаны. Он начал искать дружбы с недругами папы, в их числе с флорентийским банкиром Муччато де Францези и главой партии гибеллинов Скьярой Колонной. В ходе прекрасно спланированной операции он арестовал Бонифация прямо в его дворце в Ананьи. Оставшись с понтификом наедине, Ногаре предстал перед ним в своем истинном обличье.

— Теперь ты знаешь, с кем связался, — усмехнулся он.

Папа без чувств упал на пол.

Вскоре Бонифация освободили, но его душевная рана была неизлечима, и месяц спустя он скончался. Его преемник Бенедикт XI попытался наладить отношения с Францией, но наотрез отказался отменить анафему, которой его предшественник предал Ногаре.

— Ваше величество, — однажды обратился советник к своему королю, — нам необходим… а если точнее, Франции необходим папа, демонстрирующий верность вам и вашей короне.

— Я полностью с вами согласен, — откликнулся Филипп, — но я не назначаю пап. Кроме того, не в моих силах заставить их исчезать, если они мне не по вкусу.

— Первое затруднение можно утрясти, а что касается второго… — Ногаре пожал плечами.

Несколько месяцев спустя Бенедикт скончался, и его сменил Бертран де Го, принявший имя Климента V, который пользовался поддержкой и доверием французской короны. Что касается Гийома де Ногаре, то он достиг вершины своей земной власти.

— Итак, Ногаре… — король очнулся от своих размышлений и нервно постучал хлыстом по столу. — Деньги, деньги, деньги… Что вы можете мне предложить?

— Я не сомневаюсь, сир, что вам отлично известно, кому во Франции принадлежат деньги… огромные деньги в золоте и владениях.

— Я понимаю, куда вы клоните, Ногаре, — раздраженно бросил король. — Тамплиеры. Все наши разговоры сводятся к ним…

Ногаре молча поклонился.

— …Но я не собираюсь, рискуя своим положением, обращаться к ним за помощью и усиливать их и без того огромное влияние. Этот проклятый Бонифаций… — Филипп уже дважды упомянул ненавистного ему папу. — Надо убедить де Го издать буллу, которая обязывала бы их платить налоги. — Король никогда не называл нынешнего обладателя престола Петра его папским именем. — Так что вам необходимо поскорее приступать к работе.

Фаворит короля сделал вид, что размышляет над предложением своего повелителя.

— Мы уже это обсуждали, ваше величество, — наконец заговорил он. — Боюсь, что это не выход. Папа Климент не сможет сделать этого, не посеяв в лоне Церкви глубоких раздоров. А это не в ваших интересах. Только представьте, сколько времени пройдет, прежде чем все вновь войдет в свое русло.

— Так предложите мне другое решение проблемы! — Филипп повысил голос. — И пусть оно окажется более успешным, чем чеканка новых монет или идея с Королем-воителем. Что за дурацкий титул!

Ногаре задумчиво коснулся верхней губы, пытаясь скрыть улыбку. Идея с монетами едва не стоила королю жизни. Филиппу пришло в голову, что их можно чеканить с меньшим содержанием золота, оставляя себе разницу. Монарха быстро разоблачили, и ему пришлось искать спасения от своих разгневанных подданных. И укрытие ему предоставили не кто иной, как… тамплиеры. Они обращались с королем подчеркнуто почтительно, и Филипп на собственном опыте убедился в великолепной организации и огромной власти ордена Храма.

История с титулом Короля-воителя произошла около двух лет назад. По совету ближайшего окружения (в которое входил и Ногаре) Филипп решил стать поборником и ревностным защитником христианства, собрав все рыцарские ордена (и, разумеется, их неисчислимые богатства) в новый единый орден рыцарей Иерусалима. Глава нового ордена (то есть, он сам) будет именоваться Rex Bellator, что означает Король-воитель, и этот титул королю Франции будет присвоен самим папой и в дальнейшем станет передаваться по наследству. Жак де Моле прибыл с острова Крит, чтобы предстать перед королем, вежливо его выслушать… и отказать ему в поддержке. Орден рыцарей-госпитальеров не стал даже утруждать себя любезностями.

Конец разногласиям Филипп положил, когда отправил в отставку министра, придумавшего этот смехотворный титул для главы нового ордена, и принялся ломать голову над новыми способами пополнения казны.

Ногаре сделал рукой жест, призванный убедить короля в том, что на этот раз не произойдет ничего подобного.

— Нет, нет, ваше величество. Мой план гораздо проще. И надежнее.

Глаза короля заинтересованно заблестели.

— Как вы, вероятно, знаете, тамплиеры не пользуются особой любовью народа, — продолжал Ногаре. — Они даже не скрывают своего так называемого интеллектуального превосходства. Это, а также их неприступность отнюдь не способствуют росту их популярности.

— Они совершенно невыносимы, — напыщенно кивнул монарх.

— Я уже не говорю об их несметных богатствах, об оккультном и эзотерическом характере их церемоний, — закончил свою обвинительную речь фаворит короля, не обратив ни малейшего внимания на слова собеседника.

— Разумеется, разумеется, — опять закивал Филипп. — Но куда вы клоните?

— Народ принимает все, что делается во славу Божью, разве не так? В итоге Церковь вынуждена действовать соответствующим образом. Ей просто ничего другого не остается.

— Ногаре, — король пристально смотрел в глаза своему фавориту, — я не люблю загадок. Попрошу вас говорить яснее.

— Простите, ваше величество. Я хочу сказать, что если вы объявите орден тамплиеров вне закона, вы тем самым достигнете двух целей: раз и навсегда покончите с этими гордецами и выскочками, а также… — Ногаре немного помолчал, — добьетесь того, что все их богатства отойдут короне.

Филипп постукивал хлыстом по ладони, и вдруг замер, занеся хлыст для очередного удара. Он медленно откинулся на спинку кресла.

— Ногаре, вы понимаете, что говорите? Объявить их вне закона? На каком основании?

— По обвинению в ереси, сир. Их нетрудно обвинить в бесовских ритуалах, идолопоклонничестве, противоестественных действиях на церемониях посвящения… Уверен, им можно предъявить и тысячу других обвинений.

Филипп бросил хлыст на стол, сделав вид, что ничто не способно нарушить стремительный ход его мыслей, перевел взгляд на собеседника и впился в него своими широко раскрытыми синими глазами.

— Я вижу, Ногаре, что эта мысль для вас не нова. Я отлично знаю вашу скрупулезность и нисколько не сомневаюсь в том, что у вас уже и план разработан.

Королевский фаворит ограничился легкой улыбкой.

Филипп молчал, поглаживая верхнюю губу. Ногаре не составляло труда догадаться, какое направление приняли его размышления.

— Ну хорошо, — наконец произнес король, — пожалуй, это осуществимо. Мне также совершенно ясно, что я должен остаться в стороне. Если что-то пойдет не так, то вся ответственность ляжет на вас. — Он произнес это мягко, но в его последних словах явственно прозвучала угроза. — Однако, в случае успеха я обещаю вам славу и величие.

— Мне не нужно большей награды, чем возможность служить вам и Франции, сир. Но мне для этого кое-что потребуется.

— Что вам нужно?

— Право распоряжаться королевской печатью. Это позволит мне действовать, не привлекая к вам внимание.

Филипп снова погрузился в молчание. Он слегка наморщил лоб и оценивающе посмотрел на Ногаре, сохранявшего совершенно невозмутимый вид. Наконец король перевел взгляд на свою правую руку и быстрым движением сорвал с пальца тяжелый золотой перстень с аметистом, на котором был высечен королевский герб.

— Возьмите, — произнес он, протягивая перстень Ногаре. — И пусть это кольцо послужит подтверждением моего решения назначить вас хранителем королевской печати. Я распоряжусь о том, чтобы все было сделано официально и надлежащим образом.

Гийом де Ногаре склонил голову и протянул к перстню руку. Король не заметил, что его глаза вспыхнули безумным торжеством.

— Каковы ваши планы относительно де Моле? — поинтересовался монарх, когда его фаворит поклонился и хотел уже удалиться. — Не забывайте, что великий магистр только что стал крестным одного из моих сыновей.

В ответ Ногаре лишь холодно улыбнулся.

— Ваше величество — охотник, следовательно, знаете, что прежде чем предъявить публике трофей, жертву необходимо обезглавить.

20

Лион и Реймс, 1314 год

Тяжелые ворота Лиона захлопнулись за спиной Ногаре, впустив в город его карету. Сидящий на козлах начальник личной гвардии Ногаре предъявил часовым его верительные грамоты, и те немедленно пропустили их, не проявив ни малейшего интереса к тому, кто на самом деле находится в экипаже. На улицах города было темно, хотя в безоблачном небе ярко сияла полная луна. Экипаж остановился на небольшой площади перед церковью тамплиеров, но несколько поодаль. Присутствие возле церкви экипажа без опознавательных знаков среди ночи могло привлечь нежелательное внимание.

Ногаре, его секретарь Роже и начальник гвардии Пьер пешком преодолели оставшееся до церкви расстояние, стараясь держаться в тени зданий. Как Перигор и его помощник, побывавшие здесь несколькими днями раньше, они несли с собой веревки, факелы и ломы.

Когда же из темноты возникла темная громада церкви, Ногаре замер на месте. В лунном свете величественное строение выглядело поистине фантасмагорическим. Ногаре отчетливо видел все его детали — от высокой звонницы до странного восьмиугольного нефа. Было в этом зрелище нечто зловещее, и это не укрылось от внимания Ногаре. Рядом с ним замер в молчании Роже. Широко открытыми глазами он, не мигая, смотрел на церковь. И только Пьер не почувствовал ничего. Он с недовольным видом переминался с ноги на ногу, ожидая, когда его господин изволит продолжить путь.

Ногаре толкнул калитку в каменной стене, и она издала протяжный жалобный стон, от которого у Роже по спине пробежал холодок. Ногаре зашагал между могил, следуя полученным указаниям. Поиски не заняли много времени: в центре маленького кладбища возвышалась гробница Жильбера де Перигора, выделявшаяся среди других захоронений более светлым цветом камня. Залитый ярким лунным светом склеп, казалось, испускал призрачное сияние. На надгробной плите отчетливо выделялись очертания лежащей фигуры: она словно оберегала сны покоившегося под камнем рыцаря.

Гийом де Ногаре сделал своим спутникам знак и взял лом. Между массивным надгробием и основанием гробницы он увидел следы, оставленные Арманом де Перигором, несколько дней назад вскрывавшим могилу. Фаворит Филиппа IV приставил лом к одной из зарубок и навалился на него всем телом. Плита приподнялась достаточно для того, чтобы Пьер смог продеть в образовавшуюся щель веревку

Наконец им удалось протянуть веревки под плитой с двух сторон. Роже и Ногаре тащили за веревки у изголовья, а Пьер — с противоположной стороны. Тяжелая плита, поначалу неподатливая, вдруг заскользила с удивительной легкостью.

Ногаре первым выпустил веревку и бросился к могиле, тревожно вглядываясь в яму Роже, напротив, сделал шаг назад, хотя также не отводил глаз от склепа. А Пьер не двинулся с места и с невозмутимым видом продолжал держать в руках конец веревки.

— Вам понадобится свет, милорд? — поинтересовался он.

Ногаре отмахнулся, всматриваясь в глубину склепа. Свет луны проникал в могилу наискось, освещая голову пугающего своей неподвижностью рыцаря. Ногаре окинул холодным взглядом лишенный плоти череп, в упор смотревший на него пустыми глазницами, и уставился на доспехи мертвеца. Сложенные на животе руки рыцаря в перчатках сжимали нечто, напоминающее кубок, держа его за ножку в вертикальном положении. Кубок скрывал полумрак, но Ногаре не сомневался — в нем лежит то, за чем они сюда прибыли. Он ощущал близость этого предмета и даже различал его очертания. Предмет был чернее окружавшей его тьмы.

Ногаре двинулся вдоль могилы к сосуду с его содержимым. Он остановился — его глаза уже привыкли к темноте — и с любопытством присмотрелся к предмету своих поисков. Что-то его тревожило, и он никак не мог понять причину этого беспокойства. Он видел широкий кубок в форме правильной полусферы, внутри которого вибрировал и как будто жил своей собственной жизнью черный фрагмент; он отчетливо выделялся на черном фоне, и Ногаре воспринимал его всеми своими органами чувств. Его губы раздвинулись в холодной усмешке, а рука медленно потянулась к кубку.

Пьер не смотрел в сторону могилы, а озирался по сторонам, поэтому только Роже стал свидетелем того, что произошло далее, и, если бы отступил от своего решения хранить молчание, мог бы описать увиденное.

Едва рука Ногаре опустилась в могилу, оттуда вырвался луч ярчайшего белого света. Должно быть, рука королевского фаворита вспыхнула, потому что на глазах у остолбеневшего от ужаса Роже огонь перекинулся на все тело. Несколько мгновений фигура Гийома де Ногаре была объята пламенем из вспыхнувшего в гробнице света.

Эта внезапная вспышка привлекла внимание Пьера, но он увидел лишь последние отблески, погасшие в то же мгновение, как его господин рухнул на землю, словно сраженный молнией. Он в два прыжка очутился возле пострадавшего и на какое-то мгновение решил, что распростертый на краю усыпальницы человек уже отправился к праотцам, но приподняв тело Ногаре с земли, увидел устремленный на него взгляд. В лице начальника не было ни кровинки, на Пьера смотрели странные оранжевого цвета глаза с миндалевидными зрачками. Затем раздался хриплый, едва слышный шепот Ногаре:

— Закройте гробницу. Быстро… И уходим отсюда.

Когда Пьер приподнялся, чтобы выполнить распоряжение, он заглянул в могилу: там так же лежало частично освещенное луной тело, руки покойника сжимали кубок, мерцавший сиянием, жертвой которого пал Гийом де Ногаре. Пьер изумленно наблюдал за тем, как затухает вылетевшая из недр кубка неукротимая энергия и разглядел внутри кубка странный черный предмет, отчетливо выделяющийся даже на фоне окружающих его теней. Предмет имел форму круга, от которого в сторону отходила дуга.

Несколько мгновений спустя начальник гвардии Ногаре взглянул на то, что некогда было лицом рыцаря-тамплиера. Он был готов поклясться, что голые десны покойника изогнулись в зловещей ухмылке. Впрочем, он поспешил заверить себя, что это совершенно невозможно, а значит, ему все почудилось. Махнув рукой окаменевшему от ужаса Роже, Пьер опять склонился над своим господином.

Дверь отворилась, и Арман де Перигор зажмурился — лучи полуденного солнца, которого он был лишен столько дней, ударили узнику в глаза. Юноша качнулся, чуть было не потеряв равновесия, но железная рука тюремщика удержала его от падения.

— Теперь вы свободны, — пробормотал он невнятно. — Надеюсь, мы больше никогда не увидимся.

Он легонько подтолкнул Армана, прислонил его к стене тюрьмы снаружи, а сам скрылся за дверью и запер ее на замок.

Алхимик вновь открыл глаза, позволяя своей душе наполниться светом, который он уже не надеялся когда-либо увидеть. Его тело отреагировало на тепло, и кровь быстрее побежала по венам, причиняя боль занемевшим от пыток и холода членам.

Незадолго до этого его вывели из камеры и покормили жидкой кашей, но желудок ее немедленно отверг. Сидя за грубо сколоченным столом с деревянной ложкой в руке, он прислушивался к словам начальника тюрьмы. Тот был немногословен.

— Арман де Перигор, вы получаете свободу. Человека, который вас сюда доставил, больше нет, а я против вас ничего не имею. Возвращайтесь домой.

А вот его тюремщик, тот самый, который двумя днями ранее снабдил его бумагой и пером, оказался более красноречив.

— Министр Ногаре умер. Я не знаю, чем вы ему не угодили, да меня это и не интересует. Не сомневаюсь, что вас его смерть только обрадует, а что касается меня, то я не собираюсь его оплакивать. Я видел слишком много такого, что предпочел бы забыть… — Он немного помолчал и, понизив голос, продолжал: — Говорят, что его конец был ужасен. За один день он утратил свой облик, как будто был одержим дьяволом. — Тюремщик перекрестился. — Те, кто был рядом с ним, рассказывают, что он умер, испуская ужасающие вопли, и клянутся, что видели, как душа покинула его тело. — Он опасливо огляделся по сторонам и зашептал: — Говорят, его настигло проклятие Жака де Моле, ну, того тамплиера, которого сожгли на костре.

Больше тюремщик не сказал ни слова. Когда Арман, будучи не в силах продолжать трапезу, положил ложку на стол, он помог ему подняться и вывел из тюрьмы. Теперь юноша остался один.

Он обвел взглядом здания вокруг и поднял глаза к безоблачному ярко-синему небу. Сделав усилие, Арман сказал себе, что он действительно свободен, что ему вернули свет и воздух и что его по-прежнему ждет его маленькая лаборатория. От этих мыслей по всему телу разлилось приятное тепло. Но вот его мысли вернулись к Гийому де Ногаре, и юноша понял, что тюремщик ошибался. Королевский фаворит не был одержим дьяволом, он был его воплощением либо одним из его приспешников. Если верить тюремщику, на этот раз он потерпел поражение, видимо, столкнулся с силами, превосходящими его собственные.

Он мысленно перенесся в Лион, в маленькую церквушку тамплиеров, к могиле Жильбера де Перигора. Ногаре сказал ему, что знает, где найти этот предмет, и его дьявольские глаза торжествующе заблестели. Однако теперь, выйдя на свободу, Арман был уверен: черный предмет по-прежнему находится там, где он его оставил. Несколько дней назад, когда он вложил кубок с его содержимым в руки своего предка, юноше почудилось, что пальцы покойного сомкнулись на ножке сосуда, принадлежавшего ему при жизни и наконец вернувшегося к нему в могилу. И тогда Арман понял, что кубок будет лучшим хранителем для этого странного предмета, во всяком случае, до тех пор, пока наверху не решат, что пришло время его оттуда извлечь.

Сделав усилие, он оттолкнулся от стены и замер, покачиваясь и преодолевая головокружение и терзающую его тело боль. Затем он тронулся с места, медленно волоча правую ногу, но решительно и не оглядываясь.

21

Париж, 2000 год

Николь отстранилась от Жана. Поцелуй был неожиданным для обоих. Опять была суббота, и архитектор привез Николь в Розуа-ан-Бри, к ограде маленькой фермы ее родителей, где девушка планировала остаться на ночь. Был второй час ночи, вокруг царила тишина, но в окнах первого этажа она заметила свет. Мама никогда не ложилась, не дождавшись приезда дочери. Вот и теперь она не спала, хотя отец наверняка смотрел уже десятый сон.

Они с Жаном провели вместе вечер, затем он пригласил ее на ужин. Позавтракала она тоже в столице, когда встречалась с университетскими подругами, а затем отправилась на свидание с архитектором. Молодые люди улыбнулись друг другу при встрече и, не говоря ни слова, взялись за руки и отправились бродить по городу. Их встречала дивная весна, которой, казалось, не будет конца. Они ели мороженое и смеялись, как дети, а потом забрели в кино. Ужин в романтическом итальянском ресторанчике увенчал чудесный день, который, если бы это зависело от них, никогда не закончился бы.

— Спасибо, Жан, — голос Николь дрогнул, выдавая ее волнение. — Ты подарил мне незабываемый день.

— Надеюсь, у нас будет много таких дней, — улыбнулся в ответ архитектор. — Ты не забыла, что завтра я заеду за тобой в четыре часа? Надеюсь, что к этому времени ты разберешься с тайной египетской таблички.

— Боюсь, тебе придется подождать как минимум до понедельника, — рассмеялась Николь. — Смею тебя уверить, что я не собираюсь завтра заскакивать в Лувр, чтобы взглянуть на планы гробниц.

— Ну что ж, быть может, решение принесет сегодняшняя ночь? Для этого необходимо, чтобы в твоем сне появились детали.

— Я бы предпочла никогда его больше не видеть, Жан. — Девушка наморщила лоб. — Я тебе говорила, что в этом сне есть что-то очень странное и неприятное. Он слишком навязчив и слишком реален. Но его детали от меня ускользают. И так постоянно…

— Прости, Николь, за глупость. — Жан скорчил гримасу, и Николь невольно улыбнулась. — Вместо снов о гробницах и мумиях я предлагаю посмотреть сон с моим участием. Как тебе такая идея?

— Принимаю, но при условии, что ты не явишься мне в облике фараона.

— Договорились. А можно у меня будут ангельская внешность и крылья?

— Даже не знаю. Мне кажется, ангелы — это так скучно.

Теперь настала очередь Жана хохотать над шуткой подруги.

Отсмеявшись, он стал с серьезным видом всматриваться в лицо Николь, слабо освещенное светом фонаря у входной двери. Потом осторожно взял ее за подбородок и привлек к себе…

Накануне утром Жан и Николь приехали в Париж вместе. Дороги были запружены автомобилями, впрочем, как всегда по пятницам, но их это нисколько не волновало. Они говорили, казалось, обо всем на свете, хотя в основном разговор касался их двоих. Жан признался девушке, что его истинной страстью всегда была живопись и он чуть было не поступил в Школу изящных искусств. Но традиция взяла верх (его дедушка тоже был архитектором), и юноша пошел по стопам предков.

— У тебя ещё будет возможность познакомиться с моим отцом, — смеясь, говорил Жан. — А он человек с характером. Если бы я отказался заниматься архитектурой, он закатил бы мне жуткий скандал, хотя, скорее всего, все-таки пошел бы на мировую. В глубине души он добряк, но от всех это скрывает, — Жан опять улыбнулся. — Но сейчас меня все устраивает, — опередил он вопрос Николь, — потому что архитектура позволяет мне реализовать и художественные наклонности. Однако я не оставляю мысли о живописи и уверен, что когда-нибудь смогу посвятить себя ей без остатка. — Он улыбнулся, и на его щеках опять появились ямочки, которые так нравились Николь. — Честно говоря, я рассчитываю заняться этим в Сен-Жермене, когда тиран будет хоть ненадолго оставлять меня в покое. Но на самом деле отца радует то, что я пишу картины. Если ты пообещаешь восхищаться моими шедеврами, я, пожалуй, их тебе покажу.

И тогда Николь поведала Жану о своем детстве, о родителях и ферме, на которой она выросла. А когда они подъезжали к музею, она рассказала ему о преследующих ее снах.

— Вначале была смерть Рене Мартина. Я видела его тело во всех жутких подробностях, они были так реальны… — Вспомнив об этом, Николь не смогла сдержать дрожь. — А потом мне начала сниться древнеегипетская керамическая табличка. Я разглядывала ее в твердой уверенности, что на ней зашифровано тайное послание, которое мне предстоит разгадать.

— Но ведь это нормально. Ты ведь все равно не успокоишься, пока ее не расшифруешь.

— Нет-нет, Жан. Когда мне начал сниться этот сон, я еще ничего не знала о табличке, о которой ты сейчас говоришь. Разумеется, я знала, что в коллекции Гарнье будут таблички, но этого недостаточно, чтобы вызвать подобные сны.

— Значит, это были пророческие сны, — молодой человек улыбнулся, глядя на собеседницу.

Николь пропустила его замечание мимо ушей.

— И еще мне снился черный предмет в форме девятки… или шестерки. Это видение преследовало меня даже днем. Не знаю почему, но я видела в нем что-то зловещее, хотя при этом меня к нему влекло. А теперь я вижу его в каком-то зале с колоннами, и, в отличие от сна с Рене Мартином, я пытаюсь разглядеть детали, но они от меня ускользают.

— Зал с колоннами… А что, если это гробница, изображенная на табличке?

— Действительно. — Теперь улыбнулась и Николь. — Связь налицо. Да и сон начал мне сниться после того, как я взялась разгадывать текст на табличке. Чего я не понимаю, так это что там делает черный предмет. Мне кажется, он меня зовет…

Позднее, уже в музее, Николь полистала книги по египетской архитектуре, однако вскоре была вынуждена прервать поиски — директор вызвал ее к себе в кабинет, чтобы услышать подробный рассказ о прибывших в музей экспонатах из коллекции Гарнье.

— В понедельник у нас собрание руководителей отделов, и мне хотелось бы представить на нем эту коллекцию. Боюсь, мадемуазель Паскаль, что я прошу от вас слишком много, но я был бы очень вам благодарен, если бы вы предоставили мне соответствующие материалы уже сегодня.

Николь взялась за работу, и хотя ей удалось справиться с заданием раньше, чем она ожидала, окончательный список экспонатов был готов лишь к четырем часам. Она вручила его Сюзанне, которой осталось лишь перепечатать его набело. Браться за книги по архитектуре было уже поздно, к тому же во время инвентаризации Николь обратила внимание на некоторые детали, которые хотела занести в свой личный архив, пока они не забылись. Да и какого черта! Она не собирается в пятницу вечером упорствовать в поисках того, чего, вполне возможно, и не существует, и покидать музей при свете фонарей на парижских улицах.

Выйдя из музея, она на пригородном поезде вернулась в Сен-Жермен. Жан остался на ночь в столице, потому что в субботу утром ему предстояло работать. Когда Николь добралась домой, солнце висело над горизонтом еще очень высоко, и девушка с книгой направилась в сад. Впрочем, вскоре она закрыла книгу и задумалась. Она думала о том, как ей повезло поселиться в этом доме, думала о Жане и о Татьяне Барбье. Как странно, что от хозяйки до сих пор нет новостей. Она ни разу не позвонила.

Николь вошла в дом, когда начало смеркаться. Лучи заката пробивались сквозь занавески, окрашивая гостиную в мягкий розоватый цвет. Девушка остановилась и обвела взглядом маленький столик в викторианском стиле, накрытое кружевной накидкой кресло мадам Барбье, граммофон у стены… Ей казалось, что она видит интерьер из давно ушедших времен. Необычное освещение усиливало это впечатление, и Николь долго не могла сойти с места. Она почти не обратила внимания на то, что стоило ей переступить порог, как ощущение сдавливающего ее голову обруча вернулось.

Временами ей чудилось, что она видит мадам Барбье. Татьяна в своих странных фиолетовых туфлях сидела в кресле, сложив на коленях руки, прикрытые белыми манжетами и, как всегда улыбаясь, смотрела на Николь. Девушка невольно улыбнулась в ответ, как вдруг видение стало настолько реальным, что ей пришлось закрыть глаза. Когда она их открыла, мадам Барбье исчезла, но в воздухе витал ее аромат. Николь готова была поклясться, что воздух наполнил запах засушенных цветов из любимых духов Татьяны.

Взволнованная неожиданным видением Николь направилась на кухню, чтобы приготовить себе что-нибудь на ужин. Было ли это вызвано воспоминаниями о мадам Барбье, но проходя мимо ведущей в подвал лестницы, она вдруг вспомнила о запертой двери и о комнате, которой ни разу не видела.

«Туда я сложила всякое старье… и еще книги и вещи сына». Девушка вспомнила слова хозяйки дома так отчетливо, словно их вновь произнесли у нее над ухом. С тех пор как Николь осмотрела дом с мадам Барбье, она больше не вспоминала об этой комнате и ни разу не видела, чтобы туда спускалась сама Татьяна.

Николь знала, что в шкафчике в кладовой висит небольшая связка ключей, а значит, один из них вполне мог подойти к замку запертого чулана. Комната мадам Барбье была заперта на замок, и Мари редко пользовалась этими ключами.

Взяв связку, она тут же узнала ключи от входной двери, от калитки и от своей квартиры. Назначение еще четырех ключей было ей неизвестно.

Со связкой ключей в руке Николь спустилась по ведущей в подвал лестнице. На стене она увидела выключатель и нажала на его клавишу. Под потолком тут же загорелась тусклая лампочка, осветив выходящие на площадку две двери — в котельную и в чулан. Девушка нажала на ручку двери в чулан и убедилась, что та действительно заперта. Она попыталась отпереть ее имеющимися ключами, но ни один из них не подошел. Впрочем, второй ключ вошел в замок, хотя повернуть его Николь не смогла. Она повторила попытку, и на этот раз ключ немного повернулся вперед, а затем назад. Вдруг раздался громкий щелчок и замок уступил под нажимом.

Девушка почувствовала себя незваной гостьей, которая вторглась на запретную территорию. К тому же она была убеждена, что, хотя дверь и открылась, на самом деле ключ был вовсе не от нее. Ее охватила паника. Что, если потом она не сумеет запереть замок и все узнают о ее бестактности.

Она сделала глубокий вдох и с отчаянно бьющимся сердцем нажала на ручку и толкнула дверь. В комнате было темно,

потому что свет от лампочки на площадке освещал лишь порог комнаты. Зато Николь отчетливо почувствовала царящий в этой комнате холод. Стоило ей отворить дверь, как холод окружил ее плотной стеной. Ей показалось, что она попала в какой-то ледяной воздушный поток, неуместный в этот теплый вечер в конце весны. От удивления Николь даже покачнулась и обхватила себя руками за плечи в тщетной попытке согреться.

— Черт возьми, в этом доме можно было бы обойтись без холодильника! — Она и сама не заметила, что произнесла это вслух, и вздрогнула от звука собственного голоса.

Девушка посмеялась над своими страхами и, немного успокоившись, ощупала стены у двери в поисках выключателя. Ощущение холода не ослабевало, он обволакивал девушку, словно она оказалась в объятиях какого-то ледяного существа. Впрочем, в воздухе не было ни следа сырости или того особого запаха, который всегда образуется в долго закрытых помещениях и который она ожидала тут почувствовать. В это мгновение ей больше всего захотелось выскочить из комнаты, захлопнуть за собой дверь и навсегда забыть о собственном любопытстве. Но все же она предприняла еще одну попытку обнаружить источник света. Наконец слева от двери ее пальцы нащупали нечто, похожее на выключатель, на несколько мгновений замерли, словно ожидали распоряжения своей хозяйки, и нажали на клавишу.

Это было именно то, на что она рассчитывала, но вспыхнувший свет все же испугал ее. По центру с потолка свисала лампочка средней мощности, вполне достаточной для освещения этого небольшого помещения.

Николь изумленно окинула взглядом комнату и приоткрыла рот от удивления. Она не увидела ничего. Комната была абсолютно пуста. Лишь у стены справа стояла вешалка с четырьмя расположенными по кругу крючками. На ней висела зеленая фетровая шляпа, напоминающая тирольский головной убор. В этой пустой комнате шляпа производила странное впечатление воплощенной идеи какого-то безумного декоратора. Николь подошла к вешалке и кончиками пальцев коснулась шляпы. Она была новой, и на ней не было ни единой пылинки.

Николь еще раз осмотрела пол, стены… Как и все в этом доме, они были безукоризненно чистыми. Казалось, все это прибыло сюда из другого измерения, и поэтому ничто из окружающего мира не было способно проникнуть за эти стены и что-либо здесь загрязнить. Внезапно девушка испытала жгучее желание развернуться и прижаться спиной к стене. Ощущение, что за ней кто-то наблюдает, было настолько острым, что она физически почувствовала на своей шее чей-то тяжелый взгляд. Разумеется, обернувшись, она никого не обнаружила у себя за спиной. Пустая комната и полуприкрытая дверь — вот и все, что увидели ее глаза.

«Успокойся, кроме тебя, в доме никого нет», — сказала она себе, хотя ее сердце испуганно колотилось, а по спине пробежал озноб. И пусть ее глаза ничего не увидели; не отпускало ощущение, что кто-то… или что-то… находится совсем рядом.

Вначале медленно, а затем бегом она преодолела расстояние, отделяющее ее от входа, выключила свет и почти в то же мгновение выскочила за дверь и захлопнула ее за собой. Тусклое освещение на площадке показалось ей уютным и приветливым. Она с удивлением отметила, что больше не ощущает холода, который словно остался внутри странной комнаты.

Дрожащими руками Николь взялась за торчащий из замка ключ. На этот раз он повиновался ей с первой же попытки. Услышав знакомый щелчок, девушка испытала безмерное облегчение. Видимо, то, что ее так напугало, — что бы это ни было на самом деле, пусть даже ее собственное воображение, — осталось внутри.

Она прислонилась к стене, глубоко вздохнула и на мгновение закрыла глаза. Затем она начала медленно подниматься по лестнице.

Когда настало время ложиться спать, ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы выключить свет. Хотя рассудок говорил ей, что всему, что с ней произошло, можно найти объяснение, она не могла забыть пережитых ощущений. А больше всего ее беспокоило то, что комната в подвале оказалась абсолютно пустой. Этого просто не могло быть. «Туда я сложила всякое старье… и еще книги и вещи сына», — опять услышала она.

Наверное, Татьяна решила сдать все это на мебельный склад. Но зачем? И прежде всего, когда? Николь отлично помнила, что эти слова мадам Барбье произнесла в тот день, когда она переехала в свою новую квартиру. Была суббота, а через два дня хозяйка уехала. Значит, она это сделала в воскресенье, когда Николь ездила к родителям. А может, и позже. Как бы то ни было, Николь в это время просто не было дома.

Добравшись до кухни, она приготовила себе ужин, села за стол, но обнаружила, что не хочет есть. Все это было… так странно. Ее затылок немел от того, что на нее кто-то смотрит. Она поднялась к себе, заперла на ключ дверь квартиры и на задвижку дверь спальни. Ей все еще было очень страшно.

И лишь много позже, когда Николь уже лежала в постели и в открытое окно смотрела на усеянное звездами небо, она почувствовала, что успокаивается. Наконец девушка уснула. Засыпая, она решила, что завтра поговорит с Мари. Быть может, домработница сможет ей что-то объяснить…

В эту ночь ей опять приснился зал с колоннами. Она ощутила тот же холод, который окружил ее в чулане, и на какое-то мгновение оба помещения соединились в ее сознании. Как и в предыдущих снах, детали оставались нечеткими. Лишь черный предмет по-прежнему был там. Он парил перед ней, неподвластный силе земного притяжения, и ее рука сама к нему тянулась. Николь чувствовала, что должна взять его и унести с собой; что-то нашептывало ей, что «это» уже очень давно ее ожидает.

Она проснулась, ощущая безмерную усталость и еще долго, свернувшись клубочком, лежала в постели, прежде чем, собравшись с силами, взглянула на часы. Было почти одиннадцать, и ее удивило то, что она так долго спала, но ни мозг, ни тело не успели отдохнуть. Нужно было торопиться, ведь сегодня она пообещала родителям провести на ферме целый день. Сделав над собой усилие, она села в постели. И тут же, сидя на кровати и нащупывая ногами подаренные мамой тапочки, она расплакалась.

Николь плакала тихо, почти бесшумно. Слезы словно лились из глубины ее души, и, казалось, никогда не прекратятся. Николь даже не закрыла руками лицо, и слезы беспрепятственно текли по щекам. Ей было отчаянно жаль себя. Она ненавидела преследующие ее бесконтрольные сны и видения. Она уже жалела о своем полном одиночестве, к которому так стремилась.

Как никогда остро Николь ощутила потребность в поддержке, на которую способны только самые близкие люди. В этот момент ей захотелось снова стать маленькой девочкой и уткнуться лицом в мамину шею, чувствуя защиту ее теплых рук…

Продолжая плакать, она сунула ноги в шлепанцы и поплелась в ванную. Небо за окном впервые за много дней было затянуто тучами.

22

22 Париж, 2000 год

— Все идет по плану. Мозг женщины очень податлив, через несколько дней она будет в нашей власти.

— Мы можем быть уверены в том, что она выполнит наши приказания?

— Да. Пока она спала, мы проделали некоторые опыты и практически не встретили сопротивления.

— Бодрствующее и спящее сознание — это не одно и то же.

— Конечно, и все же мы уверены, что проблем не будет. Мы сможем в этом убедиться, когда начнем внушать ей приказы в состоянии бодрствования. Музей — отличное место для подобных опытов.

— Да… — его губы улыбались, хотя желтые глаза оставались бесстрастными. — Ее аура уже не отличается от аур обычных людей. Кроме того, она очень умна, и это облегчает нашу задачу.

— Она пережила небольшой нервный срыв. Ее беспокоят видения и сны, которые мы посылаем. Ей кажется, что они ее преследуют.

— И что же?

— Небольшой отдых. А потом мы внушим ей мысль о том, что все эти видения — полная чепуха. Тогда они будут вызывать у нее досаду, а не страх.

— Действуйте осторожно. Человеческий мозг очень слаб. Мы не имеем права на ошибку.

23

Париж, 2000 год

В понедельник, около половины одиннадцатого утра, Николь наконец-то смогла вернуться к книгам по архитектуре, которые начала изучать в прошлую пятницу. Она улыбалась, устраиваясь за столом у лампы в стиле ар-деко. Несколько мгновений ее мысли были заняты исключительно Жаном Массардом и проведенным с ним вчерашним вечером.

Вскоре после завтрака молодой архитектор заехал за ней на ферму в Розуа-ан-Бри. Николь познакомила его с родителями, а потом украдкой наблюдала, как Жан ухаживает за мадам Паскаль, и улыбалась. «Теперь я понимаю, почему у вас такая красивая дочь!» — говорил молодой человек. Прощаясь, Николь поцеловала маму в щеку, и та прошептала ей на ухо:

— Он просто замечательный!

— Ты профессиональный ухажер, — сообщила Жану Николь, когда они ехали в машине, и напустила на себя мрачный вид, хотя блеск ее глаз опровергал серьезность обвинения.

— Ты имеешь в виду свою маму? Но она и в самом деле очень красивая, — он с улыбкой покосился на Николь. — К сожалению, она уже замужем… Хотя ее дочь, насколько мне известно, еще свободна.

Они целый день колесили по проселочным дорогам. Жан откинул верх автомобиля, они ехали медленно, и теплый весенний ветер ласкал их лица. Время от времени они останавливались, любовались необыкновенной красоты пейзажами и снова трогались в путь.

Уже на подъезде к Сен-Жермен-ан-Ле Жан и Николь устроили пикник на берегу Сены. Они сидели на траве, наблюдали за тем, как клонится к закату солнце, а вернувшись в машину, уже почти не разговаривали. Оба чувствовали то, что должно с ними произойти: их тела томились желанием. Это назревало несколько дней, но сегодня обрело отчетливую и определенную форму. На протяжении всего дня оно нарастало и теперь стало очевидным для обоих. Любой взгляд или прикосновение вызывали сладостное и почти болезненное томление. Выйдя из машины, Жан внимательно посмотрел на Николь.

— Я думаю, тебе пора взглянуть на мой дом, — произнес он.

На столе перед Николь лежала книга по египетским гробницам, и девушка смотрела в нее невидящим взглядом. Перед ее глазами проплывали эпизоды минувшей ночи, заслоняя строки и чертежи. Сделав над собой усилие, Николь собралась и вернулась к работе.

Ее докторская диссертация была посвящена эволюции форм погребения в Древнем Египте, поэтому она отлично знала всю библиографию по данной теме. Она предполагала, что чертеж на табличке соответствует одной из гробниц в Долине царей, но если ее предположение ошибочно, то шансов на успех практически нет. Единственная надежда оставалась на то, что ей удастся обнаружить комнату с похожими характеристиками в каком-либо близлежащем храме.

На рисунке были изображены два отверстия, расположенные друг напротив друга, которые, без сомнения, обозначали два входа в помещение. Вход в верхней части таблички был шире нижнего, хотя его нанесли более тонкими штрихами. Николь подумала: а что, если речь идет не о входе, а о проходе между смежными залами. От этой мысли у нее даже мурашки по коже побежали, потому что она вспомнила, что начиная с XIX династии так называемую «погребальную камеру» в гробницах фараонов стали делать двойной.

В первой царской гробнице фиванского некрополя, где была погребена царица Хатшепсут, зал для саркофага имел форму прямоугольника. Со временем конструкция гробниц изменялась, а с ней — и форма погребальной камеры, которая теперь обрела форму овала. Позднее ее вновь стали делать прямоугольной, а начиная с Сети I — расширили и разделили на два зала: верхний зал укрепляли колоннами, а второй располагали на уровень ниже; во второй зал, где собственно покоился саркофаг, из первого вели ступени.

— Это невероятно… — пробормотала Николь, быстро листая страницы книги, и ее сердце учащенно забилось.

В книге было подробнейшее описание гробницы Сети I — самой глубокой из всех захоронений, обнаруженных в Долине царей. Николь быстро нашла нужную главу и взволнованно принялась за поиски чертежа.

Вот он! Рисунок бросился ей в глаза, как будто его увеличили в несколько раз и кроме него на странице ничего не было. Длинный тоннель уводил глубоко под землю, в дальнем конце находилась состоящая из двух залов погребальная камера. Были на чертеже и ступени, ведущие из верхнего зала в нижний. А изображение верхнего зала с шестью прямоугольными колоннами являлось точной копией чертежа на табличке!

Николь, пошарив в ящике стола, извлекла листок с фотографией таблички, сделанной в отделе реставрации. Дрожащими руками она положила листок на раскрытую книгу, поверх плана гробницы.

Она чуть не вскрикнула от волнения. Совпадало не только расположение колонн, но даже относительные размеры изображенных на рисунках комнат. Девушка закрыла глаза, пытаясь осмыслить факт того, что тридцать три века назад кто-то с удивительной точностью изобразил на керамической табличке верхнюю часть погребальной камеры гробницы фараона Сети I. Это подтверждало ее предположение о том, что автором текста и рисунка был один из обитателей города мастеров, а скорее всего, начальник, который имел доступ к тому, что представляло собой один из наиболее тщательно охраняемых секретов.

Не открывая глаз, она попыталась представить себе человека, выполнившего и этот рисунок, и эту надпись. Как вдруг перед ее мысленным взором возник одетый на древнеегипетский манер мужчина средних лет с ярко выраженными египетскими чертами, смуглый, черноволосый и очень привлекательный. Он склонился над керамической табличкой, взял в руки тонкую кисточку и начал писать. Работал он старательно, полностью погрузившись в свое занятие. Видение было таким ярким, что Николь ощутила даже жаркий воздух Египта на своей коже и услышала шорох движущейся по камню кисточки. Внезапно мужчина поднял голову и встретился взглядом с Николь. У него были темные глаза, в которых светились ум и благородство, и ей показалось, что этот взгляд проник ей в самую душу…

Подавив возглас удивления, девушка открыла глаза. Видение было таким реальным, словно перед ней появился живой человек. Облик этого мужчины до сих пор стоял у нее перед глазами. Черные блестящие волосы падали ему на плечи, обрамляя гладко выбритое смуглое мужественное лицо с орлиным носом. Он. пристально смотрел на Николь, будто хотел ей что-то сообщить…

Николь невольно сравнила реалистичность этого образа со снами, в которых она видела распростертое на полу бездыханное тело Рене Мартина, а также с видениями, теми, что начали преследовать ее вскоре после этого — со странным черным предметом с матовой поверхностью, одновременно манящим и ускользающим.

Она встряхнула головой, прогоняя эти мысли, и вернулась к размышлениям над планом гробницы Сети I. От волнения ее щеки разрумянились, а отпущенное на волю воображение уже неслось во весь опор.

Николь потянулась к другой книге и заметила, что ее руки дрожат. Книга была посвящена монументам, возведенным на западном берегу на склоне горы Фивы, и содержала множество фотографий захоронений в Долине царей. Работая над докторской диссертацией, она много раз обращалась к этой книге. На обложке были указаны имена ее авторов — Эмерик Лоргериль и Пьер де Лайне. Она задержала взгляд на имени своего шефа и память услужливо предложила ей его властный и благородный облик. Мелькнула мысль, что все это происходит с ней только потому, что этот человек решил именно ей, Николь Паскаль, поручить работу с коллекцией Гарнье.

Том был увесистый, и Николь довольно долго листала книгу, пока не добралась до раздела, посвященного гробницам XIX династии. Захоронению Сети было уделено особое внимание, поскольку этот фараон был первым представителем своей династии. Кроме того, его гробница считалась одной из самых важных в фиванском некрополе. Здесь же Николь нашла и план захоронения, хотя и в несколько уменьшенном по сравнению с предыдущей книгой масштабе. Девушка снова

убедилась в том, что верхняя часть погребальной камеры в точности соответствует плану, начерченному на древней табличке, и начала просматривать иллюстрирующие текст фотографии. Перевернув страницу, она от неожиданности затаила дыхание. В верхней части страницы слева была размещена фотография двойной погребальной камеры, в которой покоилось тело фараона, начавшего здесь путь в вечную жизнь. Снимок был сделан из правой задней части верхнего зала. Того самого зала с шестью колоннами. В глубине виднелся вход в нижний зал, размерами поменьше, где и находился саркофаг. В правой части фотографии виднелась стена, расписанная сценками из Книги Врат. А слева Николь увидела три четырехгранных колонны. Ближняя к фотографу колонна оказалась практически на переднем плане. На ее обращенной к камере грани были изображены Сети и Ра. Фараон, облаченный в белую юбку с цветными полосами и ожерелье, был в парике, а на лбу красовался ритуальный уреус^[3]. Бог же был изображен в виде Ра-Хорахти с головой сокола. Как и царь, он был одет в белую юбку. Одной рукой он держал Сети за руку, а второй обнимал его за плечи. Над головой Ра пламенел огненно-красный диск солнца, символа этого могущественного бога. За столько веков краски нисколько не поблекли и не утратили своей свежести.

Николь пробежала глазами текст в поисках подтверждения того, о чем она уже догадывалась. И она нашла то, что искала. Левая стена зала с колоннами была посвящена второму часу Книги Врат, а правая (именно она попала в объектив камеры) иллюстрировала третий час.

«На своем ночном пути, на третьем его этапе, странствующее солнце делает остановку, чтобы поприветствовать царя-странника…». Губы Николь еле слышно прошептали начертанные на керамической табличке слова.

Совпадение, которое она только что обнаружила, было невероятным.

«… вышло из его центра и в его центр вернулось». Девушка закончила фразу, пристально вглядываясь в повисший над головой Ра солнечный круг, красный, как огонь. Неужели?..

Она подумала, что ей необходимо поговорить с директором, но потом решила, что собрала пока недостаточно материала. У нее была табличка, несколько вольный перевод текста и множество ничем не подкрепленных умозаключений. Затем она вспомнила слова шефа, пообещавшего через несколько дней доверить ей исследование коллекции Гарнье.

— Любые сомнения, которые могут вас посетить, любые идеи, какими бы незначительными они вам ни показались… прошу вас, мадемуазель Паскаль, не колеблясь, обращайтесь ко мне за советом, чтобы рассеять сомнения или развить идеи. Науку двигают именно сомнения, зарождающиеся в головах людей, и воплощение в жизнь их идей.

Не зная, что предпринять, Николь взглянула на часы. В это время все сотрудники отдела обычно делали перерыв на кофе. Она подумала, что было бы неплохо поболтать с Сюзанной и Агнес о чем-то, не имеющем отношения к египтологии… Например, о Жане Массарде.

Подумав об архитекторе, она улыбнулась и решила сделать перерыв в кафетерии. Быть может, позже она поймет, как правильнее поступить.

С улыбкой на лице девушка вышла из кабинета и заперла за собой дверь. Она не стала выключать лампу в стиле ар-деко, которая ярко освещала раскрытую на ее рабочем столе книгу, фотографию зала с колоннами и сцену встречи бога Ра и фараона Сети. Под снимком значилась фамилия фотографа. Николь не обратила на нее ни малейшего внимания. А если бы и обратила, то не придала бы этому особого значения, потому что ей это показалось бы совершенно логичным.

Человеком, сделавшим фотографию, был один из авторов книги — Пьер де Лайне.

Николь оживленно болтала с секретаршами и сотрудником своего отдела, забыв о чашке с остывающим кофе, о Сети I и тайнах керамической таблички. Все увлеченно обсуждали тему приближающихся летних отпусков.

— Я не уверена, что мне полагается полный отпуск, — говорила Николь. — Я ведь в музее совсем недавно.

— В таких случаях самое лучшее — ни о чем не спрашивать и предоставить делам идти своим чередом, — подмигнув подруге, посоветовала Сюзанна.

Тут девушка почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Это было не мимолетное ощущение, которое время от времени бывает у каждого, а нечто весьма конкретное, что не оставляло ни малейших сомнений. Заинтригованная Николь повернула голову и встретилась взглядом с Пьером де Лайне. Ее начальник в одиночестве сидел у стойки бара. Официант поставил перед ним чашку кофе и блюдце с круассаном. Шеф слегка наклонил голову и едва заметно улыбнулся.

Николь ответила на приветствие, борясь с возрастающим чувством тревоги. Почему ее органы чувств так остро отреагировали на простой взгляд, который глаза даже не заметили. Может, она это придумала, и все, что произошло, простая случайность?

Не могла найти Николь логического объяснения тому, что произошло дальше. У нее возникла жгучая потребность сделать именно это, как будто ее воля подчинилась чьему-то мысленному приказу.

— Прошу прощения, — вставая со стула, пробормотала она.

Собственный голос показался ей чужим и далеким.

Она как во сне преодолела расстояние в несколько метров, отделяющее ее от директора, который с улыбкой наблюдал за ее приближением.

— Месье де Лайне, простите, что потревожила вас здесь, в кафетерии, — девушка сделала усилие, пытаясь унять дрожь в голосе. — Дело в том, что у меня есть вопрос, который я хотела бы с вами обсудить. Когда вы сможете меня принять?

— Черт возьми, мадемуазель Паскаль, по вашему тону можно предположить, что дело важное. Могу я поинтересоваться, о чем идет речь?

— О коллекции Гарнье. Но не волнуйтесь, на этот раз все цело.

Николь сама изумилась своим словам. Шутить с начальством было совершенно не в ее духе. Она была приятно удивлена, когда Пьер де Лайне добродушно рассмеялся.

— О Боже, я думал, что мы все забыли о том случае, — он немного понизил голос и добавил: — Тем более что я знаю: вашей вины там не было.

— Что ж, спасибо. Я хочу рассказать вам об одной из табличек коллекции. А точнее о том, что на ней написано. Хотелось бы избежать необоснованного оптимизма, но эта надпись показалась мне многообещающей. Возможно, там кроются определенные перспективы.

— Ну-ка, ну-ка, вы меня заинтриговали. Должен вам признаться, что уже стосковался по новым открытиям, по тайнам и загадкам. Наверное, это потаенная мечта всех египтологов. Отлично, — не дожидаясь ответа Николь, он посмотрел на часы. — Сейчас у нас четверть двенадцатого. Как вы смотрите на то, чтобы заглянуть ко мне около двенадцати? Мне необходимо сделать пару звонков, но после этого я в вашем распоряжении.

Когда Николь вернулась на свое место у стойки и взяла чашку кофе, который еще не успел остыть, то задалась вопросом, действительно ли она несколько мгновений назад непринужденно болтала с Пьером де Лайне. Она тут же встряхнула головой и, пытаясь унять волнение, сказала себе: «Ну, конечно, это была я! И вообще, какого черта! Ты отлично справилась».

24

Севилья, 1559 год

Мальчик широко открытыми глазами наблюдал за процессией и крепко сжимал руку отца. Стоял конец сентября, но в это воскресное утро небо впервые за много дней затянулось темными тучами, окрасившими окружающее в мрачные и унылые тона. Голова печальной процессии уже удалилась и поворачивала направо, к площади Сан-Фернандо, где должно состояться аутодафе. Открывал шествие обернутый черным крепом огромный серебряный крест, который нес монах в сопровождении двух альгвасилов, вышагивающих во главе группы из десяти гвардейцев. За ними шли монахи-доминиканцы со сложенными на груди руками, облаченные в черно-белые сутаны. Сейчас мальчик видел только их выбритые макушки, а несколько минут назад были видны их отрешенные лица и устремленные на булыжную мостовую глаза. Когда они проходили мимо, мальчик заметил, что их губы едва заметно шевелятся.

— Они молятся, — пояснил отец, прочитав мысли сына.

Сейчас перед ними проходил строй из шести барабанщиков — в три ряда по двое. Они были одеты во все черное — облегающие штаны и куртка и широкий кожаный пояс, также черный, на котором висел барабан. Удар, дробь… удар, дробь… Они отбивали ритм, чтобы все — монахи, гвардейцы и они сами, — шли медленно, в одном темпе. И на каждый удар барабана тела всех участников процессии на мгновение замирали.

За барабанщиками, на расстоянии в несколько метров несли хоругвь с символом испанской инквизиции. Подобная обособленность выглядела зловеще: казалось, остальные участники процессии не желали даже приближаться к роковому штандарту и сопровождающим его гвардейцам. Завидев его, многие из зевак крестились, некоторые тайком делали жесты против дурного глаза, и лишь немногие осмеливались произнести это слово — «инквизиция».

Нес хоругвь одетый во все черное благородного вида севильянец с непроницаемым лицом и густыми усами. Стяг инквизиции представлял собой овальное изображение, где на черном поле красовался зеленый крест между оливковой ветвью и обнаженным мечом.

— Смотри, сынок, меч символизирует справедливость, а оливковая ветвь — милосердие. Если твоя душа чиста, тебе нечего бояться инквизиции.

Голос мужчины понизился до шепота, хотя он и пытался говорить громче. Он и сам не верил в то, что говорит, но знал, что должен успокоить ребенка. А тот отлично расслышал слова отца и кивнул.

Далее плотной группой шли представители дворянства и уважаемые в городе люди — представители светской ветви инквизиции, все до единого ревностные католики. Облаченные в одежды мрачных оттенков, они были похожи на медленно ползущую по земле черную тучу. Для инквизиции они символизировали истинный облик праведного человека. Их называли «приближенными», и в качестве компенсации они получали защиту Церкви, но самое главное, они были надежно защищены от длинной руки инквизиции, способной кого угодно лишить не только всего имущества, но и жизни.

За ними брели священнослужители, которые несли обернутые траурной тканью кресты. Их взгляды были устремлены либо в землю, либо в небо, и ни один из них ни разу не встретился взглядом с кем-либо из тех, кто молча наблюдал за этим трагическим шествием.

Наконец появились и первые грешники, охраняемые как гвардейцами, так и «приближенными».

На этом закончился монолог черных одеяний с редкими белыми вкраплениями. Одежды несчастных резко контрастировали с однотонной процессией впереди и казались яркой вспышкой цвета, подобной немому крику отчаяния и ужаса.

С их появлением в толпе зрителей на обочинах дороги воцарилось еще более глубокое молчание, какое только было возможно. Слышалось только шарканье ног по земле, сдержанные рыдания обреченных мужчин и женщин и жалобные стоны тех, кто был болен или искалечен пытками.

Сопровождавшие их «приближенные» несли длинные посохи, предназначенные не столько для того, чтобы опираться на них при ходьбе, сколько как напоминание всем присутствующим, включая грешников, о виновности этих людей в преступлениях против веры, а следовательно, против государства, а также о том, что любые бесчинства будут немедленно и сурово пресечены.

Приговоренные в большинстве своем были босы, их длинные нечесаные волосы распущены, а лица мужчин заросли многодневной щетиной. Они брели, волоча ноги, потерянно озираясь по сторонам, как будто ища лазейки к спасению. Некоторые закрывали лица руками, избегая взглядов соседей или знакомых.

Все эти люди были одеты в грубые балахоны ниже колен, сшитые из ткани белого, желтого или земляного цвета. Спереди и сзади на одеяниях был нарисован ярко-красный крест.

— Сынок, эта одежда называется санбенито^[4]. Этих людей заставляют ее надеть, чтобы все знали о том, что они согрешили.

— Кто их заставляет? — мальчик задал свой вопрос, не отводя глаз от группы грешников. Их было не меньше восьми десятков, и каждый нес в руках потухшую свечу. — И что это за куклы? — новый вопрос не дал отцу возможности ответить на предыдущий.

Мужчина решил, что благоразумнее будет забыть о первом вопросе сына и сосредоточиться на втором. Он тоже обеспокоено смотрел на чучела, которые несли «приближенные» Святейшей инквизиции. Эти так называемые куклы были сшиты из ткани, грубо набитой соломой, и насажены на кол, чтобы их можно было держать высоко над толпой.

— Они символизируют людей, которые были осуждены, но которых здесь нет, — последовал ответ. — В лучшем случае они умерли в тюрьме или живы, но бежали.

Чучела также были одеты в балахоны с крестами. С шеи каждого свисала табличка с именем того, кого они представляли. Одна из кукол была изготовлена из дерева. Вне всякого сомнения, это было сделано для того, чтобы она дольше своих соломенных товарищей сопротивлялась огню костра. Ее санбенито было украшено красными языками пламени и фигурами демонов, а к голове был приклеен остроконечный колпак. Чучело только что поравнялось с мальчиком и его отцом, и мужчина прочитал написанное на табличке имя: Франциско де Зафра. Он почувствовал, что ручонка сына с силой сжала его пальцы, опустил голову и увидел, что мальчик не сводит глаз с деревянной фигуры, раскачивающейся вправо и влево в такт шагам несущего ее человека. Лицо куклы было вытесано грубо, и тем не менее позволяло догадаться, что человек, которого она представляет, носит бороду.

Мимо них уже тянулся хвост группы грешников. Почти все участники были облачены в санбенито красного цвета с накинутыми на голову капюшонами. Мужчина обрадовался, что сын ни о чем его не спрашивал, ведь эти люди будут переданы в руки светских властей и встретят свою смерть на костре. Как объяснить ребенку, что Церковь не может пачкать свои руки кровью, и поэтому перекладывает на плечи других всю грязную работу?

Среди этих людей ощущалась тревога. Рыдания чередовались с бессвязными мольбами и безумными взглядами, сменявшимися просьбами о помиловании. На многих грешниках были надеты жуткие железные приспособления: они охватывали шею, а впереди поднимались до рта и полностью его закрывали. Мужчина не сдержал возмущенный возглас. Это были так называемые кляпы. Напротив рта в этих железных ошейниках находились выступы, также изготовленные из железа. Их вставляли в рот так, чтобы они не позволяли произнести ни единого слова. Язык несчастного, на которого это надевали, задвигался назад, почти лишая его возможности дышать.

В этой группе было три женщины, которые шли рядом. В народе их называли «три Марии». Их арестовали одновременно, и им предстояло вместе идти на аутодафе. Все три откликались на имя Мария, а их фамилии были Боркес, Коронел и Вируэс. На Марию, которая шла посередине, был надет кляп, но то, что не скрывал железный воротник, даже в этих обстоятельствах дышало прелестью. У нее были длинные каштановые волосы, тонкий прямой нос, большие глаза и открытый широкий лоб.

— Смотрите, это Мария Боркес, — произнес кто-то позади мужчины, хотя он и сам это знал. Новости облетали Севилью со скоростью бурного потока, уж во всяком случае, проворнее этой неторопливой процессии. Рано утром, когда грешников собрали у выхода из тюрьмы, молодая женщина, желая подбодрить своих подруг и остальных преступников, начала петь псалом. По слухам, инквизиторы отреагировали на это без промедления — надели на нее кляп. И вот теперь мужчина смог убедиться в достоверности слухов.

Хотя действия инквизиции всегда держались в секрете, и сам преступник узнавал свой приговор лишь накануне аутодафе, вся Севилья знала, что «три Марии» были осуждены за следование учению Лютера. О Боркес было известно, что ее познания в теологии могли заставить покраснеть большинство прелатов. Во время процесса она вела долгие дебаты о догматах веры с допрашивавшими ее инквизиторами. Когда ее арестовали, ей было всего двадцать лет.

Мужчина взглянул на сына, уже раскаиваясь в том, что вынудил его стать, свидетелем подобного зрелища, и с изумлением увидел, что тот улыбается. Это была робкая, едва заметная улыбка, но она так контрастировала с окружающим, как лучик солнца, пробившийся сквозь грозовые тучи. Мальчик поспешил спрятать лицо за спину отца, но мужчина успел проследить направление его взгляда. Среди грешников он увидел высокого черноволосого и чернобородого человека средних лет, который продолжал смотреть на его сына, и на его губах тоже играла легкая улыбка. Он был одет в санбенито приговоренных к сожжению, но без капюшона.

Когда мальчик спрятался, осужденный, должно быть, почувствовал, что привлек к себе внимание его отца. Он поднял глаза, и их взгляды встретились. Грешник так безмятежно смотрел на мужчину, словно происходящее вокруг не имело к нему отношения или же он прощал своих мучителей. На его лице не было ни страха, ни тревоги; не было на нем ни недоумения, ни возмущения. Этот человек был в полном согласии с самим собой.

Грешник смотрел в глаза отцу мальчика, и с его губ не сходила улыбка. И мужчина увидел силу личности осужденного, но прежде всего, чистоту его души. Он и сам не заметил, как уголки его губ приподнялись, и его лицо тоже осветилось улыбкой.

Процессия приближалась к площади Сан-Фернандо. Гаспар де Осуна шел в толпе грешников, чувствуя себя невольным свидетелем своих собственных страданий. Он думал о мальчике, улыбнувшемся ему несколько минут назад. Это было единственное проявление человеческого тепла за последние часы… или даже недели… Мужчина, державший мальчика за руку, по всей вероятности его отец, тоже оказал ему поддержку, и Гаспар был благодарен за это. И не столько за себя, сколько за всех тех, кто вместе с ним и не по своей воле стал участником этой зловещей процессии.

Сам он, Гаспар, сохранял спокойствие, хотя знал, что идет навстречу смерти. Но он не боялся покинуть мир, в котором клевета и ненависть стали разменной монетой.

Впереди шли три девушки по имени Мария, а рядом с ними едва волочили ноги монахи из монастыря Сан-Исидро, также осужденные за то, что избрали путь Реформации. А еще Хуан Понсе де Леон… и Кристофер де Лосада… и Хуан Гонсалес с двумя сестрами. Все они — люди с безупречной репутацией, единственный грех которых заключался в том, что они сохранили верность своим убеждениям.

Против него самого, Гаспара Осуны, инквизиция не имела ровным счетом ничего. Только то, что придумал Диего Рамирес, приспешник великого инквизитора Фернандо де Вальдеса и глава севильянской инквизиции. Он утверждал, что нашел двух свидетелей его преступлений. Гаспар так и не узнал их имен. Вне всякого сомнения, они были вымышленными, как и выдвинутые против него обвинения.

Его покровитель, архиепископ Толедский Бартоломе де Карранса, также пал жертвой Святейшей инквизиции. Как и Гаспар, он был абсолютно ни в чем не повинен.

Его мысли вернулись к странному черному предмету в форме шестерки, появление которого положило начало цепочке дальнейших событий. Больше он ничего о нем не слышал, но не сомневался, что инквизиторы не добрались до него. В противном случае Диего Рамирес сообщил бы ему об этом с единственной целью — причинить боль. В тот день, когда он увидел истинную природу севильского инквизитора, он совершенно отчетливо понял причину многих других событий, ранее вызывавших у него недоумение.

Он расхохотался при мысли о том, что инквизиция так упорно охотится на ведьм и еретиков, в то время как в ее лоне находится адепт самого дьявола. Это был искренний и совершенно естественный смех. Бредущие рядом с ним грешники не обратили на него никакого внимания, но Гаспар заметил, что зрители испуганно переглядывались, перешептывались и крестились.

— Он обезумел от ужаса, — донеслось до него.

Смеясь, он продолжал свой путь и думал о том, каким невероятно далеким теперь кажется тот день, когда Бартоломе де Карранса вошел в его ювелирную мастерскую.

25

Севилья, 1559 год

Гаспар де Осуна был потомком крещеных евреев. Его дедушка родился иудеем в Сепульведе и при рождении получил имя Исаак Абестури, а много лет спустя его предали земле в Малаге уже по христианскому обычаю под именем Мартин Перес. Из услышанного от родителей Гаспар сделал вывод, что дедушка остался верен своей религии и до самой смерти исполнял иудейские ритуалы. Впрочем, ему повезло: на него никто не донес и он ни разу не попал в списки подозреваемых инквизицией.

Дедушка Исаак — он же дедушка Мартин — решил отречься от своей веры, по крайней мере официально, когда на землях, принадлежащих королям-католикам, перед иудеями встал выбор, призванный навеки определить их жизнь — обратиться в истинную веру или стать вечными изгнанниками.

Исааку в ту пору было двадцать четыре года. В его груди билось сердце иудея, но он был наделен прагматическим умом. Он недавно обосновался в Толедо, два года назад женился и растил сына. Все свои средства он вложил в маленькую ювелирную мастерскую в иудейском квартале, которую он приобрел около года назад. Он все обсудил с женой, и они решили отдать кесарю кесарево, а с Богом поддерживать прежние отношения. Исаак втайне продолжал следовать своим убеждениям, и, к счастью для него и его семьи, никто не указал на них пальцем и не предал инквизиции.

Родители Гаспара вырастили его в христианских традициях, и если и не сделали его убежденным христианином, то, во всяком случае, научили его соблюдать обряд. Таким образом, их дети, в том числе Гаспар, стали полноправными христианами, и об иудейском происхождении у них остались лишь смутные воспоминания, которые лучше всего было предать забвению.

Отец Гаспара также был ювелиром. Вначале он обосновался в Осуне, а со временем перебрался в Севилью, где очень скоро снискал репутацию великолепного мастера. Гаспар был его единственным ребенком мужского пола и после его смерти, случившейся шесть лет назад, унаследовал отцовский бизнес.

Гаспар также продемонстрировал незаурядный талант к обработке серебра, и вскоре мастерская Гаспара де Осуны стала самой известной ювелирной мастерской в городе. Среди его клиентов числились не только состоятельные граждане, но и отцы города и Церкви.

В то утро, когда Бартоломе де Карранса посетил его мастерскую, Гаспар работал над серебряной шкатулкой с инкрустациями из золота и драгоценных камней, которую город намеревался подарить королю Филиппу.

— Он уже здесь! Он уже здесь!

С этими криками юный Педро, племянник Гаспара, взлетел по лестнице. На его лице читалось волнение. Ему недавно исполнилось четырнадцать лет, и два последних года он работал у дяди подмастерьем.

— Угомонись, парень, и не кричи.

Гаспар поднялся и улыбнулся племяннику. Он тоже был взволнован, но пытался сохранять спокойствие. Два часа назад к нему явились монахи-доминиканцы и объявили, что его высокопреосвященство намерен посетить мастерскую Гаспара и побеседовать с ее владельцем. Ювелир лично сообщил, что будет счастлив принять у себя архиепископа. Его отношения с Церковью складывались наилучшим образом, и Гаспар был намерен сделать все, от него зависящее, чтобы сохранить это положение вещей. Но когда он поинтересовался мотивами визита, посланцы лишь слабо улыбнулись в ответ.

Некоторое время он ломал голову над тем, что могло привести к нему Бартоломе де Каррансу, примаса Испании и самого влиятельного священнослужителя в мире после папы римского. Он знал, что архиепископ находится в Севилье, но не мог понять, что могло ему понадобиться от одного из севильских ювелиров.

Ничего не придумав, он пожал плечами, взял тонкий чекан и склонился над шкатулкой, предназначенной для Филиппа Второго. Он провел за этой работой больше часа и почти забыл о предстоящем визите архиепископа, пока на второй этаж не ворвался юный Педро.

— Скорее, дядя Гаспар, — возбужденно затараторил мальчик, — кортеж почти у двери.

На этот раз Гаспар де Осуна не возражал, ему тоже передалось исходившее от племянника волнение. Он стряхнул с рукавов мелкие серебряные стружки, пригладил волосы и торопливо спустился по лестнице. На первом этаже мастерской располагалась небольшая лавка, дверь которой выходила на улицу, и контора, где Гаспар принимал клиентов.

Руи, счетовод и служка в одном лице, выжидательно замер за прилавком, не сводя глаз с двери, ведущей на улицу. Увидев Гаспара, он, похоже, вздохнул с облегчением. В мастерскую часто захаживали важные персоны: родовитые граждане Севильи и высокие церковные чины, но визит архиепископа Толедского, советника короля и примаса Испании, вне всякого сомнения, стоял особняком.

Гаспар не успел подойти к двери, как вдруг она распахнулась, и на пороге возник гвардеец. Одна его рука лежала на эфесе висящей у пояса шпаги, а в другой он держал шляпу с пером.

Он огляделся, пристально посмотрел в глаза Гаспару, а затем Руи и наконец отступил в сторону. За ним вошел доминиканский монах, которого ювелир уже знал — тот передавал ему заказы от севильской церкви. Увидев Гаспара, он наклонил голову в знак приветствия и, обернувшись к двери, торжественным голосом произнес:

— Его высокопреосвященство преподобный дон Бартоломе де Карранса, архиепископ Толедский.

Порог ювелирной мастерской переступил человек невысокого роста и среднего телосложения с непокрытой головой, что позволяло рассмотреть его высокий лоб и уже слегка поредевшие волосы. Поверх его церковных одежд был наброшен скромный стихарь. Ничто в облачении этого человека не привлекало внимания к его персоне, кроме массивного епископского перстня на пальце правой руке. За архиепископом шел еще один монах доминиканского ордена.

Войдя в мастерскую, Карранса остановился и с любопытством огляделся. Наконец взгляд его маленьких, черных и необычайно живых глаз остановился на Гаспаре де Осуне. Ювелир сделал два шага вперед и, встав перед священнослужителем на правое колено, склонил голову.

— Ваше сиятельство…

Архиепископ протянул ему руку с перстнем для поцелуя. Гаспар его поцеловал, профессиональным взглядом определив, что крупный, но просто ограненный камень является аметистом, и на нем вырезана архиепископская печать. Карранса положил левую руку ему на плечо, приглашая ювелира подняться.

— Да благословит тебя Господь, сын мой, — произнес он, продолжая с любопытством вглядываться в лицо молодого ювелира. — Мне рассказывали о тебе и о твоей способности обрабатывать металлы. Насколько я понял, — он слегка нахмурил брови, — сейчас ты работаешь над шкатулкой, предназначенной в подарок нашему королю и господину.

— Так и есть, ваше высокопреосвященство. Это заказ от города, и…

— Я хотел бы на нее взглянуть, — перебил его Карранса.

— Ну конечно, ваше преосвященство. Все, что есть в этой мастерской, находится в вашем полном распоряжении, но должен вас предупредить, что шкатулка не окончена. Фактически…

— Это не имеет значения. — Архиепископ снова не дал Гаспару окончить фразу, хотя сделал это очень мягко, и с губ его не сходила улыбка. Он сделал неопределенный жест правой рукой и продолжил: — Я намерен присутствовать при вручении этого ларца нашему королю Филиппу, да хранит его Господь, и мне хотелось бы убедиться в том, что подарок достоин как нашего господина, так и этого славного города, столь любезно предложившего этот дар. Я ни в коем случае не ставлю под сомнение твой талант, сын мой, — добавил он, заметив удивление на лице Гаспара, — скорее напротив. Проще говоря, мною движет любопытство. — Последние слова он подчеркнул широкой и дружелюбной улыбкой.

Ювелир понял, что это вопрос решенный. Если архиепископ Толедский хочет увидеть шкатулку, он увидит ее, вне всякого сомнения. Кроме того, Гаспар очень гордился своим нынешним заказом.

— Это такая честь для меня, ваше высокопреосвященство, — склонив перед собеседником голову, ответил он. — Моя мастерская наверху. Там же находится и шкатулка. — Он кивнул в сторону лестницы. — Если позволите, я ее мигом принесу.

— Нет, нет, я сам поднимусь. Кроме того, мой медик рекомендовал мне больше двигаться, — шутливо добавил прелат, направляясь к лестнице.

— Позвольте, ваше сиятельство. — Это сказал гвардеец, в пару шагов опередив архиепископа, и начал подниматься впереди него. Прелат шел за ним, а Гаспар замыкал шествие.

— Братья, вы можете обождать меня внизу, — с середины лестницы обратился Карранса к двум доминиканским монахам, тоже намеревавшимся присоединиться к ним. — Я тотчас спущусь. — Не дожидаясь ответа, он отвернулся и продолжил подъем.

Когда Гаспар вошел в мастерскую, он увидел, что офицер стоит в углу, ближайшему к лестнице. Что касается архиепископа, тот стоял посередине просторной комнаты и с любопытством озирался вокруг. Кроме них в мастерской было еще двое работников Гаспара и Педро, но сейчас они скорее напоминали статуи, чем живых людей — эти трое буквально окаменели при появлении вначале вооруженного гвардейца, а затем архиепископа.

— Это Хосе из Рио и Антолин из Пуэблы, — представил работников Гаспар. — Они со мной работают. А это Педро, мой племянник и ученик.

Карранса слегка склонил голову в сторону мужчин и приветливо улыбнулся мальчику.

— Подойди ко мне, юный Педро, — обратился он к юноше.

Подмастерье нерешительно приблизился к священнослужителю.

— Души юных исполнены добродетелей, которыми наделил нас Господь. — Он ласково положил руку ему на голову. — Как жаль, что с годами все меняется… — добавил он, понизив голос, будто разговаривал сам с собой, а затем встрепенулся и обернулся к Гаспару.

— Перейдем к делу. Где вы храните шкатулку?

Ювелир указал в дальний конец мастерской, где на верстаке и находился драгоценный ларец.

— Сюда, пожалуйста, ваше святейшество.

Шкатулка стояла в центре стола, прочно закрепленная специальными пластинами, не позволяющими ей смещаться во время обработки. Длиной она была около сорока сантиметров и двадцать пять сантиметров в ширину и высоту. Стенки шкатулки были уже выгравированы, и Гаспар начал закреплять их на деревянном корпусе. Рядом ожидала своей очереди крышка ларца, деревянная и еще не покрытая пластиной серебра. От работы над ней Гаспара отвлекло появление архиепископа. Высвободив шкатулку из зажимов, ювелир протянул ее гостю со словами:

— Взгляните, вот это и есть та самая шкатулка. На ее стенках выгравированы изображения двенадцати апостолов.

Архиепископ осторожно взял ларец в руки и принялся внимательно его разглядывать. Это было настоящее произведение искусства, искусно выгравированное и местами инкрустированное золотом: один из апостолов держал в руках золотую книгу, другой опирался на золотой посох, золотыми же были листья на дереве…

— А это крышка, — продолжал Гаспар, когда прелат поднял на него глаза. — Я уже почти закончил ее гравировать. Осталось только инкрустировать ее золотом и драгоценными камнями и придать ей форму. Как видите, тут изображен наш кафедральный собор и башня Хиральда, а по четырем углам стоит королевский герб.

— Превосходно, превосходно, — пробормотал Карранса, на которого увиденное произвело сильное впечатление. — Люди, которые мне о вас рассказывали, явно вас недооценили, а ведь они были о вас самого высокого мнения.

Гаспар был польщен.

— Значит, внутри ларец будет деревянным? Дело в том, что мне кажется, что этот деревянный каркас не доработан.

— Да, внутри будут тонкие обожженные деревянные пластины, обтянутые бархатом.

— Замечательно, замечательно… — Карранса еще несколько мгновений разглядывал ларец, а затем обернулся к ювелиру. — Сын мой, нам необходимо поговорить.

— Как скажете, ваше высокопреосвященство, — ответил Гаспар, заинтригованный словами архиепископа. — На первом этаже у меня есть небольшая контора.

Архиепископ подошел к окну, из которого на рабочий стол ювелира проникал яркий дневной свет, и, подняв голову, посмотрел на безоблачное синее небо.

— Сегодня чудесный день, и я уверен, что Господь не осудит нас, если мы немного им насладимся. — Священнослужитель обернулся к молодому ювелиру и продолжил: — Сын мой, я предлагаю вам прогуляться. Так будет удобнее.

Гаспар опустил глаза, пытаясь скрыть свое удивление, и выразил свое согласие кивком головы. Его ответ застал Каррансу на пути к лестнице.

— Разумеется, вы правы, ваше высокопреосвященство. Погода и в самом деле изумительная.

И он поспешил за архиепископом.

26

Париж, 2000 год

— Это потрясающе, мадемуазель! В самом деле потрясающе! У Шлимана было немногим больше материала, когда он отправился на поиски Трои.

Устремленные на девушку глаза Пьера де Лайне сверкали каким-то странным блеском. Еще раз взглянув на фотографию таблички, он положил ее на стол.

— Это ваше открытие, значит, вам и надлежит убедиться в его достоверности, — немного помолчав, продолжал он. — Постойте, мне пришла в голову одна идея. Через три дня я собираюсь лететь в Египет. Вы могли бы составить мне компанию.

Николь замерла с открытым ртом, не зная, что ответить.

— Уверен, вы используете эту возможность, чтобы на месте собрать интересующую вас информацию относительно экспонатов из коллекции Гарнье, — продолжал директор. — А кроме того, — улыбнулся он, — в экспедиции будет участвовать и моя секретарша, Агнес. Насколько я понял, вы успели с ней подружиться.

Николь удивилась еще больше: ему известно о ее дружбе с секретаршами! Но она не придала этому особого значения. Агнес могла ему рассказать. Николь поняла совершенно определенно, что, по его мнению, на путешествие в компании секретарши она согласится гораздо охотнее, чем на поездку вдвоем с ним.

— Еще раз побывать в Египте… — девушка не окончила фразу… — Честно говоря, не знаю, чего бы мне хотелось больше. Египет для меня — как второй дом. А если точнее, мой постоянный дом. Это место, куда меня всегда влекло и влечет.

— Значит, договорились. — Директор заговорщически ей подмигнул. — Я распоряжусь, чтобы для вас заказали билет. Надеюсь, паспорт у вас в порядке?

— Да, конечно, — улыбнулась в ответ Николь. — Должна признаться, эта перспектива приводит меня в восторг. Но скажу вам откровенно: я не уверена, что таблички из коллекции Гарнье и моей… интуиции достаточно для того, чтобы оправдать это путешествие.

— Ваша интуиция, как вы ее называете, достаточно убедительно подкреплена документально. Что касается наследия Гарнье, то оно заслуживает того, чтобы мы делали для него все, что в наших силах. Кроме всего прочего, мадемуазель Паскаль, решения подобного рода находятся исключительно в моей компетенции. — Его улыбка стала еще шире. — Так мы договорились?

— Ну, конечно, договорились.

Прежде чем вернуться к себе, Николь решила заглянуть к Агнес. Секретарша сидела за столом и что-то печатала на машинке. Увидев подругу, она улыбнулась, и Николь ответила ей улыбкой.

— А где Сюзанна? — Она кивнула в сторону пустого стола напротив входной двери.

— Ушла по делам, — ответила Агнес. — А меня тебе недостаточно? Я могу и приревновать.

— Да я, собственно, к тебе, — расхохоталась Николь. — Хотя мне хотелось бы поделиться этим и с Сюзанной.

Агнес оторвалась от своего занятия и с любопытством уставилась на подругу.

— Ну что, готова? — Девушка обеими руками оперлась на стол секретарши и забавлялась, наблюдая за нетерпением на ее лице.

— Разве ты не видишь, что я уже как на иголках! — воскликнула Агнес.

— Ну что ж, держись. В четверг я еду с вами в Египет. То есть, с директором и с тобой.

Улыбка застыла на губах Агнес. Несколько секунд она, не скрывая растерянности, молча смотрела на Николь.

— В Египет? Я еду в Египет? Но почему?..

Николь смотрела на нее, не зная, что сказать. В этот момент раздался телефонный звонок. Звонил телефон внутренней линии.

Сделав над собой усилие, Агнес отвела глаза от лица Николь и сняла трубку.

— Слушаю вас. Да, месье директор…

Через несколько секунд она положила трубку и уже в полной растерянности перевела взгляд на Николь.

— Это был де Лайне. Он попросил меня зайти к нему в кабинет. Нужно подготовиться к поездке. Он извинился, что не предупредил меня заранее. Дело в том, что в четверг вы с ним вылетаете в Каир и мне предстоит вас сопровождать.

Вернувшись к себе, Николь решила выбросить все это из головы. Если Пьер де Лайне вовремя не сообщил Агнес о том, что она едет с ним в Египет, это его личное дело. Вместо этого девушка решила сосредоточиться на том, что ожидало ее через три дня.

Она едет в Египет! В страну, по которой все это время тосковала и в которую мечтала вернуться, в которой она чувствовала себя как дома, быть может, даже больше, чем многие из ее обитателей. Она опять сможет пройти по коридорам Египетского музея в Каире, ощутить эту атмосферу средневекового храма, прислушаться к молчанию экспонатов, возраст которых насчитывает не одну тысячу лет… Она войдет в огромную каирскую библиотеку в поисках тайн, скрытых в бесчисленных шкафах… Она прогуляется по базарам и рынкам, почти не изменившимся со времен фараонов…

А потом путешествие на юг… Храмы Луксора и Карнака, волшебный Нил, Фивы и Долина царей… Именно этот Египет волновал и будоражил воображение Николь. Религиозный и эзотерический Египет — Египет, породивший уникальную цивилизацию, ныне исчезнувшую, но навеки запечатлевшую себя в памяти человечества…

Николь вспомнила о Жане. Через несколько часов он заедет за ней, и они вместе вернутся в Сен-Жермен. Накануне вечером они строили планы на выходные, предвкушая поездку по местам, где существовали бы лишь он и она… Теперь эти планы придется отложить.

Вдруг Николь поняла, что даже не поинтересовалась, когда они вернутся из Египта. Она решила немедленно спросить об этом у Агнес, но сняв трубку телефона, набрала номер студии Жана Массарда. Она хотела как можно скорее поделиться с ним новостью.

27

Севилья, 1559 год

Бартоломе де Карранса и Гаспар де Осуна вышли на улицу. За ними неотступно следовал гвардеец.

— Мы с этим юношей немного прогуляемся, — обратился архиепископ к ожидавшим его у двери монахам. — Я бы посоветовал вам последовать нашему примеру. Сегодня прекрасная погода. Однако если хотите, можете обождать меня и здесь.

Монахи почтительно поклонились, хотя на их лицах отчетливо читалось удивление.

Выйдя за дверь, Карранса кивнул в сторону улицы, ведущей к центру города, и именно туда направилась их маленькая группа. Священнослужитель шел медленно, сложив руки перед собой и устремив взгляд вдаль. Ювелир заметил, что позади в нескольких метрах, держа руку на эфесе шпаги, шагает офицер, а за ним с сосредоточенным видом следуют и оба монаха.

Гаспар подумал было, что архиепископ о нем позабыл: тот не только ничего не произносил, он вовсе не обращал на своего спутника ни малейшего внимания. Но вдруг он заговорил. Архиепископ говорил намного тише, чем в мастерской, как будто обращался сам к себе, и Гаспар изо всех сил прислушивался, чтобы не пропустить ни единого слова.

— Эта история началась несколько месяцев назад, а если точнее, в сентябре прошлого года. Сын мой, я расскажу тебе все без утайки, потому что ты должен это знать, прежде чем я смогу попросить тебя об одолжении.

Священнослужитель испытующе покосился на собеседника и опять замолчал. Затем он устремил взгляд вдаль и продолжил:

— Это произошло в сентябре прошлого года, — повторил он. — Я был в Юсте, в монастыре…

В комнате царил полумрак, и когда Бартоломе де Карранса переступил порог, он услышал лишь монотонное бормотание монаха, который читал молитвы, стоя на коленях в ногах постели и не заметил появления архиепископа и его спутников. Чтобы прервать моление, Карранса осторожно коснулся его плеча. Узнав вновь прибывшего, монах почтительно поклонился и по знаку одного из сопровождающих архиепископа мужчин, сутана которого выдавала в нем представителя того же ордена, быстро вышел.

Архиепископ Толедский приблизился к ложу и всмотрелся в лицо распростертого на нем человека. Ему пришлось напрячь слух, чтобы убедиться, что тот еще дышит. У Каррансы сжалось сердце.‘Впрочем, за свою жизнь, посвященную служению Господу, он много раз был свидетелем прихода смерти и не видел в ней ничего, кроме освобождения души. Он даже привык считать ее желанным событием.

Но сейчас он понимал, что с уходом этого человека закончится и важный период его собственной жизни. Он стал символом целой эпохи, и именно в эту эпоху выпало жить и ему, Бартоломе де Каррансе.

При нем империя достигла расцвета и могущества. Он установил владычество над Америками, и при нем католицизм восторжествовал как единственная истинная религия.

Но сейчас символизирующий все это человек лежал на смертном ложе. Его лицо заострилось, стало почти прозрачным, но его подбородок все так же высокомерно и упрямо выступал вверх над белыми простынями.

Карранса поднял глаза на распятие на стене у изголовья кровати, а затем обвел взглядом спартанскую обстановку небольшой комнаты: холодные каменные стены, незажженный по причине теплого времени года камин. Кроме кровати меблировку комнаты составляли придвинутый к окну стол, два кресла, дубовый шкаф и огромный сундук.

На полке стоял умывальный таз и фаянсовый кувшин, рядом с ними лежали полотенца. Под кроватью виднелся ночной горшок.

Такова была обстановка, сопровождавшая последние месяцы жизни короля Карлоса после его отречения в пользу своего сына Филиппа, и это именно ему вскоре предстояла встреча со смертью.

Архиепископ подошел к императору и взял его за руку. Пальцы монарха были холодными, и он не ответил на легкое пожатие Каррансы. Священнослужитель решил, что король Карлос спит.

— Это вы, Карранса?

Вопрос прозвучал тихо, но совершенно отчетливо, что удивило всех присутствующих. Карлос приоткрыл глаза и попытался сфокусировать взгляд на лице архиепископа.

— Да, ваше величество, это я.

Собственный голос показался ему грубым и хриплым.

— Я рад вас видеть, архиепископ. Очень скоро мне предстоит вручить свою душу Господу, и ваше присутствие меня утешает.

Карранса не хотел вселять в сердце старика бесплодные надежды. Он считал, что такой сильный духом человек, как король Карлос, стойко встретит неизбежную кончину.

— Вы же знаете, что это всего лишь переход, после которого и начнется ваша истинная жизнь. Вы желаете со мной побеседовать?

— Да, да. Мои силы тают на глазах. Но пока они не исчезли окончательно, я хотел бы вам исповедаться.

Прелат кивнул в знак согласия. Затем он поднял руку короля, которую продолжал держать в своей, и сжал его пальцами висевшее у него на груди распятие. Люди, вошедшие в комнату вместе с архиепископом, — настоятель монастыря и один из камердинеров императора — молча наблюдали за этой сценой.

— Об этом вы можете не беспокоиться. Ваша душа чиста. Не забывайте, что своими страданиями Он искупил все наши грехи. — Он поднял распятие и показал его королю. — Все прегрешения прощены.

Приор невольно нахмурил брови, услышав слова Каррансы, который всецело сосредоточился на императоре.

— Я готов выслушать вас, ваше величество, — ласково улыбнулся умирающему архиепископ и многозначительно взглянул в сторону людей, стоящих у двери.

Приор что-то прошептал на ухо своему спутнику, кивнув в сторону кресел у окна. Камердинер, рослый человек с пышными усами, одетый во все черное, кивнул, взял одно из кресел и поставил его у кровати короля. Оба почтительно поклонились и молча удалились.

Карранса сел в кресло и всмотрелся в лицо Карлоса, но тот снова закрыл глаза. Перед глазами священника возник образ императора, такого, каким он его знал. Он покачал головой, отгоняя видение, и сконцентрировался на лежащем перед ним человеке. Готовясь отойти в мир иной, Карлос доверился ему, Бартоломе де Каррансе, а также всему тому, что он представлял.

В этот момент перед ним возникло нечто, что немедленно привлекло к себе внимание. Вначале его появление отметили только глаза, мозг священнослужителя принял его за очередное проявление игры света и тени в этой слабо освещенной комнате.

Но то, что вначале показалось ему лишь тенью, теперь обретало плотность и цвет. Возникший перед ним предмет был таким черным, что выделялся даже в царившем здесь сумраке.

Бартоломе де Карранса пристально смотрел на повисшее перед ним нечто и спрашивал себя, не сыграли ли с ним злую шутку его органы чувств, например, зрение. Нечто парило над кроватью императора, между ним и архиепископом и чуть повыше головы священнослужителя.

Предмет, а его реальность уже не вызывала у прелата ни малейших сомнений, смог бы уместиться на открытой ладони и имел форму круга, от которого отходил также закругленный завиток. Его чернота была абсолютной, от чего темная комната показалась Каррансе освещенной.

Внезапно предмет упал на кровать, прямо на грудь императора, который, похоже, ничего даже не заметил. Черный круг теперь неподвижно лежал у белых рук, недавно державших нити управления миром.

Шестое чувство заставило Каррансу обернуться и взглянуть в сторону двери. Приор уже вышел, но камердинер застыл на пороге, вцепившись в дверную ручку. Даже в полумраке Карранса увидел отразившееся на его лице изумление.

Камердинер неотрывно смотрел на кровать императора, а если точнее, на лежащий на ней предмет. Затем он медленно поднял глаза и встретился взглядом с архиепископом. Это длилось одно мгновение. Затем камердинер отвернулся и вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.

Архиепископ еще какое-то время смотрел на закрытую дверь. В глазах только что покинувшего комнату человека он успел рассмотреть холодную решимость.

А еще — он не был уверен в этом — ему почудился ярко-желтый цвет радужной оболочки этих глаз.

Бартоломе де Карранса перекрестился.

Архиепископ смотрел в окно экипажа, уносившего его обратно в Толедо. Поездка прошла в полном молчании. Карранса едва перекинулся парой слов с расположившимся на заднем сиденье помощником. Он размышлял над тем, что для него лично означают события последних месяцев, что ждет его в будущем. Но это ему было не дано.

Император Карлос умер, но не это погрузило прелата в столь глубокие размышления. Сын Карлоса унаследовал престол еще два года назад, и в этом проблем не было. Филипп показал себя еще более истовым приверженцем догм католической церкви, чем его отец. Он беспощадно преследовал все, в чем можно было различить хотя бы малейшие признаки ереси.

Король и архиепископ знали друг друга очень давно. Еще в 1554 году Филипп попросил его посетить Англию, чтобы оказать помощь его супруге Марии в борьбе с протестантизмом. Он остался доволен трудами Каррансы и три года спустя, уже будучи королем, призвал его к себе и отправил во Фландрию, поручив покончить там с ересью и еретиками.

Именно там, в Нидерландах, король предложил ему толедский архиепископат. Скончался предыдущий архиепископ, Силисео, и король хотел поставить на это место человека, которому мог бы всецело доверять.

— Ваше величество, — услышал он в ответ, — эта должность не для меня. Я книжник и создан для жизни в монастыре, а вам нужен человек, способный достойно держаться и в светских салонах и в иностранных канцеляриях.

Три раза повторял свое предложение Филипп, но Карранса был непреклонен.

— Повелитель, есть люди, более достойные, чем я, — упорствовал он. — Например, великий инквизитор Фернандо де Вальдес или Педро де Кастро. И один, и другой подойдут вам более меня.

— Карранса! — Взгляд короля утратил какой-либо намек на дружелюбие. — Вы дважды отвергли предложение моего отца сделать вас епископом. Мне вы тоже отказали уже два раза. — Священнослужитель попытался возразить, но Филипп ему этого не позволил. — Я согласен с вашим утверждением, что епископ должен жить в своей епархии, и назначение в Куско или на Канары означало бы неизбежное с вами расставание. Но Толедо расположен в центре Испании. Кроме того, папа одобряет вашу кандидатуру. Считайте, что это приказ.

Церемония состоялась в Брюсселе, и в августе 1558 года Карранса вернулся в Испанию уже архиепископом и сразу поспешил в Юсте, где успел застать в живых и проводить в мир иной императора.

Примас отодвинул занавеску на окне экипажа и увидел вдали крепостные стены Толедо. Он опять откинулся на спинку сиденья и плотнее укутался в плащ. Хотя осень едва началась, было пасмурно и сыро, отчего день казался более холодным, чем на самом деле.

Он вспомнил времена, когда посвящал жизнь исследованиям и теологическим дискуссиям. Ему хотелось, чтобы так было всегда, но смирился с тем, что Богу он угоден в другом качестве. Карранса улыбнулся, вспомнив о своих визитах в Тренто. Он участвовал в Соборе как представитель доминиканцев и проведенное там время считал подарком судьбы. Днем он слушал выступления величайших мыслителей католицизма, а вечера проводил в размышлениях и диспутах на затронутые во время заседания темы.

Карранса тоже неоднократно получал возможность высказаться с трибуны, что позволило ему завоевать авторитет. Видные теологи из других стран интересовались его мнением по разнообразным вопросам, и он вошел в круг избранных, обсуждавших догмы Церкви.

Теперь его ожидала совершенно другая жизнь. Прибыв в Испанию, он сразу же убедился в том, что сбылись его худшие опасения. Его назначение неодобрительно восприняли те, кого интересовали не только вопросы веры, кто искал в религии способ заниматься политикой. Люди, которые пользовались его уважением и которых он предлагал королю как более достойные кандидатуры на должность архиепископа, теперь платили ему враждебностью и презрением.

Карранса никогда не стеснялся своего скромного происхождения. Он не придавал значения подобным условностям. Теперь этот факт пустили в ход те, кто желал поставить под сомнение правомочность его назначения, а сам Карранса с грустью отмечал, что толедский архиепископат был предметом мечтаний очень многих. Всех их постигло разочарование, которого они не желали ему прощать.

Великий инквизитор Фернандо де Вальдес, а также Антонио Агустин, Педро де Кастро, его товарищ доминиканец Мельхор Кано… Все они склоняли голову в притворной покорности, но их глаза светились высокомерием, а в их взглядах он читал зависть и презрение.

Карранса с радостью отказался бы от митры и вернулся в Вальядолид к своим книгам, размышлениям и ученым трудам. Но он понимал, что это невозможно.

Он отказывался верить в доходившие до него слухи, хотя в глубине души признавал, что они имеют под собой основание. Несколько дней назад его помощник, Мельхор де Кинтанилья, дрожащим голосом и как бы извиняясь, предостерег его о грозящей опасности.

— Ваше высокопреосвященство, не знаю, как вам это сказать, но я узнал это из достоверных источников. — Он внезапно замолчал, как будто уже сожалел о своих словах, и Карранса жестом попросил его продолжать. — Говорят, — Кинтанилья отвел глаза в сторону, — что инквизиция открыла против вас следствие.

Конец фразы он произнес очень быстро и едва слышно, как будто хотел поскорее с этим покончить.

Первой реакцией Бартоломе де Каррансы был шок, а второй — ярость, хотя благодаря железной выдержке он сумел скрыть от секретаря свои эмоции.

— Могу я поинтересоваться, что вменяется мне в вину? — только и спросил он. — Разумеется, если вам это известно.

Мельхор де Кинтанилья смотрел в пол.

— Ересь, ваше высокопреосвященство. Основанием для обвинения стали ваши «Комментарии к катехизису».

Архиепископ изумленно покачал головой, и в этот миг ему показалось, что все его внутренности как будто скрутило в один тугой узел. Незадолго до того, как Филипп предложил ему архиепископат, когда Карранса жил во Фландрии, он издал книгу «Комментарии к христианскому катехизису». Он писал ее с глубоким уважением к догмам Церкви, тщательно обдумывая все свои выводы и предложения, которые базировались на искренней и всепоглощающей любви к Христу.

На том разговор с Кинтанильей и закончился. Карранса был слишком ошеломлен, чтобы его продолжать. Тем более, здесь, в Юсте, он не располагал необходимыми средствами для того, чтобы проверить достоверность полученной информации.

Однако это было настолько чудовищно, что несколько последующих дней он ни о чем и думать не мог. Инквизиция обвиняет в ереси не кого-нибудь, а самого архиепископа Толедского, примаса Испании!

Карранса еще раз выглянул в окно и подсчитал, что до Толедо остается чуть больше четверти часа. Он повернулся налево и всмотрелся в лицо Мельхора де Кинтанильи. Секретарь откинул голову на спинку сиденья, его глаза были закрыты. Карранса решил, что он не спит.

— Падре, — обратился он к спутнику, — если не ошибаюсь, ваша милость читала мои «Комментарии».

Доминиканец открыл глаза и встретился взглядом с архиепископом.

— Да, конечно, ваше высокопреосвященство.

— Я попрошу вас ответить мне совершенно искренне, в противном случае вместо того, чтобы помочь мне, вы создадите новую проблему. Пожалуйста, скажите, обнаружили ли вы в этой книге что-либо напоминающее ересь?

Монах ответил не сразу. Помолчав немного, он нерешительно произнес:

— Ваше высокопреосвященство, не мне, возможно, судить…

— Я повторяю, падре, мне нужен прямой и откровенный ответ. Дав его, вы окажете мне услугу.

Кинтанилья устремил взгляд перед собой на стенку экипажа и на некоторое время задумался. Затем он тихо и неторопливо заговорил:

— Я должен признаться, ваше высокопреосвященство, что книга вызвала у меня определенные сомнения. Подход к некоторым вопросам традиционным назвать трудно. Но это ни в коем случае нельзя назвать ересью, вовсе нет. — Он начал жестикулировать, отчаянно пытаясь подобрать слова. — Просто некоторые ваши идеи являются… передовыми. — Он снова встретился глазами с Каррансой. — Возможно, для некоторых даже слишком передовыми.

Прелат кивнул и сжал висевшее на груди распятие. Это придало ему сил.

Несколько мгновений он размышлял, а затем посмотрел в глаза собеседнику.

— Пожалуйста, продолжайте.

— Обвинения тех, кто считает, что вы отошли от догм Церкви, базируются на ваших длительных поездках за границу, в Англию и в Нидерланды. Они утверждают, что подолгу общаясь с еретиками, слушая и читая их доводы, вы пропитались их идеями.

— А вы, Кинтанилья, что думаете вы?

— Что вы — великий человек, монсеньор, и что Господь проявил мудрость, поместив вас на то место, которое вы занимаете. Но также я знаю, что вы вступили в конфликт с очень могущественными людьми.

— Дорогой мой падре, я ни с кем в конфликт не вступал. Скорее, те люди, о которых вы только что говорили, ищут конфликта со мной. И заинтересованы они в этом конфликте намного больше, чем я в том, чтобы доказать им, что они заблуждаются. — Он улыбнулся своему секретарю. — Я от всего сердца благодарю вас за вашу искренность. Пожалуйста, продолжайте держать меня в курсе того, что дойдет до вашего слуха.

Бартоломе де Карранса снова откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Его рука, сжимающая распятие, переместилась немного правее. Там, под одеждой он нащупал черный предмет из Юсте. Даже сквозь несколько слоев ткани он ощущал исходивший от него холод.

Внезапно на него навалилась непреодолимая усталость. «Из всех моих нынешних забот не самой последней является этот странный фрагмент», — грустно подумал он.

28

Египет, 2000 год

Николь была абсолютно счастлива. Накануне они прилетели в Каир, а сегодня рано утром явились в Египетский музей. Она уже поздоровалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми. Но прежде всего ее радовала возможность снова войти в это здание, хранящее столько приятных воспоминаний.

Позже, расположившись за одним из столов библиотеки и просматривая архивы, она подумала, что ее место в Египте, и ощутила удивительное единение с этой землей, ее историей и народом.

Ей показалось, что она готова целую вечность просидеть в этой библиотеке, наблюдая за пылинками, танцующими в потоках света. Здесь даже тишина была глубже, а воздух — гуще…

Затем она напомнила себе, что, возможно, магия этой страны заключается именно в ее труднодоступности: в удаленности от Парижа и в различии культур…

«Если бы я жила в Египте постоянно, — сказала она себе, — он перестал бы казаться мне таким желанным». Она сделала вид, что сама себе верит, хотя в глубине души знала, что это не так.

Ее энтузиазм возрос, потому что физически она чувствовала себя на удивление хорошо. В последнее время ее часто мучили головные боли, а тревожные сны лишали полноценного ночного отдыха, но дни, предшествующие путешествию, выдались особенно тяжелыми. Ее неотступно преследовали навязчивые видения. Особенно плохо ей было дома, где сжимающий голову обруч не ослабевал ни на мгновение.

Ночью она подолгу лежала без сна, боясь уснуть. Она знала, что стоит ей погрузиться в сон, как на нее обрушатся кошмары, избавиться от которых она будет не в силах. Она даже не понимала, откуда они берутся и что служит их источником. В последнее время ей не давало ни сна, ни отдыха видение го перед ней черного предмета, который она хотела схватить, повинуясь чьей-то чужой и очень сильной воле.

Постоянное недосыпание лишило ее аппетита, Николь похудела, стала дёрганой и нервной. Ночь со среды на четверг, накануне отъезда, она провела с Жаном, и ее друг принялся подшучивать над ее осунувшимся лицом.

— Черт возьми, Николь, какая же ты у меня красавица! Ты стала похожа на актрису немого кино. Я думаю, что эти синяки под глазами объясняются тем, что ты не спишь, мечтая обо мне.

Затем он посерьезнел и попросил ее поберечь себя.

В каирском отеле Николь наконец-то смогла выспаться. Целую ночь она была полновластной хозяйкой своих сновидений.

Она встала отдохнувшая, счастливая и полная сил, распахнула окно и, глядя на черепичные крыши каирских домов, подумала, что странный черный предмет остался где-то очень далеко, возможно, в Париже, вместе с остальными кошмарами. К счастью, приступ отчаяния, случившийся в прошлую субботу, больше не повторялся. Преследовавшие ее видения возобновились с еще большей настойчивостью, но девушка вдруг поняла, что каким-то образом может с ними жить. Они вызывали у нее чувство досады, она старалась как можно позже ложиться спать, но перестала испытывать беспрестанную тревогу, от которой так страдала прежде. Ей даже показалось, что теперь эти видения являются к ней в сопровождении мысленного послания «Не придавай им значения». Размышляя над этим странным явлением, Николь пришла к выводу, что все дело в ее общении с Жаном. Архитектор обладал каким-то особым чутьем, ему удавалось уловить ее состояние души, хотя девушка и пыталась скрывать от него свое беспокойство. Нежностью или шуткой, но он сумел вернуть ей веру в себя. Губы Николь тронула нежная улыбка. «Как прекрасно любить и быть любимой!» — подумала она. Ей захотелось позвонить Жану только для того, чтобы сказать ему: «У меня все хорошо, я счастлива и я… тебя люблю». Впрочем, одного взгляда на часы ей хватило, чтобы убедиться, что в Париже до рассвета еще далеко и что со звонком нужно подождать.

Эту ночь они проведут в столице Египта, а завтра рано утром их ожидает путешествие в Долину царей. Там, на западном берегу Нила ее ждала усыпальница Сети I.

Гамаль Нагиб был уполномоченным министерства культуры Египта в Фивах и на прилегающих к городу территориях. Под его юрисдикцией находились Луксор, Карнак, все памятники древности на западном берегу и долины со всеми их гробницами. Он познакомился с Николь, когда та писала свою диссертацию, а он был директором археологических ресурсов. Тогда они и подружились. На фото, стоявшем на столе в ее кабинете в Лувре, она была снята на раскопках именно с Нагибом.

— Как я рад снова вас видеть, мадемуазель Паскаль! — воскликнул он, когда Николь вошла в его кабинет.

При этом он церемонно, на арабский манер, сложил перед собой руки, хотя озорной блеск его глаз напрочь отрицал столь официальное приветствие.

— Доктор Паскаль, месье Нагиб, — улыбнулась Николь, накрыв ладонями руки Нагиба и целуя его в щеку.

— Доктор Нагиб, доктор Паскаль, — расхохотался ее собеседник.

— Мне кажется, будет удобнее, если мы станем, как и раньше, называть друг друга Гамаль и Николь. Что скажете?

— Ну, конечно, Николь. Как добрались? И присаживайтесь, пожалуйста. Вы многое должны мне рассказать.

Девушка устроилась в кресле у стены кабинета, а Нагиб сел напротив, отделенный от нее низким журнальным столиком.

— Я попросил, чтобы нам принесли чаю, — сказал он. — Думаю, вы не откажетесь составить мне компанию. — Николь кивнула. — Итак, — он опять улыбнулся, — теперь вы хранитель Лувра. Вы и представить себе не можете, как я обрадовался, когда мне сообщили эту новость. Рассказывайте.

Николь рассказала ему о том, как она жила после отъезда из Египта, а затем начала расспрашивать собеседника о его собственной жизни. Подобный взаимный интерес считался в этой стране нормой цивилизованного общения, но девушке было интересно послушать о работе руководителя археологической зоны Египта.

Наконец они подошли к теме керамической таблички и гробницы Сети I. Вечером Нагибу предстояло сопровождать Николь и де Лайне в зал шести колонн. Его уже подробно проинформировали о результатах расследования, проведенного Николь, хотя, насколько она поняла из этой беседы, он пребывал в неведении относительно деталей ее открытия.

— Ваш шеф рассказал мне не все. Я угадал? — Нагиб улыбнулся, заметив смущение Николь. — Не переживайте, это в порядке вещей. Этого не сделал бы ни один археолог, находясь в здравом уме и трезвой памяти. О Пьере де Лайне я и вовсе молчу. Даже если бы Пьеру вздумалось рассказать мне всю правду, я все равно ему не поверил бы, — рассмеялся египтянин. — Меня это нисколько не волнует. Таковы правила игры. Мне вполне достаточно того, что вы нашли какие-то сведения о чем-то, скрытом в гробнице Сети I. Очень скоро все наши сомнения развеются.

Николь вздохнула с облегчением и улыбнулась в ответ.

— Самое странное, Гамаль, заключается в том, что табличка, вокруг которой поднялось столько шума, не числится в архивах Гарнье. Вне всякого сомнения, она является частью коллекции, поскольку попала к нам вместе с остальными ее экспонатами, но на нее не было карточки. В Лувр привезли шесть табличек, а в архиве упоминалось лишь пять… пять остальных табличек. Да, все они представляют определенный интерес, но в них нет ничего выдающегося.

— А вы кого-нибудь спрашивали об этой табличке? Быть может, члены семьи или секретарь покойного месье Гарнье что-то знают?

— Гарнье занимался коллекцией сам. Его архив составлен скрупулезно, но пространно. Именно поэтому все кажется мне очень странным. Лишь одна из его дочерей проявляла интерес к коллекции. Я позвонила ей, но она сказала, что не помнит такой таблички. В конце концов, это не так уж важно, но я не перестаю этому удивляться.

Нагиб кивнул и пожал плечами.

— Самое главное — это то, что табличка существует и что написанный на ней текст привел нас к позитивному результату, — рассудительно произнес он. — Честно признаюсь вам, Николь — я заинтригован. Быть может, вы расскажете мне, что и почему вы рассчитываете найти в этой гробнице? Все равно я иду туда с вами.

— Да, конечно. На табличке есть надпись и чертеж. Чертеж удивительным образом совпадает с планом верхнего зала погребальной камеры, а что касается надписи…

В этот момент в дверь постучали и в кабинет вошел Пьер де Лайне. На нем был светлый льняной костюм и белая рубашка с открытым воротом. Николь отметила, что выглядит он очень привлекательно. Из-за его спины выглядывала секретарша, в руках она держала поднос, на котором стояли чашки, заварочный чайник и блюдо со сладостями.

— Как дела, Нагиб, мадемуазель Паскаль? Я увидел, что вам несут чай, и попросил, чтобы подали еще одну чашку. Я обожаю египетский чай! Хотя я уже заказал столик в ресторане с видом на Нил. Надеюсь, у вас нет других планов и вы примете мое приглашение. А потом мы поступаем в ваше распоряжение, Гамаль. Вы ведете нас в усыпальницу Сети I.

Меретсегер настороженно наблюдала за группой людей, пришедших в гробницу фараона. Богиня-змея всегда была начеку и продолжала исполнять возложенную на нее миссию. С незапамятных времен она обитала в царских долинах и намерена была оставаться здесь столько, сколько потребуется.

Время для Меретсегер не имело значения. Она вообще его не замечала. События происходили и забывались, и лишь она невозмутимо и неизменно взирала со склонов Фив на суетящихся внизу людишек, изумляясь их ненасытной алчности и корыстолюбию.

Многих мужчин и женщин, осквернивших вверенные ей священные места, настигла месть богини. Кара ждала всех, даже если поначалу казалось, что святотатство сошло с рук. Меретсегер была очень терпелива, но она никогда и ничего не забывала.

Сейчас, наблюдая за тремя мужчинами и женщиной, проникшими в гробницу Сети I, она вспомнила тот день, когда в почти готовой усыпальнице ей пришлось нанести смертельный удар. Она приняла облик большой кобры и из каменной колонны бросилась на вора, вознамерившегося забрать странный черный предмет. Охрана его была возложена лично на богиню, и он до сих пор хранился в глубине этой самой колонны.

Меретсегер понятия не имела, для чего он нужен, да это ее и не интересовало. Она знала лишь то, что главный мастер поручил охранять его, и что она не имеет права сплоховать. Богиня-змея считала обитателей города мастеров детьми, заботу о которых она возложила на себя. Женщины становились ее жрицами, а главный мастер внушал ей такое уважение, что был для нее чем-то вроде верховного жреца.

В городе давно не осталось ни единого жителя, да и сам город превратился в руины, но Меретсегер и это не волновало. День ото дня она беспокоилась лишь о выполнении своей задачи.

И сейчас ее шестое чувство, которое прежде никогда не подводило богиню, шепнуло ей, что, возможно, очень скоро ей снова придется кого-то убить.

Группа из трех мужчин и одной женщины уже приближалась к колодцу, расположенному поблизости от погребальной камеры в конце тоннеля. Вечерело, и солнце клонилось к закату. В гробницу Сети I уже не пускали посетителей, поэтому внутри были только эти четверо. У входа по-прежнему стояли охранники в рубашках цвета хаки и коротких брюках.

Меретсегер сосредоточилась на молодой женщине в светлых брюках и тонкой блузе. Интуитивно она ощутила, что угроза исходит именно от нее. Было видно, что она полностью ушла в себя. Ни она, ни ее спутники не произносили ни слова.

Когда они наконец вошли в зал с колоннами, расположенный перед погребальной камерой, в которой некогда стоял саркофаг фараона, богиня, готовая к броску, подобралась поближе. Она увидела, как девушка указала на колонну — на ту самую, в недрах которой и скрывался предмет. Один из мужчин приблизился к колонне со странным аппаратом в руках и поднес его к рисунку.

— Тут есть металл! — взволнованно воскликнул мужчина. — Максимальная интенсивность сигнала в самом центре солнечного диска.

Женщина взобралась вверх по маленькой лестнице, которую придерживал один из ее спутников. Подняв вверх фонарь, она присмотрелась к фреске.

Меретсегер уже не сомневалась, что предмет, который спрятал в колонне главный мастер, в опасности, и издала злобное шипение.

Девушка извлекла из кармана кисточку и нож и принялась возиться с кирпичом в центре красного солнечного диска.

— Похоже, он вообще не закреплен, — послышался ее голос. — Думаю, его можно легко отсюда вытащить. Потом мы просто положим его на место, и никто ничего не заметит.

Один из мужчин протянул ей кожаные перчатки.

— Возьми, Николь, так тебе будет легче.

Меретсегер подобралась перед броском. Капюшон на ее шее вздулся, а к зубам подступил яд. Вдруг она заметила в камере пятого человека, хотя мгновение назад его не было.

Этот мужчина возник в ближнем к колонне углу. И хотя он стоял совсем близко к остальным, они его не замечали, словно его и не было, или не видели его. Но его видела богиня. Она сразу же узнала это смуглое лицо и открытый взгляд глубоких черных глаз. Это был тот самый человек, который спрятал в колонне черный предмет. Вскоре после этого сюда принесли фараона и гробницу запечатали. В следующее мгновение Меретсегер поняла, что не только она видит этого человека, но и он видит ее.

Так же, как и в тот памятный день, он был одет в белую набедренную повязку, а его черные волосы ниспадали по бокам от лица. В памяти Меретсегер ожили те почти забытые времена, когда в Фивах было много одетых подобным образом мужчин, а из селений долины часто доносились размеренные молитвы, возносимые жителями в честь богини-змеи.

Все это кануло в прошлое, но сейчас он опять стоял перед ней, пристально глядя ей в глаза, а его полные губы все шире расплывались в улыбке.

Он не произнес ни слова, но Меретсегер отчетливо услышала его голос.

— Она избранная. Именно ее мы так долго ожидали. Она не намерена ни грабить, ни осквернять гробницу. Ей всего лишь предстоит исполнить предписанное.

Меретсегер посмотрела на женщину, и ее ярость стихла. Выждав несколько мгновений, она отступила. Обернувшись, чтобы еще раз взглянуть на того, кто только что с ней говорил, она обнаружила, что в углу никого нет.

Николь почувствовала, что кирпич без малейших усилий с ее стороны выходит из стены. Осторожно очистив шершавые края кирпича, она потянула его к себе. На низкой лесенке она почти касалась головой потолка камеры. Если бы она сейчас взглянула на Пьера де Лайне, то увидела бы, что он нервно озирается по сторонам, как будто опасаясь неожиданного вторжения. Он даже приподнял руки и застыл в оборонительной позе.

Но девушка была всецело поглощена своим занятием. Кирпич выдвинулся из стены, как ящик, полый внутри. В углублении стояла маленькая статуэтка, а под ней лежал черный предмет, столько дней и ночей преследовавший ее в видениях и снах.

Николь нисколько не сомневалась в том, что это именно он. Она хорошо запомнила этот глубокий черный цвет в окружающем его мраке. К своему удивлению, девушка отчетливо увидела его очертания, как если бы он был ярко освещен, и изумленно обернулась к своим спутникам; На нее смотрели три пары встревожено следящих за каждым ее движением глаз. К Нагибу и де Лайне присоединился и директор некрополя Долины царей. Ни один из мужчин даже не пытался скрыть нетерпение. Но ее взгляд как магнитом привлекли к себе глаза ее шефа. Ей показалось, что в мире не существует ничего, кроме этого пронзительного взгляда, а ее голову сдавил уже привычный обруч головной боли, хотя Николь и этого не заметила.

Для нее существовали только эти глаза, и они что-то ей говорили.

Не отдавая себе отчета, как будто вместо нее все сделал кто-то другой, не имеющий к ней ни малейшего отношения, она взяла металлическую статуэтку и протянула ее Гамалю Нагибу.

Он осторожно принял ее из рук девушки и начал благоговейно разглядывать. Стоящий рядом директор некрополя вытянул шею, пытаясь получше рассмотреть то, что держал в руках Нагиб.

— О! — восхищенно выдохнул он.

Лишь Пьер де Лайне не проявил ни малейшего интереса к маленькому произведению искусства — он продолжал пристально смотреть в глаза Николь.

Девушка прекрасно поняла, что от нее требуется. Ее воля даже не пыталась сопротивляться полученному мысленному приказу. Она быстро извлекла черный предмет из тайника и незаметно опустила его в карман брюк. Впрочем, спешка была излишней. Даже если бы она замешкалась, никто ничего не заметил бы, потому что ее спутники увлеченно разглядывали статуэтку.

— Невероятно! — шептал Нагиб на родном языке.

Он обернулся к француженке и поднял находку над головой, как бесценный трофей.

— Это бронза. Великолепное литье, безупречная проработка всех деталей… Не вызывает никаких сомнений — это Меретсегер. — Он расплылся в торжествующей улыбке. — Примите мои поздравления, доктор Паскаль!

Николь стояла на лестнице, взволнованно наблюдая за ликованием коллег. Египтянин протянул ей руку и помог спуститься вниз. Ощутив под ногами пол, она взяла у мужчин статуэтку и погрузилась в восторженное созерцание. Она напрочь забыла о том, что внутри кирпича было еще кое-что, и теперь этот предмет лежал в кармане ее брюк.

Она подняла счастливые глаза на Пьера де Лайне. Его взгляд ликовал.

— Превосходно, доктор Паскаль, просто превосходно! — Он беззвучно похлопал в ладоши. — Это полный и безоговорочный успех.

29

Париж, 2000 год

— Все прошло по плану. Первый фрагмент уже у нее. Но она этого даже не осознает. Для нее он просто не существует.

— Прекрасно, прекрасно… И ей никто не пытался помешать? Вы ничего не заметили? Никаких следов этих… Иных?

— Ни малейших. Совершенно очевидно, что они принимают ее как одну из своих.

— Замечательно. Все идет по плану. Не вижу смысла тянуть со вторым фрагментом. Я уверен, что с этим не будет проблем. Ну а третий пусть остается на месте до великого дня. Рискну предположить, что дата не изменилась.

— Да. В указанную ночь завершится срок в три тысячи триста тридцать лет, о которых говорит пророчество. Ждать больше незачем.

— Остается пять дней. Трудно поверить, что еще немного, и он опять будет с нами.

— Изгнание было долгим. Но он вернется с новыми силами. И на этот раз победа будет на нашей стороне… Никто и ничто не сможет этому помешать.

30

Севилья, 1559 год

Диего Рамирес был тощ и бледен. С виду ему было уже под сорок, и он не нуждался в тонзуре, потому что на его голове сохранился лишь узкий венок коротких волос, окружавших, подобно нимбу, его лысый череп. Это были седые, гладкие и тонкие волосы, странно сочетавшиеся с его белыми тонкими руками и болезненного вида кожей.

Его пороки и страсти для всех были большой загадкой. Никто никогда не слышал его смеха. Впрочем, те, кому довелось увидеть его тошнотворную улыбку, наверняка надеялись, что им повезет, и они будут лишены необходимости слышать его смех, способный окончательно лишить их покоя.

Когда Диего Рамирес улыбался, его маленькие темные глазки не менялись. Они пристально следили за собеседником, а их взгляд становился более холодным, если только такое возможно. Это была улыбка гиены перед добычей или палача перед жертвой. От этой улыбки холодели не только души его собеседников, но и все вокруг.

Рамирес принадлежал к ордену доминиканцев и был членом севильской конгрегации. Сам великий инквизитор, Фернандо де Вальдес, назначил его главой местной инквизиции и трибунала.

Вальдес был всей душой предан делу борьбы с ересью. Со дня назначения в 1546 году на пост архиепископа и уполномоченного испанской инквизиции в Севилье он всего себя посвятил этому делу, которое считал правым и наиважнейшим. Одни его люто ненавидели, другие считали в высшей степени порядочным гражданином. Среди его покровителей были такие важные персоны, как император Карлос, который его собственно и назначил, а позже его сын, король Филипп, унаследовавший трон отца.

При Вальдесе инквизиция обрела еще большую независимость, а ее трибуналы активизировались по всей Испании. Он же назначил Диего Рамиреса главой севильского трибунала.

Он принял такое решение, потому что хорошо знал способности Рамиреса, а еще потому, что Севилье в качестве его диоцеза предстояло стать под стяг борьбы за истинную веру и ее чистоту. Гвадалквивир был центром международной торговли, а значит, и дверью, через которую в Испанию из Европы проникали пагубные реформистские идеи. Диего Рамиресу предстояло стать тараном, способным нанести чувствительный урон этому скопищу еретиков. Вальдес знал, что он избрал поистине беспощадного охотника, способного рвать добычу, подобно цепному псу, и безжалостно преследовать любого, кто отдалится с пути, указанного Господом и императором.

Чего он не знал, так это того, что Рамирес всей душой предан совсем другому богу, имя которого — Сатанель.

Доминиканец уже много лет был одержим злым духом. Ему исполнилось шестнадцать лет, он был юным послушником севильского доминиканского монастыря, когда зло овладело его телом. От того Диего Рамиреса ничего не осталось, не считая его физического тела. Разумеется, черты характера уже тогда мало отличались от тех, которые теперь проявлял угрюмый и замкнутый монах, в которого он превратился. Собственно, это и привлекло внимание последователей Сатанеля к его в остальном ничтожной персоне.

Никого не удивило, что хмурый юнец превратился в инквизитора с железной волей и суровой дисциплиной, он охотно ломал души и кости тех, на кого указал длинный палец инквизиции.

Диего Рамирес поднялся из кресла и сделал несколько шагов к окну. С высоты второго этажа он взглянул на изумительную площадь, на которую выходил фасадом дворец Трианы.

Это здание инквизиция избрала своей севильской штаб-квартирой. Здесь открывали дела против еретиков, здесь заслушивали свидетелей, здесь заседал трибунал, и тут же в подвале находились камеры подземной тюрьмы.

И камер уже не хватало, — от этой мысли уголки рта доминиканца приподнялись вверх. Он продолжал смотреть в окно. В Севилье стояла чудесная погода, но площадь была пуста — она явно не относилась к числу излюбленных горожанами мест. Эта мысль вызвала у инквизитора новый приступ злорадства.

Заключенных разместили по всему городу: в общественных зданиях, больницах и даже частных домах. Впрочем, самых знаменитых узников Рамирес предпочитал держать поближе к себе — во дворце Трианы.

Более двадцати лет Диего Рамирес служил дьяволу, делая вид, что поклоняется Господу, и еще ни разу его вера или его преданность католицизму не были поставлены под сомнение.

Доминиканец был не единственным последователем Сатанеля, проникшим в аппарат инквизиции. Во всех областях Испании и трибуналах инквизиции были его единоверцы. И даже Верховный трибунал, высший орган этой грозной организации, располагал их представителем.

Когда Церковь решила присвоить себе полномочия земных правителей, и по всей Европе начались преследования еретиков, сторонники зла поняли выгоду подобного положения вещей и стали всячески ему способствовать. Те, кто считали себя поборниками Слова Божьего, взялись за создание машины, более достойной рук демонической рати, и последователи Сатанеля охотно воспользовались результатами их трудов.

Под натиском инквизиции замирало развитие культуры, и даже те, кто всей душой принимал нормы, которые насаждали поборники чистоты веры, испытывали страх и отчужденность.

Находясь в лоне инквизиции, последователи Сатанеля имели возможность помогать своим сторонникам, попавшим в поле зрения этой организации, хотя среди тех, кто угодил в ее застенки, таковых было на удивление мало. Подавляющее большинство ее узников составляли не те, кто поклонялся дьяволу, а те, кто, в отличие от своих тюремщиков, был искренне предан Господу. Слуги дьявола всячески стремились использовать свое положение для того, чтобы дискредитировать и обесчестить тех, кто, по их мнению, представлял для них опасность. Но прежде всего они плодили хаос и ненависть среди представителей разных церквей, делая это под видом восхваления и возвеличивания славы Божьей.

На тонких губах Диего Рамиреса появилась презрительная ухмылка. Он перевел взгляд на небо Севильи — там сгущались тучи, предвещавшие ливень и окончание длительного периода изнуряющей жары, — и вернулся к столу, заставленному папками. Разложенные в идеальном порядке папки лежали также на полках, громоздились в шкафах и устилали пол вдоль стен.

Доминиканец с довольным видом осмотрел их. Здесь содержались следственные материалы по двум сотням человек, которыми он занимался лично. Но, несмотря на их огромное количество, Рамирес отлично помнил, где и что лежит, и почти наизусть знал содержание каждой папки.

В центре стола лежало открытое дело, над которым он работал. В нем было мало страниц. Фактически это была самая тонкая папка из всех, находящихся в этом кабинете, и все записи в ней были сделаны его убористым каллиграфическим почерком.

На первой странице, сейчас отложенной в сторону, можно было прочитать имя обвиняемого (Гаспар де Осуна, ювелир), день его ареста (24 августа 1559 года) и обвинение, выдвинутое против него инквизицией (исповедание иудаизма).

Инквизитор взял со стола перо, обмакнул его в чернильницу, проставил дату — 28 августа 1559 года — и твердой рукой начал писать:

«Свидетельские показания полностью подтверждают вину подозреваемого. Поскольку он продолжает упорно все отрицать, я принял решение сегодня подвергнуть его процедуре пытки. В качестве помощника и свидетеля на пытке будет присутствовать Альвар Перес де Лебриха, так же, как и я, инквизитор святейшего трибунала».

Он посыпал написанное промокательным порошком и на несколько секунд замер, глядя на сгущающийся за окном мрак.

Инквизитор полагал, что уже знает, где находится фрагмент подвески, которую необходимо восстановить, чтобы вернуть Сатанеля из ссылки в мир забвения. Последователи Сатанеля давно установили местонахождение первых двух фрагментов. Речь шла о третьем, последнем, осколке, материализовавшемся на земле. Рамирес взял на себя ответственность за его возвращение и был исполнен решимости довести дело до конца.

Шесть дней назад он убедился, что там, где он думал (или точнее, у того, у кого он думал), осколка нет. У него возникла идея нынешнего местоположения фрагмента, и он хотел в этом убедиться. Единственным человеком, который мог подтвердить его подозрения, был Гаспар де Осуна. Диего Рамирес не сомневался, что располагает достаточным количеством аргументов, чтобы заставить ювелира заговорить. Он еще не видел ни одного человека, способного что-то противопоставить пытке. И поэтому инквизитор умело применял это орудие убеждения.

Он захлопнул папку и хотел уже положить ее на стопку из других дел, которые он успел просмотреть за сегодняшнее утро. Рамирес улыбнулся, когда взглядом выхватил имя на обложке верхней папки, поверх которой он собирался положить дело Гаспара де Осуны. Не было ничего удивительного в том, что эти дела оказались рядом. Несмотря на различия в содержании, в сознании доминиканца они были неразрывно связаны.

«Его высокопреосвященство дон Бартоломе де Карранса и Миранда, архиепископ Толедский» — гласила надпись, сделанная мелким почерком инквизитора. Здесь хранились не материалы следствия против архиепископа — дело, послужившее основанием для открытия следствия против Каррансы, находилось в Вальядолиде, — а информация на прелата, которую Рамиресу удалось собрать и которую он намеревался (вне всякого сомнения, во имя славы Божией) передать Фернандо де Вальдесу, тайному, но лютому врагу примаса Испании.

Когда зазвучали голоса, подвергающие сомнению ортодоксальность взглядов в вопросах догмы назначенного на столь высокий пост Каррансы, Рамирес начал собирать эти факты. Он понимал, что вряд ли ему предоставится другая возможность дотянуться до фигуры такого масштаба, и, готовя почву, он нашептал на ухо своему шефу Фернандо де Вальдесу все, что счел нужным для такого случая. Он прекрасно знал, что и в каких выражениях должен сказать. В конце концов он получил от Вальдеса долгожданный ответ:

— Отлично! Начинайте собирать данные. Предоставьте мне все, что добудете. А там видно будет. Ах да! Думаю, не стоит напоминать о строжайшей секретности.

Доминиканец начал закидывать сети и немало изумился, узнав, сколько народу желает подержать лопату, которой он рыл архиепископу могилу. Но все делали вид, что стремятся исключительно к торжеству католической веры. Ну кто бы мог в этом сомневаться!

Процесс обещал быть долгим, и Диего Рамирес не верил, что доведет его до успешного завершения. Не случайно назначение Каррансы исходило непосредственно от короля — за ним было и последнее слово. Он допускал, что никто не решится намекнуть Филиппу, что его примаса заподозрили в ереси. Если бы и нашелся такой человек, то под удар попали бы именно его положение и привилегии. Это был выстрел наугад, но игра стоила свеч, и он должен был предпринять эту попытку.

Как вдруг Бартоломе де Карранса, который и прежде был лакомым кусочком, стал для Диего Рамиреса мишенью номер один.

Незадолго до смерти императора в Юсте появился третий фрагмент подвески. Все указывало на то, что он попал в руки архиепископа. Для существа, обитавшего в теле Диего Рамиреса, было не важно, кому достался фрагмент, хоть самому папе римскому. Карранса был одним из столпов, на которые опирался его заклятый враг. При каждой встрече с архиепископом инквизитор убеждался в том, что его окружает мощная аура сверкающего белого цвета.

Похоже, ему и его соратникам предстояло трудное испытание. И он принял брошенный ему вызов. Тем более что выбора у него не было — он обязан победить.

К счастью, судьба протянула им руку помощи. Один из последователей Сатанеля стал свидетелем материализации третьего фрагмента. Теперь они знали, в чьих руках он оказался, и Карранса допустил ошибку, которая могла ускорить его падение.

Погруженный в свои мысли доминиканец встал и вышел из комнаты. Он тщательно запер дверь на замок и размеренным шагом направился в подземелье.

31

Париж, 2000 год

Внезапно на Николь свалилась слава. Новость о статуэтке богини в облике кобры вызвала необычайный резонанс. Со страниц египетских средств массовой информации она перекочевала на первые полосы газет во Франции.

Когда Николь с Пьером де Лайне и Агнес вышли из самолета в Париже, они увидели толпу журналистов с фотоаппаратами и видеокамерами. Николь засыпали вопросами. В частности, репортеров интересовало, замужем ли она и можно ли сравнить ее находку с открытием гробницы Тутанхамона. В ответ Николь смеялась, упиваясь этой неожиданной популярностью.

Из аэропорта такси доставило ее домой, в Сен-Жермен-ан-Ле. Они вернулись во второй половине дня в понедельник. Состояние эйфории, в котором она находилась все последние дни, задвинуло на задний план ее усталость. Но оказавшись дома, она почувствовала, что ее силы на исходе — проявились симптомы, характерные для приближающегося гриппа или простуды: слабость, боль в мышцах, легкая мигрень…

— Отдохните, — предложил ей Пьер де Лайне, как будто догадывался о ее состоянии. — Поезжайте домой, поешьте и ложитесь в постель. Вот увидите, утром вы почувствуете себя другим человеком. Отдых — это самое главное. И не включайте будильник, — улыбаясь, добавил он. — Но когда проснетесь, сразу приезжайте в музей. С вами многие мечтают пообщаться.

Агнес ласково ее поцеловала.

— Побереги себя, — шепнула она. — И помни — я тобой горжусь.

Не успела Николь войти в дом, как зазвонил телефон. Она сняла трубку с аппарата в гостиной и уселась в любимое кресло мадам Барбье.

— Я хотел бы поговорить с Амели Энн Эдвардс, — произнес Жан Массард, не сдерживая смеха. — Я говорю от имени ее поклонника.

Николь не удержалась от улыбки, а ее плохое самочувствие внезапно если не улетучилось, то стало казаться менее критичным. За несколько дней до путешествия они с Жаном обсуждали судьбу писательницы и путешественницы, которая после поездки в Египет решила посвятить свою жизнь сохранению и популяризации культурного наследия страны фараонов.

— Мадемуазель Эдвардс сейчас нет дома. Я ее секретарша. Вы можете поговорить со мной.

— Вот и прекрасно. Я хочу открыть вам страшную тайну. Только пообещайте никому не рассказывать. Вот мой секрет — я предпочитаю молоденьких и хорошеньких секретарш немолодым старым девам… какими бы мудрыми и знаменитыми они ни были. А кроме того, я слышал, что скоро ваша слава затмит известность вашей хозяйки…

Николь не выдержала и расхохоталась.

— Жан, я так по тебе соскучилась! Честно.

— В таком случае мне остается только прыгнуть в машину, купить что-нибудь к ужину, бутылку вина и ехать в Сен-Жермен. А ты начинай накрывать на стол.

— А твой отец?

— Не беспокойся, — понизив голос, отозвался Жан, — я сбегу через заднюю дверь.

Положив трубку на рычаг, Николь тут же сняла ее, чтобы позвонить родителям. Потом она поднялась к себе и принялась разбирать багаж. Она положила чемодан на кровать, открыла его, достала небольшой несессер и поставила его на комод. Затем она извлекла из него маленький черный предмет, обнаруженный в полом кирпиче в колонне гробницы Сети I. Этот странный предмет перекочевал в деревянную шкатулку в верхнем ящике комода. Эту шкатулку ей подарила Каролина, ее соседка по предыдущей квартире, она надеялась, что Николь будет хранить в ней ювелирные украшения и всякие безделушки.

Девушка не замечала, что эта штуковина живет своей собственной жизнью: охотно выскользнула из ее рук, чтобы занять место в деревянном ящичке, как будто ей нравилось находиться в этом доме и в этом месте. Затем Николь задвинула ящик комода с несессером и направилась в ванную, тут же забыв о том, чем занималась несколько секунд назад.

Для Николь не существовало черного предмета в форме шестерки. С тех пор, как, стоя на лестнице в недрах горы Фивы, она взяла его в руки, и до того момента, когда он оказался в ящике ее комода, она смотрела на него, но не видела, и касалась его, не отдавая себе в этом отчета. Ее мозг попросту не регистрировал ничего, связанного с этой странной находкой.

Звонок Жана не только поднял ей настроение, но и улучшил самочувствие. Она долго стояла под горячим душем и, выйдя из ванной, почувствовала, что мигрень и усталость отступили.

Она надела новый, недавно купленный костюм, состоящий из блузки и легких коротких брюк до середины икры, и аккуратно подкрасилась.

Николь решила, что ужинать они с Жаном будут в столовой. Накрыв стол, она поставила на него две небольшие свечи и зажгла их. Потом она вышла в сад за цветами. День клонился к вечеру, но сгущающиеся сумерки не радовали глаз закатной игрой красок, потому что небо было затянуто тучами, окрасившими все вокруг в унылый серый цвет.

Когда она вернулась в дом, вновь зазвонил телефон. Положив цветы на столик в холле, она сняла трубку в гостиной.

Звонила Корина Лафонт из «Франс-пресс». Николь приходилось читать ее публикации в различных газетах и журналах. Журналистка хотела условиться об интервью. Девушка удивилась, что собеседнице известен ее номер телефона, но решила не придавать этому значения.

Корина оказалась весьма милой и приятной женщиной. Николь немного поболтала с ней, и они договорились уточнить время интервью на следующий день, когда Николь выйдет на работу.

— Не забудьте, что я была первой, кто вам позвонил, — на прощанье сказала Корина.

Николь положила трубку и скорчила перед зеркалом довольную гримаску.

— Неплохо, черт побери! — воскликнула она.

Если она правильно поняла, ей предстояло интервью и фотосессия. К тому же Корина Лафонт намекнула, что она не единственная, кто захочет с ней пообщаться. Кто знает, возможно, ее и на телевидение пригласят.

Улыбаясь, она вернулась в холл и снова взяла цветы. В этот момент раздался звонок у входной двери.

Это был не один звонок, а два коротких звонка, которые Николь сразу узнала. Так звонил Жан.

Прижимая к себе букет цветов, она подбежала к двери и распахнула ее. На пороге, сияя ослепительной улыбкой, стоял Жан. Николь он показался еще привлекательнее, чем всегда. В правой руке архитектор держал большой пакет, а в левой — букет тубероз.

Оба застыли на месте. Жан не сводил глаз с цветов в руках Николь, а она рассматривала его туберозы. Жан первым нарушил затянувшееся молчание.

— Послушай, Николь, я, конечно, знаю, что я классный парень, но смею тебя заверить, что с цветами меня встречают впервые, — напустив на себя невинный и безмятежный вид, произнес он. — Вот, я тоже купил тебе цветы.

Девушка не сразу нашлась что ответить и еще несколько мгновений стояла с открытым ртом. В глазах ее гостя заплясали веселые искорки.

Наконец Николь расхохоталась. Сначала она еле слышно хмыкнула, потом прыснула и рассмеялась так заразительно и безудержно, что к ней присоединился и Жан. Они хохотали, как сумасшедшие, не в силах произнести ни слова, и только беспомощно тыкали пальцами в букеты друг друга.

Когда Николь удалось успокоиться, она едва стояла на ногах. Впрочем, ей хватило сил на то, чтобы свободной рукой обвить шею Жана и прильнуть к его губам.

Они поужинали рано, потому что Николь хотелось посмотреть вечерние новости. Она рассчитывала увидеть кадры, снятые в аэропорту. Туберозы стояли в высокой вазе у нее в гостиной. Цветы, собранные ею в саду, остались внизу, в гостиной мадам Барбье.

Жан налил себе виски и, расположившись на диване, наблюдал за тем, как Николь возится с видеомагнитофоном.

— Я попросила родителей записать какой-нибудь другой канал, — сообщила она, усаживаясь рядом с Жаном. — Потому что, если здесь ничего не покажут…

Но все показали. В центральной части выпуска, после самых актуальных новостей, на экране телевизора появилось изображение Николь, позади которой покровительственно маячила фигура Пьера де Лайне. Девушка с удовольствием отметила, что в отснятом днем сюжете получилась очень даже неплохо. Чаще всего ей не нравилось, как она выходит на фотографиях. Единственное, о чем она пожалела, так это о том, что перед приземлением не догадалась освежить макияж.

Журналистов больше привлекал приключенческий аспект открытия, а не его научная ценность. Ее саму увлек рассказ о гробнице фараона, о древнеегипетских богах и о юной сотруднице Лувра, расшифровавшей загадочную надпись на керамической табличке.

Репортер познакомил зрителей с историей захоронения Сети I, оскверненного и разграбленного еще в минувшие эпохи. Однако выяснилось, что все три тысячи триста лет, минувшие с момента захоронения, статуэтка богини-змеи лежала в тщательно замаскированном тайнике. Кто и зачем ее туда положил? И зачем этот человек оставил зашифрованное послание, способное привести к тайнику? Неужели он рассчитывал на чудо? Ведь только чудом эта табличка дошла до наших дней и попала в руки ученых. Возможно, в этом скрыт сокровенный смысл, пока недоступный нашему пониманию?

И наконец, диктор высказал соображение, от которого Николь стало немного не по себе. Как египетские боги отнесутся к похищению очередного сокровища из усыпальницы одного из своих фараонов? Что, если проклятие, постигшее многих расхитителей и осквернителей гробниц, падет на головы тех, кто извлек статуэтку богини из тайника?

Впрочем, он тут же с улыбкой добавил, что статуэтка Меретсегер отправится в Египетский музей, а значит, как нетрудно предположить, боги примирятся с потерей. Тем не менее это последнее замечание показалось Николь довольно неубедительным.

Она обернулась к Жану и увидела, что он, закатив глаза и оскалив зубы, протягивает к ней руки со скрюченными в виде когтей пальцами.

— Я дух Сети I, и я пришел за тобой… — утробным голосом произнес он.

— Не смешно, Жан.

На какое-то мгновение девушка действительно испугалась.

— …чтобы поцеловать тебя, — улыбнулся Жан и привлек к себе Николь.

— Как ты думаешь, боги действительно мне… — ей не удалось закончить вопрос, потому что Жан закрыл ее губы поцелуем.

Тут опять зазвонил телефон, ознаменовав новую серию звонков. Звонили родители Николь, затем Сюзанна, потом Агнес («Ты выглядела в сюжете просто замечательно», — заверила ее Николь), коллеги по работе, друзья…

— Как ты смотришь на то, чтобы включить автоответчик? — Жан воспользовался минутой затишья. — Я так прикончу все твои запасы виски.

— Я сделаю Кое-что получше, — лукаво улыбнулась ему Николь. — Я вообще отключу телефон. Как ты на это смотришь?

Вернувшись от телефона к дивану, она обвила руками шею своего возлюбленного.

— Знаешь что, Жан? Сегодня мне не хочется оставаться одной…

32

Париж, 2000 год

— Дата назначена. Тридцатое июня. Это следующая пятница. Срок истек. Нет смысла тянуть с осуществлением пророчества. Откладывая великое событие, мы можем столкнуться с весьма непредсказуемыми проблемами.

— Но женщина пока располагает лишь одним фрагментом…

— Этого достаточно. Нам известно местонахождение двух остальных. Кроме того, мы уже убедились в том, что ее прикосновение к ним не возбуждает гнева оберегающих их сил. Во всяком случае, так было в Египте, и у нас нет оснований полагать, что с другими фрагментами будет иначе.

— Быть может, нам стоит позаботиться об охране того, который сейчас в доме?

— А ты знаешь другое место? Более надежное? Это наша территория и там никто не сможет до него добраться. Силы, которые его охраняют, подчиняются нам, — он взмахнул рукой, давая понять, что тема закрыта. — Но ты собирался рассказать мне об архитекторе…

— Да. Когда он остался в нашем доме на ночь, мы вторглись в его сны. Ничего особенного, только…

— Что только?

— Ничего. Вот именно: ничего. Огромная пустота. Ни мыслей, ни чувств, ни реакции на наше появление. Это походило на заброшенный дом без жильцов, без жизни…

— Очень странно, — его собеседник задумался. — Но я не думаю, что этому стоит придавать значение. Быть может, это кататонический ступор.

— Или он располагает необычайно сильными защитными механизмами.

— Возможно… Но нас это не касается, хотя за ним стоит понаблюдать. — Он поднял на собеседника скучающий взгляд. — Речь идет о второстепенной фигуре… Если потребуется, можем ее и вовсе удалить.

33

Севилья, 1559 год

Диего Рамирес шел по коридору, привычно пряча сложенные перед собой руки в широких рукавах сутаны. Его взгляд, как всегда, был устремлен в пол, не столько для показной сосредоточенности, сколько для того, чтобы избежать ненужных приветствий и не интересующих его разговоров. Немногие решались заговорить с ним, однако всегда находился кто-то, кто считал, что идиотскими вопросами может заслужить его благосклонность.

По этой же причине Рамирес всегда ходил очень быстро, от чего всем, кто его видел, казалось, что он спешит по очень важному делу.

Но сегодня он, погруженный в свои мысли, против обыкновения шел медленно. Он шел из своего кабинета в подземелье, обдумывая содержимое оставшейся на его столе папки. Папки с материалами на Бартоломе де Каррансу.

Архиепископа арестовали по обвинению в ереси 22 августа в Торрелагуне, когда тот направлялся в Вальядолид. Рамиресу стоило больших усилий сохранить спокойствие и даже напустить на себя безразличный вид, когда эта новость дошла до него. Он поспешил под каким-то вымышленным предлогом расстаться с принесшим известие собеседником и уединился в отведенных ему комнатах. Подойдя к зеркалу, он позволил проявиться обитающей в его теле сущности, всмотрелся в свое лицо и, вскинув руки в ликующем жесте, издал хриплый победный клич.

Подобный исход дела превзошел все его ожидания. Дело Каррансы было открыто чуть больше года назад, вскоре после назначения его архиепископом, и вот уже примас Испании должен был предстать перед судом по обвинению в ереси — глумлении над верой и дискредитации католической церкви.

Но через два дня после ареста архиепископа радость доминиканца, приложившего руку к тому, чтобы падение Каррансы стало свершившимся фактом, омрачило известие, что фрагмент подвески, который Рамирес рассчитывал изъять у опального примаса, бесследно исчез.

Севильский инквизитор лично позаботился о том, чтобы двое его людей присутствовали при аресте Каррансы и попытались завладеть осколком ожерелья Сатанеля. Однако ни у самого архиепископа, ни в его вещах, ни у сопровождавших его людей не было ничего похожего на то, что они искали. Ошибки быть не могло: близость любого из фрагментов подвески обостряла все чувства последователей Сатанеля.

К счастью, Рамирес всегда был крайне скрупулезен — оставлял себе пути для отступления. Теперь он рассчитывал извлечь информацию из этого ничтожного ювелира, ожидающего своей участи в камере подземелья.

Если же этого не произойдет, тоже ничего страшного. Рано или поздно местоположение фрагмента будет обнаружено. Так гласило пророчество. Цикл должен завершиться. Но Диего Рамирес стремился завершить и свой собственный цикл — ему хотелось стать тем, кто обнаружит драгоценный предмет.

Перебирая в памяти события, приведшие к падению Каррансы, инквизитор продолжал свой путь в подземелье дворца Трианы. В его памяти еще свежи были воспоминания о визите Фернандо де Вальдеса в тот самый кабинет, который он только что покинул…

— А как обстоят дела с его высокопреосвященством?.. Что-нибудь слышно? — поинтересовался Вальдес, не отводя глаз от застекленной двери на маленький балкон. Он стоял к доминиканцу спиной и задал этот вопрос как бы между прочим, мимоходом.

Диего Рамирес, воспользовавшись тем, что собеседник его не видит, позволил себе улыбку. Еще час назад, в начале разговора, он понял, как важна для великого инквизитора эта тема, но выжидал, пока шеф сам задаст интересующий его вопрос.

Они обсуждали дела, которые предстояло рассматривать севильскому трибуналу, пока Вальдес не встал, чтобы размять ноги, и не подошел к выходящему на площадь балкону.

Прежде чем ответить, Рамирес несколько секунд разглядывал четкие очертания фигуры инквизитора на фоне окна.

— Ну конечно, монсеньор, — проговорил он, зная, как нравится Вальдесу это обращение. — Я и сам хотел вам все рассказать после того, как мы покончим с делами. Но если хотите, мы можем поговорить об этом прямо сейчас.

— Отлично! — Вальдес развернулся и снова подошел к столу. — Вы могли бы вкратце рассказать мне все, что вам известно. Я полагаю, вы уже в курсе того, что он заявил у смертного ложа императора, — добавил он, усаживаясь в кресло.

Рамирес коротко кивнул и сделал вид, что разыскивает папку с делом Каррансы, хотя отлично знал, где она находится. Услышав слова Вальдеса, он опять улыбнулся, на этот раз про себя. Как объяснить этому человеку, что он знал обо всем задолго до того, как эта информация попала к нему? Как сообщить о том, что один из свидетелей упомянутого события, а именно камердинер императора, на самом деле работает на него, Диего Рамиреса? И что в тот день в Юсте было явление масштаба, далеко выходящего за рамки восприятия великого инквизитора?

— Да. Вот копия показаний аббата монастыря в Юсте. — Доминиканец извлек дело Каррансы из-под кипы папок, громоздившихся на этажерке позади стола. — «Вам незачем каяться в грехах, — открыв папку, прочитал он, — Все наши прегрешения искупил Христос своими страданиями на кресте». — Рамирес знал, что действительные слова Каррансы звучали несколько иначе. Однако для его целей подобная интерпретация подходила как нельзя лучше. Он обратил к своему собеседнику бесстрастное лицо и добавил: — Камердинер был свидетелем этой сцены. Он все подтверждает.

— Вы отдаете себе отчет в том, что это означает? Он отрицает существование ада! И чистилища! Он утверждает, что исповедь — это… это…

— Утешение для слабых духом?

Вальдес уставился на него, сдвинув брови.

— Э-э… ну да, что-то в этом роде. Как бы то ни было, это совершенно неприемлемо. Это чистейшей воды лютеранизм. Что там у вас еще?

— Да вы все это уже знаете, монсеньор. Мнение Педро де Кастро относительно «Комментариев», заявление брата Доминго де Куэваса, акты трибунала в Вальядолиде, которые вы мне прислали, с результатами допроса Карлоса де Сесо, Педро Касальи…

— Поверьте, на сегодняшний день мы располагаем куда более полными показаниями. Связи Каррансы с реформистами Вальядолида не вызывают ни малейших сомнений и самым тщательным образом задокументированы. Известно ли вам, что когда Доминго де Рохас высказывал свои еретические суждения относительно природы чистилища, он опирался на доктрину Каррансы?

Рамирес слегка наклонил голову, продемонстрировав живую заинтересованность.

— А Кано отыскал в «Комментариях» более ста сорока высказываний еретического содержания. — Губы Вальдеса сжались в тонкую линию. — Наш славный архиепископ предоставил нам достаточно фактов, чтобы мы имели основания полагать, что его назначение было грубой ошибкой.

Доминиканец вздрогнул. Фернандо де Вальдес поставил под сомнение решение короля Филиппа.

— Разумеется, все это вскрылось значительно позднее, — уточнил инквизитор, осознав свой промах, — тем не менее, пришло время восстановить справедливость.

Диего Рамирес понял, что ему предоставляется возможность еще большего сближения с шефом и заговорщически скосил глаза в его сторону.

— В вопросах, касающихся Церкви, решения должна принимать только Церковь и никто более, — медленно произнес он, и от его слов на губах Вальдеса расцвела едва заметная улыбка. — И я хотел бы подтвердить правильность вашего суждения, монсеньор. Я располагаю двумя новыми доносами на Бартоломе де Каррансу. Речь идет о тех временах, когда он еще учился в Алкале.

Порывшись в папке, он извлек несколько страниц и протянул их сидящему перед ним человеку.

— Как видите, в свое время эти доносы отправили в архив и по ним не были предприняты необходимые меры. Но сейчас они подтверждают определенные наклонности в природе нашего архиепископа. Как вы можете убедиться, однажды он позволил себе поставить под сомнение компетентность папы, а в другой раз усомнился в таинстве исповеди. И все это будучи студентом!

— Это необычайно интересно! — Глаза инквизитора возбужденно заблестели и впились в документы. — Сведения, которые опровергают теорию о том, что Карранса страдает от преходящей хвори, подхваченной им во время пребывания в Нидерландах.

Он дочитал бумаги и энергичным жестом вернул их Рамиресу.

— Завтра я возвращаюсь в Вальядолид, хотя по дороге мне предстоят кое-какие остановки. Подготовьте копии этих донесений и остальных собранных вами документов, которыми я еще не располагаю. Я заберу эти копии с собой. — Он откинулся на спинку кресла и заговорил уже тише, как будто обращаясь к себе самому. — Как только попаду в столицу, я позабочусь о том, чтобы папа дал инквизиции полномочия принимать меры к епископам и архиепископам.

Спускаясь по узкой лестнице в подземелье, Диего Рамирес вспоминал этот разговор, состоявшийся в начале ноября прошлого года. С тех пор Фернандо Вальдес продемонстрировал свою способность действовать и доказал, что Испания и инквизиция имеют влияние при папском дворе. В январе 1559 года Павел IV разослал бреве, в котором наделял инквизицию соответствующими правами. Однако в своем послании он, заботясь об авторитете папы, оставил за Римом право ареста и суда над обвиняемым инквизицией епископом.

О существовании этого бреве знали лишь приближенные к великому инквизитору. Даже Рамирес услышал о нем, когда архиепископ Толедский окончательно запутался в раскинутых на него сетях.

Когда папский документ прибыл в Испанию (а произошло это лишь в первых числах апреля), события набирали скорость. 6 мая верховный суд выдал ордер на арест Бартоломе де Каррансы на основании «тех мнений, которые он высказывал как вслух, так и письменно, а также за насаждение лютеранской ереси в церковную догму».

Филиппу II пришлось иметь дело со свершившимся фактом. Он не мог защитить Каррансу, не уронив авторитета инквизиции. Если он и испытывал какие-то угрызения совести, папское бреве заставило их умолкнуть.

26 июня 1559 года Филипп II санкционировал возбуждение дела на основании обвинения в ереси и арест Бартоломе де Каррансы и Миранды. Речь шла о человеке, которого чуть больше года назад король сам назначил архиепископом Толедским и примасом Испании.

Диего Рамирес достиг подножия лестницы. Последний пролет он преодолевал медленно и очень осторожно, потому что ведущие в подземелье ступени были неровными и плохо освещенными. Лишь один факел в середине крутой лестницы освещал весь спуск, да еще один горел на стене в начале темного коридора, делающего крутой поворот.

Даже в конце августа здесь, внизу, царил холод. Перепад температур на верхних этажах дворца и в подвале ошеломлял. Но доминиканец этого не замечал. Он обратил внимание лишь на запах, которым было пропитано все вокруг. Он шумно втянул носом смесь затхлой сырости и разлагающейся органики: мочи и пота, экскрементов и нечистот. Это зловоние было результатом унижений и издевательств над множеством человеческих существ.

Но доминиканцу этот смрад доставлял неимоверное удовольствие. Всякий раз, спускаясь в подземелье, он останавливался, чтобы потешить свое обоняние. Он раздувал крылья носа и делал несколько глубоких вдохов, зная, что скоро принюхается и перестанет воспринимать вонь, поэтому спешил насладиться и запечатлеть ее в своей памяти.

Оставаясь один в своей спальне, он мастурбировал и представлял себе обнаженные мужские тела, распростертые на пыточной скамье. В такие моменты к нему возвращался смрад подземелья, и он ощущал его так же явственно, как и сейчас в этом темном коридоре у подножия лестницы. Инквизитор ненавидел свою слабость, сближавшую его с человеческими существами, которых он презирал всей душой. Ему передал ее семинарист, телом которого завладело существо. Она досталась ему вместе с его юношеской силой и энергией. Рамирес презирал бывшего владельца тела, но за долгие годы не предпринял ни единой попытки избавиться от этого порока…

Он продолжил свой путь по коридору и за очередным поворотом оказался в комнате охраны — небольшом помещении, где в спертом воздухе пахло дымом от пяти закрепленных на стенах факелов.

Один солдат спал в углу, а еще четверо играли в карты за столом, расположенным под факелом. Один из караульных увидел доминиканца и вскочил.

— Ваше сиятельство, — почтительно склонив голову, начал он. Эта неприкрытая лесть оставила Рамиреса равнодушным, хотя он нуждался в уважении со стороны этих людей. — Дон Альвар уже ожидает вас в зале. Все готово. Позовите меня, когда я вам понадоблюсь.

Диего Рамирес кивнул в знак согласия и направился к двери в дальнем конце комнаты. Переступив порог, он с новой силой ощутил столь полюбившийся ему запах.

Он вошел в коридор с камерами.

34

Париж, 2000 год

С утра у Николь не было ни секунды покоя. Она занималась не привычными для себя делами, а выступала в совершенно несвойственном ей качестве. Она рассказывала… и снова рассказывала, улыбалась и благодарила, но прежде всего, очень много говорила по телефону. Ей позвонили министр образования, два государственных секретаря, все высшие чины Лувра и представители нескольких периодических изданий, радиостанций и телеканалов, а еще друзья, знакомые и люди, с которыми она давно не общалась.

Видимо, Пьер де Лайне ожидал чего-то подобного, потому что утром у кабинета Николь поджидала Сюзанна.

— Поздравляю, Николь, — поцеловала она ее. — Могу себе представить, как ты волновалась. Надеюсь, ты мне все расскажешь, когда будет свободная минутка. А пока мне поручили исполнять роль твоей секретарши. Директор предупредил, что сегодня многие захотят с тобой пообщаться, и мне предстоит фильтровать все твои звонки. Я буду переключать на тебя обязательные звонки, а остальные просто регистрировать. У тебя на столе лежит несколько факсов. Ах да, директор тоже хотел с тобой поговорить, как только ты освободишься. — Сюзанна улыбнулась и подмигнула подруге. — Такова цена славы…

Николь улыбнулась в ответ.

— Спасибо, Сюзанна. Думаю, мне не надо говорить, что если позвонит Жан, это будет… как там ты это называла?.. обязательный звонок.

Но Николь удалось побеседовать с архитектором только ближе к вечеру. За целый день ей даже с мыслями собраться было некогда. Даже обеденный перерыв, которого она ожидала в надежде хоть немного отдохнуть, девушка провела за дальним столиком кафетерия в компании де Лайне и представителя музея по связям с общественностью.

Утром она зашла в кабинет директора, и он предупредил, что на следующий день ей предстоит пресс-конференция, начало которой назначено на одиннадцать часов.

— Это даст вам возможность немного подготовиться, что ли… Там будут директор Лувра и президент совета попечителей. Это, так сказать, политический ход. У музеев тоже бывает своя политика, знаете ли. Ну и, разумеется, я там тоже буду.

Позже, за спешно поглощаемым обедом, де Лайне вернулся к этой теме. Что касается третьего участника разговора, то он ничего не говорил, а лишь беспрестанно что-то записывал.

— Я полагаю, директор музея захочет воспользоваться этой пресс-конференцией, чтобы рассказать о выставке испанской живописи и скульптуры XVI века, открывшейся в Лувре несколько дней назад. Пусть вас не удивляет, что это несколько не в тему, мадемуазель Паскаль. Эта выставка обошлась музею совсем недешево, и руководство не упустит возможности сделать ей бесплатную рекламу. Кстати, — он с любопытством посмотрел на Николь, — это очень интересная экспозиция. Вы ее еще не видели?

— Н-нет. У меня и возможности такой пока не было.

Ей показалось, что взгляд Пьера де Лайне проник ей в самую душу.

— В таком случае постарайтесь изыскать такую возможность, — на его губах заиграла легкая улыбка, и он отвел глаза в сторону. — Поверьте, выставка исключительно интересная.

Вторая половина дня прошла в телефонных разговорах и подготовке документов к назначенной на завтра пресс-конференции. Николь на трех страницах изложила рассказ о находке статуэтки Меретсегер, постаравшись как можно чаще упоминать имена Гарнье и своего шефа. «Раз уж мы занимаемся политикой, — подумала она, — получайте». Затем вручила результат своих усилий Сюзанне, чтобы та передала его директору, приложив диск с цифровыми фотографиями керамической таблички.

В момент относительного затишья Николь решила нанести визит обломку керамики, ставшему причиной такого переполоха. «Хотя, — размышляла она, — начало этой истории положил человек, оставивший надпись на табличке, а потом тот, кто его нашел, а также месье Гарнье, который…»

Николь замерла от изумления, внезапно осознав, что лишь благодаря уникальному стечению обстоятельств крошечная статуэтка Меретсегер спустя три с лишним тысячи лет покинула свое убежище и вновь предстала взорам людей.

Эта мысль заставила ее другими глазами взглянуть на знаменательную табличку, хранящуюся в подвальном помещении вместе с другими экспонатами коллекции Гарнье. Она находилась на том же месте, где девушка оставила ее на прошлой неделе накануне путешествия в Долину царей. Белая и безмолвная, она лежала на столе в окружении своих современниц.

Николь взяла табличку в руки и ощутила под пальцами ее гладкую холодную поверхность. Ей хотелось поговорить с табличкой, задать ей свои вопросы и услышать ответы. У нее было много вопросов.

Николь попыталась дать волю воображению, но вскоре поняла всю бесплодность этого занятия. Ей стало ясно, что нет логического объяснения тому, что выходит за рамки познания. Да и был ли в этом здравый смысл? Она нахмурилась. Зачем кому-то понадобилось прятать статуэтку в полом камне и замуровывать его в колонну погребальной камеры? И к этой колонне и этому камню вел запутанный след, который только чудом не затерялся во времени. Изображение Меретсегер, вне всякого сомнения, имело художественную ценность. Это была мастерская работа и она прекрасно сохранилась. Но это делало ее уникальной лишь с точки зрения современности как статуэтку возрастом более трех тысяч лет. В эпоху Сети I она вряд ли считалась предметом искусства. Подобные фигурки были общедоступны, а значит, в ней не было ничего особенного.

Внезапно у Николь возникла уверенность, что за этим кроется что-то еще, что фигурка богини-змеи — лишь фасад, или, быть может, страж, который охранял нечто, представлявшее собой куда большую ценность.

Она сильнее сжала в пальцах табличку и от досады покачала головой.

И вдруг перед ней возникло отчетливое видение, заслонившее все остальное. Это видение было очень знакомым — оно много раз вторгалось в ее сны. Но сегодня Николь с удивлением отметила, что напрочь о нем забыла, хотя в последний раз видела его совсем недавно.

Она вновь парила в воздухе в зале с колоннами. Первая колонна справа светилась каким-то особенным сиянием, и ее безудержно к ней влекло. Оглядевшись, Николь убедилась, что ей здесь все знакомо. Именно этот зал и эту колонну она видела во сне. Что-то вытеснило этот сон из памяти, но теперь она его вспомнила.

Впрочем, было нечто, отличавшее это видение от преследовавших ее снов. Во сне ей не удавалось рассмотреть рисунки, покрывавшие колонны и стены. Они расплывались, как только она пыталась к ним присмотреться. Но сейчас, куда бы она ни посмотрела, она отчетливо видела и узнавала все фрески.

Николь вдруг поняла, хотя в глубине души знала это с самого начала, что в своих видениях она посещала погребальную камеру Сети I. И сейчас она вновь разглядывала тот зал и ту колонну, из которой извлекла статуэтку богини.

Так же, как и во сне, перед ней парил черный фрагмент в форме круга, от которого в сторону отходило нечто вроде закругленной ручки. Николь отчетливо видела его на фоне красного диска, изображающего солнце. Ее рука невольно потянулась к этой черной загогулине…

Николь зажмурилась, пытаясь избавиться от видения, но оно продолжалось. Ее пальцы сомкнулись вокруг черного предмета, что раньше во сне ей не удалось ни разу. Она подняла глаза и увидела, что не одна в гробнице. Человек, наблюдавший за ней из глубины погребальной камеры, был ей знаком — она видела его, когда попыталась представить себе автора надписи на табличке.

Как и в первый раз, его бездонные глаза смотрели на нее пристально и безмятежно. Как и тогда, они пытались что-то ей сообщить. Но теперь он улыбался. Открыто и по-доброму. Николь почудилось, что он хочет ее подбодрить.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось.

Девушка стояла у стола, сжав в руках табличку, и дрожала, а ее сердце бешено колотилось. Она вздрогнула и выронила табличку, как будто обожглась ею, и та с глухим стуком упала на стол.

Николь отпрянула к двери. Перевернув табурет и ни разу не оглянувшись на разложенные на столе таблички, она выбежала из комнаты.

К счастью, до конца рабочего дня оставалось совсем немного, поэтому Николь заперлась у себя в кабинете и позвонила Жану. Слушая гудки в телефонной трубке, она молила, чтобы архитектор оказался у себя в студии. Ее молитвы были услышаны, трубку снял именно Жан. Его голос бальзамом пролился на встревоженную душу Николь, и она осознала, как сильно к нему привязалась.

— Что с тобой? — спросил Жан, услышав дрожь в голосе девушки. — Что-то случилось или ты просто устала раздавать автографы?

— Дело в том, что… эти видения… Наверное, не стоит обращать на них внимания, но мне не по себе. Они кажутся такими реальными…

— И что ты видела на этот раз? — И вдруг до него дошло: — Но… ты не спала?

— Вот именно, Жан. Я говорила, что со мной такое бывает. Обычно я их вижу во сне, но иногда… Не знаю, как тебе это объяснить. В такие моменты мне кажется, что мой мозг мне не принадлежит.

— Опять этот черный предмет?

В его голосе звучала искренняя озабоченность, и Николь почувствовала себя немного лучше.

— Да. Я опять была внутри усыпальницы Сети I. И схватила этот предмет… И еще там был один человек… мужчина… он на меня смотрел.

— И что он сделал?

— Ничего. Просто смотрел… А потом улыбнулся.

— Ну вот, — сокрушенно произнес Жан. — Я так и знал. Ты ему нравишься. И я его понимаю. — Он помолчал, очевидно рассчитывая услышать смех Николь, но, не дождавшись, продолжил: — Но если серьезно, я думаю, тебе не стоит переживать. За последнее время произошло столько событий. Ты устала, это неудивительно. Вот увидишь, когда ты отдохнешь, все пройдет.

— Наверное, ты прав, Жан. Но смею тебя уверить, приятного в этом мало.

— У меня есть идея. Чтобы забыть об этом видении, тебе необходимо вытеснить его другими, более приятными впечатлениями. Например, воспоминанием о том, как я сижу рядом с тобой, мы потягиваем пиво и любуемся сумерками. Что скажешь?

— Жан, ты это серьезно? Мне и в самом деле крайне необходимо побыть рядом с кем-то… вроде тебя.

— Через двадцать минут я заеду за тобой. Встречаемся там же, где и всегда. Отца сегодня нет в городе, так что наследства я из-за этого не лишусь. Договорились?

— Ну еще бы! А ты собираешься… провести в Сен-Жермене ночь?

— А ты как думаешь?

Когда Николь положила трубку, ее настроение значительно улучшилось.

35

Севилья, 1559 год

Зал, в который вошел Диего Рамирес, находился в конце узкого коридора с камерами по обе стороны. Проходя мимо закрытых дверей, доминиканец с удовлетворением отметил, что ни одно помещение не пустует. Здесь зловоние было особенно сильным, и Рамирес с наслаждением вдыхал смрадный дух.

Он проделал свой недолгий путь в полной тишине, которая — он это прекрасно знал — воцарилась с его появлением. Изредка он располагался у двери комнаты охраны, выходившей в коридор, приотворял смотровую щель и подслушивал разговоры заключенных. Иногда ему удавалось добыть ценную информацию, но больше всего ему нравилось ощущать исходящее от этих людей отчаяние, оставаясь незамеченным.

В зале его уже ожидали двое. Облаченный в сутану доминиканского ордена мужчина сидел в углу за столом. Ему было около пятидесяти и звали его Альвар Перес де Лебриха. В инквизиторском аппарате Севильи он исполнял роль помощника при Диего Рамиресе и так же, как и его шеф, состоял в легионе последователей Сатанеля. В знак приветствия доминиканцы лишь многозначительно переглянулись.

Кроме де Лебрихи в помещении был еще один человек. Одетый во все черное — просторные штаны и рубаху с рукавами по локоть, он стоял, подпирая стену у двери. При появлении Рамиреса он нехотя стал ровно, но выражение его лица не изменилось. Монахи знали его как Педро, и в его обязанности входило непосредственное применение к заключенным пыток. Инквизитор поздоровался с ним кивком головы и тут же направился к столу, где Перес де Лебриха уже разложил письменные принадлежности и чистые листы бумаги.

— У вас все готово? — поинтересовался он. И, не дожидаясь ответа, обернулся к палачу: — Педро, попросите начальника караула привести заключенного Гаспара де Осуну.

Оставшись вдвоем, монахи переглянулись.

— Сегодня на кону стоит намного больше, чем простое признание, — еле слышно произнес Рамирес. — Хорошенько это запомните, а остальное предоставьте мне.

Они слышали звук поворачивающегося в замке ключа и стон металлической двери одной из камер, отчего нарушенная тишина подземелья стала еще более зловещей. Спустя несколько секунд дверь камеры взвизгнула снова, выпустив заключенного, и захлопнулась за его спиной.

Вскоре на пороге появился Гаспар де Осуна в сопровождении двух гвардейцев. Они вели его под руки, а Педро шел позади. Рамирес обернулся к ювелиру, их взгляды встретились. Лишь краткое мгновение они смотрели в глаза друг другу, но инквизитор успел прочесть во взгляде заключенного одновременно покорность судьбе и вызов. Он к этому уже успел привыкнуть. Религиозные убеждения до известной степени укрепляли этих мужчин и женщин. Порой они проявляли стойкость, которой и сами от себя не ожидали и которую невозможно сломить. Гордыня служила для инквизитора доказательством истинности обвинений, выдвинутых против того или иного человека.

Это касалось не столько тех, кого обвиняли в исповедании иудаизма, сколько тех, кто проникся реформистскими теориями Лютера. Эти последние были так глубоко убеждены в своем интеллектуальном и догматическом превосходстве, что порой оказывали инквизиции довольно упорное сопротивление, хотя в конце концов все равно отрекались от своих верований.

Впрочем, Диего Рамирес знал, что к Гаспару де Осуне это не имеет ни малейшего отношения. Ювелира арестовали по обвинению в соблюдении обрядов иудаизма, но и обвинение, и подтвердившие его свидетели, были выдуманы, потому что де Осуна был нужен доминиканцу по причинам, далеким от вопросов веры. И следовало как можно скорее вырвать у него признание.

Поэтому Рамиреса встревожило вызывающее выражение лица этого человека, явно намеренного скрыть то, что доминиканец страстно желал узнать. И суда по всему, его убежденность в собственной невиновности была не менее сильной, чем у приверженцев той или иной религии. Чрезмерно развитое чувство собственного достоинства у ювелира подтверждало выражение легкого презрения, которое доминиканец успел подметить в его взгляде.

Первый раз он допрашивал его два дня назад. Перед этим де Осуна провел два дня в отдельной камере, даже не догадываясь, в чем, собственно, его обвиняют. Обычно подобная тактика подрывала силы и веру в себя у заключенных. Однако с Гаспаром де Осуной этого не произошло. Инквизитор видел перед собой спокойного и уверенного в своей невиновности человека, который наотрез отказался сообщать Рамиресу то, что тот желал узнать.

Доминиканец дал ему понять, что все обвинения будут сняты с него в ту же минуту, когда он сознается в том, что общался с Каррансой и расскажет о месторасположении предмета, который передал ему архиепископ; в противном случае, он попадет в маховик инквизиции. Ответом на его речи было полное молчание.

Гвардейцы отвели заключенного в дальний конец зала, где находились орудия пытки.

На ювелире была та же одежда, что и в день ареста: облегающие брюки, рубашка с широкими рукавами и жилет, застегивающийся на три пуговицы. Когда-то белая, рубашка теперь была измята и испачкана — ее не меняли много дней. Доминиканец разглядывал широкую сильную спину мастера, а когда де Осуна повернулся к нему боком, переключил внимание на его профиль и длинные черные волосы, рассыпавшиеся по плечам.

Разглядывание этого высокого и статного мужчины пробудило у Диего Рамиреса хорошо знакомую дрожь в теле, и его дыхание едва заметно участилось.

— Разденьте его и уложите на пыточную скамью, — приказал он, стараясь не выдать охватившего его волнения. — Донага, — добавил он в ответ на вопросительный взгляд, который метнул в него Педро.

Он сделал несколько шагов вперед, чтобы лучше видеть, как Гаспара де Осуну лишают одежды и вверх лицом укладывают на орудие пытки. Пока Педро затягивал путы, монах смотрел на обнаженное мускулистое тело молодого мужчины, ощущая, как эрекция, подавшая первые признаки несколько мгновений назад, стремительно нарастает и становится мучительно невыносимой. Он судорожно сглотнул и, сделав над собой усилие, отвел взгляд от великолепного члена, покоящегося на животе молодого мужчины.

— Можете нас оставить, — обратился он к гвардейцам, когда один из них начал собирать и складывать в кучу одежду ювелира. — И вы тоже, — добавил он и метнул взгляд на Педро, который стоял, опершись на маховик пыточной скамьи, и смотрел на монаха с плохо скрываемым ехидством.

Тот пожал плечами и, жестом пригласив гвардейцев следовать за ним, направился к двери.

Доминиканец выждал, пока дверь пыточной камеры затворится, используя это время, чтобы получше рассмотреть распростертое перед ним тело, затем сделал над собой очередное усилие и обернулся к Пересу де Лебрихе.

— Брат, прошу вас, займитесь скамьей.

Альвар Перес покинул свое место у стола и подошел к деревянному устройству пыток. Педро уже натянул тросы таким образом, что они слегка растягивали в разные стороны руки, ноги и торс ювелира, хотя и не причиняли ему боли.

Рамирес всмотрелся в лицо Гаспара де Осуны. Его взгляд был устремлен в потолок, в глазах читалось полное безразличие — то самое, которое он демонстрировал своим мучителям с первой минуты, как переступил порог этой ужасной комнаты. Казалось, он был бесконечно далек от всего, что его в настоящий момент окружало. Доминиканец кивнул своему компаньону:

— Два оборота.

Ворот заскрипел, раздался треск дерева по дереву, и веревки со стоном натянулись. Гаспар де Осуна напряг мышцы, почувствовав, как адская машина пытается их разорвать.

— Боль, которую вы сейчас чувствуете, — ничто по сравнению с тем, что ожидает вас. Она будет постепенно овладевать всем вашим существом, пока не останется ничего, кроме боли. — Голос инквизитора звучал спокойно и очень серьезно. Он всего лишь констатировал очевидный и неизбежный факт. — Боль будет повсюду, она проникнет в ваш мозг, заставит вас молить о сострадании.

Он опять сделал знак монаху, и тот повернул колесо еще раз. На этот раз ювелир не смог сдержать стон, и его лицо напряглось. Диего Рамирес ухмыльнулся. Его глаза вновь ощупали тело этого мужчины. Оно было так близко и в то же время так далеко! Он впился взглядом в его напряженные ноги, каждый мускул которых был четко очерчен, его мощный торс, слегка покрытый черными волосами, мужественное привлекательное лицо… И наконец взгляд доминиканца вновь замер на его пенисе, окруженном зарослями курчавых волос. Он сожалел, что вынужден терпеть присутствие брата Альвара.

— Брат, отпустите немного, — с трудом выговорил он.

Мышцы Гаспара де Осуны несколько расслабились.

— Это и есть ощущение покоя, которым вы сможете насладиться, когда сообщите мне то, что я должен узнать. А вот это, — кивок в сторону второго доминиканца, — вас ожидает, если вы станете упорствовать в своем молчании.

Брат Альвар дважды крутнул колесо, и веревки впились в уже опухшие ткани, на этот раз еще глубже. Ювелир издал крик боли.

— Но страдание может быть и мучительным… более мучительным. Брат, отпустите веревки, но совсем чуть-чуть.

— Итак, — Рамирес вплотную приблизил лицо к лицу Гаспара де Осуны, пытаясь таким образом забыть об остальных частях его тела, — вы расскажете мне все, что знаете о Бартоломе де Каррансе и о предмете, который был у него с собой и который он, вне всякого сомнения, доверил вам?

Лишь на одно мгновение глаза ювелира встретились со взглядом инквизитора. Затем де Осуна перевел взгляд в потолок, демонстрируя своему палачу полное неповиновение.

— Молчать бесполезно, — повысил голос Рамирес. — Мне отлично известно: то, что я ищу, находится в серебряной шкатулке, изготовленной вами и подаренной Севильей королю.

Рамирес ткнул пальцем в небо, о чем немедленно пожалел. Он преждевременно раскрыл сопернику свои карты, что в случае ошибки оставляло его без малейших ресурсов. Он умел допрашивать спокойно и размеренно, со знанием дела подводя заключенного к моменту признания, добиваясь его полной капитуляции. В таком случае признание вырывалось наружу легко и естественно, как освобождение. Но на этот раз он испытывал непреодолимое желание покончить с допросом как можно скорее, чтобы получить возможность покинуть камеру пыток и в своей комнате мастурбацией утихомирить нарастающую эрекцию.

Услышав это, Гаспар де Осуна забыл о необходимости демонстрировать безразличие и с удивлением обернулся к инквизитору.

— Но откуда?.. — вырвалось у него.

Он тут же смолк.

Диего Рамирес не удержался от усмешки. Реакция ювелира подтвердила — он попал в точку. У него не было ровным счетом ничего в подтверждение его подозрения, не считая стечения странных обстоятельств. Он знал о визитах архиепископа в ювелирную мастерскую, а также о том, что в момент ареста у него не было с собой заветного фрагмента. Единственное, что объединяло ювелира и примаса, — серебряная шкатулка, инкрустированная драгоценными камнями. Первый ее изготовил, а второй освятил в храме Севильи в ходе замысловатой церемонии, на которой сам Рамирес не присутствовал, но которую ему подробно описали. В конце мессы Каррранса обильно окропил ларец святой водой, а на следующий день подарок, который город решил сделать королю, отправился в долгое путешествие к кастильскому двору.

Доминиканец впился взглядом в лицо Гаспара де Осуны. Тот упорно смотрел в потолок, пытаясь изобразить безразличие. Однако плотно сжатые губы ювелира выдавали его сожаление о допущенной ошибке.

— Увы, похоже, наш обвиняемый и не думает ни в чем признаваться, — торжествующе воскликнул инквизитор. — Ради спасения его души мы просто обязаны ему помочь. Брат… — снова кивнул он второму доминиканцу.

Альвар Перес де Лебриха принялся вращать колесо. Гаспар де Осуна стиснул зубы, сдерживая крики и стоны, но мускулы его лица выдавали нечеловеческое напряжение. По щеке несчастного скатилась слеза.

Диего Рамирес склонился над ним и, обхватив его лицо обеими руками, вынудил смотреть прямо на себя.

— Для тебя настало время узнать, с кем ты имеешь дело. Тогда ты поймешь, что сопротивление бесполезно. Увидимся в аду.

Его облик начал меняться, и взгляду Гаспара де Осуны предстала истинная природа существа, пребывавшего в теле доминиканского монаха.

36

Париж, 2000 год

Июнь близился к концу, и, похоже, он решил это сделать, обратив к парижанам лицо, ничуть не похожее на то, которое они наблюдали несколько предшествующих недель. На смену длинным солнечным дням, исполненным тепла и света, пришли холод и ненастье, сопровождаемые резкими порывами ветра и проливными дождями. Жан и Николь сидели на диване и наблюдали, как ливень бьет по оконным стеклам, сквозь которые виднелись темно-серые тучи, затянувшие еще недавно такое ярко-синее небо.

— Только восемь часов, а уже почти ничего не видно, — заметил Жан. — Похоже, осень пришла, не дождавшись окончания лета. — Он сжал пальцы девушки. — В такую погоду мне всегда грустно.

— Мне тоже. Когда я была маленькой, в пасмурные дни мне нездоровилось, и я сердилась на солнце, когда оно не выходило из-за туч, — улыбнулась Николь. — Отец объяснял мне, что без дождя от солнца не будет никакого проку, что эта парочка всегда неразлучна, как гармоничные супруги. А в доказательство он добавлял, что с появлением этих двоих природа празднует их союз, рисуя в небе радугу.

— Вот те на! А мой отец всегда спешил развенчать мои заблуждения. Кажется, он объяснил мне еще в младенчестве, что радуга является результатом преломления световых лучей, проходящих сквозь капельки воды. Он даже рисовал мне это, чтобы я лучше все понял! Представь себе, я так ничего и не понял, хотя щеголял своими познаниями перед друзьями.

— Как бы то ни было, невозможно отрицать то, что радуга возникает, когда солнце и дождь появляются одновременно. А причина не имеет значения. — Она улыбнулась и посмотрела на Жана. — Возможно, именно поэтому ты архитектор, а я занимаюсь поиском химер.

— Послушай, у архитекторов тоже богатое воображение, — запротестовал Жан, напустив на себя оскорбленный вид. — И я, между прочим, очень романтичный парень. — Несколько секунд молодые люди молча смотрели друг на друга, а затем расхохотались. — А знаешь что? — прошептал Жан, касаясь губами рта Николь. — Поразмыслив, я прихожу к выводу, что прав был твой отец, а мой рассказывал мне какие-то глупости о рефракции света.

Молодые люди сидели в студии, которую Жан оборудовал в своем доме в Сен-Жермен-ан-Ле, в комнате на верхнем этаже, где некогда был чердак. Нынешний владелец дома заменил часть наклонного потолка огромными окнами, поставил здесь рабочий стол, книжный шкаф, удобный мягкий диван и два кресла, расположенные вокруг низкого длинного столика. В углу находился домашний бар, а на тумбочке у стены — маленький телевизор.

Жан и Николь выехали из Парижа с мечтой провести вечер, прогуливаясь по улицам городка, а затем поужинать в одном из уютных открытых кафе. Но чем ближе они были к месту назначения, тем больше осознавали неосуществимость этого плана. Еще недавно на небе смутно различались голубоватые лоскуты, и вот их затянули зловещие черные тучи, налетел порывистый ветер. Когда пара въезжала в Сен-Жермен, пошел дождь.

Они зашли к Жану — архитектор хотел показать Николь наброски, которые привез с собой из Парижа.

— В студии они будут смотреться лучше, — пояснил он.

Николь охотно приняла приглашение, потому что после возвращения из Египта тяжелое чувство, которое она и прежде испытывала, переступая порог своего дома, обострилось и стало почти невыносимым. Она не хотела признаваться в этом даже себе, ведь в остальном она просто обожала это жилище и считала его своим собственным. Но каждый день, возвращаясь сюда после работы, она испытывала эти странные и тягостные ощущения.

Правда, легкая мигрень, на которую она со временем перестала обращать внимание, теперь исчезла вместе с навязчивыми снами и видениями. Зато она перестала видеть сны. Во всяком случае, проснувшись, она ничего не помнила. И ей всякий раз казалось, что она выбирается на поверхность из какого-то бездонного, пустого и заброшенного колодца.

Порой, лежа без сна, она чувствовала в доме чье-то присутствие, но не находила этому объяснения. Ей казалось, что ее что-то окружает. Что-то невидимое, но живое. Живое и холодное.

На ночь она запирала дверь своей квартиры на ключ, а дверь спальни на задвижку. Пару раз она слышала снизу какие-то звуки и без малейших на то оснований решила, что их источником является странная пустая комната в подвале.

Девушка больше ни разу не входила в эту комнату, да и вообще не спускалась в подвал. Более того, она ничего не стала спрашивать ни у домработницы, ни у садовника, не поделилась она своими страхами даже с Жаном. Она предпочла забыть о существовании комнаты в подвале и о тягостном впечатлении, которое та на нее произвела. И все же Николь не могла о ней не думать, тем более, что ощущение чего-то холодного, обладающего собственной волей, окружало ее со всех сторон, едва она переступала порог. В последнее время подобные ощущения преследовали ее в любой точке дома, хотя и не так остро.

Вот уже два дня у Николь не было ни единой возможности заняться коллекцией Гарнье. Две съемки на телевидении (одна в прямом эфире и одна в записи), пресс-конференция, на которой журналисты засыпали ее вопросами и долго не отпускали, интервью для газет и журналов отнимали почти все ее время. Девушка никак не могла определиться, нравится ей это или нет. С одной стороны, приятно вдруг оказаться в центре всеобщего внимания и ощутить себя знаменитой, но с другой стороны, в душе она тосковала по привычной спокойной работе и жаждала времен, когда сможет вернуться к нормальному образу жизни.

Во вторник после обеда она на несколько минут заглянула в комнатку, которую музей выделил под египетскую часть коллекции Гарнье. На столе по-прежнему лежали таблички с письменами. Все было так, как она оставила, когда выбежала из комнаты, испугавшись реальности посетившего ее видения. Табличка, послужившая причиной всех ее треволнений, лежала в центре стола в окружении более скромных соседок, там, куда ее уронила перепуганная Николь. Девушка настороженно смотрела на этот странный артефакт, не решаясь прикоснуться. Ей казалось, что даже мимолетный контакт с ним может вызвать к жизни ощущения и явления, контролировать которые она не умела.

И тем не менее она спустилась сюда именно за ней: ее попросили принести на пресс-конференцию источник информации, благодаря которому была обнаружена статуэтка богини-змеи. Журналисты хотели сфотографировать табличку, вот Николь и решила взять ее на завтрашние съемки на телевидении.

Она осторожно взяла артефакт, готовая выпустить его из пальцев при первых признаках видения, но единственное, что она ощутила, была его холодная керамическая поверхность. Табличка перекочевала в карман пиджака Николь, и девушка поспешно покинула хранилище.

На следующий день, в среду, она не раз брала табличку в руки, но не испытывала при этом ничего особенного, и решила, что видение было результатом усталости.

Утром состоялась конференция, с которой она вышла вполне довольная собой. Она уже привыкла позировать перед камерами и отвечать на вопросы, поэтому участие в телепередаче доставило ей огромное удовольствие. Затем она пообедала с родителями, которые приехали в Париж, чтобы хоть немного пообщаться с дочерью, и вернулась в музей.

Сюзанна оставила за собой роль секретарши Николь и встретила ее списком людей, позвонивших в ее отсутствие. Был в их числе даже кинопродюсер, которого заинтересовала история с загадочным артефактом и обнаруженной в гробнице статуэткой. На рабочем столе Николь росла кипа прибывающей на ее имя корреспонденции.

Так же, как и в предыдущие дни, ближе к вечеру наступило некоторое затишье. Сидя за столом у себя в кабинете, она вдруг отметила, что слышит глубокую тишину вокруг. Перестал беспрестанно звонить телефон, ушла к себе Сюзанна, а сама Николь только что сделала последний запланированный на сегодня звонок.

Она откинулась назад, положила голову на спинку стула и закрыла глаза. Только сейчас девушка осознала, насколько она устала, и представила себе, что сидит на террасе над Сеной, а рядом с ней Жан. Николь погрузилась в свои ощущения: она наслаждалась покоем, ее грела мысль, что рядом с ней находится любимый человек, и ей никуда не надо спешить. Девушка улыбнулась: скоро этот человек за ней заедет, и ее мечта вполне может осуществиться.

Открыв глаза, она заметила на столе брошюру. Наверное, та давно там лежала, потому что Николь нисколько не удивилась, хотя впервые обратила на нее внимание. Это был рекламный проспект зеленого цвета с анаграммой Лувра на титульном листе.

Николь протянула к нему руку. Она не знала, как эта брошюра оказалась на ее столе. Скорее всего, ее оставила там Сюзанна — она часто приносила буклеты, распространяемые музеем для уведомления сотрудников и гостей о готовящихся выставках или семинарах. Девушка прочитала заголовок и улыбнулась, довольная тем, что не ошиблась.

«Испанское Возрождение второй трети XVI века. Живопись, скульптура и прикладное искусство», — гласила надпись на обложке. Речь шла о выставке, открывшейся несколько дней назад, когда она была в Египте. Николь знала, что подготовка далась музею нелегко и теперь сотрудники гордятся качеством и количеством экспонатов, которые им удалось собрать.

Она внимательно изучила содержание буклета, одобрительно кивая головой при виде некоторых имен и фотографий представленных на выставке произведений. Экспозиция состояла из семидесяти двух экспонатов, авторство которых принадлежало самым выдающимся мастерам. Тут можно было увидеть скульптуры Алонсо Берругете и Хуана де Хуни и полотна кисти Педро де Кампаньи, Луиса Моралеса, Хуана де Хуанеса и Педро Мачуки.

Она радостно улыбнулась, увидев на обложке фотографию произведения Хуана де Хуни. Этот скульптор, хотя и работал в Испании, но имел французские корни.

— Отличная работа, месье Лагиллер, — пробормотала она, разыскав в конце брошюры имя сотрудника, ответственного за экспозицию.

Продолжая читать описание выставки, она вдруг вспомнила, с каким интересом говорил о ней Пьер де Лайне. Накануне

после пресс-конференции он подошел к ней и снова настоятельно посоветовал ее осмотреть.

— А почему бы и нет? — спросила она себя, бросив взгляд на часы.

Ей пришло в голову, что она могла бы посетить выставку прямо сейчас, тем более, что до свидания с Жаном у нее оставался еще целый час. Эта идея завладела ею совершенно неожиданно, но с такой же силой, с какой на нее в последнее время обрушивались навязчивые и совершенно бесконтрольные видения. Впрочем, в отличие от видений эта мысль ее совершенно не испугала. Просто ей вдруг захотелось посетить выставку, причем было важно сделать это как можно скорее.

На мгновение закралась мысль, что нелогично идти на выставку в то время, как у нее столько работы, но она тут же рассердилась на себя за подобное рвение.

— Брось, Николь, — вслух воскликнула она. — Тебе просто необходимо хоть ненадолго забыть о Египте, письменах на керамических табличках и коллекции Гарнье. Смени это все на Возрождение и Испанию. И так ты покажешь шефу, что уважаешь его мнение.

Она вскочила со стула. Ей захотелось покинуть стены кабинета и как можно скорее оказаться в той части музея, где была размещена выставка; ее как будто кто-то толкал к двери. На мгновение девушке стало не по себе. Откуда такая непреодолимая тяга к испанскому Возрождению? Впрочем, она отмахнулась от этого вопроса, списав свое странное состояние на накопившуюся усталость. Она провела рукой по лбу, подумала о Жане и о том, что скоро его увидит, сделала глубокий вдох и пообещала себе, что на выходных не откроет ни одной книги, имеющей хотя бы косвенное отношение к египтологии.

Прежде чем выйти из кабинета, она взяла со стола буклет и сложила его вдвое, намереваясь забрать с собой. Вдруг она заметила предмет, изображенный на последней странице. Это была изысканная серебряная шкатулка, инкрустированная золотом и драгоценными камнями. На стенках шкатулки были выгравированы библейские сцены, а на изящно выгнутой крышке девушка узнала собор Севильи. Краткая аннотация под фотографией сообщала, что этот ларец работы ювелира Осуны испанский город Севилья передал в дар Филиппу II.

Восхищенная, она покачала головой и пообещала себе уделить этому экспонату особое внимание. Затем распахнула дверь и решительно зашагала по коридору.

— А знаешь, Жан, все эти разговоры о радуге почему-то напомнили мне о шкатулке, которую я видела сегодня в музее. Я была на выставке испанского Возрождения, — с улыбкой добавила она, устраиваясь в объятиях молодого человека. — Отец рассказывал мне, что в том месте, где радуга касается земли, можно найти ларец с сокровищами.

— А разве не горшок с монетами? Конечно же, об этом я узнал не от отца, — рассмеялся Жан. — Кажется, об этом говорилось в какой-то сказке.

— Честно говоря, я не знаю. Но ведь это почти одно и то же? А чтобы узнать наверняка, нам придется спросить об этом человека, который нашел либо то, либо другое.

— Мы можем и сами с этим разобраться. Кто знает… а вдруг нам повезет, — он поднял глаза к серому небу за огромным окном. — Хотя для этого придется дождаться более удобного случая. На сегодня мы можем забыть о солнце.

— Это был изумительный ларец. Серебряный, с чудесными гравировками и вставками из золота и драгоценных камней. — Николь погрузилась в воспоминания. — Это был подарок от Севильи королю Испании Филиппу Второму.

— Похоже, он произвел на тебя сильное впечатление.

— Что? — она обернулась к собеседнику. — А, ну да, если честно, то он меня потряс. Должна признаться, я даже пожалела, что эта шкатулка не моя. И дело не в ее красоте. — Она замолчала, подыскивая подходящие слова. — Когда я пришла на выставку, я о нем даже не думала, хотя незадолго до этого увидела фотографию в буклете. Но как только я вошла туда, я больше ничего не видела. Мне показалось, он меня ждет. Я сразу же увидела этот ларец, он стоял на низеньком столике возле стены недалеко от входа.

Николь опять замолчала, переживая минуты, проведенные у шкатулки Филиппа II.

— Жан, — она посмотрела ему в глаза, — со мной никогда такого не было. Ни с одним произведением искусства. Я так и замерла возле столика со шкатулкой. Я не знаю, сколько времени я там провела. Это звучит претенциозно, но мне казалось, что я с этой шкатулкой составляю единое целое. И снова почудилось, что мне не подвластны ни мои мысли, ни мои действия.

— Ну надо же, никогда бы не подумал ревновать к какому-то ларцу, — Жан скорчил обиженную гримасу. — Хотя, пожалуй, это намного лучше, чем ревновать к прекрасному блондину. Послушай, Николь, — поспешно добавил он, когда увидел, что его шутка вызвала лишь натянутую улыбку на губах подруги, — уверен, что ты зря так волнуешься. Просто этот ларец произвел на тебя сильное впечатление. Что такого странного в том, что ты восхищалась прекрасным произведением искусства? Это нормально.

— Думаю, ты прав, хотя… я даже не знаю… В этом ларце есть что-то такое, что меня привлекает и отталкивает одновременно. Мне кажется, в нем скрывается какая-то тайна… И эта тайна сильнее меня.

37

Севилья, 1559 год

Она чувствовала, что очень устала. С шести часов утра на ногах, а уже пробило три часа дня. К счастью, сегодня было не очень жарко, не то что пару дней назад. Она и представить не могла, как чувствовала бы себя под немилосердно палящим солнцем Севильи.

Если ей тяжело, как же чувствовали себя тысячи людей, которые теснились на деревянных помостах или толпились на площади, отчаянно вытягивая шеи, чтобы хоть что-то увидеть и услышать. Ей говорили, что люди толкутся на площади Сан-Фернандо со вчерашнего вечера, занимая места, откуда они смогут лицезреть аутодафе. Она содрогнулась при мысли о запахе пота и нечистот, который, вне всякого сомнения, источает эта масса народа. И тут же напомнила себе о том, что речь идет о простом народе, привычном к подобного рода испытаниям.

К счастью, у нее есть кресло со спинкой, подлокотниками и мягким сиденьем, а над трибуной натянут полог для защиты расположившихся здесь зрителей не столько от скрывшегося за тучами солнца, сколько от дождя. А кроме того, задняя часть трибуны выходила к зданию, в котором были и туалеты, и даже зал для отдыха.

— Сеньора герцогиня, желаете вина? Или, быть может, подслащенной воды?

Это произнес склонившийся над ней дворецкий. В руках он держал поднос с напитками. Гиомар Лопес де Мендоса и Арагон, герцогиня де Бехар взяла тонкий стакан с водой, не столько потому что хотела пить, а скорее для того, чтобы чем-то занять себя, и снова устремила взгляд на площадь. Из-под навеса ей был виден кусочек неба. На темно-сером фоне отчетливо виднелась часть Хиральды, а также стены собора. Немного ниже тянулись специально возведенные по этому поводу трибуны. Люди на них были тем значительнее, чем ближе были их места к центральному помосту, вблизи от которого находились готовящиеся предстать перед трибуналом преступники.

Церемония началась в восемь часов утра, хотя накануне герцогине пришлось принять участие в мессе и крестном ходе по улицам города. Выкроив три часа для сна, она заняла место на центральной трибуне между епископами Канар и Луго, прибывшими в Севилью для участия в ритуале аутодафе. Герцогиня допускала, что король также прибудет в город, приурочив визит в Севилью к возвращению из Нидерландов. Но он сослался на неотложные государственные дела и сразу вернулся ко двору. К тому же через пятнадцать дней ему предстоит принять участие в другом аутодафе, в Вальядолиде, запланированном на воскресенье, восьмое октября.

На трибуне, кроме герцогини и двух епископов, восседали выдающиеся представители севильской знати, члены королевского суда и церковного капитула. Самому великому инквизитору Фернандо де Вальдесу пришлось вмешаться, чтобы восстановить порядок, потому что вокруг распределения мест на трибуне между Церковью, высшим обществом и инквизицией развязалась настоящая война. Каждое сословие отстаивало собственную важность, претендуя на лучшие места. Даже расположение мест на трибуне породило ожесточенные споры вплоть до скрытых угроз.

В половине девятого на площадь вползла процессия. Преступников вынудили пройти по всей площади, а Затем разместили на отгороженной площадке, со всех сторон окруженной вооруженными стражниками. Когда все участники процессии заняли свои места, началась месса. Герцогиню, как добрую католичку, глубоко трогали воцарившаяся на площади тишина и стройный хор голосов, проникновенно сливающихся в единой молитве. Месса была длинной, искренней и, как по окончании службы прошептал ей на ухо епископ Луго, «очень трогательной».

— Такие дни, как сегодняшний, несомненно, укрепляют наши узы с Всевышним, — добавил он, и донья Гиомар с готовностью с ним согласилась.

По окончании мессы стали зачитывать судебные решения и оглашать приговоры. Каждого из осужденных по очереди вызывали на помост в центре площади, куда его сопровождали двое приспешников инквизиторов. Там все трое представали перед небольшим возвышением, на котором сидели судьи инквизиции. Инквизитор излагал досье обвиняемого, его преступления и, наконец, решение трибунала. Во время этих чтений публика хранила молчание, чтобы сразу после объявления приговора разразиться аплодисментами и безудержным гвалтом.

Сам осужденный до последней минуты не знал, что его ожидает, и поэтому тысячи глаз следили за ним и его реакцией. Крайне редко преступник принимал наказание смиренно. Как правило, выдержка ему изменяла и он оглашал площадь стенаниями, рыданиями и заверениями в собственной невиновности, которые встречали насмешками и оскорблениями те, кто пришел сюда насладиться подобным зрелищем.

Лишь осужденные на сожжение знали, что их ожидает. Им предоставляли возможность подготовить свое тело и дух к смерти на костре, но прежде всего это время отводилось для осознания преступлений и покаяния. Это позволяло спасти их бессмертные души, в противном случае обреченные на вечные мучения.

Весь сценарий был тщательно продуман и проработан. Как и в театральной постановке, самые интересные дела и самые суровые приговоры оглашались в конце. Большинство утренних приговоров оказались относительно легкими — речь шла о штрафах, розгах или каторжных работах. Кое-кого приговорили к длительным тюремным срокам или ношению на публике позорного санбенито. Лишь одну пожилую женщину отправили на костер по обвинению в колдовстве. Но кульминация аутодафе была впереди.

Вскоре после полудня зрелищность спектакля резко возросла: трибунал начал зачитывать приговор группе женщин и мужчин, принявших идеи лютеранства. Вся Севилья была в курсе влияния, которое успела обрести в городе реформистская церковь, а многие ее члены имели также высокий социальный статус.

Одной из тех, кто осознавал это особенно остро, как раз и была женщина, с самого начала представления наблюдающая за ним с первого ряда главной трибуны, пытаясь ничем не выдать терзающих ее душу чувств. Гиомар Лопес де Мендоса и Арагон, герцогиня де Бехар знала, что приближается момент, когда для того, чтобы выслушать обвинение в ереси на помост поднимется ее двоюродный брат Хуан Понсе де Леон, первенец графа де Байлен.

Двумя годами ранее инквизиция положила конец существованию храма Нового Света и одного за другим арестовала всех ее членов. Так изумленная Севилья узнала имена тех, кто составлял реформистскую конгрегацию. В списке ее членов фигурировали не только представители знатных и древних родов, такие как Понсе де Леон, Мария де Боркес или Понсе де ла Фуенте, но и священники католической церкви, и в их числе монах-доминиканец Доминго де Гусман, сын герцога де Медина Сидония, и священнослужители из монастыря Сан-Исидро во главе с настоятелем Гарсией Ариасом.

Герцогиня теребила кружевную вуаль, чтобы в случае необходимости полностью скрыть от окружающих лицо. Одетая во все черное, потому что со дня ареста ее кузена в этот цвет были окрашены все ее мысли и чувства, поначалу она отказывалась в это верить, но прошло два года — и изумление уступило место сердечной боли и отчаянию. Ее душа болела за дядю и тетю, графа и графиню де Байлен, родителей Хуана, а также за доброе имя всей семьи, которое Хуан безнадежно запятнал. И, разумеется, ей было жаль себя и свое утраченное положение в первых рядах севильской знати. То, что подобным образом пострадал и род Медина Сидония, служило слабым утешением.

Отчаяние и страдание сменила ненависть к кузену. Герцогиня дошла до того, что стала вопрошать небеса, зачем ему позволили появиться на свет. Впрочем, она тут же раскаялась в том, что, вне всякого сомнения, являлось святотатством, и сама на себя возложила суровую епитимью. И теперь, когда прошло много времени, она не испытывала ничего, кроме сожаления, глубокого сожаления, похитившего с ее уст улыбку, тронувшего сединой ее волосы и окрасившего в унылый серый цвет каждую минуту ее жизни. Она думала о том, во что Хуан превратил ее существование, о том, что ожидало его на закате сегодняшнего дня, и прежде всего о том, что кузен обрек свою душу на вечные мучения.

Вначале все были уверены, что его арест — просто недоразумение, и что имен Бехар и Байлен окажется достаточно, чтобы через несколько дней с него сняли все обвинения и отпустили домой.

— И вообще, даже если он угодил в компанию к этим лютеранам, то только потому, что не умеет говорить «нет», — с натянутой улыбкой говорила его мать. — Мы же знаем, что Хуан — добрейшей души человек.

Герцогиня лично ходила на прием к человеку, возглавляющему севильскую инквизицию. Отправляясь на эту встречу, она не знала о нем ничего, кроме того, что его зовут Диего Рамирес и что он монах доминиканского ордена. Она оказалась лицом к лицу с человеком ледяной наружности и, как выяснилось в ходе состоявшейся между ними беседы, еще более ледяной души.

— Ваш кузен не просто убежденный реформист, — сообщил ей доминиканец, — он еще и глава конгрегации нашего города. Мало того, что он не пытается опровергнуть выдвигаемые против него обвинения, — он гордится своим образом мысли и действиями. Я мог бы вам всего этого и не говорить, — добавил он, помолчав, — но я получил указания развеять ваши сомнения.

Слова, которые герцогиня собиралась произнести, застряли у нее в горле. Она ограничилась тем, что убедилась — с Хуаном обращаются в соответствии с его положением, и договорилась о следующем посещении.

— Было бы замечательно, если бы кто-то из родственников смог бы переубедить его, хотя бы ради спасения его души, — сказал доминиканец, прощаясь с герцогиней.

Но от его слов и взгляда веяло таким холодом, что герцогиня поняла — это лишь пустая формальность.

С тех пор она ни разу больше не встречалась с Диего Рамиресом, хотя не сомневалась в том, что снова увидит его на аутодафе. Но выяснилось, что она ошибалась. Герцогиня ни с кем бы его не спутала, однако монаха не было ни на помосте инквизиторов, ни среди окружающих ее высоких церковных чинов, ни на трибунах, возведенных вокруг судилища. Она высматривала его и на площадке, отведенной для осужденных, и среди прохаживающихся вокруг трибун гвардейцев. Не то чтобы ее заинтересовал этот человек — нет, она предпочла бы его забыть поскорее. Просто она полагала, что именно он будет зачитывать решение по следствию, проведенному по делу Хуана. Тем не менее она пришла к выводу, что на площади Сан-Фернандо доминиканца нет.

Около часу дня ее сердце забилось быстрее: она стала свидетельницей того, как ее кузена вывели на помост и поставили перед обвинителями. Его появление заставило толпу стихнуть, и на площади воцарилась абсолютная тишина, несравнимая с молчанием, вызванным появлением на помосте всех предыдущих преступников. То ли это объяснялось его положением лидера севильских реформистов, слух о котором уже разнесся по городу, то ли традиционным почтением простого народа к представителю знати.

Хуан с невозмутимым видом выслушал предъявленные ему обвинения и недрогнувшим голосом заявил, что раскаиваться ему не в чем. Еще дважды ему предлагали покаяться, обещая ему милость как Божию, так и человеческую — в виде быстрой смерти перед сожжением на костре. Понсе остался непоколебим. На третий раз он вообще не удостоил инквизиторов ответом.

Герцогиня невольно испытала прилив гордости. Пусть ее кузен жил как безумец, зато он умирал как граф. «А кроме того, — подумала она, слегка пожав плечами, — его смерть позволит всем вздохнуть свободнее».

Далее она утратила интерес ко всему, что происходило на роковом погосте. Все новые и новые обвиняемые, все до единого реформисты, выслушивали приговоры, но женщина уже не обращала на них внимания. Ее мысли были заняты участью кузена, дальнейшей судьбой дяди и тети, графьев де Байлен, и тем, что ожидало ее саму. Она с горечью думала о том, что личность Хуана Понсе де Леона разделила жизнь обеих семей на «до» и «после».

Около двух часов в аутодафе объявили перерыв. Инквизиторы и гости поименитее покинули свои места и направились перекусить позади трибун или в окружающих площадь домах. Простой люд воспользовался затишьем, чтобы, расположившись прямо на земле, подкрепиться прихваченными из дома продуктами, а бродячие торговцы громкими криками оглашали площадь, предлагая то, что до этого предлагали шепотом.

— Давно пора, — донеслось до герцогини бормотание епископа Луго, с трудом поднимающего свое грузное тело из кресла. Прелат жевал все утро, то и дело протягивал руку к подносам, которыми их обносили слуги. Но уже с половины второго он ерзал на сиденье и жаловался, что время обеда давно миновало. Подхватив полы сутаны, он поспешно проследовал к лестнице, ведущей к парадной двери ближайшего дома. Впрочем, он быстро сообразил, что оставил позади герцогиню.

— Ах, сеньора! — произнес он, подходя к ее креслу и силясь улыбнуться. — Сегодня вам выпал чрезвычайно грустный день, но я уверен, что пища, которую нам предстоит вкусить, и которую нам посылает Создатель, способна вернуть силы вашему телу и укрепить ваш дух. — Тут в его голос вкрались назидательные нотки. — Поверьте мне, сеньора, здоровый дух нуждается в питании и отдыхе, и все это нам предоставят гостеприимные хозяева этого дома.

Гиомар Лопес де Мендоса и Арагон не прикоснулась к кушаньям, расставленным на большом столе, а предпочла удалиться в прилегающий к столовой зал, чтобы немного побыть в одиночестве.

Ей не хотелось возвращаться на трибуну, но она понимала, что не может себе этого позволить. Поэтому, когда дворецкий громко провозгласил: «Аутодафе возобновляет работу!», герцогиня вместе с остальными направилась к двери.

Расположившись в кресле, она опять окинула взглядом площадь. Когда она разглядывала заключенных, ее пронзила мысль: перерыв этих людей не коснулся; они провели это время в загороди… голодные, грязные, удрученные… Многие из них были одеты в уродливые санбенито и капюшоны, а некоторых по-прежнему мучили жуткие кляпы, в которых несчастные еще утром вошли на площадь. В загороди стояли ряды скамей без спинок, на которых под зоркими взглядами гвардейцев и инквизиторов плечом к плечу сидели преступники и ждали оглашения своего приговора.

Почти все они сидели, понуро опустив голову и глядя на землю. Некоторые закрыли глаза и беззвучно шевелили губами, то ли разговаривая с собой, то ли вознося молитву Всевышнему. Герцогиня увидела, как с Марии Боркес снимают кляп и протягивают ей чашку с водой. Первым делом девушка пошевелила губами и помассировала себе щеки — видимо, раньше с нее уже снимали кляп. Это произошло незадолго до перерыва, когда ей предстояло выйти на помост, чтобы предстать перед инквизиторами и выслушать свой приговор. Герцогиня знала Марию Боркес совсем маленькой девочкой, но сейчас ее красота поразила донью Гиомар. Она подумала, что за время, проведенное в заключении, девушка стала еще прекраснее и более зрелой: она похудел:, ее тонкие черты заострились, а пышные черные волосы создавали резкий контраст с бледностью нежной кожи. Темные круги под глазами сделали ее взгляд более глубоким и загадочным. На ней было позорное санбенито, указывавшее на то, что она осуждена на сожжение.

От жалости к этой девушке, почти ребенку, у герцогини сжалось сердце, но она напомнила себе, что никто не имеет права безнаказанно оскорблять Господа, а значит, Мария понесет заслуженное наказание. Девушка выпила предложенную ей воду, после чего на нее вновь надели кляп. Она с безучастным видом позволила своим мучителям сделать это, как будто все, что ее окружало, не имело к ней ни малейшего отношения. Донья Гиомар прошептала молитву, прося Господа принять душу несчастной в свое лоно.

Она отвела взгляд от Марии и встретилась взглядом с мужчиной, сидящим позади девушки. Хотя до него было далеко, герцогиня не сомневалась, что преступник смотрит на нее. Его взгляд не был ни оскорбительным, ни презрительным, ни даже любопытным. Он случайно остановил взгляд на донье Гиомар, так же, как и она на нем. Герцогиня несколько мгновений смотрела в черные и выразительные глаза мужчины, которые были по-прежнему устремлены на нее. Даже сидя, он возвышался над остальными преступниками, что указывало на его высокий рост. Волосы и борода осужденного были иссиня-черные, а санбенито указывало на то, что его ждет сожжение. Герцогине он был незнаком, и хотя она не особенно следила за ходом аутодафе, она была готова поклясться, что на помост этот человек еще не поднимался.

Наконец она сделала над собой усилие и отвела взгляд. Наверняка это очередной еретик, принявший идеи лютеранства, и уже сегодня вечером его душа вернется к Господу. Герцогиня искренне надеялась, что Всевышний будет милостив к этому несчастному.

Гаспар де Осуна смотрел на женщину, даже когда та отвела взгляд. Он не знал, кто она, хотя, судя по тому, что женщина занимала одно из почетных мест, она была довольно важной персоной. Кроме того, весь ее облик свидетельствовал о том, что перед ним представительница одного из древних аристократических родов. На это указывали и ее отточенные сдержанные движения, и смешанное выражение высокомерия и снисходительности, застывшее на ее лице.

Наконец он тоже перестал ее разглядывать. Ему было скучно и обидно, что последний день его жизни проходит столь бессодержательно. Поначалу все происходящее вызывало у него определенный интерес, но вскоре он перестал слушать, что говорили на помосте. И начал развлекаться, озираясь по сторонам.

Его интерес к аутодафе несколько оживился, когда на помост начали подниматься реформисты. По крайней мере, это были культурные и просвещенные люди, способные отбивать нападки своих обвинителей, вызывая бурную радость толпы. Гаспар смог убедиться, до какой степени эти люди верят в истинность отстаиваемых ими идей. Ни один из них не отрекся от своих убеждений, а Мария Боркес и вовсе заявила, что Лютер пролил свет на истинную доктрину христианства, которая на протяжении многих веков пребывала в забвении, и попыталась подвигнуть своих обвинителей к раздумьям и обращению в лютеранство.

Особенное впечатление на Гаспара произвел Хулиан Эрнандес, более известный как Хулианильо. В отличие от остальных реформистов Хулиан не был образованным человеком. Зато он был бесконечно предан своим убеждениям. Это был маленький горбатый человечек, с большим трудом изъяснявшийся по-испански. Он жил и работал в Нидерландах и на протяжении многих лет тайно привозил в Севилью запрещенные Церковью книги для членов местной лютеранской общины. Он лично привозил их из Германии, Швейцарии или Нидерландов, пряча в бочонках для вина или под видом товаров, навьюченных на спины лошадей. В Севилье он выгружал их в доме Понсе де Леона или отвозил в монастырь Сан-Исидро, приор которого обратил в протестантизм всех своих монахов.

Когда тот самый приор по имени Гарсия Ариас поднялся на помост, на площади воцарилась тишина, как и в момент появления Хуана Понсе де Леона. Приор — человек аскетической наружности с белыми от рождения волосами и бровями — был также известен как Белый Падре. Он продемонстрировал презрение к самому судилищу и тем, кто его чинил, и без малейших колебаний предложил поскорее покончить «со всем этим».

— Я не знаю, ценят ли свое время ваши милости, но мое время представляет для меня определенную ценность, — заявил он.

Во время короткого перерыва в аутодафе Гаспару де Осуне и остальным осужденным предложили чашку воды, кусок хлеба и нечто, что могло сойти за колбасу.

В три часа судьи вернулись на помост, и аутодафе возобновилось. Ювелир понял, что скоро дойдет очередь и до него. Большинство тех, кто его окружал, а именно члены храма Нового Света, уже побывали на помосте.

Последним из них стал брат Хуан де Леон, также монах из Сан-Исидро. На возвышение его занесли на руках, потому что сам он на ногах не держался. В тюрьме Гаспар слышал о том, что его задержали в Нидерландах, откуда он собирался бежать в Англию. Его подвергли пыткам и привезли в Испанию, предварительно надев на него кляп, который так ни разу и не сняли за долгую дорогу. В Севилье его бросили в подземелье дворца Трианы и снова пытали. От других заключенных Гаспар узнал, что бедняга таки ускользнул от инквизиции — он сошел с ума.

Кого он за весь день так ни разу и не увидел, так это Диего Рамиреса, и объяснения этому странному факту он не находил. Входя утром на площадь, он не сомневался в том, что доминиканец никому не уступит место главного действующего лица на этой жуткой литургии. Тем не менее, его там не оказалось. Инквизиторы по очереди зачитывали обвинительные заключения и объявляли приговоры. В наиболее важных случаях слово брал великий инквизитор Фернандо де Вальдес, но Диего Рамирес так и не появился. Гаспар де Осуна успел узнать этого человека, и теперь не сомневался, что его отсутствие может объясняться только из ряда вон выходящими причинами.

Ювелир ждал аутодафе в камере. О нем, казалось, забыли, и он успел усомниться в том, что предстало его взгляду, когда он лежал на пыточной скамье. Была ли происшедшая на его глазах трансформация реальной или стала плодом воображения его затуманенного страданием мозга? Тем не менее в его ушах продолжали звучать слова Диего Рамиреса.

— Пора тебе узнать, с кем ты имеешь дело, — произнес он.

И тут его уши удлинились, лицо покрылось жесткими волосами, ноздри расширились, а губы раздвинулись в зловещей ухмылке, обнажив острые клыки.

Но хуже всего были его глаза. Они налились кровью, радужная оболочка окрасилась в ярко-желтый цвет, а зрачки обрели форму черных миндалин…

Сидя на жесткой скамье в ожидании приговора, Гаспар де Осуна снова вспомнил этот момент и усомнился в реальности увиденного. Разум твердил, что это невозможно, но сердце подсказывало, что страшное зрелище было правдой.

В отличие от Рамиреса второй участвовавший в пытке доминиканский монах, брат Альвар, на площади был. Он занял одно из мест, отведенных для членов инквизиции, и за все время так ни разу его и не покинул. Рядом с ним громоздилась кипа папок с досье, которые он откладывал в сторону, когда очередной преступник поднимался на помост. В его обязанности также входило соблюдение всех формальностей, предшествующих оглашению приговора. В результате такой активности брат Альвар выделялся среди остальных инквизиторов, и Гаспар даже предположил, что на него возложат чтение дел, расследованных его отсутствующим коллегой.

Он обратил внимание на то, что в стопке нерассмотренных дел папок осталось совсем мало. Было ясно, что где-то среди них находится досье, заведенное на него, Гаспара де Осуну.

Рядом с Альваром Пересом де Лебрихой сидел великий инквизитор. Время от времени они перебрасывались какими-то фразами. Фернандо де Вальдес обладал патрицианской внешностью, а его архиепископские одежды лишь подчеркивали элегантность и утонченность. Время от времени великий инквизитор вмешивался в ход аутодафе, и Гаспар был вынужден признать, что священник производит поистине величественное впечатление.

Тут Лебриха взял очередную папку и передал ее Вальдесу. Тот перелистал ее и обернулся к соседу. Склонив головы друг к другу, они о чем-то шептались.

Выслушав Вальдеса, брат Альвар поднял голову и обвел взглядом площадку с заключенными. Наконец доминиканец встретился глазами с ювелиром, и на его лице отразилось удивление. Видимо, он не ожидал, что Гаспар за ним наблюдает.

Не отводя глаз от Осуны, Лебриха осторожно коснулся локтя соседа и что-то пробормотал, указывая пальцем в сторону Гаспара. Вскоре взгляд великого инквизитора также устремился на ювелира. Темные глаза Вальдеса несколько минут пристально изучали заключенного из-под задумчиво сдвинутых к переносице бровей. Затем, как будто утратив к нему интерес, он погрузился в чтение дела, которое ему протянул доминиканец.

«… обвиняется в следовании иудаизму. Посему трибунал святейшей инквизиции приговаривает его к сожжению». Под документом стояли имя и подпись Диего Рамиреса. Более в материалах следствия, лежащих перед Фернандо де Вальдесом, ничего не было. В течение трех предшествующих аутодафе дней он вместе с севильскими инквизиторами изучал досье всех преступников, которые сегодня предстанут перед трибуналом. Его внимание еще тогда привлекло дело ювелира Гаспара де Осуны.

Фернандо де Вальдес был очень взыскательным и скрупулезным человеком. Он был свято убежден в том, что инквизиция является орудием, которое Господь вложил в руки людей для борьбы с теми, кто отходит от истинной веры. Он неукоснительно преследовал все, что хотя бы отдаленно отдавало ересью, вселяя страх как во врагов, так и в друзей.

В высшей степени он был тщеславен и самонадеян, а следовательно, совершенно не склонен выслушивать доводы оппонентов. Но никто не смог бы сказать о нем, что он приговорил человека, заведомо зная, что тот невиновен.

Три дня назад в Севилью пришло известие о смерти Диего Рамиреса, и Вальдесом овладело смешанное чувство утраты близкого человека и облегчения, в котором он даже самому себе не смел признаться.

Невозможно отрицать, что в качестве главы севильской инквизиции Рамирес был ему весьма полезен. Доминиканец был его верной легавой в охоте на еретиков. Он был всегда готов ринуться по следу, имел железные челюсти, вырваться из которых угодившему в них человеку было почти невозможно. Как истинный верный пес, он довольствовался малым и не создавал проблем. Все, о чем он просил, — чтобы ему не мешали выполнять его работу.

Все же было в нем что-то отталкивающее, хотя великий инквизитор и сам не мог понять, чем объясняется подобное ощущение. Возможно, дело было в его исключительной холодности и высокомерии, порой переходящем в заносчивость. В его обществе Вальдесу казалось, что он как будто съеживается и уменьшается в размерах. Сходные ощущения он испытывал в присутствии университетских профессоров, будучи еще совсем юным послушником. Он трепетал перед ними, невзирая на то, что отлично выучил заданный ему отрывок из Священного Писания.

Кроме того, у Вальдеса были подозрения, переходящие в уверенность, что его подчиненный не так ортодоксален, как хочет казаться, и что достижение цели для него намного важнее, чем используемые для этого средства.

Но в чем архиепископ нисколько не сомневался, так это в том, что если инквизиция хочет сохранить за собой безграничную власть, временами превышающую власть короля, то она должна основываться на неукоснительном соблюдении норм и правил.

Этим и объяснялось облегчение, которое он испытал после сожаления — первоначальной реакции на печальную новость. Диего Рамирес был неоспоримо ценным сотрудником, осуществлявшим цели святейшей инквизиции, но он все чаще ускользал из-под железного контроля, который Вальдес стремился установить над подчиненной ему организацией.

Тело доминиканца обнаружил в Толедском соборе ризничий, который утром отворял двери храма. Рамирес лежал в одном из боковых приделов, а точнее там, где хранился серебряный ларец, переданный Севильей в дар королю Филиппу II.

Шкатулка, стоявшая в центре небольшого алтаря, теперь лежала на полу. Все сошлись во мнении, что Рамирес взял ларец в руки перед тем, как упасть замертво. Впрочем, сама шкатулка нисколько не пострадала.

В середине августа ларец прибыл в Толедо с тем, чтобы Бартоломе де Карранса вместе с архиепископом Севильским Фернандо де Вальдесом вручили королю присланный из Андалусии подарок. Теперь этот план требовал корректив, потому что Карранса попал в тюрьму по обвинению в ереси, и должность архиепископа Толедского оказалась вакантной.

Великий инквизитор не исключал, что именно он, Фернандо де Вальдес, в не столь отдаленном будущем вручит ларец королю в своем новом качестве примаса Испании, и эта мысль вызвала на его губах улыбку.

С исчезновением Диего Рамиреса перед великим инквизитором стояло два вопроса, над которыми он тщетно бился с того момента, когда получил известие о его смерти. Первый касался причин смерти севильского инквизитора. На его теле не оказалось ран или каких-либо иных следов насилия. Тем не менее, в Севилью поступили сведения о том, что труп был странным образом скрючен, а лицо искажено от ужаса. Несмотря на предпринятые усилия, монахам не удалось закрыть ему глаза.

— Говорят, что, судя по его лицу, он увидел самого дьявола, — добавил монах, принесший известие о смерти Рамиреса.

Не могло быть и речи о том, чтобы допустить, а тем более обнародовать версию о дьяволе, проникшем ночью в Толедский собор, поэтому официальная версия гласила: доминиканец умер от сердечного приступа. Смерть наступила, когда он молился в одном из боковых приделов собора.

Второй вопрос: что именно могло привести Рамиреса в Толедо? Он уехал за считанные дни до аутодафе. Как мог человек, возглавляющий севильскую инквизицию, покинуть свой пост в то время, когда в его присутствии нуждались больше всего?

Его заместитель, брат Альвар Перес де Лебриха, знал лишь то, что ему сообщил его начальник. Рамирес заявил, что ему необходимо ненадолго отлучиться, и поручил помощнику взять на себя организацию процесса, оставив очень подробные указания.

«Возможно, люди так никогда и не отыщут ответы на эти вопросы, — размышлял Фернандо де Вальдес, — зато они наверняка известны Господу. И вне всякого сомнения, все произошло именно так, а не иначе, потому что такова была Его воля».

Он захлопнул папку и вновь отыскал в толпе заключенных лицо Гаспара де Осуны. Теперь Осуна отрешенно смотрел куда-то вдаль, время от времени поглаживая густую бороду. Вальдес повнимательнее присмотрелся к ювелиру. Это был симпатичный человек с ярко выраженными иудейскими чертами лица, что нисколько не противоречило выводам следствия. «Впрочем, схожие черты можно увидеть у множества жителей королевства», — подумал Вальдес, едва заметно пожимая плечами.

Несколько предшествующих аутодафе дней он провел во дворце Трианы: вместе с севильскими инквизиторами просматривал досье осужденных. Было достаточно трудно, потому что попутно приходилось вникать во все детали предстоящего процесса. Времени на сон оставалось очень мало, и Вальдес невероятно устал. Ему не хватало скрупулезности Диего Рамиреса, хотя он был вынужден признать, что брат Альвар во многом компенсировал его отсутствие. «Возможно, это именно тот человек, который смог бы заменить своего начальника, — размышлял Вальдес, — но это решение может и обождать».

В целом досье были тщательно задокументированы и не выходили за рамки требований, предъявляемых к следствию. Порой в делах попадались обжалования и апелляции, подаваемые в верховный совет инквизиции, от чего папки становились особенно пухлыми.

С большинством дел Вальдес успел ознакомиться. В тех случаях, когда он читал дело впервые, ему было легко понять, правильно ли проводилось следствие и адекватный ли вынесен приговор.

Исключение составляло дело ювелира Гаспара де Осуны.

Его досье было удивительно кратким и с юридической точки зрения плохо обоснованным. В нем не было ни фактов, подтверждающих вину обвиняемого, ни поручителей, эти факты опровергающих. Против него дали показания всего два свидетеля. Когда Вальдес спросил у Переса де Лебрихи, где эти свидетели, тот ответил, что их уже нет в Севилье. В то же время не упоминалось ни одного человека, которому предложили бы высказаться в пользу ювелира.

Фернандо де Вальдес напряженно размышлял. У него родилась идея, которая с каждым мгновением набирала силу, и он не видел в ней ни единого изъяна. Она несла сплошные преимущества для него самого, для инквизиции и, прежде всего, для верховного правосудия, которое Господь вложил в руки Церкви.

Он взглянул на список преступников, где имена были проставлены в порядке их появления на помосте, и убедился, что Гаспар де Осуна будет следующим.

— Это дело представлю я, — сообщил он Пересу де Лебрихе, откладывая досье и кивая в сторону ювелира.

Он сцепил перед собой руки, закрыл глаза и как будто погрузился в раздумья.

В ответ доминиканец ограничился кивком. Великий инквизитор уже зачитал не одно расследованное Диего Рамиресом дело. Разумеется, он выбирал нашумевшие случаи, но каждый раз напоминал, что его вынуждает к этому отсутствие доминиканца. Брат Альвар сомневался, что он устоял бы перед таким соблазном, даже если обстоятельства были бы другими.

Впрочем, когда Вальдес взялся за дело ювелира, де Лебриха вздохнул с облегчением. Ему отлично были известны мотивы, вынудившие его коллегу выдвинуть обвинения против Гаспара де Осуны. Знал он и то, что все показания ложны, а сфабрикованное по ним дело весьма шатко.

Однако прежде его радость объяснялась тем, что он не хотел иметь с этим делом ничего общего. У него были основания полагать, что он знает, зачем главный севильский инквизитор отправился в Толедо, хотя тот ничего ему не сказал. Накануне отъезда, сразу после пытки, которой они подвергли Осуну, Рамирес был рассеян и взволнован, а его глаза были полны решимости. Его скоропостижная кончина свидетельствовала не только о том, что он потерпел поражение. Если верить тому, что он слышал о состоянии, в котором было обнаружено тело, Диего Рамирес столкнулся с силами, значительно превосходящими его собственные.

Лебриха наблюдал, как с помоста под руки увели только что выслушавшую свой приговор женщину и приспешники инквизиторов подошли к Гаспару де Осуне. Один из них положил руку на плечо ювелира. А Фернандо де Вальдес открыл глаза и устремил бесстрастный взгляд на фигуру высокого человека, преодолевающего ведущие на помост ступени.

Кто-то коснулся плеча Гаспара де Осуна и мастер понял, что настал момент предстать перед правосудием, отправляемым людьми от имени Господа. За последние несколько минут он погрузился в воспоминания и вообще забыл, где находится. На несколько мгновений он перенесся в свою мастерскую. Ему чудилось, что он склонился над своим верстаком с чеканом в руке, слушая болтовню рабочих и смех своего племянника Педро, которому никак не удавалось вправить мозги. Все это живо воскресло в его памяти, он услышал даже постукивание резца по металлу и пронзительный голос Руи на лестнице. Управляющий магазином наверняка собирался забрать из мастерской какой-нибудь заказ или пожаловаться на то, что кто-то не расплатился.

И вдруг рука на плече оборвала эти грезы. Гаспар понял, что эти воспоминания уже никогда не станут реальностью. Его судьба была иной и такой короткой. Он считал, что имеет достаточно смелости взглянуть ей в лицо, как вдруг ощутил острую боль в груди.

Мастер подошел к лестнице, и, высоко вскинув голову, поднялся на помост. Единственным, что у него осталось, была его гордость, и он не собирался с ней расставаться.

Гаспара усадили на скамью перед инквизиторами, после чего один из них поднялся и направился к маленькому столику; там сидел судья, которому предстояло изложить суть дела и ознакомить заключенного с приговором. Гаспар удивился, узнав, что им займется сам великий инквизитор.

Впрочем, архиепископа Севильи Гаспар видел впервые. О том, что этот священник с леденящим душу взглядом и есть великий инквизитор, он узнал уже на сегодняшнем судилище. Когда Вальдес в очередной раз взял слово, один из заключенных прошептал его имя, отвечая на вопрос своего товарища.

Убедившись в том, что Диего Рамиреса на площади нет, ювелир уже неоднократно задавался вопросом, кто станет излагать его дело и приговор. У него даже промелькнула надежда на то, что если ему повезет, о нем могут и вовсе позабыть. Впрочем, он с усмешкой отбросил эту мысль как нелепую. Было ясно, что им займется второй доминиканец, брат Альвар, кажется, так называл его Рамирес во время допросов и пыток.

«В сущности, не все ли равно», — подумал он, разглядывая сидящего напротив архиепископа. Теперь, когда он был совсем рядом, производимое им впечатление многократно усилилось. Все в этом человеке было холодным и невыразительным. Отчужденному облику противоречили только его глаза с мессианским блеском, свидетельствующие о том, что этот человек не приемлет иной истины, кроме своей собственной. Великий инквизитор вперил торжествующий взгляд в осужденного и заговорил.

Гаспар слушал из его уст историю о человеке, в котором с трудом узнавал себя. Совпадало лишь его имя и род занятий, если не брать в расчет того фундаментального факта, что именно он, а не кто-то другой сидел на этой скамье, на этом помосте, на этой площади.

Он обвинялся в ереси, в отрицании божественной природы Христа, в высмеивании католических верований, в совершении иудейских обрядов… Ему пришлось слушать рассказ о том, как этот человек, — ему по-прежнему было трудно поверить, что речь идет о нем, — не вкушает иной пищи, кроме той, которую позволяет ему вкушать его порочная вера, не работает по субботам, используя этот день для смены одежды и постельного белья. Согласно свидетельским показаниям, он часто молится, держа в руках книгу и совершая головой движения, присущие его религии.

Фернандо де Вальдес перечислял все эти обвинения размеренным голосом, полностью завладев вниманием слушателей и пользуясь воцарившейся на площади тишиной. В его устах каждая подробность, какой бы пустяковой она ни была, обретала масштабы постыдного злодеяния, достойного сурового наказания: Речь архиепископа была поистине драматична. Его голос то взмывал над толпой, то падал до шепота, как будто, говоря о самых ужасающих прегрешениях ювелира, он опасался привлечь дьявола. Все паузы и остановки были точно выверены.

Когда он окончил, над собравшейся на площади толпой пронесся шепот. Лишь один голос совершенно отчетливо воскликнул: «Смерть иудею!» К нему тут же присоединились остальные: «Смерть! Смерть!»

Фернандо де Вальдес поднял руку, требуя тишины. Он продолжал пристально смотреть в глаза Гаспара. Затем он закрыл досье и отложил его в сторону.

— Господь требует от нас справедливости, ибо Он справедлив. — Произнеся это, великий инквизитор немного помолчал. — Но Он также позволяет нам проявлять милосердие, ибо Он милостив. — Вальдес снова подождал, пока его слова дойдут до сознания толпы. — Всевышний ликует, когда видит, как заблудшая овца возвращается в загон. И велика радость отца при виде блудного сына, приближающегося к домашнему очагу. Разве не принимает он его с распростертыми объятиями и не дарует ему прощение, о котором тот умоляет?

Царящая на площади тишина была абсолютной. Гаспару показалось, что он находится в церкви и слушает произносимую с кафедры проповедь.

— Гаспар де Осуна, я требую, чтобы вы ответили пред Господом и пред людьми. Готовы ли вы отречься от своих грехов, покаяться от всего сердца и вернуться в лоно святой матери церкви?

Ювелиру потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что эти слова обращены к нему, а значит, от него ожидают ответа.

— Долгое отсутствие человека, проводившего следствие по вашему делу, — продолжал архиепископ, — не позволило трибуналу задать вам этот вопрос раньше. Поэтому я задаю вам его сейчас. Вы талантливый ремесленник и всегда были достойным членом севильской общины. В архивах святейшей инквизиции недостаточно обличающих вас фактов, поэтому тем, кто вынужден вас судить, будет нетрудно с пониманием отнестись к вашему покаянию. А теперь откройте душу Господу и отвечайте.

Несколько мгновений Гаспар хранил молчание. Его рассудок, его тело изнемогали от усталости, и ему стоило больших трудов понять, о чем говорит инквизитор. Поначалу его слова показались ему обычной тарабарщиной, которой было сказано предостаточно сегодня, и он к ним почти не прислушивался. Много часов подряд он наблюдал за тем, как на этот помост поднимались люди, садились на эту скамью и выслушивали похожие речи, после чего очередной инквизитор недрогнувшим голосом зачитывал приговор и отправлял их на костер.

Должно быть, Вальдес понял замешательство ювелира и вновь обратился к нему, на этот раз произнося слова медленно и отчетливо, как будто втолковывал невнимательному ученику.

— Мастер Осуна, если здесь и сейчас, перед трибуналом святейшей инквизиции вы покаетесь в ваших прегрешениях, выразите готовность вернуться в лоно католической церкви, раз и навсегда отказавшись от иудейских обычаев и верований, вы сможете вернуться ко всему, что до последнего времени составляло вашу жизнь. Но вы должны клятвенно заверить нас в своей искренности. На вас будет наложена епитимья в виде штрафа, размер которого будет определен позднее.

На этот раз речь Фернандо де Вальдеса вонзилась в рассудок Гаспара де Осуны так отчетливо, что он смог бы повторить ее слово в слово, ничего не упустив и не изменив. Но смысл того, что предлагал ему архиепископ, напротив, дошел до его сознания не сразу. Наконец он понял: ему предлагают свободу, возможность засыпать каждый вечер с мыслью о том, что у него есть завтра, и разделить это завтра с людьми, которых он ужё не надеялся увидеть! Одним словом, ему предлагают жизнь!

Этот самодовольный и самоуверенный человек мог вернуть ему жизнь. На какое-то мгновение все в его душе восстало против этого. Кто такой этот Фернандо де Вальдес, чтобы решать: жить ему или умереть? Кто эти люди в черном, в чьей власти приговорить его к смерти за преступления, которых он не совершал? А даже если бы совершал, какое право имеют они утверждать, что его душа обречена на вечные муки, а тело необходимо сжечь на костре, как если бы он был чумным? Он вспомнил, какую силу духа показали те, кто был на этом помосте до него. Они ни на йоту не отступили от своих убеждений, демонстрируя глубочайшее презрение к тем, кто присвоил себе право их судить.

Ему очень хотелось заявить, что ему не в чем раскаиваться, и что не он, а эти люди предстанут перед Божьим судом за свои преступления. И он чуть было этого не сделал, потому что прекрасно понимал, что для архиепископа не важны ни его жизнь, ни его бессмертная душа. За его мнимой снисходительностью скрывались совершенно другие цели.

Но затем он подумал о том, что ни Фернандо де Вальдес, ни король, ни даже папа не стоят страданий близких ему людей и ни один инквизитор не заслуживает его интереса.

Он посмотрел в лицо человеку, ожидавшему его ответа, и понял, чего тот добивается. Его ничуть не интересовало, что все обвинения являются ложью от первого до последнего слова: Гаспар де Осуна работает по субботам, как и все христиане, когда в этом есть необходимость, а случается так довольно часто; ест все, что ему готовят, обращая внимание лишь на вкус подаваемых ему блюд, и является полным невеждой во всем, что касается иудейских ритуалов.

Нет, великий инквизитор хотел, чтобы он покаялся и чтобы толпа увидела: рука Божия в любое мгновение может коснуться души грешника и вывести ее из тьмы заблуждений к свету истины.

Архиепископ тем временем встал перед ним, подобно ангелу-мстителю, готовому обрушить свой огненный меч. Он протянул к Гаспару руки, моля его об ответе, символизируя собой Церковь, суровую, но справедливую, которая печется о спасении душ своих сбившихся с пути праведного детей.

Гаспар де Осуна внезапно осознал всю смехотворность ситуации. Он понял, что и он сам, и Вальдес, и все остальные — это актеры и зрители, которые по собственной воле или по принуждению принимают участие в этом бессмысленном представлении, отражающем жестокость человеческой природы.

— Ваше сиятельство, — наконец произнес он, — мое покаяние — это мое личное дело, и когда придет мой черед, Господь будет судить меня за все прегрешения. — В воцарившейся на площади тишине голос ювелира звучал громко и очень четко. — Что касается моего пребывания на земле, то я предпочел бы положить конец жизни, в которой меня могут лишить имущества и уважения окружающих. — Он поднял голову и встретился взглядом с Вальдесом. — За долгие годы усердного труда я скопил небольшую сумму. Если штраф, о котором вы говорите, оставит меня без сбережений, я не вижу смысла влачить дальнейшее существование среди людей.

Инквизитор замер, глядя на осужденного, как иллюзионист, у которого неожиданно провалился номер. Затем он медленно опустил руки вниз. Этот человек давал понять, что его раскаяние — это свершившийся факт, но признавать это при всех он не станет! Но для Вальдеса очень важно услышать это признание!

Святейшая инквизиция славилась своей нетерпимостью, и это было важно для нее. Помилование грешника будут обсуждать дольше, чем смерть всех приговоренных к сожжению. Это чрезвычайно важно для образа Церкви как милостивой матери, принимающей и опекающей всех, кто ищет убежища в ее лоне. И, разумеется, это было важно для Фернандо де Вальдеса.

Новость о том, что великий инквизитор одержал победу там, где остальные потерпели поражение, быстро разлетится по всей Испании и обязательно достигнет слуха тех, кто наиболее его интересует. Толедский архиепископат освободился после ареста Бартоломе де Каррансы, и в борьбе за него такие подробности были вполне способны склонить чашу весов в ту или иную сторону.

Наконец, существовал ларец, хранящийся в Толедском соборе, в том самом приделе, где обнаружили тело Диего Рамиреса. Вальдес страстно желал быть тем человеком, который от имени Севильи вручит его королю. Более того, ему хотелось, чтобы этот дар был творением рук человека, воссоединенного с Богом. Нельзя вручать королю подарок, созданный неисправимым еретиком, который принял смерть на костре. И если этот нечестивый ювелир откажется покаяться, Вальдес ни за что не предстанет перед королем с ларцом его работы.

Инквизитор с недоверием смотрел на Гаспара де Осуну. Ему вдруг показалось, что ювелир разгадал его замысел и шантажирует его. Но он тут же отбросил эти подозрения. Осуна не мог позволить себе подобную вольность, ведь на карту была поставлена его жизнь.

— Мастер Осуна, — как можно небрежнее произнес инквизитор, — трибуналу отлично известна ваша преданность своей профессии и мастерство, которого вы в ней достигли. Мы также осведомлены о тщании, с которым вы исполняли заказы, полученные, в том числе, и от Церкви. А посему я могу вас заверить, что возвращение в мир не поставит под угрозу ваш профессиональный путь, для следования которому Господь так щедро вас одарил. Думаю, было бы излишне предостерегать вас, — после небольшой паузы продолжал Вальдес, — что случись вам вновь обратиться, пусть даже ничтожным образом, к богомерзким обычаям и ритуалам, которым вы до сих пор предавались, или снова впасть в ересь, то ни один трибунал святейшей инквизиции ничего не сможет сделать ни для спасения вашей земной жизни, ни для вашей бессмертной души. А теперь, — архиепископ снова медленно развел руки, обратив к небу ладони, — прислушайтесь к велению сердца и определите, желаете ли вы покаяться чистосердечно и безоговорочно.

Гаспар де Осуна склонил голову, главным образом для того, чтобы скрыть улыбку, заигравшую на его губах. Эта улыбка не была вызвана чувством превосходства, удовлетворения или же злорадства. Речь шла о чем-то другом. Мастер и не догадывался о существовании подобного чувства у себя, оно словно поднялось на поверхность из самых глубин его существа.

Перед ним пронеслась череда образов, быстро сменяя друг друга. Это были в высшей степени обыденные ситуации, воспоминание о которых пробудило светлую грусть. Вдруг он осознал, что может вернуть все это, что он сам себя обманывал, считая смерть желанным исходом. Гаспару де Осуне страстно хотелось жить.

— Покайся! — раздался крик из толпы где-то у него за спиной.

— Вот именно! Покайся! Клянись Богом! — поддержали его другие голоса.

Он снова поднял голову и встретился взглядом с Фернандо де Вальдесом, который смотрел на него выжидающе.

— Я желаю покаяться, ваше сиятельство, — произнес он. — Я желаю этого всем сердцем. Я заявляю, что не существует другой истинной церкви, кроме католической.

Великий инквизитор продолжал стоять с простертыми к ювелиру руками, и его губы раздвинулись в широкой улыбке.

— Прекрасно, сын мой! Я вижу, что Святой Дух помазал тебя своей милостью. И да охранит он тебя в твоей вере от искушений и соблазнов.

Архиепископ с упоением наслаждался одной из главных ролей в этом напряженном действе, разыгранном перед толпой.

— А теперь опустись на колени и повторяй за мной слова, которые очистят твою душу, — продолжал он.

Напряжение момента достигло апогея, и Гаспар почувствовал, что ему трудно дышать.

Он принял твердое решение довести это представление до конца: поднялся со скамьи и стал на колени перед инквизитором. За его спиной раздался какой-то шорох, он разносился все громче и громче. Ему стоило больших усилий не оглянуться. Впрочем, он и так знал — большинство собравшихся на площади Сан-Фернандо вслед за ним опускаются на колени.

Голос Фернандо де Вальдеса, великого инквизитора и архиепископа Севильского, взметнулся к величественным стенам собора.

— Повторяй: я, Гаспар де Осуна…

38

Париж, 2000 год

— Все идет по плану. В настоящий момент женщина возвращается домой.

— Надеюсь, без спутника?

— Само собой. Архитектор успешно нейтрализован.

— Отлично! Грядет время решительных действий. Мы можем поздравить друг друга с тем, что все складывается как нельзя более удачно. Я уверен, что когда Он вернется, то согласится с нами.

— Осталось несколько часов… Чего я не понимаю, так это позиции Иных. Их как будто не существует.

— Мы не оставили им выбора. У них нет доступа к трем фрагментам, а мы не допустили ни единого промаха. Им досталась роль пассивных наблюдателей.

39

Париж, 30 июня 2000 года

Этим утром Николь встала с постели с чувством безмятежного спокойствия. Ей ничего не приснилось, во всяком случае, она не запомнила своих снов. Ставшая уже привычной мигрень исчезла. Казалось, ее сознание парит в облаках, а команды телу подает иная часть ее Я, о которой девушка до сих пор ничего не знала.

Она машинально оделась, рассеянно и равнодушно взглянула на свое отражение в зеркале. Она позавтракала, не ощущая вкуса еды, и даже не выглянула в окно, чтобы узнать, какая сегодня погода, хотя обычно делала это каждое утро.

Готовая выйти из дома, Николь вдруг взглянула на часы и пошла вверх по лестнице, направляясь в свою квартиру. В спальне она открыла ящик комода, в котором хранился черный предмет, привезенный ею из Египта, достала его из шкатулки и переложила в свою сумку. Она не заметила исходящей от предмета вибрации — не обратила на это внимания. Николь не отдавала себе отчета в том, что держит его в руках.

Выйдя из дома, она подумала о Жане. Он должен был стоять рядом со своим красным автомобилем и мило улыбаться ей в предвкушении приятной совместной поездки в столицу. Однако накануне вечером он свалился с высокой температурой и был вынужден остаться в Париже.

— Я уверен, что завтра буду в полном порядке, — сказал он ей по телефону, — но сегодня я чувствую себя так, как будто по мне потопталось стадо слонов.

Образ архитектора исчез, как воспоминание о сне, и девушка зашагала в сторону станции. Было раннее утро, но хмурое небо и жара предвещали душный и пасмурный день.

— Нас никто не Должен беспокоить, — сообщил Пьер де Лайне своим секретаршам, беря Николь под руку и увлекая ее к своему кабинету. — И «никто» означает «совершенно никто».

Он попытался смягчить ледяной тон своих слов кривой улыбкой.

Утром, как только Николь пришла в музей, ей позвонила Сюзанна и сказала, что директор желает ее видеть, и немедленно.

— Мадемуазель Паскаль, — обратился к ней уже сам директор. — Я вас ожидал. В это трудно поверить, но сегодня я совершенно свободен и хотел бы вместе с вами ознакомиться с тем, как продвигается каталогизация коллекции Гарнье. Разумеется, если вы не возражаете, — натянуто улыбаясь, добавил он.

Николь полдня провела в кабинете шефа, но если бы кто-нибудь спросил ее, чем они все это время занимались, она затруднилась бы с ответом.

— Отдохнем немного, — предложил Лайне, когда подошло время перерыва. — Если позволите, я приглашаю вас пообедать. — Николь согласилась, почти не отдавая себе в этом отчета. — Полагаю, что наш кафетерий успел вам надоесть не меньше, чем мне. Тут поблизости есть один очень милый ресторанчик. Заодно и прогуляемся.

Они вернулись в музей около половины четвертого, и директор тут же повел Николь в хранилище, где они и провели остаток дня, разглядывая различные экспонаты из коллекции Гарнье. Николь даже не заметила, как шеф закрыл дверь изнутри на ключ.

Когда они вышли, было уже около восьми вечера. Николь ни за что не смогла бы объяснить, что именно они там делали, но ей показалось, что они занимались какой-то незначительной ерундой. В коридорах и кабинетах было пусто, и Николь догадалась, что уже очень поздно. Ей стало не по себе, когда она подумала, что за целый день ни разу не поговорила с Жаном. И даже не поинтересовалась, как он себя чувствует! Через мгновение она встретилась взглядом с Пьером де Лайне, и эта мысль улетучилась из ее сознания.

По пути к кабинету директора они прошли через библиотеку и комнату, которую занимали Сюзанна и Агнес. Де Лайне шел впереди, включая свет. Нигде не было ни души.

В своем кабинете директор расположился за столом и жестом пригласил Николь сесть на стул напротив.

— Ну что ж, Николь, — заговорил он; при этом его глаза как магнит притягивали к себе ее взгляд. — Приближается момент, для которого вы и были избраны. Вы этого не знали, но, насколько я понимаю, начинаете догадываться. Вам предстоит достать для нас один предмет. Он всегда нам принадлежал, но некие силы мешали нам получить к нему доступ. Им это не удалось, и начиная с завтрашнего дня они вынуждены будут признать, что мы сильнее. Что касается вас, то с этого момента вы будете выполнять распоряжения, которые будут поступать в ваш мозг. И приготовьтесь стать свидетелем уникального события. Вы единственная из смертных увидите это. И убедитесь, что мы умеем быть благодарными. Мы не забудем о вашей помощи, пусть и против вашей воли, но со временем вы станете одной из нас. — Пьер де Лайне взглянул на часы. — Пойдемте, — произнес он, вставая. — Нам пора в путь.

Сотрудник отдела безопасности безразличным взглядом проводил эту пару — мужчину и женщину. Их шаги гулко разносились по пустому залу. Охранник сидел на стуле, придвинутом к стене. Отсюда просматривалось все помещение в форме буквы Г, которое музей отвел под выставку, посвященную испанскому Возрождению. Время работы музея и выставки давно закончилось, и основное освещение было выключено.

Поэтому все, что попадало в поле зрения, было погружено в мягкий полумрак. Картины, скульптуры и другие произведения искусства, похоже, наслаждались возможностью отдохнуть от многочасового внимания публики.

Когда гости поравнялись с охранником, он поднял голову и посмотрел на мужчину, которого отлично знал, и не только как одного из директоров музея. Мужчины едва заметно кивнули друг другу в знак приветствия. Женщина, напротив, его как будто не заметила и продолжала путь, устремив взгляд вперед, на одну из стен второго зала. Она не спешила, но в ее походке чувствовалась решимость.

Охранник знал, зачем пришли сюда эти поздние гости, он тоже ощущал необычайную энергию, исходящую от серебряной шкатулки. Люди не способны чувствовать это излучение, зато существа, подобные ему, остро его ощущали.

Он видел, как женщина замерла перед ларцом, а затем склонилась над ним.

Ее руки как будто знали, что нужно делать. Поднимая крышку ларца, Николь не испытывала никаких чувств. Спроси ее сейчас, что она здесь делает, она не нашлась бы, что ответить. Устремив равнодушный взгляд внутрь ларца, она несколько мгновений изучала темно-красную бархатную подкладку Затем ловко отделила ее от днища и от одной из стенок шкатулки, обнажив деревянный корпус. Пьер де Лайне стоял рядом и молча наблюдал за ее действиями. Однако по его застывшему лицу было видно, в каком напряжении он находится. В отличие от него женщина сохраняла абсолютное спокойствие. Она обернулась к своему спутнику и несколько секунд смотрела на него отрешенным взглядом, после чего вновь переключила все свое внимание на ларец.

Когда Николь нащупала пальцами освобожденную от подкладки стенку, перед ней возник образ черноволосого и чернобородого мужчины средних лет. Он сидел на табурете перед чем-то, напоминающим верстак, а перед ним стояла эта самая шкатулка. Правда, ее крышка была еще не закреплена и лежала рядом. Мужчина поднял глаза, встретился взглядом с Николь, улыбнулся себе в бороду и опять сосредоточился на работе.

Видение длилось несколько секунд, но взгляд этих проницательных глаз немного утешил Николь. Впрочем, ощущение облегчения быстро прошло, сменившись полным безразличием.

Тем временем ее пальцы действовали, словно обладали собственной волей и сознанием: нажали на маленькую панель, составлявшую часть стенки, и та приподнялась на несколько миллиметров; затем коснулись части днища, которая входила в освободившуюся нишу.

Часть корпуса сместилась, и Николь удалось вынуть внутреннюю часть боковой стенки, с удивительной легкостью скользнувшую по скрытым пазам.

Взгляду девушки предстала крошечная ниша, впрочем, достаточно вместительная для того, чтобы на протяжении многих веков скрывать нечто. Николь стояла и безучастно смотрела на притаившийся в глубине шкатулки предмет.

Глаза ее спутника, напротив, засверкали, а рот исказило подобие довольной ухмылки: в полумраке ларца показался фрагмент подвески Сатанеля. Он отчетливо выделялся в темноте, словно его чернота светилась на окружающем его черном фоне.

С трех сторон он был закреплен кромками, не позволявшими ему смещаться или двигаться в отведенном ему ограниченном пространстве.

Пьер де Лайне инстинктивно заложил руки за спину, борясь с соблазном коснуться фрагмента, а когда встретился взглядом с девушкой, многозначительно кивнул в сторону ларца.

Она кивнула в ответ, и ее пальцы вновь скользнули в тайник, прижали одну из кромок и отодвинули ее.

Директор опасливо попятился, но спустя мгновение с облегчением вздохнул: Николь бережно держала в руках черный фрагмент. Его опасения оказались напрасными. Так же, как и в Египте, девушка не встретила ни малейшего сопротивления со стороны охраняющих фрагмент сил.

Де Лайне посмотрел на нее с невольным уважением и встретил ее взгляд, напрочь лишенный какого-либо выражения.

— Молодчина, Николь, — похвалил он. — А теперь спрячь его. Нам пора ехать.

Николь подняла стоявшую у ног сумку, открыла ее и положила туда фрагмент. Он соприкоснулся с черным предметом, привезенным из Египта, и девушка услышала едва различимую вибрацию и увидела, как оба осколка подвески обрели красноватый цвет и засветились.

Эти странные явления ее нисколько не удивили. Она наблюдала за происходящим отстраненно, как будто это ее вовсе не касалось. Она спокойно закрыла сумку и посмотрела на Пьера де Лайне.

Тот увидел свечение в сумке и снова сделал шаг назад, но быстро взял себя в руки и улыбнулся.

— Два брата, встретившиеся после долгой разлуки, приветствуют друг друга, — с усмешкой заметил он. — Я уверен, Николь, что вы тоже взволнованы этим знаменательным событием. Но, как я уже сказал, пора отправляться в путь. Нам предстоит вызволить из заточения третьего брата.

Жана терзала тревога, к которой примешивалось раздражение. Он уже несколько раз пытался поговорить с Николь, но за целый день это ни разу не удалось.

— Она у директора, — ответила ему Сюзанна, когда он звонил в музей во второй раз. И добавила: — Да не волнуйтесь, я передам ей, что вы звонили.

Но ответного звонка он не дождался. Он позвонил ей и на мобильный, но лишь для того, чтобы убедиться в том, что ее телефон выключен.

В последний раз он говорил с ней накануне вечером, когда позвонил, чтобы предупредить о том, что остается в Париже. Вскоре после обеда ему пришлось уйти с работы. Он смог добраться только до дома родителей и свалился в постель. У него все болело, а измерив температуру, он с изумлением увидел цифру, которой она не достигала с раннего детства.

— Я уверен, что у меня не тропическая лихорадка, потому что я никогда не был в тропиках, — бодрясь изо всех сил, сказал он Николь. — Придется довольствоваться таким банальным диагнозом, как грипп. — И перейдя на шепот, добавил: — А я-то рассчитывал на очередную волшебную ночь. Ты и представить себе не можешь, как я разочарован.

Девушку его неожиданная болезнь встревожила, но ее голос звучал как-то безэмоционально. Молодые люди договорились созвониться на следующий день.

Но больше поговорить не удалось. Жан проснулся поздно, потому что под утро температура спала, и он наконец-то провалился в глубокий сон. Он чувствовал себя значительно лучше, но мама запретила ему подниматься с постели.

Его досада возрастала. Николь по-прежнему не отвечала на звонки. Не позвонила она даже для того, чтобы справиться о его состоянии. «Я мог бы уже умереть, — нервничал архитектор, — а ей и горя мало».

Но мало-помалу раздражение вытесняла обеспокоенность. Это было совершенно не похоже на нежную, заботливую Николь, каждый день по несколько раз звонившую ему в офис или на мобильный. Жан перебирал в памяти события последних дней в поисках того, что могло ее обидеть, но ничего не находил. Более того, с каждым днем они становились все ближе друг другу, а их отношения, как ему казалось, достигли абсолютной гармонии.

— Даже если бы я неожиданно ей надоел, — рассуждал молодой человек, — она все равно позвонила бы, чтобы справиться о моем здоровье.

В семь часов вечера он не выдержал. Термометр показывал нормальную температуру, и за последние часы тревога Жана возрастала пропорционально улучшению его самочувствия. Очередная попытка дозвониться в музей не дала результатов.

— Она вам не звонила? — в голосе Сюзанны он уловил сочувствие. — Я сообщала ей о ваших звонках, но дело в том, что сегодня директор взял ее в заложницы. Они до сих пор не вернулись из хранилища. Я уже собираюсь домой, но обязательно оставлю у нее на столе записку Она скоро позвонит, вот увидите!

В этот миг Жан почувствовал уверенность, что должен отправляться на розыски подруги, причем как можно скорее, чтобы не разминуться с ней у музея. Скорость, с которой он принял это решение, удивила его самого. Отчасти потому, что в душе считал это сумасбродством. Гораздо разумнее было дождаться ее звонка. Должна же она когда-то ему позвонить!

Он прыгнул под душ, натянул на себя то, что попало под руку, и, направляясь к двери, поцеловал изумленную мать.

— Мама, я чувствую себя прекрасно. Температура давно упала, — добавил он, заметив тревогу в ее глазах. — Если позвонит Николь, попроси ее перезвонить мне на сотовый.

Чудом он припарковался неподалеку от Лувра и бросился бежать к музею. Девушка по-прежнему не давала о себе знать.

До двери, из которой обычно выходила Николь, оставалось совсем немного, когда он заметил у входа огромный темный автомобиль. В него садились какие-то люди, и среди них, несмотря на расстояние, Жан узнал Николь. Ее сопровождали двое мужчин. Одного он знал в лицо. Это был шеф Николь, Пьер де Лайне. Второго он видел впервые.

Он выкрикнул имя девушки, хотя понимал, что расстояние и шум машин поглотят его голос. Николь уже занесла ногу в салон авто, как вдруг подняла голову и посмотрела в его сторону. Должно быть, она его не заметила, потому что сразу исчезла из виду. Директор сел рядом с ней, а второй мужчина занял место водителя. Жан побежал к ним, отчаянно размахивая руками. Но напрасно. Автомобиль тронулся с места и скрылся из виду.

Жан подбежал к двери музея, испытывая смешанное чувство бессилия и удивления. Куда могла направиться Николь в такое время, да еще в компании Пьера де Лайне? Была пятница, а в музее обычно не задерживали сотрудников на работе перед выходными. Но самое главное: почему она не звонит?

У входа в Лувр стоял охранник. Жан направился к нему.

— Прошу прощения. Моя невеста… то есть, я хочу сказать, мадемуазель Паскаль, только что уехала в этом автомобиле, — он махнул рукой в сторону, в которую скрылся автомобиль. — Вы не знаете, куда они могли отправиться?

Охранник смерил его подозрительным взглядом и ничего не ответил.

— Послушайте, я говорю вам правду. Я жених мадемуазель Паскаль, Николь Паскаль. Она работает здесь, в музее, в отделе египтологии. Мы договорились с ней встретиться вот на этом самом месте, — солгал он, заговорщически улыбнувшись охраннику. — Должно быть, у нее возникли какие-то непредвиденные обстоятельства, о которых она не смогла меня предупредить, потому что у меня сел телефон, — снова солгал он.

Охранник слегка наклонил голову и пристально посмотрел на Жана.

— Вообще-то это не мое дело, куда и кто едет, выйдя из музея. Меня прежде всего интересуют те, кто в него входит. Но если то, что я услышал, может вам чем-то помочь, не вижу причин это скрывать. Директор сказал водителю: «В Лион».

— В Лион? В город Лион? — изумленно переспросил Жан.

— Понятия не имею. Я знаю только то, что услышал. Ах да, директор Лайне сказал еще кое-что. Он добавил: «В церковь тамплиеров». — Охранник смотрел на Жана, поглаживая тонкие усы. — Во всяком случае, это то, что я услышал.

40

Лион, 30 июня 2000 года

Автомобиль, в котором ехала Николь, приближался к Лиону. Уже стемнело. Пьеру де Лайне позвонили и сообщили, что второй автомобиль уже на месте. Ждали только его и его спутницу.

— Периметр вокруг церкви надежно защищен, — добавил голос в трубке.

Директор перевел взгляд на сидящую слева от него Николь. В этой почти кромешной тьме окружающая девушку аура была почти незаметна. Де Лайне вспомнил, что несколько недель назад, когда они остановили свой выбор на Николь, ее окружало такое ослепительное сияние, что тем, кто, подобно ему, мог его видеть, стоило немалых усилий находиться рядом с ней.

«Одержать верх над тем, кто тебя опекает, оказалось так же легко, как и взять под контроль твое сознание», — надменно улыбнувшись, подумал он и отвернулся к окну.

Всю дорогу Николь молчала. Пьер де Лайне также не утруждал себя беседой. Девушка была в их полной власти, и говорить больше было не о чем. Он опять повернул голову и принялся изучать ее тонкий профиль, представляя себе ее девичье тело, сейчас окутанное темнотой.

Вдруг его подхватил поток сексуальных фантазий, которые он подавил усилием воли. «Сейчас не время, — упрекнул он себя, не отводя глаз от девушки. — Но завтра… Почему бы и нет?»

Руки Николь сжимали сумку, с которой она сегодня утром вышла из дома. Девушка не отдавала себе в этом отчета, как и во всех остальных действиях, совершенных ею за этот день. Со вчерашнего вечера в ее сознании не было ничего, кроме распоряжений, передаваемых теми, кто взял под контроль ее мозг и тело, наглухо заперев дверь, за которой обитала ее собственная воля.

Когда автомобиль остановился, она встрепенулась и выглянула в окно. Ее взгляд остановился на сооружении, напоминающем церковь и освещаемом лишь слабым светом луны. Кто-то открыл дверь, и она вышла из машины. Николь увидела еще два автомобиля, припаркованных рядом с тем, на котором прибыли они. Вокруг беззвучно двигались какие-то люди. Многие с любопытством поглядывали в ее сторону. Какой-то мужчина поздоровался с Пьером де Лайне. Его лицо показалось ей смутно знакомым, хотя ее сознанию не удалось сосредоточиться на этой мысли, и она переключилась на то единственное, что сейчас представляло для нее интерес. А в ее задачу входило заботиться о сохранности сумки и двух предметов черного цвета, которые она же в нее и положила.

— Периметр полностью опечатан, — произнес человек, который подошел к двоим, стоявшим рядом с ней. — Если кто-то приблизится к церкви или кладбищу, он просто развернется и уйдет прочь. Ни один человек не сможет увидеть или услышать ничего из того, что будет происходить внутри этого периметра.

Стоявший рядом с директором кивнул и сделал девушке знак.

— Пойдем, — произнес он. — Пора.

Николь видела, как к ней подходит Пьер де Лайне и берет ее под руку. Они вместе зашагали по огибающей церковь дорожке, усыпанной мелким гравием. Их шаги гулко разносились в ночной тишине. При свете луны Николь рассмотрела, что ее ведут к железной калитке, которую кто-то придерживал для нее и ее спутников.

У калитки она вдруг ощутила, что больше всего на свете ей хочется развернуться и уйти. Она резко остановилась. Похоже, ее спутник ожидал чего-то подобного: он улыбнулся и, не выпуская ее руки, вынудил продолжать путь.

— Все в порядке, мадемуазель Паскаль… Николь. То, что вы почувствовали, сейчас пройдет.

И действительно, через несколько метров неприятное чувство отторжения исчезло. Его сменило острое ощущение одиночества, как будто она преодолела невидимую преграду, за которой начиналась пустота.

Она оглянулась и нисколько не удивилась тому, что за ее спиной ничего нет. Исчезли озаренные лунным светом дома Лиона, а дорожка, по которой она шла, резко обрывалась, соприкасаясь с окружающей ее стеной черноты.

Впереди по-прежнему виднелась отворенная железная калитка. За оградой Николь смогла различить старинные каменные надгробия. Не зная, что делать дальше, она посмотрела на своего спутника и встретилась взглядом с желтыми глазами с пульсирующим странным миндалевидным зрачком в центре, который словно пытался пронзить ее мозг. Губы этого странного существа раздвинулись в оскале, отдаленно напоминающем улыбку и обнажающем огромные острые зубы.

Впрочем, раздавшийся из его уст голос по-прежнему принадлежал Пьеру де Лайне.

— Пойдем, Николь. Уже близко.

Подхватив ее под руку, он увлек ее к входу на кладбище.

Человек, идущий в нескольких шагах позади этой пары, предвидел колебания девушки. Но он знал, что эти сомнения быстро рассеются, поскольку мозг ей не принадлежит, а полностью управляется ими. Подобно Пьеру де Лайне, очутившись внутри защитной стены, отделяющей их от мира людей, он позволил своей истинной природе взять верх над чуждой ему оболочкой. Даже самые близкие сотрудники не узнали бы в этом существе министра правительства Франции, с завидным постоянством появляющегося в средствах массовой информации.

Его жесткие и грубые волосы теперь росли чуть ли не от самых бровей, открывая лишь узкую полоску лба, а толстая переносица подчеркивала маленькие глазки, сверкающие ярко-желтым светом.

Приоткрытый рот обнажал крупные зубы хищника, а короткая борода, раздвоенная посередине подбородка, как у козла, придавала его лицу остроконечную форму.

Он озирался по сторонам, с любопытством изучая представшее его взгляду кладбище тамплиеров, и нисколько не сомневался в том, что они на правильном пути. Могила почти в центре влекла его подобно магниту. Он увидел Пьера де Лайне возле склепа.

По знаку директора Лувра трое существ, вошедших на кладбище вместе с ними, принялись сдвигать тяжелую могильную плиту с высеченной фигурой рыцаря в шлеме и доспехах, сжимавшего в руках меч.

И вот могила открыта. Из ее недр вырвался пучок странного черного света, и все присутствующие ощутили под ногами легкую вибрацию. Министр понял, что вибрация исходит и от сумки девушки. Видимо, она тоже это заметила, потому что тут же сняла сумку с плеча и осторожно поставила ее на землю. Затем, не дожидаясь никаких указаний, как будто и сама знала свою миссию, она сделала два шага вперед к краю усыпальницы, встала на колени и заглянула в могилу.

Пьер де Лайне воздел руки вверх и начал бормотать странные слова, которые тут же подхватили остальные существа, собравшиеся на маленьком кладбище тамплиеров.

— Бидулех… Астартэ… симброй малерэ. Белсебу пристокан сорх… дайнэ.

Вскоре их голоса слились в единый хор, нараспев проговаривающий этот безумный гимн. Вибрация рвалась наружу как из могилы, так и из сумки Николь, она все нарастала, словно соревновалась с взмывающей в ночное небо молитвой.

41

Лион, 30 июня 2000 года

Дорога, по которой мчался автомобиль Жана, пошла под уклон, спускаясь к предместьям Лиона. На землю давно спустилась глухая ночь, небо затянули тучи, скрывшие луну, и только фары его машины рассеивали окружающий мрак.

Несколько минут назад вдали он увидел повисшие над равниной огни города, подобно маяку, указавшему путь в море теней. Он мчался на эти огни с болезненной решимостью, отвергая доводы рассудка, как безвольный заложник импульса, не имеющего ничего общего с его собственной волей.

Поговорив с сотрудником отдела безопасности Лувра, Жан вернулся к своей машине. Полученная информация его встревожила. Поразмыслив пару минут, он завел двигатель и почти безотчетно выбрал дорогу, ведущую из Парижа к упомянутому охранником средневековому городу.

Ему казалось, что его действиями руководит какая-то другая, более сильная воля, взявшая ситуацию под свой полный контроль.

Он пытался одуматься и повернуть назад, в столицу, стыдясь своего наивного порыва, но его второе я всякий раз оказывалось сильнее и побуждало продолжать путь.

Наконец он решил не сопротивляться тому, что в глубине души считал напрасной тратой времени.

Он бывал в Лионе на школьной экскурсии, много лет назад. В памяти всплывал великолепный собор и расплывчатый образ церкви тамплиеров. Из той экскурсии ему больше всего запомнилась одноклассница, в которую он был в то время влюблен. На обратном пути они сидели рядом на заднем сиденье автобуса, и сначала его руки, а затем и губы создавали то, чему суждено было стать мимолетной историей любви. Вскоре девочка променяла его на студента университета, который был на четыре года старше, а значит, и интереснее.

Въехав в город, Жан спросил у прохожего дорогу и без труда нашел возведенную тамплиерами церковь. Немногочисленные автомобили не мешали ему следовать указателям, которые вскоре привели его к цели.

Возле храма он вдруг ощутил настоятельную необходимость развернуться и покинуть это место. Он даже поднял ногу с педали газа, собираясь нажать на тормоз. Впрочем, это ощущение быстро прошло. Как будто что-то внутри отреагировало на эту препятствующую движению вперед силу категоричным приказом не обращать на нее внимания. Удивляясь этому противоборству чувств, Жан продолжил свой путь.

Повернув за угол, он увидел перед собой церковь. Показавшаяся из-за туч луна озаряла средневековое строение призрачным светом, придавая ему фантастический облик. Казалось, это видение перенеслось сюда из другого времени и в любое мгновение может исчезнуть.

Мощные стены с горделивой башней взметнулись в черное небо, а примыкающая к церкви невысокая каменная ограда окружала небольшое кладбище.

Неподалеку Жан увидел три припаркованных у тротуара черных автомобиля. Одну из этих машин он видел отъезжающей от Лувра и увозящей Николь, хотя полной уверенности у него не было. Он медленно проехал мимо автомобилей, пытаясь заглянуть внутрь. Несмотря на окружающий мрак и темные стекла, он рассмотрел, что внутри никого нет.

Он припарковался чуть дальше и выключил двигатель, изумившись окружившей его абсолютной тишине. В этой не нарушаемой ни единым звуком ночной тишине было что-то ирреальное.

Жан выбрался из машины, не вынимая ключей из замка зажигания. Ощущение того, что он провалился в какое-то безвременье, стремительно нарастало, и молодому человеку показалось, что он не вполне является хозяином своего тела и своих действий. Ему и в голову не пришло бунтовать, потому что в этих ощущениях не было ничего неприятного. Кроме того, он не был уверен в собственных силах.

Метрах в двадцати он увидел вход на кладбище. Калитка, похоже, была закрыта. Сам не зная почему, он направился к этой запертой калитке.

Внезапно на него навалилось такое чувство, будто идти дальше он не может. Оно было более мощным, чем то, которое он испытал в машине. Ноги отказывались нести его вперед, а мозг отчаянно требовал, чтобы он повернул назад и бежал из этого жутковатого места.

Сквозь кованую калитку Жан видел слабо освещенное луной кладбище тамплиеров. Среди средневековых надгробий не было ни одной живой души. И его снова крайне удивила эта идущая внутри него борьба побуждений. С одной стороны, он испытывал необъяснимое желание войти на это кладбище, с другой — почти физически ощущал выросшую перед ним стену, препятствующую ему осуществить это желание.

На несколько мгновений он замер на месте, напоминая себе створку двери, на которую одновременно налегают с двух сторон, потому что осознал, что полностью утратил контроль над событиями. Но тут перед ним возник образ, поразивший его своей выразительностью и отчетливостью. Он увидел Николь… смеющуюся… или нахмурившую брови… Вот она утром выбегает ему навстречу… и лукаво подмигивает, прощаясь с ним возле музея… вот он ее обнимает… и ее губы тянутся к его губам…

Он понял, что эти образы не посылаются ему извне. Они исходили из глубины его души. И вдруг его пронзила мысль: он приехал сюда в поисках ее… своей любимой женщины.

Совершив над собой нечеловеческое усилие, он шагнул вперед, и непроходимая стена словно сомкнулась вокруг него. Закрыв глаза и стиснув челюсти, он сделал еще один шаг — и тошнотворное чувство исчезло, как будто он прошел сквозь невидимую стену, оставив ее позади.

Изменилось еще кое-что. Открыв глаза, он убедился, что возле церкви вовсе не так пустынно, как ему показалось вначале. Образ озаренного луной безлюдного кладбища оказался картинкой, скрывающей иную реальность.

Даже серебристый свет луны остался позади. Представшее его глазам зрелище было окутано в красноватые тона. Жан понял, что этот странный свет испускает стена, подобно цилиндру окружающая все кладбище. Впрочем, эта колышущаяся, окрашенная в красный цвет масса скорее напоминала облако, а сознание Жана восприняло ее как стену только потому, что она со всех сторон ограничивала его поле зрения, включая в него лишь кладбище.

Он оглянулся и увидел эту облачную стену прямо за спиной. Она скрыла и его автомобиль, и ближайшие к церкви дома. Ему даже показалось, что весь мир за этим красноватым паром прекратил свое существование. Тем не менее, стена была тем самым препятствием, преодоление которого далось ему с таким трудом и которое упорно пыталось остановить его.

До входа на кладбище оставалось несколько метров. Вопреки тому, что он увидел, когда выходил из автомобиля, калитка была открыта. Между прутьями калитки и поверх низкой каменной стены Жан разглядел ближе к центру кладбища движущиеся тени. Он прислушался. Его слуха достиг какой-то монотонный гул, напоминающий пение церковного гимна или молитвы, хотя различить отдельные слова ему не удалось.

Ему и в голову не приходило, что можно повернуть назад или попытаться проснуться от того, что в любой другой ситуации он принял бы за дурной сон. Жан понимал, что его присутствие здесь не вполне зависит от него и что ему не остается ничего другого, кроме как подчиниться воле, приведшей его на это кладбище в Лионе. Кроме того, он чувствовал, что Николь где-то рядом.

Он сделал несколько шагов к ограде, вошел в калитку и снова остановился. На этот раз от изумления. Он увидел Николь.

Она стояла у открытой могилы и что-то держала в руках. Со всех сторон ее окружали странные существа, в которых никто не смог бы узнать людей. Из их глоток извергались звуки, напоминающие гимн, который еще из-за ограды услышал Жан.

Существ было восемь или девять. Даже с приличного расстояния Жан сумел рассмотреть их необычайно длинные руки, которыми некоторые из них опирались о землю, а их тела, включая лицо, были покрыты длинными и темными волосами.

Жан увидел, что Николь наклонилась и положила на край открытой могилы то, что до этого момента держала в руках. Через несколько мгновений из могилы поднялись три предмета. Громко вибрируя, они парили в воздухе, как будто жили своей собственной жизнью. Предметы были маленькими и необыкновенно черными. Тем не менее их было отчетливо видно даже в темноте ночи, на фоне окутывающего их красноватого сияния.

Все три они имели форму круга, от которого отходил закругленный отросток несколько большего радиуса. Жан вспомнил: Николь ему рассказывала о том, что подобные предметы являются ей во сне. Предметы взмыли над головами жуткого вида существ и выстроились в одну линию, повернувшись круглой частью вниз. Жан раскрыл рот от изумления, когда понял, что у образовавшегося рисунка имеется смысл. Эти предметы составляли число, как будто написанное на фоне окружающего кладбище красноватого дыма. По сути это были выстроившиеся в ряд три шестерки.

— Шестьсот шестьдесят шесть… — пробормотал Жан, не отводя глаз от этого поразительного зрелища, и так же шепотом добавил: — Число зверя.

Гимн звучал все громче, и вдруг существа в едином порыве вскинули вверх свои руки, скорее напоминающие когтистые лапы. Вне всякого сомнения, Жан присутствовал при исполнении какого-то древнего ритуала. Вдруг три предмета начали менять цвет с черного на красный — более яркий и насыщенный. Затем они начали сближаться. Наконец они соединились и стали единым целым. Было совершенно невозможно назвать цвет образовавшегося предмета. Это было нечто красное и черное одновременно. Предмет начал вибрировать, издавая низкий гул, отчетливо слышный даже на фоне гимна, тем временем достигшего крещендо. Три шестерки расположились по кругу отростками наружу. Получившаяся фигура имела странную винтообразную форму.

Жан снова шагнул вперед, движимый импульсом вне его контроля. Но пройдя несколько метров, он остановился. Он ощущал вибрацию. Сначала это был глухой шум, он почувствовал колебания земли под ногами, а затем все вокруг, включая его тело, вздрогнуло под давлением исходящего от стены пара вокруг кладбища.

На противоположной стороне на фоне стены начало формироваться похожее на водоворот завихрение, которое с каждым мгновением становилось все глубже. Это происходило на его глазах, как в кино. Ему показалось, что вершина водоворота удаляется, образуя воронку, уходящую далеко в пространство, а фигура, образованная тремя фрагментами, висела в воздухе над головами звероподобных существ и сияла все ярче.

Судя по всему, эти создания все происходящее воспринимали как абсолютно нормальное и естественное явление. Сохраняя полное спокойствие, они воздевали к небу руки и декламировали свой монотонный гимн. Они не замечали молодого человека, потому что все их внимание теперь было сосредоточено на устремившейся в бесконечность вершине воронки.

Что касается Николь, то она, напротив, заволновалась. Жан увидел, что она дрожит и поворачивает голову то вправо, то влево, как будто высматривая кого-то или что-то.

Архитектор помахал ей рукой, но девушка так и не посмотрела в его сторону.

Жан застыл на месте, и сердце у него в груди оборвалось. Его пальцы и часть руки, попавшая в его поле зрения, излучали белое и необычайно яркое сияние. Он опустил голову, осматривая свое тело, и увидел, что это сияние подобно второй коже обволакивает его с головы до ног.

42

Лион, 30 июня 2000 года

Заглянув в открытую могилу, Николь увидела облаченное в доспехи тело. На руки лежащего там рыцаря были надеты перчатки, и он крепко сжимал нечто, напоминающее кубок. Ее совершенно не удивило, что в глубине кубка вибрировал третий предмет, подобный двум, уже лежащим в ее сумке. Как и они, он был непостижимо черного цвета и отчетливо выделялся в окружающем его полумраке.

Пьер де Лайне завершил свое странное преображение, как, впрочем, и все остальные окружающие ее существа, но она была слишком поглощена тем, что ей предстояло сделать, чтобы обратить на это внимание.

Всего за несколько секунд все вошедшие на кладбище люди обратились в омерзительные создания с длинными когтистыми лапами. Их тела и лица покрыли длинные жесткие волосы, а глаза налились кровью и обрели грязно-желтый цвет. При этом они, ни на мгновение не прерываясь, декламировали:

— Бутирхе… забелок саритан… барселеви… атандель орлок…

Николь нагнулась, чтобы поднять сумку, которую ранее положила в ногах могилы, и извлекла из нее два других фрагмента, ощущая, как они пульсируют у нее в руках.

Она перевела взгляд на третий фрагмент, покоящийся в глубине кубка. Ее правая рука сама потянулась к кубку. Существо, некогда бывшее Пьером де Лайне, пристально наблюдало за всеми ее движениями и в это мгновение начало молиться с еще большим усердием.

— Хессим… арт ореллан… Робенох силур мартитан…

Когда Николь доставала предмет из кубка, она почувствовала легкое сопротивление, как будто сосуд не желал расставаться со своим содержимым, но это длилось лишь мгновение. Девушке даже показалось, что, когда она извлекла фрагмент наружу, кубок заиграл едва заметными бликами, хотя вокруг не было ни единого источника света, способного его осветить.

Она положила фрагмент рядом с двумя другими и, прежде чем все три фрагмента без посторонней помощи взмыли в воздух, увидела на светло-серой каменной плите число из трех цифр: 666.

Пьер де Лайне внимательно следил за каждым движением Николь с того момента, как они вошли на кладбище. Приближался миг, которого они так долго ожидали, поэтому нельзя было позволить случайности поставить его под угрозу срыва. Хотя пророчество говорило о том, что ссылка Сатанеля в небытие подходит к концу, де Лайне знал, что не успокоится, пока Он не окажется среди них.

Шеф был так поглощен всем происходящим, что даже не заметил, как превратился в существо, которым был на самом деле. Он осознал эту трансформацию лишь тогда, когда он и другие существа начали декламировать гимн и воздели к небу свои длинные, покрытые волосами руки.

Сущность, обитавшая в теле Пьера де Лайне, знала, что последующие события давно предсказаны и от нее уже не зависят. Тем не менее директор Лувра чувствовал, что его участие было очень важным. Ничто не должно помешать тому, чего они так долго ждали, и он был твердо намерен сделать для этого все от него зависящее.

Когда завихрение, зародившееся над кладбищем, перестало расти, а вершина воронки затерялась в вышине, тело Пьера де Лайне занемело в предвкушении грандиозного события. Он знал, что через подобную воронку Его отправили в ссылку в небытие и что вернуться ему предстоит тем же путем.

И в самом деле, в глубине воронки возникла крошечная, едва заметная точка. Она очень медленно, а затем все быстрее вращалась в направлении, противоположном направлению вращения воронки, продвигаясь к ее началу.

Приближаясь, эта точка становилась более отчетливой, и спустя некоторое время можно было рассмотреть, что нечто, вращающееся в середине воронки, имеет голову и туловище, руки и ноги. Казалось, что крошечное тело парит в клубах красноватого дыма, расправляя и снова подтягивая к себе конечности, словно потягивающаяся при пробуждении черная лягушка.

Все в этом существе было темным: от волос до когтистых лап, от кожи до покрывающей ее одежды, похожей на бесформенную тунику неопределенного цвета.

— Он идет! — воскликнул Пьер де Лайне, перекрикивая монотонный речитатив гимна. — Окажем ему достойный прием! Симброй малерэ!

— Симброй малерэ! — завопили все присутствующие.

Фигура приближалась, увеличиваясь в размерах и становясь все отчетливее, а парящий в воздухе предмет вибрировал все сильнее. Вскоре задрожала и земля, издавая глухой гул, исходящий, казалось, откуда-то из ее недр.

— Кто этот человек? Что он здесь делает?

Пьер де Лайне не сразу отреагировал на вопрос, хотя министр с силой сжал его руку, вынуждая обернуться. Он с трудом оторвал глаза от воронки и приближающегося с неимоверной скоростью существа, и оглянулся.

— Нет… Этого не может быть! — выдавил он из себя.

Хотя он никогда не видел идущего к ним человека, он отлично знал, кто это. Ему было известна его профессия — архитектор, и то, что он является женихом Николь. И еще он знал его имя — Жан Массард. Но не это необъяснимое присутствие мужчины на кладбище стало причиной явного испуга директора Лувра. Его поразил ослепительный свет, окутывающий все тело архитектора — такой же яркий, как и сияние, исходившее от женщины, когда они остановили на ней свой выбор. Пьер де Лайне отлично знал, что это означает. Его опекал кто-то из Иных, причем кто-то, обладающий неимоверной силой. И эта сила значительно превосходила его собственную. Он понимал, что это не случайно, что это запланировано чьей-то волей, намеренной разрушить все их планы.

Де Лайне взглянул на министра и прочитал в его глазах панику. Затем перевел взгляд на вращающуюся в середине воронки фигуру. Ему показалось, что та уже вплотную приблизилась к краю воронки. Он посмотрел на Николь, которая вдруг попыталась оглянуться, и едва сдержал крик, когда увидел вокруг женщины ореол яркого света, подобный тому, что окружал мужчину.

И опять он посмотрел на Жана Массарда — тому оставалось преодолеть несколько метров.

— Их надо задержать… Их надо задержать… — удалось пробормотать ему осипшим от ужаса голосом. — Он уже почти вернулся. Ему нужно время…

43

Лион, 30 июня 2000 года

Внезапно у Николь возникло чувство, похожее на то, которое люди обычно испытывают при пробуждении от глубокого сна. До этого она видела все, что происходило вокруг, и не отдавала себе отчета относительно происходящего, все казалось каким-то далеким, как будто она за себя не решала и была лишь зрителем.

Она ничуть не удивилась, когда Пьер де Лайне и министр превратились в ужасающего вида чудовищ, а все вокруг начало дрожать и вибрировать, как будто началось землетрясение; при этом Николь обратила внимание, что она стоит на краю открытой могилы и смотрит на мертвое тело давно погребенного рыцаря, а три объединенные ее усилиями фрагмента парят в воздухе, образуя единую фигуру, которая тряслась с такой силой, словно была одержима дьяволом.

С полным равнодушием она восприняла и появление в воронкообразном завихрении вращающейся фигуры. Что ее удивило, так это ее стремительное приближение и необъяснимое чувство безмерной тревоги, которую она испытывала от одного взгляда на нее.

Ей вдруг нестерпимо захотелось оглянуться. Повернув голову назад, она услышала, как Пьер де Лайне закричал (по крайней мере, его голос остался прежним), что кого-то необходимо задержать, хотя она понятия не имела, кого он имеет в виду.

И тогда она увидела… Увидела, что к ней идет Жан, окутанный облаком ослепительно-белого света. Первое, что пришло ей в голову, было то, что, когда она разговаривала с ним в последний раз, он был болен, и ее посетила дурацкая мысль, что, возможно, она видит его призрак. Жан поднял руку и произнес ее имя. В свою очередь Николь тоже протянула к нему руки. И только тогда она заметила, что тоже окутана сверкающей белой аурой.

Их разделяло всего несколько метров, но Пьер де Лайне одним прыжком оказался между ними. Он что-то кричал, пытаясь привлечь к себе внимание остальных существ. Вскоре Жана и Николь окружила толпа разъяренных чудовищ. Они рычали, обнажив острые клыки, и с угрожающим видом все ближе подходили к молодым людям.

Одна из тварей попыталась схватить Николь. Но едва ее длинные руки коснулись кожи девушки, она отпрянула, как будто дотронувшись до раскаленного железа. Николь взглянула в желтые глаза и увидела в них испуг и растерянность.

В это мгновение произошло нечто, что приковало к себе внимание всех присутствующих. На мгновение шум и вибрация прекратились и воцарилась странная гнетущая тишина.

Все замерли, остро ощутив присутствие какой-то новой и необычайно мощной энергии.

В течение нескольких секунд застывшая картинка напоминала фотографию. Жан, Николь и окружившие их существа стояли, не шевелясь и устремив взгляды… на Него.

В центре кладбища стояла фигура высотой в три человеческих роста и излучала силу, которая обладала абсолютной властью. На его плечи была наброшена короткая туника темно-коричневого цвета без рукавов, оставляющая на виду руки и ноги. Все в нем было черным: от жестких волос, покрывающих его тело, до толстых, оканчивающихся кривыми когтями пальцев на его конечностях. Даже его кожа имела коричневато-оливковый оттенок. Единственным ярким пятном на этом мрачном фоне были его глаза грязно-желтого цвета, окруженные налитыми кровью белками.

Сейчас безразличный взгляд этих глаз был устремлен на них. Затем он медленно перевел его на фигуру, образованную тремя фрагментами и парящую на уровне его головы. Это походило на встречу двух старых друзей: рот Сатанеля приоткрылся в неком подобии улыбки, обнажив темные острые зубы, а винтообразная фигура завибрировала и засветилась черным светом, быстро сменившимся багровым свечением. Тогда девушка увидела на шее существа какой-то ошейник, с него свисал обрывок цепи. Вдруг она поняла: этот ошейник должен воссоединиться с символическим знаком, образованным тремя фрагментами в форме шестерки.

Николь увидела, что все звероподобные существа как загипнотизированные наблюдают за происходящим, судя по всему, забыв о ней и о Жане, хотя многие по-прежнему стояли между молодыми людьми. Их глаза встретились, и Николь поняла, что Жан пытается ее подбодрить.

Она взглянула на него еще раз и увидела, что он стоит с открытым от изумления ртом. На ее глазах тот, в ком всего несколько мгновений назад она видела злобное, темное и омерзительное существо, преобразился до неузнаваемости. Как в серии последовательно сменяющих друг друга фотографий, то, что было черным, стало белым. Жесткие волосы, покрывавшие все его тело, исчезли, и грубые черты лица Сатанеля изменились, стали прекрасными. На мгновение вокруг него вспыхнул удивительно белый свет, и Николь почувствовала, что перед ней предстала изначальная сущность этого создания. Видение было в высшей степени мимолетным, а затем Сатанель уловил ее потрясение и на несколько мгновений забыл о вибрирующем перед ним знаке. Он повернул голову и встретился взглядом с Николь. Его глаза, в которых читалось удивление, изменили цвет с желтого на ярко-синий. Затем его губы искривила гримаса ярости, а на лице появилось выражение холодного презрения. К нему вернулась его прежняя внешность, причем это произошло с такой скоростью, что девушка засомневалась: не привиделась ли ей неземная красота пришельца?

Сатанель, уже позабыв о Николь, сделал вперед шаг, и звук этого шага гулко разнесся во внезапно воцарившейся на кладбище тишине. Существо приблизилось к кругу из трех шестерок и протянуло к нему руку.

То, что случилось дальше, заняло несколько секунд, хотя главным действующим лицам показалось, что все происходит, как в замедленной съемке. Все трое одновременно пришли в движение. Жан отшвырнул в сторону одно из существ, преграждавших ему путь к Николь, и схватил ее за руку. Она сжала его ладонь, а свободную руку опустила в могилу. Пьер де Лайне бросился к ним, издав хриплый нечеловеческий рык.

Внезапная суматоха отвлекла внимание Сатанеля от вибрирующего перед ним знака. Он повернул голову и устремил на них изумленный взгляд. Свечение, окружавшее людей, заставило его зрачки сократиться, а губы приоткрыться в злобном оскале.

Пьер де Лайне попытался вцепиться в Жана Массарда и оттащить его от Николь, но ему не удалось даже прикоснуться к жертве, потому что окружающий архитектора ореол с силой отшвырнул его назад. Упав на землю, де Лайне в немой мольбе протянул к небу свою руку и издал отчаянный вой. Он уже ничем не мог повлиять на происходящее и просто беспомощно наблюдал.

Он с тоской смотрел на то, как Николь извлекает из могилы Жильбера де Перигора нечто, сверкающее еще ярче окружающих их с Жаном аур. Кубок, который Годфруа де Сент-Омер привез из Святой земли, излучал ослепительно-белый свет. Из руки девушки он взмыл в воздух, сияя подобно солнцу. Увидев его, Сатанель сделал неуловимое движение рукой, и все его тело покрыло нечто похожее на черную прозрачную броню.

Николь, Жан и кубок образовали единый источник света, яркость которого вынудила отвести глаза Пьера де Лайне и всех остальных существ, ставших против их воли простыми зрителями этого невиданного спектакля. Одному Сатанелю было под силу смотреть на эту троицу. Совершив оборот вокруг своей оси, он бросился вперед.

В этот момент из кубка ударил луч. Сатанель как будто готовился принять удар на себя, но луч был направлен не в него. Скользнув мимо, он вонзился в круглую фигуру, образованную тремя фрагментами. Раздался приглушенный взрыв, и парящий в воздухе знак, что бы он ни означал, вновь разлетелся на три фрагмента. Взрыв расшвырял их в разные стороны. Три осколка в форме шестерки, утратив связь друг с другом, достигли стены из красного пара и бесследно исчезли.

Над кладбищем тамплиеров повисла тишина. Эта тишина была такой абсолютной и такой гнетущей, что почти физически давила на уши и плечи участников фантастического действа. Впрочем, она длилась всего несколько мгновений, после чего ее нарушил звериный вой, похожий на тот, который совсем недавно вырвался из глотки Пьера де Лайне. Только на этот раз он звучал так тихо и жалобно, что больше походил на плач.

Гигантская фигура Сатанеля какое-то время недвижно возвышалась в центре кладбища. Ее по-прежнему окружала темная защитная оболочка. Затем его тоже начало увлекать к стене пара, а если точнее — к воронке, которая хоть и прекратила вращаться, но все еще отчетливо выделялась на размытом красном фоне. Он замер в центре воронки, похожий на огромного паука в своей паутине. Потом спираль, доставившая его на землю, начала медленно раскручиваться в обратном направлении, унося его прочь.

Фигура с распростертыми руками и ногами начала удаляться и вскоре превратилась в точку в глубине водоворота, а затем и вовсе исчезла. Воронка остановилась и, как будто смешавшись с образовавшим ее красноватым паром, растворилась.

Пьер де Лайне стоял на коленях, протянув к исчезнувшему Сатанелю правую руку. Его крик стих. Он медленно опустил руку, поднялся на ноги и посмотрел на Жана и Николь. В его глазах светилась ненависть. Вытянув вперед лапы, он сделал к ним шаг.

Тут на его плечо опустилась лапа другого существа.

— Они ни в чем не виноваты, — раздался резкий голос министра. — Их просто использовали. Мы тоже пытались это сделать, но Иным это удалось лучше. — Желтые глаза существа обдали Пьера де Лайне ледяным холодом. — Вина за этот провал лежит на нас. Теперь нам придется отступить и все взвесить. Надеюсь, каждый сумеет признать свои ошибки.

Произнеся это и не ожидая ответа, чудовище развернулось и зашагало к ведущей на улицу железной калитке, чтобы как можно скорее покинуть кладбище тамплиеров.

Вслед за ним, понуро опустив головы и ссутулившись, потянулись и остальные. Они шли медленно, как будто нехотя, напоминая бредущее в ссылку побежденное войско.

Пьер де Лайне последним покинул кладбище. Он не мог отвести глаз от круга света, в котором стояли те двое. Несколько минут назад он считал их простыми исполнителями своих приказов. Подобное сияние он увидел в тот день, когда познакомился с Николь. Тогда ее тоже окружал ярко-белый свет, но он рассчитывал взять его под контроль. Только теперь он с болью в сердце понял, до какой степени заблуждался. Наконец он тоже повернулся и, уже не оглядываясь, зашагал вслед за своими собратьями.

Николь и Жан держались за руки, не понимая толком, что же тут произошло, зато они остро ощущали присутствие друг друга. Николь наклонилась и опустила кубок обратно в могилу. Ей почудилось, что облаченные в перчатки руки лежащего в могиле рыцаря сомкнулись вокруг возвращаемого ему сосуда. Она подняла голову и посмотрела на Жана. В глазах молодого человека светилась бесконечная любовь, на которую только был способен человек. Забыв о том, где они находятся, они крепко прижались друг к другу, соединив губы в страстном поцелуе.

Стена пара, окружавшего церковь тамплиеров, медленно растворилась, уступив место лунному свету, который лился с безоблачного неба и ярко освещал землю.

Молодые люди этого даже не заметили, как не видели они и того, что их сверкающие белоснежные ауры взмыли ввысь и, покинув их тела, устремились в звездное ночное небо над Лионом.

44

Лион, 30 июня 2000 года

Два светоносных духа, оставившие на земле тела Жана и Николь, зависли над кладбищем. Вокруг воцарилось спокойствие, и лишь открытая могила могла привлечь внимание случайного посетителя кладбища.

— Ее надо закрыть, — мысленно произнес один из духов.

— Она сама закроется, — так же ответил второй, — Что касается наших влюбленных, они скоро уйдут.

— Исключительные создания. Мне грустно с ними расставаться. Жаль, что им придется забыть все, включая и нас с тобой.

Они смотрели на пару в центре кладбища. Молодые люди стояли, обнявшись и забыв обо всем на свете. Темноту ночи прочертили два языка света. Они пронеслись мимо двух духов, направляясь к Жану и Николь.

— Их новые ангелы-хранители. Надеюсь, они справятся.

— Не волнуйся, это одни из самых сильных ангелов, к тому же они прошли соответствующую подготовку.

— Да, конечно… но было бы нелишне за ними присмотреть.

Второй дух передал товарищу мысленный эквивалент улыбки.

— Я и не сомневался, что ты к ним привяжешься. Ты всегда отличался сентиментальностью.

— Да… — раздалось в ответ после некоторого молчания, — а ты разве нет?

Прилетевшие на кладбище огни некоторое время парили рядом с молодыми людьми. Затем они слились с их телами, окружив их светящимися аурами. Это было похоже на сияние, исходившее от молодых людей на протяжении ночи, но теперь их свечение было не таким ярким.

Наблюдавшие сверху духи удовлетворенно кивнули и устремились в небо, быстро набирая скорость.

А Жан и Николь, взявшись за руки, зашагали к выходу с кладбища. За железной калиткой их ожидала жизнь.

Вместо эпилога

Я убежден, что лишь немногие поверят мне, если скажу, что вся история, которую я только что рассказал, произошла на самом деле.

В описании событий, происшедших в Египте времен XIX династии, я лишь однажды погрешил против истины. Мефрет не каждый день возвращался домой, в город мастеров. От гробницы Сети I до города было довольно далеко, и работающие в Долине царей мастеровые были вынуждены жить в поселке у подножия горы Фивы.

Что касается Франции начала XIV века, то исторической правды ради я также хотел бы внести уточнение. Проклятие, произнесенное Жаком де Моле во время сожжения его на костре, возымело катастрофический эффект. Как и предсказывал последний великий магистр ордена тамплиеров, не прошло и года, как при странных обстоятельствах один за другим умерли те трое, кто плел интриги против ордена, обусловив его падение, — Гийом де Ногаре, французский король Филипп IV и папа Климент.

Я не стану утверждать, что к церкви тамплиеров в Лионе действительно примыкает кладбище: не могу же я обнародовать место, где хранится кубок, привезенный Годфруа де Сент-Омером из Иерусалима! Впрочем, проницательный исследователь может попытаться тщательно проанализировать мое повествование и распутать едва заметные следы, ведущие к тайнику.

Испания времен инквизиции… Если бы Сатанель в ссылке узнал о достижениях своих последователей, он был бы горд. 24 сентября 1559 года в Севилье действительно имело место аутодафе, на котором присутствовала герцогиня де Бехар в сопровождении епископов Канар и Луго. Герцогиня наблюдала за тем, как ее двоюродного брата, сына графа и графини де Байлен, приговорили к смерти на костре, и несколько часов спустя этот приговор был приведен в исполнение. Между тем история не знает человека по имени Диего Рамирес, в повествовании исполнявшего роль главы севильской инквизиции. Мне показалось, что было бы неразумно сообщать Церкви имена тех, кто, скрываясь под личиной ее верных слуг, в действительности работал на Сатанеля.

В описываемый период в трибунале (а именно в трибунале Севильи) действительно упоминался инквизитор, чья жестокость к узникам могла соперничать лишь с рвением, с которым он их преследовал прежде, чем они таковыми становились. Его звали Мунебрега и на должность его назначил сам Вальдес. У Мунебреги возникли серьезные проблемы с верховным советом инквизиции из-за многочисленных жалоб на его жестокость. Сходство между этими лицами (севильским инквизитором и нашим Диего Рамиресом) может быть (или не быть) простым совпадением.

Сейчас трудно в это поверить, но преследование, которому подвергли Бартоломе де Каррансу, — это достоверный исторический факт. Человека, носившего титул архиепископа Толедского, арестовали и долгие годы, пока шло следствие, держали в заточении. Наконец по требованию папы его перевезли в Рим, где вынудили отречься от ереси. Оклеветанный, он окончил свои дни в стенах монастыря. Даже Филипп II, которого Карранса считал своим покровителем, полагал, что его следовало бы отправить на костер.

Когда в начале эпилога я утверждал, что описанная история весьма близка к истине, я говорил чистую правду. Дело в том, что мне удалось получить детальную информацию обо всем, что происходило, причем, осмелюсь заявить, — из первых рук.

Я надеюсь, читатель помнит мадам Барбье? Опрятную и несколько кокетливую старушку, которая, казалось, перенеслась в современный Париж из давно минувших эпох и забытых мест? Так вот, именно она рассказала мне о Николь и той важной роли, которую ей довелось сыграть. Она сделала это, когда мы с ней сидели в уютной, немного декадентской чайной. Теряюсь в догадках, как она это узнала, ведь официально ее ни во что не посвящали. Но Татьяна всегда была очень внимательной.

Должен отметить, что мы с ней очень похожи. Я тоже заключил договор с теми, кому мы теперь служим. Это произошло очень давно, задолго до того, как то же самое сделала Татьяна. Иногда я говорю ей, что я старше ее. Не знаю, воспринимает она это как комплимент или как плоскую шутку. Она просто улыбается. Честно говоря, когда мы в последний раз с ней встречались, она показалась мне немного уставшей.

Да, это так. Я продал свою душу дьяволу, как это любят называть Иные. Они хотели бы навеки похоронить его истинное имя — Сатанель. И еще они пытаются предать забвению тот факт, что некогда он не просто был одним из них, он был самым выдающимся их представителем.

И я не жалею о том, что поступил к нему на службу. Должен признать, что со мной всегда обходились справедливо и в соответствии с заключенным договором.

Сразу после беседы с Татьяной Барбье я начал наводить справки и вскоре собрал всю необходимую информацию. Все, к кому я обращался, говорили охотно, возможно, потому, что желали доказать: в случившемся никто не виноват. Кое-кто из моих собеседников даже участвовал в различных исторических событиях.

В ночь, когда знак Сатанеля, источник его силы, был рассеян во второй раз, все присутствующие смогли воочию убедиться в личности тех, кто с такой легкостью воспрепятствовал его возвращению в нашу Вселенную, коварно укрывшись в телах двух людей. Они совершенно отчетливо увидели их парящими в небе и наслаждающимися плодами своей низости. Они только что покинули тела Жана и Николь. Все, с кем я говорил, заверяли меня в том, что они не торопились никуда улетать именно для того, чтобы все наши смогли увидеть, с кем они имели дело. Речь шла о Габриэле и Рафаэле, старинных знакомых и старинных соперниках.

Сейчас они празднуют победу, которую, по их мнению, над нами одержали, даже не осознавая, сколь эфемерен их триумф. Время не имеет для нас ровным счетом никакого значения. Мы знаем, что к моменту своего возвращения Сатанель станет еще сильнее. Меня уверяют, что местонахождение одного из фрагментов уже установлено и оставшиеся два не замедлят явиться. Хотя, повторяю, время для нас ничто.

И пусть они знают: на этот раз у нас все получится.

Симброй малерэ!

Сан-Педро де Алькантара

Декабрь 2003 года

Примечания

1

Жизненная сила фараона.

(обратно)

2

Лье (брит, лига) — старинная французская мера длины, равная примерно 4,5 км (сухопутная) и 5,5 км (морская).

(обратно)

3

Обруч с изображением священной кобры.

(обратно)

4

Санбенито — покаянная одежда для осужденных инквизицией. (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

Вместо эпилога