«Если», 2002 № 03 (fb2)

- «Если», 2002 № 03 [109] (пер. Татьяна Алексеевна Перцева,Валентина Сергеевна Кулагина-Ярцева,Ирина Гавриловна Гурова,Андрей Вадимович Новиков,Аркадий Юрьевич Кабалкин) (Журнал «Если» - 109) 2196K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элинор Арнасон - Дмитрий Николаевич Байкалов - Лайза Голдстайн - Евгений Викторович Харитонов - Патриция Маккиллип

Проза

Рик Кук, Эрнест Хоган
Обсидиановая жатва

— Я всегда любил тебя, мальчик мой, — пророкотал дядюшка Тлалок, улыбаясь и показывая два ровных ряда инкрустированных нефритом зубов.

Я вежливо кивнул, пригубил горький шоколад и прислушался к стуку назойливых молоточков в висках, гадая, какой камень на этот раз держит за пазухой старый ублюдок.

На первом этаже «Дворца Колибри» завывали струнные и глухо бухали ударные. Классическая мелодия разворачивалась, крепла, взлетала на крещендо: это почти полностью лишенный слуха очередной объект привязанности дядюшки Тлалока рвал уши посетителей, увлеченно излагая неудачный конец романа между Курящейся Горой и Белой Леди. Подумать только, она и близко не подошла к высокой ноте! Так, прокаркала что-то. Когда-то с подобных певиц за подобные штучки содрали бы шкуру! Но времена меняются, мир, как известно, шагает к гибели семимильными шагами, поэтому она с улыбкой раскланялась под дружные аплодисменты и даже умудрилась покраснеть сквозь желтую краску, которой более чем старательно вымазалась перед выступлением. Сочетание этой самой краски и естественного румянца придавало ей вид скорее желтушный, нежели привлекательный.

Глаза щипало от дыма табака и травки, смешанного с приторно-сладкой, отдающей сосной вонью копаловых^[1] благовоний, почти заглушавших запахи специй и цветов лимона, с легкой примесью смрада застарелой мочи, доносившегося из туалета в конце коридора.

Дядюшка Тлалок, такой же жирный и уродливый, как его тезка, Бог Дождя, откинулся на спинку кресла, того самого, с резным изображением Смерти под правым подлокотником и Чудища Земли — под левым.

— Признаюсь, что смотрю на тебя, скорее, как на племянника, чем на служащего.

Дело плохо.

Каждый раз, когда дядюшка разражался элегическими тирадами насчет «почти родства», я ждал очередного подвоха. Очевидно, и на этот раз он припас для меня нечто особенно подлое.

Старый негодяй сделал знак стоявшей на коленях девушке с бутылкой пульке в тоненьких ручках. Та мгновенно скользнула вперед, чтобы наполнить его чашу. И хотя ей давно проткнули барабанные перепонки, так что бедняга была совсем глуха, он все же воздержался от разговоров, пока девушка не удалилась, так же бесшумно, как пришла.

Дядюшка старательно огляделся, заговорщически подмигнул, подался ко мне, стоявшему на коленях у его ног, на совесть приложился к черепу, служившему ему кубком, и зловонно рыгнул.

— У меня для тебя небольшое задание.

— Я ваш покорнейший слуга, господин мой дядюшка.

— Твой кузен Девять Оленей…

А, чтоб тебя! Так я и думал. Вот это попал!

— Я знаю его, дядюшка-цзин.

Хорошо еще, что голос меня не выдал!

— Он послушник Магистра Смерти.

— Я слышал.

— Магистр Смерти кое-что хранит в своем храме. Мне хотелось бы знать, как это существо… погибло и что еще известно о нем твоему кузену.

— Мне дозволено знать, что это за существо, дядя-цзин?

Дядюшка Тлалок помедлил, словно взвешивая, какую долю правды стоит мне открыть, и нагнулся еще ниже.

— Это хуэтлакоатль. Можно сказать, важная птица.

Когда я вышел из «Дворца Колибри», шел дождь, мелкая теплая морось, вызывающая не слишком приятные ассоциации: почему-то все время казалось, будто это сам Тлалок мочится на меня. Совсем как этот шлюхин сын, его тезка, с которым мне только сейчас довелось беседовать.

Я поплотнее закутался в плащ с отороченным перьями капюшоном, рассеянно потеребил мягкий пух. Перышки колибри, знак воина, бога войны, самого Леворукого Колибри, и следовательно, неоспоримого символа благородства. Разумеется, самые знатные аристократы дополняли перья колибри плюмажем из хвостов кетцалей, символа бога Кетцалькоатля, но я давненько не имел дел с аристократами, как высшего, так и низшего ранга, а еще дольше не общался с членами собственного рода. Правда, как я, так и мои родственники предпочитали сложившееся положение вещей. Но дядюшка Тлалок отдал распоряжение, а его слово практически заменяло закон в Английском квартале.

Я переступил через спящего на обочине нищего, откинул голову, распрямил плечи и направился к храму Магистра Смерти: само воплощение Чада Колибри, идущего в Поле Цветов, навстречу судьбе.

Стража у храмовой ограды беспрекословно пропустила меня, руководствуясь столь бесспорными признаками, как мой плащ, родовая татуировка на щеках и осанка. Ни один из наемников дядюшки не пробрался бы так легко в священный квартал Атлнахуака: поэтому старый ублюдок и выбрал меня для этой проклятущей работенки.

Храм Магистра Смерти находился в дальнем конце священного квартала, рядом с заливом, и с подветренной стороны. Я, спокойно и не вызывая любопытных взглядов, прогуливался между аристократами, священниками и слугами, собравшимися здесь в этот час. Включенные прожектора заливали раскрашенные резные фризы неприятно ярким светом. То тут, то там неоновые трубки обводили верхушки пирамид багрово-красным — цветом свежей крови, и пурпурным, оттенка крови свернувшейся. Все казалось иным: немного резче, грубее, чем я помнил, хотя было ясно, что священный квартал не изменился.

Впрочем, и Девять Оленей тоже. Такой же тощий и вихляющийся, как в детстве. Годы ничего не смогли поделать с его безвольным подбородком, а нефритовая губная затычка^[2] искусной работы только подчеркивала ущербность владельца. Нужно признаться, мы всегда недолюбливали друг друга.

— Не ожидал увидеть тебя снова, — честно признался он, когда храмовый слуга ввел меня к нему.

Я бросил взгляд за его спину, на каменные столы, нагруженные какими-то свертками и тщательно задрапированными предметами.

— А мне казалось, ты только и ждешь, что я рано или поздно объявлюсь.

Время, очевидно, оказалось столь же бессильно улучшить чувство юмора, сколь и усовершенствовать линию подбородка.

— Не думал увидеть тебя живым, — поправился Девять Оленей. — Тебе вообще не следует здесь бывать.

Я улыбнулся; вернее, обнажил зубы в оскале, неплохо усвоенном с тех пор, как подвернулась работа на дядюшку Тлалока.

— Можешь позвать стражу и вывести меня отсюда, — мягко посоветовал я. — Разумеется, в таком случае мне придется найти тебя в другом месте, чтобы решить наше дельце.

Судя по выражению его лица, до него дошли просочившиеся в мою почтенную семейку слухи о том, что случилось с последним родственничком, посмевшим прогневать меня.

— И что тебе надо? — мрачно осведомился он.

— Хочу взглянуть на одного из твоих подопечных. И услышать все, что ты можешь о нем сказать.

— Подопечных? Имеешь в виду животное?

Что же, его предположение вполне закономерно. В обязанности Магистра Смерти входит сбор трупов животных, подохших по всему юроду, равно как и тел Людей, принесенных в жертву, а также казненных преступников. Но мой кузен чертовски хорошо понимал, что речь идет не о животном, да и голос его выдавал.

— Я имел в виду хуэтлакоатля.

Девять Оленей съежился и вздрогнул, как от удара.

— Нет! Нив коем, случае!

Я с преувеличенней небрежностью прислонился к стене и скрестил руки на груди.

— Как хочешь, кузен. Выбор за тобой.

Поколебавшись, он, очевидно, взвесил шансы и счел за лучшее согласиться на все, лишь бы я поскорее убрался. Он пожал плечами, махнул рукой и повел меня по короткому коридору. В конце находилась комната — узкая, с низкими потолками, но куда более опрятная, чем приемная. На полу были разбросаны душистые травы, газовые рожки отбрасывали яркий равномерный свет. Обычно подобные помещения предназначались для тел высшей знати и важных чиновников. То, что лежало сейчас на столе, при жизни не было ни аристократом, ни тем более чиновником, но явно «имело вес».

— Только побыстрее, — предупредил Девять Оленей, едва мы переступили порог. — Скоро за телом придут.

Я сделал знак, и кузен откинул красную простыню, прикрывавшую труп.

Существо на каменной плите было ростом с человека и ходило на двух ногах. На этом сходство с человеком кончалось. Зеленовато-серая кожа, меняющая цвет на мертвенно-белую между лапами. Вытянутая вперед морда с пастью, усаженной острыми зубами, предназначенными для того, чтобы кусать, рвать, терзать. Огромные средние когти на каждой задней лапе отведены назад в смертной судороге. Передние — чуть потоньше и более гибкие — тем не менее застыли в хищном хватательном жесте. Труп лежал на боку: перевернуть его на спину мешал хвост.

Хуэтлакоатли, древние повелители змей, таинственные обитатели Виру, лежавшего к югу континента. Несмотря на сотни лет торговли, набегов и случавшихся время от времени войн, несмотря на то, что они устроили торговую факторию на острове в заливе, раньше я никогда не видел их во плоти.

— Удовлетворен? — прошипел Девять Оленей, пытаясь прикрыть чудовище. Но я нахмурился и отстранил его. Труп был располосован от паха до шеи. На теле имелись и другие раны: колотые — в верхней части груди, и темная линия вокруг шеи — очевидно, след удавки.

Ткнув пальцем в зияющую рану, я покосился на Девять Оленей.

— Это было сделано после смерти, — признался тот. — При условии, что тварь функционирует, как человек или как животное. Сердце… или в чем там содержится его душа… перестало биться. Создание не было принесено в жертву.

Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть трехпалые лапы со смертоносными когтями.

— Кровь была?

— Нет. И на большом пальце задней лапы тоже. А теперь, не будешь ли так добр убраться?

— Попозже. Итак, что еще можешь сказать?

— Ничего. Проваливай.

Не обязательно быть телепатом, чтобы понять, о чем он думает. Как аристократ, хоть и не слишком знатный, и отпрыск рода Тростников я имею полное право находиться здесь. Но принадлежность к роду и моя жизнь — это все, что не было отнято у меня при изгнании. И, несмотря на теоретические права члена рода, сомневаюсь, что властям понравится, если какой-то человек, даже самой безупречной репутации, станет шнырять здесь и совать нос в столь деликатные вещи, как мертвый хуэтлакоатль. Так что я очень легко могу лишиться головы. Но Девять Оленей куда больше заботится о собственной шкуре: случись что со мной — достанется и ему. И поскольку мой кузен высоко ценил свою карьеру (гораздо выше, чем мою жизнь), домыслить остальное было легче легкого.

— Мне спешить некуда: впереди вся ночь, — неторопливо сказал я.

Девять Оленей скрипнул зубами.

— Его прикончили там же, где нашли, в переулке… если, разумеется, эти твари истекают кровью, как животные.

Ну что же, укромный темный переулок — вполне подходящее место для подобной расправы. Я потянулся к нижнему краю убогого плаща, наброшенного на странное существо.

— Что это?

Девять Оленей неловко переминался с ноги на ногу.

— Не знаю. Клянусь, не знаю.

Я поднес тряпку к носу, фыркнул, пытаясь отогнать зловоние.

— Свечной жир.

Разжав руки, я снова осмотрел тело. Тот, кто сделал это, некоторое время постоял над трупом.

Девять Оленей почти приплясывал от волнения.

— Представители хуэтлакоатлей с минуты на минуту будут здесь, чтобы унести тело. Если тебя тут застанут, нам обоим несдобровать.

— Никаких душистых трав и скрученных полотнищ?

— Мы не знаем, какие обычаи практикуют хуэтлакоатли в таких случаях. Да иди же!

Больше здесь поживиться было нечем, и я подчинился. Немного подождал в тени, напротив храма Магистра Смерти, под резным изображением Чудища Земли, защищавшим меня от дождя, и хорошенько обдумал все, что узнал от кузена. Пока еще не время возвращаться но «Дворец Колибри». Дядюшка Тлалок любит подробные отчеты, а не тайны.

Первой загадкой была гибель твари. Как это произошло? Драка между хуэтлакоатлями? Возможно. Предположительно, они убивали, вспарывая животы острыми когтями задних лап и выпуская внутренности, но рана шла снизу вверх, а не наоборот, и, что всего интереснее, плоть была аккуратно разрезана, а не порвана. Следы же удавки и колотые раны на груди предполагали вмешательство человека. Потому-то, наверное, дядюшка Тлалок с таким пристрастием относился к этому делу.

Итак, предположим, хуэтлакоатля прикончили люди. Именно люди. Один держал удавку, кто-то орудовал кинжалом: убийц, скорее всего, было двое, судя по частоте ударов. Но мотив? Верно, тварей недолюбливали настолько, что они редко покидали свой сказочный остров в заливе и почти всегда путешествовали под охраной вооруженных воинов. Однако в данном случае ни о какой охране речи не было. Может, хуэтлакоатль осмелился выйти в город по какому-то необычному делу?

Шорох резиновых шин по мокрой от дождя мостовой заставил меня отступить глубже в тень. Паромобиль, длинный, низкий, такой же черный и блестящий, как гагатовое ожерелье Госпожи Смерти, подкатил ко входу в храм. Пар с шипением вырывался из-под капота. Чересчур широкая и низкая дверца распахнулась, изнутри показались четыре закутанные в плащи фигуры. Первые три пошли вперед, через минуту за ними последовала четвертая. Эти трое были людьми: сразу заметно, несмотря на скованные движения под бесформенными одеяниями. А вот четвертый — нет. Уж слишком он был гибким, каким-то растекающимся: семенил, подпрыгивал и проделывал все это совершенно естественно, в отличие от своих товарищей, которые вели себя, подчиняясь каким-то не известным мне правилам.

Существо то и дело подавалось вперед всем телом и высоко поднимало ноги. Ворота храма открылись, и все четверо исчезли.

Итак, что бы там ни было, представители сочли необходимым приехать за хуэтлакоатлем. Правда, мне почти ничего не было известно о них, но я точно знал: слишком пылкими чувствами по отношению к собратьям они не отличались. Очевидно, не родственные заботы привели сюда хуэтлакоатля со свитой. Интересно.

И с каждой минутой становится все интереснее.

Не прошло и четверти часа, как ворота снова открылись, и оттуда выступили закутанные в плащи фигуры. Впереди шел человек, за ним — господин хуэтлакоатль, а потом и слуги, несущие большой сверток. Хуэтлакоатль первым уселся в паромобиль. Носильщики уложили труп и тоже сели. Агрегат громко фыркнул паром и умчался в ночь.

Я повернулся и направился к пристани. Но во «Дворец Колибри» не зашел. Ночь еще только начиналась. Ветер разогнал облака, открыв унылое беззвездное небо, нависшее над чернеющими водами залива. Гигантская статуя Богини Бурь улыбнулась мне, показывая выщербленные зубы и потрескавшиеся губы. В квартале Атлнахуака имелось немало улиц, которые следовало сегодня обойти.

«Двор Змей» мало походил на «Дворец Колибри». Последний представлял собой настоящую древность, в отличие от аляповатого современного сооружения. Жестяная модерновая музыка, вырывавшаяся из видавшего виды автомата, била по нервам. Публика тоже была сортом пониже, однако слово дядюшки Тлалока и здесь имело вес, так что некоторые из клиентов могли оказаться полезными.

Я остановился у входной ниши, стряхнул капли дождя со шляпы. Порыв ледяного воздуха из кондиционера пробрался под мокрый плащ и пробрал меня до костей. Я обвел взглядом зал в поисках нужного человека. К сожалению, выбор оказался не гак уж велик. Сторожа вечерней смены прикончили свое пойло и давно разбрелись по домам. Ночная смена завершится на рассвете. Остальные посетители — преступники, шлюхи и забулдыги — вряд ли могли мне помочь. Единственным подходящим человечком оказался Семь Дождей, одиноко сидевший в углу. Не совсем то, что нужно, но для начала сойдет.

Возраст Семь Дождей приближался к пятому десятку. На лице проступали морщины, шрамы грубо рассекали татуировки на груди и руках. Обрюзгшее лицо и отвислый живот выдавали завсегдатая баров и кабачков. Не успел я пересечь комнату, как он злобно ощерился.

— Итак, молодой господинчик, — воскликнул он чересчур громко, — решили почтить нас своим присутствием?

Я снисходительно кивнул.

— О, что вы, это я должен быть польщен, уважаемая ищейка, — сказал я с достоинством аристократа. — Позвольте мне выказать вам свое восхищение, заплатив за очередной горшок с пивом.

Он окрысился пуще прежнего, но я преспокойно устроился рядом, пытаясь решить, стоит ли игра свеч. Семь Дождей, похоже, вспомнил, что случилось в тот раз, когда он вел дело, или уразумел, на кого я работаю, и сообразил, что лучше не зарываться.

— Что, во имя девяти кругов ада, тебе от меня потребовалось? — проворчал он.

— Всего-навсего короткая беседа, а возможно, и шанс выказать потом мою благодарность.

Семь Дождей чертовски хорошо понимал, чья именно благодарность должна быть выказана, как, вероятно, и любой другой посетить бара. Но лучше о подобных вещах не упоминать.

Я передвинул стул так, чтобы никто не мог заметить движения моих губ.

— Сегодня недалеко от складов было совершено убийство.

— Ты думаешь, что я обязан запоминать каждого несчастного парня, которого угораздило влипнуть в передрягу и закончить жизнь с перерезанным горлом?

— Я не сказал, что это был парень.

Лицо Семь Дождей застыло.

— Ах, да, — промямлил он. — Тот тип…

— Где это было?

Его глазки беспокойно бегали, хотя губы едва шевелились.

— За складами, недалеко от английских доков. Между третьим и четвертым.

— Время?

— Обнаружили его за час до рассвета. Не наши люди, а случайный прохожий, матрос.

Его лицо расплылось в невеселой улыбке.

— Беднягу вывернуло наизнанку при виде находки.

— Какие-то улики?

На этот раз пауза длилась куда дольше.

— Нет. Никто ничего не заметил. Никто ничего не слышал. На месте происшествия ничего, кроме лужи блевотины.

Я кивнул.

— Поделитесь, если что-то пронюхаете?

— Во всяком случае, позабочусь о том, чтобы весточка достигла нужных ушей.

Это означало, что он не собирается дать мне шанс вытеснить его из поля зрения дядюшки и, следовательно, лишить всякой надежды на подачку.

Я кивнул и поднялся, ловко швырнув монету на стол, так что серебро громко зазвенело на каменной столешнице.

— За ваше прохладительное, друг мой, — манерно картавя, проворковал я и вразвалочку вышел под метафорический скрип зубов за спиной.

В ночи тяжело висело влажное соленое дыхание Богини Бурь. Я остро чувствовал нечто более опасное, чем обычное число духов болезней, плавающих в воздухе. Пот пропитал подушку и простыни. Я отбросил одеяло. В такие ночи уснуть невозможно.

В этот момент я что-то поймал взглядом и попытался рассмотреть его в темноте. Так и есть: неразличимая фигура двигалась к изножью кровати.

Мне страстно захотелось бежать или хотя бы дотянуться до меча под подушкой. Но я не смог не то что пошевелиться, а даже вздохнуть.

Незнакомец встал на колени. Поднял шкатулку, которую я держал в изножье. Откинул крышку, и оттуда вырвался холодный зеленый свет, упавший на лишенное кожи лицо.

Кожи, но не плоти. Глаза, мышцы — все присутствовало. Только вот кожа была содрана. Ну, разумеется, имелся всего один освежеванный человек, игравший в моей жизни значительную роль.

Я уставился в глаза, лишенные век, и узнал их. Цвет разбавленного шоколада.

— Дым?

Я так и не понял, улыбнулся ли он. У него не было губ.

— Пришел навестить свою кожу, — пояснил он. — В такие ночи без кожи бывает холодно.

— Как мило…

Его зубы блестели в зеленоватом свете.

— Я также пришел напомнить, что твоя жизнь проросла из моей смерти, как кукуруза пробивается из плоти Кукурузного бога.

— Моя жизнь! До чего же чудесно!

— И чтобы напомнить: именно ты мог стать тем, кто гуляет по ночам без кожи.

Он захлопнул крышку. Свет исчез. Я остался один.

Дрожа, я пополз к изножью кровати. И хотя лунный свет был совсем тусклым, толстый слой пыли на крышке не был потревожен. Никто не касался шкатулки. Дыма здесь не было. Наверное, мне приснился кошмар.

Я лишь однажды заглянул в шкатулку с кожей Дыма, когда дядя Тлалок отдал ее мне, после того как спас все, что осталось от моей жизни. С тех пор я не сумел заставить себя открыть ящичек и увидеть высушенную, аккуратно сложенную, покрытую татуировкой кожу.

— То, чего ты желаешь больше всего, — изрек дядюшка, собственными руками вручая мне шкатулку.

Он был прав… тогда. В то время моим единственным желанием было узнать о медленной мучительной смерти Дыма, навлекшего на мою голову позор и покинувшего в беде. Только, как и большинство даров дядюшки Тлалока, этот был обоюдоострым оружием, а острие казалось смертоноснее обсидианового наконечника стрелы. Покончив с моим врагом подобным образом, он лишил меня всякой возможности вернуться к прежнему существованию. Презентовав мне кожу, он неотвратимо связал меня с преступлением. И тем самым ненавязчиво напомнил, в чьих руках жизнь и смерть каждого обитателя Английского квартала.

Дым этой ночью больше не вернулся, но все мои сны были тяжелыми и населенными вещами и событиями, которые я предпочел бы забыть. Я проснулся мгновенно и вскочил, сжимая меч, прежде чем рассмотрел человека, стоящего у постели. Это был мой слуга Уо, бесстрастно взирающий на меня, несмотря на готовый вонзиться в него клинок.

— К вам посетитель, — объявил он, убедившись, что я обрел подобие сознания.

— Кто?

Уо пожал плечами.

— Она под вуалью.

— Оружие?

Его плоское крестьянское лицо оставалось равнодушным.

— Высокородная дама.

Она стояла посреди гостиной, неестественно выпрямившись и держа руки по бокам, словно боялась, что запачкается, если притронется к чему-нибудь. Мантилья украшена одним, достаточно скромным рядом вышивки, указывающей на положение, но не определяющей род.

— Госпожа?

Она повернулась лицом ко мне, не снимая мантильи. Глаза, хоть большие и темные, недостаточно скошены, чтобы казаться по-настоящему красивыми. Похожи на глаза другой женщины, жившей в далеком прошлом.

Память ледяными когтями вцепилась в мое тело.

— Мы одни? — осведомилась она, когда слуга вышел.

Я кивнул, и она сбросила мантилью. Ничего не скажешь — хороша, хотя вряд ли может считаться неотразимой. Череп не уплощен, как у людей из рода Лягушек, волосы блестящие, губная затычка так же мала, как нефритовые катушки в ушах. На подбородке четыре линии, как у всех знатных замужних дам. Понадобилось не меньше секунды, прежде чем я сложил все части головоломки и узнал ее.

— Что же, по крайней мере ты не пьян, — заметила дама.

— Три Цветка?

— Леди Три Цветка, — жестко и холодно уточнила она.

Значит, не поддастся ни на дюйм.

— Чем же я могу служить пресветлой леди?

Ее глаза сверкнули. Когда-то, в другой жизни, она была старшей сестрой той, на которой, я собирался жениться. Кто же она теперь?

— Девять Оленей рассказал о встрече с тобой.

— Не удивлен, что мой кузен не способен держать язык за зубами. Неужели этого достаточно, чтобы ты примчалась ко мне?

— Скажем так: это напомнило мне о твоем существовании, — фыркнула она, подчеркнув последнее слово, будто я и в самом деле давно отправился в мир иной. Что же, с ее точки зрения, так оно и произошло.

— Так что привело тебя сюда?

— Родственница. Четыре Цветка.

Ого! Скорее всего, карточный долг, и Три Цветка использует наше давнее знакомство, чтобы кокетством и мольбами отделаться от обязательств и как-то выкрутиться.

— Я не знаю такой.

— Она была совсем ребенком, когда ты ушел.

Снова многозначительная тяжесть на последнем слове. Но меня уже тошнило от ее высокомерия, от всего того, что она символизировала, от лица Дыма с ободранной кожей, неотвязно плавающего в сознании. Впрочем, я смягчил голос:

— Леди, очевидно, вам что-то понадобилось. Вы полагаете, что, оскорбляя меня, скорее добьетесь цели?

Пауза.

— Ты прав, — неожиданно признала она. — Я пытаюсь отыскать Четыре Цветка. Она исчезла три дня назад, предположительно, похищена на Лесном рынке.

— Предположительно?

— Ее горничная услышала приглушенный вскрик, обернулась, но госпожа уже исчезла.

Я вопросительно поднял бровь, и гостья разом вспыхнула:

— Горничную весьма тщательно допросили. Но она упорно повторяла одно и то же.

— В таком случае Четыре Цветка действительно была похищена.

Леди Три Цветка пронзила меня негодующим взором.

— Я желаю, чтобы ее возвратили.

— В таком случае предлагаю посредничество. Могу дать вам имя…

— Посредники утверждают, что им ничего не известно об этом деле, — перебила она.

Это отрезвило меня. Похищение людей было древней, если не почетной профессией — и, кстати, одной из причин, по которой знать держала своих женщин и детей под строгим надзором. Но в таких вещах существовал определенный порядок, можно сказать, протокол. А это требовало участия посредников.

— Три дня, говорите?

— Утро последнего дня Оцелота.

Вполне достаточно, чтобы посредник успел связаться с семьей.

Я мысленно перебрал все версии. Самая очевидная была одновременно и самой неприятной. Вполне вероятно, что похитители перестарались, и теперь девушка мертва. А может, это и впрямь необычайно сложное дело. Что-то пошло наперекосяк или другие родственники жертвы были извещены, но предпочли держать язык за зубами. Словом, мало ли что могло случиться!

— Четыре Цветка — важная персона?

— Она происходит из рода самого императора Монтесумы^[3].

Вежливый способ объяснить, что она очень знатна, но и только.

Ни положения, ни титула, ни состояния. Родственница-компаньонка Три Цветка, выбранная, возможно, за имя и ранг, возвышающий ее над слугами, хоть и ненамного. Но молодая аристократка могла привязаться к такому существу, особенно если ее родная сестра была красивой, бессердечной и пустоголовой.

Я тряхнул головой, стараясь вернуться к действительности.

— Значит, тут не совсем то, что вы думаете. Лучше возвращайтесь домой и ждите известий.

— Я желаю, чтобы ее нашли!

— Воображаете, будто стоит мне щелкнуть пальцами, и она возникнет из воздуха?

— Думаю, что ты можешь связаться со своими дружками, которые занимаются похищением людей.

— Они мои коллеги, а не друзья, и похищают исключительно за выкуп.

Тут мне в голову пришла весьма интересная мысль.

— Четыре Цветка — хорошенькая?

— Очень, — отрезала благородная леди, но, очевидно, тут же поняла мой намек, потому что смертельно побледнела.

— Думаю, ты прекрасно знаешь и содержателей борделей, — с холодной яростью прошипела она.

— Многих, — согласился я, ехидно улыбаясь. — Но мои знакомцы не настолько глупы, чтобы связаться с высокородной барышней, похитив ее прямо на улице средь бела дня.

«Разве что им хорошо заплатят. Или пообещают защитить от дядюшки Тлалока и его приспешников».

А вот эти соображения я не собирался высказывать вслух..

— У нее были любовники?

— Она была нетронутой, — заверила Три Цветка. — Горничная подтвердила это перед смертью.

— Поклонники? Легкий флирт?

— Я бы знала это.

— Вот как…

Я долго молчал.

— Я хорошо заплачу за возвращение Четыре Цветка.

Она полезла под плащ и швырнула чем-то в меня. Я инстинктивно увернулся, и об пол со звоном ударился кисет из оленьей кожи.

— Думаю, для начала этого хватит.

Я пинком отбросил кисет к ногам гостьи.

— Я берусь за это дело не ради денег.

Она впервые улыбнулась.

— Больше ты от меня ничего не получишь. Мой муж не сможет восстановить тебя в правах, а если бы и мог, я бы на этом не настаивала.

— В те времена, когда еще уважали порядок и приличия, вас бы раздели догола и били кнутом на всех площадях за то, что посмели явиться ночью к мужчине, да еще не родственнику, — усмехнулся я, задумчиво разглядывая ее. — Впрочем, такое и сейчас случается.

Она презрительно хмыкнула, накинула на голову мантилью и выплыла из комнаты. Уо, должно быть, встретил ее у двери, потому что я не услышал стука. Не успела она уйти, как я потянулся к текиле.

На следующий день я проснулся поздно, с распухшей головой, мерзким вкусом во рту и тошнотворным ощущением в животе, причем не только физическим. Дважды за последние дни мне пришлось иметь дело с призраками прошлой жизни, а это в два раза больше, чем я способен выдержать.

Переодевшись в чистые одежды, я наскоро проглотил холодную тамале, осевшую в желудке свинцовым комом, и поспешил на улицу. Скоро ворота рынка закроются, а мне нужно кое с кем повидаться.

Улицы вокруг рынка Огненного Цветка кишели носильщиками, рабами, женщинами и их служанками. Там и тут мелькали клетки с попугаями: клювы открыты, языки свисают, словно птицы погибают от жажды. Босоногая девчонка из рода Лягушек, едва достигшая брачного возраста, загородила дорогу на входе. На руках нищенка держала младенца с привязанными к голове деревянными дощечками, предназначенными для того, чтобы сплющить череп и добиться наибольшего сходства с земноводным, по имени которого был назван весь род. Заунывное бормотание попрошайки было прервано появлением увенчанного зеленым плюмажем аристократа со свитой. Нас обоих прижали к стене, но я быстро опомнился и последовал за процессией, замедлив шаг только дважды: когда аристократ остановился полюбоваться крохотной дочерью пуховщика, осторожно ощипывавшей тонкими костяными щипчиками перья с насаженной на железный вертел колибри, и возле татуировщика, создававшего подобие чешуи на красивом лице молодого человека.

Завсегдатаи рынка и покупатели постепенно расходились. Несколько торговцев уже закрывали палатки, а подметальщики принялись за работу. Я нырнул в лабиринт извилистых проходов между лотками, несколько раз огляделся, сориентировался и вскоре очутился возле узкого дверного проема, скрытого тростниковой циновкой, на которой еще проступало едва различимое под пятнами и царапинами изображение ягуара.

— Кто там? — прокаркал хриплый старушечий голос.

Я откинул циновку и ступил через порог в темноту.

— Пилигрим, алчущий мудрости и совета Матери Ягуара.

За спиной послышался шорох, словно кто-то расслабился, облегченно вздохнул, а возможно, и опустил оружие.

— Добро пожаловать, усталый путник, — откликнулся голос, на этот раз немного громче. Я направился ко второму проему, отодвинул занавеску и очутился лицом к лицу с Матерью Ягуара.

Она стояла на коленях перед низким глиняным алтарным столиком, бросая и перемешивая костяшки, чересчур мелкие для свиньи или оленя.

— Садись, сын мой, — пригласила она голосом куда более сильным и звонким, чем тот, который приветствовал меня у двери. — Что привело тебя сюда?

Она не поднимала головы, пока я не бросил на стол рядом с костяшками три серебряных монеты. Со старого, морщинистого, сплошь покрытого татуировкой лица на меня остро глянули живые, черные, пронизывающие, как обсидиановые наконечники стрел, глаза.

— Речь пойдет о девице по имени Четыре Цветка, высокорожденной особе, — начал я. — Говорят, ее похитили прямо с рыночной площади в последний день Оцелота. Семья разыскивает ее и будет благодарна за помощь.

Мать Ягуара кивнула.

— Я слышала эту историю, но ничего не знаю ни о девушке, ни о похищении. Никто из близких мне в мире духов тоже не ведает ни о чем подобном.

— Значит, личные мотивы? Похоть, возможно?

Мать Ягуара снова раскинула кости и покачала головой.

— Мне и моим духам ничего не известно, — повторила она.

Я задумчиво кивнул. Если платишь Матери Ягуара за сведения, и она взяла деньги, стало быть, скажет правду. А это означает, что и она, и ее окружение действительно находятся в неведении.

— Благодарю тебя за ответ, — сказал я, поднимаясь.

— А деньги? — напомнила старуха. Я положил на стол четвертую монету.

— Они твои. Я спросил, и ты поделилась своей мудростью. Не твоя вина, что ответ оказался иным, чем я ожидал.

Я повернулся и взялся за занавеску.

— Погоди, — обронила Мать Ягуара. Я повернулся и молча ждал, пока она бросала кости — раз, другой, третий…

— Эта девушка — не единственная, которую украли таким образом, — наконец изрекла Мать Ягуара. — Были и другие, все безупречного происхождения, хотя, к сожалению, не обласканные судьбой.

— И все девушки?

— Не только. Были и мальчики, несколько холостяков, незамужних женщин, возможно, равное число тех и других. Все произошло за последние две недели.

— Кто?

— Неизвестно. И почему — тоже.

Она снова обернулась к столу, откуда, как по волшебству, исчезли монеты.

Дядюшка Тлалок не выказал никаких эмоций, услышав мой рассказ о похищениях.

Солнце еще только садилось, и поэтому дядюшка пил мате вместо алкоголя. Нагнувшись к тыкве-горлянке, он сосредоточенно вытянул последние капли чая через золотую соломину и неохотно поднял жирную морду.

— Довольно забавно, — проворчал он, — вот только никак в толк не возьму, какое нам дело до всего этого.

Я нахмурился.

— Всегда можно взять выкуп, дядюшка.

— При условии, что похищенные живы, — отмахнулся он.

— А это не так?

— Против этого чересчур много обстоятельств. К тому же, как я понял, этой историей заинтересовался Тень Императора.

Я хотел расспросить поподробнее, но понял, что это не только глупо, но и опасно. И прикусил язык. Похищенных могут попросту принести в жертву, особенно тех, кто не имеет ничего более, чем знатное происхождение. А приносить в жертву людей могли только Император или императорские жрецы, для всех остальных это считалось государственной изменой, поскольку предполагало родство с богами, бывшее привилегией одного владыки. Да, именно Тени Императора поручалось расследование подобных дел. А от него лучше держаться подальше.

— Дядюшка, по-нашему, это как-то связано с убийством хуэтлакоатля?

— Ты сам сказал, что его в жертву не приносили. Кроме того. Тень Императора остался безразличен к этому происшествию.

Заерзав в кресле, он пососал пустую соломинку и шумно вздохнул.

— Нет, мальчик мой, подобную связь можно считать маловероятной. А пока у меня для тебя есть еще одна работенка. Та, что прольет свет на другое дельце.

Щурясь от полуденного солнца, я облокотился на низкие каменные перила и глянул вниз, на бывших повелителей всего живого.

Давным-давно близнецы-герои, Кетцалькоатль и Тецкатлинока, убили водяное чудовище Силпактли, а потом соорудили мир из его изломанного скелета. Так началось сотворение человечества.

За злобу, похоть и пороки боги поразили хуэтлакоатлей небесным огнем, и их правлению пришел конец. Только на южном континенте, скрытом за пеленой штормов и бурь, они остались — как предостережение человечеству и свидетельство величия богов.

По крайней мере, так рассказывают легенды. Лично я считаю, что если боги позволили человечеству перехватить бразды правления, то, по крайней мере, обязаны хотя бы извиниться перед хуэтлакоатлями.

В яме подо мной их было четверо: все жевали зеленую массу из кормушек, ввинченных в стены.

Когда один выпрямился, голова оказалась всего футах в четырех от парапета, при том, что эти особи отнюдь не считались великанами: всего-навсего двуногими обжорами, волочившими тело и хвост почти параллельно земле. Какой-то из них поднял голову и, не обращая внимания на то, что листья едва не вываливались из пасти, равнодушно уставился на меня. Интересно, что старые повелители всего сущего думают о новых?

Но тварь отвела глаза и снова потянулась к кормушке.

Я видел больших хуэтлакоатлей и настоящих великанов, достаточно огромных и злобных, чтобы считаться полубогами, и таких, кто отличался глупостью и неповоротливостью. Очевидно, южный континент кишит всеми видами тварей, словно явившихся из ночных кошмаров.

Но до сих пор все, что я увидел сегодня в императорском зверинце, не будило воображения.

День выдался на редкость солнечным, поэтому здесь было полно знатных людей и их слуг. Встречались и простолюдины, допущенные по специальному разрешению, а проще говоря, догадавшиеся дать небольшую взятку стражникам. Простолюдины вырядились в лучшие праздничные платья, аристократы накинули яркие мантии, подобающие их положению. Люди казались куда более красочными, чем хуэтлакоатли, и гораздо более интересными, нежели гигантские емкости с водяными чудовищами и клетки с мохнатыми северными зверями.

Я вынудил себя перевести взор на хуэтлакоатлей, переваливавшихся внизу, но в эту минуту что-то, задев мое плечо, упало в яму. Хуэтлакоатли попятились и нервно захрюкали. Потом рядом с первым предметом, красно-зеленым манго, приземлилась связка бананов. Обернувшись, я увидел зрителей, столпившихся у барьера — судя по дешевым туникам, сплошь простолюдинов. Бормоча молитвы, они швыряли в яму фрукты, словно верующие, приносящие жертву. Кое-кто даже раскачивался взад-вперед с закрытыми глазами, словно в экстазе.

К площадке уже бежали два надсмотрщика. Они обрушили удары тяжелых палок на молящихся и в два счета рассеяли вопящих бедняг. Один стражник ударил молодую женщину по почкам. Та качнулась, и надсмотрщик опустил палку на ее голову. Женщина пыталась бежать, но стражник вцепился в нее, ловко орудуя жезлом.

Подождав, пока они окажутся ближе, я небрежно переменил позу. Стражник споткнулся о вытянутую ногу и растянулся в грязи. Пока он барахтался на земле, я взял руку молодой женщины и глазами показал на узкий закоулок между клетками. Несмотря на стекавшую по щеке кровь, она улыбнулась и в мгновение ока исчезла. Я приложил все силы, чтобы помочь надсмотрщику. К тому времени, как он от меня отделался, девушка вместе с остальными была уже далеко.

Несколько стражников спустились в яму и принялись деловито собирать подношения. Они шныряли между неуклюжими морщинистыми лапами, смело лезли под хвосты, сгребая остатки раздавленных фруктов. Хуэтлакоатли все еще нервничали, и я с минуты на минуту ждал, что служителей разотрут по земле, как манго.

За моей спиной раздался тихий свист. Все четыре особи насторожились и, подняв головы словно по команде, подступили к стене. Я инстинктивно попятился и сунул руку под плащ, нащупывая рукоять меча.

— Все в порядке, — раздался голос за моей спиной. Я снова повернулся и оказался лицом к лицу со стариком в грязном плаще с тройной оторочкой из перьев, знаком среднего круга знати. Старик опирался на тяжелую резную трость.

— Это они меня почуяли. Не правда ли, красавчики?

При звуках его голоса хуэтлакоатли принялись посвистывать и шипеть. Старик доковылял до парапета и посмотрел вниз. Животные прижались к стене и продолжали тянуть головы, пока старик не перегнулся через барьер под весьма опасным углом и не почесал тростью эти острозубые рыла.

— Ну, как мы сегодня? — проворковал он. — Здоровы и счастливы?

Более мелкие пытались подпрыгнуть, чтобы дотянуться мордами до его трости.

— Великолепны, правда? — спросил он, не отрывая от них глаз. — Видите ли, я их матушка.

Он искоса взглянул на меня, очевидно, желая убедиться, что слова произвели желаемый эффект.

— Должно быть, роды были трудными, дядюшка?

Старик весело закудахтал, продолжая скрести тростью головы хуэтлакоатлей.

— Я растил их с первой минуты появления на свет, — сообщил он, выпрямляясь, к очевидному разочарованию «деток». — Был первым, кого они увидели, вылупившись из яиц. Проводил с ними ночи и дни, пока они сидели в гнезде, кормил жеваными листьями. Став постарше, они ходили за мной по пятам. О да, они мои дети.

— Вы хорошо их знаете? Я имею в виду хуэтлакоатлей.

Расплывшееся в улыбке лицо словно пошло трещинами.

— Так же, как и остальных. Я Четыре Орла, хранитель императорских животных.

— Что вы можете рассказать о хуэтлакоатлях?

— Больше, чем вам захочется знать, юноша. Вы и не поверите, на что они способны.

— Не согласитесь разделить свою мудрость со мной — за чашей пульке?

Снова эта неповторимая улыбка.

— Показывайте дорогу, молодой господин.

Продавец спиртного поставил свою тележку, разукрашенную бесчисленными портретами леди Майяхуэль, изобретательницы священного напитка, у самых ворот зверинца. Я приобрел пару тыкв, удостоился небрежного благословения, и мы вместе с Четыре Орла устроились в теньке, прислонившись к стене. Старик жадно втянул в себя спиртное, вытер рот и блаженно вздохнул.

— Чертовы идиоты, — бросил он, мотнув головой в том направлении, где еще недавно стояли нарушители порядка. — Никак им не втолкуешь, что животные не могут переварить фрукты. Верная гибель.

— Может, именно поэтому они и бросаются плодами?

— Скорее, считают, что поклоняются хуэтлакоатлям, делают приношения на алтарь их богов.

Он снова сделал добрый глоток из горлянки.

— На самом же деле обрекают на гибель бедняг, если вовремя не прийти им на помощь. Это все кутерьма вокруг новых богов, сэр… Ничего хорошего из такого не выйдет.

Я торжественно кивнул, словно услышал от старика невесть какую истину.

— Но сами хуэтлакоатли — что вы можете сказать о них?

— Ах, — фыркнул он, прикладываясь к горлянке. — Они размножаются и процветают только на Виру, как вам известно. Только там. Здесь им плохо. Как, впрочем, и любому человеку, окажись он на Виру.

— Но вон те, — осведомился я, ткнув пальцем в зверинец, — похоже, хорошо устроились?

— Только благодаря нашим заботам, — возразил старик. — На протяжении долгих веков многие поколения учились этому. Есть много разновидностей хуэтлакоатлей, и у каждой имеются свои, почти неуловимо различающиеся потребности. В том вольере живут утконосы. Он не годится для длинношеих или иглохвостых. А если попытаетесь посадить туда гигантских пожирателей мяса, они в два счета вырвутся на волю, и тогда берегитесь, посетители!

Очередной глоток из горлянки.

— Дело в том, что пожиратели мяса могут прыгать.

— А язык у них одинаковый?

Старик снова закудахтал.

— У тех, что там? Да это просто животные. Что-то вроде помеси оленя и ягуара. Только говорящие особи обладают равным человеку интеллектом.

Черт! Зря потраченное время! Целый день псу под хвост!

Раньше я никогда не думал о том, что хуэтлакоатли ничуть не глупее людей, хотя предполагал, что они больше, чем просто звери.

— Мы ничего не знали о них, пока не добрались до южных земель, — пояснил Четыре Орла. — Они огромные, мощные и странные, поэтому люди и пытаются им поклоняться.

— А тамошние жители когда-нибудь приносили в жертву хуэтлакоатлей?

— Это еще зачем? — фыркнул старик. — С какой целью? Их кровь не увеличит урожай кукурузы, смерть не поможет умилостивить наших богов. Они более древние создания — иной порядок магии, если вы верите в подобные вещи.

— Так вы никогда не слышали о случаях принесения в жертву хуэтлакоатлей?

— На этом континенте? Никогда.

— Я слышал, что в их организмах содержится сильное снадобье. Очень ценное.

Старик вскинул голову и окинул меня настороженным взглядом.

— Кто наплел вам подобную чушь? В хуэтлакоатле не содержится ничего, кроме костей, внутренностей и мышц, как в любом животном или человеке. Уж кому это знать, как не мне! Достаточно я их навидался, внутри и снаружи.

— Ничего такого, ради чего хуэтлакоатля стоило бы располосовать от горла до хвоста?

На этот раз старик проницательно усмехнулся:

— Я этого не сказал. Сначала следует приобрести знание.

Нечто вроде ясновидения?

— Знания будущего?

— Черт, да нет же! Знание хуэтлакоатлей. Каким образом они функционируют. И как именно связаны с нами.

— Так мы родственники?

— Не близкие. Они гораздо ближе к ящерицам и змеям, а особенно к крокодилам и птицам. Но да, мы имеем некоторое отношение друг к другу. Как все животные.

Он высосал все пульке и выжидающе уставился на меня.

— Позвольте угостить вас еще одной порцией, — предложил я, поднимаясь, чтобы направиться к тележке торговца.

Пока торговец наполнял горлянки молочно-белым эликсиром, я обдумывал сказанное, а когда шагал обратно, у меня уже была готова новая обойма вполне конкретных вопросов.

— Говорят, — начал я, когда старик поднял нос от горлянки, — что жрец может предсказать будущее по оленьим внутренностям.

Или человеческим.

— Какая же разница, зверь это или хуэтлакоатль? — спросил я.

— Говорят, англичане рождаются с невероятно цепкими пальцами ног, чтобы крепче хвататься за землю и не скатиться с нее, — парировал он. — Даже те, кто верит подобным вещам, стараются не высказывать их вслух!

— И все же…

— И все же ты гоняешься за призраками, — перебил старик, выливая остаток пульке на землю и выпрямляясь. — Относишься к этим созданиям, как к чему-то сверхъестественному, не из нашего мира. Уверяю, это вовсе не так. Они из того же мира и той же плоти, что и мы. Правда, старше. Гораздо старше, но от них нечего ждать чудес. А теперь благодарю за щедрость, молодой господин, но прошу меня извинить. Пойду поищу укромный уголок, чтобы облегчиться.

Едва я успел выйти на сушу из водного такси и направиться к «Дворцу Колибри», как уже через две улицы понял: за мной следят. Один человек, на расстоянии, достаточном, чтобы не представлять очевидной угрозы. Однако я, сделав вид, что поправляю складки плаща, наполовину вытащил меч из ножен и не замедляя шага, продолжил путь.

Возможно, преследователь ошибся и идет не за тем? В конце концов, мало кто посмеет навлечь на себя гнев дядюшка Тлалока, напав на его человека, к тому же выполняющего поручение хозяина.

Ну да, как же!

Я миновал еще пару кварталов, когда сзади послышался тихий свист и из мрака выскользнули еще трое — кряжистые, плотные, все, как один, закутанные в черные плащи из грубой шерсти. На головах серые тюрбаны, свободные концы которых, разрисованные черепами, скрывают лица.

Я повернулся лицом к тому, кто наступал слева, притворяясь, что шарю под плащом в поисках меча. Мужчина на миг застыл, и наши взгляды скрестились. Я скорее почувствовал, чем увидел, как смыкается кольцо.

Пора!

Я ударил назад и сквозь ткань плаща пронзил того, кто стоял за спиной. Отступил в сторону, полоснул нападавшего справа. Он отскочил, предоставив мне возможность на секунду сосредоточиться на том, что слева. Быстрый выпад снизу вверх — и я ощутил, как мое лезвие впилось в чью-то плоть и царапнуло кость. Незнакомец схватился за руку и, следовательно, вышел из игры, а я тем временем занялся моим приятелем справа. Тот подступал все ближе, низко держа меч для завершающего удара.

Одним ловким движением я сорвал с себя плащ и швырнул ему в лицо, а сам отскочил в сторону и шагнул вперед. Он сумел вовремя увернуться, но все же потерял равновесие и не успел опомниться, как я раскроил ему череп. Прижавшись спиной к стене, я оглядел поле боя. Раненый ковылял вниз по улице. Другой, с расколотым черепом, был мертв, да и третий скоро к нему присоединится. Пока что он катался по земле, держась за живот. Тот, кто следил за мной и свистел своим приятелям, давно исчез. Я тяжело дышал, а руки так тряслись, что меч долго не мог попасть в ножны. Черт! И это был мой почти лучший плащ! Кровь забрызгала перья, и теперь их ничем не отчистишь!

Я так и оставил его поверх трупа в качестве визитной карточки и, в последний раз осмотревшись, поспешил во «Дворец Колибри». Дядюшка Тлалок терпеть не может, когда его люди опаздывают, и такой довод, как нападение троих неизвестных, в его глазах не выглядит достаточно убедительным.

После доклада дядюшке я уселся в баре «Дворца Колибри», где, прихлебывая снежное вино и продолжая держаться спиной к стене, обдумывал свой следующий шаг. Дядюшку Тлалока развеселил и умеренно заинтересовал рассказ о моем приключении с Серебряными Черепами. Лично меня это позабавило куда меньше. Зато заинтересовало крайне. Очевидно, кому-то очень не терпится увидеть меня мертвым. То есть таковых всегда было немало, но сейчас их ряды значительно пополнились. Недаром этот кто-то не постоял за ценой и нанял одну из самых могущественных шаек в Английском квартале. Но кто он, этот неизвестный? Кого я в последнее время умудрился так обозлить? Три Цветка? Вряд ли. И уж, разумеется, это не связано с поручением дядюшки Тлалока.

В любом случае, представить невозможно, чтобы кто-то из Английского квартала натравил на меня Серебряных Черепов. Все знали: они громилы и бандиты — но, по мнению местных жителей, ограничивались угрозами и избиениями. Могли, конечно, и ноги переломать, но вот насчет убийств… Сомнительно. А это означает, что у нанявшего их куда больше денег, чем опыта. Подобная нить размышлений вновь привела меня к леди Три Цветка, что, разумеется, было чистым вздором.

Тень Императора? Еще глупее. Если бы они хотели моей смерти, я уже успел бы отдать концы. В результате несчастного случая, в честном поединке, от рук неизвестных преступников, а может, и в храме самого Магистра Смерти — но уж никто не подумал бы впутать в такое дело грязное отребье вроде Серебряных Черепов. Может, предупреждение Тени Императора? Нет, это слишком бредовая идея, даже для Английского квартала.

Единственное, в чем я был уверен: подобное внимание мне не по душе. Теперь придется не только постоянно быть начеку, но и выплатить изрядную сумму Серебряным Черепам за убитого члена банды, а кроме того, заказать новый плащ.

Я продолжал потягивать вино, размышляя о своем портном. Предмет, разумеется, куда более приятный, нежели Тень Императора или шайка головорезов.

Я бродил по темным улицам под мрачным беззвездным небом. Духи болезней медленно проплывали мимо, задевая меня на лету.

Глухой переулок наполнился быстрым мелодичным щебетом. Голубая колибри сражалась с черной бабочкой. Шум битвы становился все громче. Я убежал.

Но тут в меня полетел крутящийся каучуковый мяч. Я уже готов был отбить его, как в детстве. Но мяч внезапно перестал вертеться и подскакивать.

И оказался не мячом, а освежеванной головой Дыма.

— Кого ты обидел на этот раз, Счастливчик? — спрашивает голова.

Чей-то голос приказывает:

— Счастливчик, сюда!

Я знаю этот голос. Слишком хорошо.

Я вдруг оказался в знакомом квартале, где родился и рос и куда мне запрещено возвращаться.

Я оборачиваюсь и вижу Два Оцелота, стоящую в дверях ветхой хибары, построенной в стиле Лягушек. На ней наряд невесты, только губы выкрашены черным, как у уличной девки.

— Счастливчик, где ты был все эти годы? — спрашивает она, и взгляд при этом куда дружелюбнее, чем у старшей сестры.

Я изо всех сил стараюсь вежливо отвести глаза.

— Ты знаешь. И я знаю. Нам не позволено об этом говорить.

— Неужели я так ужасна? Предпочитаешь мою сестру Три Цветка?

— Нет.

Она подступает ближе, и я замечаю: с ее лицом что-то не так.

Кожа отстала и висит складками, словно неудачно пригнанная маска.

— Почему ты так смотришь на меня? Неужели я настолько уродлива?

Она забирает в горсть отвисшую кожу и, резко потянув, отрывает. Мне является лицо ее сестры Три Цветка.

— Скучаешь по старым временам и прежней жизни? — шипит она. — Мечтаешь быть джентльменом, а не громилой?

— Я тот, кем меня сделал Бог, — бросаю я и поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Счастливчик, — окликает ее мягкий голос. Какие-то непривычные нотки останавливают меня на полпути. Сердце, кажется, вот-вот разорвется, но я против воли все же оглядываюсь на Три Цветка.

— Боги ли создают нас или мы сами себя создаем? — спрашивает женщина.

По ее коже, как по волнам, пробегает рябь, и она мгновенно вспухает. Изнутри прорываются головки могильных червей, похожие на маленькие белые фурункулы, и принимаются пожирать ее лицо, за исключением зубов, которые становятся все длиннее и острее, пока на тонкой женской шее не возникает пасть хуэтлакоатля.

Следующий день начался так же, как и предыдущий. Я проснулся поздно, с головой, затянутой туманом вчерашнего алкоголя. Разумеется, Три Цветка не удостоила меня повторного визита. Я подождал, пока руки и ноги (в отличие от головы) стали слушаться, и решил прогуляться. Легкую кольчугу скрывала подбитая ватой туника, поверх которой был натянут обычный плащ. Для сезона дождей одежки явно было многовато, зато в подобном наряде я чувствовал себя в относительной безопасности.

Я вышел из своего жилища, стараясь держать ухо востро. На улице было полно народу: расфуфыренные торговцы с эскортами, скорее, подобающими аристократам; чересчур роскошно разряженные личности, чьи занятия были трудноопределимы, хотя, очевидно, малопочтенны; сгибавшиеся под тяжестью грузов домашние слуги, чье одеяние резко контрастировало со стенами домов, облицованными яркими изразцами. На углу торговец продавал с тележки фруктовые соки. Все, как обычно, никаких внешних раздражителей. Похоже, сегодня ничто не будет действовать мне на нервы.

Я лениво, с беспечным видом шествовал по тротуару, хотя желудок сжимался каждый раз, когда кто-то проходил мимо. Я успел пройти уже два квартала, когда кто-то меня окликнул:

— Сэр Счастливчик!

Рядом топал мальчишка лет десяти в грязной желтой тунике, мигом определявшей его как не слишком ценного домашнего слугу.

— Я знаю человека, у которого есть для вас кое-что, — прошипел он, не шевели губами. При этом глазенки бегали, а голова так быстро вертелась, словно мальчишка опасался соглядатаев. Очевидно, поручение доставило ему немало удовольствия. Не то что мне. Поэтому я удостоил его пренебрежительного взгляда.

— И кто он такой?

— Прекрасная леди, которой недостает вашего общества.

Начало было вполне банальным для уличного сводника, но я успел опустить глаза и вовремя заметил, как мальчишка шевелит пальцами, делая знак. Знак ягуара.

— Только не здесь, — проворчал я, замахиваясь, как дли удара. — Проваливай!

Парень нагло ухмыльнулся и нырнул в толпу. Я возобновил неспешную прогулку, на следующем же углу свернул направо и зашагал к рынку.

К тому времени как я туда добрался, ворота уже закрылись, но найти Мать Ягуара оказалось несложно. На улице третьеразрядных винных лавок и низкопробных борделей, теснящихся вдоль рыночной ограды, имеется притончик под названием «Отдых Стервятника», где Мать Ягуара и ведет свой провидческий бизнес. Как обычно, Матушка сидела в крохотном самом дальнем закутке, в стороне от двери и, без сомнения, поближе к одной из своих многочисленных лазеек.

— Я нашла кое-что интересное для тебя, — сообщила она, не поднимая головы, не успел я усесться напротив.

— Любое слово мудрой женщины — как шум весеннего дождя в ушах моих, — напыщенно объявил я. Она заквохтала и пожала мне руку под столом. Я ощутил, как старуха чертит пальцем знак золота, молча отнял руку и сунул ей под столом три золотых монеты. Голова Матери опустилась на высохшую грудь. Она вроде бы впала в транс или глубокий сон, и я терпеливо ждал, пока она раскачивалась взад и вперед, а дыхание становилось все ровнее.

— Одного из тех нашли, — проговорила она наконец, отрешенно, словно и вправду спала. Мои губы едва шевельнулись.

— Выкупили?

— Мертвый, совсем мертвый, — тихо запричитала она. — На улице складов. Позади английских доков. Отпрыск знатной фамилии из рода Водяного Чудовища.

То есть, говоря обычным языком, аристократ, но кроме этого, ничем не примечателен и дожил до среднего возраста, так ничего и не достигнув.

— Как его отыскали? — спросил я, думая о хуэтлакоатле.

— По запаху, — проныла Мать Ягуара. — Запаху тех, кто умирает медленно. Ему вспороли живот много дней назад.

— Принесен в жертву?

— Кто знает? Кто знает? — взвыла Мать Ягуара, но тут же понизила голос до шепота.

— Другие пришли и унесли его, прежде чем явился Магистр Смерти. Тени упали, и бедняга исчез навсегда. Навсегда, — повторила она еще тише и уткнулась носом в стол, явно лишившись чувств.

— Спасибо за твою мудрость, Мать, — громко повторил я обычную фразу на случай, если нас подслушивали, и, поднявшись, оставил на столе еще три золотых монеты.

Покидая «Отдых Стервятника», я нервничал еще больше, чем до визита сюда. И незачем было спрашивать, кто эти тени, или кто забрал тело, и почему Тень Императора интересовался смертью ничтожного дворянчика. Распоротый живот красноречиво говорил: парень был принесен в жертву.

Я мельком вспомнил о леди Три Цветка и вполне вероятной судьбе ее приятельницы и уже куда дольше задержался мыслями на том воздействии, которое вышеперечисленные события окажут на мою карьеру и продолжительность жизни. Вряд ли благоразумно совать нос в дела, затрагивающие интересы Тени Императора. Подозреваю, что Мать Ягуара потому и раскрыла рот, что эта история уже успела облететь весь Английский квартал. Оставалось только надеяться, что моя роль в этом деле остается за занавесом.

Я попытался просчитать все варианты и чем больше размышлял на эту тему, тем больше убеждался в том, что настало время провести спокойный вечерок у себя дома. Конечно, если Тень Императора нацелится на меня, подобная мера вряд ли поможет, зато это последнее на всей земле место, где остальные враги ожидают застать меня ночью. Кроме того, идиллия на лоне природы потребует от меня таких предметов первой необходимости, как золото и некая шкатулка, стоящая рядом с кроватью.

Как оказалось, дома меня уже ждала леди Три Цветка. Она закрыла мантильей лицо, но я узнал ее экипаж у дверей.

— Какие-нибудь новости о Четыре Цветка? — перешла она к делу без ненужных приветствий.

— Нет, госпожа.

— Я слышала… — начала она, но тут же осеклась и взяла себя в руки. — Я слышала, что кого-то из похищенных сегодня нашли.

— Это не она, госпожа. Какой-то мужчина.

Я долго спорил с собой, стоит ли сказать, где его обнаружили и какая участь, скорее всего, ждет Четыре Цветка.

Женщина глубоко вздохнула, словно с плеч ее упало невыносимое бремя.

— И еще одно. Мой муж узнал о моем визите к тебе. Он крайне рассержен и, возможно, станет мстить.

Так вот оно что!

— Уже попытался, госпожа.

К моей ироничной улыбке примешивалась изрядная доля облегчения. Дама подняла бровь:

— Насколько я поняла, удача ему изменила?

— Скажем так: он доставил мне немало неудобств, лишил любимого плаща и, возможно, введет меня в некоторые расходы на оплату жизни парочки головорезов, но все это, в общем, пустяки.

— Тем не менее я верну тебе долг, — пообещала она, сунув руку под мантилью. Что-то в ее неловких движениях заставило меня метнуться вперед и отбросить тонкую материю. Так и есть. Один глаз, окруженный огромным фиолетовым синяком, заплыл. На шее темнеют зловещие пятна, оставленные цепкими пальцами.

— Думаю, — отчетливо выговорил я, — лучше мне потребовать компенсации у вашего мужа.

Подбородок дамы надменно вздернулся.

— Значит, предпочтешь опозорить меня? Это тебе больше понравится? Может, даже возбудит?

Она порывисто расстегнула булавку, и платье вместе с, мантильей сползло с плеч, раскинувшись на полу:

— Смотри! Хочешь увидеть все, что сделал со мной господин мой супруг?

Я отвел глаза, хотя успел увидеть широкие бедра и полные груди, испещренные рубцами от кнута или плети.

— Мне очень жаль.

— Никого, а тем более безродного наемника, не должно касаться, что происходит между мужем и женой, — обронила она, нагибаясь, чтобы подобрать одежду. — Ты послужил мне, и я тебе заплатила. На этом всякие отношения между нами заканчиваются.

Самым печальным оказалось то, что Три Цветка была права. Она заплатила высокую цену, но это уж дело не мое.

Кувшин с текилой был пуст, так что этой ночью спал я плохо.

— А, Счастливчик, мальчик мой, — буркнул дядюшка Тлалок, когда назавтра я показался во «Дворце Колибри». — Тебя ждет встреча с одной приятной особой.

— С кем именно? Надеюсь, это знатная леди?

Хорошо еще, что старец не завел свою шарманку про племянника, так что, может, все и обойдется.

Дядюшка шумно вздохнул.

— Боюсь, ничего столь романтичного. Посланец пришел от жреца… своего рода, — неохотно буркнул он и, поймав мой взгляд, пояснил: — О, уверяю, жрец не приходится тебе родственником. По крайней мере, не слишком близким.

Он отмахнулся поразительно напоминавшей моржовый ласт ручищей. Я вопросительно уставился на своего ментора и нанимателя.

— Понятия не имею, в чем дело, — уверял дядюшка. — Просто меня очень вежливо попросили устроить встречу с тобой.

Потянувшись к черепу, он опрокинул в себя едва ли не половину содержимого.

— Жизнь полна очаровательных сюрпризов, не так ли?

Лично моя жизнь последнее время просто переполнена этими самыми сюрпризами, причем, заметьте, ни одного приятного. Но я улыбнулся и откланялся с таким видом, будто дядюшка сделал мне величайшее одолжение. Первое правило игры: не позволяй никому увидеть твой вспотевший лоб. Второе правило: не позволяй никому увидеть твою кровь.

Заоблачные Виллы располагались на другом конце города, поэтому часть пути я проделал на водном такси и поднялся в горы на фуникулере. Когда-то давным-давно этот район был пригородом, приятным убежищем для аристократов, искавших спасения от летней жары и комаров. Потом, когда Империя усилила хватку и междоусобные войны были сублимированы в несколько иные, более безопасные сферы деятельности, богатые и благородные возымели привычку жить здесь круглый год. Однако близость к Главной площади и изобретение кондиционеров вернули знать назад, в города, поближе к своему бизнесу. Большие виллы были поделены на квартиры, куда вселился люд попроще.

Храм начинал свое существование в качестве аристократического особняка, вернее двух или трех рядом стоящих зданий, объединенных облицовкой из керамической плитки, кроваво-красной внизу и солнечно-желтой наверху. По бокам красовались изящные фризы, занимавшие почти две трети стены. Остальная часть была искусно раскрашена таким образом, что казалась ступенчатой пирамидой. Четыре широкие каменные ступеньки вели ко входу, украшенному двумя резными статуями в рост человека. Парочка мускулистых слуг в отороченных перьями плащах, стоявшая у массивных резных дверей, не имела при себе оружия, но тем не менее это явно были стражники.

Все это походило на замок, нарисованный рукой ребенка. Величественный, великолепный и чрезмерно пышный. Правда, все здесь говорило о мрачных древних богах, поставленных на службу циничной современности. Мне даже стало не по себе.

Храмовая весталка провела меня сквозь паутину залов и переходов. Мы поднялись по внутренней лестнице к павильону на крыше, где уже ожидал мой хозяин.

Толтектекутли — огромный, толстобрюхий, его внешность кажется таким же смешением стилей, как и сам храм. Голова уплощена по моде Лягушек, и теперь он выглядит, скорее, как роспись Лягушечьего храма, чем обычное человеческое существо. Губа и уши проткнуты, как видно, для тяжелых нефритовых затычек, которые так любят Лягушки, но сейчас дырки пусты. На плечи накинут плащ из зеленых перьев, которому не хватает совсем немного, чтобы стать уликой при обвинении хозяина в святотатстве против жрецов Кетцалькоатля. Под плащом виднеются белоснежная туника и широкий пояс из кожи ящерицы. На руках золотые браслеты. С шеи свисает пектораль из крученого золота с изображением бога Кетцалькоатля. Глаза, как полагается, косые, но красоты ему это не добавляет. Он сидит неподвижно, как статуя, на резном табурете, глядя поверх крыш на город и расстилающийся за ним залив.

Хозяин безмолвным жестом приказал мне сесть на ступеньку ниже, и я так же безмолвно подчинился. Он не сводил взора с далекого горизонта, а я — с него. И хотя он ни разу не повернул лицо в мою сторону, у меня создалось впечатление, что он изучает меня так же тщательно, как я — его.

— Два Кролика, — выговорил он наконец, голосом таким же отстраненным, как его взгляд.

От растерянности я вздрогнул. Это было имя, данное мне при рождении, и могло стать моим постоянным, не окажись на редкость несчастливым.

— Меня зовут Счастливчик, — тихо напомнил я.

Он наконец повернулся и сосредоточил жесткий, немигающий, беспощадный взгляд на мне, как охотничий сокол, готовый наброситься на добычу. От этого почему-то возникло ощущение, что он способен проникнуть в самые черные глубины моей души. Ничего не скажешь, ловкий трюк.

— Будь тем, кем тебя создали боги, — резко бросил он. — Ибо то, кем ты был в начале пути, определяет то, кем станешь в конце.

— Если позволит судьба.

— Ах, да, судьба…

Он немного помолчал.

— Ты представитель благородной ветви знатного рода. Повергнут в грязь неблагоприятными обстоятельствами.

Я ничего не ответил. Если он пытается вывести меня из равновесия… что же, у меня немалый опыт подобных игр.

— Я обязан тебе, — продолжал он. — Два дня назад ты кое-кому помог.

Я пожал плечами:

— Надзиратель оказался неуклюжим. Запутался в собственных ногах.

— Все же благодарю тебя. Искателя мудрости, каким ты стал.

— Почему бы нет, раз это приносит прибыль? — пожал я плечами.

— Не лги мне! — рявкнул он. — Тебя занимает вовсе не прибыль.

— Не только, — признался я, вспомнив о маленькой шкатулке у постели.

Он улыбнулся чрезвычайно неприятно.

— И не месть, хотя тебе хочется этому верить. Нет, ты ищешь мудрости, хотя идешь к ней отнюдь не мудро.

Я облизнул губы, гадая, где он раздобыл эту информацию.

— Каков же мудрый способ искать мудрости?

— Такого нет. Мудрые способы — для трусов, дураков и тех, кто не желает учиться. Мудрость находится в конце опасных дорог.

Интересно, уж не повлияли ли деревянные дощечки, которыми в свое время обкладывали его череп, на мозги? Похоже, этот «жрец» не в себе. Как бы его безумие не сказалось на сегодняшней беседе! Правда, если это и безумие, то сочетается с необычайной силой характера.

— Цикл завершается, Два Кролика, — заметил он. — Венера не успеет трижды пересечь орбиту Солнца, прежде чем Бактун Обезьяны придет к концу.

— Умрет, как все на свете, — вырвалось у меня первое, что пришло в голову.

Он небрежно взмахнул рукой.

— Его смерть не имеет значения. Важно, как именно он возродится, ибо это в наших руках. Каждый раз, когда цикл завершается, в нашей власти создать мир заново. Объединить элементы, разрывающие этот мир, и придать им форму, как горшечник лепит из глины. Закалить их в пламени конца времен, пока из огня не появится новый мир, целостный и без единой трещинки.

— Я всегда считал, что подобное деяние — в руках богов, — осторожно заметил я.

— Боги не играют в кости мирами, — возразил жрец. — Они показывают людям дорогу, с каждым новым циклом предлагая им новый шанс пойти по ней. И наша вина в том, что мы этого не делаем.

Беседа, и без того необычная, становилась все более странной, если не сказать, бессмысленной.

— Вы желали меня видеть, — напомнил я в надежде вернуть разговор в рациональное русло.

Снова этот взгляд косоглазого сокола.

— И я увидел тебя. Цикл делает оборот, Два Кролика, и ни ты, ни я не сможем покинуть наши места на календарном камне судьбы. Настало время спаять все элементы, чтобы потом смешать их, как горшечную глину.

Эта фраза смутно напоминала тирады уличных проповедников из тех, кто наставляет паству в Английском квартале.

— Вы имеете в виду знать и простолюдинов?

— О, не только, Два Кролика. Больше. Гораздо больше. Знать, простолюдины, Тростники и Лягушки, англичане и все остальные, даже хуэтлакоатли. Создание существа, превосходящего все, что когда-либо видел этот мир. Новое существо для нового цикла.

— Представляю себе. Будет на что посмотреть, — обронил я нарочито нейтральным тоном.

— Будет, Два Кролика, будет, если мы сыграем роли, предназначенные роком.

С этого момента разговор перестал казаться просто странным и начал походить на болтовню с друзьями на светских вечеринках. Беседы, не содержащие глубокого смысла, какими бы блестящими ни казались и какие бы намеки в них ни крылись. Так… угрозы, предложения, обмен информацией в красивой обертке пустых фраз. Беда в том, что здесь я не знал языка и не понимал скрытого значения символов. Мне что-то предлагают? Угрожают? Выкачивают информацию? Словно один из тех снов, когда Дым является потолковать о своей коже. Такой же причудливый и такой же зловещий.

— Если именно это предназначено нам роком, значит, сыграем свои роли, — откликнулся я. Не слишком меткий ответ, зато не грубый и, пожалуй, лучший в этой не понятной для меня ситуации.

На этот раз Толтектекутли удерживал меня взглядом еще дольше, словно пытаясь пригвоздить к сиденью.

— Постарайся сыграть свою роль хорошо. Два Кролика. Очень постарайся.

— Прошу простить, дядюшка, но я не ведаю, в чем она заключается.

— Она и заключается в неведении, Два Кролика. Цепляйся за свое неведение. Лелей его. Возвещай о нем всякому, кто спросит. Вот и вся твоя роль.

Он снова повернул голову к морю, и я терпеливо дожидался продолжения, пока храмовая весталка не коснулась моего плеча, давая знать, что аудиенция окончена.

Покидая храм, я помедлил у крыльца. На фризе изображалось невероятное количество символов, способное восхитить любого полиглота: Кетцалькоатль, каким представляют его Тростники и Лягушки, люди всех чинов и состояний, знаки зодиака и значок конца цикла. И везде стилизованные хуэтлакоатли — бегущие, идущие, командующие и отдыхающие. То тут, то там виднелись обычные символы временного бремени, но вместо традиционных чудовищ керамические фигурки людей были заключены в объятия хуэтлакоатлей. В изображениях чудилось нечто смутно эротическое, граничащее с непристойностью.

Направляясь к фуникулеру, я размышлял о Толтектекутли и его религии. Появление новых религий не считалось чем-то из ряда вон выходящим, особенно здесь, на юге, где мексиканские Тростники смешивались с местными Лягушками и устав священников был не так строг, как в долине Анахуак, у берегов Озер Мехико. Я что-то слышал о Тольтеке и его последователях, но считал это всего лишь очередным культом хуэтлакоатлей. Оказалось, что все гораздо сложнее и к тому же связано с грядущим концом цикла.

Если удача повернется ко мне лицом, я могу дожить до этого самого конца. Две растопыренные руки и один палец: ровно столько придется протянуть. Не Великий Цикл, когда вновь создается Вселенная, а самый меньший из великих, Бактун, или триста девяносто четыре с половиной английских года. Бактун тринадцать, Травяной Бактун. Время, когда мир, или людская его часть, традиционно разлетается в клочья и переделывается заново. Я никогда не изучал религии, тем более однодневные культы, но не мог припомнить, какой из них связывал до того хуэтлакоатлей с концом цикла.

Завершение каждого цикла приносило с собой самые разнообразные пророчества о конце света. Во времена императора Монтесумы они, казалось, сбылись, когда высадившиеся испанцы разожгли мятеж среди подвластных ему племен. Но испанцы склонились перед мощью Империи, и когда годы спустя пришли англичане, они выстроили Английский квартал не как завоеватели, а как мирные торговцы. Постепенно преемник Монтесумы, Монтесума Пятый, тот самый Император из знаменитой легенды, сумел вторично объединить Империю, и куда более надежно, чем до появления англичан.

Если не считать этих знаменательных событий, остальные концы циклов были довольно однообразными: обычная квота войн, эпидемий и восстаний. Ничего особенного. По крайней мере, так нам вдалбливали в школах для знати. Новый цикл начинался с разжигания священного огня на вершине Великой пирамиды на Главной площади, на берегах озер Мехико. Законность правления Императора подтверждалась, и жизнь шла своим чередом, почти не меняясь от цикла к циклу. Сменялись лишь неофициальные культы, по мере того, как обещанные прежними чудеса не свершались. Старые, дискредитировавшие себя, незаметно и тихо исчезали.

Оставив позади прежнюю жизнь, я обнаружил, что простолюдины относятся к подобным вещам иначе. Для них конец цикла означал коренное изменение, шанс восстановить мировое равновесие и, следовательно, облегчить долю бедняков.

Но все это лишь мечты. Даже здесь, на терпимом Юге, священники не посмели бы сеять семена мятежа или критиковать указанный Богами порядок вещей. Все же, откуда столь странное убеждение, что знакомому нам миру приходит конец? По-прежнему ли сильна Империя и бдителен Император? Зреет ли в стране недовольство, ходят ли бунтарские слухи, увеличилось ли количество преступлений? Не смягчились ли наказания? И так ли уж странно, что Тростники и Лягушки, знать и простолюдины и даже хуэтлакоатли могут быть слиты в нечто новое и лучшее не далее как в следующем цикле?

С этой мыслью я остановил водное такси, и велел везти меня по чрезвычайно шумным каналам обратно в Английский квартал.

Дядюшка Тлалок продержал меня в приемной почти четыре часа. Правда, докладывать было почти нечего, но не стоило возбуждать в дядюшке излишних подозрений относительно моей встречи с Толтектекутли.

Наконец он снизошел до меня, выслушал со скучающей физиономией и, не сказав ни слова, отпустил небрежным взмахом руки: верный признак, что он не слишком доволен. Не потрудившись прикончить последнюю порцию выпивки, я отправился домой. Дождь поливал, как из ведра, так что на этот раз на меня мочилось не менее трех миров.

Добравшись до своего многоквартирного дома, я обнаружил, что в вестибюле темно. Вещь вполне обычная. Газовый рожок в глубине помещения был старым, часто выходил из строя, и следить за ним считалось обязанностью швейцара. Но сегодня я почуял что-то неладное, поэтому прижался к стене и выхватил меч. Так и поднимался к себе, плотно прильнув к стене и осторожно дергая ручку каждой двери, мимо которой скользил на цыпочках.

Все оказались заперты. Все, кроме моей. Я буквально распластался по стене и кончиком меча повернул защелку. Дверь бесшумно отворилась. Значит, дело совсем худо. Я намеренно оставлял петли несмазанными.

Дьявол!

В комнате все перевернуто вверх дном. Подушки и сиденья вспороты, содержимое полок сброшено на пол, сами полки сняты. Низкий столик опрокинут, словно в нем искали тайник.

Я шагнул к спальне. Такой же беспорядок, если не считать шкатулки у изножья кровати. Стоит правильно… почти.

Я очень ревностно отношусь к шкатулке и обычно зажимаю волосок в правом углу под крышкой. Тот, кто обыскивал ее, почти все сделал правильно. Поместил почти под таким же углом, только вот на полпальца сдвинул с того места, где я ее ставил. Да и волоска не оказалось. Видимо, выпал, когда шкатулку обыскивали.

Я отвернулся, проклиная себя за то, что в голову вообще взбрело хранить подобную вещь, и тут сообразил: нет ни моего слуги Уо, ни хотя бы его тела. По-прежнему держа меч наготове, я обошел всю квартиру.

Уо отыскался на своем тюфячке у кухонного очага, и, как ни удивительно, живой. Он почти не пошевелился, когда я пнул его ногой. Краткий осмотр подтвердил, что его опоили, и судя по виду, из него до утра вряд ли что-то вытянешь.

Я вернулся в гостиную, перевернул стол, вытащил наименее пострадавшую подушку и достал кувшин с текилой. Срочно требовалось успокоить нервы и хорошенько поразмыслить.

Очевидно, разгром учинил не мой личный враг и не из чувства мести: недаром кожу оставили в шкатулке. Нет, это чистый бизнес — у меня надеялись что-то обнаружить. Не кожу и не деньги, хотя мой сейф очистили. Так что же именно?!

Я мысленно вернулся к словам священника. Итак, моя роль при смене циклов заключается в неведении. Цепляться за неведение, лелеять его и признаваться в своем неведении?

Черта с два!

Я в самом деле ничего не знаю, но именно это незнание и доведет меня до безвременной кончины. Тот, кто обыскивал квартиру, пребывал в уверенности, будто я достаточно хитер, чтобы надежно спрятать ЭТО. Следующий очевидный шаг — схватить меня и допросить. Весьма сомневаюсь, что они примут на веру столь банальный ответ, как «ничего не знаю», разве что эта самая фраза сорвется с моих губ вместе с последним вздохом.

К этому времени кувшин наполовину опустел, и я лишился способности связно мыслить. Поэтому я сунул стул в дверную ручку, снова толкнул ногой Уо и, не дождавшись результата, поковылял к кровати.

Сон резко оборвался. Я ощутил чей-то взгляд и дыхание. Не слуги. Кого-то другого.

— Дым? — промямлил я.

Молчание. Чужак в моем доме, у моей постели, как изъеденный хворью дух, влетевший сквозь открытое окно. Не хватало мне очередного кошмара! Спина, от шеи до копчика, неестественно похолодела. Я не шевельнулся.

Наступал рассвет. Сияние павших воинов, провожающих солнце, плывущее по дуге сегодняшнего дня, слабо просачивалось сквозь москитный полог. Я уставился в пустоту, пока глаза не привыкли к полумраку.

Но тут закукарекали соседские петухи. Мои нервы почти не выдерживали напряжения, но я смог собраться, приготовиться и осторожно оглядеть комнату. Никого. Никто не маячит в углах.

Но все-таки что-то было рядом. Почти касалось меня.

Существует старый, как мир, способ мести, когда магия помещается внутрь человеческого тела, ядовитых насекомых или рептилии. Если под рукой нет подходящего колдуна, применяют более грубый, но не менее действенный метод: подкладывают смертоносное создание в кровать. В наши дни среди тех, кто по уши завяз в жестоких межродовых распрях, в ходу именно последний.

Мой сон был глубок, но не спокоен, поэтому я запутался в простыне. Медленно, глубоко дыша, я пытался расслабить все мышцы, не слишком ими двигая. Потом поднял голову, осмотрел себя, но не увидел и не почувствовал ничего и уже едва не вздохнул от облегчения. Но тут что-то сверкнуло в разгоравшемся свете. Совсем крохотное. Около самого лица. Рядом с сердцем.

Там, в шатком равновесии, на сбившейся простыне, лежал изящный шедевр искусства резчика, приведший меня в ужас. Бабочка, мастерски сделанная из черного вулканического стекла. Настоящая обсидиановая бабочка, воплощение богини ночных видений. Тень Императора, в традиции древних поэтов, использовал эту хрупкую, острую, как бритва, метафору в качестве предупреждения.

В народе поговаривают: если обращаться с бабочкой как можно бережнее, снять с себя и отложить, не поломав, не разбив и не порезавшись, то судьба дарует тебе жизнь. Малейшая оплошность — и ты обречен.

Я вспомнил, как мать всегда просила меня быть осторожным и как моя беспечность приносила ей боль и разочарование. Мучительным усилием я выпростал руку из-под простыни. Бабочка покачнулась и скользнула в складку ткани. Я медленно потянулся за ней, целясь в плоскую поверхность крыльев. И взвыл, когда край черного прозрачного крылышка впился мне в палец. Я инстинктивно отдернул руку. Бабочка, словно живая, пролетела через всю комнату, ударилась о стену и рассыпалась черными искрами.

Я вскочил, высасывая кровь из пальца, подобно жаждущему богу, и подумал: «Пусть меня и зовут Счастливчиком, теперь уже нет ни малейшего сомнения, что родился я на второй день Кролика».

Явившись на зов дядюшки Тлалока, я обнаружил, что он трезв. И не собирается пить. Дурной знак. Очень дурной.

Я встал на колени и низко склонился, чувствуя, как его глазки буравят мой затылок. Он не разрешил мне подняться, только продолжал пялиться с видом оцелота, который никак не может решить, то ли немного поиграть с глупым птенчиком, то ли сожрать сразу.

— Насколько мне известно, прошлой ночью в твоей квартире произошло некоторое недоразумение, — промолвил он наконец.

Выслушав всю историю, он не выказал ни малейших эмоций.

— Похоже, кому-то понадобилось то, что у тебя есть, — мягко заметил он.

— Похоже на это, дядюшка-цзин.

— Что? — вдруг взвился он. Голос его подействовал на меня подобно удару кнута. — Что им нужно?

— Клянусь будущей могилой, дядюшка, я не…

— Что ты взял у хуэтлакоатля? — проревел он.

Я съежился.

— Ничего, дядюшка. Даю слово. Спросите Девять Оленей, если не верите.

— Его уже допрашивают. Другие, — медленно протянул дядюшка. — Твоего кузена Девять Оленей взяли вчера. По всей видимости, сделал это Тень Императора. Похоже, его императорское величество все-таки решил поинтересоваться гибелью хуэтлакоатля.

Я вдруг почувствовал, что, несмотря на кондиционер, покрыт потом. Противная влага уже пропитала тунику под мышками и постепенно стекала по спине и груди. Трудно даже представить, чем все это кончится.

Дядюшка снова уставился на меня, совсем не обнадеживающим взглядом.

— Не так уж редко случается, — мягко заметил он, — когда кто-то, соблазнившись богатой добычей, готов утаить сокровище.

Я припомнил, что случалось с такими людьми… теми, из которых дядюшка Тлалок решал сделать пример в назидание остальным, и вздрогнул. Поверьте, бывает участь куда страшнее, чем когда с тебя медленно сдирают шкуру.

— Дядюшка-цзин, еще раз клянусь, что не утаил ничего. Своей могилой клянусь, — повторил я.

Дядюшка продолжал глядеть на меня так, что сразу было понятно: могила для него не просто метафора. Потом он откинулся на спинку, положил одну руку на Смерть, другую — на Чудище Земли и снова оскалил зубы в хищной ухмылке.

— Я верю тебе, мальчик мой. Ты говоришь, будто ничего не брал, и, разумеется, никогда бы не стал лгать мне.

— Еще бы, дядюшка, — прохрипел я.

— Значит, не о чем спорить, — объявил он с той же ужасающей сердечностью. — Но, племянничек…

— Что, дядюшка?

— Если найдешь эту вещь, сразу скажешь своему старому дядюшке, так ведь?

— Конечно, дядюшка. Конечно.

Он сделал знак, и я, не вставая с колен, поспешно попятился к порогу.

Я бродил по улицам, изучая собирающиеся облака и игру света на поверхности вод залива. Идти было некуда. Поговорить не с кем. Люди, которые вроде бы что-то знали обо всем этом деле, плохо кончали.

На оживленном перекрестке стоял старик со спутанными волосами традиционного священника и с вялой, очевидно, накачанной наркотиками гремучей змеей в руке. Завидев меня, он ткнул рептилию мне прямо в нос.

— Только за единственную маленькую золотую монетку, — прохрипел он голосом, съеденным годами сидения над священным дымом, — я позволю погладить благородного гада, который предупреждает жертву, прежде чем нанести удар. Это брат Крылатого Змея, подарившего нам закон и культуру. Прикосновение принесет тебе удачу.

Морда змеи почти уткнулась мне в лицо. Пасть открылась, обнажив зубы. Однако хвост с погремушками бессильно болтался.

— Сомневаюсь, о немытый, — отозвался я, не замедляя шага. — Твой друг, похоже, готов сделать исключение и застрекотать после того, как меня ужалит.

— Святотатец! — завопил старик мне в спину. — Боги тебя накажут!

— Знаю, знаю, — отмахнулся я.

Вся беда в том, что я понятия не имел, в утаивании какой реликвии меня подозревали. Я боевой топор, чистильщик, а не мелкий воришка. И что же именно я мог сунуть под плащ, вытащить из храма Магистра Смерти и спрятать в квартире или ином тайнике? Чем эта вещь так важна?! И почему могла находиться на теле мертвого хуэтлакоатля?

А может, и в теле?

Мысль была слишком отвратной, чтобы додумывать ее до конца. Кроме того, на шее дыбом встали волоски, а это означало, что меня преследуют. Старый болван с одурманенной змеей все еще пялился на меня. И не он один. Прохожие отворачивались, стоило им поймать мой взгляд, но я видел: все остро ощущают мое присутствие. Каждое окно и каждый угол таили в себе угрозу.

Я сжал рукоять меча. Слишком много народу вокруг. Я никак не мог понять, есть ли среди них тот, кого мне следует искать. И шагал все быстрее, так что вскоре почти бежал, заглядывая в опустевшие переулки. К несчастью, в них чаще всего действительно никого не было. Любого можно окружить, прикончить, оставить тело на куче мусора.

Но тут кто-то схватил меня за руку, в которой я сжимал клинок. Я почувствовал удар по голове. В глазах взорвался ослепительно белый шар, и я провалился во мрак.

Звуки труб из витых морских раковин наполняли воздух: долгий низкий гул, предупреждающий о приближении урагана. Гигантская статуя Богини Бурь рядом с английскими доками уставилась на меня и облизала растрескавшиеся каменные губы розовым мясистым языком. Волны откатывались назад к южному континенту, оставляя увязающие в вонючем иле корабли. Я помчался в гору, к более высокой точке суши.

Город покинули. Бросили. Единственными признаками жизни были клетки с попугаями, превратившимися в скелеты, да муравьи, очищавшие остатки высохшего мяса. Неужели я спал, пока жители уходили неизвестно куда? На улицах ни души. Ни малейшего движения, если не считать летавшего по ветру мусора.

Облака кипели, беспорядочно громоздясь. В глубине земли слышалось глухое ворчание, отдававшееся в моих костях и катившееся по небу. Ветер усиливался, завывая, как мать всех духов болезни.

И тут на город обрушился дождь. Только не водяной. Предметы, бомбардировавшие меня, оказались яйцами. Ударяясь о землю, они раскалывались, источая дымящуюся пурпурную жидкость и плавающие в ней тельца крошечных существ, напоминавших человеческие зародыши.

— Чудище Земли, пожри меня! — взвыл я.

— Тише, Счастливчик, — увещевала Мать Ягуара. — Все будет хорошо. Смотри.

Она протянула мне зеркальце из полированного обсидиана. Я взглянул в него и узрел свое лицо. Кожа висела пустыми складками. Я схватил ее в горсть и оторвал. Под кожей обнаружилась морда хуэтлакоатля.

— Узри свою судьбу, Два Кролика, — объявил Толтектекутли, успевший перехватить зеркало. Я снова взглянул в него и погрузился во мрак. В нос бил едкий дым, и я закашлялся от мерзкого змеиного смрада.

— Он приходит в себя, — донесся откуда-то издалека незнакомый голос.

Мир покачнулся, с моей головы сдернули капюшон, и я ошеломленно заморгал от яркого света.

Первое, что пришло мне в голову: муж Три Цветка здесь явно ни при чем. И тут я окончательно очнулся. Комната оказалась низкой, мрачной и сырой. Газовые рожки были почти прикручены, поэтому разглядеть мало что удалось. Мебель была тоже чересчур низкой, и оттого неудобной, по крайней мере, для людей. Кстати, передо мной стояли трое, и еще один скорчился в глубине комнаты. Поправка: в глубине комнаты скорчилось нечто. Не человек. Хуэтлакоатль, первый обладающий интеллектом, из тех, кого я видел живыми.

— Нам нужно тело, — резко бросил один из Представителей.

— Что?

— Тело убитого. Вернее, то, чего недостает у тела. Ну же, не трать времени Великого. Отдай это нам.

Один из троицы повернулся к хуэтлакоатлю и принялся квакать и крякать, очевидно, переводил. Я не смог разобрать выражение морды хуэтлакоатля, но это, вероятнее всего, было к лучшему.

— Но вы же унесли тело, — удивился я.

Выслушав перевод, хуэтлакоатль взревел.

— Все, — терпеливо повторил Представитель. — Мы должны получить все.

— Но его не приносили в жертву, так что там и было все.

— Лжешь! — взвизгнул Представитель. — Думаешь, можно беспардонно врать, потому что мы не пытаем вас, как животных? Но мы узнаем правду и получим сокровище рода, недостающую часть тела Великого.

Мои мысли лихорадочно заметались. Девять Оленей утверждал: тело сохранилось в целости. Это означает, что он просто не знал правды. На теле должно было остаться нечто. Возможно, знак отличия — ранга или положения. Тогда все сходится, особенно, если учесть намеки дядюшки Тлалока на то, что труп обокрали. Некоторые священники считали святыни, которые носили на себе, частью своего организма. Ходили также истории о том, что хуэтлакоатли носили украшения из драгоценных камней, а также из куда менее приятных вещей. Все знали, как сложно иметь дело с Представителями, но все вышесказанное имело смысл.

— Опишите мне эту штуку. Ту, которая пропала с трупа Великого.

На этот раз рев хуэтлакоатля потряс стены, и я подумал, что Представитель взорвется, но он только побагровел и стал задыхаться.

— Сокровища рода! — завопил он. — То, в чем заключается могущество Великих. Мы должны немедленно их получить!

Сокровища. Во множественном числе. Значит, с трупа стащили несколько предметов.

Я попытался вспомнить, были ли какие-нибудь пятна на плаще мертвого, откуда что-то могли оторвать. А может, это «что-то» просто вросло в кожу, и пришлось его срезать?

Хуэтлакоатль вдруг заговорил, попеременно испуская шипение, кудахтанье и стрекот, закончившиеся дробным стуком зубов, похожим на ружейную пальбу. Все трое повернулись к твари и застыли в одинаковых позах, выставив одну ногу, подавшись вперед и приложив кулаки ко лбам.

— Мы тратим время Великого, — рявкнул Представитель, поворачиваясь ко мне. — Раз ты ведешь себя подобно животному, с тобой и будут обращаться, как с животным.

Я продолжал гадать, что требуют хуэтлакоатли, вернее, что, по их мнению, они требуют.

Представитель сделал знак рабам и удалился. Меня потащили следом, на балкон.

— Смотри! — указал Представитель на двор внизу.

Сначала я ничего не увидел, кроме каменных плит и канавы, в которой текла вода. Потом из-под балкона раздался свистящий шорох — один, второй, третий… Во дворе появились четыре хуэтлакоатля, сопя и изгибая шеи, чтобы лучше увидеть происходящее на балконе.

Я не совсем точно оценил размеры существ и не сразу сообразил, что эти хуэтлакоатли были меньше обычного. Еще немного времени ушло на то, чтобы по неуклюжим движениям и попыткам вступить в драку определить в них молодых, незрелых особей. Вместе эта четверка казалась столь же милой, как и гнездо детенышей гремучей змеи. Только я не думал, что их моральные принципы так же высоки, как у последней. И мне не очень нравились их взгляды и плотоядное сопение.

— Мы привяжем тебя за руки и спустим вниз, чтобы молодняк смог попрактиковаться в охоте, — пояснил Представитель. — Сначала только ступни и щиколотки, потом голени. Может, тогда передумаешь и вернешь украденное.

Что же, по крайней мере, удастся вышибить зубы у маленьких ублюдков!

Не слишком большое утешение, но приходится довольствоваться тем, что имеешь.

Представитель нагнулся ко мне:

— Только сначала мы тебе ноги переломаем, чтобы ты не смог причинить зла Великим.

Я все еще переваривал эту информацию, отчаянно пытаясь сочинить удобоваримую ложь, но тут хуэтлакоатль издал такой пронзительный визг, что уши заложило. Я ухитрился вывернуть шею и увидел: в комнату вошла новая компания людей. Шестеро, одетые в серые плащи с капюшонами и в серых масках, скрывавших лица, сгрудились у порога. Я никогда раньше не видел подобных нарядов, но хорошо знал, что это такое. Некое подобие униформы, привилегия ношения которой была присвоена Теням Императора.

Последовали долгие переговоры между Представителем и одним из Теней. Я пребывал в смятении, стараясь одновременно подслушать, о чем идет речь, и не содрогнуться от требовательных воплей молодых хуэтлакоатлей, очевидно, не привыкших долго ждать ужина.

Наконец после продолжительной и весьма содержательной дискуссии взрослый хуэтлакоатль решительно рубанул лапой и издал нечто среднее между ревом и паровозным свистком. Представители поклонились и отступили, позволив Теням Императора забрать меня. Лично я предпочел бы остаться с хуэтлакоатлями, но мои желания не стоили и ломаного гроша.

Другой капюшон, другое путешествие, но на этот раз я был в сознании. Мы долго шли, переправлялись на лодке через залив, потом медленно плыли по вонючим городским каналам и снова шли куда-то. Никто не заговаривал со мной, а те, кто держал меня, ни разу не ослабили хватки.

На этот раз, когда капюшон откинулся, я оказался в комнате с низкими потолками и полом из каменных плит. В глаза бил ослепительный свет. Я прищурился и попытался отвернуть голову, но стоявшие за спиной заставили меня смотреть вперед.

— Молодой господин, — донесся голос из темноты, — ты должен овладеть искусством общения с более здравомыслящими и достойными собеседниками.

Он выступил на свет, и я увидел перед собой Четыре Орла.

— Если станешь якшаться с теми, кто желает быть хуэтлакоатлями, жди неминуемых бед.

— А как насчет общества, в котором вращаешься ты? Что делает нянька запертых в клетки зверюг среди Теней Императора?

Я вспомнил его реплику насчет близкого знакомства с внутренностями множества людей, но попытался ничем не выказать того, что испытал при одной мысли об этом.

Четыре Орла улыбнулся.

— Человек многообразен. Это не только делает жизнь интересной, но и крайне необходимо в нынешние времена.

Я решил, что старик нравится мне куда больше сейчас, чем когда мы наливались пульке под оградой зверинца. А кроме того, сообразил, что пытался выудить информацию по крайне деликатному вопросу, и у кого! У крупного чина Теней Императора! Одно можно сказать о моей удачливости: главное ее качество — последовательность. Уж в этом она мне не изменяет!

— Как, молодой господин, кажется, ты не рад меня видеть?

— Думаю, с хуэтлакоатлями мне было куда спокойнее.

Ответ неверен. Недаром Четыре Орла мгновенно нахмурился, а я заработал чувствительный тычок в почки от одного из Теней, после чего обвис у них на руках и долго давился рвотой.

— Эти, с их костюмами и дурацкими трюками, понятия не имеют, что творят. Они ошибаются. Страшно ошибаются.

— Но они достаточно связно объясняются с хуэтлакоатлями.

Четыре Орла презрительно фыркнул.

— Точно так, как собака объясняется с хозяином. Они неплохо чувствуют эмоции, но понимают очень мало. Остальное — чистый обман. Они дурачат себя, а хуэтлакоатли лгут им и беззастенчиво используют.

— Как вы используете животных в зверинце?

— Отношения между человеком и зверем можно понять, — объяснил он, сузив глаза до едва заметных щелочек, — но между человеком и этими мыслящими, говорящими созданиями? Разве мы можем их понять? И тем более доверять им?

— Но вы же их понимаете…

Старик пожал плечами.

— Я знаю, когда они боятся. И хотя их язык по большей части тайна для людей, болтовню Представителей легко разобрать. Хуэтлакоатли не только расстроены, но находятся на грани истерики. Та вещь, которую ты взял с трупа, имеет для них огромную важность, — с улыбкой пояснил он и добавил: — Настолько, что хуэтлакоатли едва ли не насильно принудили самого Императора обратить внимание на это дело. Не слишком мудро ты поступил, разозлив их, молодой господин. Если мы не сможет иметь дело друг с другом, значит, торговля придет в упадок, а Император высоко ценит возможность торговых отношений с хуэтлакоатлями.

Слова Четыре Орла имели смысл. Хуэтлакоатли не слишком терзались, пока не обнаружили тело, на котором отсутствовало что-бы-там-ни-было. Потребовалось время, чтобы известие достигло столицы, и Император приказал своим Теням заняться этой историей. Все до тошноты логично, но будь я проклят, если это чем-то мне поможет.

— Клянусь, я ничего не крал с трупа.

— Так и Девять Оленей утверждал, — произнес старик, словно смакуя воспоминания.

Я постарался стряхнуть внезапный озноб, леденивший спину.

— Если что-то пропало, должно быть, это дело рук кого-то другого. Или городской стражи, которая вела расследование.

Кулак в латной перчатке врезался мне в лицо. Я закашлялся и выплюнул сгусток крови.

— Подобные версии были проверены… и тщательно, — заверил Четыре Орла. — Потому мы остановились на тебе, в процессе… э-э-э… планомерного устранения подозреваемых.

— Но я ничего не…

На этот раз ударили спереди и едва не вышибли из меня дух. Откуда-то сбоку потянуло дымком разгоравшихся углей, словно рядом разожгли жаровню. Я стал вырываться, понимая: это лишь начало.

Если только…

Представители постоянно твердили о пропавшей вещи, как о «части» хуэтлакоатля. Сами хуэтлакоатли могли использовать это понятие, но Представителям следовало бы выражаться яснее при допросе людей.

Очередной удар в лицо прервал ход моих мыслей.

— Господин, — охнул я, — эти твари… как они вынашивают своих детей?

— Что? — немного растерялся он, не ожидая, что беседа примет подобный оборот. — Несут яйца, разумеется. Как крокодилы или птицы.

Ну вот, еще одна прекрасная теория, напрочь убитая бандой уродливых фактов.

— Хотя, — медленно протянул Четыре Орла, — не все откладывают яйца в гнездо. Некоторые, как определенные виды змей, носят яйца в своих телах, пока не вылупятся детеныши.

Он пригвоздил меня взглядом:

— Детеныши хуэтлакоатлей.

— А погибшая особь была самкой.

Я даже не позаботился придать своему голосу вопросительные интонации.

— Толтектекутли постоянно твердит о великом единении людей, нас, англичан и даже хуэтлакоатлей. Чтобы претворить свои идеи в жизнь, ему понадобится кто-то вроде Представителей, — выдавил я и снова закашлялся от усилий, отчего ребра заныли еще пуще. Интересно, сколько из них сломано и сколько треснуло?

— А значит, это будут хуэтлакоатли, взращенные в окружении людей, а не наоборот, — озвучил он мою мысль. — Молодой господин, как я вижу, вы все поняли.

Он улыбнулся, и я ощутил, как хватка державших меня рук едва заметно ослабла. Но старик тут же нахмурился:

— Разумеется, все это пока только теория и не объясняет, где находятся яйца.

— Думаю, что объясняет, — задумчиво выдохнул я. — Господин, могу я умолять о милости? Не подарите ли мне несколько дней для разгадки этой тайны?

Четыре Орла потер подбородок.

— Дало тебе один день, — изрек он.

Учитывая вполне очевидную альтернативу, пришлось согласиться.

Единственное преимущество побоев в том, что напрочь отпадает необходимость в маскировке, если, разумеется, тебе пришло в голову изображать калеку. Искусственные шрамы и оспины довершили эффект. Зато хромота, нетвердая походка и болезненно затрудненное дыхание были самыми что ни на есть подлинными. Ветхая оборванная туника позаимствована у слуги, зато меч принадлежал мне с незапамятных времен.

В те части храма, куда разрешался доступ верующим, пробраться было легче легкого. Сегодня вечером службы не вели, но стайки паломников бродили по залам, останавливаясь на молитву у маленьких алтарей и выкладывая свои подношения. Разумеется, никакой стражи. Нужно быть либо безумцем, либо воистину молодым и глупым, чтобы осквернить или обокрасть храм, пусть и принадлежащий несколько необычной, если не сказать странной, религии.

В последний раз я почти не разглядел деталей. Оказалось, что внутри храм, возможно, был почти таким же вычурно-аляповатым, как снаружи. «Возможно» — потому что освещался факелами, а не газовыми рожками, и большинство подробностей терялось во тьме.

Итак, будь я яйцом хуэтлакоатля, где бы я мог спрятаться?

В безопасном местечке, конечно. Подальше от суеты и шума. Священном для верующих.

И тут я вспомнил, как Лягушки, в отличие от Тростников, строят свои храмы. Если основатели этого следовали обычаям, под зданием должна быть крипта, усыпальница королей.

Или место рождения королей.

Помещения располагались крайне хаотично, соединяясь настоящим лабиринтом проходов и коридоров, а постоянные перестройки не придали храму простоты и изящества. Я болтался по залам, останавливаясь у алтарей и пытаясь выглядеть своим. Завсегдатаем. И вдруг…

Навстречу шествовал Толтектекутли в роскошном головном уборе из перьев кетцалькоатля и крученого золота. На нем по-прежнему красовались пояс из кожи ящерицы и золотая пектораль с изображением Кетцалькоатля, однако искусно вышитая юбочка была новой. С пояса свисал макуахатль, плоская деревянная военная дубина, усаженная по краям острыми осколками обсидиана. Плоская голова дополняла общее впечатление. Он словно сошел с настенных фресок.

Какого черта?

Я последовал за ним. Он вышел в центр первого этажа, спустился по лестнице, обрамленной мастерски вылепленными разинутыми пастями гигантских хуэтлакоатлей. Это напомнило мне легенды о множестве адских подземелий, ожидавших грешников. Неприметная душа на пути к забвению или один из Повелителей Смерти?

Внизу царил мрак, а воздух становился все более затхлым. Я услышал стоны. Ужасные стоны. Меня пробрала дрожь. Неужели сказки не лгут?

От подножия лестницы тянулся длинный коридор. Далеко, где-то справа, в боковом проходе, мелькнул свет. Я прижался к стене и скользнул в том направлении. Мрачную тишину прерывали лишь редкие стоны.

Толтектекутли стоял посредине просторного, ярко освещенного помещения. Огоньки мигали, гасли и загорались вновь, мешая смотреть, что, возможно, было к лучшему.

Место показалось мне уродливой пародией на выставочный зал Магистра Смерти. По комнате были разбросаны каменные столы, на которых лежали покрытые простынями фигуры. Толтектекутли стоял спиной ко мне, наклонившись над одним из столов. Он манипулировал над тем, что там лежало, и это что-то стонало так, словно его свежевали заживо. Когда он выпрямился, я заметил: существо на столе по-прежнему сохранило кожу, по крайней мере, от талии и выше. Жрец направился к двери в дальнем конце комнаты, повернул ключ, вошел, и я услышал, как щелкнул замок. Я оставался на месте, настороженно прислушиваясь. Ни звука, даже со стороны столов. Ничто не тревожило сырой застоявшийся воздух. Зато в нем стоял запах. Сильный запах текилы.

Я осторожно шагнул в комнату и приблизился к столу, где жрец оставил свою подопечную — женщину, молодую, с полными, но еще не начавшими отвисать грудями. Должно быть, когда-то она была хорошенькой, но страдания убили красоту.

— Четыре Цветка? — прошептал я.

Она обратила на меня затуманенный наркотиками взгляд. В глазах, беспомощных, как у раненого животного, не отражалось ничего. Ни надежды, ни мольбы.

И тут я увидел, почему. От грудины до паха зияла открытая рана. Кожа казалась розовой и здоровой, без признаков воспаления, но края раны были раздвинуты на ширину ладони, и живот выпирал, словно вздутый.

Я сделал еще два шага и увидел: в ране что-то лежало… серое… круглое… в сетке трещин, как у дыни. Я не обладал опытом Четыре Орла и не был медиком, но и без этого можно было сказать: этой штуке не место в женском животе. Вытянув шею, я заметил, что размером эта «дыня» в два раза больше крупного гусиного яйца.

Яйца?!

Все сошлось. Словно осколки разбитой обсидиановой бабочки склеились сами собой, и существо улетело.

Известно, что есть жрецы-хирурги, специалисты, которые могут вскрыть человека, не убив его, чтобы изгнать болезнь из тела. Для этого используются тончайшие обсидиановые лезвия, принимаются все меры предосторожности, чтобы не повредить внутренности, а потом, после того как пораженный участок поливается чистейшей текилой двойной перегонки, кожа и плоть тщательно сшиваются. Большинство подобных пациентов даже выздоравливают.

Толтектекутли хотел слить воедино хуэтлакоатля и человека. Есть ли лучший для этого способ, чем сделать женское тело инкубатором для выведения детенышей хуэтлакоатля?

За спиной раздался грохот, словно что-то разбилось о камни. Развернувшись, я оказался лицом к лицу с Толтектекутли. В тусклом свечении ламп, озарявших его снизу, он как нельзя больше походил на мстительного духа, сошедшего с храмовой фрески. К тому же высота духа была не менее десяти футов.

— Добрый вечер, — учтиво приветствовал я, чтобы отвлечь его, пока буду соображать, что лучше: вступить с ним в бой или просто удрать.

Если глаза у жреца были косыми, то слух оказался в полном порядке.

— Тебе нечего тут делать, Два Кролика.

— Совершенно с вами согласен. Поэтому и удаляюсь, — дружелюбно заметил я.

— Твоя роль — неведение! Я же велел тебе играть именно ее во время великих перемен!

— Неведение — слишком большая роскошь, — возразил я, боком продвигаясь к двери, — особенно для такой ничтожной твари, как я.

Он бешено зарычал и рванулся вперед, преградив мне дорогу. Не успел я опомниться, как он одним гибким движением выхватил боевую дубину, усаженную осколками обсидиана, и попытался нанести мне бешеный удар в голову. Я едва успел увернуться и отбить нападение мечом. Сила атаки отбросила мою руку наверх, ко лбу, и едва не выбила оружие. Но зато дубина отлетела от стального лезвия, я остался невредим и нацелился ему в грудь, однако толстяк легко отскочил и поднял макуахатль, готовясь нанести смертельный удар. Но и этот маневр оказался бесполезным. Я отступил, он продолжал надвигаться на меня, размахивая дубиной налево и направо. Чертова штука оказалась тяжелой, и защищаться становилось все труднее, а обсидиановые лезвия могли располосовать меня так же легко, как отточенная сталь. Несмотря на возраст, жрец был силен, словно бык, и проворен, словно подросток. Я же не мог похвастаться ни тем, ни другим, и мне приходилось худо.

Я попытался обойти его слева, но он развернулся на носках, прежде чем я успел что-то предпринять. Он снова нацелился мне в голову. Я поднял меч, но он быстрым поворотом запястья опустил дубину мне на ноги. Я отпрыгнул, но кончик лезвия успел задеть голени, оставив яркие кровяные полосы.

Я попытался укрыться за каменным столом и едва успел отскочить, ощутив легкий ветерок, как макуахатль просвистел мимо лица. Несчастная, лежавшая на столе, тупо уставилась на меня полными боли глазами.

Я в отчаянии сорвал плащ, швырнул противнику в лицо, надеясь ослепить, и одновременно набросился на него. И промахнулся. Зато его рефлекторное обратное движение оказалось более успешным. Дубина опустилась на мое правое плечо и вырвала кусок мяса. Рука мгновенно онемела. Предвидя близкую победу, он с торжеством устремился вперед и поднял дубину для последнего удара. Однако я перебросил меч в левую руку и продолжал обороняться. На этот раз жрец вытаращил глаза и отступил.

— Хуитцилопочли, — хрипло прошептал он. — Леворукий бог Колибри!

Не знаю, что творилось в его одержимом богами, пораженном безумием мозгу, но, очевидно, я привел в действие какой-то странный механизм и поэтому постарался безжалостно использовать свое неожиданное преимущество, действуя быстро и решительно, прежде чем он придет в себя.

Он отбил удар, но как-то неуклюже: сражаться с левшой почти невозможно, особенно, если ты правша. Приходится выполнять кое-какие приемы в обратном направлении. Очень немногие аристократы учатся этому искусству, поскольку леворукость, как считается, приносит несчастье. Но наемники дядюшки Тлалока более практичны в подобных вещах.

Тут я вспомнил еще об одном различии между макуахатлем и мечом: я сделал вид, будто целюсь в брюхо противника, что заставило его подставить дубину под лезвие. Но вместо того, чтобы размахнуться, поставил меч почти вертикально и снова ударил в живот. Я почувствовал мгновенное сопротивление, когда острие пронзило пояс из кожи ящерицы и легко, плавно вошло в кишки. Жрец пошатнулся, отлетел к столу и разинул рот в безмолвном вопле. Я навалился на рукоять меча всей тяжестью тела, втискивая лезвие глубже, пока оно не пробило желудок и не скрежетнуло о кость грудины. Губы Толтектекутли шевелились, глаза вылезали из орбит, на пектораль крученого золота с изображением бога Кетцалькоатля хлынула кровь. Я отстранился, оставив меч в теле врага, и он мешком рухнул на пол.

Пришлось прислониться к стене: ноги не держали. Из порезов на голенях сочились алые капли, плечо по-прежнему чертовски болело, ручьи крови сползали по груди. Левое запястье ныло, словно я его вывихнул. Короче говоря, вид у меня был, как у жертвы крайне неопытного жреца, не сумевшего как следует разделать подношение богам. Зато я остался жив и, окажись на месте самого Императора, вряд ли чувствовал бы себя лучше.

— Прекрасная работа, молодой господин, — донесся от двери слишком знакомый голос. — Прекрасная работа.

В комнату, спотыкаясь, ввалился Четыре Орла в сопровождении полудюжины верзил с могучими плечами и жесткими взглядами.

— Насколько я понял, вы отыскали пропажу.

Я показал на неподвижные фигуры на столах.

— Вон там. По одному в каждом.

Старик нагнулся над ближайшим столом и исследовал содержимое женского чрева.

— Ну да. Оригинально и, возможно, теологически безупречно, с точки зрения Толтектекутли, разумеется.

— Что вы с ними сделаете?

По чести говоря, последнее мне было довольно-таки безразлично.

— Как что, вернем хуэтлакоатлям, разумеется. А, ты имеешь в виду людей? Спасем, если сумеем.

Он сделал знак своим телохранителям, и те исчезли в коридоре.

— Выглядишь так, словно тебе самому не мешает полечиться, — проворчал он, осматривая мою рану. — Да, это нужно перевязать. Но не здесь. Ты можешь идти? Превосходно. Боюсь, это место вскоре постигнет нежданная гибель. Скорее всего, пожар.

Старик одобрительно огляделся, кивнул и погладил свой подбородок.

— Верно. Думаю, пожар подойдет лучше всего.

Он обхватил меня за талию и почти понес к двери.

— Надеюсь, ты навестишь меня. После того, как исцелишься, разумеется. Нам многое нужно обсудить. Твое будущее, например, и возможно, кое-какую дополнительную работенку. Думаю, нам необходимо это обговорить, молодой господин.

Сначала я подумал о том, как объясню дядюшке Тлалоку свои отношения с Тенью Императора. Потом о возможной реакции дядюшки Тлалока. О том, что Четыре Орла сделает со мной, если я откажусь.

Конец цикла или начало, моя удача осталась при мне. Ничего не скажешь, постоянство необыкновенное.

С этой мыслью я позволил им вывести меня из коридора в ночь, орошаемую теплым, как моча, дождем.

Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА

Патриция Маккиллип
Оук-Хилл

Марис записала в дневнике:

Дорогой Дневник, ты мой свидетель, тебе я расскажу о волшебстве, которое познаю в Бордертауне. Я выбрала тебя, потому что ты такой зеленовато-серебряный, а эти цвета кажутся мне волшебными — сама не знаю, почему. В общем, как только услышу первые заклинания, сразу доверю их тебе. Как только сумею отыскать Бордертаун.

Сидя на корточках у пыльной дороги и уместив на коленке пустой дневник, она подняла голову, когда услышала фырканье мотора. Рука с задранным в надежде на удачу большим пальцем потянулась вперед. Но женщина в грузовичке, куда кроме нее втиснулось не менее четырнадцати скандальных ребятишек не старше шести лет, бросила на Марис измученный взгляд и укатила, обдав облаком золотой пыли. Марис усиленно заморгала, освобождая веки от пыли, и снова взялась за ручку — тоже серебряную, с зеленым пером.

Надеюсь скоро туда попасть. Судя по виду той женщины, она не знает дороги, а сама дорога ведет, наверное, к бедным фермам и дешевым закусочным, и больше никуда. Но! Кто знает? Кажется, это и есть первое правило волшебства.

На этом месте она прервалась и удовлетворенно спрятала дневник и ручку в рюкзак.

Гораздо позже, после бесконечной тряски в грузовике-тихоходе, нагруженном целым стогом сена (тот все норовил опрокинуться), она сидела в ресторанчике для водителей, приткнувшемся на обочине шоссе, и жевала то жареную картошку, то кончик ручки, которой опять делала записи. Время было позднее, а ближайшим городом, судя по газетам, которые предлагались посетителям, был Оук-Хилл. Газеты толстые — значит, город немаленький.

Бордертаун может оказаться там. Он может оказаться где угодно, — писала она. — Мне все равно, ведь я не знаю, где нахожусь. Может, драндулет с сеном завез меня в другой штат? Во всяком случае, у моего движения появилась цель. Оук-Хилл! Звучит волшебно. Большой город, где сохранилась старая дубовая роща на холме…^[4]

Она перестала писать, представив себе город на месте шоссе, с которого то с ревом, то с чиханьем сворачивали грузовики, сбрасывавшие скорость перед заправочной станцией рядом с ресторанчиком.

Но очень возможно, что с дубами его связывает не больше, чем Лос-Анджелес — с ангелами. Ожидай неожиданного — еще одно правило волшебства. Хотя в данном случае ожидаемое, по-моему, еще более…

— Хочешь еще чего-нибудь, кроме картошки, детка? — спросила ее официантка — рослая, ширококостная, с тяжелым безразличным лицом и чистой шелковой кожей.

«Да, — мысленно ответила ей Марис. — Твою кожу. Такую же чудесную молочную кожу. Ради такой ничего не пожалела бы».

— Нет, — сказала она вслух. — Только еще стаканчик коки, пожалуйста.

Официантка наклонилась к ней.

— Вообще-то уже поздновато, а ты тут одна…

— Мои родители в мотеле, смотрят телевизор, — очень правдоподобно соврала Марис. — А я проголодалась.

— Вот оно что! — Официантка не отходила, выражение ее лица не менялось. — Молодец, что захватила с собой рюкзак. Мало ли что взбредет родителям в голову.

— Я храню в нем свои секреты, — объяснила Марис. — Собираюсь изучать магию.

Она по опыту знала, что после этих слов люди начинают нервничать и, закончив расспросы, проявляют повышенный интерес к оленьей голове над дверью или к часам в противоположном углу. Смущало людей и ее лицо, тем более со звездочками, нарисованными поверх хронических прыщей размером с еловую шишку каждый. Глазки у нее были в кучку, водянисто-серые, посередине носа выросла здоровенная горбина, а длинные волосы, некогда совсем светлые, за последний год приобрели противный цвет, нечто среднее между пеплом и засохшей грязью. Она стала одеваться в тряпье с барахолки, чтобы отвлечь внимание от своей безнадежной физиономии: потертый бархат, шляпа с широкими полями, вся в поддельном жемчуге, блузка с блестками, которая сверкала, как фольга в солнечный денек, длинная цветастая юбка, придававшая ей загадочный вид, делавшая цыганкой, гадалкой, знающей немало тайн и готовой ими поделиться за хорошую мзду. По словам матери, в таком наряде она походила на взрыв в Ночь Всех Святых.

«Люди любят тебя за то, какая ты есть, — говорила мать, — а не за твой вид. Я хочу сказать… Ну, ты сама знаешь. В общем, я тебя люблю».

Но официантку магия не брала, волшебное слово отскочило от ее благостной наружности, не оставив следа, как детская проделка, вроде крашения волос в изумрудный цвет.

— Одним словом, — заключила она, — родители, надеюсь, знают, где тебя искать.

Никто не знает, где меня искать.

Так записала Марис спустя то ли день, то ли три дня, а то и целый год, привалившись спиной к цементной стене, измученная городским шумом. Пальцы, сжимавшие ручку, были холодны, она вообще мерзла с той минуты, как очутилась в городе, хотя горожане спали на лужайках без одеял. В пыльном жарком безветрии рассеивался неяркий солнечный свет. Писать сведенными пальцами было трудно, но страх подействовал пока что только на пальцы и не покушался на голову. Ее отвлекла компания, вывалившаяся из клуба на другой стороне улицы: все в черной коже, черный бисер, черные перья в длинных растрепанных волосах, матовые серебристые очки от солнца. Сначала они разглядывали Марис, как какие-то близорукие насекомые, потом засмеялись. Она опять вжалась в стену, словно так можно было стать невидимкой.

В Оук-Хилле нет дубов и вообще деревьев. Водитель грузовика сказал, что знает, куда мне ехать, а потом остановился посреди всего этого и заявил, что я приехала. «Что это?» — спросила я. А он сообщил: это конец полосы. Я слезла, он покатил дальше. Если это конец полосы, как же он поехал? «Вы не понимаете, — сказала я. — Я еду в Бордертаун, учиться волшебству. Это не Бордертаун, мне сюда не надо». А он мне: «Да ты оглядись!» Ну и что — белобрысая шпана на шикарных мотоциклах. Он говорит: «Не попадайся им на глаза, лучше прибейся к таким же, как ты; больше мне тебе нечего сказать». Я вышла, и он уехал.

Она опять перестала писать, отвлеченная перепалкой двух байкеров. Те, заехав в забившийся канализационный желоб, выясняли, кто кого обрызгал, удерживая равновесие каблуками кожаных сапог выше колен. Уткнувшись в свой дневник, она записала:

Это совсем не то, чего я ждала от неожиданного.

На нее упала тень. Она подняла глаза и увидела самое красивое лицо, какое только можно вообразить.

Позже, когда появилось время порассуждать, она задумалась, что же заметила в первую очередь: красоту, пронзившую ее и изменившую представление о волшебном слове, значение которого мигом раздвинулось и включило даже шумливый, бесчувственный, тщеславный и хвастливый противоположный пол; или, подняв глаза и увидев в его глазах свое отражение, тут же разглядела на его лице ужасающую злобу и презрение.

Она подпрыгнула и тихо пискнула, ударившись лопатками о стену.

— Ты! — рявкнул он.

Она снова издала придушенный звук.

— Убирайся отсюда! Ступай искать себе подобных, если такие найдутся. Должно же в этом городе существовать место, куда сползаются белые мышки! Ты занимаешь пространство, которое мне требуется для других целей — например, для чтения граффити на стене за твоей спиной.

Она уставилась на него, пораженная силой его ненависти: казалось, он перешел через улицу с ее хаотическим движением только для того, чтобы жестоко наказать ее за сам факт существования на свете. В следующий момент она узнала в нем одного из байкеров в высоких сапогах, ругавшихся у канализационного желоба. На его атласной рубашке, серебристо-серой, как его глаза, красовалась полоска грязной жижи. Либо он сожрал другого байкера заживо, либо заморозил до смерти одним своим взглядом.

Она затаила дыхание, чувствуя головокружение. «Я здесь, — подумалось ей. — Это то самое место».

— Ты, — пропищала она, почти не слыша себя, — не человек.

Он сплюнул, едва не попав ей на туфлю.

— Продолжаешь мозолить мне глаза?

— Я приехала сюда ради тебя.

Теперь он увидел ее — раньше она просто загораживала стену. Его глаза опасно сощурились.

— Ты не стоишь внимания, уродливая мышь, — проговорил он тихо. — Дунуть — и тебя не станет. Но я согласен сосчитать до десяти. Пять на ужас и пять на бегство. После этого я напущу на мышь хорьков. Они любят позабавиться с мышками, а спрятаться здесь негде. Раз.

— Я приехала учиться волшебству.

Он заморгал — надеялся, может быть, что она пропадет с глаз.

— Два.

— У меня есть дневник для записи заклинаний. — Она показала ему свое сокровище. — И ручка. — Она знала, что это детский лепет, что зря расходует дыхание; но если он — единственное волшебство, встреченное в Бордертауне, то у нее нет ничего, кроме него. — Я ни от кого никуда не убегаю, и ты прав, я уродина, но я не потому хочу изучать…

— Три.

— Раз тебе невыносим мой вид, то, может, ты знаешь слепого или безразличного… Это даже не ради самой себя, — добавила она в отчаянии.

— Четыре.

— Это совсем не для того, чтобы превратиться в красавицу, то есть я так думаю, а просто…

— Пять.

— Просто я так хочу! Но как сказать, чего мне хочется, если я даже не знаю, что такое магия? Мне известно только это слово, а тебе — все остальное. Так научи меня!

Он затих — она даже не слышала его дыхания. Потом произнес одними губами:

— Беги.

Какое-то мгновение оба не знали, послушается ли она. Потом она услыхала само слово, ясное и простое, словно он опустил ей в руку камешек. Он подарил ей время еще для пяти вздохов, и даже более того. Возможно, опасность исходила не от него. Возможно, он давал ей первый урок: как слушать. Или, думала она, прижимая к себе дневник и рюкзак и выпрямляясь, он дал ей совет, как-то связанный с внезапным ревом мотоциклов за углом. Она дернулась, потом оглянулась, чтобы увидеть его напоследок.

— Спасибо, — вымолвила она и заметила, что он удивлен. Потом она помчалась по улице, провонявшей засорившимся водостоком, пролитым машинным маслом, выхлопом, слыша вокруг смех и сгорая со стыда. Моторизованные драконы с ревом следовали за ней по пятам, огибали вместе с ней углы, неслись по закоулкам, распугивая крыс и кошек. Лишь один раз она осмелилась оглянуться и увидела его близнецов, только моложе, гибче и злее, с развевающимися волосами, белыми, словно одуванчики. Как и у него, лица у них были подобны дверям, открывающимся и мгновенно захлопывающимся, так что она успевала лишь увидеть, что ей вход воспрещен. Их ненависть была откровенной и неутолимой. Они не давали ей скрыться: преследовали в толпе, взбирались вместе с ней по лестницам, въезжали в брошенные дома и выезжали вон, улюлюкали и звали ее, лаяли по-собачьи, выкрикивали оскорбления; потом вдруг они устали от игры. На людной улице, где пешеходы уступали ей дорогу для бегства, один из мотоциклистов вдруг резко повысил скорость и поравнялся с ней.

Он поймал ее за руку, она, ничего не видя из-за растрепавшихся волос и от слез, попыталась вырваться.

— Садись! — прошипел байкер женским голосом, и Марис, запутавшись в собственном подоле и споткнувшись, вытаращила глаза. — Быстрее!

Где-то в закоулке она потеряла рюкзак, но по-прежнему прижимала к груди дневник и ручку; даже сейчас, пытаясь взгромоздиться на едущий мотоцикл, она не желала с ними расставаться. Мотоцикл набирал скорость; Марис хлестали по лицу жесткие волосы. Она выплюнула прядь, попавшую в рот, и ухватилась обеими руками за седло, зажав дневник и ручку между собой и спасительницей.

Прошло немало времени, прежде чем голоса драконов превратились в биение ее сердца.

Позже, при свете единственной голой лампочки, свисающей с облезлого потолка, она написала:

Дорогой Дневник, я не знаю, где нахожусь. — Она помедлила, обхватив себя руками и глядя на страницу. Юбка порвалась, сбитые ноги кровоточили, — бегай после этого в видавших виды кожаных туфлях; волосы и лицо перепачканы, ладони ободраны — она зацепилась на бегу за мусорный бак и проехалась руками по брусчатке. Но как ни больно было писать, она снова сжала ручку. — У меня ничего не осталось от прежней жизни, кроме тебя. Все остальное я потеряла. Этот дом кишит людьми. Большинство одного возраста со мной. Они оказались здесь по самым разным причинам. Некоторые так напуганы тем, от чего сбежали, что боятся говорить. Некоторые слишком обозлены. Думаю, раньше здесь были квартиры. Весь дом пронизан лестницами. Но многие стены снесены или обрушились, наружу торчат водопроводные трубы, повсюду мокрые пятна. Мне дали поесть и посоветовали никогда больше не заходить в ту часть города. Но как я могу не ходить туда? Я спросила, где мне научиться волшебству, но в ответ раздался только смех. Зато ОН не смеялся. Чистокровный — вот как они его назвали. Эльф — прекрасный и опасный для людей. Но у него есть кое-что, необходимое мне.

Она снова прервалась, вычленяя его лицо из беспорядочных, пугающих воспоминаний дня. Что он сделал — предостерег ее насчет мотоциклистов или, наоборот, натравил их на нее? Она медленно вывела:

Мне придется замаскироваться, чтобы снова там появиться. Ведь они знают меня в лицо.

Шли дни, и она уяснила, что загадочное движение в доме объясняется просто; в беспрерывном хождении, смене лиц существовал некий порядок. Многие ребята работали; одни изображали противоборствующие банды, другие мастерили что-то, например, безделушки на продажу, красили одежду; материалом служил мусор с улицы или находки из ящиков на барахолке. Они приносили с собой дух иной жизни, которая текла за стенами разрушенных домов. Некоторые штучки — причудливые яркие перья, сухие листья — намекали на существование леса, но Марис догадывалась, что это только призрак, память о дубах, витающая над городскими улицами. Многое говорило о близком достатке: дорогие ткани, потускневшие кольца, выброшенные за ненадобностью бусы и пуговицы со сложным изображением, иногда даже с очертаниями голов, причем не всегда человеческих.

— Где вы это раскопали? — без устали спрашивала она. — Откуда это взялось? Что это?

Но ответы неизменно были уклончивы и сопровождались озадаченными взглядами — так уж Марис действовала на людей.

— Никто не понимает, что тебе здесь надо, — сказала ей однажды девушка, которая шила из лоскутов цветастые рубахи.

— Я приехала учиться волшебству, — ответила Марис. Простая фраза, которую она повторяла сотни раз.

— Почему? С тобой что-то стряслось? Это из-за кого-то?

Марис широко раскрыла глаза, сама до крайности озадаченная, а потом решила, что все ясно.

— Ты намекаешь на мою внешность? На мое уродство? Считаешь, что из-за этого со мной что-то приключилось, вот я и сбежала, чтобы научиться волшебству?

— Ты вовсе не… — Девушка замялась, потом попробовала снова: — Никто не приходит сюда только из-за… — Новая пауза. — То есть…

Марис почесала голову и безразлично подумала: не хватало только вшей.

— Может быть, — проговорила она, — я бы тебя поняла, если бы ты объяснила, зачем ты сама здесь.

Лицо девушки, настолько красивое, что она, казалось, борется с собственной красотой, захлопнулось, как дверь с защелкой — то же самое происходило с лицами эльфов. Потом, вглядевшись в лицо Марис с нехорошей кожей и глазами глубоководной рыбы, оно опять медленно раскрылось, и Марис увидела то, что та пыталась спрятать: страх, отвращение, надежду.

— Ты не боишься! — выпалила она. — Не боишься того, что осталось позади тебя. Вот что тебя отличает.

Марис уставилась на нее, не убирая с глаз спутанные пряди.

— Попробуй объяснить, — попросила она. — Назови свое имя.

Они долго сидели на голом матрасе, на котором Элейн шила невесть из чего рукав, без умолку болтая. Во время ужина через кухню тянулась бесконечная вереница, чтобы схватить что-нибудь пожевать и уничтожить схваченное на ходу, не переставая переругиваться с полными ртами. Марис, помогавшая поварихе, получше пригляделась к лицам вокруг. Много дней она не отличала одно от другого; все казались бледными, замкнутыми, все бросали на нее отчужденные взгляды, а то и вообще не желали на нее смотреть. Мало кто знал девушку по имени, хотя некоторые награждали ее кличками. Одна из кличек, повторенная и сейчас, сильно ее удивила: «училка»! Если разобраться, то все верно: ведь она постоянно задает вопросы, на которые невозможно ответить, то есть проверяет знания…

Этим вечером она научилась различать своих соседей, понимать выражения их лиц, глаз, поняла, кто вороватый, кто воинственный, кто болезненный, кто злой, кто напуганный. Хотя напуганы были все до одного. Каждый был настороже: кто пускал в ход кулаки, кто бил взглядом, кто голосом. Все ходили ощетинившиеся, готовые отразить удар, напуганные до полусмерти.

Дорогой Дневник, — записала она после ужина, — Элейн рассказала мне невероятные вещи. Она показала мне шрамы. Сначала она твердила, что я ничего не добьюсь, но я все-таки ее убедила; она выкрасит мне волосы своей краской для одежды, которую, как она утверждает, делают из природных материалов: орехов, ягод. Она знакома с кем-то, кто собирает все это и варит краски. Еще она обещала подумать, как быть с моим лицом, которое легко забыть, но трудно не узнать благодаря поселившимся на нем созвездиям. Она велела мне не говорить так про саму себя. А почему? Все так делают. Еще я всегда хохочу первой. Это ей непонятно. В общем, она знает кого-то, кто делает маски из перьев и крашеных тряпок, но пока говорит об этом уклончиво. Думает, что это слишком опасно. Но магия не менее опасна. Раньше я этого не знала, а теперь знаю.

Той ночью, в кромешной тьме, она проснулась, разбуженная странной музыкой. Наверное, снова отключилось электричество; хорошо хоть, на улице уцелел один-единственный фонарь, и благодаря ему она, шатаясь по дому, могла разглядеть лестницы и зловещие темные углы. Музыка манила ее вниз, как детская рука, невинная, но властная, уговаривающая: взгляни-ка на этот цветок, этот камешек, этот орешек… Она шла на зов не думая, босая, с полузакрытыми глазами, волоча за собой оборванную полу старой длинной сорочки без рукавов. Едва услышав музыку, еще не встав с постели, она схватила дневник и ручку и теперь несла их, не сознавая этого и не отдавая себе отчета, что будет делать на пустой улице среди ночи.

Дверь на улицу отозвалась на ее толчок скрипом, но скрип никого не разбудил. Шершавый тротуар еще не успел остыть. Никто нигде не играл; можно было подумать, что музыка доносится с луны. Она попыталась пошире раскрыть глаза и хоть что-то разглядеть. Музыка раздается на улице, заворожено подумала она. Это играют водопроводные трубы и кабели под асфальтом, поет электрический ток. Она чувствовала ногами вибрацию и знала: музыка вливается ей в кровь. Потом она услышала собственное бормотание: то были произвольные ноты, подобные легкому дождю. Город, покачиваясь, уплывал в даль, как рыхлый серый ком из зданий и улиц, освещенный уличными фонарями. Потом волна изменила направление, и ком стал наплывать на нее — теперь зеленый и золотисто-бежевый, пахнущий не камнем, а землей.

Она стояла на заросшем дубами холме, посреди бескрайнего леса. Деревья были огромные, старые, громоздились над ней, хотя не загораживали вид. «Я королева холма, — подумала она. — Где мое лицо?» Она нагнулась и, не переставая напевать, принялась собирать опавшие листья.

На следующий день среди страниц своего дневника она нашла дубовые листья. Она медленно, любовно вынула их. Вокруг раздавался тяжелый топот соседей, разбегающихся по своим этажам, на кухне надрывался чайник, кто-то терзал электрогитару, делая звук все пронзительнее, кто-то визжал, протестуя против насилия над слухом. Она разложила листья перед собой. Чувствуя по всему телу уколы, она взяла ручку и неуверенно вывела на чистой странице:

Спасибо.

Она попросила у Элейн нитки, объяснив, что хочет зашить юбку, и потратила утро на сшивание из листьев подобия маски. Труднее всего было устроить отверстия для глаз: листья разъезжались, сколько ниток она ни пускала в дело. Наконец она пригрозила листьям, что воспользуется ножницами, если они не послушаются, и тогда листья приняли надлежащий вид, чтобы она могла увидеть между ними город.

Она оторвала от юбки полоску на завязки для маски и спрятала свое рукоделие в дневник. Элейн, портняжничавшая у себя на матрасе, едва оторвала взгляд от шитья, когда Марис бросила ей катушку, и пододвинула изящной грязной ножкой какую-то банку.

— Вот краска, которую я тебе обещала.

— Какого она цвета?

Элейн пожала плечами.

— Кто знает? Все зависит от цвета твоих волос.

Когда волосы высохли, Марис еще раз убедилась, что они у нее совершенно бесцветные. «Бледна, как смерть», — подумала она, пытаясь пригладить это серебристое облако паутины. Все зеркала в доме были либо треснувшими, либо кривыми, в них отражалось что-то невообразимое. Что ж, каково лицо, таково и отражение, думала она, переходя от одного зеркала к другому в слабой надежде на улучшение. Наконец она перестала надеяться и взяла взаймы у соседей одежду, в которой можно выйти: рваные джинсы и черную футболку с надписью: «Йосмитский национальный парк. Вскармливай дикую природу в себе». Обуваться она не стала, на случай, если снова придется спасаться бегством.

Свернув не больше трех раз, она заблудилась. Вокруг громоздились одинаковые ветхие дома, прохожие толкали ее, не видя в упор. Город смердел, как грязный и голодный зверь, не переставая выл и рычал. Ни о каком волшебстве, даже о малейшей его вероятности не возникало и речи. Нигде не было заметно ни одного листика — сплошь камень и резкие, слепящие переходы от тени к свету. Марис открыла дневник, быстро нашла свою маску, надела ее и облегченно перевела дух. Спрятавшийся, думала она, может быть кем угодно, чем угодно. В следующую секунду она окаменела, вспомнив, что несет предметы, по которым ее ничего не стоит опознать.

«Они не обязательно мои, — подумала она мгновение спустя. — Я нашла их на улице. Наверное, кто-то их уронил и в спешке не стал поднимать». Она сунула ручку в серебряную копну волос, зажала дневник под мышкой. «Скорее всего, он тогда не заметил дневника».

При одной мысли о нем она испытала озноб — то ли от страха, то ли от предвкушения. «Как его убедить? — спросила она у дневника. — Может, дать ему что-нибудь?» Если, конечно, он позволит ей промолвить хоть словечко, прежде чем напустит на нее своих хорьков. Но у нее все равно нет ничего такого, что могло бы его заинтересовать, на что он хотя бы соблаговолил взглянуть.

Или он ее ждет?

И она позволила городу затянуть ее, побрела в сторону его неведомой сердцевины.

Постепенно до Марис дошло, что на нее пялятся, от нее шарахаются, расступаются, давая дорогу, — даже те, кто щеголял с бритвенными лезвиями на шее и скрывал от остальных глаза. Она привыкла поспешно отводить взор, притерпелась к молчанию, которым ее встречают, чтобы дать ей удалиться на расстояние, когда она не услышит их шуточек в свой адрес. Но эти были хорьками, дикими волшебными существами, с лаем преследовавшими ее по улицам; теперь же они уступали ей дорогу, тщательно стирая всякое выражение с лиц. «Разве они не догадываются? Разве не видят? Ведь это всего лишь я, только под маской из умирающих листьев да в майке из Йосмитского парка».

Но нет, они ослепли. Она как будто прибавила в росте, даже замедлила шаг, минуя их, хотя отказывалась гадать, что произойдет, когда их осенит, что это всего-навсего она.

Наконец она заметила его, шагающего к ней по тротуару, и остановилась. Он тоже увидел ее, и его лицо посуровело. Но она с удивлением поняла, что так он готовится встретить страх, а не ее. Он аккуратно обошел ее, надеясь, наверное, что она остановилась не ради него. Но она обернулась, посмотрела ему прямо в глаза и добилась, чтобы он оступился и тоже замер на месте.

— Кто ты? — прошептал он.

У нее пересохло во рту. Просто ответить на его вопрос, ничего больше…

— Марис.

— Что тебе надо?

— Тебя.

Он медленно вздохнул. Кожа его была так бледна, что уже не могла стать белее, но челюсти сжались сильнее прежнего.

— Что тебе надо от меня?

Она судорожно глотнула, чувствуя, как врезается в ребра дневник, зажатый под мышкой. Насколько сильна власть, которую имеет над ним ее маска? Хватит ли у нее отваги сказать то, что хочется? Но как еще узнать самой, кто она такая, какой он видит ее сейчас? И Марис ответила, взвешивая каждое слово:

— Я хочу, чтобы ты сказал «да». На все, о чем я попрошу.

— Да.

— Хорошо. — Она поднесла руку к лицу и подняла маску, показав ему свое нечистое, потное человеческое лицо. — Научи меня волшебству.

Он молча смотрел на нее еще какое-то время, потом содрогнулся всем телом и выдавил:

— Кто ты?

Она разинула рот да так и осталась стоять, не сводя с него взгляда. «Марис», — собиралась ответить она, но ведь она сама не узнавала эту Марис, остановившую эльфа посреди улицы и вынудившую его спросить, как ее зовут.

— Не знаю, — медленно ответила она, все еще недоумевая, почему он не натравит на нее своих хорьков, притаившихся в канавах и за разбитыми окнами. — Чего ты боишься?

Она услышала, что он снова задышал, его лицо немного ожило.

— Я не видел твоих глаз, — тихо ответил он. — Твоего лица. Только листья. Ты посмотрела на меня сквозь листья, старые, как сам наш мир, и сказала, что пришла за мной. Раньше я думал, что ничего не боюсь. — Он помолчал. — Но тебя я, кажется, боюсь. Где ты взяла листья?

— Во сне.

Он кивнул, нисколько не удивившись.

— И ты вернулась сюда, чтобы найти меня. Ты меня не боишься, хотя я тебя отсюда прогнал.

«Боюсь, еще как, — подумала она. — О да! Не меньше, чем шаровой молнии у себя на ладони. Но я — Марис, способная поймать шаровую молнию и остаться в живых».

— Почему лес позволил мне увидеть его во сне? Почему отдал мне листья?

Он покачал головой.

— Мне он тоже снился, но никогда не позволял что-либо забрать.

— Он осторожно прикоснулся к листьям вокруг ее глаз, потом неожиданно спросил: — Что случилось с твоими волосами?

— Они побелели.

Он опять кивнул, и она догадалась, что в старом лесу такое случается.

— Теперь ты больше похожа на одну из нас.

— Я пыталась изменить внешность, чтобы ты меня не узнал и не прогнал снова.

Он слегка пожал плечами.

— Это ничего не решает. Для меня все люди на одно лицо. Без листьев я бы ни за что тебя не вспомнил.

— Но ты не знал…

— Я узнал в тебе волшебство, — сказал он просто.

Она почувствовала, что уже не так сильно прижимает к себе дневник, не так напряжена. Стоя на людной, раскаленной улице вместе с ним — былинка, угодившая туда, где сходятся миры, где в любое мгновение может прогреметь чудовищный взрыв или зазвучать прекрасная песня, — она внезапно почувствовала себя в безопасности.

— Значит, ты будешь меня учить.

Он чуть печально приподнял брови и на мгновение приобрел сходство с человеком.

— Я же сказал: да.

Дорогой Дневник, — писала она вечером того дня со смесью страха и торжества, сидя на своем запятнанном матрасе и не слушая, как ворочается вокруг нее старый дом. Громыхали башмаки, раздавались визгливые голоса спорящих, кто-то наигрывал на гитаре пронзительную балладу, кто-то тихонько подбирал на свирели другую, совсем старую. — Сегодня я сотворила свое первое чудо: заставила одного из них увидеть мое человеческое лицо. Возможно, для этого мы все и явились сюда с нашими шрамами и тайными личинами. Нам хочется, чтобы древняя магия узнала нас и поздравила с возвращением. — Она оторвала перо от бумаги, помедлила, потом решилась. — Маме я напишу завтра. Мне очень трудно это признать, но она была права.

Перевел с английского Аркадий КАБАЛКИН

Лайза Голдстайн
Источник вдохновения

Кажется, я увидел ее снова.

Это произошло во время одной из моих редких вылазок в Лондон, которые я совершаю безо всякого желания, ибо мои старые кости плохо переносят вагонную тряску по пути в город и еще хуже — толчею подземки. Я испытываю горечь оттого, что, исколесив все континенты и повидав такое, что большинству людей даже не снилось, превратился в затворника, живу теперь в деревушке и планирую поездки в столицу с небывалой тщательностью, словно это экспедиция во внутренние районы Африки. Но с этим уже ничего не поделаешь.

В Лондон я отправился для того, чтобы вручить издателям новую серию своих воспоминаний и предаться чревоугодию в клубе — одно из немногих излишеств, которые я могу теперь себе позволить. За великолепным портвейном я, как всегда, раздобрился и намекнул на чудеса, которые буду живописать в дальнейшем, — гиппогрифа, кентавра и феникса, встреченных в Аравии.

Издатель слушал меня заворожено, как ребенок, а когда рассказ закончился, признался, что первый том моих воспоминаний разошелся прекрасно.

— Люди любят читать о путешествиях в экзотические края, — сказал он. — Особенно нынче, когда цивилизация проникла почти повсюду. Пройдет еще лет десять — и, боюсь, все эти восхитительные существа вымрут или так хорошо спрячутся, что их уже никто никогда не отыщет.

— Десять лет? — переспросил я. — К счастью, мне столько не прожить.

Его смех был неуверенным: он не понял, пошутил я или нет.

После ужина, простившись с издателем, не совсем твердой походкой я направился к ближайшей станции подземки. Двери поезда, к которому я устремился, уже закрывались, и я знал, что не способен даже на короткую пробежку. Зато ОНА, не раздумывая, перешла на бег, прошмыгнула мимо меня и проскользнула в вагон в тот самый момент, когда поезд трогался с места.

То была она, я почти в этом не сомневался. Совершенно тот же вид! За сорок лет она нисколько не изменилась. Но им, собственно, и не полагается меняться.

Первое, о чем я подумал, — говорить ли Уоллесу? У него было меньше оснований ее любить, чем у меня.

Я все же решил позвонить Уоллесу. Я не знал, остался ли он в Лондоне или возвратился в Штаты — последнее было вероятнее. Тем не менее телефонистка нашла его быстро, заставив меня прождать всего несколько минут, — чудо, равное диковинам, какие я встречал в самых дальних странствиях. Возможно, в нашем мире еще остается место для чудес.

Судя по голосу, он, как и я, сильно постарел и уже устал жить.

— Хэлло, — начал я. — Это Сэмюэл Уоллес?

— Он самый. С кем имею честь?

— Джеймс Арбетнот.

Долгое молчание.

— Арбетнот… — проговорил он наконец. — Что вынудило вас позвонить мне?

— Кажется, я ее видел. Она в Лондоне, Уоллес.

Снова долгое молчание. Я уже решил, что он сейчас спросит, кто такая «она», но Уоллес, конечно, помнил ее так же живо, как и я.

— Вот как? — услышал я.

— Да. Я видел ее в метро.

— И чего вы теперь от меня ждете? Чтобы я прочесал весь Лондон, стремясь ее отыскать? Не желаю ее видеть! Уж вам это должно быть известно. Почему — вы тоже знаете.

— Я подумал, что вам теперь лучше глядеть в оба. Сам я живу не в Лондоне…

— Знаю, читал первый том ваших воспоминаний. Собираетесь описать ее, тот эпизод, в следующем томе?

— Не знаю. У меня не было намерения…

— Вот и славно. Не ворошите прошлое, Арбетнот. Это опасно для нас обоих.

— …Но теперь оно может возникнуть, — брякнул я, сам себе удивляясь. — Возможно, я ее отыщу и спрошу…

— Лучше не ворошить прошлое, — повторил Уоллес и повесил трубку.

Несколько дней подряд мне не удавалось сесть за продолжение воспоминаний. Писать ли о ней? Раньше это не входило в мои планы, но теперь оказалось, что я больше ни о чем не могу думать.

Это было превыше моих сил. Прежде чем продолжить, я должен был отчетливо все вспомнить — только таким способом можно избавиться от наваждения.

Началось все так, как начинались многие мои путешествия, — со случайного словечка, брошенного в Королевском клубе исследователей. Самого клуба, увы, уже не существует, хотя здание все еще стоит — массивное строение с колоннами, которое некогда было битком набито зверями и растениями, скульптурами и стелами, драгоценностями и мумиями, урнами и гробницами — диковинами, собранными по всему свету.

Я явился туда осенью 1885 года, чтобы рассказать о своей безуспешной поездке на Крит, на поиски Минотавра. Потом несколько членов клуба — одних я знал, с другими не был знаком — уютно устроились в глубоких кожаных креслах и предались воспоминаниям.

— Между прочим, — начал один, — мой знакомый утверждает, что видел фантазму на севере… — И он назвал лес вблизи деревни в одном из северных графств.

Естественно, я заинтересовался, и не на шутку, ибо Уитерспун, мой близкий приятель, рассказывал мне несколькими месяцами раньше о своем изобретении — приборе, с помощью которого можно опознать фантазму. (Тот же самый Уитерспун, как помнят, разумеется, те, кто читал первый том моих воспоминаний, изобрел «онейроскоп» — прибор для улавливания снов.) С виду они, совсем как мы, обыкновенные люди, хотя исследователи согласны в том, что женщин среди них больше, чем мужчин. Древние греки называли их музами; они различали девять муз — одних женщин. Но если верить наблюдениям членов клуба исследователей, их насчитывается больше девяти, хоть и ненамного, и все, как одна, неуловимы. Человека, сумевшего поймать фантазму илу хотя бы побывшего с ней рядом, переполняют идеи и замыслы; после такой встречи счастливец никогда не будет испытывать нехватки вдохновения и творческих сил. Я нанес Уитерспуну визит и попросил одолжить мне на время новый прибор, нареченный изобретателем «музоптиконом».

Музоптикон оказался громоздким ящиком высотой в два фута. Материалом для своего изделия Уитерспун избрал красное дерево, а все рычаги, стрелки и приводы сделал медными. Кроме того, корпус прибора был увешан медными украшениями, поэтому очень много весил. Я отнес его умельцу, выполнявшему мои заказы раньше, и тот сшил брезентовый рюкзак, чтобы прибор можно было носить на спине; на рюкзаке были карманы для других моих инструментов.

До графства я добрался на поезде, дальше взял кэб. Остановился я у миссис Джонс, сдававшей в своем доме комнаты постояльцам. Разобрав ближе к вечеру вещи, я спустился вниз в надежде на чай и с неудовольствием обнаружил, что в доме проживают еще двое гостей — молодые мужчина и женщина. Слухи о фантазме дошли не только до меня, но я надеялся, что эти двое находятся здесь не затем, чтобы ее отыскать. Мне казалось очевидным, что настоящий исследователь не возьмет в подобную экспедицию жену. С другой стороны, зачем еще забираться в такую глушь?

Мы познакомились. Мужчину звали Сэмюэл Уоллес, его жену — Адель. Акцент выдавал в них американцев. Уоллес был худым и стройным, с длинными блестящим волосами, разделенными посередине пробором. Миссис Уоллес была так же молода, как ее муж, и довольно красива, с волосами цвета красного дерева, как мой музоптикон, и широко расставленными выразительными серыми глазами. Мы уселись пить чай.

— Вы исследователь, мистер Арбетнот? — спросил Уоллес. Я был вынужден признать, что он не ошибся. — Фантастический инструмент, который сейчас подняли по лестнице, принадлежит вам? — Видя мои колебания, он продолжил: — Не хотите, можете не отвечать, это ваше право. Но я обязан вас предостеречь: мы с вами, возможно, охотимся за одной и той же дичью. Вы слыхали, что в окрестностях может водиться фантазма?

Признаться, при этих его словах у меня упало сердце.

— Да, из-за этого я сюда и приехал.

— Хорошо, что вы не стали темнить, — сказал он. — Лучше ясно представлять, на каком вы свете, не правда ли? — Он поднял чашку, и я понял, что он собирается предложить тост, словно мы пьем спиртное, а не чай. — Пусть выиграет сильнейший!

С этим трудно было поспорить. Мы чокнулись чашками и выпили. Из кухни появилась миссис Джонс.

— Подать еще чаю? — спросила она. — Может быть, хотите сэндвичей?

У Уоллеса уже горели глаза, меня тоже тянуло испробовать кое-какие посетившие меня идеи и побыстрее начать поиск фантазмы в лесной чаще.

— Есть ли на вашем счету открытия, о которых я мог бы слышать? — спросил я его.

— Это моя первая экспедиция, — был его ответ. Миссис Джонс тем временем принялась убирать со стола. — Надо же когда-то начать. Зато у меня есть довольно любопытные соображения насчет того, где вести поиск.

— А чем займется в ваше отсутствие супруга?

— О, я буду сопровождать мужа, — заверила меня миссис Уоллес.

Я ничего не ответил. Всем известно, что женщинам не хватает упорства и инициативы, без которых нет смысла пускаться в длительные и трудные исследовательские путешествия. У меня прибавилось оптимизма: Уоллес оказался явным новичком и как будто не представвлял для меня угрозы.

Ранним утром мы покинули дом, подкрепившись плотным завтраком, поданным миссис Джонс. В зябких предрассветных сумерках я простился с Уоллесом и его женой и зашагал к лесу, взвалив на спину музоптикон и другие инструменты.

Лес был древним, остатком дремучих лесов, покрывавших некогда почти всю Англию. Стоило мне немного углубиться в чащу, как свет померк, деревья наклонились одно к другому, их ветви переплелись, образуя живой полог. Дубы и ясени, ольха и колючий кустарник плотно обступили меня со всех сторон, старая листва под ногами заглушала шаги. Я остановился, достал компас и двинулся на север.

В лесу было очень тихо: не слышно было ни птиц, ни мелкой живности, скребущейся в земле. Когда настало время снова свериться с компасом, мрак чащобы не позволил разглядеть ни его стрелку, ни медную шкалу на музоптиконе, так что пришлось зажечь шведскую спичку.

Снова забросив за спину музоптикон, я продолжил путь. Пробираясь сквозь заросли, я гадал, как чувствуют себя в таком странном месте Уоллес и его жена, не удручит ли темнота миссис Уоллес и даже ее мужа настолько, что они повернут назад. Все мы были любителями в буквальном смысле слова: пускались в приключения ради любви, а не из-за денег, однако среди членов клуба исследователей выработалась некоторая профессиональная этика, которую Уоллес вроде бы не собирался соблюдать.

Ближе к полудню я почувствовал первые спазмы голоду. Достав из кармана часы, я снова чиркнул спичкой, чтобы узнать время, после чего съел хлеб с сыром, полученный в дорогу от миссис Джонс. Немного погодя я рассудил, что пора поворачивать назад. Еще раз проверив показания музоптикона и удостоверившись, что вокруг нет никакой активности, я повернул обратно, на юг, к деревне.

На обратном пути в лесу стало еще темнее. Впечатление это производило самое гнетущее. Я ускорил шаг, но отягощающие меня инструменты не позволяли как следует разогнаться и отчаянно дребезжали, стоило мне попытаться перейти на бег. Мне не терпелось снова очутиться среди людей, я даже предвкушал общество супругов Уоллес. В четыре часа дня я достиг края леса, а вскоре дошагал до деревни и уютного домика миссис Джонс.

К своей досаде, я узнал, что Уоллесы еще не возвращались. Миссис Джонс порхала вокруг меня (насколько способна порхать столь полная особа), помогая снять рюкзак, потом принесла чаю и сэндвичей.

— Вы уверены, что их еще нет дома? — спросил я ее, удерживая на колене тарелку с сэндвичами.

— Я целый день никуда не отлучалась, — ответила миссис Джонс. — Если бы они появились, я бы их увидела.

Напряжение дня начинало сказываться. Утонув в глубоком кресле, я поглядывал на миссис Джонс, зажигающую газовые светильники и разводящую огонь в камине. Оказалось, что ее чайное полотенце — сувенир с «великой выставки» в Хрустальном дворце, состоявшейся тридцать с лишним лет назад, — как видно, с тех пор бедняжка никуда не выезжала. Я побывал, наверное, не в одной сотне гостиных, подобных этой, и привычность картины странно на меня повлияла: я почему-то уверился, что обязательно найду фантазму — если не завтра, то в один из предстоящих дней своего пребывания в деревне; утомление даже навело меня на самоуверенную мысль, будто я знаю, по каким тропам пробираться сквозь чащу.

В следующее мгновение в гостиную вошли мистер и миссис Уоллес; они увлеченно беседовали между собой и смеялись. Миссис Джонс заторопилась в кухню за новой порцией сэндвичей.

— Добрый день, Арбетнот, — приветствовал меня Уоллес и, заметив рядом с креслом мою объемистую поклажу, засмеялся громче. — Боже, Адель, взгляни только на это оснащение! Ну, сэр, вы прямо как Белый Рыцарь из книжки Кэрролла.

— А где Алиса? — подхватила миссис Уоллес.

— Алиса — это ты, дорогая, — сказал Уоллес. — А вот кто я?

Их болтовня действовала мне на нервы.

— Как прошел день в лесу? — осведомился я как можно учтивее.

— Прекрасно, просто прекрасно, — отозвался Уоллес. — Пока что мы ничего не обнаружили, зато уже представляем, где искать. А вы?

— То же самое, — отрезал я.

Они все больше меня раздражали. Для меня, как и для коллег по клубу, исследование было сродни священнодействию. Нас объединяло убеждение, что легкомыслию в нашем деле нет места. К тому же я терялся в догадках, на какие свои блестящие озарения они намекают.

— Вообще-то там темновато, вам не кажется? — обратился ко мне Уоллес.

— Есть немного.

— Немного! Ты только его послушай, Адель! Наверное, у вас в рюкзаке газовые фонари? И, конечно, полное собрание Диккенса.

— Во всяком случае, я захватил спички. А вы, наверное, нет?

— Спички! — И он шутовски хлопнул себя по лбу. — Так и знал: что-нибудь забуду.

Миссис Джонс вернулась с сэндвичами. Я встал и поднял свой рюкзак.

— Боюсь, мне придется вас оставить. Пора сделать очередную запись в дневнике.

Мне действительно хотелось побыстрее уединиться у себя в комнате и записать мысли, пришедшие в голову за минуты отдыха и за чаем.

— Всего наилучшего, — напутствовал меня Уоллес, перестав паясничать. — Надеюсь, мы вас не обидели. Мы же просто шутили.

— Разумеется, нет, — сухо ответил я, кивнул супругам и стал подниматься по лестнице.

Следующим утром я отправился в путь ни свет ни заря, не дождавшись Уоллесов. Накануне вечером я приступил к составлению карты леса, начав с участков, где уже побывал. Мне казалось, что я набрел на место, куда может наведываться фантазма, — затерянное урочище примерно в миле от деревни. Некоторые авторы, в чьи труды я заглянул перед началом экспедиции, полагали, что подобные существа предпочитают тишину и одиночество.

В этот раз, обходя лес, я держал в одной руке компас, в другой — свой самодельный план. Солнце поднималось все выше, но я все сильнее сомневался, что найду здесь фантазму. Этот угол леса ничем не отличался от прочих его углов — такой же безлюдный и оторванный от цивилизации. Если, конечно, считать супругов Уоллес атрибутами цивилизации, подумал я и горько усмехнулся.

Мои мысли вернулись к встрече с ними прошлым вечером. Что они нашли? Что за мысли у них появились? Было бы невыносимым оскорблением, если бы эти новички наткнулись на фантазму раньше меня.

Прикинув, что отошел от деревни уже на милю, я стал углубляться в лес. Как и накануне, огромные деревья зловеще сомкнулись вокруг меня и над головой. То, что я делал накануне, повторялось во всех подробностях: я чиркал спичками, определял свое местоположение по компасу, проверял показания музоптикона. Со временем я проголодался, устал и обозленно осознал, что опять зря потратил время.

Дурное настроение усугубилось на обратном пути и не отпускало меня, пока я шагал к дому. Открыв дверь дома миссис Джонс, я услышал смех Уоллеса. Жена сказала ему что-то — я не разобрал слов, и он расхохотался еще громче.

Сознаю, что это звучит странно, но услышав их голоса, я мгновенно успокоился и почувствовал себя счастливым. Пропал и страх, как бы они не нашли фантазму раньше меня, и раздражение, еще остававшееся с вчера, когда меня вывела из себя их болтовня. Видимо, дело было в моем желании оказаться среди людей. Я бросился к ним, как к старым друзьям.

Супруги Уоллес сидели в гостиной. Миссис Джонс наливала им чай.

— Глядите, Белый Рыцарь! — радостно воскликнул Уоллес. — Ну, как дела, старина?

Я снял со спины рюкзак и поставил его на одно из кресел. Не знаю, зачем — наверное, чтобы проверить, в порядке ли техника, — я открыл рюкзак и заглянул в него.

Все стрелки музоптикона вибрировали, как сумасшедшие.

При первой же возможности я попросил извинить меня и поднялся к себе, чтобы поразмыслить. Фантазма находилась прямо здесь, в доме! Я почти не сомневался, что это Адель Уоллес. Или сам Сэмюэл? Нет, эти существа — чаще всего женщины; да и интуиция — чувство, которому доверяет всякий хороший исследователь — подсказывала мне, что это именно жена.

Однако открытие создало больше проблем, чем разрешило. Знает ли муж, кто с ним рядом? Если знает, то зачем было сюда приезжать, зачем врать, что ищет фантазму? А если не знает, то почему она утаила это от него?

Зато многое обрело теперь смысл: ясность мысли, которую я чувствовал в их присутствии, вереница свежих идей насчет мест дальнейших поисков… Понятной стала и атмосфера счастья, всегда окружавшая пару; видимо, творческий акт сопровождается таким же светлым, радостным чувством.

Что теперь предпринять? Верхний этаж Исследовательского клуба ломился от непонятных предметов, найденных и привезенных мной и другими членами клуба: саламандр, птиц Рух, русалок. Если привезти Адель Уоллес в Лондон, весь клуб окатит волной свежих идей, которым не будет конца; наши исследования будут неизменно удачными, мы будем шествовать от триумфа к триумфу. А все лавры по праву достанутся мне.

И я поклялся, что поговорю с Адель Уоллес. Для этого надо было каким-то образом застать ее одну.

Возможность представилась спустя несколько дней. Ожидание было изматывающим: мне пришлось притвориться, будто я продолжаю поиск фантазмы, иначе у мужа возникли бы подозрения. Поэтому по утрам я покидал дом и тащился к лесу, только чтобы повернуть на полдороги назад и провести день в деревне, за чаем и за беседой с местными жителями. Мне казалось, что даже эти простаки наделены большей долей творческих способностей, чем можно было бы ожидать при обычных обстоятельствах: их речь, например, была полна свежих поэтических оборотов. Не было ли это последствием появления в деревне Адель Уоллес?

А потом миссис Уоллес заболела. Я тоже прикинулся хворым и провел день в гостиной миссис Джонс, закутавшись в шаль и ежечасно обжигаясь горячим чаем. Миссис Джонс, подпоясанная своим вечным полотенцем поверх фартука, не отходила от меня, вытирая пыль и поднимая с пола соринки.

Шли часы, и меня все больше разбирало нетерпение пополам с сильнейшим волнением; притворяться больным становилось всё труднее. Я уже воображал себя путешествующим по миру на пару с миссис Уоллес и совершающим открытия, о каких самым прославленным исследователями остается лишь грезить. Возвращаясь в Англию, я выступал бы с докладами по всей стране. Заслуги перед наукой и страной принесли бы мне рыцарский сан…

Наконец, ближе к пятичасовому чаю Адель Уоллес спустилась вниз. Я заранее установил музоптикон рядом со своим креслом и при ее появлении открыл рюкзак и впился взглядом в прибор. Как я и надеялся, стрелки дружно вибрировали. Миссис Уоллес приняла у хозяйки чашку чая и опустилась в кресло.

— Кажется, вы тоже прихворнули? — обратилась она ко мне.

— Мне надо с вами поговорить, миссис Уоллес, — заявил я, не теряя времени.

Она подняла глаза, и я увидел в них нескрываемый смех. Присутствие миссис Джонс придавало ей уверенности: ей не хотелось оставаться со мной наедине.

— О чем, мистер Арбетнот?

— Я знаю, кто вы.

Мои слова сильно ее озадачили.

— Знаете, мистер Арбетнот? Кто же я?

— Фантазма! Та, ради которой сюда приехал я, да и ваш муж тоже.

В ответ она запрокинула голову и расхохоталась.

— Я — фантазма? Что же привело вас к такому экстравагантному умозаключению?

— Извольте взглянуть. — Я показал ей музоптикон со взбесившимися стрелками. — Этот прибор вас разоблачил.

— Неужели? В таком случае кто-то из нас сильно ошибается: либо я, либо ваш прибор. Я не фантазма, мистер Арбетнот. Я не та, за кого вы меня принимаете.

— Давайте отправимся в Лондон! — взволнованно зашептал я. — Я представлю вас в Исследовательском клубе, покажу им, на что вы способны…

— И что дальше? Муж рассказывал о вашем клубе. Вы запрете меня в клетку, как поступаете со всеми несчастными, которых подбираете в своих странствиях? Нет, благодарю.

— Ничего подобного! — возразил я, хотя на самом деле еще не успел всего продумать. Действительно, как удержать ее в клубе в перерывах между поездками? Что ж, эту проблему придется решать на ходу… — Умоляю! Вернитесь в Лондон со мной.

На беду, в этот момент в гостиную вошел Уоллес.

Дальнейшее походило на дурной французский фарс. Уоллес обвинил меня в попытке украсть у него жену, я в свое оправдание утверждал, что она понадобилась мне в куда более высоких, истинно научных целях, а миссис Уоллес почему-то называла меня «этот ужасный человек». Наконец, после того, как я не меньше дюжины раз повторил слово «фантазма», он как будто сменил гнев на относительную милость.

— Так вы утверждаете, что Адель и есть фантазма? — недоверчиво спросил он.

— Да, — кивнул я.

Он повернулся к жене.

— Разумеется, нет, Сэмюэл! — заявила миссис Уоллес с излишней, на мой вкус, резкостью. — Тебе не кажется, что ты был бы в курсе дела, окажись я ею?

— Не знаю… — протянул ошеломленный Уоллес. — Откуда бы я узнал? А что, очень возможно…

— Не говори глупостей! — возмутилась миссис Уоллес.

— Смотрите! — поманил я Уоллеса. — Вот прибор музоптикон, изобретение некоего Уитерспуна. Видите? Он регистрирует присутствие фантазмы здесь, прямо в этой комнате!

— В последнее время я прямо-таки источаю идеи, — проговорил Уоллес. — Столько не придумаешь даже за целую жизнь. Дорогая, если ты…

— Прекрати! Я Адель Амброуз Уоллес, уроженка Бостона. Да что с тобой? Ты ведь столько лет знаком с моим отцом!

— Поспокойнее, дорогая! — попросил жену Уоллес.

— Ну, а если я и впрямь окажусь фантазмой, как бы ты со мной поступил? Этот ужасный человек хочет увезти меня в Лондон и запереть в клетке вместе с драконами, вервольфами и Бог знает кем еще. А ты? Что сделал бы ты?

— Ничего, дорогая. Ты бы осталась моей любимой женой. Я бы никуда тебя от себя не отпускал…

— Чтобы в голове у тебя продолжали заводиться смелые идеи?

— Разумеется, ты помогла бы моим исследованиям. Ты была бы мне не только женой, но и музой, источником вдохновения. Я совершил бы потрясающие открытия! Никто меня не остановил бы. Возможно, меня даже избрали бы членом Исследовательского клуба.

— А я считала себя твоей спутницей жизни.

— И это, конечно, тоже…

— Но ты не прочь использовать меня в своих целях.

— В наших общих целях, дорогая! Твой талант принес бы пользу нам обоим.

— В последний раз повторяю: я не фантазма.

— Как тогда ты объяснишь поведение стрелок прибора? — спросил Уоллес.

— Понятия не имею! — гневно отрезала миссис Уоллес. — Спроси мистера Арбетнота — это его штуковина.

И с этими словами она покинула комнату. Мы услышали, как захлопнулась входная дверь.

Адель! — крикнул Уоллес, выбегая следом за ней. — Адель, моя бесценная…

Я же остался сидеть, слишком потрясенный случившимся, чтобы произнести хоть слово. Ведь я увидел, что с уходом миссис Уоллес прибор взбесился еще сильнее.

Единственным человеком, оставшимся в гостиной, не считая меня, была миссис Джонс. Я смотрел на нее, не находя слов.

— Да, — ответила она на мой не прозвучавший вопрос.

— А вы?.. Вы поедете со мной в Лондон?

— И не подумаю! Миссис Уоллес все рассказала. Вы и впрямь сажаете свои находки в клетку?

— Только некоторых… — В ее присутствии я чувствовал себя парализованным. Ее лицо было воплощением тысячелетнего спокойствия и мудрости. За спиной у нее трепетали крылья — или то были всего лишь завязки фартука?

— А теперь мне придется вас покинуть, мистер Арбетнот, — произнесла фантазма.

Несколько непонятных словечек — и гостиная со всей обстановкой исчезла. Я очутился на улице посреди деревни. Солнце садилось, работники медленно брели домой. Адель Уоллес решительно шагала к железнодорожной станции; рядом с ней, отчаянно жестикулируя, семенил ее супруг.

За истекшие с тех пор сорок лет не было дня, чтобы я не вспоминал эти события во всех подробностях. Через Исследовательский клуб я проведал, что Уоллесы развелись, и Адель вернулась в Бостон, к родителям. Сэмюэл сделал несколько открытий, не слишком, впрочем, значительных, после чего забросил исследования — во всяком случае, в клубе его имя перестало упоминаться.

Больше всего мне не давал покоя вопрос, почему я не сумел распознать фантазму. Ведь я кичился непогрешимой интуицией истинного исследователя, которая ни разу меня не подводила во многих путешествиях, увенчавшихся блестящими открытиями. Редко мне приходилось так жестоко ошибаться.

И только сейчас, когда из-под моего пера текут эти строки, ко мне приходит понимание. Я был исследователем (приходится писать об этом в прошедшем времени); я воображал, что разрешаю загадки, которыми кишит наша жизнь, охотясь за экзотическим, уникальным, редкостным. Но миссис Джонс приоткрыла мне другую сторону нашего существования, для которой нет иного наименования, кроме загадки обыденности. Загадка таится в фартуках, чайных полотенцах, прочей безделице; любая мелочь может стать источником вдохновения. И ныне я скорблю, что не вел достаточно оседлой жизни, чтобы постичь эту мудрость.

А теперь я готовлюсь к своей последней экспедиции. Отправлюсь в Лондон, спущусь в подземку и стану искать ее там. Если найду, то не попытаюсь поймать, а просто скажу… что я ей скажу? Что наконец-то все понял.

Перевел с английского Аркадий КАБАЛКИН

Вернисаж

Персональный иллюстратор Нострадамуса

Его первый художественный опыт поверг в ужас одноклассников и испугал самого «живописца», Кто бы тогда мог подумать, что лет через десять Брюс Пеннингтон прославится как один из лучших иллюстраторов фэнтези и НФ?

«Помню, что собирался нарисовать гусыню. А получилось совершенно кошмарное чудовище с коричневой размытой головой, ярко-алым хищным клювом и лапами не домашней птицы, а какого-то дракона. К тому же я поспешил прикрепить картину кнопкой на стену, краски еще не высохли, и на глазах у онемевшего класса струйка краски медленно потекла вниз, окончательно превратив мою гусыню в какое-то отвратительное пресмыкающееся, в змею или ящерицу. Я был поражен более всех и несколько лет после этого буквально не прикасался к краскам и кисточке».

Это было первое «полотно» Брюса Пеннингтона, родившегося в английском графстве Соммерсет в 1944 году и рискнувшего в возрасте девяти лет впервые выставить свое творчество на всеобщее обозрение.

После этого печального опыта фантазер и выдумщик надолго охладел к потусторонним существам и увлекся самой что ни на есть реалистической фауной. Он с исступлением начал рисовать птиц — всех, каких мог увидеть воочию, и других, невиданных, экзотических, прилежно перерисовывая образцы из энциклопедий и орнитологических атласов в местной библиотеке. Хотя надо заметить, что и в реальных пернатых мальчик сумел разглядеть создания фантастические. «Птицы всегда казались мне какими-то нереальными существами — буквально созданиями эфира», — вспоминал он много позже.

А когда Пеннингтону исполнилось 15 лет, его захватили иные увлечения, вполне понятные в этом возрасте: кино, поп-музыка, а вместе с ними — особая графическая эстетика постеров и рекламы.

Окончив начальную школу, молодой человек стал посещать вечерние классы в близлежащем художественном колледже Бекенхема. Там он овладел школой, ремеслом, необходимым для каждого живописца, будь он хоть трижды гениальным новатором и ниспровергателем основ. Собрав внушительную коллекцию своих рисунков и картин, он решил поступить на дневное отделение того же колледжа и легко сдал вступительный экзамен.

Закончив колледж в 1962 году, Пеннингтон не удовлетворился приобретенными знаниями и тут же поступил в другой — Равенсборнский. И там его настиг тот шторм, который стремительно ворвался в западный мир в начале 60-х, все перевернув в нем вверх дном. «Хипповая» эстетика, новые представления о ритме и цвете, царившая в воздухе студенческих кампусов «вседозволенность» определили будущие творческие интересы Пеннингтона: в молодежный мир ворвалась фантастика, и молодой художник почувствовал себя призванным под ее знамена.

Все это напоминало студенту художественного колледжа, изучавшего историю искусств, бурную обстановку в европейской культурной жизни на перепаде веков — от декадентов конца XIX века (Гюстав Моро, Арнольд Беклин, Гюстав Климт, Альфонс Муха и прочие символисты и представители течения Art Nouveau) до хмельных «свингующих 20-х». Эпоха, получившая название fin de siecle — «конец века», — более всего привлекала молодого художника, а тут еще новый взрыв поп-культуры 60-х! Ясно было, что чинный и приземленный реализм подкрепления в лице Брюса Пеннингтона не дождется.

Так и случилось. Однако выпускник Равенсборнского колледжа, в отличие от многих сокурсников, примкнул не к авангардным экспериментам — поп-арту, гиперреализму, новому конструктивизму, — а, поработав какое-то время в рекламных агентствах, нашел для себя особую нишу: стал книжным иллюстратором. Это давало, с одной стороны, устойчивый заработок, а с другой — никак не сдерживало творческих поисков, поскольку все лондонские издательства той поры также уловили новизну, витавшую в воздухе, и не стесняли свободы желавших самовыражения художников.

Первой книжной обложкой Брюса Пеннингтона, кстати, была «Защита Лужина» Набокова, вышедшая в лондонском издательстве «Panther Books». В то время это было одно из крупнейших издательств, специализировавшихся на выпуске книг в мягких обложках. Каждый, кому пришлось собирать библиотечку научно-фантастических книг на английском, вероятно, согласится с автором этих строк: «пантеровские» издания 60—70-х годов не шли ни в какое сравнение с откровенно китчевыми и аляповатыми американскими.

Вскоре, правда, у издательства «Panther Books» появился конкурент на родине — «New English Library» (или сокращенно NEL), где и раскрылся в полной мере талант Пеннингтона-фантаста. Его дебютом на этом поприще стала обложка к «Чужаку в чужой стране» Р.Хайнлайна. Хотя это отнюдь не лучшая визуальная интерпретация знаменитого романа (впрочем, подавляющее большинство обложек в science fiction вообще никак не соотносятся с сюжетами книг), она, безусловно, фантастична и выдает руку настоящего мастера.

Фантастикой Пеннингтон зачитывался с детства, и когда стал ее иллюстрировать, сразу же почувствовал себя на месте: «Для меня живопись всегда была возможностью убежать в какую-то иную реальность, отличную от той, в которой я существую в повседневной рутинной жизни». Между прочим, работает он, как правило, по старинке — кистью, не прибегая к помощи пульверизатора-аэрографа, ставшего чуть ли не единственным рабочим инструментом многих коллег Пеннингтона по фантастической живописи. «Я как-то попробовал, — признается художник, — но сразу понял, что этот электроприбор более уместен в лаборатории, а не в мастерской живописца. Я вырубил шнур из розетки и почувствовал себя заговорщиком-луддитом».

За четверть века он сделал обложки ко многим десяткам книг интересующих нас жанров — science fiction, фэнтези, «ужастикам».

Если говорить о первом, то среди работ Пеннингтона встречаются и достаточно примитивные — с тривиальной космической техникой, не блистающими оригинальностью инопланетными пейзажами, с облаченными в громоздкие (и оттого особенно нелепые) доспехи космическими воинами и т. д. Самыми неудачными вышли те, на которых изображены летающие тарелки, что можно объяснить единственной причиной: художник одно время поддался всеобщему поветрию и активно участвовал в уфологическом движении, а принадлежность к нему еще никогда не способствовала росту истинной творческой фантазии…

Но встречаются среди его работ и подлинные шедевры научно-фантастической иллюстрации. Вышедшие в издательстве NEL сборники Брайана Олдисса «Балдахин времени», «Пространство, время и Натаниэль» и «Комический ад», романы «Зеленый мозг» Фрэнка Херберта и «Индоктринер» Кристофера Приста, двухтомник «Двойной Азимов», а также тетралогия о Севериане Джина Вулфа, вышедшая в издательстве «Arrow», наконец, «Мир Реки» Филипа Хосе Фармера в издании «Granada»… Все эти обложки сегодня смотрятся как эталонные. Если бы любитель фантастики смог выбирать для своей домашней библиотеки лучший из всех возможных британских и американских вариантов, не сомневаюсь, его выбор пал бы именно на указанные издания.

Пеннингтон много работал и в жанре фэнтези. Традиционность этих обложек можно объяснить неким консерватизмом, присущим поклонникам фэнтези: отступления от канонов, живописную «отсебятину» они встретили бы откровенно в штыки. А Пеннингтон — художник коммерческий, да и издательства, заказывавшие ему обложки, чутко следят за массовым спросом, стараясь не обмануть «ожиданий масс».

В его творчестве всегда сосуществовали два полюса, в реальной жизни также связанных, хотя не всегда мы эту связь способны разглядеть: красота и кошмар. Эта, на первый взгляд, противоестественная связь, особенно отчетливо проявилась в самой оригинальной крупной работе Брюса Пеннингтона — альбоме под названием «Eschatus». Иначе говоря, свободной художественной интерпретации Апокалипсиса.

История создания альбома такова. В середине 1970-х Пеннингтон посетил коллегу — художника и издателя Роджера Дина (см. «Если» № 5, 2001 г.), в чьем издательстве «Dragon's Dream» выходили лучшие альбомы британских художников-фантастов, и получил от Дина соблазнительное предложение. Тому захотелось издать своего рода «взгляд художника на Апокалипсис»: не буквальные иллюстрации к библейскому Откровению Иоанна Богослова, но альбом свободных ассоциаций на эсхатологические мотивы.

Пеннингтон согласился, но проект по разным причинам «завис» на год-два. За это время Пеннингтон открыл для себя Нострадамуса и загорелся желанием проиллюстрировать легендарного французского прорицателя. С этой заявкой он обратился в «свое» издательство NEL, но не успели там ее рассмотреть, как художнику снова позвонил Дин и спросил, не передумал ли Пеннингтон насчет «Апокалипсиса». Пеннингтон ответил вопросом на вопрос: а что если вместо этого проиллюстрировать Нострадамуса? — и, получив положительный ответ, срочно отозвал из NEL свою заявку.

Он работал над альбомом более года, потому что, будучи по природе перфекционистом, пожелал ознакомиться с оригинальным текстом катренов французского прорицателя, не замутненным бесчисленными комментариями, интерпретациями и толкованиями. Для этого следовало получить по возможности точный подстрочник перевода Нострадамуса со старофранцузского, что и было сделано редакторами издательства «Dragon's Dream» — специально для Брюса Пеннингтона.

В конце концов воображаемая история Европы, начиная с XXII века и заканчивая началом XXIV-го, кануном Великого Тысячелетия, была нарисована. Фактически, результат далеко отошел от канвы, начертанной Нострадамусом — или созданной его многочисленными интерпретаторами. На самом деле НИКОМУ в точности не ведомо, что имел в виду загадочный француз, достаточно умный, чтобы зашифровать свои пророчества в бесконечные анаграммы, свободные ассоциации и символы, которые каждый волен трактовать по своему усмотрению.

Вот и Брюс Пеннингтон рассказывает, пользуясь только визуальными средствами выражения, настоящую историю, создает своего рода фантастический роман, антиутопию, которую только остается переложить на бумагу, облечь в слова. Кто такие эти странные, зловещие персонажи — Аквила Генрих, анти-Папа, странник Уриэль, — подскажет каждому его собственная фантазия. Глядя на эти странные, тревожные полотна, вспоминается то Босх с Грюневальдом, то сюрреалисты, а то неожиданно — и Чюрленис. Что касается последнего, то с ним цикл Пеннингтона роднит, конечно, не общее настроение, тем более не апокалиптическая тематика, — но присущая всем картинам цикла «музыкальная» структура и насыщенная, порой даже чрезмерная символика.

Рассматривая эти фрагменты мистической (или мифологической) «истории будущего», всякий любитель фантастики, наверное, подосадует, что отсутствует сам текст — роман, книга, к которой и относятся эти иллюстрации. Очень хочется ПРОЧИТАТЬ обо всем, что изобразил художник! Однако, если задуматься, то, может, так оно и лучше: только фрагменты, намеки — волнующие собственную фантазию, которая дорисует то, что осталось «за кадром».

Разве не этого мы, в сущности, ждем и от хорошей научно-фантастической книжки?

Вл. ГАКОВ

Проза

Василий Мидянин
Войны с реальностью

На протяжении многих лет у художника Бякина имелись неразрешимые противоречия с окружающей действительностью. Пространство вокруг него болело фиолетовым бешенством, и болезнь эта прогрессировала не по дням, а по часам.

Симптомы мирового буйного помешательства доставали Бякина на каждом шагу. Начать хотя бы с дурацкой фамилии, которая отнюдь не принадлежала художнику изначально, а была присвоена ему тремя загадочными старцами с зелеными лицами, ущербным зимним вечером вошедшими к нему на кухню через стену ванной комнаты. Это случилось вскоре после того, как Бякин довел свою суточную норму спиртопотребления до трехсот пятидесяти двух граммов. Старцы вежливо поздоровались с хозяином, трижды синхронно поклонились в пояс на северо-восток и начали есть руками большую сонную змею, которую они принесли с собой в картонной коробке из-под бананов. Вначале художник не воспринял это всерьез и с упорством продолжал царапать вилкой кухонный стол, воспроизводя инициалы своей бывшей возлюбленной, а когда очнулся и попытался выгнать непрошеных гостей вон, то с изумлением обнаружил, что ни деревянная расческа, окропленная водой из-под крана, ни огуречный рассол, ни чтение наизусть избранных мест из Ошо Раджниша таинственную троицу не берут. Доев змею, старцы в итоге ушли сами — через розетку от радио, но черная порча, наведенная ими, так и осталась плавать в воздухе между электрической лампочкой и тем местом, где когда-то стоял холодильник. Оттуда, из этой порчи, время от времени парашютировали крошечные сиреневые чертики, которые с удивительной ловкостью уворачивались от заградительного зенитного огня, открываемого хозяином кухни, и издевательски верещали хором: «Ты Бякин! Ты Бякин! Ты Бякин!» Вот таким печальным образом неплохой, надо сказать, художник абсолютно против своей воли заработал эту омерзительную собачью кличку.

Однако нелепая фамилия была не самой тяжелой формой паранойи бытия. Бякин часто размышлял об этом по утрам, просыпаясь на потолке. Он не мог поручиться за каждую ночь, но по крайней мере два или три раза в месяц отчетливо помнил, что укладывался спать внизу, на старом растрепанном диване, который представлял собой половину находившейся в его распоряжении мебели. И даже в тех редкостных случаях, когда он ложился спать на стену или на шкаф, который представлял собой вторую половину мебели, до потолка все еще было достаточно далеко. Тем не менее всякий раз, несколько отойдя от воздействия спиртосодержащих жидкостей, художник обнаруживал под собой шероховатую, относительно белую, местами зашпаклеванную поверхность. Кряхтя, мученически подвывая и время от времени высовывая язык от усердия, пачкая локти и колени сухой побелкой, Бякин неизменно доползал до ближайшей стены, с трудом перебирался на нее и уже по ней сосредоточенно спускался на грешную землю, напоминая, судя по всему, того паука-альпиниста, который без страховки, на одних пальцах спустился вниз головой с какой-то горы и за это был занесен в книгу рекордов ирландского пива. Это была ежедневная блистательная победа художника над самим собой.

Нанеся первый сокрушительный удар ненавистной реальности, Бякин продолжал активно развивать и закреплять достигнутый успех. Он вынимал из воздуха початую бутылку пива, вытряхивал из нее случайных тараканов и чинно завтракал. Покушав пива и отчасти почувствовав себя человеком, художник Бякин снисходил до нескольких страниц Ошо, вспоминал две или три песни из репертуара группы «Джой дивижн», затем, набычившись, некоторое время рассматривал мандалу, образовавшуюся на обоях под воздействием низких температур и регулярно попадающей влаги. Просветлившись в достаточной степени, он шел в ванную, чтобы подразнить языком идиота, сидящего по ту сторону зеркала.

Обнаружив, что благодаря вышеперечисленным процедурам реальная действительность обращена в бегство и панически отступает, теряя по дороге пушки и обозы с провиантом, художник Бякин сосредоточенно кивал, вынимал из головы шар, мольберт, полное собрание сочинений Льва Толстого, бенгальского тигра, краски, немытые кисти, шестнадцатикилограммовую гирю, клал обратно гирю, тигра, книги и шар, устанавливал посреди комнаты мольберт, распинал на нем холст и начинал творить с большой буквы Т.

У Бякина получалось. Он увлекался, начинал яростно размахивать засохшей кистью, брызги краски разлетались во все стороны и запутывались в его черной всклокоченной бороде. Заинтересованный Ошо залезал к нему на плечо и пытался хоть одним глазком заглянуть в холст — чего выходит. Чаще всего выходили странные, но обаятельные птицы, похожие на женщин, лошадей и скорпионов одновременно. Иногда получались пестрые цветы с глазами на стебельках или сердитые кошки с осиными брюшками. Иногда на холсте возникала Черная Фигура, но таких картин Бякин боялся сам и немедленно уничтожал их после создания при помощи грязного кухонного ножа. Порой выходила Добрая Собака, порой — очередь за спиртосодержащими жидкостями, порой — Вахамудра Как Она Есть. Бякин вообще не слишком интересовался тем, что у него выходит: его больше интересовал сам процесс.

По завершении процесса художник Бякин выходил на балкон и начинал орать без причины на всю улицу. Мерзко было слышать пронзительный, режущий слух ор Бякина. Бякин был очень невоспитанным человеком и ел руками, как какая-нибудь лошадь или свинья, поэтому в доме его очень не любили. И поделом, надо сказать.

Наоравшись, он возвращался в комнату и начинал размышлять об ужине, ибо обеденное время он пропускал за созданием картин. Мысли об ужине приводили его в уныние. Иногда, конечно, за плинтусом находились половина именинного, пирога с разноцветными свечками, или дохлый сверчок, или полтора килограмма говяжьей вырезки, или позавчерашняя газета с оторванной страницей про спорт, но такая удача выпадала на долю художника не всегда. Тогда он варил в маленькой кастрюльке свои старые лыжные ботинки или выбирался через окно на улицу, спускался вниз по водосточной трубе и шел в магазин. Разумеется, никаких денег у него не было, поэтому он просто брал, что ему нравилось, и молча уходил. Иногда его не ловили, чаще — ловили, били смертным боем и отбирали награбленное, но художник только презрительно оттопыривал нижнюю губу и шел в другой магазин. К побоям он был безразличен. Его берегла карма.

А знаете, почему художник лазил через окно, как дурак, вместо того, чтобы спокойно выйти в дверь? Дело в том, что на лестничной площадке его стерегли зомби. Они собирались под дверь к художнику ежедневно, как на партийное собрание. Они скреблись, царапались, выли и стучали в дверь твердыми пальцами, похожими на гнутые ржавые гвозди, пытаясь выманить Бякина из берлоги, но сделать это было не так-то просто.

— Мужик! Выходи, поговорить нада! — по-простому предлагали зомби.

— Меня нет дома, — врал изнутри Бякин.

— Гражданин, — меняли тактику зомби, — вам телеграмма.

— Просуньте ее под дверь, — вежливо отвечал Бякин.

— Мужчина, — теряли терпение зомби, — впустите техника! У вас на кухне утечка газа!

— Одну секундочку, — говорил Бякин. — У меня на кухне лампочка перегорела, я сейчас спичку зажгу, посмотрю.

И он чиркал спичкой, и обманутые в своих лучших ожиданиях зомби ругали его по матери и по бабушке, стараясь ущучить как следует, но художник больше не подавал признаков жизни. Тогда коварные мертвецы начинали просовывать ему под дверь пачки денег в банковских бандеролях, но Бякин терпеливо выпихивал их шваброй обратно на лестничную площадку: деньги были пропитаны трупным ядом.

— Вишь, стервец! — изумлялись зомби бякинской находчивости.

Если бы Бякин вышел к ним за дверь, они с удовольствием начали бы толкать его, щипать, колоть маникюрными ножницами, тыкать соломинками дли коктейлей, пихать выключенными утюгами и умерщвлять всякими другими изуверскими способами. Затем, возможно, они подняли бы его бездыханное тело на руки, отнесли на ближайшую неохраняемую стройку, заварили в двухметровый обрезок ржавой трубы и, раскачав, навсегда утопили в глубоком котловане с мутной водой. Дабы избежать подобной участи, Бякин никогда не выходил за дверь после половины четвертого вечера, когда силы зла начинают властвовать безраздельно.

Поужинав, художник Бякин начинал грустить. Концентрация спирта в его крови стремительно падала, жизнь начинала казаться омерзительной и никчемной, как, собственно, и было на самом деле. Он чувствовал себя маленьким и глупым букашком, который отчего-то пыжится перевернуть кирпич. Бякин не знал, что символизирует собой кирпич, но в точности образа не сомневался. Возможно, это была враждебная реальность, болеющая фиолетовым бешенством? Бякин выходил из себя, грыз стены, цинично мочился в углы комнаты, выводил из прихожей живого верблюда на веревочке, бросал вызов окружающей действительности другими, не менее экзотическими способами, но действительность молчала. Не было ее здесь, и все тут.

Порой в эти тяжелые минуты, погруженный в жестокую ипохондрию, Бякин варварски кромсал свои холсты кухонным ножом и рисовал, рисовал, рисовал, до полуобморока рисовал Черную Фигуру, после чего начинал молиться ей, отбивая земные поклоны. Позже, в моменты просветления, он плакал, как ребенок, погружая ладони в кучу обрезков, в которую превратилась Сердитая Кошка или Задумчивая Птица, а Черной Фигуре периодически показывая кукиш. Но разве этим можно было что-нибудь исправить?

Когда становилось совсем плохо, художник Бякин выбирался из квартиры на поиски спиртосодержащих жидкостей. Обнаружив искомые жидкости, он выпивал их с бомжами и начинал бить морду. Бякин был очень плохо воспитан и даже бомжи соглашались между собой, что от него здорово воняет.

Спиртосодержащие жидкости в количестве трехсот пятидесяти двух граммов ежесуточно помогали Бякину поддерживать в рабочем состоянии его астральное тело. Доползши до квартиры, он с трудом взгромождался на старый растрепанный диван, ясно сознавая, что завтра проснется на потолке, и не будет этому пассионарному круговороту ни конца ни края. Как мы уже имели возможность убедиться, так оно обычно и случалось.

Неторопливая, размеренная, рутинная жизнь художника была прервана одним летним вечером, похожим на другие, как две капли воды. Бякин, по обыкновению, стоял на кухонном столе с петлей на шее, причем другой конец веревки был надежно прикреплен к вбитому в потолок стальному крюку — Бякин лично вбил его несколько месяцев назад, когда ему надоело каждый вечер скакать по квартире с петлей на шее и свободным концом веревки в руке, судорожно соображая, где бы закрепить удавку. Настроение у него было погребальным, за окном было мерзко, за дверью шуршали зомби, содержание спирта в крови стремительно приближалось к критическому уровню. Возле мойки стояла Черная Фигура. Бякин тихо молился Вахамудре, заклиная не поминать лихом и слать телеграммы.

Он уже почти спрыгнул со стола, он уже летел, он уже почти качался на веревке с переломанной шеей, а вокруг него тучей вились сиреневые рыбки с прозрачными крылышками, когда через глухие окна и стены до него донесся далекий и печальный голос трубы. Серебристая труба так понравилась Бякину, что он все-таки спрыгнул со стола, предварительно вынув голову из петли. Ему почему-то стало любопытно познакомиться с ангелом вострубляющим.

Выбравшись на улицу, художник Бякин сообразил, что труба доносится из соседнего окна и что хватающая за душу мелодия, скорее всего, является саундтреком к одному из рекламных роликов, которые сейчас как раз крутили по ревущему в соседнем окне телевизору. Впрочем, самоубийство все равно уже было безнадежно испорчено, поэтому Бякин решил немного проветриться и двинулся в сторону расположенного неподалеку лесопарка — по крайней мере, лет десять назад там точно был лесопарк.

Парк оказался на месте. Сначала Бякин погулял просто так, затем начал выслеживать живущих под корягами мраморных крабов, затем чуть не поймал лису. У лисы был павлиний хвост. Увлекшись погоней, Бякин выбрался на огромную поляну и, щурясь от яркого света, обозрел открывшуюся ему местность.

На поляне было множество людей. Еще там было множество картин. На некоторых картинах перемещались цветовые пятна и таяли сгорбленные тени, на других гудели эфирные вихревые воронки и шел магнитный снег. Некоторые картины пахли медом и анисом, другие перебродившей закваской и тухлыми селедками. Отдельные холсты не пахли ничем, на них ничего не было нарисовано — они напоминали выключенные телевизионные экраны; нет, какое-то изображение на них было, но Бякин не мог его рассмотреть, как ни старался. Попадались портреты Черной Фигуры. Некоторые люди рисовали картины прямо на снегу и бросали их в воду, другие мазали красками друг друга, третьи ходили между рядами художников и разглядывали их творения, изредка морщась от запаха тухлой селедки. На краю поляны сидел друид в белых одеждах, угощавший всех желающих сушеными кальмарами.

Это был вернисаж под открытым небом.

Бякину очень понравилось на вернисаже, потому что он два раза видел на местных картинах Добрую Собаку и один раз Сердитую Кошку. Отражение трансцендентных художественных образов собственного творчества в произведениях других авторов было воспринято Бякиным благосклонно и со сдержанным одобрением, а осознание собственного превосходства над этими людьми, ни разу не видевшими Истинного Света Вахамудры, настроило его на миссионерский лад. Сняв с головы лягушку, художник Бякин двинулся по поляне, высматривая, кого из присутствующих можно пригласить в гости. Однако друид был слишком занят, хотя и рассыпался в извинениях, лиса с павлиньим хвостом категорически отказалась выходить из лесопарка, а еще одна женщина вообще грелась на морозе очень странным способом — при помощи термоса с горячим чаем, так что Бякин решил, что Вахамудра ей будет не по зубам. В конце концов он остановился перед каким-то мужчиной в дорогом пальто и с узкими вертикальными зрачками.

— Пошли? — поинтересовался Бякин, мысленно воззвав к Вахамудре для храбрости.

— Пошли, — не стал отказываться собеседник, и на мгновение из его пасти выскользнул раздвоенный змеиный язык.

По дороге спутник Бякина трижды пытался метаморфировать: сначала он стал превращаться в двухголовую собаку, потом в игрушечный паровоз, потом в работающую бензопилу, но Бякин украдкой ударил его сзади ломом по голове, и змееглазый наконец понял, что имеет дело с серьезным человеком.

Художник гордо провел гостя ажурными металлическими тоннелями через толпу расступающихся зомби к двери своей квартиры. Зомби жались к стенам и делали вид, что они всего лишь эксцентричные элементы интерьера. Впустив змееглазого, художник полез под кровать, извлек свои холсты, которые не успела понадкусывать в его отсутствие Черная Фигура, расставил их, как умел, и опустился на стул, сосредоточенно ожидая экспертной оценки.

Гость покачал кадыком, дважды выпустил и втянул язык, моргнул и сказал буквально следующее:

— Офигеть.

Потом он ушел и даже унес одну Добрую Собаку с собой, пачкая дорогое пальто свежей краской. Взамен он оставил несколько зеленых бумажек с портретами американских президентов, а также визитную карточку, но поскольку на ней из напечатанных буковок отчетливо складывалась петля, Бякин ее трогать не стал. На душе у него было подозрительно спокойно, как в пустыне после трехдневного снегопада. Вот, значит, чего ему не хватало все эти убийственно длинные годы, согретые спиртосодержащими жидкостями — простого человеческого одобрения, одного-единственного зрителя, который, посмотрев на твою мазню, похлопает тебя по плечу, сделает умное лицо и скажет: «Офигеть». Он сходил в магазин и на радостях украл себе вакуумную упаковку нарезанной ветчины.

В этот день он даже не стал бить морду после принятия внутрь ежесуточного количества спирта, а тихо и умиротворенно заснул в соседнем подвале, положив голову на колени Сердитой Кошке.

С этого дня жизнь художника Бякина вступила в ускоренную противофазу. События посыпались на него незамедлительно. Во-первых, генерал Луонграй сжег опиум на стадионе. Во-вторых, муравьи-самураи наконец достроили свою башню: они занимались этим более десяти лет, и художник обожал любоваться ее железобетонным скелетом из окна кухни; теперь башню достроили, и ее стало не видно. В-третьих, Бякин носил несколько своих картин на вернисаж, но погода была нелетная, а день будничный, поэтому на поляне, кроме мраморных крабов, никого не оказалось. Бякин совсем не расстроился: вместо этого он побродил по поляне и нашел гриб. Гриб показал ему язык. Бякин ответил адекватно.

Потом позвонил Змееглазый. Художника это несколько озадачило, поскольку телефон у него уже три года как отрезали за хроническую неуплату, и даже сам телефонный аппарат он давно успел пропить. Однако закаленный в схватках с жестокой реальностью Бякин благополучно вышел из трудного положения, побеседовав с человеком через шланг от душа. Змееглазый говорил долго и красиво, иногда по пояс высовываясь из шланга, чтобы подкрепить свои слова энергичной жестикуляцией. Из его слов выходило, что Бякину крепко повезло. Змей каким-то боком касался одной из наиболее модных и продвинутых арт-галерей, хозяева которой запищали от восторга, когда он показал им бякинскую Добрую Собаку. И теперь Бякину, судя по всему, надлежало немедленно готовиться к персональной выставке.

Бякин отреагировал на это сообщение с большим достоинством. Во-первых, он выбросил в окно заржавленную механическую ногу, которую оставил у него в квартире доктор Франкенштейн во время своего последнего посещения. Во-вторых, при помощи зубного порошка он отполировал фамильный щит. В-третьих, он сказал себе: «Свершилось!» — и, помыв руки, приступил к главному труду всей своей жизни.

Труд назывался «Путь туда» и представлял собой кусок холста полтора на два метра. Холст был большой, Бякину пришлось синтезировать его целую ночь. Синтезировав же, он изобразил на нем черную непроглядную тьму, наискосок прорезанную висящей в пустоте дорогой из желтого кирпича, которая, начинаясь в левом нижнем углу картины, убегала в перспективу и упиралась где-то далеко впереди в приоткрытую деревянную дверь. Из-под двери на дорогу просачивался задумчивый золотистый свет. Бякин мог поклясться, что там, за дверью, упорного в самосовершенствовании путника поджидают играющие в домино Ошо и Вахамудра.

Картина получилась потрясающая. Бякин это знал. Такой она, впрочем, и задумывалась. Теперь ему не стыдно было собирать персональную выставку. Впрочем, Бякину редко бывало стыдно, поскольку характер он имел прескверный.

Период от лесопаркового вернисажа до дня открытия выставки запомнился Бякину непрекращающимся свистом в ушах. Создавалось впечатление, что безумная реальность стремительно мчится вокруг него, кусая себя за хвост. Несколько раз приходил Змееглазый, обменивая портреты американских президентов на работы Бякина. Приходили студенты медицинского института, хотели заказать ему полный анатомический атлас в шести томах. Прилетали какие-то школьники на велосипеде, Бякин пытался поймать их сачком, но школьники помахали хвостом и улетели в направлении села Коломенское. Потом Бякин принимал какую-то свадьбу, потом, кажется, пожимал хобот какому-то африканскому слону, потом приходили медведи. Одним словом, скучать было некогда. Все это время художник дорабатывал «Путь туда», стараясь довести свою идею до полного совершенства.

Странное дело, но по мере работы Бякин все больше и больше ощущал под ложечкой какое-то загадочное неудобство, какое возникает, если в последний раз поел часов шесть назад. Он начал внимательнее следить за идиотом по ту сторону зеркала и один раз даже почистил ногти. Он перестал орать на балконе и сократил суточную норму спиртопотребления в два с половиной раза. Он больше не просыпался на потолке и не дрался на швабрах с добровольцами из числа зомби — да и вообще зомби наведывались к нему все реже и реже. Происходило что-то необъяснимое, и всему виной был «Путь туда». Бякин ругал себя последними словами за то, что не догадался написать его раньше — впрочем, раньше эта картина не имела смысла и вряд ли могла возникнуть. Теперь же она с каждым днем обретала все более и более четкие очертания, и в противовес углубляющейся черноте бездны, в которую ежедневно добавлялось несколько черных фигур, становились все более четкими желтые кирпичи и янтарные сосновые доски двери.

И вот, наконец, настал звездный день Бякина. Утром он проснулся на диване с удивительно ясной головой. Отправившись в ванную, он как следует умылся, потом, поразмышляв, залез в ванну и принял душ с хозяйственным мылом. Выбравшись из душа, Бякин… да нет, какой еще Бякин? Антонов Сергей Дмитриевич пошел на кухню, на ходу вытирая голову стареньким полотенцем. Здесь он разогрел себе остатки макарон по-флотски, сохранившиеся после вчерашнего посещения медведей… нет, кажется, это были какие-то друзья, которых он не видел уже лет пять. Потом он выпил растворимого кофе — большую стеклянную банку ему принес накануне Змееглазый, то есть Ромашин Игорь Павлович. Тщательно помыв посуду, чего с ним не случалось уже давно, Антонов отправился в комнату, где на аккуратных плечиках висела новая одежда, купленная ему Ромашиным. Облачившись в новое, художник опустился на стул, предварительно подстелив старую газетку, чтобы не запачкать дорогие брюки, и глубоко задумался. При мысли о выставке, которая должна была открыться через несколько часов, его колотила дрожь.

Было бы легче, если бы он мог еще раз прикоснуться к желтой кирпичной дороге посреди бездны. Ромашин подробно объяснил ему, что с психологической точки зрения непроглядная тьма символизирует его жизнь в окружении зомби и черных фигур, за приоткрытой дверью — мир людей, из которого он вычеркнул себя сам, но к которому неосознанно стремился все эти годы, повисшая же в пустоте дорога — это тот путь, по которому он может понемногу добраться до нормальной жизни, узкий, опасный, идущий над пропастью. К сожалению, «Путь туда» со вчерашнего дня висел в одном из залов галереи и для Антонова был недоступен. Однако его согревало воспоминание о том, как он лично помогал вывешивать картину, как они с Ромашиным долго совещались, на какую высоту поднять ее от пола и каким образом расположить свет. В итоге получилось великолепно: подсвеченная дверь стала визуальным центром изображения, она словно ожила, казалось, из-за нее вот-вот вынырнет Ошо и приветливо поманит зрителя за собой. Желтая кирпичная дорога стала четкой, почти гиперреалистичной в начале и терялась в загадочной сиреневой дымке у самой двери, а рассеченная ею тьма насупилась, и после долгого рассматривания создавалось впечатление, что в ее глубине перемещаются тени в глухих капюшонах. Повешенная отдельно от других работ, картина должна была оставлять неизгладимое впечатление, и Антонов даже жалел немного, что не сможет убедить посетителей выставки взяться за руки и повести их по желтой дороге в гости к Вахамудре, как он задумывал вначале. Он уже не верил в этот бред. Фиолетовое пространство вокруг него успокоилось и растворилось само в себе, став кристально-прозрачным. Все, больше никаких спиртосодержащих жидкостей.

Промучившись полчаса, Антонов не выдержал и отправился в галерею. Он медленно брел по улице и удивлялся каждому встреченному дереву. Надо же, с чего он вдруг решил, что у него под окном растет бамбук — это же просто фонарный столб. А это что, карликовый носорог?.. Нет, это называется мотоцикл. Новый мир, открывшийся ему, был неведомым и интересным, ну, может, только самую чуточку скучнее больной реальности… Зато здесь не было Черной Фигуры. Торопливо втянув голову в плечи, Антонов нерешительно оглянулся, но шаги за спиной принадлежали случайному прохожему. Да, Черная Фигура тут не водилась, определенно.

Добравшись до галереи, Антонов решил немного постоять у входа и перевести дух. Машинально он начал копаться в карманах в поисках сигарет, хотя не мог сказать с уверенностью, курил ли он до сегодняшнего дня или нет.

А это что, две огромные хищные сороконожки, схватившиеся в жестокой битве? Нет. Это надпись. «Выставка отменена».

Нет, это сороконожки.

Антонов бесшумно вошел в галерею. Охранника на дверях не случилось — он как раз спрятался за портьеру, чтобы без помех глотнуть коньяку из жестяной фляжки. Антонов тихо, не меняя выражения лица, прошел в выставочный зал. Его картин на стенах не было — висели вместо них какие-то серые прямоугольники и белые листочки бумаги, на которых изображение не угадывалось никак — оно плавало перед глазами у того, кто его разглядывал, но в зрительные центры не попадало. На том месте, где вчера висел «Путь туда», красовался огромный портрет Черной Фигуры.

Наверное, Ромашин, то есть Змееглазый, тут ни при чем. Он ведь говорил, что ничего не решает в этой галерее и может только порекомендовать. Кроме того, наверное, он звонил целый вечер, хотел предупредить, что вместо Антонова срочно потребовалось выставить ка-кого-нибудь нужного человека, а у Антонова и телефона нету, пропил давно…

Черт, но ведь с Бякиным он мог поговорить и по шлангу от душа!..

Бякин нашел свои картины по запаху. Добрая Собака пахла молоком, Сердитая Кошка пахла васильками, Задумчивая Птица пахла корицей и тимьяном. «Путь туда» источал острый и свежий запах лимона. Он нашел их где-то в пыльной подсобке, где не так ощущалось креозотное зловоние серых прямоугольников. Картины были свалены в одну кучу, захватаны пыльными пальцами подсобных рабочих, некоторые треснули. Сверху лежал «Путь туда», и на желтой поверхности кирпичной дороги был запечатлен огромный грязный отпечаток кроссовки. Бякин сразу его узнал — такие следы оставляла только Черная Фигура.

Бежать было некуда. Реальность медленно начала закручиваться вокруг Бякина, понемногу набирая обороты. Оскалившись, художник взял смычок от контрабаса и стал вдохновенно перепиливать себе вены, попутно извлекая из своих звенящих жил божественные скрипичные пассажи Паганини. Или это был не смычок, а грязный кухонный нож — не суть важно. Музыка сфер разносилась по всей галерее, и охранник, поперхнувшийся коньяком за портьерой, едва не умер от неожиданности, ибо некому было похлопать его по спине.

Бякина больше никто не видел. На следующий день подсобные рабочие обнаружили за подиумом лишь кучу его картин, на которой лежал грязный кухонный нож. Особенно хороша была самая большая картина: над бездонной пропастью висел в пространстве прямой, как стрела, мост из желтого кирпича, упиравшийся в распахнутую настежь деревянную дверь, через которую виднелись ослепительно-яр-кое небо, мягкое солнце и зеленые деревья вдалеке. На мосту отпечатались следы, уходившие от зрителя к двери, рядом с которыми виднелись яркие пятнышки крови — словно тот, кто убежал из тьмы за дверь, здорово поранился на бегу.

А оставшиеся от Бякина картины вскоре частично расползлись за бесценок по частным коллекциям, частично были сожжены в металлическом мусорном баке на задах галереи. Но это уже совсем другая история.

Элиот Финтушел
Майло и Силви

— Любая вещь обладает частицей запаха, — сказал Майло. Его худенькое тело утопало в плюшевом золотистом клубном кресле, стоящем напротив докторского кресла — более строгого, с прямой спинкой и витыми ножками. Майло, нервно барабаня пальцами по коленкам, оглядывал темную комнату: деревянные панели с резьбой, дипломы в золоченых рамках на стене за бюро с выдвижной крышкой, которое стояло рядом с окном, занавешенным плотными шторами. Он ощущал запах лосьона после бритья, которым пользовался доктор. Он ощущал и последнего клиента — это была тучная женщина, запах ее пота напоминал хищного зверя, но его забивали дешевые духи.

— Часть запаха? — доктор Девор всегда казался обеспокоенным. Любопытным и обеспокоенным. Он казался старшим козырем, который умеет вытянуть у вас лучшие карты, пока вы еще не сообразили, как играть. У Девора были белые вьющиеся волосы. Он ходил в свитерах и мешковатых брюках, что придавало ему сходство с тряпичной куклой. Доктор казался стариком. Кожа на щеках и подбородке в складках, как шторы за его спиной, а толстые очки в проволочной оправе делали глаза огромными и печальными. Он был маленьким, едва ли не карликом, но к этому можно было привыкнуть, тем более, что встречи с доктором никогда не бывали короткими.

— Так любила говорить моя сестра.

— Почему?

— Не помню. — Как, впрочем, и многое другое. Майло двигался слишком быстро, чтобы воспоминания могли удержаться в его голове или чтобы они появлялись в его снах дольше чем на мгновение. Воспоминания и сны преследовали его. Они никогда не были желанными гостями. Имя его сестры — которое он не помнил, не помнил, НЕ ПОМНИЛ — нельзя было ни произнести, ни даже подумать о нем под страхом смерти.

Последовала долгая пауза. Девор попытался использовать молчание, чтобы что-нибудь высосать из него — horror vacui^[5], — но не сработало. Майло умел контролировать себя. Он держал при себе то, что должен был удержать, и здесь он был крепче, чем этот психиатр.

Доктор Девор прервал молчание:

— Ты стал спать лучше?

— Да.

— Лекарство принимаешь?

— Да.

— Давай поговорим о твоих снах. Давай обсудим какой-нибудь из них.

Майло неохотно согласился. Удастся ли ему схватить сыр и выскочить из мышеловки? Таблетки — сыр, разговор — мышеловка.

— Начинай, — предложил доктор.

— Темно. Кругом туман.

— А где ты? — спросил Девор. Майло заплакал. — Это ничего. Не сдерживай слез. Тебе не обязательно отвечать сразу же, ты ведь знаешь.

— Мне снился еще один сон.

— Ну…

— Мусоровоз. Большой стальной мусоровоз, наполненный металлоломом и мусором. В него врезается автомобиль.

— Этот автомобиль ведешь ты?

— Вы не понимаете! — Майло большим пальцем оттянул вниз резинку брюк, задрал рубашку, давая возможность доктору увидеть свой бок. — Он разлетелся в клочки! Все кругом дымилось, грохотало и текло.

— Ты хочешь сказать, что сам себя поранил? Но я не вижу никаких ран, Майло, ведь мы разговариваем о твоем сне, правда?

— Да. Он приснился мне, пока я сидел в приемной, только что. Я спал на ходу.

— Тебе приснилось, что ты поранил бок в автомобильной катастрофе?

— Нет, нет! Крыло, капот, двигатель! Вот что пострадало! — Майло снова заплакал. — Я чудовище, вот и все. Дайте мне еще лекарств! Дайте что-нибудь посильнее! Я больше не выдержу!

Доктор Девор помолчал.

— Майло, когда автомобиль врезался в мусоровоз, где был ты?

— Мне снился еще один сон, — выпалил Майло. Он был зол, словно маленький ребенок, старающийся подавить слезы, чтобы выкрикнуть проклятие.

— Давай остановимся на последнем…

— Разбивается окно.

— И все?

— И все. — Майло чувствовал, что его голова разбивается, как стекло. Он проваливался в собственный скелет, разрывая мягкие ткани своих уцелевших внутренних органов… но это был сон. Он выкрикнул слишком громко, словно пытался перекричать шум урагана:

— Больно!

— Тебя поранили осколки?

— Нет.

— Боюсь, что не совсем понимаю тебя, Майло. Во всех этих снах — где находишься ты сам?

— Туман, мусоровоз, автомобиль, окно… — Майло вцепился худыми пальцами в поручни кресла, словно это был электрический стул. Он смотрел прямо перед собой, сквозь доктора Девора, сосредоточившись на призраках за тысячу миль отсюда, машущих ему рукой из прошлого, словно утопленники из люков затонувшего корабля.

Девор прервал его.

— Если не хочешь, не говори больше ничего, Майло.

Майло застыл, потом тяжело опустился в кресло. Доктор Девор остался стоять, — руки сложены за спиной, спина согнута; он вытягивал шею то в одну, то в другую сторону. Шея слегка похрустывала.

— Как бы там ни было, наш час почти закончился. Это было хорошо, Майло. Очень хорошо. Ты поделился со мной некоторыми из своих снов. Мы немного поговорили о твоих проблемах со сном и о твоей сестре…

— Я ничего не рассказывал о своей сестре!

— Действительно. Знаешь, тебе лучше отдохнуть. Я собираюсь увеличить дозу хлорпромазина. Старшие воспитатели должны будут давать тебе таблетки утром и вечером. Я поговорю с ними. Тебе не о чем беспокоиться. Просто делай все, что в твоих силах, хорошо? И держи меня в курсе этих снов, договорились, Майло?

— Да, конечно.

Доктор Девор стоял перед Майло, дожидаясь, пока тот встанет. «Он снова пустил в ход свой психический вакуум-насос, чтобы высосать меня из кресла и избавиться от проблем», — подумал Майло.

Майло встал, повернулся и вышел, не поблагодарив и не попрощавшись. Приемная была пуста. Майло пересек ее, открыл входную дверь и снова закрыл ее, не выходя из комнаты. Он подождал полминуты, затем вернулся к двери в кабинет доктора Девора и прижался к ней ухом.

Он услышал, как Девор раздернул шторы и распахнул окно — заскрипела оконная створка. Потом послышался звук открываемого бюро, и Девор стал наговаривать на магнитофон:

«Майло почти разгадал тайну. Он, конечно, выболтал бы ее, если б я его не остановил. Думаю, если он узнает все сейчас, для него это кончится катастрофой. Лучше притормозить. Торазин должен помочь, но нельзя полагаться только на его действие… Если мальчик слишком сдержан, он утомляется и, вопреки собственному желанию, проявляет себя; если он слишком несдержан, разумеется, он меняется. Не следует оставлять его дома дольше, чем позволит ситуация. Кто-нибудь непременно заметит необычное, и ситуация может выйти из-под моего контроля. Должна появиться Силви — это единственный способ. Не забыть позвонить ей сегодня вечером, сейчас, скоро.

Ах да! Он снова говорил о запахе, но, кажется, не понимает смысла высказывания, и это хорошо. Немного времени еще есть… Боже, мне нужно поспать. Колени подгибаются».

Магнитофон выключился. Майло услышал, как Девор потягивается и зевает, а затем сбрасывает одежду. Потом заскрипели сдвигаемые кресла. Через минуту послышался храп.

Маленький магнитофон! Коробочка в футляре из черной перфорированной кожи, лежащая в бюро доктора Девора, коробочка, хранящая все тайны Майло! Как тотем первобытного человека: мешочек, перо, вырезанная ножом из дерева фигурка, спрятанная в дуплистом дереве, защита от врагов и от демонов, похищающих душу. Только демон уже обладал душой Майло.

В приемной было ложное окно, портьеры, за ними стена, а на стене напротив — репродукция какой-нибудь известной картины, которая каждый раз, когда приходил Майло, была новой. Иногда она успевала смениться за время визита Майло к доктору; Девор, очевидно, платил кому-то, кто незаметно менял их периодически, подобно службе доставки на дом памперсов. Мондриан сменял Дали, Мане сменял Мунк или какой-то анонимный византийский художник. Картины висели в резных рамах, с медной дощечкой с именем, пока Майло передавал свою душу через посредство Девора в маленькую коробочку. Сейчас это была китайская картина, изображавшая воина-обезьяну, стоявшего на облаке в большом, с перьями, шлеме и угрожающе размахивающего дубинкой.

Майло на цыпочках отошел от двери, спрятался за портьерой и стал ждать. Там, где он прятался, портьера заметно вздулась, но он рассчитывал, что сонный доктор не заметит его. А может, если застукает, это не так уж плохо. Тогда во взглядах взрослых, как в школе, так и в детском доме, несмотря на суровость, проглядывает любовь.

Трудно сказать, сколько прошло времени, поскольку в приемной не было дневного света, но по ощущению — много, а Майло не принимал свой торазин. Где-то внизу желудка, внутри ставшего привычным узла начал болеть другой, более старый. Боль в боли. Майло стоял вплотную к стене, вдыхая пыль портьеры.

Наконец он решился выйти. Храп прекратился. Он прижался ухом к двери и ничего не услышал. Интересно, как выглядит во сне этот маленький человечек, собирающий урожай снов Майло? Майло потихоньку, бесшумно поворачивал круглую ручку, пока она не застопорилась; тогда он открыл дверь и заглянул внутрь.

Невероятно, но комната была пуста. Девор исчез. Клубное кресло и кресло с витыми ножками так и остались сдвинутыми в центре комнаты, образуя странную, неудобную постель. Майло шагнул внутрь и громко захлопнул за собой дверь, словно проверяя, не появится ли откуда-то Девор. Никакого движения. Доктор мог покинуть комнату только через все еще открытое окно, но кабинет находился на шестом этаже. Майло окинул комнату беглым взглядом и наклонил голову, прислушиваясь, словно кошка, которая подкарауливает крыс, шуршащих в стенах. Неважно, как Девор покинул комнату, но здесь его не было. Может быть, не отдавая себе отчета, Майло задремал, стоя за портьерой, и доктор просто вышел через приемную…

Майло подошел к бюро и открыл его. Магнитофон был там. Он открыл коробочку и вытащил кассету. На ней стояло имя Майло, вся кассета была посвящена ему. Он снова поставил ее и нажал обратную перемотку.

Последние лучи солнца; освещавшие верхушку здания через улицу напротив, попадали на кристалл, подвешенный на оконном шнурке, и радугой преломлялись на одной из стен кабинета. Тихонько дул ветер, качая и кружа кристалл, радужные полосы метались по комнате. Майло никогда раньше не видел ни кристалла доктора Девора, ни радуги.

Призма стукнулась о подрагивающее стекло. Лента докрутилась и остановилась. Майло нажал кнопку ПУСК:

Майло Смит. «Смит» не настоящая его фамилия. Никто не знает настоящей. Хотя имя, вероятно, действительно «Майло». Четырнадцать лет. Время от времени бывает виновен в относительно легких проступках, таких, как нарушение тишины и спокойствия, драка с другими детьми, мелкое воровство и так далее. Часто прогуливает уроки. Он находится на попечении государства в различных детских домах около семи лет. Как правило, робок и замкнут, очень нервный, с множеством проявлений навязчивости. Похож на человека, который играет в карты, прижимая их к груди.

Направлен из-за беспокоящих, со сценами насилия, сновидений, из-за которых он будит других мальчиков. Есть также свидетельства нанесенных самому себе ран. Хроническая бессонница, нервозность. Выглядит ужасно, глаза запавшие, сам тонкий, как жердь. Напоминает мне старые фотографии освобожденных узников Освенцима, Берген-Белзена, Дахау. Ему не хватает только полосатых штанов и звезды Давида.

Похоже, он уже готов и только ждет своего часа. Но он готов! Почему? Что-то происходит. Из лекарств сейчас лучше всего хлорпромазин. На следующей неделе?..

Майло нажал кнопку «пауза», чтобы осмыслить услышанное. Почему он уже готов? Никто не принуждал его. Никто не травмировал его. Майло сам настолько травмировал себя, зажимаясь все крепче и крепче, чтобы не потерять контроль, что ничего хуже с ним случиться не могло. Он вытянулся на двух составленных креслах, баюкая в руках магнитофон, словно плюшевого медвежонка. Подумай над этим: почему?

За окном зажглись уличные фонари. Майло задремал, он не знал, сколько времени это заняло, но было темно. Опасно спать так долго. К счастью, ему ничего не приснилось. На стене все еще сияла радуга — новая! Майло подошел к окну и провел рукой перед кристаллом.

Все стало понятно. Кристалл был бутафорский. Радуга не двигалась. Она была каким-то образом нарисована на стене, нарисована, несомненно, по узору настоящей радуги из кристалла, когда закатные лучи освещали верх здания Макколи. Забавно, он никогда раньше не замечал ее, но ведь он всегда сидел спиной к этой стенке, а когда входил в эту комнату или выходил из нее, у него было о чем подумать или о чем не следует думать.

ПУСК:

Я напоминаю себе, что Силви вышла из положения, используя для изменения формы лемму Зорна. Она находит максимум частицы в верхних пределах цепей исходной формы…

СТОП. ПЕРЕМОТКА. ПУСК:

…изменения формы…

СТОП. ПЕРЕМОТКА. ПУСК:

…изменения формы…

СТОП.

Внизу проехал автомобиль с опущенными стеклами, в котором радио орало песню об охотничьей собаке… Старая песня затихла вдали, вместе с грохотом глушителя. Затем послышались голоса и автомобильные гудки. К театру съезжались зрители. Майло изучал радугу на стене, тускло мерцавшую в неоновом свете с улицы.

ПУСК:

Почему я всегда вспоминаю о Силви, когда думаю о Майло? Может ли он оказаться похожим на нас?

СТОП. ПЕРЕМОТКА. ПУСК:

Может ли он оказаться похожим на нас?

Затем щелчок, помехи, что-то намеренно стерто или просто глупая ошибка: нажата неверная клавиша и магнитофон не сработал, а может, просто старая, размагнитившаяся лента… Затем запись продолжилась:

Теперь я кое-что знаю о Майло Смите. Я знаю, что он делает здесь, со мной. Когда он доверился мне настолько, чтобы описывать свои сны, это тоже пришло ко мне — странные выдумки о неодушевленных предметах, чувственные грезы, ощущение бесплотного полета, его глубокий ужас; и ощутимые свидетельства — наподобие волшебной пыли на простынях сновидцев в старых сказках.

Но едва ли сейчас подходящее время для того, чтобы говорить Майло хоть что-нибудь. Сначала мы должны создать психический резервуар. Если он все поймет сейчас, это может разнести его на куски. Силви прошла примерно через то же, но у Майло есть дополнительные проблемы его деформированного, тайного прошлого.

Мой подход был совершенно неправильным. Я не должен был торопить внезапное прозрение. Добавить хлорпромазин. Работать медленно и тщательно. Пробуй почву перед каждым шагом, Девор, или вы оба покатитесь в черную дыру. Если государство не захочет больше платить, черт с ним! Назовем это проявлением благотворительности. Один Бог знает, как много здесь для меня!

СТОП. ПЕРЕМОТКА. ПУСК:

…как много здесь для меня!

СТОП. ПЕРЕМОТКА. ПУСК:

…как много здесь для меня!

СТОП.

— Доктор Девор? — послышалось из коридора. — Доктор Девор? Доктор Девор? Это охрана, доктор Девор. Вы здесь, сэр? — Негромкий стук в наружную дверь. Звон ключей.

Узел в животе Майло затянулся еще крепче. Ему пришлось встать, чтобы боль немного отпустила. Он неслышно подошел к двери кабинета и выглянул в приемную. Там было темно, только серовато-зеленый свет падал из двери, которую он открыл, свет от фонарей и вывесок на улице и домах поблизости, попавший в кабинет через окно — и сияние радуги на стене, отражавшееся в уголке глаза Майло. В темной приемной Майло увидел послеизображение радуги, словно она была маленьким зверьком, выскользнувшим впереди него через дверь кабинета.

Кроме радуги, в приемной никого не было, но, очевидно, Майло спал крепко, потому что картина на стене снова сменилась. Кто-то, должно быть, вошел в приемную и вышел из нее, не разбудив Майло. Обезьяны-воина не было. Вместо него висел кричащий человек Мунка на кричащем мосту над кричащей рекой.

Он услышал, как ключ поворачивается в замке. На мгновение у Майло возникло ощущение deja vu, чувство, что поворачивающийся ключ — он сам. Он снова захлопнул дверь кабинета. Сердце колотилось. Вдруг, к своему удивлению, он услышал голос доктора Девора, донесшийся из приемной:

— Погодите, погодите. Извините меня. Сейчас я вам открою. Наверное, я просто спал.

«Подлец! Все чего-то хотят от меня».

Майло подбежал к открытому окну, перебросил ногу через подоконник — до земли было далеко — и прислушался. Он сорвал кристалл доктора со шнурка и выбросил его в окно. Крошечная блестка стремительно пролетела шесть этажей и вдребезги разбилась о бордюрный камень.

…как много здесь для меня!

Он посмотрел на стену, где раньше сияла радуга — стена была темной. Никакой радуги. Возможно, собственная тень Майло загородила окно. Он услышал, как открывается дверь из коридора в приемную. Голос, доносившийся снаружи, сделался выше почти на октаву:

— Ох, простите, доктор. Я должен был просто проверить. Мне казалось, я слышу, что внутри кто-то есть. Я хочу сказать, мне казалось, что это вы, но нужно было удостовериться.

— Ничего страшного. Я доволен, что вы решили проверить. В конце концов, это мог быть не я. Я мог быть кем-нибудь еще.

— В самом деле. Тогда, значит, все в порядке?

— Да. И у меня есть оружие, помните?

— Помню. Но мне не кажется, что это хорошая мысль.

— Зато мне кажется.

— Вы — доктор.

Дверь из коридора захлопнулась. Дверь в кабинет открылась. Майло прыгнул.

— Ты всегда можешь так летать или это какая-то счастливая случайность? — Мальчишка подцепил кусочек жареной картошки с тарелки Майло: — Ты не против? — и отправил ее в рот. Разница в росте с Майло — если вообще существовала — была не более дюйма, но манера держаться делала мальчишку выше. Он болтал все время, прерываясь только для того, чтобы проглотить еду. — Потому что если ты можешь проделывать такие штуки, когда захочешь, то у меня к тебе предложение.

Они сидели в уголке большого грязного ресторана. Свет был резкий и безжалостный. Заядлые курильщики с мертвенно-бледными лицами потягивали кофе и разговаривали сами с собой, кто тихо, кто во весь голос. Высокая, с редкими зубами, тетка из сезонных рабочих одной рукой покачивала коляску с младенцем, а другой держала хот-дог, из которого сочилось что-то зеленоватое. Еще за одним столом три студента-коллеги обсуждали Хайдеггера над тарелками с колбасой. Владелец, Аристотель Джитси, ворковал с подружкой по телефону, зажав трубку между ухом и плечом, и в то же время отскребал гриль.

Мальчишка носил котелок и черную кожаную куртку из тех, что предпочитают учтивые итальянские бандиты, а не мотоциклисты. На нем были брюки на резинке, свободные, в бело-красную вертикальную полоску. На ногах черные кожаные балетные туфли. Канатоходец? Танцовщик? В целом костюм довольно нелепый.

— Ну что? Можешь?

Майло подобрал кетчуп куском хлеба с запеченным сыром, но есть не стал. Он подвинул всю тарелку жареной картошки мальчишке.

— Спасибо, я уже сыт. Я не знаю, что тогда произошло…

Майло украдкой посмотрел на свою одежду. Он никогда не знал, что на нем надето, пока не посмотрит: футболка, выцветшие джинсы, кроссовки, ковбойский пояс, который ему подарили в прошлом году на день рождения — на пряжке заарканенный бык.

— Ведь ты не пытался свести счеты с жизнью, правда?

— Нет.

— Думаю, ты мог бы повторить этот трюк. Мне кажется, у тебя своеобразный талант. Я как раз иду мимо и вижу, как ты со свистом несешься вниз, словно сброшенная бомба. Слышу звук удара. Меня чуть не стошнило, ей-богу. Бегу — а ты преспокойненько складываешь крылья. Это были крылья, да? Где ты их взял? Сделал сам? Крылья и еще что-то пушистое, а ты его куда-то спрятал. Для аэродинамики, да? Ну же! Я занимаюсь шоу-бизнесом, малыш. Я могу помочь тебе. Ну скажи мне… А как насчет пирога?

Майло встал из-за стола и огляделся в поисках выхода.

— Эй, садись на место. Еще не все. Кстати, куда ты пойдешь? Ручаюсь, тебе негде остановиться. Ты посмотри на себя. Я могу дать тебе место, где пожить, — и ничего делать не надо. Только поговори со мной, малыш, поговори.

Майло сделал несколько шагов, но боль в икрах заставила его остановиться. Он не знал, что делать с ногами. Он чувствовал себя, как размагнитившийся компас. Куда пойти? Не в детский дом — его снова отправят к Дебору! А все остальные места казались примерно одинаковыми. Он мог жить здесь, разговаривая сам с собой, вдыхая сигаретный дым, питаясь жирной пищей. Он мог умереть здесь, покачивая какого-нибудь малыша в коляске, дожидаясь, пока выпадут зубы.

— Вернись, — сказал мальчишка. — Я куплю тебе кусок пирога. У меня есть деньги. Я занимаюсь шоу-бизнесом.

Майло сел.

— Я не знаю, что произошло, честно. За мной гнался один тип. Он думал, что у меня есть одна вещь, которая ему нужна, но у меня ничего не было. Разве похоже, что у меня что-нибудь есть?

— А как насчет крыльев, парнишка?

— Думаешь, у меня есть потайные карманы? — Майло поднял руки над головой. — Тебе померещилось. Я просто удачно приземлился.

— А я думаю иначе. Тут что-то не так, малыш, но это не важно. Ты мне нравишься. Я ведь тоже живу за счет вещей сомнительных. Посмотри-ка.

Мальчик вытащил карточку из внутреннего кармана жилета и пустил ее по столу прямо к Майло:

***ЛУНА*И*ЗВЕЗДЫ***

Спектакли, Фантасмагории, Марионетки

Для

Фестивалей, Съездов, Партий,

Театральных Постановок, Рекламных Кампаний

в любых возможных вариантах!

С. ВЕРДУЧЧИ, МАСТЕР-ШОУМЕН

(Для избранных клиентов возможны

услуги по равноразложению на части)

— Что значит «равноразложение на части»?

— Это вроде кодового слова, малыш. Люди, которым это нужно, как правило, знают его: когда они видят это на моей карточке, то понимают, что я могу оказать подобную услугу.

— И все же: что это значит?

Мальчик наклонился над столом и заговорил с Майло, понизив голос. Объясняя, он наблюдал за Майло, словно оценивая его реакцию на каждое слово.

— Представь, что тебе дали два мяча. Один большой, а другой крохотный, оба тяжелые, как кирпичи. Предположим, я говорю тебе, что знаю способ убрать маленький мяч и положить его обратно таким образом, что он будет такой же большой, как и другой, или сделать большой крошечным, не прибавляя и не убавляя ни одного атома. Как ты считаешь, ловкая проделка?

— Это как раз то, что хотела узнать Деде! — Майло вскочил со стула, словно его ударило током. Он не произносил этого имени и не вспоминал его восемь лет. Он закашлялся, пытаясь скрыть собственное потрясение, но собеседник заметил.

— Кто такая Деде?

— Не знаю. Неважно. Я уже сказал, мне не хочется разговаривать.

— Какая-нибудь психопатка, да?

— Это была моя сестра. Оставь, ладно?

— Ладно, ладно, — ответил мальчик. — У меня в семье тоже все психопаты. Только я в норме… Я, С.Вердуччи, странствующий шоумен: ЛУНА И ЗВЕЗДЫ, инкорпорейтед. И я хочу, чтобы ты работал со мной. Что ты на это скажешь?

— Не знаю. Ты можешь устроить меня на ночлег?

— Разве мы об этом не говорили? Пошли. Ты устал, да? Погоди-ка, а пирог?

— Не надо.

— Так как тебя зовут?

— Майло.

— Ладно, Майло, пошли.

С.Вердуччи опустил в свой стакан с водой, все еще полный, серебряный доллар. Подобрал с пола смятую картонную пачку из-под «Мальборо», оторвал одну сторону и накрыл ею стакан. Затем, придерживая картонку, перевернул стакан и картонку вытащил. Серебряный доллар лежал на дне перевернутого стакана с водой.

— Неужели тебе не нравится? Пусть официанту достанутся его чаевые, согласен?

Майло последовал за С.Вердуччи мимо столиков с любителями кофе, мимо живущих на пособие матерей, мимо умников из колледжа, — как судно на буксире — и мимо стойки к двери.

— Пока-пока, Джитси, старый отравитель! — сказал С.Вердуччи.

— Пока-пока, Луна и Звезды!

Они вышли из двери. Вечер был ветреный.

Они прошли кварталов двадцать, все более темных, более запущенных.

Майло высматривал Деде, которая наблюдала за ними из-за мусорных баков, хотя он старался не подавать вида, что кого-то ищет. Она маскировалась под сутенера, проехавшего мимо в старомодном «кадиллаке». Ее подзорная труба была наставлена на Майло из окна многоквартирного дома. И Девор был с ней. Он был маленьким. Он мог спрятаться где угодно, даже, возможно, за пожарным гидрантом или под решеткой канализационной трубы, сообщая по телефону, где находится Майло, Деде, которая была в форме полицейского, в патрульном автомобиле и с оружием. У Девора тоже есть оружие. Он так сказал.

Не думай о Деде. Существовал способ не думать о некоторых вещах, держать их в «мертвой зоне». За это приходилось расплачиваться тугим узлом в животе — и бессонницей. Не думай о… о ком?

Они подошли к замызганной двери подъезда, от которой у С.Вердуччи был ключ. Написанные по трафарету жирным курсивом буквы над эркером складывались в слова «Трава и деревья». Под ними: «Кофе и беседы». Внутри тускло горел красный свет. С.Вердуччи повернул ключ в замке и открыл дверь. Взвизгнули петли, скрипнул косяк. Разнесся дивный запах фасоли.

— Любая вещь обладает частицей запаха, — сказал Майло.

— Анаксагор^[6]! — откликнулся С.Вердуччи. — Запах, аромат, субстанция, способность ощущать! Все — везде. Нет ничего прочного! В этом весь мой бизнес, малыш! А ты-то откуда это знаешь?

— Моя сестра часто так говорила.

Они миновали круглые столы, с перевернутыми стульями на них.

Зашли в тесный угол в глубине, и Вердуччи включил свет. Они стояли на верхней площадке лестницы, ведущей в цокольный этаж.

— Пошли.

Он привел Майло в какой-то таинственный театрик с десятком передвижных скамеек со спинками, как в церкви, вокруг квадратного помоста. На сцене стояла широкая кровать под балдахином.

— Ты можешь спать здесь. Я лягу наверху. Туалет там, за углом. Я оставлю свет наверху, чтобы тебе не было страшно. Утром увидимся, герой.

С.Вердуччи снял котелок. Тряхнул головой, и каштановые волосы рассыпались по плечам, доходя до талии.

— Ты девушка! — воскликнул Майло.

— Разумеется, а ты что думал?

— А что означает «С.»?

— Силви. Спокойной ночи, малыш, — она поднялась по лестнице, оставив Майло одного — в подвале, в темноте.

Деде в библиотеке в воскресенье утром. Майло у нее на коленях, с книжкой доктора Сюсса. Он заглядывает в книжку, которую читает она, видит диаграммы, похожие на сложенные забавным образом конверты, и другие, похожие на глобусы с перекрученными меридианами. Еще там буквы, которые Деде называет греческими, и слова, которые она называет немецкими. Одна буква древнееврейская: алеф. Алеф с крошечным нолем. Алеф с крошечной единицей. И разлегшаяся восьмерка: знак бесконечности.

— Как же ты это делаешь, Майло? — шепчет Деде. Она не ждет ответа.

Вдруг он оказывается снова в темном подвале «Травы и деревьев», в воздухе клубятся образы из сновидений, красные и зеленые, запутанная, непостижимая геометрия. Он чувствует, будто только что кричал, но вокруг никакого движения. Он ощупывает себя, чтобы убедиться: он — человек. Он пробует, нет ли у него меха, нет ли на лопатках крыльев.

Силви в сговоре в Девором — эта внезапная мысль, как игла, пронзает его, когда он вспоминает, где находится.

Он снова засыпает, и когда задувает свечи — семь и еще одну на счастье, он вдруг понимает, что изменился. Он — струя воздуха, клубящаяся вокруг пламени. Это длится всего секунду. И все свечи гаснут. Он улыбается, но все остальные кричат. Кто-то из детей прикрывает глаза. «Что-то не так?» — спрашивает Майло. Деде наблюдает с неослабевающим интересом. С интересом, подстегнутым мечтами.

Мама не видит этого. Мама на кухне, моет и моет раковину. Папа вытаращил глаза, рот его широко открыт, все мускулы напряжены, он похож на тощую бродячую кошку. «Что ты сделал? Что это за чертовы фокусы?» Он облизывает губы и обводит комнату диким взором. «Не обращайте внимания! Это ничего не значит!» Он бежит к двери, затем возвращается, то сжимая, то разжимая кулаки. «Я ничего не видел». Он хватает за плечи и трясет одного из гостей. «Замолчи! Замолчи! Все в порядке!» Все в испуге перестают плакать. «Со мной все в порядке, Майло? Все в порядке?»

«Да, папа».

«Это был дурной, глупый фокус, Майло. Ты залез под стол и потом выбрался оттуда, так? Чтобы я больше этого не видел». Майло обещает.

— В чем дело? — Силви в полосатых брюках и майке-безрукавке силуэтом вырисовывается в дверном проеме подвала. Слабая лампочка над лестничной клеткой заливает ее пепельным светом, похожим на свет молодого месяца.

— Что? — Майло садится. Он лежал одетый поверх одеяла.

— Ты кричал. В чем дело? Боишься темноты? Скажи, не стесняйся. — Она подходит к нему. Слабый, отраженный свет играет на ее обнаженных плечах сквозь спутанные волосы. На секунду свет становится ярче на ключице, когда она откидывает волосы назад, это заставляет Майло поднять взгляд к ее мягко очерченному лицу, широкому лбу, нежному носу и Полным губам. Тонкую ткань натягивают маленькие острые соски, а свет, проникающий сквозь майку, намечает контуры ее груди, словно рентгеновские лучи. Затем Силви входит в зону темноты, где толпятся только что снившиеся ему люди, у кровати Майло.

— Не подходи ближе.

— Думаешь, я собираюсь тебя изнасиловать? Здесь за сценой есть маленькая синяя лампочка, которую я хочу включить. Наш суфлер пользуется ею, чтобы видеть, что подсказывать. Или, может, ты предпочтешь парочку прожекторов? Приборная панель вот тут, сзади. Давай я подберу что-нибудь тебе. Спасибо можешь не говорить.

— Хорошо. Зажги синюю лампочку. И все равно ко мне не прикасайся.

— Ты просто подарок, знаешь об этом?

Майло завернулся в простыни и сжался в комок под балдахином, пока Силви проходила мимо него, едва видимая в сгущающихся тенях в глубине комнаты. Она была всего лишь бликом или намеком на контур, или складкой материи, или рассыпанными пятнами солнечного света. Майло услыхал щелчок, синий свет просочился под край занавеса, затем занавес раздвинулся, и черная комната наполнилась голубоватыми предметами и голубоватым воздухом — словно прилив откатился, оставив на голубом песке прибитый к берегу груз, покрытый голубыми водорослями.

— Так хорошо? — спросила она.

— Хорошо… а я действительно кричал?

— Да.

— Это не из-за темноты. Я не боюсь темноты. Но так лучше. Спасибо.

— Ясно, так лучше. Теперь все в порядке? — она прошла через комнату, далеко обходя сцену, пробираясь между скамейками.

— Да… эй! — окликнул ее Майло, когда она начала подниматься по лестнице.

— Что?

— Почему кровать стоит на сцене?

— Не задавай лишних вопросов, — она снова стала тяжело подниматься по лестнице. Майло слышал, как она шаркает, затем лег и, тяжело вздохнув, провалился в дремоту.

«В сговоре. Определенно в сговоре, — шептал Майло себе под нос. — Я должен наблюдать за ней. Я должен все о ней выяснить. О ней и Деворе. Они к чему-то готовятся. Они думают, я дурак, но я их сам одурачу».

Сегодня вечером — без всякого торазина. Его мускулы чесались там, где он не мог их почесать. Стоило ему закрыть глаза, он глубоко засыпал, но когда он открывал их, то казалось, что лежит без сна часами. Каждой клеточкой тела он ощущал недоброжелательность Девора и зреющий заговор.

«Не дрейфь, Майло», — сказал он себе.

Потом Деде качала его на коленях, говоря: «Все состоит из чисел, Майло. Так сказал Пифагор. Что бы ты собой ни представлял, дорогой, все одно и тоже, понимаешь? Но что? Числа ли это? Эвклид говорил, что все — вода; можно ли найти сходство между маленьким мальчиком и кредитной карточкой банка? Или нельзя? Сходства нет, как нет его между углами и веществом. Они даже не одного и того же вида в топологическом пространстве, поскольку у тебя есть отверстия — например, в голове и в попке, — а банковский вклад непрерывен.

Все одно и то же, поскольку ты переходишь от одного к другому и обратно, и, кем бы ты ни был, ты всегда ты, разве не так?.. Все же: как ты это делаешь?

— Почему тебя это волнует, Деде?

— На твои превращения все время хочется смотреть, Майло. Я представляю, что происходит, поэтому мы тебя не лишимся. — Она яростно листает книгу, несколько страниц рвутся. Библиотекарь что-то говорит, но Деде не обращает внимания. — Возможно, это имеет что-то общее с равноразло…»

Голос с площадки лестницы:

— Эй! С тобой все в порядке?

— Что?

— Ты опять кричал.

— Извини.

В подвале не было солнечного света и потому не было времени, только синева. Майло то засыпал, то просыпался, словно погружающийся в темноту и выныривающий на поверхность поезд метро. Он поднялся, чтобы найти туалет. Проковылял мимо пульта управления, стенного шкафа с массивными старинными реостатами, подвесным пюпитром, пустыми бутылками из-под «кока-колы» и пылью. Оказавшись вне круга света, Майло мог догадываться, где он, только по звуку шагов. Они стали более звонкими, когда он дошел до комнаты, выложенной плиткой.

Дверь ванной была открыта, приперта ведром для мытья пола с грязной водой. На ее поверхности переливалась радуга. Дневной свет струился в окно ванной. Майло пошел к свету и облегчился в писсуар. Дневной свет, струйка мочи, утренний ветер были словно благословение. Он прошел мимо радуг, реостатов и сцены к лестнице. Пахло беконом.

Он уже стал подниматься, как вдруг сверху появилась огромная ворона, каркнула несколько раз и произнесла высоким скрипучим голосом:

— Поторопись, малыш!

Майло скатился на три ступеньки вниз.

Рядом с вороной возникло лицо Силви. Она продолжала голосом вороны:

— Яичница с тостами — для хозяев! Нарисованная яичница с тостами — для гостей!

Затем она вытянула руку, на которую была надета кукла, сделанная из пяти или шести маленьких человечков в плащах с погончиками — одна кукла, шипевшая и шикавшая всеми своими ртами.

— Замолчи, — сказала Силви, — или я дам тебе на завтрак нарисованных земляных червей. И она исчезла. Секунду спустя крошечные человечки появились снова.

— Земляные черви! — содрогнулись они. — Мы не любители земляных червей. — И пропали.

Все стены наверху были сплошь покрыты постерами, масками, куклами-перчатками и марионетками самой разной величины, от крохотных до гигантских, висевших на крючках и на проволоке. Афиши новогодних представлений, пантомим, пьес, созданных Бек-кетом, Ионеско, Арто, окурки в пепельнице, отлитые из олова и раскрашенные тремя цветами, а также огромная фотография человека, который, весело улыбаясь, шагал, наподобие птицы, из высокого окна на улицу — велосипедист катился мимо, ни о чем не подозревая. «SAUT DANS LA VIDE» — гласила подпись. «Прыжок в ничто», — объяснила Силви.

Среди масок были большеглазые демоны с острова Бали, с зубами, как бивни; львиные головы, обезьяны, лягушки, фантастические насекомые, маска прекрасной девушки, а под ней — маска черепа, а также множество клоунских носов и швейцарских карнавальных масок, гротескных, живых, про которые Силви сказала, что получила их «от партнера по бизнесу» из Базеля. И марионетки: огромная ворона и маленькие человечки, уже оказавшиеся на своих крючках, усатые крестьяне в черных шляпах, Панч и Джуди, Неистовый Роланд в шлеме с перьями, а также множество животных и неодушевленных предметов. Там были кукла-печатный станок, кукла-городской квартал, у которого были рты вместо окон, небо, глазами которого были звезды, а ртом — луна, гора, замок с ключом, длинноногий аэроплан, грузовик с зубами под капотом и масса еще более странных вещей.

Любая вещь обладает частицей запаха. Силви сняла стулья с одного из круглых столиков и поставила на него две дымящиеся тарелки с яичницей с тостами. Вокруг нее летало несколько мух, а когда Майло подошел ближе, они стали виться около его лица и Щей. Он попытался прихлопнуть их.

— Не надо, — сказала Силви. — Это мои друзья, Эрик и Мехетабел. А маленькая — Бьюла. Оставь их. Они из сельской местности… Кстати, я вегетарианка.

— А как насчет свинины? Я слышал запах бекона.

— Я ничего не могу поделать с тем жиром, которым заляпана горелка. Это хозяйское, не мое. Садись и ешь, малыш. Впереди большой день.

Майло сел. Силви налила им обоим кофе.

— Ты странная, — сказал Майло.

— Это хорошо. Мне нравится странное.

— Ты ведь не богачка. Иначе ты не ночевала бы в таком месте. А кто владелец этого места, если не ты? — Майло откусил кусочек тоста, поигрывая ложкой в кофе. Небрежность — вот мой козырь.

— «Травы и деревьев»? Один человек, которого ты не знаешь.

— Ты работаешь на него? — и подумал: «Готов поклясться, это Девор».

— Ну что ты. Я здесь по дружбе. Без всяких условий. Человек просто ценит мои артистические способности, понимаешь? Почему ты не ешь? Хочется мяса?

— Нет.

— Тогда почему?

Он принялся за яичницу, ел и не мог остановиться. Он жадно доел тост и вылизал тарелку. Силви налила ему еще кофе.

— Все же поторапливайся. Нам надо успеть на другой конец города.

— Нам?

Силви заставила Майло встать, вытерла стол, велела ему перевернуть и поставить стулья, как раньше, и подмести, пока сама мыла тарелки. Она нырнула за стойкой в небольшую нишу за зеленой полосатой занавеской и выудила оттуда два черных чемоданчика. Один вручила Майло.

— Погоди минутку.

Силви отперла свой и вытащила оттуда складной цилиндр, плоский, как диск. Стукнула по нему, расправила, и он с треском раскрылся. Раскрутила цилиндр между пальцами: он полетел и оказался на голове Майло. Мальчик вздрогнул. Она вытащила из-за стойки котелок и таким же образом отправила его себе на голову.

— Видишь? Это просто профессия, малыш. Теперь ты при мне. Луна и Звезды!

Эти же слова были по трафарету написаны на чемоданчиках: ***ЛУНА* — на ее, И*ЗВЕЗДЫ*** — на его.

— Я должен идти в шляпе? — спросил он.

— Разумеется. Кстати, тебе идет. Правда, он замечательно меняется… — она пошла вперед, чтобы отпереть дверь, и Майло показалось, что он услышал продолжение фразы, — …совсем как ты…

Они провели на улице всего несколько минут, затем снова спустились под землю, на этот раз в метро. Они сидели рядом в качающемся вагоне, положив чемоданчики на колени; это было неудобно, но Силви настояла, чтобы они держали их именно так. Она также заставила Майло сесть слева от себя, так что они держали чемоданчики, чтобы всем были видны надписи: ***ЛУНА*… И*ЗВЕЗДЫ***.

— Бесплатная реклама, — сказала она. Никто не смотрел на них. Никто никогда никуда не смотрит в метро. Если смотрит, это означает беду. Здесь, под землей, может случиться все, что угодно: может родиться ребенок, может фонтаном забить вода из камня, с лацкана пиджака делового человека могут начать вещать четыре всадника Апокалипсиса, но все будут листать страницы своих «Ньюсуик», или «Эсквайр», или «Нью-Йорк Таймс» и смотреть вниз, сидя с прижатыми к телу локтями.

— Что ты делала на той улице вчера, когда я упал? — спросил Майло между станциями «Манчестер Авеню» и «Парк Лафайет». (Похоже ли это на обычный разговор?) — Ведь ты оказалась внизу?

— Так было записано в моих астрономических таблицах: «Мальчик упадет с неба к северо-востоку от здания Макколи».

— Перестань, Силви.

— Эй, это ведь не я, а ты человек, полный тайн. Ты не мог бы немного подвинуться?

Майло сдвинулся подальше к концу скамейки.

— Ты когда-нибудь была внутри здания, из которого я упал?

— Ты хочешь сказать, здания, из которого ты улетел? Возможно. Да, была. — Она смотрела в сторону.

Не наваливаться слишком сильно. Она уже знает о том, что я что-то подозреваю. Она, наверное, считает, что я видел ее там раньше, и придумывает какой-нибудь предлог…

— У меня там, возможно, есть клиент, если это то здание, о котором я думаю, — сказала Силви.

— Равноразложение чего-то там?

— Нет. Ну, в какой-то мере. Живопись. Копии картин мастеров.

Абонементное обслуживание. Такие побочные занятия. У меня пара клиентов в том доме. А ты что там делал?

— Ходил к психиатру.

— Ты ненормальный?

— Просто нервный. У меня вроде бы проблемы со сном.

— Можешь не рассказывать, если не хочешь.

Поезд остановился. Когда двери открылись, вошли две деловые дамы с портфелями в руках, они рассуждали о закупках пшеницы, схватившись за поручень и поддерживая друг друга. Двери захлопнулись, поезд тронулся.

— Знаешь, ты не давал мне спать полночи, вскрикивая и разговаривая во сне.

— Что я говорил?

— Какая разница? Держись меня, Майло, я научу тебя спать… Давай перейдем в другой вагон. Они смотрят на меня.

Одна из вошедших придвинулась поближе.

— Луна и Звезды? Эй, Луна и Звезды! Я хочу поговорить с вами! Я хочу заключить еще один договор. Эй! — в голосе женщины слышалась мольба.

Силви пихала Майло сквозь тамбур в другой вагон, грубо расталкивая тех, кто мешал им пройти, и выслушивая их ругательства.

— Терпеть этого не могу, — сказала она, остановившись. — Я кое-что сделала для нее, когда еще только начинала, а теперь она никак не оставит меня в покое.

— Послушай… Я говорил о Деде?

— Это большой город, Майло. Ты можешь говорить, что захочешь.

Поезд остановился. Они вышли из вагона, зажатые плечами десятков рабочих, продавцов и студентов, и многие из них в этом подъемном свете были похожи на людей. Майло послушно сжимал ручку чемоданчика, так крепко, что ему вспомнилось, как он зажимает в себе нечто другое, зажимает так глубоко, так крепко и так привычно, что перестает это замечать. Они выбрались на широкую, мощенную булыжником площадь, отделенную массивной аркой от залитого солнцем парка.

Силви шла быстро. Майло прибавил шагу, чтобы не отстать. Они прошли в арку, через луг размером с футбольное поле и вниз по грязной дорожке между кучками деревьев; они шли, пока не увидели навес для пикников.

— Здесь, — сказала она. — «Звон и Гром, инкорпорейтед», или что-то в этом роде. Работа на пикнике. Плата как за целый день. Будь внимателен.

Несколько ребятишек бежали из-под навеса им навстречу. Когда они подошли ближе, Майло, отставший на несколько ярдов, увидел, что чемоданчик Силви повис в воздухе, в то время как сама она продолжала идти. Словно буксир, пытающийся втащить береговую линию в море, Силви внезапно была отброшена назад. Ребятишки захихикали. Силви нахмурилась. Она бросилась на чемоданчик. Он не двигался. Силви толкнула его. Навалилась на него. Ребятишки катались от хохота.

Сквозь зубы она сказала Майло:

— Пни его.

— Что?

— Пни его.

Майло пнул. Чемоданчик полетел вперед, Силви упала на землю. Майло бросился помогать ей.

— Болван, — сказала она. — Это часть представления. Дай руку. — В растерянности он протянул ей руку. Силви схватила ее, потянула и уронила его на себя. — Ой! — театрально завопила она.

Дети изнемогали от смеха. Они побежали под навес за остальными.

Майло лежал лицом вниз, моргая и тяжело дыша, над хохотавшей Силви.

Она была под ним. Он ощущал ее грудь под блузой. Его ноги лежали на ее ногах. Ее волосы, пряди, выбившиеся из-под котелка, щекотали ему лицо.

Он с трудом поднялся на ноги, заправил рубашку, вытер лицо, поднял упавший цилиндр. Силви вскочила, взяла чемоданчик, и они пошли дальше.

— Почему ты одеваешься как мальчик? — спросил Майло.

— Шоу-бизнес, малыш.

Силви нашла главного «Звона и Грома» и, пока он разговаривал с ней, принялась устанавливать сцену. Внутри чемоданчика «И*ЗВЕЗДЫ***» оказались пластиковые трубки, колышки для палаток и цветные нейлоновые полотнища с кулисками вдоль швов для колышков и трубок, чтобы можно было собрать раму. Сцена кукольного театра была готова через пятнадцать минут, причем пять из них ушло на то, чтобы отогнать подальше детей и отобрать у них крестовины и подпорки, которые они вытащили из чемодана Майло.

Собрав сцену, Силви уже не подпускала к ней ребятишек.

— Это наше пространство, понимаешь? — говорила она Майло, низко нагнувшись в красном свете, проходившем через нейлон. Она повесила кукол и крестовины на крючки за кулисами. — Здесь не должно быть никого, кроме артистов. Если здесь появится мистер Звон-и-Гром, мы дадим ему пинка. Если это будет президент Соединенных Штатов, то что?

— А?

— Что мы должны сделать? — раздраженно спросила она.

— Мы дадим ему пинка, — ответил Майло.

— Верно. Ты начинаешь соображать. — Она то натягивала на руку, то снимала кукол, чтобы потренироваться, как ими управлять. — Пойди и найди парня в костюме, скажи ему, что мы готовы. Затем возвращайся ко мне. Понял?

— Да! — И Майло побежал.

Кукольное представление Силви оказалось китайской народной сказкой «Каменная обезьяна». Майло, низко присев, подавал ей, когда она хмыкала, шептала или толкала его локтем, то, что было нужно. Он смотрел на ее работу как зачарованный.

Все начиналось с создания Вселенной: 129 ООО лет в двенадцати частях (по шестьдесят секунд каждая) выглядели как бесстыдная перепалка мыши, быка, тигра, зайца, дракона, змеи, лошади, козы, обезьяны, петуха, собаки и свиньи. Спустя еще двадцать семь тысяч лет Паньгу вдребезги разбил Гигантскую Туманность (желатиновый пузырь, который управлялся палочками и нитями). Наконец, в середине представления на вершине горы Цветов и Фруктов родилась Каменная обезьяна из скалы, которая, как сказала Силви дрожащим голосом древнего даосского мудреца, была тридцать шесть футов и пять дюймов в высоту и двадцать четыре фута в обхвате.

Бесчестная Каменная обезьяна терроризировала Небо и Землю, скрываясь с помощью различных эликсиров, благородных драгоценных камней и магического оружия Нефритового Императора. В конце, на спор с Буддой, она помочилась на Пять столпов у Края Вселенной — часть детей аплодировала, часть свистела, часть нервно смеялась, — но столпы, как выяснилось, были пальцами Будды. Большой Будда схватил бедную Обезьяну и заточил ее в железной горе.

Занавес.

Как только занавес упал, Силви сказала Майло:

— Получи деньги.

И громко объявила:

— Любой ребенок или кто другой, кто подойдет ближе, чем на два фута к сцене, будет убит. — И стала собирать реквизит.

Обычно они спали и завтракали в «Траве и деревьях», ужинали у Джитси. Они показывали спектакли несколько раз в неделю в разных местах города, в помещениях и на открытом воздухе: в библиотеках, на пристанях, на пляже, в парке, в историческом обществе, в нескольких развлекательных центрах и благотворительных учреждениях, на уличных ярмарках, праздниках в квартале и в одной-двух больницах.

— Если бы они знали, кто я, — говорила Силви, — они бы никогда не наняли меня. Но я выгляжу как симпатичный американский ребенок. Правда?

— А кто ты на самом деле, Силви? — спрашивал Майло.

— А, перестань! Когда ты соберешься показать мне свои крылья?

— Сама перестань!

Майло выучился монтировать сцену и спустя некоторое время даже справлялся с этим быстрее Силви. Он начал водить нескольких кукол, в частности, Будду, а в спектакле Силви «Мусорное шоу» раздражительного рабочего по имени Гектор. Он занимался подсобной работой — наполнял резиновый мочевой пузырь Каменной обезьяны, стягивал липучкой Гигантскую Туманность, после того как Пань-гу разрушал ее. Он научился разговаривать с заказчиками Силви, брать у них деньги или отгонять их, если они поднимали шум.

Майло стал лучше чувствовать себя. Слегка загорел, ребра перестали торчать. Синяки под глазами исчезли. Он свел знакомство с Джитси, который звал его малышом, потому что слышал, что Силви его так называет.

Силви отдавала Майло часть выручки, сначала по пять долларов, потом по десять, а иногда — двадцать. Когда они давали представления на улицах, он получал половину.

— При работе на улицах, — говорила она, — мы партнеры на равных.

Ему это нравилось.

Спустя неделю или около того Майло забыл, что собирался обнаружить связь Девора и Силви. Это просто перестало иметь какое-либо значение. Когда Силви исчезала на целый день без всяких объяснений, Майло шел в зоопарк, на пляж или в музей. В «Траве и деревьях» не было никого, кроме Майло и Силви. И Царя обезьян. Владелец в отпуске, объяснила Силви.

Майло погружался в свой прерывистый сон или просыпался неизвестно когда — внизу всегда было темно — и слышал, как Царь обезьян бьется на дубинках с божеством Эр-ланом. «Вот тебе, сушеный мешок гноя!» Иногда он подкрадывался к лестнице, чтобы получше разобрать слова.

«Ты меня не обманешь, ты, дурацкая рожа! — говорила Силви низким басом, затем вопила, как обезьяна: — Кланяйся, свиное рыло, не то я ударю тебя!»

Однажды ночью Силви неожиданно для Майло крикнула своим собственным голосом:

— Поднимайся, Майло, я знаю, что ты не спишь. Ты мог бы помочь мне в сцене погони.

Он поднялся по ступенькам и увидел, что кукольный театр Силви смонтирован в одном из эркерных окон, сценой внутрь комнаты. Он был мрачно подсвечен — кроваво-красным светом. Кукольный театр преобразился в причудливый храм с рядами колонн с каннелюрами (папье-маше) и цветными оконными стеклами (целлофан). Божество Эр-лан, страшное в красном свете, появилось в полном боевом снаряжении, с огромным копьем.

Вдруг отверстие театральной сцены поглотило его. Ковер, на котором стоял Эр-лан, обвил его, как язык, колонны щелкнули, словно зубы, просцениум чмокнул губой по авансцене. Эр-лан напрасно пытался с помощью копья раскрыть театральное пространство.

— Это рот Каменной обезьяны, Майло, — сказала Силви. Она оставила Эр-лана, и его голова безжизненно свесилась на доспех. — Обезьяна равноразложилась — и превратилась в храм, понимаешь? Сначала Обезьяна превратилась в воробья, а Эр-лан в сокола. Затем Обезьяна стала рыбой, а Эр-лан — скопой. Затем Обезьяна обернулась водяной змеей, а Эр-лан — красногрудым серым журавлем. Что было делать Обезьяне? Она превратилась в дрофу. Смотри. — Она показала ему тонкоклювую длинноногую птицу-марионетку с продолговатой головой, сохранившей некоторые черты Каменной обезьяны. — Это низшая ступень. С дрофой любой может сделать, что захочет — даже вороны. Обещай мне, что никогда не станешь дрофой, летающий мальчик.

— Что?

— Как бы там ни было, Эр-лан ранил Обезьяну. Обезьяна убежала и превратилась в храм. Видишь? Этот флагшток — обезьяний хвост, только я не приклеила еще волосы. Все вот это целиком — обезьяний рот. Окна — ее глаза. Но Эр-лан приближается. Он грозится разбить стекла. Это ослепит старую Обезьяну.

— Вот здорово, Силви! Как ты это сделала?

— Клей, — ответила она. — Все клей, Майло, в шоу-бизнесе. Трубчатая лента, термоклей, липучка, заклепки — это вроде моего катехизиса, понимаешь? Вещество внутри другого вещества, и так все время… Я собираюсь начать показывать это через неделю. Тебе понравилось?

— Научи меня.

— Я долго ждала, когда ты об этом попросишь. — Она повела его за сцену, в сердцевину красного свечения, и стала давать ему разные странные вещи.

— Силви… — сказал он.

— Да?

— Как могла Обезьяна все это проделывать? То есть, я хочу сказать, кем она должна быть, чтобы уметь превращаться в неодушевленные вещи?

Силви перестала работать и посмотрела на Майло. В целом мире не было ничего, кроме этого маленького шара, светившего красным светом, рта Обезьяны, мешанины кукол и крестовин, оконного стекла за, их спинами с перевернутой надписью «Кофе и беседы», а также глаз Майло и глаз Силви, глядевших друг в друга.

— Обезьяна умела изменять форму, Майло.

Майло внутренне сжался, но не как обычно — в тугой узел, а словно натянули веревку с двух сторон узла, чтобы ослабить ее и развязать. Мыслей не было, он испытывал нечто вроде deja vu.

— Деде… — произнес он.

— Силви, ты хочешь сказать.

— Силви, мне кажется, я должен тебе что-то сообщить.

— Я думаю, не стоит. Нам нужно выучить много текста, множество реплик. Держи. — Она вручила ему перевитую золотом дубинку Обезьяны, весом 13 500 фунтов. Она встала и включила верхний свет. Это была дешевая люстра. Подвески качались и бросали крохотные радуги на Эр-лана, на головы кукол, маски и афиши на стенах, на «ПРЫЖОК В НИЧТО» и все остальное. Они принялись за работу.

Здесь никогда не было ни посетителей, ни кофе, ни бесед, день за днем стулья все так же лежали перевернутыми на столах, — кроме тех, какими пользовались Майло и Силви. Однажды появился дезинспектор в газовой маске, в тяжелой шляпе, с ружьем-распылителем в руках, похожим на какое-то фантастическое оружие. Силви чуть не избила его до полусмерти, вытолкала за дверь, а он все показывал свой голубой с розовым ордер и пытался защитить чувствительные места.

— Только через мой труп, — заявила она.

— Вегетарианка! — покачал головой Майло.

— Они могут оказаться Каменной обезьяной, летающий мальчик. Они могут оказаться проклятым Францем Кафкой. Какого черта, откуда ты знаешь, кто такие тараканы? Иди убивай их, если хочешь.

Она ушла и не вернулась до следующего утра, когда разбудила его, чтобы одолжить немного денег. Только через два дня Майло почувствовал, что она помирилась с ним.

На пятой неделе она научила его, как спать. Она шептала ему в темноте. Он разрешил ей подняться на сцену, но не слишком близко.

— Майло, у тебя в животе чашка, большая чашка: можешь себе такое представить?

— Угу.

— Хорошо. Каждый раз, как ты вдыхаешь, чашка заполняется воздухом. Это ведь приятное ощущение?

— Наверное.

— А каждый раз, как ты выдыхаешь, над дней поднимается что-то вроде пара, как над супом в холодном воздухе. Тебе ничего не надо делать, малыш. Только ощущать, как чашка наполняется и затем над ней поднимается пар. Наблюдай, как он выходит у тебя через рот и нос, ощущай, как туда входит воздух. Снова и снова, поскольку это приятно. Вот и все. Если ты начнешь думать о чем-нибудь, просто снова представь себе чашку. Не нужно ни за чем следить. И считать дальше чем до одного. Просто один… один… один — понимаешь? Это настоящий способ считать. Все остальные числа — просто чепуха. Тогда, если сейчас ночь, ты заснешь, если день — будешь бодрствовать. Понял?

— Я попробую, Силви, но мне страшно.

— Рассказывай мне об этом, летающий мальчик.

— Сколько тебе лет? — вдруг спросил он, внимательно глядя на нее.

— Миллион.

— Перестань, Силви.

— Семнадцать, — сказала она.

— А мне пятнадцать. Мы почти ровесники.

— Спи, малыш.

— У тебя есть приятель?

— Нет.

— А ты когда-нибудь…

— Да. — Она вдруг взяла его за руку. — Не сейчас, Майло. Слишком скоро. Но я тоже это чувствую. Думаю, это может случиться. Не торопись, ладно?

— Ладно.

Она наклонила голову и прикусила губу, и это что-то растопило в отношении Майло к Силви.

— Что ты видишь, когда ты смотришь на меня, Майло?

— Девушку, а что ты имеешь в виду?

— Может быть, когда ты увидишь Луну и звезды, время придет…

— Силви, я хочу рассказать тебе одну вещь про себя.

Она смотрела в сторону.

— Мне сейчас нужно уйти. Расскажешь, когда вернусь… У тебя есть деньги? А то у меня маловато.

Как-то на пляже Майло лежал на солнце на остове выброшенной водой лодки, песок летел ему в лицо, свежий морской воздух раздувал рубашку и наполнял его легкие, словно парус. Он дышал. Вода поднималась, впитывалась в песок, шептала вокруг него. Плескались волны. Чашка наполнялась и пустела. Мысли приходили и уходили. Узел внутри него развязывался.

Деде говорила:

— Майло, как ты можешь быть таким маленьким? — Она была большая. Она была веселым Зеленым великаном, Кинг-Конгом, горой Эверест, Луной. Ему казалось, что он смотрит на нее неправильно, как будто в микроскоп. Она толкнула его, и он перекувырнулся. Она засмеялась. — Я хочу сказать, где остальная часть тебя, Майло? Не беспокойся, я не растрачу тебя. Интересно, что бы сказал об этом Галилей. Это тот, кто постиг, что наряду с числами есть квадратные числа, детка. 1, 2, 3, 4, 5… или 1, 4, 9, 16, 25… для каждого из первых есть одно из других — ясно? Разве ты сам этого не чувствуешь, Майло? — Она пощекотала его. — Ты ничего не теряешь, когда становишься вчетверо меньше? Ты что-то приобретаешь, когда превращаешься в толстяка? Как ты совершаешь эти превращения?

Чашка наполнялась, чашка пустела. Море. Ветер. Узел внутри него развязался. «Я умею изменять форму!»

Небо потемнело. Озеро засияло таким ярким зелено-голубым цветом, что, казалось, в нем больше эмоций, чем воды. Слоистые облака закрыли небо. Гром. Майло вскочил с досок, стряхнул с себя песок и побежал. Он собирался встретиться с Силви перед входом в раздевалку на пляже, они должны были дать спектакль за оградой старой карусели.

— Когда писает огромный мировой конь, идет дождь, — как-то сказала ему Деде. — Все только превращения — так говорится в «Упанишадах». Хочешь послушать еще?

— Нет. — Это испугало его.

Теперь же, как в «Упанишадах» Деде, дождь лил, словно струи из переполненного мочевого пузыря. Он рассыпался брызгами. Мировой конь ржал. Глаза его сверкали. Песок покрылся сначала точками, потом пятнами, потом бороздками, и Майло, прыгая по лужам к раздевалке, оказался весь забрызган, заляпан мокрым песком. Затем посыпался град. Голове было щекотно. Градины застревали в волосах. Майло вытаскивал крошечные льдышки.

Град длился всего несколько мгновений, его стук усиливал шум дождя. Но теперь Майло снова мог слышать волны, которые плескались за его спиной, а флаг у раздевалки хлопал, бормоча нечто невнятное.

Силви ходила взад и вперед между двумя колоннами на верхней площадке лестницы раздевалки, под крышей, защищенная от ливня. Широкие каменные ступени были усыпаны крошечными градинами, которые хрустели у Майло под ногами.

— Силви! — крикнул он. Я должен тебе что-то рассказать.

— Послушай, я спешу, Майло. Меня ждет один тип, а к тому же надо готовиться к спектаклю.

— Но, Силви…

Высокий жилистый парень в гавайской рубашке неторопливо вышел из двери мужской раздевалки и направился через площадку к Силви и Майло. Волосы вокруг явно обозначившейся лысины были тщательно причесаны и намазаны бриолином. Баки спускались к тяжелой, длинной челюсти. На пальцах красовались перстни.

— Эй, из-за чего теперь задержка? Мой клиент потерял терпение.

Силви повернулась к нему.

— Одну минутку. Просто подожди внутри. Я ведь никогда тебя не подводила, правда?

— Ладно-ладно.

— Послушай, Майло. — Силви слегка дрожала. Майло тоже, но ведь Силви не промокла. — Я должна через минуту уйти, а мне надо, чтобы ты остался здесь. Ты должен пойти к Ленни и отдать ему кое-что — коробку, в которой лежит одна вещь. Следи за ним, Майло. Следи, чтобы он аккуратно обращался с тем, что я для него оставлю, ладно?

— Конечно.

— Слушай. Тип, который будет с ним, должен на это взглянуть, после чего Ленни даст тебе денег. И вернет коробку. Убедись, что коробка у тебя и все, что в ней, на месте. Это важно. Понял? И еще: возьми вот это, — она протянула Майло какую-то штуковину. Силви пришлось всовывать ее ему в руку, потому что сначала он не видел, что это, не мог оторвать взгляд от глаз Силви. Это оказался пестик для колки льда.

Он не понял, что с этим делать.

— Силви?

— Тебе не придется пускать его в ход, не беспокойся. Это на всякий случай. Возможно, тебе придется показать его — это худшее, что может случиться. Затем он даст тебе все, что надо, и смоется. Ленни не так смел, как ты, летающий мальчик. Поверь мне, я знаю Ленни.

Майло спрятал пестик под рубашкой, за ремень.

— Дай Ленни уйти. А сам останься там, где душевые кабины. Убедись, что он ушел. Убедись, что кругом никого нет. Если кто-нибудь будет неподалеку, дождись, пока уйдет. Поставь коробку на лавку, подойди к двери и жди. И я встречусь с тобой через минуту, даю слово.

Она глубоко вдохнула и с шумом выдохнула воздух.

— Надеюсь, ты все понял, — она говорила деловым тоном, напряжение исчезло, сменилось решительностью. — Отвернись, Майло. Мне нужно сделать одну вещь, и ты не должен этого видеть. Затем я исчезну, оставив коробку, которую ты должен будешь отнести Ленни. Просто отвернись, сосчитай до двадцати и сделай то, о чем я тебя просила. Понял?

— Да, Силви.

— Ты весь промок, дурачок, — она улыбнулась и взъерошила ему волосы. — Ты не догадался укрыться здесь от дождя? — Она легонько толкнула его в плечо, чтобы он отвернулся.

«Один, два…» — дождь капал с крыши. Его зубы легонько стучали. На счете «двадцать» он повернулся. Силви ушла. На лестничной площадке стояла шляпная коробка, перевязанная красной лентой. Майло поднял ее и понес через площадку, в дверь мужской раздевалки, прижимая к себе обеими руками. Пестик для колки льда слегка царапал ему бедро при каждом шаге. Но это было не больно.

Сначала он никого не увидел. Он стоял в большом гулком помещении со сводчатыми коридорами, расходящимися под углом шестьдесят градусов. Звук капающей воды заполнял все вокруг. Он стоял около центра, стараясь сообразить, куда пойти, когда услышал голос:

— Эй! Эй, паренек! Сюда!

Майло пошел на голос.

Когда он углубился в один из маленьких коридорчиков, звук изменился так резко, что Майло показалось, будто кто-то закрыл ему уши. Или словно он двигался внутри раковины, а может, в лабиринте собственного уха. Коридорчик вывел его в маленький бетонный дворик с душами по периметру и несколькими лавками в середине. Пол имел наклон к стоку в центре. Майло взглянул вверх — небо было стального цвета. Ему стало холодно.

Внезапно рядом очутился Ленни.

— Напугал тебя, да? — он появился из-за душевой кабинки рядом со входом. — Мне нужно было отлить. Мистер Джонс рекомендует облегчаться регулярно. Он сейчас будет. Ты дружок Силви? Она никогда раньше тебя не использовала.

Сзади раздались шаги. Майло обернулся и дал дорогу, попятившись к лавкам. Мистер Джонс оказался толстым, коротко стриженным человеком с обвисшими щеками. На нем была надета крахмальная белая рубаха с короткими рукавами, которая почти сияла в грозовом свете. Он покосился на Майло.

— Это не девушка.

Ленни захохотал.

— Ну и что? Значит, она прислала своего партнера. Ты видишь, он принес товар.

Джонс округлил глаза. Он выглядел раздосадованным.

— Он принес кое-что еще, Ленни.

— А?

— У этого партнера за поясом оружие, — сказал Джонс. Майло взглянул вниз, за коробку, на собственную талию. Промокшая рубашка облепила рукоятку пестика. Джонс шагнул к Майло и протянул руку ладонью вверх.

— Давай.

— Ну же, парнишка, — сказал Ленни, — тебе это не понадобится. Мы здесь доверяем друг другу… Мне очень жаль, мистер Джонс. Парень не знает, как мы ведем дела, вот и все.

— Разумеется. Давай.

Майло не тронулся с места. Он глядел то на Ленни, то на мистерa Джонса. По какой-то причине он не испытывал страха. Его беспокоило нечто другое. То, что сказал Ленни.

— Силви не использует меня!

— Круто. Очень круто. Очень впечатляет. Ладно. Силви не использует тебя. Только отдай мистер Джонсу нож.

— Это пестик для колки льда. — сказал Майло. Он смотрел прямо на Джонса. — И я его не отдам. Силви ничего не говорила о том, чтобы отдавать его вам.

— Вот это парень, черт возьми! — Ленни положил руку на плечо мистера Джонса. Мистер Джонс стряхнул его руку, не сводя глаз с Майло. — Никто здесь ничего не добьется силой, я прав? Сделаем дело и разойдемся. Хорошо, мистер Джонс?

Джонс медленно кивнул.

— Я не поражен. Я не обрадован. Но не будем об этом, потому что я уважаю Ленни и потому что я думаю, этот мальчик скорее пропустит ужин, чем пырнет кого-нибудь этой стальной хреновиной. Кроме того, у меня при себе пистолет… Что ж, посмотрим товар.

Джонс отступил на шаг. Ленни сконфуженно поглядел на Майло. Стоя лицом к Майло, так что Джонс не мог видеть, Ленни прошептал одними губами: «Нет у него никакого пистолета». Майло протянул коробку мистеру Джонсу. Джонс взял ее у Майло и отнес на одну из лавок, положил там и развязал ленту.

Ленни стоял чуть позади Майло.

— Да ты промок, парнишка. Сильно льет, да?

— Не намочите коробку, — сказал Майло Джонсу. Деревянная скамья была сырой. Джонс оглянулся на него и что-то пробормотал себе под нос. Поднял крышку круглой коробки и положил ее на лавку. Сунул руку внутрь и вытащил пачку денег. Развернул их веером, снял перетягивающую их резинку, вытащил одну банкноту и стал рассматривать, держа в вытянутой руке. Так же он рассмотрел еще несколько банкнот, переворачивая их, помахивая ими и со щелканьем откладывая. Затем вытащил лупу из кармана и стал рассматривать одну из банкнот более пристально.

Мистер Джонс засунул лупу обратно. Сложил деньги вместе и снова перетянул резинкой. Положил пачку в коробку и завязал ленту узлом, похожим на тот, что был раньше.

— Ну? — спросил Ленни.

Мистер Джонс вернул коробку Майло и улыбнулся. Повернулся к Ленни.

— Дерьмо.

— Что значит «дерьмо»? Не говори, что это дерьмо. Это работа одного чертова художника. Сам хренов дядя Сэм не отличит их от настоящих!

— А я могу. Это дерьмо.

— Ты хочешь затеять новое дело без меня, так ведь, Харольд? Ты говорил, что если вот это пройдет проверку, ты дашь мне десять штук. А я сказал тебе, что могу гарантировать доставку остальных денег в течение двух недель. Ты сказал: ладно. Ты сказал: две недели. Десять штук после проверки, так ты сказал.

— После проверки.

— Это отличная работа. Говорю тебе, у Силви есть настоящий художник. Просто Уолт Дисней, Харольд. Клево сделано!

— Неудачно сделано. Кромка никуда не годится. Фактура не та. Мы не будем с этим иметь дело. Найди другого покупателя — не то тебе конец.

— Кто-то из вас должен дать мне денег, — сказал Майло.

Джонс повернулся к нему, смеясь. Лицо его напоминало подошедшее тесто — пухлое и в складках. Губы искривились, обнажив десны, большие и розовые, как у лошади.

— Ну что, хочешь пустить в ход свой пестик? А ты тоже художник? Собираешься превратить меня в ледяную скульптуру, парень? Ну, ребята, с вами обхохочешься.

И он направился по коридорчику к центральному помещению.

— Харольд! — Ленни повернул голову, чтобы окликнуть его, но не сдвинулся с места. Он казался побежденным. — Харольд! Эй! Подожди минутку! Харольд… а, черт!

— Как насчет денег? — осведомился Майло у Ленни.

— Ну ты и тип, парень, ты и твоя сука-сестра.

— Она мне не сестра.

— Давай сюда коробку. К черту мистера Джонса. Я найду другого мистера Джонса.

— Кажется, я должен вернуть коробку Силви. Или вы должны заплатить.

Ленни потянулся к шляпной коробке. Майло отодвинул ее, чтобы Ленни не достал.

— Мне не нужно это, парень, — сказал Ленни. — И не нужна твоя шлюха-сестрица после всего этого. Она все изгадила. Давай мне эту поганую коробку. Я заплачу ей, когда получу свое. Понятно? Это должна была быть проба. Предполагалось, что это даст мне немного времени, чтобы наш печатник начал работать. Видишь, сколько народу ты подвел, парень? Меня, печатника, семью печатника, мою семью… — он надвигался на Майло. А Майло отступал между лавок по направлению к дальним душевым кабинкам. — И Силви тоже. Она окажется без денег. Теперь — давай.

Майло отступил к стенке и оказался под самым душем. Ленни снова потянулся к коробке. Майло включил душ на полную мощность, вода обрушилась прямо в лицо Ленни. Майло выхватил из-за пояса пестик для колки льда, кончиком задев живот, и промокшая рубашка начала краснеть. Он посмотрел вниз, вскрикнул от неожиданности и выронил пестик.

Ленни отплевывался и махал руками. Он стоял на месте, струи воды били ему в лицо и склеивали поредевшие волосы в нелепые кудри. Он увидел кровь, стекавшую по ремню Майло. Сделал шаг назад.

— Боже, ну и дела! Оставь их себе. Оставь эти хреновые бумажки! Скажи Силви, что она все испортила. О Боже! Это равноразлагающее дерьмо! Мне надо было держаться подальше! Скажи ей, что это в последний раз она работала на кого-то восточнее города Топики. И скорее иди к доктору.

Он повернулся и побежал.

— Она мне не сестра, — сказал Майло. И выключил душ.

Около ног образовалась небольшая лужица крови, которую отогнали вперед струи воды, а теперь она возвращалась к его пяткам, к стоку. Как пьяница, способный сделать в один прием только одно движение, Майло посмотрел на свою правую руку и увидел, что намокшая шляпная коробка все еще здесь; потом он ощутил свои ноги и побрел назад, к лавкам, оставляя за собой кроваво-водяной след.

Он поставил коробку на лавку. Направился к центральному помещению, но как только вошел в коридорчик, воздух наполнился разноцветными узорами, и он обнаружил, что стоит на коленях, ловя ртом воздух. Он приподнял рубашку и увидел рану, откуда медленно сочилась кровь.

— Не так плохо, — сказал Майло.

Внезапно он сел на ягодицы. Он почти терял сознание, но усилием воли сдержался. Встал сначала на четвереньки, затем выпрямился, двигаясь очень медленно. Прислонился плечом к стене коридорчика и заскользил по нему, словно малыш по краю бассейна.

Он был уже на полпути, когда услышал позади голос Силви.

— Майло! Майло, что случилось? Чья это кровь?

Он начал произносить «Деде», но остановился, не договорив. Кровь Деде! Он взглянул на свои пальцы, и на мгновение ему показалось, что это окровавленные когти…

Деде лежала передо мной вся в крови. Ее судороги напоминали сокращения мышц отрезанной лягушачьей лапки. Я взглянул на свои пальцы. Когти уже исчезли. Передняя лапа превратилась в ладонь, мех на предплечье стал легким светлым пушком. Я плакал, и подбородок дрожал в желеобразной массе, поднимаясь кверху, укорачиваясь, снова твердея, а клыки съежились, со щелчком уйдя в десны, и пропали. «Деде! Деде! Я сделал то, что ты хотела? Деде!» Я огляделся вокруг в поисках помощи. Колени вдруг стали мягкими и повернулись в нужном направлении. Парень, которого я должен был убить ради Деде, парень, который не захотел стать ее возлюбленным, убежал. Дверь была настежь открыта, и я слышал топот ног на улице. «Деде, прошу тебя, скажи хоть что-нибудь!» Я взглянул на свои окровавленные пальцы…

— Моя, Силви, — сказал Майло. — Моя кровь.

Это развеселило его. Он рассмеялся. Он обернулся назад, к душам, туда, откуда донесся голос Силви. Он увидел, что небо расчистилось. Над бетонной стеной изгибалась яркая радуга, от синего к красному, а над ней другая, слабее, от красного к синему. Он шагнул к внутреннему дворику, и все кругом стало красным, потом черным.

— Я умею изменять форму, Силви.

— Ты бредишь!

Она снова меняла ему повязку. Лицо ее склонилось над ним. Она прикусила губу. Он видел, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать.

— Где мы?

Он лежал на постели, сделанной из двух сдвинутых кресел и покрытой простыней. Он был раздет. Лежал обнаженным под еще одной простыней.

— Неважно. Я привела тебя к доктору. Первый раз в жизни я упустила заказ, и все из-за тебя, малыш.

— Я рассказал тебе, что случилось?

— Да. Впрочем, кому нужны все эти грязные делишки? — она поцеловала его в лоб. — Майло, ты вел себя геройски. Не могу поверить, что ты такой храбрец. Мне очень жаль, что я привела тебя туда.

— Я умею меняться, Силви. Я все вспомнил. Я вспомнил свою сестру, Деде. Я делался деньгами для нее. Я был и ключами, и кредитной карточкой, и деньгами… — он замолчал. Затем повторил — Деньгами!

Силви смотрела в сторону.

— Мне очень жаль.

Комната за ней была погружена в темноту.

— Это была ты!

Силви пожала плечами.

— Ты тоже попробовала это. Ты была деньгами! — сказал Майло.

— Да, я иногда проделываю это для Ленни. У него где-то есть печатный станок, они печатают пятидесятки, сотни. Отличная работа, но иногда им нужны деньги для прикрытия. Я обеспечиваю Ленни образцы, вот и все. Как заявка, понимаешь? Они еще не готовы печатать. Предполагалось, что он покажет деньги и возьмет аванс. Потом расплатится со мной. Во всяком случае, так было задумано.

— Это был Ленни Зорн?

— Что? — Силви пораженно смотрела на него, словно пахарь, наткнувшийся на камень на хорошо возделанном поле. — Подожди минутку. Откуда ты можешь об этом знать? — Она смотрела на него, разинув рот. Потом рот медленно закрылся. Она нахмурилась. Схватила Майло за руку: — Ах ты, крысенок! Поганый шпион! Ты подслушивал, как я разговариваю с доктором, да? Ты все время знал, верно?

— Ты тоже умеешь изменять форму, — сказал Майло. — И Девор тоже. Что вам надо от меня?

— Ты с ума сошел, Майло! Что с тобой? Думаешь, я хочу причинить тебе вред? Или использовать тебя? Какого черта ты мне нужен? Я богата, как этот хренов Крез!

— Ты уже использовала меня, Силви. Ты едва не дала меня убить. Зачем?

— Мне нужно было немного денег, черт бы их побрал, вот и все. И это именно ты едва не дал себя убить. Ведь ты сам нанес себе рану, помилосердствуй! Просто была такая ситуация.

— Ты испортила края, Силви. Этот тип сказал, что они расплывчатые.

— Ну, они и не могли быть совершенными, правда? Думаешь, ты сделал бы лучше?

Майло отлично представлял себе банкноту в пятьдесят долларов.

Силви настаивала, чтобы с ними расплачивались наличными за кукольные представления, и чаще всего деньги брал Майло. Им часто платили пятидесятидолларовыми бумажками, а потом Силви мучилась, как бы разменять их. Майло мог мысленно увидеть пятьдесят долларов так же четко, как если бы банкнота лежала у него на ладони. Он ощущал узор краски на ее поверхности, как если бы это была сеть варикозных вен. Он чувствовал неровную поверхность, словно покрытую волосками кожу, словно собственную покрытую волосками кожу.

Вдруг он ощутил, что простыни обвернулись вокруг него; его кожа будто сжалась и взорвалась. Было очень тихо, очень темно, очень неподвижно. Майло исчез. Осталась только некая наэлектризованность, напряжение, сначала слабое, затем все более и более раздражающее, пока, в конце концов, не стало невыносимым. Затем он вернулся в земное сознание — внезапно, как ныряльщик вырывается на поверхность воды, жадно ловя ртом воздух, пораженный неожиданным светом и воздухом.

— Черт тебя возьми, — сказала Силви. — Никогда больше этого не делай.

— Не говори ему таких слов, — раздался низкий голос позади Силви. Дверь была открыта. Из нее лился свет. Кто-то вошел в комнату, в дверном проеме виднелся только силуэт. Майло лишь понял, что это человек невысокого роста, и по бликам света догадался, что тот носит очки. — Так однажды сказал его отец. — Теперь расскажи мальчику правду, Силви. У него хорошо получилось?

Силви волновалась. Она сглотнула и глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

— Сказочно. В жизни не видела ничего подобного.

— Я так и думал.

Человек подошел и положил руку на плечо Силви.

— Ты знаешь, кто я, Майло?

— Конечно, — ответил Майло. — Доктор Девор.

— Верно, Майло. Я уже не так хорошо разбираюсь в materia medica^[7], но все еще способен оказать первую помощь. Как твой живот?

— Все в порядке. Это вы владелец «Травы и деревьев»?

— Ты хорошо соображаешь, Майло. Мы не хотим причинить тебе вред. Мы не хотим использовать тебя. На самом деле, все наоборот, понимаешь?

Теперь Майло различал шторы, бюро, кресла, на которых лежал.

— Я прыгнул из этого окна. Стал летучей мышью и полетел.

— Я не ожидал этого, — сказал Девор. — И не знал, что ты еще здесь. Я тогда был не в том состоянии, чтобы что-нибудь знать.

— Доктор был радугой, — пояснила Силви.

Девор прищелкнул языком.

— Да, это мой скромный дар.

— Но вы вызвали Силви, — сказал Майло.

— Да, я к тому времени уже звонил ей, чтобы рассказать о тебе. Понимаешь? Она как раз шла сюда, когда увидела, как ты летишь вниз. Ей пришлось импровизировать.

Майло стала бить дрожь. Он закрыл глаза, затем заставил себя снова открыть их.

— Силви и доктор Девор, я вспомнил одну вещь, которая случилась давным-давно…

— Ты не обязан говорить нам этого, Майло, — прервал его Девор. — Ты не должен ничего говорить, если не готов.

— Я убил свою сестру. Я убил Деде. — Он начал всхлипывать.

Силви поцеловала его в лоб, обвила его голову руками.

— Это был не ты, малыш. Это была пума. Ты был маленьким мальчиком! Ты не мог контролировать это! Ты ничего не знал! Деде манипулировала тобой. Она использовала тебя.

Девор заговорил низким, успокаивающим голосом:

— Мы знали, Майло. Все эти твои разговоры во сне! Мы проследили твою историю — до тех пор, пока ты не исчез после смерти сестры.

— Майло, ты виноват в смерти Деде не более, чем в том, что в твоем сне про мусоровоз разбился автомобиль. Для такого маленького ребенка изменение формы все равно что сновидение. Понимаешь? Все это фантазии!

— Это была моя старшая сестра! Она заботилась обо мне! — Лицо Майло, как и горло, стянуло узлом. — Она читала мне, укрывала меня по ночам.

Силви покачала головой.

— Майло! Майло!

И вдруг всего стало слишком много: изогнутая бровь Силви, грустная улыбка Девора, милое тепло ладони Силви, гладившей его волосы. Майло превозмог боль в животе и сел.

— Я плохой! Я чудовище! Вы не понимаете!

Силви пыталась его удержать, но он спустил ноги со своей импровизированной постели и бросился от нее. Он отступал, уворачивался, затем собрал все силы и подбежал к окну, придерживая на себе простыню. Девор догнал его.

Майло прижался лбом к стеклу.

— Она требовала, чтобы я убил того парня. Это было не в первый раз. Он не хотел делать того, что хотела она. Это я всегда делал то, что она хотела — кроме того раза. Но я же не собирался убивать ее!

— Ты не убивал ее, болван! — Силви теперь тоже плакала. — Это была чертова пума, Майло! Ты не виноват!

Майло открыл окно и выглянул. Он опустил голову, задыхаясь, обливаясь слезами. Слезы текли по носу, щекам и подбородку.

— Я прыгну. Я заслуживаю этого.

Девор положил руку ему на плечо.

— Ты уже пробовал, Майло. Ты слишком умен, слишком хорош, чтобы сделать с собой такое. Когда ты прыгнешь, Майло, то полетишь! В душе ты знаешь, что должен жить. Деде использовала тебя, Майло. Ты защищался.

— Почему вы так добры ко мне? Никто в жизни не был так добр ко мне, — он повернулся, позволяя им изучить его лицо, — безобразное, как он думал, — со слезами, искаженное гримасой горя.

— Мы просто хотели позаботиться о тебе, Майло. — Силви дотронулась ладонью до его мокрой от слез щеки, и в тот же момент все безобразие исчезло: он больше не был запуганным мальчишкой, он был только этим прикосновением, этим взглядом прямо в глаза Силви. Это не было изменением формы, а самым простым человеческим чувством.

— Мы все заботимся друг о друге, — сказала она. — Выясняем, кто мы и на что способны.

Дыхание Майло дрогнуло и выровнялось — словно развязался узел. Простыня, в которую он завернулся, чуть распахнулась, его движения разбередили рану, на повязке проступила кровь.

— Знаешь, Силви, — сказал Девор, — в следующий раз, когда тебе нужны будут карманные деньги, попроси у меня.

— Я уже сказала, что очень сожалею, — ответила она. — Но мне нельзя приказать, что делать, этого не можете ни вы, ни кто-либо другой. У меня собственные планы, вы знаете. Дружба с вами не может привести меня в Эдинбург на фестиваль экспериментальных театров, или в Амстердам на фестиваль дураков, или на венецианский карнавал, или в одно из тех мест, где все умирают от желания узнать «Луну и Звезды»!

Девор чуть улыбнулся, глядя себе под ноги, и покачал головой.

Майло моргнул. На долю секунды перед ним возникла Деде, бледная и рыхлая. Она стояла в углу с виноватым видом. Она не была такой большой, как Майло привык думать, и не такой нежной. Раньше — его старшая сестра, затем — безымянный запретный сон, она была мощной, как вулканы, океаны, грозовые небеса или горячий сухой ветер. Теперь она казалась просто тенью. «Ты использовала меня, Деде! Я был всего лишь маленьким ребенком, а ты моей старшей сестрой. Ах, Деде, не надо было этого делать! Это было неправильно!» Безжизненная, бледная, малодушная, съедаемая ревностью и желанием, она просто растворилась.

Майло понял, что прошептал эти слова. Он поймал на себе взгляды Силви и Девора; они отвели глаза, но Майло было не важно, что они слышали его. Мы все заботимся друг о друге, сказала Силви. Мы! Значит, есть еще такие же, как и он! Майло дышал. Дышал. Он был невиновен.

Он чувствовал себя как человек, очнувшийся после долгой лихорадки и ощутивший страшный голод.

— Расскажите мне о картинах в приемной. Это ловушка?

— Да, — ответил Девор. — Я так и думал, что ты это скажешь. Для тех, кто в нее попал, — да.

Силви сжала его руку.

— Майло?..

— Я тоже был в ловушке, Силви. Я принадлежал Деде, даже когда она была мертва. Она сказала, что я всегда буду целиком принадлежать ей.

— Майло, ты всегда будешь целиком принадлежать себе, — сказал Девор. — Мы позаботимся об этом. Мы научим тебя всему. А ты научишь нас.

— Да. — Майло взял другую руку Силви. Он посмотрел на нее, потом на Девора, потом опять на нее. У него было необыкновенное ощущение, что он узнает себя в ее глазах.

— Я люблю вас, вас обоих, — выпалил он.

Силви улыбнулась. Ее лицо сияло, и ему показалось, что он смотрит на Луну и на звезды.

Перевела с английского Валентина КУЛАГИНА-ЯРЦЕВА

Владимир Аренев
Монетка на удачу

Впервые Борис Павлович Гуртовник пережил это еще в детстве, когда они с родителями отдыхали на Черном море и пришло время уезжать. Вот тогда-то папа и сказал: «Если хочешь вернуться, нужно бросить в море монетку, на удачу. Тогда обязательно опять попадешь сюда». С этими словами папа достал свой кошелек — массивный, кожаный, напоминавший маленькому Боре книжку для гномов, — а оттуда извлек 50-копеечный кругляш. «Бросай», — протянул монетку сыну. Боря размахнулся, представив себя на минуту древнегреческим спортсменом, метателем диска, и швырнул полтинник в воду.

В следующее мгновение произошло сразу два события. Во-первых, навстречу монетке выхлестнулась кипуче-яростная волна, словно море принимало дар. Во-вторых, когда монета как раз взвилась в воздух и уже готова была упасть в прибой, Борису почудилось, что на миг она зависла в нимбе брызг, как будто чья-то рука подхватила ее, придержала, разок подбросила и лишь потом отпустила в объятия моря. Боре даже показалось, что он видит эту руку: массивную, широченную, с толстыми мохнатыми пальцами. Ладонь раздувшимся осьминогом облапила монетку, словно запоминала ее.

Боре стало страшно. И он совсем не хотел возвращаться сюда, к морю и к ладони-осьминогу. Кстати, он и не вернулся — в следующий раз родители поехали в другой санаторий. Случай с полтинником забылся; вместе с тем у Бориса неожиданно появился интерес к коллекционированию монет, или, как это называлось по-научному, — нумизматике. Разумеется, сперва его коллекция состояла в основном из малоинтересных и не очень дорогих экспонатов: советских копеек, недорогих юбилейных рублей, нескольких болгарских стотинок и тому подобного.

Но постепенно коллекция росла и становилась серьезнее, значительнее. Увлечение не отразилось на выборе профессии. С другой стороны… нумизматика ведь напрямую связана с историей.

А Борис Павлович был учителем истории. Нельзя сказать, чтобы он очень сильно любил детей, просто, как водится, жизненные обстоятельства сложились так, а не иначе: у отца имелись связи в Педагогическом, сам Борис тогда еще не очень определился… Словом, учитель истории.

А вот дети, как ни странно, уроки Монетника любили. Еще на педпрактике он решил, как будет преподносить свою дисциплину. — Все вы, наверное, знаете, что монголо-татарское нашествие серьезно отразилось на состоянии земель бывшей Киевской Руси. Вот вам наглядный пример… — И он ловко доставал из кармана тусклый кругляш, подбрасывал на ладони и поворачивал аверсом, показывая классу: — Видите, татарский дирхем. Представьте: клад, в котором был найден этот дирхем, закопали через полторы сотни лет после монголо-татарского нашествия на Русь. Кстати, когда произошло нашествие? Правильно, Саливанов, в 1243-м. Так вот, постепенно государство монголо-татар, созданное… кстати, кто основал Золотую Орду? Нет, Ткаченко, не Чингисхан. Лашкин? Да, молодец — Батый. Так вот, постепенно Золотая Орда теряла свое могущество, переживала тяжелые экономический и политический кризисы — и в конце концов распалась на несколько враждующих ханств. При этом часть украинских земель продолжала признавать владычество татарских ханов, и на их территории пользовались татарскими монетами…

Поневоле вглядываешься в тусклый кругляш дирхема (особенно если сидишь на задней парте!) и пытаешься себе представить, через чьи руки прошел он, этот путешественник во времени. Нужно ли говорить, что в каждом классе, где вел уроки Борис Павлович, как минимум, двое-трое мальчишек «заболевали» нумизматикой?

Разумеется, сам Гуртовник с младых ногтей состоял в местном клубе нумизматов. И годам к пятидесяти уже считался там ветераном и корифеем, к его мнению прислушивались, у него частенько просили совета по тому или иному вопросу.

Суббота у Бориса Павловича издавна была «монетным днем». Об этом знали в семье; жена и дети старались не планировать на субботу какие-либо общесемейные мероприятия.

Раннее утро, часиков этак девять. Легкий завтрак, чаек; собраться, поцеловать полусонную Аленку, которая отправилась досматривать рассветные сны. В углу с вечера дожидается дипломат — взять его, перед выходом тронуть пальцем монетку, висящую над телефонным столиком.

Это куфический дирхем, экземпляр не слишком ценный, но дорогой Борису Павловичу, поскольку подарила его когда-то давно, в самом начале их знакомства, Аленка. «На удачу, — сказала она тогда. — Тут вот еще строка из Корана. Я попросила, мне перевели. «Ужель владеет человек всем тем, что пожелает? Но нет! Лишь Бог владеет завершеньем жизни и ее началом»^[8]. Красиво?» «Красиво, — честно признался тогда Борис Павлович. — Хоть и опиум для народа, конечно… Но — красиво!»

И вот уже в течение лет тридцати, выходя из дому, Борис Павлович всегда касался пальцами монетки…

Сейчас тоже: тронуть ее — и в путь!

Борис Павлович жил недалеко от эстрадно-концертного центра, где по выходным устраивали небольшой нумизматический рынок. Часть коллекционеров, впрочем, располагалась снаружи, на дорожках парка. Во-первых, в парке не требуется платить деньги за место, что для многих немаловажно. Во-вторых, и покупателей здесь больше, так как им тоже нужно для входа в центр покупать билеты. Ну и, наконец, в теплое время года, если погодка хорошая, в парке гораздо приятней сидеть, нежели в душном, прокуренном зале.

Правда, Борис Павлович, как один из старейших членов Общества, должен бы подавать соответствующий пример. Но именно по причине свое-го старейшинства он имел право на некоторые привилегии; да и устраивался Борис Павлович в парке, лишь когда утро радовало теплой бархатной погодой (а это, увы, случалось далеко не всегда).

Сентябрь отцветал, облетал огненными листьями, которые, словно в предчувствии скорых костров, заранее раскрасились в соответствующий цвета. Горький дым уже потянулся к небу — дворники, как водится, меньше всего обращали внимание на запреты и жгли листву прямо-таки с инквизиторским удовольствием. Борис Павлович неспешно шагал по дорожке, здороваясь с торговцами.

— Привет, Бор-Палыч! — Китайкин, как обычно, торгует больше зубами, нежели монетами. — Прошу, свято место пана дожидает.

— Доброго утречка, — присоединяется к приветствиям старик Пугачин. — Смотрю на вас, молодой человек, и вижу: сегодня удача нам улыбнется.

Борис Павлович пожимает твердую, уверенную ладонь Пугачина, которая так не соответствует внешнему виду старика: хрупкого, словно наспех смастеренного из тряпок и тонких деревянных жердей.

— Вы так считаете? Почему?

— Настроение, вижу, у вас отличное.

— Да, улыбка у тебя, Бор-Палыч, что надо! Клад нашел?

Гуртовник рассеянно кивнул. Клад не клад, но настроение и впрямь отличное. Потому что сердце, похоже, отпустило. Еще утром, когда проснулся и лежал, тупо глядя в потолок, казалось, — все. И каждый вдох — вот этот… нет, вот этот — последний. О-ох!.. кажется, отвоевал еще одну минуту жизни.

С сердцем у Бориса Павловича издавна были нелады, и чем старше он становился, тем чаще этот часовой биомеханизм, встроенный в грудную клетку, напоминал: ты не вечен, скоро конец, на моем циферблате все обнулится, распрямится новогодним серпантином заветная пружинка, и — прости-прощай! Помнишь об этом, Монетник?

А как же, забудешь тут!

Конечно, он ходил по врачам (когда было свободное время, а случалось такое редко). Врачи выписывали лекарства, назначали процедуры — и смотрели сквозь него безразличными взглядами. Он не обижался, понимал, что означают такие взгляды. Лекарства принимал, но не регулярно, поскольку каких-либо существенных результатов не замечал; ну, кроме истощения семейного бюджета. Предпочитал потратить «лишние» деньги на очередной экспонат своей коллекции и носить в груди адскую машинку, которая — стоит только сделать слишком резкое движение, переволноваться — изнутри вонзается в тебя остро отточенными когтями. Ну и что же, нам не привыкать!

А заглядывать на ту сторону жизни даже казалось забавным — после того, разумеется, когда очередной приступ откатывался приторно-горькой волной. И казалось тогда, что этот раз — последний, что больше такого не повторится; и жизнь представлялась великолепной. Вот как сегодня.

«Удача нам улыбнется»? А куда ж она, родимая, денется!

Борис Павлович открыл дипломат и начал раскладываться. Уложил на асфальт прямоугольник прозрачной пленки, на него — несколько альбомов с монетами (с теми, которые на продажу, и теми, которые только на обмен), рядом поставил банку из-под чая, куда бессистемно ссыпаны разные мелкокалиберные монеты — их обычно покупают начинающие коллекционеры. Добавим на импровизированный прилавок стопку из книг и журналов по нумизматике — и дипломат можно закрывать. Ох, опять забыл! — газетку-то нужно вытащить, чтобы подстелить на бревно.

На бревне уже пристроился Китайкин.

— Пью еще не приходил? — спросил Борис Павлович.

— Еще не дохромал, — радостно откликнулся Китайкин. — Но должон быть.

Борис Павлович посмотрел на часы: было начало одиннадцатого, Слепой Пью обычно являлся к двенадцати. Он был перекупщиком — и, похоже, высокопрофессиональным жуликом. Ни Борис Павлович, ни его приятели не знали, как зовут Пью на самом деле. А кличку дали ему за круглые черные очки, которые обычно носят слепые. Впрочем, больше ничем на пирата из книги перекупщик не походил. Он был отнюдь не нищий, наоборот, те экземпляры, которые Пью время от времени из-под полы предлагал своим клиентам — и продавал, — приносили ему неплохой доход. Все прекрасно понимали, что свой товар он достает незаконными путями — скупает за бесценок у археологов, людей, случайно нашедших клады, получивших старые монеты в наследство, и прочее. Понимать-то понимали, но страсть к коллекционированию пересиливала.

Вот и сегодня Слепой Пью должен был явиться, чтобы в очередной раз обменять древние дензнаки на вполне современные бумажки. Цену он заломил, конечно, дикую, но монета того стоила. Это был давно вымечтанный так называемый русский полугрош Владислава Опольского XIV века. Борис Павлович знал, что этих монет не так уж много, а интересны они тем, что Владислав Опольский, хоть и чеканил собственную валюту, был всего лишь ставленником в Галицких землях польского короля Казимира III, потому и писал в легенде монеты «Князь Владислав — монета Руси», а не «монета князя Владислава».

Борис Павлович, конечно, хотел бы заполучить один из полугрошей Опольского, но очень долгое время не смел и мечтать об этом. И вот во время одной из выматывающих бесед со Слепым Пью («Что вы можете достать?» — «А что вам нужно?» — «Ну-у… а что у вас есть?» — «Я могу достать все или почти все, что вам потребуется; разумеется, за соответствующую цену». — «Хм-м…») — так вот, однажды, просто чтобы сбить спесь с этого пирата, Гуртовник упомянул о полугроше Опольского. И Пью, к огромному изумлению Бориса Павловича, пообещал: «Достану. Есть вариантишка один».

Случилось это достаточно давно — и с тех пор Пью время от времени обещающе кивал: «Будет вам полугрош!» В конце концов Борис Павлович перестал обращать внимание на посулы перекупщика — толку-то! И вот на прошлой неделе Слепой Пью, хитро улыбаясь, заявил, что раздобыл монету! С удовольствием наблюдая за реакцией Бориса Павловича, дождался соответствующего вопроса — и назвал цену! «Ого! — присвистнул присутствовавший при разговоре Китайкин. — Серьезно!»

Перекупщик пожал плечами: «А вы как думали? Я ж вам не советские 5 копеек 52-го года предлагаю. За такой товар и цена соответствующая».

«Ладно, — махнул рукой Борис Павлович. — Думаю, мы договоримся. Приносите в следующую субботу».

Он, конечно, имел в запасе кое-какие сбережения, как раз на такой случай. Их не хватит, но можно же продать кое-что из тех экземпляров, которые только на обмен.

Увы, денег все равно не хватало. Пришлось доложить те, что были предназначены для покупки очередных таблеток от сердца. Все равно приступ сегодня уже был, а раз Борис Павлович пережил его, то и остальные переживет; сильнее сегодняшнего вряд ли что-нибудь случится, он чувствует.

Словом, к приходу «пирата» Борис Павлович был подготовлен как следует.

Пью явился незамеченным — это, кстати, он тоже очень здорово умел. Вот минуту назад еще его и близко не было, а теперь стоит рядом, глазами впился тебе в спину, оценивает. Он всегда и всех оценивает, спрятавшись за своими круглыми затемненными очечками.

— Приветствую, уважаемые, — голос у Пью вкрадчивый, серый, но самоуверенный.

— Привет! — легкомысленно махнул рукой Китайкин.

Пугачин молча кивнул, он был занят с клиентами.

— Здравствуйте, — Борис Павлович старался не выказывать своего волнения. — Что новенького?

Пью, разумеется, помнил о договоренности, но сделал вид, что не понимает, о чем речь.

— Да так, — протянул он, раздвигая в хищной ухмылочке бледные губы. — Кое-что есть.

— Помнится, мы о чем-то договаривались…

— О Владиславе Опольском? Да-да, помню.

— Принесли?

— А как же. Сейчас, — он извлек из внутреннего кармана своего твидового пиджака длинный тонкий альбомец. Компактный, тот состоял из страниц, на каждой из которых было всего по два кармана для монет. И, конечно же, в нем хранились не простые, дешевые экземпляры.

Короткими массивными пальцами с остриженными до корней ногтями он ловко выудил из кармашка нужный кругляш и повертел, чтобы показать Борису Павловичу.

— А не подделка? — полюбопытствовал Китайкин. Вопрос этот уже неделю мучил Бориса Павловича, но задать его вслух мог, пожалуй, только «бестормозной» Китайкин.

Слепой Пью не обиделся и даже не сделал вид, будто обиделся, — он только пожал плечами:

— Моя репутация, уважаемый, стоит дороже, чем эта монета. Намного дороже. Да и вы не случайные покупатели, мне нет смысла вас обманывать.

Борис Павлович достал и протянул деньги. Пью на мгновение придержал руку с товаром:

— Кстати, уважаемый, вы не думали об обмене? Вместо части суммы я мог бы… Я вам предлагал уже когда-то… Нет? Ну что же, как знаете.

И Пью торжественно вручил покупателю товар.

Потом они о чем-то еще говорили втроем с Китайкиным, но Борис Павлович этого не запомнил. Ему страстно хотелось отойти подальше ото всех и как следует рассмотреть монету, прикоснуться подушечками пальцев к выпуклостям чеканки, вглядеться до боли в глазах в легенду монеты, попытаться разобрать, что там написано…

И он на самом деле отошел, присел на бревно, на расстеленную Китайкиным газетку и впился глазами в новоприобретенный экземпляр — возможно, самый ценный в своей коллекции. «Нет, — поправил себя, — самый ценный — Аленкин куфический дирхем».

Борис Павлович уже предвкушал, как выстроит следующий свой урок вокруг монеты Владислава Опольского.

У Борхеса он как-то вычитал следующую фразу: «Подобно всякому владельцу библиотеки, Аврелиан чувствовал вину, что не знает ее всю; это противоречивое чувство побудило его воспользоваться многими книгами, как бы таившими упрек в невнимании». Хотя речь шла о коллекционере книг, Борису Павловичу чувство это показалось очень близким. Как, наверное, большинство коллекционирующих (не важно что), он часто терзался сознанием того, что тратит время и деньги на бессмысленное и бесполезное занятие. Поэтому старался хоть каким-то образом оправдать свою страсть к коллекционированию. В том числе и вкрапляя элементы наглядной демонстрации в уроки.

Ребятишки, конечно, не всегда способны в полной мере оценить то, что он приносит. Но это не имеет значения. Борис Павлович и не хотел, чтобы все его ученики стали нумизматами. Он просто делал свое дело, честно, старательно — а уж как к этому отнесутся дети…

Кстати, было у него в 7 «А» двое мальчишек, которые всерьез начали увлекаться нумизматикой. И как раз в понедельник у 7 «А» урок истории.

Вот там Борис Павлович и планировал «обкатать» свое новое приобретение, так сказать, придать ему статус полезного. Все совпадало, даже тема урока подходила как нельзя лучше.

В понедельник Борис Павлович пришел на работу раньше обычного. Коробочка с заветной монетой, казалось, приятно согревала сердце, и даже вечная адская машинка в груди притихла, распалась на мелкие незначительные детали, уже не способные причинить вред.

Урок проходил хорошо. К тому же сегодня не явился Крамаренко — записной хулиган и бузотер, который частенько пытался сорвать занятия, не конкретно Бориса Павловича, а вообще любого из педагогов.

Словом, чувствовалось, что урок удался. Ребята ни на что не отвлекались, только внимательно слушали учителя. И глаза у них горели тем особым огнем, который Борису Павловичу был дороже и важнее любых других наград.

Он ощущал себя летящим на загривке волны виндсерфингистом. И искренне удивился, когда легкая разноцветная доска под его ногами треснула.

…И — лицом в пенные брызги!

Как потом рассказывали ребята, сперва они увидели, что учитель чуть перекосился на левое плечо и ссутулился. Ничего страшного в этом они не углядели, Борис Павлович часто так себя вел. Когда прихватывало сердце, оно словно утяжеляло левый бок и тянуло тело к земле.

А потом учитель медленно осел, наваливаясь спиной на стенку и хватая ртом воздух, как выхваченная из воды рыба.

И чешуйкой тусклой мелькнуло что-то в воздухе — и пропало.

А Борис Павлович видел совсем другое. Взлетел в недосягаемые дали потолок, и показалось, что оторванность от него (а не от земли, как у древнего Антея) — смертельна! Она ослабляла Бориса Павловича; пальцы его неожиданно разжались, и полугрош Владислава Опольского взлетел в воздух.

Почудилось: монета на мгновение зависла в воздухе выщербленной болезненной луной — и не просто зависла, ее перехватили чьи-то пальцы, уверенные и, цепкие, на среднем из которых блеснул перстень с печаткой. Холеный ноготь прищелкнул по аверсу, белоснежная подушечка указательного огладила выпуклости чеканки — и чужая ладонь крепко сжала полугрош.

Исчезла. Вместе с монетой.

И секунду спустя сердце, которое, мнилось, решило-таки окончательно дать отставку своему владельцу (а не хозяину!), смилостивилось, отпустило.

— Борис Палыч!.. Борис Палыч!.. — обступили его ребята. — Вам плохо? Вам помочь?

Как же они удивились, когда Монетник медленно, но вполне уверенно поднялся с пола и улыбнулся им:

— Да нет, все в порядке. Мне было плохо. Теперь прошло. Все хорошо. Спасибо, ребята. Урок окончен.

Прозвенел звонок.

Дмитрук, один из двоих нумизматов из 7 «А», догнал учителя уже на лестнице.

— Борис Павлович, а… простите, я хотел попросить… ну, полугрош Опольского — можно посмотреть, хотя бы здесь, в ваших руках?

— Знаешь, Славик… я, кажется, потерял его в классе.

Дмитрук растерянно моргнул своими длиннющими, как у девчонки, ресницами. Голос его, который только-только переходил на басы, сорвался:

— Но как же? Почему вы даже не искали его?!

— Да разве найдешь? Закатился в какую-то щель между паркетинами…

— Мы поищем! С ребятами! Обязательно! И если найдем — отдадим вам.

Борис Павлович рассеянно кивнул, поблагодарил мальчика и пошел в учительскую. Остальной день прошел без приключений.

И только на пути домой, втиснувшись в битком набитый троллейбус, Борис Павлович задумался: а правда, почему он даже не попытался искать полугрош? Из-за примерещившейся руки? Но это же сплошная мистика, товарищи мои!

Чушь! Бред! Нонсенс!

Мысли о случившемся не выходили у него из головы весь вечер, даже когда проверял тетрадки и готовился к завтрашнему дню.

Что-то еще было не так.

— Борюнь, вот видишь! — с нежностью сказала жена за ужином. — Как начал принимать таблетки, так сразу и полегчало тебе. Невооруженным взглядом видно, между прочим! А ты бурчал: не надо, без толку!..

Сперва он и не сообразил, о чем это Аленка. И только потом вспомнил, что должен был в прошлую субботу купить очередной препарат — должен был, но купил совсем другое.

Русский полугрош Владислава Опольского.

А ведь и в самом деле, сердце о себе сегодня больше не напоминало. Обычно оно если и не покалывает, то ноет беспрерывно — и ты вынужден ходить ссутулившись, потому что так немножко легче. А после урока с пропажей полугроша сердце вообще начало вести себя примерно. И стучит себе размеренно, четко — красиво стучит. Всегда бы так!

Неужели это как-то связано: затерявшийся полугрош и присмиревшее сердце?..

Не может быть! Случайность!

А полугрош — до слез жалко! Ну ладно, пропал и пропал, забыли и проехали — так ведь не дадут забыть. Тот же Китайкин — язви его в душу! — еженедельно будет напоминать.

В своих предчувствиях Гуртовник не ошибся.

— Привет, Бор-Палыч! Просим-просим, свято место пана дожидает. — Китайкин вообще до скукоты зевотной предсказуем в своих хохмических изысках. Они его веселят — и этого ему достаточно.

— А скажи, Бор-Палыч, как там твой Опольский поживает? Место для него нашлось? А то если нет, я готов сдать ему уголок в своем лучшем альбоме. Бесплатно.

— Нашлось место, — отмахивается Борис Павлович. — Хотя спасибо за щедрое предложение. Ценю.

А что толку на зубоскала обижаться?

— Молодой человек, у вас все в порядке? — осторожно спрашивает старик Пугачин. — Странно вы сегодня выглядите. Вроде и довольны, а вроде и чем-то угнетены.

— Ветры враждебные, — отшутился Борис Павлович. — Дуют и гнетут.

— Ну, как знаете, — старик, похоже, обиделся.

Он дулся и отмалчивался весь день, так что общаться Гуртовнику волей-неволей пришлось с Китайкиным. Вернее, слушать оного.

Китайкин трепался буквально обо всем и был неостановим, аки разбушевавшаяся стихия. В конце концов Борис Павлович утомился его слушать, отошел к бревнышку и присел там.

День сегодня выдался погожий, но вот покупателей почему-то маловато. И можно поэтому просто расслабиться и отдохнуть — после такой-то напряженной недельки!

Борис Павлович так и не разобрался с тем, что же произошло в понедельник. Он по-прежнему не желал верить в связь между пропажей полугроша и тем, что сердце его всю неделю вело себя смирно, просто-таки примерно. И уж подавно не желал верить в реальность существования той руки…

В конце концов он запретил себе думать о случившемся. Да и некогда было — дела, дела… А вот сейчас выдался свободный денек и как-то сами собой мысли вернулись к анализу происшествия.

Машинально Борис Павлович взял из банки с мелочью, что стояла на его «прилавке», какую-то монетку и начал подбрасывать — это его успокаивало.

Клиент не шел. Китайкин нудил. А Борис Павлович все думал, думал, ду…

Сердце ударило неожиданно — словно штыком изнутри; тело напряглось, само собой выгибаясь натянутым луком. И монетка, конечно же, вылетела из обессилевших пальцев.

Дальнейшему Борис Павлович уже не удивлялся.

Рука медленно проявилась в воздухе — и на сей раз была она с тонкими юношескими пальцами, измазанными в чернильных пятнах и с многочисленными заусенцами. Пальцы с ленцой, как будто нехотя взяли из воздуха монетку — и рука исчезла.

И приступ у Бориса Павловича, разумеется, тоже прошел.

Все случилось так быстро, что никто ничего не заметил. Да, наверное, руку бы и не увидели ни Китайкин, ни Пугачин — почему-то Борис Павлович был уверен, что она является только ему одному. И точно так же он не сомневался, что монетку (кстати, что это был за экземпляр? хоть бы не слишком дорогой!) уже не отыскать.

В тот день Борис Павлович ушел из парка раньше. Он до сих пор и понятия не имел о природе происходящего с ним, но кое-какие выводы все же вынужден был сделать. Вот уже дважды во время приступа в воздухе появляются чьи-то руки, которые выхватывают и забирают монетку, по стечению обстоятельств как раз оказывающуюся в воздухе. После чего приступ у него проходит, и некоторое время сердце его не беспокоит.

Следовательно… Нет, товарищи дорогие, мы, конечно, в мистику никакую не верим, но… Но что мешает, например, просто носить с собой в кармане монетку — на всякий случай? А там уже — как получится.

И — получалось! Не ломая больше голову над причинами таинственного явления, Борис Павлович просто бросал монетки всякий раз, когда снова прихватывало сердце. И руки — всегда другие — выпрыгивали из воздуха жадными псами, чтобы поймать и пожрать откупные жертвы.

О, эти псы оказались дьявольски разборчивыми! Их не интересовали простые, разменные монеты, которые не имеют ценности для нумизмата. Только коллекционные экземпляры, и чем они интереснее, тем сильнее эффект. В зависимости от ценности того или иного экземпляра сердце могло отпустить на полдня, на полчаса или вообще не среагировать на подачку. И тогда приходилось швырять что-нибудь покрупнее.

Когда он определил закономерности в поведении рук, Борис Павлович выстроил и политику своего поведения. Он рассчитал, сколько и какие монеты следует носить с собой. Сперва пошли в ход двойные и обменные экземпляры. Запасов их должно было хватить на несколько месяцев — более чем достаточно, чтобы некоторое время чувствовать себя в безопасности. Черт возьми, товарищи дорогие, многие ли из вас уверены, что доживут до вечера?! А тут…

И какая, в конце концов, разница, почему происходит то, что происходит…

Сначала самой большой трудностью при жертвоприношениях представлялся момент подбрасывания монетки. Рук-псов, конечно, никто, кроме Бориса Павловича, не замечал, но вот самого-то Бориса Павловича видели. И когда он подбрасывал монетку — тоже. Если бы на это стали обращать внимание, кто знает, как бы все обернулось. Опять же, не везде можно так просто подбросить монетку — например, попробуйте-ка сделать это в тесном троллейбусе или во время урока!

К счастью, со временем Гуртовник научился предугадывать начало приступов и загодя подбрасывал монетку.

Таким образом ему удалось продержаться чуть больше месяца. Потом начались проблемы.

Руки-псы подняли цену — теперь они вообще отказывались принимать дешевые двойные экземпляры, а самые хорошие из них, хоть и срабатывали, но крайне слабо. Руки требовали большего. Они желали коллекционных экземпляров.

Поразмыслив, Борис Павлович на время отказался от жертвоприношений — в результате болевые атаки сердца возобновились и стали еще нещаднее. В конце концов Гуртовник не выдержал и продолжил «скармливание» рукам, теперь уже коллекционных экземпляров. Сперва тех, что были ему менее дороги. Потом…

— Что-то с вами, молодой человек, все-таки происходит, — прокряхтел как-то старик Пугачин. — Уж не с Хароном ли, часом, вы повстречались?

На дворе стоял ноябрь, сегодня выпал первый снежок, и это, похоже, был последний раз в нынешнем году, когда они торговали на улице. Балагур Китайкин отсутствовал — укатил на дачу, «консервировать» ее на зиму.

Борис Павлович на слова Пугачина только невесело усмехнулся — накануне он как раз скормил рукам два серебряных аттических обола.

— Вот давно хотел у вас спросить, Роман Владимирович. Вы ведь, так сказать, коллекционер-ветеран, со стажем. Почему вы собираете монеты?

Он пожал своими марионетковыми плечами:

— Если бы знал — наверное, и не собирал бы. Коллекционирование — оно, молодой человек, сродни любви: любят ведь просто так, а не за что-то. В этом и заключается, если хотите, его главное очарование. Ну, еще нумизматика для меня, должно быть, своего рода отдушина. В наше время, знаете, не всегда и не всем удавалось заниматься любимым делом. Многие об этом даже и не задумывались, работа была средством зарабатывания денег — на жизнь. А жизнь, большая ее половина, проходила в работе. И нужно же было хоть какую-то долю отведенного времени прожить, получая удовольствие.

Пугачин помолчал, задумчиво потирая пальцами подбородок.

— Знаете, сначала я все переживал: мол, на всякую ерунду время трачу, копейки видите ли собираю, а толку от этого… А потом подумал: черт возьми, а то, что я успокаиваюсь, когда занимаюсь своими монетами, то, что я удовольствие от этого получаю, — неужели не польза?! Польза! И с тех пор успокоился. Перестал на других оглядываться. А еще решил: ни в коем случае не позволю детям после своей смерти, чтобы коллекцию распродали по частям. Завещаю музею. Им, детям, и так не пустой угол оставлю — да и взрослые они уже у меня, что старший, что младшая, — сами на жизнь зарабатывают будь здоров! А коллекция… только тогда она и коллекция, когда вместе собрана…

Разговор как-то сам собой приугас.

Вот только никак не выходил у Гуртовника из головы…

Зима в тот год выдалась щедрая и на снег, и на лед. Она попеременно одаривала Киев то одним, то другим — и машины то буксовали в грязном вязком крошеве, то, наоборот, их заносило на поворотах, они попадали в аварии…

Коллекция Бориса Павловича дробилась и исчезала в пастях-кулаках таинственных рук. Несколько раз он делал попытку остановиться, но всегда снова возвращался к жертвоприношениям. И всякий раз противостоять рукам-псам становилось все сложнее. Очень уж долгое время Борис Павлович жил в постоянном соседстве с болью, он свыкся с ней, сроднился — и когда оказалось, что можно жить и без нее, возвращаться к прошлому состоянию было трудно, почти немыслимо.

Пытаясь сохранить хотя бы фрагмент коллекции, он отобрал лучшую ее часть и отдал Дмитруку.

— Борис Павлович… Я не могу…

— Славик, я прошу тебя просто взять их на хранение. На время. У меня сейчас дома ремонт, все перевернуто с ног на голову. Боюсь, потеряются. И кстати, ты же хотел писать реферат по нумизматике на Малую Академию — вот, с ними тебе будет легче это сделать.

— Спасибо, Борис Павлович! Я ни одной не потеряю!

— Я не сомневаюсь, Славик. Не сомневаюсь… Да, чуть не забыл! — он, повинуясь минутному импульсу, вынул из кармана «дежурную» монету, двойной червонец Петра I, и передал мальчику. — Это тоже возьми, в коллекцию.

Домой Борис Павлович возвращался в приподнятом настроении, даже не до конца понимая его природу. Вообще все складывалось более чем удачно: и уроки прошли легко, и троллейбус попался пустой. Опять-таки завтра пятница, день несложный, еще и с одним «окном» между третьим и пятым уроками.

На лестничной площадке опять перегорела лампочка. Борис Павлович зажал под мышкой дипломат и полез в карман за ключом.

Тихо-тихо, как будто эхо из дальнего далека, прозвучала первая нотка сердечной боли. Как легкий гром грядущей грозы. Как приближающийся топот сапог, когда в полузабытом детстве пришли за отцом соседского Пашки. Как…

Он торопливо ткнул ключом в нащупанную замочную скважину, лихорадочно повернул. Перед глазами плавающим пятном маячил двойной червонец Петра I.

Карманы пусты. Нечего бросать рукам-псам, и если сейчас ударит…

Ударило. Пока еще слегка, словно примериваясь, пробуя силы, свои и противника. Покачнувшись, Борис Павлович налег всем телом на дверь — то ли чтобы открыть, то ли чтобы опереться…

Схлынуло. Только во рту железный привкус предсмертия.

И, вне всякого сомнения, вот-вот это должно было вернуться.

Загрохотал, падая, уроненный дипломат, раскрылся — посыпались в грязь и темень чьи-то тетрадки, опаленной бабочкой вспорхнула и рухнула книга.

До того ли ему сейчас?!

Борис Павлович ворвался в квартиру, позабыв закрыть дверь, ничуть не заботясь о том, что перепугаются Аленка и дети. Потом вспомнил, что еще слишком рано, дома-то никого и не…

Второй удар оказался сильнее. Борис Павлович медленно притиснулся спиной к стене и сполз на пол.

Прижал ладонь к груди, стал растирать. «Ах ты, с-сволочь! Что ж ты творишь! Почему так не вовремя?!»

Он никогда не был суеверным, но смерть в этот момент показалась Борису Павловичу чем-то живым, наделенным разумом и злой волей. И он сейчас обращался к ней, умоляя и требуя отсрочить час своей смерти.

Но, разумеется, никто его не услышал, а если и услышал, то щадить не собирался. Сердце продолжало пульсировать черной, беспросветной болью, которая понемногу разливалась по телу, уже подступая к глазам и заволакивая их мутной пеленой.

Коллекция лежала в соседней комнате, совсем рядом, но попасть туда не было никакой возможности. Не доползти. Не успеть.

Борис Павлович тяжело перекатился на правый бок, чтобы максимально уменьшить давление на сердце. Понимал, что вряд ли это спасет его, но…

Он увидел кругляш в сумерках, заполнявших квартиру: сквозь окно в кухне сюда, в прихожую, падал луч света от фонаря — и выхватывал пластинку куфического дирхема.

До которой, в отличие от далекой коллекции, Борис Павлович в силах был дотянуться.

Загребая правой рукой и отталкиваясь сапогами от стены, он пополз к телефонному столику, над которым висела монетка. На обоях оставались грязные отпечатки с рельефным рисунком на каблуке.

Наконец, оказавшись под столиком, он вскинулся и, вывернувшись, сумел-таки сорвать дирхем с гвоздика.

Упал, больно ударившись локтем о линолеум.

И тотчас почувствовал, как приближается третья волна боли. Понял: последняя, ее не пережить.

Рывком освободил дирхем от разорванной нитки и швырнул в воздух.

Рука появилась моментально, как будто только и ждала этого. В полумраке она выглядела пугающе, почему-то напомнив Борису Павловичу руку-спрута из далекого детства.

И время застыло черной янтарной каплей.

Вспомнилось: лет пятнадцать назад на этот дирхем-талисман положил глаз Слепой Пью. Одно время Борис Павлович носил дирхем на груди, и вот как-то летом его заметил «пират», углядел сквозь свои темные очечки, пройда! И мягонько так, осторожно поинтересовался — словно между прочим, — не продается ли во-он та монетка. А обменять не хотите ли, уважаемый? Ну, как знаете. Если вдруг передумаете…

Потом он пару раз предлагал Борису Павловичу поменять дирхем на кое-какие интересные экземпляры. Борис Павлович так и не смог понять, зачем Слепому нужна его монетка-талисман.

Так и не понял до сих пор.

Наверное, уже и не поймет.

Но эта рука-пес, выскочившая из темноты — рука с короткими массивными пальцами с до корней остриженными ногтями, — ее сложно было не узнать. Сейчас она, огромная, демоническая, ждала и предвкушала; тянулась пальцами-щупальцами к падающему в ее ладонь-пасть дирхему.

«Значит, — сказала Аленка, заглядывая ему в глаза, — тебе нравится?»

«Очень», — и он ничуть не покривил душой.

«Знаешь, я хочу, чтобы эта монетка приносила тебе удачу».

…приносила удачу.

Третья волна боли стояла в черном дверном проеме, решая, уходить или остаться.

Он стиснул зубы и прыгнул, не обращая внимания на ноющее тело. Дирхем поймал уже в последний момент, буквально вырвал из пальцев руки-пса.

Упал, неестественно улыбаясь барельефному мальчику на дверях ванной комнаты.

И крепко-крепко сжал в кулаке их с Аленкой монетку.

«Ужель владеет человек всем тем, что пожелает? Но нет! Лишь Бог владеет завершеньем жизни и ее началом».

Видеодром

Адепты жанра

Дмитрий Караваев
Укротитель ходячих мертвецов

Минувшей осенью в кулуарах Туринского кинофестиваля можно было частенько встретить высокого улыбчивого американца в профессорских очках и с гривой седых волос, стянутых сзади в косичку. Это был Джордж Ромеро, чья ретроспектива вызвала в Турине настоящий ажиотаж. Прежде в Европе еще не было случая, чтобы в течение одной недели зрители увидели все картины этого классика мирового хоррора, в том числе три фильма культового цикла о «живых мертвецах».

«Я УБЬЮ ТЕБЯ, МЕРТВЕЦ!»

Несмотря на свой культовый статус, Ромеро ни в советские, ни в постсоветские времена не пользовался известностью в России. Не в пример менее известным Тобу Хуперу или Марио Баве, его биографии нет ни в ветхозаветных кинословарях, ни в новейших справочниках и русскоязычных электронных базах. Почему? На этот вопрос мы еще постараемся ответить.

Джордж Эндрю Ромеро родился 4 февраля 1940 года в Нью-Йорке и подобно Спилбергу с детства начал снимать любительские фильмы. Его первый «шедевр» был снят в 1954 году на 8-миллиметровой пленке и назывался «Человек с метеорита». К сожалению, в процессе съемок юный режиссер угодил в полицию — за то, что сбрасывал с крыши горящий манекен. Впрочем, его более поздние творческие поиски пошли по вполне легальному руслу. В Питтсбурге Ромеро поступил в институт Карнеги — Меллона на факультет живописи, скульптуры и дизайна, а затем занялся рекламными роликами и производственно-документальными короткометражками.

Однако на дворе была вторая половина 60-х, время социальных встрясок и повального стремления проявлять свою индивидуальность, и Ромеро не стал исключением. Заручившись поддержкой двух независимых продюсеров, он решил экранизировать свой же фантастический рассказ в жанре хоррор — «Ночь пожирателей плоти». В 1968 году в нескольких американских кинотеатрах, в основном на утренних детских (!) сеансах, начал демонстрироваться черно-белый фильм с названием, от которого веяло смесью пародии и кича — «Ночь живых мертвецов».

С первых же минут просмотра становилось ясно, что к пародии это жутковатое зрелище отношения не имеет. Мягкие летние сумерки, тишина и запустение провинциального кладбища; усталые и раздраженные герои, брат и сестра, приехавшие сюда, чтобы установить крест на могиле отца; одинокая фигура странного незнакомца, бродящего, словно сомнамбула, между надгробиями… Все это было снято в реалистической, почти документальной манере (кстати, оператором был сам Ромеро), и не удивительно, что кульминация этого первого эпизода — нападение «ожившего мертвеца» на брата и преследование им сестры Барбары (Джудит О'Ди) — производила шоковое впечатление.

Впоследствии Ромеро не раз пояснял, что главный импульс к созданию своего дебюта он получил после просмотра «Сказок Гофмана» — мистического киномюзикла М.Пауэлла и Э.Прессбургера (1951) — и знаменитого «Психо» А.Хичкока (1960). Действительно, группы мертвецов приближаются к дому, где забаррикадировалась Барбара и ее товарищи по несчастью, в едином ритме, словно герои балета или пантомимы, а атмосфера таинственной и неумолимой угрозы делает этот одинокий форпост живых похожим на мотель Бейтса в хичкоковском шедевре. Однако, в отличие от многих подобных фильмов, картина Ромеро отталкивалась скорее от сводок новостей своего времени, нежели от других культовых «текстов», в этом и была ее принципиальная новизна и необычность.

Начнем с того, что древняя сказочно-мифологическая коллизия — мертвецы встают из могил и начинают нападать на живых — находила у Ромеро некое условно-научное объяснение. Власти сообщали о появлении мощного источника излучения, ставшего результатом аварии на космическом объекте. Действуя на мертвые тела, это излучение способствовало возрождению клеток мозга, и испустившие дух американцы начинали рыскать по полям и лесам в поисках живой плоти и крови. Слухи о радиоактивном или каком-то ином излучении, которое превращает человека в «живого мертвеца», зомби, не раз выносились на первую полосу американских СМИ в середине 60-х. Этот же мотив мог трактоваться и по-иному: фильм давал понять, что состояние «живого мертвеца» — это форма социальной паранойи, тотальной дегуманизации, охватившей, подобно эпидемии, всю Америку.

Формируя разнообразные массовки из «живых мертвецов», Ромеро уже с первого фильма старался показать в них индивидуальные и типические черты своих соотечественников. Среди мертвецов есть старики и дети, мужчины и женщины, фермеры, хиппи, новобрачные, солдаты (есть даже одна обнаженная девица, видимо, стриптизерша или кинозвезда). Синдром тотального безумия сводится к тому, что все эти субъекты руководствуются не интеллектом или чувствами, а одним-единственным рефлексом — «пожирать». Отвратительные подробности непрерывного каннибальского пиршества не могли не шокировать даже в черно-белом варианте (в последующих фильмах все это показывалось в цвете).

Такой «гимн людоедству» серьезно обесценивал весь пафос социальной критики, и, скорее всего, поэтому, фильмы Ромеро (да и он сам) оказались «невъездными» в СССР, несмотря на то, что в своих социально-критических эскападах молодой режиссер зашел довольно далеко. Когда изрешеченные пулями зомби в конвульсиях падали на землю, зрителю приходили на ум вакханалии убийств во Вьетнаме. В осажденном мертвецами доме, куда попадала доведенная до истерики героиня, самым отважным, благородным и смекалистым борцом с людоедами оказывался молодой негр Бен (Дуэйн Джонс). Этот герой, явное порождение общественного интереса к расовой проблеме, не просто защищал обреченную горстку белых американцев, но и выступал антитезой их трусости, эгоизму и скудоумию. В финале в стилистику «хоррора» откровенно впечатывался штамп либерального антирасистского кино: решительный, но примитивный шериф, без устали расстреливающий «мертвяков» из своей винтовки, убивал и Бена, не желая признавать в последнем нормального, «теплокровного» человека.

ПОТРЕБИТЕЛЬСКИЙ АД

Второй фильм о «живых мертвецах» появился только десять лет спустя, в 1978-м. За это время в карьере Ромеро были и потери, и приобретения. В большой мейнстрим, где уже утвердились его сверстники (П.Богданович, Ф.-Ф.Коппола) и даже собратья по мистико-фантастическому жанру (Б.Де Палма, У.Фридкин), он так и не пробился. Попытка работать в жанре иронической мелодрамы («Всегда в наличии ванильное мороженое», 1972) успеха не принесла. Мистическая драма «Жена Джека» (история об увядающей домохозяйке, обретшей себя в культе «вуду») и фантастический триллер «Свихнувшиеся» (1973) были благожелательно встречены критикой, но также оказались за бортом кассового успеха. Кстати, сюжет «Свихнувшихся», где герои борются с распространением смертельного вируса и сами становятся его жертвой, впоследствии не раз и не два использовался в других, более известных фильмах (последний пример — «Эпидемия» В.Петерсена), но Ромеро относится к этому без ревности. По крайней мере, так он сказал на своей пресс-конференции в Турине.

Охотников поживиться идеями и приемами из «Ночи живых мертвецов» было еще больше, но все же право сделать первый сиквел этой шокирующей ленты получил сам режиссер. К тому времени его весьма ценными приобретениями стали продюсер Ричард Рубинштейн и мастер по спецэффектам Том Савини. Савини проявил себя незаурядным создателем «кровавой бутафории» в фильме «Мартин» — фантастической драме о молодом американце, который хочет избавиться от генетической склонности к вампиризму. Но любопытный фильм Ромеро вышел после «Экзорсиста» Фридкина и поэтому не стал сенсацией. Однако в «Рассвете живых мертвецов» — двухчасовой цветной картине с более весомым бюджетом (полтора миллиона долларов, а «Ночь…» стоила всего 114 тысяч) — Ромеро, Рубинштейн и Савини получили шанс «пойти со своей масти» — и взяли банк: кассовые сборы превысили 90 миллионов.

Вопреки обычной практике сиквелов, «Рассвет живых мертвецов» не только не уступил фильму-«пило-ту», но во многом превзошел его. Условно говоря, если в «Ночи…» зритель был свидетелем «ЧП районного масштаба», то в «Рассвете…» оно раздулось до размеров национальной катастрофы (не важно, что теперь зрителю так толком и не объясняли, из-за чего она произошла). Десятки и сотни ходячих трупов с землистыми лицами, чудовищными рваными ранами, обглоданными конечностями («дело рук» Савини!) брели по полям и дорогам Америки. Телевидение и армия только способствовали распространению всеобщего хаоса и паники. Четверка героев, в том числе чернокожий спецназовец (Кен Фори) и блондинка-телеведущая (Гэйлен Росс), явные «переселенцы» из первого фильма, пыталась совершить побег из эпицентра катастрофы на вертолете, но по всем законом антиутопии у них кончалось горючее, и они приземлялись на крыше огромного торгового комплекса. Этому многоэтажному «раю для потребителей» и предстояло сыграть роль одинокого форпоста, противостоящего нашествию мертвецов. Небольшой коттедж с примитивным подвалом из «Ночи…» не шел ни в какое сравнение с гипермаркетом, где в залах размером с футбольное поле, заполненных одеждой, мебелью, автомобилями, оружием, хозяйственной утварью и разнообразной снедью, герои могли не только устроить славную потасовку с мертвецами, но и сытно и комфортно существовать многие месяцы.

Перед выдумкой Ромеро-сценариста надо снять шляпу, правда, у нее оказался такой мощный потенциал, что в какой-то момент от «ствола» обычного фильма ужасов стал ветвиться более сильный побег социальной сатиры. Конечно, чуть ли не каждый эпизод фильма был построен по законам «саспенса» — нагнетания напряженности: мертвецы появлялись из самых неожиданных мест, липли к стеклянным стенам, толпами набрасывались на героев (одному даже пришлось ампутировать руку). Масла в огонь добавляло появление банды «диких ангелов» на мотоциклах, которые на поверку оказывались еще большим злом, чем живые покойники. Но к середине фильма на лице зрителя все чаще появляется ироническая улыбка. Во-первых, такую реакцию вызывала сама четверка осажденных, забывшая о страхе и в потребительском экстазе опустошавшая прилавки. Во-вторых, еще больший комический эффект порождало внедрение изувеченных ходячих трупов в кричаще-яркую, сияющую стихию потребления: мертвецы пытались взобраться по идущим вниз эскалаторам, стаскивали с вешалок модные шмотки, сталкивались нос к носу с такими же «деревянными» и бесчувственными манекенами. Ромеро, однако, и этого показалось мало — он пустил в фонограмме издевательски-ироническую музыку, после чего фильм приобрел стилистику трагифарсов Кубрика или Бунюэля.

В Турине, встретившись с режиссером на презентации книги о его творчестве (в Италии о кинофантастике пишут на удивление много), я попросил рассказать поподробнее, как родилась эта блестящая аллегория «мертвого потребления», «потребительского ада». К моему удивлению, Ромеро вежливо улыбнулся и фактически ушел от ответа: «Я не думал ни о каких аллегориях. Мне и Дарио Ардженто (соавтору сценария — Д.К.) показалось занятным, если столкновение с мертвецами произойдет в огромном магазине, где можно использовать много всяких вещей. Мы снимали в настоящем торговом центре, в Пенсильвании, и в основном все рождалось прямо на съемках, как импровизация».

ВДОГОНКУ ЗА СОБСТВЕННОЙ СЛАВОЙ

В 80-е годы, когда жернова постмодернизма перемололи зерна социально-ангажированного кино в жанровую «муку», фильмы Ромеро не стали исключением. «Жуткое шоу» (1982) — это чистая пародия на комиксы-«страшилки», с черным юмором в духе «Монти Пайтона», причем снятая по сценарию Стивена Кинга. Некоторые новеллы этого фильма-сборника действительно забавляют. Например, в одной из них («Одинокая смерть Джоди Берилла») главную роль играет сам С.Кинг, по ходу дела покрывающийся буйной растительностью космического происхождения. Другие не кажутся ни смешными, ни страшными, однако важно, что стиль и формат таких новелл стал основой для «Баек из склепа» — популярного телесериала, исполнительным продюсером которого в 1984 и стал Ромеро.

Нельзя, впрочем, сказать, что как сценарист и режиссер он опускается до уровня имитатора и пародиста. В «Рыцарях на колесах» (1981) Ромеро решается на довольно рискованный шаг, объединяя в одном сюжете романтическую мелодраму и трюковой мотоциклетный «фильм действия». Историю о мотоциклетном цирке, артисты которого наряжаются в средневековые доспехи и устраивают в современной Америке турниры в духе короля Артура, по форме нельзя считать фантастикой, но по сути это такая же фантазия на тему экстремального спорта будущего, как и «Роллербол» Н.Джисона, только гораздо более светлая и романтичная.

А вскоре настал черед и для нового сиквела «Мертвецов». Понимая, что игра по правилам сиквела требует буквального повторения всех удачно найденных героев, приемов и ситуаций, Ромеро снова вывел на авансцену элегантную блондинку (теперь это была ученая-биолог, которую сыграла актриса Лори Кардилл) и ее чернокожего защитника (пилот-вертолетчик — Терри Александер). Савини не пожалел латекса и пищевых красителей, чтобы даже самый дальний участник массовки выглядел настоящим трупом. Последним оплотом живых в борьбе с ходячими мертвецами стали гигантские катакомбы — бункер Пентагона, построенный на случай ядерной катастрофы.

Осада этого подземного убежища выглядела бы полным подобием заурядной компьютерной игры, если бы Ромеро не усложнил интригу, введя в сюжет нового героя — «безумного профессора» доктора Логана (Р.Либерти). Действуя в традициях исконной голливудской кинофантастики, Логан начинал серию экспериментов над захваченными в плен зомби и доказывал, что кровожадного каннибала можно «перековать» в послушный и не агрессивный живой труп. Эпизоды этой «перековки», когда похожего на питекантропа мертвого сержанта американской армии «доводят до ума», активизируя его интеллект и память с помощью «игрушек» — телефона, аудиоплейера и даже пистолета — пожалуй, лучшие в картине.

Но, в принципе, и герои, и события во втором сиквеле кроились по унифицированным лекалам постмодернизма. Лучше всего это видно на примере главного противника гуманистов-ученых — истеричного солдафона капитана Родеса (Джо Пайлэто), которого с большой натяжкой можно назвать критическим выпадом в адрес военных. Вне всякой логики и здравого смысла капитан убивал профессора Ланга и терроризировал других ученых, чтобы в конце концов принять страшную смерть от рук и зубов зомби (на съемках этого эпизода под его одежду запихнули целую охапку свиных потрохов).

Творческая практика Ромеро на стыке 80-х и 90-х сильно напоминает качели. В 1988-м он ставит для американской компании «Орион» фантастический триллер по роману М.Стюарта «Обезьяна во всем блеске» — далеко не массовидную картину, где любопытная научная подоплека (решение проблем парализованного больного с помощью телепатии) сочетается с виртуозной «игрой» маленькой обезьянки-капуцина: поначалу она становится идеальной сиделкой для героя, но вскоре, повинуясь его подсознательным командам, начинает творить злодеяния, а потом и вовсе стремится подчинить хозяина своей воле. «Орион» настоял на счастливой концовке фильма, но и в этом варианте картина производит впечатление занимательной и мастерски срежиссированной фантастики. Зато «двухэтажный» хоррор «Два глаза зла» (1989), модернизированная экранизация рассказов Эдгара По, снятая в Италии, откровенно разочаровывает. Ромеро и Д.Ардженто, каждый из которых снял в этом фильме по одной новелле, пытаются превзойти друг друга в нагнетании ужаса и эстетизации кошмара, но смотреть первого просто скучно, а второго — еще и смешно. В начале 90-х Ромеро экранизировал столь почитаемого им С.Кинга («Темная половина»). Известный голливудский актер Т.Хаттон смог одновременно играть и положительного героя, писателя Тэда Бомонта, и его негативное «я» — убийцу-маньяка Джорджа Старка. Уверенную, профессиональную постановку можно было считать удачей, но в мейнстриме, на фоне более богатых блокбастеров, фильм потерялся, а элитарный зритель посчитал его слишком пресным и заурядным.

После этого Ромеро долгое время не работал как режиссер. Он был достаточно известен и обеспечен материально, чтобы не хвататься за любое предложение голливудских продюсеров, а те, в свою очередь, с недоверием относились к его собственным проектам и сценариям. Наконец, после восьмилетнего перерыва на экраны вышел «Задира» — американо-франко-канадская копродукция — увы! — так и не имевшая проката и тиражированная только на видео. Сочинив проникновенную историю о маленьком обиженном человеке, который получает возможность отомстить своим обидчикам только благодаря утрате собственного лица (каким-то образом к нему «прирастает» безликая карнавальная маска), Ромеро почему-то не учел, что в последние годы зрителя изрядно перекормили схожими сюжетами (вспомним и «Маску», и «Без лица», и новейшие модификации «Человека-невидимки»).

Правда, узнаваемый режиссерский почерк и неплохие актеры (Джейсон Флеминг, Питер Стормер) сделали картину вполне приемлемой для фестивального показа. Например, в 2000 году она участвовала в конкурсе в том же Турине. В прошлом году ее тоже включили в ретроспективу, но, как назло, перед сеансом в кинотеатре случился пожар, и разочарованные зрители под вой пожарных сирен разошлись, несолоно хлебавши. После этого мне повезло еще раз увидеть Ромеро, и я сказал, что это, наверное, козни его любимых «мертвецов», которые хотят, чтобы новый фильм режиссера был непременно о них. «Я уже написал новый сценарий о зомби, «Сумерки мертвецов», — с неизменной улыбкой парировал Ромеро. — Правда, ставить его придется в Европе, скорее всего, здесь, в Италии, совместно с Дарио Ардженто. Но это будет видно после того, как я закончу «Любимую девушку Тома Гордона» (еще одна экранизация С.Кинга — Д.К.)… Что касается любимого фильма, то это не «Мертвецы», а «Рыцари на колесах». Здесь я впервые смотрел его вместе со зрителями и даже удивился: был полный зал и, кажется, почти все досидели до конца».

Дмитрий КАРАВАЕВ

ФИЛЬМОГРАФИЯ ДЖОРДЖА РОМЕРО

1968 — «Ночь живых мертвецов» (Night of the Living Dead), США

1972 — «Жена Джека» (Jack's Wife), США

1972 — «Всегда в наличии ванильное мороженое» (There's Always Vanilla.), США

1973 — «Свихнувшиеся» (The Crazies), США 1976 — «Мартин» (Martin), США

1978 — «Рассвет мертвецов» (Dawn of the Dead), США

1981 — «Рыцари на колесах» (Knightriders), США

1982 — «Жуткое шоу» (Creepshow), США

1985 — «День мертвецов» (Day of the Dead), США

1988 — «Обезьяна во всем блеске» (Monkey Shines), США

1989 — «Два глаза зла» (Two Evil Eyes), Италия — США

1992 — «Темная половина» (Dark Half), США

2000 — «Задира» (Bruiser), США — Франция — Канада

Рецензии

Дом страха
(Cubbyhouse)

Производство компании Australian Film Finance Corporation, Австралия, 2001.

Режиссер Мюррей Фэхи.

В ролях: Джошуа Леонард, Белинда Макклори, Эми Рети, Джошуа Тайниш-Биаги и др. 1 ч. 29 мин.

Австралийское кино, особенно фантастическое, нечасто доходит до нашего зрителя. И это при том, что на Зеленом континенте кино- и телефантастики снимается немало. Мистический фильм актера и режиссера Мюррея Фэхи, появившийся на российском видео, интересен не столько сам по себе, сколько с точки зрения знакомства с современным состоянием кинопроизводства в Австралии.

Как всегда, наши прокатчики не особенно заботились о переводе названия фильма. Cubbyhouse — так называются маленькие домики на детских площадках или на задних дворах домов. Такой домик и стал главным героем фильма. Американская семья — мать и трое детей — переезжает жить в Австралию. Беспринципный риэлтор продает им старый дом, о котором в завещании написано, что здесь не должны селиться дети. Во дворе в кустах обнаруживается и детский домик для игр. Внимательному зрителю уже все ясно: этот домик — врата в Ад. А младшие дети станут проводниками в преисподнюю. Старший же, студент колледжа, их непременно спасет — ведь его роль исполняет приглашенная американская звезда Джошуа Леонард, сверхуспешно дебютировавший в культовых «Ведьмах из Блэйр».

Сюжетные ходы даже штампами не назовешь — это штампы в квадрате. Запредельное Зло, являющееся в наш мир через чистые детские души, жутковатый дом, чисто хичкоковский, поднадоевший и не пугающий саспенс под стандартно-тревожную музыку, финальный акт экзорцизма и многое другое ставят этот крупный австралийский проект в один ряд с дешевым американским хоррором категории «Б».

Может быть, взыграл патриотизм: мол, и у нас умеют снимать мистику. А может быть, просто рассчитывали на американский прокат, ведь в США любителей таких фильмов немало. Кстати, в Америке фильм прошел под другим названием «The Third Circle» — «Третий круг».

Тимофей ОЗЕРОВ

Донни Дарко
(Donnie Darko)

Производство компаний Adam Fields Productions, Pandora Cinema и др., 2001.

Автор сценария и режиссер Ричард Келли.

В ролях: Джейк Гилленхаал, Дрю Бэрримор, Патрик Суэйзи, Ноа Уайл и др. 1 ч. 52 мин.

Этот фильм многое доказывает. Во-первых, что хорошее кино способен сделать режиссер-дебютант. Во-вторых, что бюджет такого фильма может быть минимален. И в-третьих: удачной прокатной судьбы подобной ленте в Америке не видать.

Подросток-старшеклассник Донни Дарко живет в обычном городке, в обычной семье, учится в обычной школе. Да и сам ничем не отличается от таких же тинэйджеров, разве что чуть более обостренным чувством протеста. Однако психотерапевт считает его параноиком, ведь в видениях Донни является некто в маске кролика. И никто не замечает, что после таких видений в городе происходят странные вещи. Все действие развивается в течение одного месяца перед Хэллоуином 1988 года. Нет никакого саспенса, ожидание развязки задается титрами, отсчитывающими дни. На фоне цепочки странных и не очень странных происшествий. И развязка грянет — но вряд ли она понравится зрителю, рассчитывающему на легкое времяпрепровождение…

Удивительно стильный, неторопливый, раздумчивый фильм. Переплетение жанров — мистические моменты неожиданно обретают вполне «научное» объяснение, легкая подростковая комедия плавно перерастает в психологическую драму…

Философская концепция фильма не сводится к рассуждениям о свойстве Времени. Перед нами предстает своеобразный срез жизни современного общества — через восприятие странно мыслящего подростка. Действие развивается аритмично, откровенно психоделичные сцены сменяются бытовыми зарисовками.

Ричард Келли, режиссер и сценарист, уже получал призы на нескольких локальных кинофестивалях. Недаром в фильме с мизерным бюджетом согласились сниматься такие голливудские звезды, как Дрю Бэрримор (она же стала сопродюсером картины), Патрик Суэйзи, Ноа Уайл. Причем отнюдь не в главных ролях!

Максим МИТРОФАНОВ

Взгляд

Тимофей Озеров
Фильмы под обложкой

Странно видеть в «Видеодроме» рассказ о книге, не правда ли? Однако это необычное издание достойно того, чтобы рассуждать о нем именно в этом разделе.

В это сложно поверить, но были времена, когда Стивен Кинг еще не состоялся как «король ужасов», а считался всего лишь модным и издаваемым писателем, работающим в жанре хоррор. В то время он был знаменит лишь произведениями этого жанра и даже свои научно-фантастические опусы стыдливо скрывал под псевдонимом Ричард Бахман. Возможно, именно то восприятие Кинга как добротного, но несколько однобокого писателя послужило толчком к созданию этой книги.

Началось все в 1978 году со звонка друга и издателя Билла Томпсона, который, зная о некоем подобии курса лекций «Особенности литературы о сверхъестественном», который Кинг готовил для своих студентов, предложил Стивену написать книгу. Результатом этого звонка и дальнейшей «обкатки» основных идей будущей книги на ни в чем не повинных студентах стала «Пляска смерти» (Danse Macabre) — монография о жанре ужасов в исполнении будущего классика этого жанра. Книга, вышедшая в 1981 году, мгновенно завоевала сердца не только фэнов, но самой широкой читательской аудитории. Итог — престижнейшие премии «Хьюго-82» и «Аокус-82» за лучшее произведение в жанре «нон-фикшн» (критика и публицистика.).

Спустя двадцать лет, в первом году третьего тысячелетия, знаменитая книга добралась и до российского читателя. Издательство ACT порадовало не столько обычных потребителей «ужастиков», сколько истинных ценителей и любителей хорошей фантастики. Хотя и до массового читателя издатели попытались «достучаться», используя небольшую хитрость. Дело в том, что аляповато-серийная обложка никак не выдает серьезную монографию. Да и аннотация весьма расплывчата. И наверняка многие «купились» на этот ход, рассчитывая на традиционное чтение. Но если хотя бы десять процентов таких покупателей, обнаружив истину, не отложили книгу, а попытались прочесть ее до конца, то, уверен, они не прогадали.

В книга Кинг пытается проанализировать жанр ужасов (впрочем, не только ужасов — многие классические произведения фантастики автор считает плотно связанными с обсуждаемым жанром — иначе, откуда взялся подробный разбор творчества Брэдбери, Эллисона, Балларда и других?). Он подробно разбирается, что же происходило с жанром на протяжении тридцати (1950–1980) лет.

Хотя анализу подлежат все виды масс-медиа — радио, литература, телевидение и даже газетные хроники, — основное внимание автор уделяет жанровому кино. Именно кинофильмам посвящено более двух третей книги. К примеру, выделяя и подробно разбирая «три источника, три составные части» хоррора — «Дракулу» Брэма Стокера, «Франкенштейна» Мэри Шелли и «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда» Роберта Луиса Стивенсона, — Кинг считает прародителями жанра не столько сами эти выдающиеся произведения, сколько их странное свойство неоднократно воплощаться на экране. Предлагая занимательную классификацию (Кинг всерьез рассуждает об экономическом и политическом хорроре), автор в качестве примеров использует в основном самые знаменитые фильмы, попадающие в ту или иную категорию.

Некоторым может показаться, что читать толстую четырехсотстраничную монографию будет скучновато. Отнюдь! Кинг и здесь остается самим собой. Хотя он немного кокетничает с читателями, неоднократно извиняясь за отступления мемуарного плана, однако именно эти воспоминания делают чтение весьма интересным^[9]. А с обилием малопонятных российскому читателю чисто американских реалий помогают справиться толковые сноски-комментарии переводчика Олега Колесникова. Еще одним достоинством издания является наличие в тексте как русских, так и английских названий рассматриваемых произведений и фильмов.

Ну а истинных гурманов от фантастики в конце книги ожидает десерт в виде списков лучших, по мнению автора, фильмов и книг, имеющих отношение к затрагиваемой теме.

Тимофей ОЗЕРОВ

Фестиваль

Дмитрий Байкалов
Игра на опережение

В конце прошлого года кинематографический мир всколыхнуло сенсационное сообщение. Впервые за двадцать лет премия Американской киноакадемии «Оскар» пополнилась новой номинацией.

Эта новая категория носит название «Полнометражный анимационный фильм» и, учитывая близость анимации и фантастики, скорее всего, станет новым прорывом последней в большое кино. Ранее мультфильмы могли претендовать на «Оскар» лишь в категории короткометражек. Или же в номинации за лучшие музыку и песни — как «Аладдин» или «Король-лев». Иногда, впрочем, как в случае с земекисовским «Кроликом Роджером», за анимационные работы вручались специальные премии. Но в соревновании с художественными фильмами полнометражная мультипликация, как правило, не доходила даже до итоговых номинационных троек. И это при том что полнометражные мультфильмы постоянно конкурировали с игровыми по зрительским рейтингам!

Что же все-таки побудило киноакадемиков отступить от правил? Никто не станет отрицать, что с появлением компьютерной объемной анимации в мультипликации про изошел своеобразный переворот. Даже серьезные студии, ранее свысока смотревшие на «мультяшки», увидев, какие деньги вкладывают, например, студии Диснея (скажем, бюджет того же «Динозавра» — 130 миллионов!) в новые технологии съемок, обратили свой взор на новую для них сферу шоу-бизнеса. И не прогадали. Анимация все больше захватывает рынок, что стало особенно заметно в 2001 году. Ведь если бы под конец года не случилось сверхраскрученной и рекордной премьеры «Гарри Поттера», первые места по сборам с начала тысячелетия прочно занимали бы два мультфильма — «Шрек» и «Корпорация монстров». Возможно, именно «Шрек» стоит благодарить за подвижки в номинациях «Оскара». Этот мультфильм впервые с 1973 года попал в основную номинацию Каннского кинофестиваля и вполне реально претендовал на Пальмовую ветвь. Кстати, предыдущей анимационной работой, замеченной в Каннах, была чудесная франко-чешская «Фантастическая планета».

Так кто же станет претендентом на первого в истории «Оскара» в новой номинации? Уже определена «полуфинальная» девятка. А к концу февраля сто членов киноакадемии под руководством Тома Хэнкса определят тройку финалистов. И в конце этой гонки «останется только один». Первый в истории полнометражный мультфильм-оскароносец.

Итак, рассмотрим эту девятку поближе.

«Последняя фантазия: духи внутри» (Final Fantasy: The Spirits Within) — этот результат долгой и кропотливой работы японских кинематографистов воистину стал сенсацией. Отнюдь не из-за научно-фантастических сюжета и антуража, взятых из одноименной компьютерной игры. А благодаря тому, что фильм выступил буревестником грядущей эры — когда при помощи компьютерного моделирования уже можно будет полностью заменять живых артистов (см. рецензию в «Если» № 10, 2001). Имеет хорошие шансы попасть в тройку.

«Корпорация монстров» (Monsters, Inc.) — совместное творчество компаний Дисней и Пиксар. Команда, создавшая фильм, уже номинировалась на «Оскар» за лучший сценарий («Игрушечная история»). Действие происходит в городе Монстрополисе, для жителей которого, монстров, страх детей является источником существования. Поэтому компания «Monsters, Inc.» запугивает детей и поставляет страх в город. Как пищевой продукт. Но однажды в город попадает маленькая девочка…

При производстве фильма была использована самая мощная современная компьютерная технология, и, едва выйдя на экраны, он мгновенно стал лидером проката. Учитывая, что в девятку не попал другой диснеевский блокбастер «Атлантида: потерянная империя», а самую мощную мультстудию оставлять хотя бы без номинации никто не посмеет, место в тройке ленте, скорее всего, обеспечено.

«Осмозис Джонс» (Osmosis Jones) — совмещение техники анимации с игрой живых актеров. Идея ленты очень напоминает один старый советский кукольный мультфильм, пропагандирующий гигиену. Организм человека в «Осмозисе Джонсе» представлен в виде города со своими службами — мэрией, полицией, пожарными и т. д. Эти службы ведут бескомпромиссную борьбу с заражениями, болезнями. Основная мораль фильма словно вынута из проспектов о здоровом образе жизни. Скорее всего, лента не попадет даже в тройку.

«Бог Света» (The Prince of Light) — экранизация индийских легенд из эпоса «Рамайяна», снятая в классической манере. Похоже, также не попадет в тройку.

«Шрек» (Shrek) — экранизация книги Уильяма Стейга, главный претендент на «Оскар» (см. рецензию в «Если» № 10,2001). Блестящая компьютерная объемная анимация от создателей «Антца», мощный актерский состав, озвучивавший персонажей, впечатляющая музыка. Оригинальный сюжет, переворачивающий с ног на голову каноны современной фэнтези. Обаятельные и смешные главные герои — людоед Шрек и его друг осел, принцесса-каратистка и хитрец герцог. Все это уже позволило фильму собрать целый урожай локальных наград, попасть в конкурсную программу Каннского фестиваля и стать лидером проката. Скорее всего, это же даст возможность завоевать приз Киноакадемии.

«Труба лебедя» (The Trumpet of the Swan) — рисованная экранизация классической сказки Е.Б.Уайта (автора «Стюарта Литла»). Большинство специалистов отмечают блестящую работу художников. Имеет хорошие шансы попасть в тройку.

«Пробуждение жизни» (Waking Life) — самый серьезный фильм из девятки. Психологическая, местами психоделическая, философски-экзистенциальная драма. Фильм повествует о попытке человека понять разницу между сновидениями и реальной жизнью, о том, возможно ли управлять своими снами. У фильма есть неплохие шансы на выход в финал.

«Джимми Нейтрон: гениальный мальчик» (Jimmy Neutron: Boy Genius) — объемно-компьютерная фантастика, вышедшая на экраны в декабре. Бюджет небольшой, но прокатные шансы приличные. Фильм рассказывает о застенчивом юном гении, восставшем против злобных пришельцев. Сказка, наполненная духом комиксов. Шансы есть, но небольшие.

«Марко Поло: возвращение в Ксанаду» (Marco Polo: Return to Xanadu) — на фоне остальных лент этот китайско-словацко-американский фильм о космических приключениях выглядит весьма бледно. Судя по отсутствию комментариев в прессе, критиков этот фильм не очень вдохновил и был добавлен в девятку для политкорректности.

Как можно убедиться, всех вышеперечисленных претендентов на «Оскар» вполне можно отнести к фантастике/фэнтези/сказке. А значит, наш любимый жанр сделал очередной шаг к мировому признанию. Ведь раньше подобные мультфильмы могли претендовать лишь на премии вроде фантастического «Сатурна» или анимационной «Эмми». Кстати, пусть эта мысль покажется крамольной, но не потому ли киноакадемики пошли на введение новой номинации для полнометражной анимации, что почувствовали тотальное наступление мультфильмов на «большое» кино и сыграли «на опережение».

Дмитрий БАЙКАЛОВ

Проза

Тед Чан
72 буквы

В детстве любимой игрушкой Роберта была простая глиняная кукла, которая умела ходить, да и только. Пока родители развлекали в саду гостей, обсуждая коронацию Виктории или чартистские реформы, Роберт бродил следом за куклой по коридорам семейного дома, разворачивая ее на поворотах. Кукла не понимала никаких команд и ни на что не реагировала: упершись в стенку, глиняная фигурка продолжала тупо маршировать, пока ее руки и ноги не превращались в бесформенные комки (иногда Роберт развлекался этим). Когда руки куклы полностью теряли форму, он поднимал игрушку и вынимал из нее имя, останавливая движение. Затем сплющивал тельце в гладкий комок, раскатывал его на доске и лепил новую фигурку, делая одну из ног или кривой, или длиннее другой. Потом вставлял в нее имя, и куколка тут же падала и описывала небольшие круги, отталкиваясь разными ногами.

Мальчику нравилось вовсе не лепить новые фигурки, а находить пределы действия оживляющего имени. Ему было интересно проверять, какие изменения еще можно внести в ее тельце, прежде чем имя переставало действовать. Для экономии времени он почти не заботился о внешности фигурки, детализируя ее ровно настолько, чтобы вновь испытать имя.

Другая кукла ходила на четырех ногах. У нее было красивое тело фарфоровой лошадки, изготовленное с мельчайшими подробностями, но Роберта гораздо больше занимали эксперименты с ее именем. Это имя подчинялось командам «вперед» и «стоп», позволяло обходить препятствия, и Роберт пытался вставлять его в другие самодельные тела. К его разочарованию, имя имело более четкую привязку к форме тела, и мальчику так и не удалось слепить глиняную фигурку, которую оно смогло бы оживить. Он делал ноги отдельно, прикрепляя их потом к туловищу, но так и не сумел добиться бесшовного соединения — имя не распознавало тело как единое целое.

Роберт исследовал и сами имена, делая наугад простые замены и пытаясь определить, где же разница между «двуногостью» и «четвероногостью» и какие буквы заставляют тело выполнять простые команды. Но имена для разных игрушек выглядели тоже разными: на каждом клочке пергамента были написаны семьдесят две крошечные буквы еврейского алфавита — двенадцать рядов по шесть, — и, насколько он мог судить, совершенно бессистемно.

* * *

Роберт Стрэттон и другие четвероклассники не сводили глаз с мастера Тревельяна, расхаживающего между рядов парт.

— Лэнгдейл, что есть доктрина имен?

— Все предметы суть отражения бога, и… гм-м… все…

— Избавь нас от своего бормотания. Торберн, а ты можешь поведать нам, что есть доктрина имен?

— Поскольку все предметы суть отражения бога, то и все имена — отражения божественного имени.

— И что есть истинное имя объекта?

— Это имя, которое отражает божественное имя таким же образом, каким объект отражает бога.

— И что есть действие истинного имени?

— Наделение объекта отражением божественной силы.

— Правильно. Хэлливелл, что есть доктрина сигнатур?

Урок натуральной философии продолжался до полудня, а в субботу занятия заканчивались в час. Мастер Тревельян отпустил класс, и ученики Челтенхемской школы разошлись.

Забежав на минутку в спальню, Роберт помчался к школьным воротам, где ждал его друг Лайонелл.

— Значит, успех? И я все увижу сегодня? — спросил Роберт.

— Я ведь сказал, что сегодня.

— Тогда пошли.

И парочка направилась к дому Лайонелла в полутора милях от школы.

Во время первого года учебы в Челтенхеме Роберт почти не общался с Лайонеллом — тот был одним из «дневных» учеников, а Роберт, как и остальные «пансионатские», относился к ним с подозрительностью. Но во время каникул Роберт совершенно случайно наткнулся на него в Британском музее. Роберт любил музей: хрупкие мумии и огромные саркофаги, чучело велоцераптора и заспиртованная русалка, стена, ощетинившаяся слоновьими клыками, рогами лосей и единорогов. В тот день он стоял у витрины с элементалями и читал карточку, поясняющую, почему здесь нет саламандры, и неожиданно заметил стоящего рядом Лайонелла — тот разглядывал ундину в стеклянной банке. Завязался разговор. Выяснилось, что оба интересуются наукой, и мальчики быстро стали друзьями.

Шагая по дороге, они игрались камешком. Лайонелл отфутболил камешек Роберту и рассмеялся, когда тот проскочил у приятеля между ногами.

— Мне сегодня страсть как хотелось смыться из школы, — сказал он. — Еще одна доктрина, и меня стошнит.

— И почему эту тягомотину называют натуральной философией? — поддакнул Роберт. — Взяли бы да признали, что это очередной урок теологии.

Оба недавно купили «Справочник по номинации для мальчиков», где вычитали, что номинаторы уже давно не употребляют термины вроде «божественное имя». Современные мыслители утверждали, что кроме физической вселенной имеется еще и лексическая, а слияние объекта с совместимым именем приводит к реализации скрытого потенциала обоих. Для данного объекта нет единственного «истинного имени»: в зависимости от своей точной формы тело может быть совместимо с несколькими эонимами^[10], и наоборот — простое имя может выдержать даже значительные изменения формы тела, что продемонстрировали детские эксперименты Роберта с глиняной куклой.

Добравшись до дома Лайонелла, они пообещали кухарке, что вскоре придут обедать, и направились в сад за домом. Лайонелл превратил сарайчик, где садовник хранил инструменты, в личную лабораторию. Обычно Роберт приходил сюда регулярно, но недавно Лайонелл начал эксперимент, который держал в секрете, и лишь сейчас решил, что готов продемонстрировать результат. Лайонелл вошел первым, попросив Роберта подождать снаружи, и вскоре впустил его в сарайчик.

Вдоль всех стен тянулись длинные полки, уставленные флакончиками, закупоренными бутылями из зеленого стекла и различными образцами камней и минералов. Почти все свободное пространство в центре занимал стол, испещренный пятнами и следами ожогов; сейчас на нем стоял аппарат для последнего эксперимента Лайонелла — закрепленная в штативе реторта, наполовину погруженная в таз с водой. Таз, в свою очередь, стоял на треноге и подгревался снизу масляной лампой. Температура воды в тазу измерялась ртутным термометром.

— Взгляни, — предложил Лайонелл.

Роберт наклонился, разглядывая содержимое реторты. На первый взгляд, казалось, что внутри нет ничего, кроме пены, словно перелитой в реторту из кружки с пивом. Однако, приглядевшись, Роберт понял: то, что он принял за пузырьки пены, на самом деле представляет собой ячейки поблескивающей сетки. Пена состояла из гомункулусов — крошечных зародышей, которые содержатся в сперме. Каждое тельце было прозрачным, но вместе их круглые головки и ниточки-конечности образовывали бледную и плотную пену.

— Ты что, брызнул туда и подогревал в тазике? — спросил он. Лайонелл обиделся и дал ему тычка под ребра. Роберт засмеялся и примиряюще поднял руки. — Нет, если честно, то это — чудо! Как ты сумел проделать такое?

— Тут все дело в балансировке, — пояснил польщенный Лайонелл. — Конечно, нужно поддерживать правильную температуру, но если хочешь, чтобы они росли, необходимо подливать правильную смесь питательных веществ. Если смесь будет слишком разбавленной, они начнут голодать. А если слишком густой, станут чересчур шустрыми и начнут драться.

— Врешь!

— Нет, честно. Книжки почитай, если не веришь. Именно драки между сперматозоидами — причина рождения уродов. Если до яйца добирается искалеченный зародыш, то ребенок рождается калекой.

— А я думал, уроды рождаются, если мать была чем-то напугана во время беременности.

Роберт с превеликим трудом различал мельчайшие шевеления отдельных зародышей. Он только сейчас разглядел, что в результате их коллективного движения пена очень медленно перемешивается.

— Это причина лишь некоторых видов уродств. Например, когда ребенок рождается весь волосатый или покрытый пятнами. А вот если у младенца нет руки или ноги, или они покалечены, то это как раз и означает, что зародыши дрались. Вот почему питательный бульон нельзя делать слишком густым, особенно если им некуда деваться из сосуда — они становятся слишком буйными.

— И долго ты еще сможешь поддерживать их рост?

— Наверное, уже не очень долго. Трудно держать их живыми, если они не добрались до яйца. Я читал, что во Франции одного зародыша ухитрились вырастить до размера кулака, но у них, понятно, было другое оборудование. А я только хотел проверить, получится ли у меня хоть что-нибудь.

Роберт смотрел на пену и вспоминал доктрину преформации^[11], которую мастер Тревельян заставил их выучить наизусть: все живые существа были созданы давным-давно и одновременно, а те, что рождаются сейчас, есть лишь увеличение доселе невидимого. Хотя все рожденные кажутся новыми существами, их гомункулусам на самом деле множество лет, ибо на протяжении всей человеческой истории они переходили от одного поколения предков к другому, дожидаясь своей очереди родиться.

Фактически, ждали не только они — Роберт и сам, наверное, ждал до своего рождения. Если бы подобный эксперимент провел его отец, то крошечные фигурки, увиденные Робертом в реторте, оказались бы его нерожденными братьями и сестрами. Он знал, что зародыши неразумны, пока не доберутся до яйца, но задумался: о чем бы они грезили, если бы обладали разумом? Он представил ощущение собственного тела, все кости и органы у которого мягкие и прозрачные, как желатин, и как оно хватается за мириады своих двойников. Каково было бы ему смотреть сквозь прозрачные ресницы и понимать, что та далекая гора — это человек, да еще сознавать, что он — твой брат? Да еще знать при этом, что и он сможет стать таким же громадным, как этот колосс, если только доберется до яйца?.. Так и что ж в том удивительного, что они дерутся!

* * *

Изучение принципов номинации Роберт Стрэттон продолжил в Кембридже, в Три нити-колледже. Там он изучал каббалистические тексты, написанные столетия назад, когда номинаторов еще называли баалей шем, а автоматы — големами. Тексты, заложившие фундамент науки об именах: «Сефер йезира», «Содей разайя» Елеазара Уормского и «Хайей ха-олам ха-ба» Абулафия. Затем он штудировал алхимические трактаты, придавшие методам манипуляций с алфавитом более широкий философский и математический контекст: «Ars magna» Луллия, «De occulta Philosophia» Агриппы, «Monas Hieroglyphica» Джона Ди.

Он узнал, что каждое имя есть комбинация нескольких эпитетов, причем каждый из них обозначает специфическую особенность или способность. Эпитеты создаются путем сочетания всех слов, описывающих желаемую особенность — однокоренных и этимонов^[12] — из живых и уже мертвых языков. Выборочно замещая и перемещая буквы, можно выделить из этих слов их общую сущность, которая и будет определять эту особенность. В некоторых случаях эпитеты можно использовать как базы для триангуляции^[13], позволяющей создавать производные эпитеты для особенностей, не описанных в любом из языков. Весь процесс опирается на интуицию не меньше, чем на формулы; а умение подбирать наилучшие перемещения букв есть талант, которому научить невозможно.

Он изучал современные методики номинальной интеграции и факторизации. Первая — средство, с помощью которого набор эпитетов преобразуется во внешне случайную цепочку букв, составляющую имя, а вторая — средство разложения имени на составляющие его определения. Не каждый метод интеграции имел соответствующую технику факторизации: мощное имя могло после рефакторизации превратиться в набор эпитетов, отличающихся от тех, из которых оно было создано, но такие эпитеты как раз по этой причине часто оказывались полезными. Некоторые имена сопротивлялись рефакторизации, и номинаторы упорно стремились разрабатывать новые методики проникновения в их секреты.

Ныне система номинации переживала нечто вроде революционного взрыва. Давно были известны два класса имен: для оживления тел и для создания амулетов. Амулеты здоровья носили для защиты от ран и болезней, другие, к примеру, делали здания более устойчивыми к пожарам или оберегали корабли во время странствий. Однако в последнее время различия между этими категориями имен стали менее четкими, что привело к поразительным результатам.

Зарождающаяся наука термодинамика, установившая факт взаимопревращаемости теплоты и работы, недавно объяснила, каким образом автоматы черпают свою движущую силу — они поглощают теплоту из окружающей среды. Воспользовавшись этим усовершенствованным пониманием природы теплоты, некий номинмейстер из Берлина разработал новый класс амулетов, позволяющий телу поглощать тепло в одном месте, а выделять его в другом. Холодильные устройства, использующие подобные амулеты, оказались проще и эффективнее тех, где применялось испарение летучих жидкостей, и получили широкое коммерческое применение. Сходным образом амулеты обеспечили и усовершенствование автоматов: номинатор из Эдинбурга создал амулеты, охраняющие предметы от их обычной привычки пропадать в самый нужный момент, и это позволило ему запатентовать новый класс домашних автоматов, умеющих возвращать предметы на место.

После окончания колледжа Стрэттон поселился в Лондоне и стал работать номинатором на мануфактуре Кода, одном из ведущих производителей автоматов в Англии.

* * *

Сопровождаемый своим гипсовым автоматом последней модели, Стрэттон вошел в здание фабрики — огромное кирпичное строение с застекленными окнами на потолке. Половина здания была отведена под обработку металла, а вторая — керамики. В каждой из секций извилистые дорожки соединяли различные помещения, которые предназначались для очередной стадии превращения сырья в готовый автомат. Стрэттон со своим автоматом вошли в керамический цех.

Они двигались вдоль рядов низких чанов, где смешивалась глина. В разных чанах хранились различные сорта глины — от обычной красной до тончайшего белого каолина. Чаны напоминали огромные кружки, налитые до краев жидким шоколадом или густыми сливками; лишь сильный минеральный запах нарушал иллюзию. Перемешивающие глину лопасти соединялись системой шестерен с ведущим валом, который помещался под самым потолком и тянулся вдоль всего помещения. Цех замыкал автоматический двигатель — чугунный великан, без устали вращающий рукоятку ведущего вала. Проходя мимо него, Стрэттон отметил легкую прохладу — двигатель поглощал из воздуха теплоту.

В соседнем помещении готовили формы для отливок. Снежно-белые оболочки — зеркальные контуры всевозможных автоматов — стопками лежали вдоль стен. В центре комнаты в одиночку и парами трудились подмастерья-скульпторы в передниках, обрабатывая коконы, в которых отливали автоматы.

Ближайший к нему скульптор собирал литейную форму для паттера — четвероногого автомата с широкой головой, применяемого в шахтах для толкания вагонеток с рудой. Юноша оторвался от работы.

— Вы кого-нибудь ищете, сэр? — спросил он.

— Я договорился здесь о встрече с мастером Уиллоуби, — ответил Стрэттон.

— Извините, не догадался. Он наверняка скоро придет.

Подмастерье вернулся к работе. Гарольд Уиллоуби был мастером-скульптором третьего класса, и Стрэттон брал у него консультации по разработке многоразовых форм для отливки своих автоматов.

Стрэттон неторопливо прохаживался по мастерской. Его автомат стоял неподвижно, готовый выполнить команду хозяина.

Уиллоуби вошел через дверь, ведущую в соседний, литейный цех; его лицо раскраснелось от жары.

— Извините за опоздание, мистер Стрэттон. Мы уже несколько недель работаем над большой бронзовой фигурой, и сегодня как раз день отливки. А в такое время нельзя оставлять ребят без присмотра.

— Прекрасно понимаю, — согласился Стрэттон.

Не теряя времени, Уиллоуби подошел к новому автомату.

— Так вы над этим работали с Муром все эти месяцы?

Стрэттон кивнул:

— Парень хорошо потрудился, — ответил он, упомянув скульптора, помогавшего ему в работе над этим проектом. Мур изготовил множество тел — варианты одной базовой темы, — накладывая модельную глину на арматуру и делая на их основе гипсовые отливки, на которых Стрэттон испытывал имена.

Уиллоуби осмотрел тело автомата.

— Хорошая проработка деталей. Выглядит неплохо… погодите-ка… — Он указал на руки автомата. В отличие от традиционной руки-лопатки, на которой пальцы лишь обозначались бороздками, этот имел полностью сформированные пальцы. — Только не говорите, что он способен шевелить пальцами!

— Совершенно верно.

— Докажите, — предложил Уиллоуби, не скрывая скептицизма.

— Сожми, — приказал Стрэттон автомату. Тот вытянул перед собой руки, поочередно сжал и распрямил каждую пару пальцев и вновь опустил руки по бокам.

— Поздравляю, мистер Стрэттон, — сказал скульптор и присел, внимательно разглядывая пальцы автомата. — Чтобы выполнять команды имени, пальцам необходимо сгибаться в каждом суставе?

— Правильно. Сможете разработать литейную форму для такой руки?

Уиллоуби несколько раз прищелкнул языком:

— Хитрая задачка… Возможно, придется использовать одноразовую форму для каждой отливки. Но даже если форма будет разборная, то для керамики она получится очень дорогой.

— Думаю, затраты окупятся. Позвольте продемонстрировать. — Стрэттон обратился к автомату: — Отлей тело. Используй вон ту форму.

Автомат мелкими шажками подошел к ближайшей стене и взял детали указанной Стрэттоном формы для отливки маленького фарфорового посыльного. Несколько подмастерьев бросили работу и принялись наблюдать, как автомат переносит детали к рабочему столу. Там он собрал различные секции воедино и крепко связал их бечевкой. Скульпторы с откровенным изумлением смотрели на то, как работают пальцы автомата, завязывая концы бечевки узлами. Затем тот поставил собранную форму вертикально и направился к емкости с глиняным раствором для отливок.

— Достаточно, — сказал Уиллоуби. Автомат прекратил работу и принял позу ожидания. Осмотрев форму, Уиллоуби спросил: — Вы сами его тренировали?

— Да. Я надеялся, что Мур научит его делать отливки из металла.

— А у вас есть имена, обучающие другим работам?

— Пока нет. Однако полагаю, что существует целый класс сходных имен — по одному для каждого вида работы, требующей десяти пальцев.

— В самом деле? — Уиллоуби заметил, что на них смотрят другие скульпторы, и гаркнул: — Если вам нечем заняться, то я вас завалю работой! — Подмастерья проворно разошлись по рабочим местам, а Уиллоуби повернулся к Стрэттону: — Давайте пройдем в ваш кабинет и поговорим.

— Хорошо.

Стрэттон велел автомату следовать за ним.

Сначала они вошли в мастерскую Стрэттона, расположенную позади кабинета Уиллоуби. Закрыв за собой дверь, Роберт спросил:

— У вас есть возражения против моих автоматов?

Уиллоуби взглянул на пару глиняных рук, закрепленных на рабочем столе. На стене за столом висело несколько чертежей, изображающих руки в различных положениях.

— Вы проделали достойную восхищения работу. Однако я озабочен тем, что вы обучили автомат выполнять работу скульптора.

— Если вас тревожит мысль, будто я пытаюсь заменить скульпторов, то ваша тревога безосновательна. У меня иная цель.

— Рад слышать. Тогда почему же вы выбрали скульптуру?

— Просто это первый шаг на довольно извилистом пути. Стоимость производства автоматических двигателей должна снизиться настолько, чтобы они стали по карману большинству семей.

— Помилуйте, да на что семье двигатель? — изумился Уиллоуби.

— Например, чтобы приводить в действие ткацкий станок.

— Куда это вы клоните?

— А вы видели детей, работающих на текстильной фабрике? Они трудятся до изнеможения, их легкие полны хлопковой пыли, они настолько истощены и ослаблены, что многие умирают, так и не повзрослев. Дешевизна ткани оплачивается здоровьем рабочих… Ткачам жилось намного лучше, когда они работали в деревнях на ручных станках.

— Но ведь именно механические станки выгнали ткачей из деревень! Как же они вернут их обратно?

Стрэттон еще ни с кем не говорил об этом и с радостью воспользовался возможностью объяснить свою идею:

— Стоимость автоматических двигателей всегда была высокой, и поэтому сейчас у нас есть фабрики, где десятки станков приводятся в действие огромным, подогреваемым углем Голиафом. Зато автоматы вроде моего смогут отливать двигатели очень дешево. Если небольшой автоматический двигатель, способный приводить в действие один-два станка, станет по карману ткачу и его семье, то они смогут работать дома, как это было прежде. Люди перестанут губить здоровье в ужасных условиях фабрики.

— Вы забыли о стоимости самого ткацкого станка, — мягко, словно высмеивая, возразил Уиллоуби. — Механические станки гораздо дороже старинных, ручных.

— Мои автоматы смогут помочь в производстве литых деталей, что снизит стоимость механических станков и других машин. Да, это не панацея, однако я убежден, что дешевые двигатели дают индивидуальным ремесленникам шанс на лучшую жизнь.

— Ваше стремление к народному счастью делает вам честь… Однако позвольте напомнить, что есть и более простые лекарства против упомянутых вами социальных болезней — сокращение рабочего дня, улучшение условий труда. И совершенно не обязательно реформировать всю нашу систему производства.

— По-моему, то, что я предлагаю, точнее назвать реставрацией, чем реформацией.

Теперь Уиллоуби заговорил раздраженно:

— Все эти разговоры о возвращении к семейной экономике хороши и прекрасны, но что станет с моими скульпторами? Несмотря на все благие намерения, ваши автоматы оставят их без работы. А ведь за плечами у каждого из них годы учебы и практики. Как они прокормят свои семьи?

Его тон застал Стрэттона врасплох.

— Вы переоцениваете мое мастерство номинатора, — заявил он, пытаясь сгладить напряженность. — Способности к обучению у этих автоматов чрезвычайно ограничены. Они умеют лишь манипулировать литейными формами, но никогда не смогут их изготовлять. Истинную работу скульптора смогут выполнять только скульпторы. Как раз перед нашей встречей вы давали подмастерьям указания по изготовлению большой бронзовой отливки, автоматы же никогда не смогут работать вместе настолько согласованно. Их участь — чисто рутинная работа.

— А каких скульпторов мы в конце концов получим, если все годы ученичества они будут лишь наблюдать, как за них работают автоматы? Я не позволю свести столь почтенную профессию к управлению марионетками!

— Этого не будет, — возразил Стрэттон, теперь и сам начиная раздражаться. — Подумайте над тем, что вы только что сказали: статус вашей профессии, который вы желаете сохранить, это и есть именно то, от чего ткачей вынудили отказаться. Полагаю, такие автоматы помогут восстановить достоинства и других профессий, причем почти не затронув вашу.

Однако Уиллоуби, казалось, не услышал его слов:

— Автоматы начнут изготовлять автоматы! Такой намек не просто оскорбителен, это воистину катастрофа!.. Помните сказку, где ручки от метел стали носить ведра с водой и взбесились?

— Абсурдное сравнение! Автоматы настолько далеки от возможности воспроизводить себя без участия человека, что мне даже непонятно, с какого места следует выслушивать возражения. Скорее дрессированный медведь начнет выступать в лондонском балете!

— Если вы попробуете создать автомат, который сумеет танцевать в балете, я вам охотно помогу. Однако вам не следует продолжать работу над автоматами с пальцами.

— Извините, сэр, но я не обязан подчиняться вашим решениям.

— Тогда вы очень скоро узнаете, как тяжело работать без сотрудничества со скульпторами. Отныне я запрещаю подмастерьям помогать вам в этом проекте.

— Ваше решение совершенно незаконно, — пробормотал ошеломленный Стрэттон.

— Зато логично.

— В таком случае я стану работать со скульпторами на другой мануфактуре!

Уиллоуби нахмурился:

— Я вхожу в состав руководства Братства скульпторов. Думаю, я сумею убедить их.

Стрэттон почувствовал, как от возмущения у него запылали щеки:

— Хватит меня запугивать! Поступайте как угодно, но не в ваших силах помешать мне довести дело до конца.

— Полагаю, наша дискуссия завершена. — Уиллоуби подошел к двери. — Всего хорошего, мистер Стрэттон.

— И вам всего хорошего, — бросил через плечо Стрэттон.

На следующий день Стрэттон совершал обычную полуденную прогулку по району Лэмбет, где располагались мануфактуры Кода. Пройдя несколько кварталов, он задержался на местном рынке. Иногда среди корзин с извивающимися угрями и разложенными на одеялах дешевыми часами попадались автоматические куклы, а Стрэттон с детства сохранил к ним привязанность и с любопытством изучал новейшие модели. Сегодня он заметил новую пару кукол-боксеров, разрисованных под путешественника и дикаря. Пока он их разглядывал, уличные торговцы неподалеку от Роберта вступили в схватку за внимание шмыгающего носом прохожего.

— Как вижу, амулет здоровья вас подвел, сэр, — заметил мужчина, столик перед которым был заставлен маленькими квадратными жестяночками. — И вылечить вас сможет только целительная сила магнетизма, сконцентрированная в поляризующих таблетках доктора Седжвика!

— Чушь! — возразила стоящая рядом старуха. — Вам нужна настойка мандрака, испытанная и надежная! — Она протянула пузырек с прозрачной жидкостью. — Мандрак и остыть не успел, когда готовили этот экстракт! Ничего сильнее вам не найти.

Не увидев больше новых кукол, Стрэттон ушел с рынка и зашагал дальше, вернувшись мыслями к тому, что сказал накануне Уиллоуби. Лишившись сотрудничества Братства скульпторов, он будет вынужден нанимать независимых мастеров. Ему еще не доводилось работать с индивидуалами и придется навести кое-какие справки: обычно такие скульпторы отливали лишь тела, которые будут использованы вместе с именами, ставшими общественной собственностью после окончания срока действия патента, однако для некоторых индивидуалов независимость от профсоюзов служила лишь маскировкой для патентного пиратства, поэтому любая связь с ними может навсегда запятнать репутацию молодого номинатора.

— Мистер Стрэттон!..

Роберт обернулся. Перед ним стоял невысокий, жилистый, скромно одетый мужчина.

— Да?.. Мы знакомы?

— Нет, сэр. Меня зовут Дэвис. Я служу у лорда Филдхарста. — Он протянул Стрэттону карточку с гербом Филдхарстов.

Эдвард Мэйтлент, третий граф Филдхарст, известный зоолог и сравнительный анатом, был президентом Королевского научного общества. Стрэттону доводилось слышать его выступления на сессиях Общества, но их никогда не представляли друг другу.

— Чем могу служить?

— Лорд Филдхарст хотел бы поговорить с вами в любое удобное для вас время. Это относительно вашей недавней работы.

Стрэттон удивился — откуда графу известно о его работе?

— А почему вы не зашли ко мне в офис?

— В подобных делах лорд Филдхарст не желает огласки. — Стрэттон приподнял брови, но Дэвис ничего пояснять не стал. — Вы свободны сегодня вечером?

Приглашение было необычным, но тем не менее почетным.

— Попробую освободиться. Сообщите лорду Филдхарсту, что я буду счастлив с ним встретиться.

— В восемь вечера возле вашего дома будет ждать карета. — Дэвис коснулся шляпы и ушел.

В обещанный час Дэвис приехал за ним в карете. То был роскошный самобеглый экипаж, отделанный изнутри лакированным красным деревом, полированной бронзой и бархатом. Ее движитель также оказался дорогим — отлитый из бронзы конь, не требующий кучера при езде по знакомым маршрутам.

В дороге Дэвис вежливо отказался отвечать на любые вопросы. Он явно не был ни слугой, ни секретарем, и Стрэттон никак не мог понять, что же он делает у графа. Экипаж выехалхза пределы Лондона и покатил по сельским дорогам, пока не прибыл в Дэррингтон-холл, одну из фамильных резиденций Филдхарстов.

Дэвис провел Стрэттона через прихожую и пригласил пройти в элегантный кабинет, после чего закрыл за ним дверь.

За столом в кабинете сидел широкоплечий мужчина в шелковом сюртуке и галстуке, его широкие щеки, изрезанные глубокими морщинами, были окаймлены густыми седыми бакенбардами.

— Лорд Филдхарст, ваше приглашение — это честь для меня, — сказал Стрэттон.

— Рад встретиться с вами, мистер Стрэттон. Я наслышан о некой замечательной работе, которую вы недавно завершили.

— Вы весьма любезны. Я и не подозревал, что моя работа обрела известность.

— Я стараюсь быть в курсе подобных новостей. Скажите, пожалуйста, что побудило вас заняться подобными автоматами?

Стрэттон объяснил свои замыслы производства дешевых двигателей. Филдхарст слушал с интересом, периодически вставляя уместные замечания.

— Цель, достойная восхищения, — сказал он, одобрительно кивнув. — Рад узнать, что вами движут столь филантропические мотивы, поскольку намерен попросить вас о помощи в проекте, которым я занимаюсь.

— Буду польщен помочь всем, что в моих силах.

— Благодарю. — Филдхарст стал серьезен. — Дело это чрезвычайно важное. И прежде чем продолжить, хочу заручиться вашей гарантией, что все услышанное вы сохраните в полной тайне.

Стрэттон посмотрел графу в глаза:

— Даю слово джентльмена, сэр: все сообщенное вами останется между нами.

— Благодарю, мистер Стрэттон. Прошу вас пройти сюда. — Филдхарст открыл боковую дверь кабинета, и они прошли по короткому коридору. В конце коридора обнаружилась лаборатория — длинный и безупречно чистый стол с несколькими рабочими местами. Каждое состояло из микроскопа и сочлененного с ним бронзового каркаса, снабженного взаимно перпендикулярными колесиками с насечками для тонкой настройки. Над самым дальним микроскопом склонился пожилой мужчина, оторвавшийся от, работы, чтобы взглянуть на вошедших.

— Мистер Стрэттон, надеюсь, вы знакомы с доктором Эшборном?

От неожиданности Стрэттон на мгновение утратил дар речи. Николас Эшборн читал лекции в Тринити-колледже, когда Роберт там учился, однако прошло уже несколько лет как Эшборн забросил преподавание. Поговаривали, что он занялся странноватыми исследованиями. Стрэттону он запомнился как один из самых вдохновенных преподавателей. Годы несколько иссушили его лицо, сделав высокий лоб еще выше, но глаза остались столь же блестящими и живыми. Он подошел к ним, опираясь на резную трость из слоновой кости.

— Стрэттон, рад видеть вас снова.

— И я, сэр. Воистину, не ожидал увидеть здесь профессора Эшборна…

— Вас ждет вечер, полный сюрпризов, молодой человек. Приготовьтесь. — Он повернулся к Филдхарсту: — Желаете начать?

Они прошли следом за Филдхарстом в дальний конец лаборатории, где тот открыл другую дверь и повел ученых вниз по лестнице.

— В это дело посвящены лишь избранные люди — члены Королевского общества или парламента, — сообщил доктор. — Пять лет назад со мной конфиденциально связались коллеги из парижской Академии наук. Они хотели, чтобы британские ученые подтвердили открытия, сделанные в результате неких экспериментов.

— В самом деле? Французы обратились за помощью?

— Можете представить, как им этого не хотелось. Тем не менее они поняли, что важность открытия перевешивает национальное соперничество, и я, едва разобравшись в ситуации, сразу согласился.

Все трое спустились в подвал. Газовые рожки на стенах освещали помещение внушительных размеров, где каменные колонны смыкались у потолка, образуя крестовые своды. Роберт увидел в длинном подвале ряды крепких деревянных столов, на каждом стоял цинковый бак размером с ванну. Баки имели четыре плоских стеклянных окошка, сквозь которые виднелась прозрачная бледно-желтая жидкость.

Стрэттон заглянул в ближайший бак. В центре его плавала некая масса с размытыми очертаниями, словно часть жидкости сгустилась в желе. Из-за крапчатых теней на дне массу было трудно разглядеть, поэтому Стрэттон перешел к другой стенке, присел и стал рассматривать содержимое сквозь окошко на фоне света газового рожка. И только тогда он разглядел, что непонятный сгусток — это призрачная человеческая фигура, прозрачная, как желе, и скорченная в позе эмбриона.

— Невероятно, — прошептал Стрэттон.

— Мы называем их мегазародышами, — пояснил Филдхарст.

— Он вырос из сперматозоида? Тогда на это наверняка потребовались десятилетия!

— Вовсе нет! Несколько лет назад два парижских натуралиста, Дебюсси и Жилль, разработали метод ускоренного выращивания зародышей спермы. А обильная добавка питательных веществ позволяет этим зародышам достигать подобных размеров всего за две недели.

Поворачивая голову под разными углами, Роберт сумел уловить легкую разницу в преломлении света, проходящего сквозь прозрачную массу и указывающего на границы внутренних органов мегазародыша.

— Это существо… оно живое?

— Да, но лишено рассудка — как и сперматозоид. Никакой искусственный процесс не в силах заменить беременность — именно витализм внутри яйца оживляет зародыш, а влияние матери превращает его в личность. Все, чего мы достигли, — лишь увеличение размера. — Филдхарст указал на мегазародыш. — Влияние матери также обеспечивает зародыш пигментацией и всеми характерными физическими данными. Наши мегазародыш и лишены всяких различий, кроме пола. Каждый мужской зародыш имеет такую же внешность, как и этот, и все женские также одинаковы. Мегазародышей внешне невозможно различить, хотя отцы у них разные, и лишь скрупулезный архивный учет позволяет нам идентифицировать каждого.

Стрэттон снова встал:

— Если вы не ставили цель создать искусственное лоно, то в чем тогда смысл эксперимента?

— Мы хотели проверить идею постоянства видов. — Поняв, что Стрэттон не зоолог, граф пояснил подробнее: — Если бы оптики умели делать микроскопы с неограниченной увеличительной силой, то биологи смогли бы изучить будущие поколения, покоящиеся в сперматозоидах любых видов, и проверить, остается ли их внешность неизменной или же меняется, порождая новые виды. В последнем случае они смогли бы также определить, происходит ли такой переход постепенно или резко.

Однако хроматическая аберрация ставит предел увеличительной силы любого оптического инструмента. И тут мсье Дебюсси и Жилля озарила идея искусственно увеличить размеры самих зародышей. Ведь как только зародыш достигнет размеров взрослого существа, у него можно извлечь сперматозоиды и тем же способом увеличить зародыши уже следующего поколения. — Филдхарст подошел к следующему столу в ряду и показал на стоящий на нем бак. — Повторение процесса позволяет нам изучать еще не родившиеся поколения любого из видов.

Стрэттон обвел взглядом подвал. Теперь ряды столов обрели для него новое значение.

— Значит, они сжали интервалы между «рождениями», чтобы бросить взгляд на наше генеалогическое будущее?

— Совершенно верно.

— Храбрецы! И каким же оказался результат?

— Они изучили многие виды животных, но никогда не наблюдали каких-либо изменений. Однако, работая с людскими зародышами, они получили странный результат. Всего лишь через пять поколений у мужских зародышей исчезла сперма, у женских — яйцеклетки. И линия потомств обрывается стерильным поколением.

— Полагаю, такой результат не стал для них полной неожиданностью, — заметил Стрэттон, поглядывая на желеобразный комок в баке. — С каждым поколением некая функция организма должна истощаться. И вполне логично, что с какого-то момента потомство оказывается настолько слабым, что процесс обрывается.

— Именно это сначала предположила французы, — согласился Филдхарст, — поэтому они и принялись совершенствовать свой метод. Однако они так и не сумели обнаружить разницу между зародышами очередных поколений — в смысле размеров или жизнестойкости. Не происходило также и постепенного уменьшения количества сперматозоидов или яйцеклеток — предпоследнее поколение было столь же фертильным^[14], как и первое. Переход к стерильности оказался резким и внезапным.

Они обнаружили и другую аномалию: хотя некоторые сперматозоиды давали только четыре и меньше поколений, вариации наблюдались лишь между образцами, но никогда в пределах одного образца. Они оценивали образцы и в тех вариантах, когда донорами были отец и сын; в таких случаях отцовские сперматозоиды неизменно давали ровно на одно поколение больше, чем сперматозоиды сына. Насколько я понял, некоторые из доноров были людьми почтенного возраста. И хотя их сперма содержала очень немного сперматозоидов, тем не менее и они давали на одно поколение больше, чем их сыновья, находящиеся в расцвете сил. Оплодотворяющая способность спермы не имела никакой корреляции со здоровьем или бодростью донора, зато наблюдалось четкое соответствие с поколением, к которому донор принадлежит.

Филдхарст помолчал и мрачно взглянул на Стрэттона:

— Именно после этого французская Академия и обратилась к нам с просьбой, не согласится ли Королевское общество продублировать их эксперименты. И мы вместе получили одни и те же результаты, используя образцы, взятые у людей, различных настолько, как лапландцы и готтентоты. Теперь мы едины в истолковании результатов: человечество как вид имеет потенциал к существованию лишь на протяжении фиксированного числа поколений, и от последнего нас отделяет всего пять.

* * *

Стрэттон повернулся к Эшборну, в душе ожидая от него признания, что все это лишь утонченный розыгрыш, однако вид у пожилого номинатора был мрачный. Роберт снова посмотрел на мегазародыш и нахмурился, осознавая услышанное.

— Но если вы интерпретировали результаты правильно, то такое ограничение должно распространяться и на другие виды. Однако, насколько мне известно, исчезновение видов еще никогда не наблюдалось.

— Верно, — кивнул Филдхарст. — Зато в прошлом это происходило. Есть доказательства, полученные после изучения ископаемых останков. Из них следует, что вид остается определенное время неизменным, а затем внезапно сменяется новыми формами. Катастрофисты утверждают, что причина тому — некие катаклизмы. Однако на основе наших открытий теперь можно прийти к выводу, что смена формы, равнозначная исчезновению вида, происходит тогда, когда вид достигает конца отведенной ему продолжительности жизни. Можно сказать, что это смерть, и скорее естественная, чем случайная. — Он указал на дверь, через которую они вошли. — Вернемся наверх?

Следуя за двумя учеными, Стрэттон спросил:

— А как насчет происхождения новых видов? Если они не порождаются уже существующими видами, то неужели возникают спонтанно?

— В этом мы пока не уверены. Обычно спонтанно зарождаются лишь простейшие существа — личинки мух и прочие беспозвоночные; как правило, под воздействием тепла. События, на которые указывают катастрофисты — наводнения, извержения вулканов, удары комет, — приводят к выделению большого количества энергии. Возможно, эта энергия воздействует на материю настолько глубоко, что вызывает спонтанную генерацию целых рас организмов, доселе пребывавших внутри считанных прародителей. Если это так, то катаклизмы приводят не к массовой гибели видов, а наоборот, порождают на своей волне новые.

Вернувшись в лабораторию, двое старших ученых уселись в кресла. Слишком возбужденный, чтобы последовать их примеру, Стрэттон остался стоять.

— Если какие-либо виды животных были порождены тем же катаклизмом, что и человеческий вид, то и они теперь должны приближаться к концу своего жизненного пути. Удалось ли вам обнаружить другие виды с недалеким последним поколением?

Филдхарст покачал головой:

— Пока нет. Мы полагаем, что другие виды имеют различные сроки вымирания. Человек, вероятно, представляет собой наиболее сложный организм, поэтому — опять-таки, вероятно, — внутри сперматозоида может уместиться меньшее число поколений таких сложных организмов.

— На том же основании нельзя исключить, — парировал Стрэттон, — что сложность человеческого организма делает его непригодным для искусственно ускоренного роста. Поэтому вероятно и то, что вы обнаружили пределы самого процесса, с которым экспериментировали, а не вида.

— Тонкое наблюдение, мистер Стрэттон. Мы продолжаем эксперименты с наиболее близкими к человеку видами, такими, как шимпанзе и орангутаны. Однако для однозначного ответа на ваш вопрос могут потребоваться годы, а если наши нынешние выводы правильны, мы не можем тратить время зря, дожидаясь подтверждения. Нам следует выработать план действий немедленно.

— Но пять поколений — это более столетия… — Роберт смолк, когда до него дошел очевидный факт: не все люди становятся родителями в одном и том же возрасте.

— Теперь вы понимаете, — сказал Филдхарст, глянув на него, — почему не все образцы спермы, полученные от доноров одного возраста, дают одинаковое количество поколений: некоторые генеалогические линии приближаются к своему концу быстрее прочих. Для семей, где мужчины постоянно становятся отцами в зрелом возрасте, пять поколений могут означать более двух столетий фертильности, однако столь же несомненно — есть и семьи, которые уже достигли своего конца.

Стрэттон оценил последствия:

— С течением времени утрата фертильности будет становиться для общества все более очевидной. И паника может разразиться еще задолго до реального конца.

— Совершенно верно. И бунты могут погубить наш вид столь же эффективно. Вот почему время для нас — столь важный фактор.

— Что вы предлагаете?

— Дальнейшие пояснения я предоставлю доктору Эшборну, — сообщил граф.

Эшборн встал и чисто рефлекторно принял позу профессора, читающего лекцию:

— Помните ли вы, почему провалились все попытки создать деревянные автоматы?

Вопрос застал Стрэттона врасплох.

— По общему мнению, природная структура древесины подразумевает форму, вступающую в конфликт с тем, что мы пытаемся из нее вырезать. Сейчас некоторые ученые пытаются использовать в качестве материала для отливок резину, но об успехах пока не сообщалось.

— Именно так. Но если бы единственным препятствием была естественная форма дерева, то разве нельзя было бы оживить с помощью имени труп животного? Ведь в этом случае форма тела была бы идеальной.

— Весьма зловещее намерение, сэр. Полагаю, подобный эксперимент вряд ли оказался бы успешным… А такие попытки были?

— Были — и столь же безуспешные. Таким образом, два совершенно разных направления исследований оказались бесплодными. Означает ли это, что нет способа оживить с помощью имен органическую материю? Для ответа на этот вопрос я и покинул колледж.

— И что вы открыли?

Эшборн отмахнулся:

— Давайте сначала поговорим о термодинамике. Вы в курсе ее недавних достижений? Тогда вам известно, что рассеивание теплоты отражает увеличение беспорядка — хаоса — на термическом уровне. И наоборот: когда автомат, совершая работу, конденсирует теплоту из окружающей среды, он увеличивает порядок. Это подтверждает мое давнее мнение о том, что лексический порядок порождает термодинамический порядок. Лексический порядок амулета укрепляет порядок — или упорядоченность, — которым тело уже обладает, и тем самым обеспечивает защиту от повреждений. Лексический порядок оживляющего имени увеличивает упорядоченность тела, тем самым обеспечивая автоматы движущей силой.

Следующий вопрос таков: как рост упорядоченности отразится на органической материи? Поскольку имена не оживляют мертвые ткани, то очевидно, что органическая материя не реагирует на тепловом уровне — но, возможно, ей можно отдавать приказы на другом уровне? Сами подумайте: быка можно уменьшить до размеров бочки с желатинированным бульоном. Этот бульон содержит те же вещества, из которых состояло животное, но какой из двух вариантов означает более высокий уровень упорядоченности?

— Очевидно, бык, — ответил изумленный Стрэттон.

— Конечно. Организм благодаря своей физической структуре воплощает в себе упорядоченность, и чем организм сложнее, тем выше степень этой упорядоченности. Согласно моей гипотезе, доказательство возрастания упорядоченности органической материи кроется в ее форме. Однако практически вся живая материя уже имеет идеальную форму. Отсюда другой вопрос: что обладает жизнью, но не формой?

Пожилой номинатор на стал дожидаться ответа:

— Неоплодотворенная яйцеклетка! Яйцо содержит первооснову, оживляющую существо, которое впоследствии появится на свет, но не имеет формы. Как правило, яйцо принимает форму зародыша, прежде сжатого внутри оплодотворившего его сперматозоида. Следующий шаг очевиден.

Тут Эшборн сделал паузу, выжидательно глядя на Стрэттона. Тот замешкался с ответом, и ученый разочарованно продолжил:

— Следующий шаг — искусственно вызвать превращение яйца в эмбрион, наложив на него имя.

— Но если яйцо не оплодотворено, — возразил Стрэттон, — оно не имеет заданной структуры для последующего роста.

— Совершенно верно.

— По-вашему, структура может возникнуть из гомогенной среды? Это невозможно.

— Тем не менее подтверждение этой гипотезы стало моей целью. И первые эксперименты я провел, налагая имя на неоплодотворенную лягушачью икру.

— Но как вы вкладывали имя в икринку?

— Имя не вкладывалось, а отпечатывалось с помощью специально изготовленной иглы. — Эшборн открыл ящичек, стоящий на столе между двумя микроскопами. Внутри него Роберт увидел деревянные ячейки, наполненные маленькими инструментами, разложенными попарно. Каждый инструмент имел на коннике длинную стеклянную иглу — у некоторых пар иглы были толщиной почти с вязальную спицу, у других — не толще иглы для шприца. Ученый достал одну из самых толстых игл и протянул Стрэттону. Роберт увидел, что стекло не полностью прозрачно и содержит внутри какие-то пятнистые вкрапления.

— Хотя, на первый взгляд, это напоминает некий медицинский инструмент, — пояснил Эшборн, — на самом деле это хранилище имени — такое же, как и более удобный кусочек пергамента. Увы, для его создания требуется гораздо больше усилий, чем нанесение букв на пергамент. Для изготовления такой иглы сначала нужно уложить тонкие ниточки из черного стекла внутри пучка из прозрачных стеклянных нитей таким образом, чтобы имя четко читалось, если посмотреть на пучок с торца. Затем нити сплавляют в стержень, а тот, в свою очередь, вытягивают, делая очень тонким. Опытный стеклодув способен сохранить каждую букву имени, изготовляя из стержня даже очень тонкую нить. И в результате мы получаем стеклянную иглу, содержащую на торце нужное имя.

— А как вы создаете эти имена?

— Об этом чуть позже. Для нашего разговора достаточно лишь упомянуть, что я применяю сексуальный эпитет. Вы с ним знакомы?

— Я о нем знаю. — Эшборн, вероятно, говорил об одном из немногих диморфных эпитетов, имеющих мужской и женский варианты.

— Разумеется, мне требуются и две версии имени, чтобы индуцировать рождение как самцов, так и самок. — И он указал на парные наборы игл в ящичке.

Стрэттон увидел: иглу можно закрепить в бронзовом зажиме таким образом, что ее кончик окажется вблизи предметного стекла микроскопа, а зубчатыми колесиками игла точно наводится для контакта с яйцеклеткой.

— Вы сказали, что имя не вкладывается, а отпечатывается. Означает ли это, что достаточно лишь прикосновения иглой к икринке?

— Совершенно верно. Имя запускает в яйце необратимый процесс. А длительность контакта с именем не имеет значения.

— И из икринки вылупляется головастик?

— С именами, которые я использовал вначале, так не получалось. Единственный результат — появление на поверхности икринки симметричных узоров. Однако, используя различные эпитеты, я сумел заставить яйцо принимать разные формы, в некоторых случаях почти неотличимые от зародышей лягушек. В конце концов я подобрал имя, которое заставило яйцо не только принять форму головастика, но и пройти полный цикл развития. А вылупившиеся из него головастики выросли в лягушек, подобных собратьям своего вида.

— Вы отыскали эоним для этого вида лягушек!

Эшборн улыбнулся:

— Поскольку сей метод воспроизводства не требует сексуального контакта, я назвал его «партеногенез».

Стрэттон взглянул на него, затем на Филдхарста:

— Теперь мне ясно, какое решение вы предлагаете. Логическим завершением этих исследований станет подбор эонима для человека. Вы хотите, чтобы человечество продолжило существование с помощью номинаторов.

— А вас, кажется, подобная перспектива тревожит… — заметил Филдхарст. — Этого следовало ожидать — мы с доктором Эшборном поначалу испытывали те же чувства… как и любой, кто над этим задумается. Вряд ли кому-либо понравится идея о том, что людей будут зачинать искусственно. Но можете ли вы предложить альтернативу?

— Стрэттон помолчал, и Филдхарст продолжил: — Все, кто знает о работах доктора Эшборна, Дебюсси и Жилля, согласны в одном: другого решения нет.

Стрэттон напомнил себе, что ему следует сохранять бесстрастное отношение ученого.

— И как именно вы представляете использование этого имени? — спросил он.

— Когда муж окажется не с состоянии сделать жену беременной, — ответил Эшборн, — они обратятся к помощи врача. Тот соберет менструальную кровь женщины, выделит яйцеклетку, наложит на нее имя, а затем вернет в лоно.

— У ребенка, рожденного таким методом, не будет биологического отца.

— Верно, однако в данном случае биологический вклад отца имеет минимальную ценность. Мать будет думать о муже как об отце ребенка, поэтому ее воображение снабдит зародыш комбинацией внешности и характера супругов. Это не изменится. И вряд ли стоит упоминать, что наложение имени не будет доступно для незамужних женщин.

— А вы уверены, что в результате родится настоящий ребенок? — спросил Стрэттон. — Я уверен, что вы поняли смысл моего вопроса.

— Все трое знали о катастрофических последствиях проведенной в прошлом веке попытки создать улучшенных детей, подвергая женщин месмеризации^[15] во время беременности.

Эшборн кивнул:

— К счастью, яйцеклетка весьма специфична в том, что она воспринимает. Набор эонимов для каждого вида организмов весьма невелик; если лексический порядок наложенного имени не имеет близкого соответствия со структурным порядком этого вида, то полученный в результате зародыш окажется нежизнеспособен. Однако и при нашем способе матери будет необходимо сохранять спокойствие во время беременности, ведь наложение имени не сможет защитить будущего ребенка от волнений и тревог матери. Зато селективность яйцеклетки дает нам гарантию, что любой индуцированный зародыш окажется хорошо сформированным во всех отношениях — кроме одного, также очевидного.

— Какого же? — встревожился Стрэттон.

— А вы разве не догадались? Для лягушек, созданных наложением имени, ущербными оказываются только самцы — они стерильны, ибо их сперматозоиды не содержат зародышей. Однако лягушки-самки, в отличие от самцов, плодовиты, их икру можно оплодотворить или обычным способом, или повторив наложение имени.

Стрэттону сразу полегчало:

— Значит, мужской вариант имели оказался несовершенным. Скорее всего, между мужским и женским вариантами есть и другие отличия, кроме одного лишь сексуального эпитета.

— Только в том случае, если считать мужской вариант несовершенным, а я так не считаю, — возразил Эшборн. — Подумайте сами: хотя фертильные самец и самка могут казаться одинаковыми, они радикально отличаются по степени внутренней сложности. Самка с жизнеспособной яйцеклеткой остается единым организмом, в то время как самец с жизнеспособными сперматозоидами представляет собой, по сути, множество организмов — отец и все его потенциальные дети. В этом смысле два варианта имени хорошо совпадают по своему действию, ведь каждое индуцирует единственный организм, однако лишь организмы женского пола могут быть фертильными.

— Я понял, что вы имели в виду. — Стрэттон осознал, что ему пока не хватает опыта в размышлениях о номинациях органической материи. — Вам удалось создать эонимы для других видов?

— Чуть более десятка для различных видов — но мы быстро движемся вперед. Мы только начали работу над именем для человека, и она оказалась гораздо сложнее, чем все предшествующее.

— А сколько номинаторов участвует в работе?

— Немного, — сообщил Филдхарст. — Мы попросили присоединиться некоторых членов Королевского общества, французская Академия подключила нескольких своих ученых. Надеюсь, вы понимаете, почему я пока не называю имена, но могу вас заверить: нам помогают самые выдающиеся специалисты Англии.

— Извините за вопрос, но почему вы обратились ко мне? Я ведь не принадлежу к упомянутой категории.

— Ваша карьера пока только начинается, — согласился Эшборн, — однако разработанные вами имена уникальны. Автоматы всегда имели специализацию по форме и функциям, совсем как животные — кто-то хорошо лазает, кто-то копает, но нет таких, кто хорош в обоих случаях. А ваши автоматы умеют имитировать работу человеческих рук, этих гениальных природных инструментов — ведь что еще способно управляться с любыми вещами материального мира, от гаечного ключа до пианино? Возможности рук — это физическое проявление возможностей разума, и данные качества чрезвычайно важны для имени, которое мы ищем.

— Мы следим за всеми достижениями современных исследований в области номинации, мы знаем имена тех, кто добился значительных успехов, — сказал Филдхарст. — И когда мы узнали о том, чего вы достигли, то разыскали вас немедленно.

— Фактически, — продолжил Эшборн, — ваши имена интересны для нас именно по той же причине, из-за которой они встревожили скульпторов: они делают автоматы гораздо более человекоподобными. Поэтому мы спрашиваем: присоединитесь ли вы к нам?

Стрэттон задумался. Ему предложили, вероятно, важнейшую задачу, с которой мог справиться номинатор, и при обычных обстоятельствах он сразу ухватился бы за возможность участвовать в подобном проекте. Однако прежде чем давать согласие, следовало решить еще один вопрос.

— Ваше приглашение — честь для меня, но как быть с моей работой по созданию умелых автоматов? Я и сейчас твердо верю, что дешевые двигатели смогут улучшить жизнь рабочего класса.

— Это достойная цель, — признал Филдхарст, — и мы не будем просить вас отказываться от нее. Более того, мы очень хотим, чтобы вы усовершенствовали эпитеты сноровки. Однако ваше стремление к социальной реформе окажется бессмысленным, если мы не обеспечим выживание всего нашего вида.

— Это очевидно, однако я не хочу, чтобы потенциалом реформы, которая основана на именах умелости, пренебрегали. Возможно, лучшего шанса восстановить достоинство простых рабочих не выпадет уже никогда. И чего будет стоить наша победа, если продолжение жизни будет означать лишь продолжение страданий?

— Хорошо сказано, — согласился граф. — Позвольте сделать предложение. Чтобы вы смогли использовать свое время наилучшим образом, Королевское общество обеспечит необходимую поддержку вашим работам по созданию умелых автоматов — найдет инвесторов и так далее. А я полагаюсь на то, что вы разумно поделите время между двумя проектами. Разумеется, ваши работы по биологической номинации должны оставаться тайными. Такой вариант вас удовлетворит?

— Да. Господа, я согласен.

И они пожали руки.

* * *

Прошло несколько недель с того дня, когда Стрэттон в последний раз говорил с Уиллоуби — если не считать общением холодный обмен приветствиями при встречах. Молодой ученый практически не виделся и с другими скульпторами, проводя почти все время в кабинете, где занимался перестановками букв, пытаясь улучшить эпитеты сноровки.

В здание мануфактуры он входил через переднюю галерею, где клиенты обычно листали каталоги. Сегодня все здесь было забито автоматами — домашними уборщиками. Стрэттон увидел, как клерк вешает на них таблички с именами владельцев.

— Доброе утро, Пирс, — поздоровался он. — Почему сюда привезли столько автоматов?

— Для модели «Регент» только что создали новое имя. И всем не терпится заменить старое на новинку.

— Тогда вам сегодня придется трудиться весь день. — Ключи от замков, запирающих щели для имен в корпусах автоматов, хранились в сейфе, открыть который могли лишь два управляющих мануфактуры, каждый своим ключом. И управляющие очень не любили, когда сейф днем оставался открытым надолго.

— Ничего, я уверен, что закончу работу вовремя.

— Вам невыносима мысль, что придется сказать какой-нибудь хорошенькой горничной, что ее помощник будет готов лишь завтра?

— А можете ли вы меня за это винить, сэр? — улыбнулся клерк.

— Нет, не могу, — усмехнулся Стрэттон.

Он направился к рабочим кабинетам за галереей и неожиданно увидел перед собой Уиллоуби.

— Может, вы еще предложите сейф не запирать, чтобы не огорчать тех горничных? — сухо осведомился скульптор. — Похоже, у вас в мыслях только и вертится, как бы уничтожить наши правила.

— Доброе утро, мастер Уиллоуби, — произнес Стрэттон и попытался пройти дальше, но Уиллоуби преградил ему дорогу.

— Мне сообщили, что на территорию мануфактуры будет разрешен допуск непрофсоюзных скульпторов, не членов Братства, которые станут вам помогать.

— Да, но заверяю вас, в их число входят лишь независимые ваятели с безупречной репутацией.

— Можно подумать, что такие бывают, — ехидно отозвался Уиллоуби. — Вам следует знать, что я рекомендовал нашему профсоюзу начать забастовку протеста.

— Вы что, серьезно?! — Прошли уже десятилетия с тех пор, как скульпторы бастовали в последний раз, и та забастовка кончилась бунтом.

— Серьезно. И если бы на голосование был поставлен вопрос о вашем членстве, то я уверен, что вас бы исключили — скульпторы, с которыми я обсуждал вашу работу, согласны со мной в том, какую угрозу она представляет. Однако руководство профсоюза отказалось от голосования.

— Значит, оно не согласно с вашими выводами.

Тут Уиллоуби нахмурился:

— Очевидно, Королевское общество — на вашей стороне. Оно вынудило Братство удержаться от акций. Вы нашли себе неких могущественных покровителей, мистер Стрэттон.

— Королевское общество сочло мои исследования заслуживающими внимания.

— Возможно, но я так не считаю.

— Уверяю вас, ваша враждебность не имеет под собой основания. Едва вы увидите, как скульпторы смогут использовать мои автоматы, как сами поймете, что они ничем не угрожают вашей профессии.

В ответ Уиллоуби лишь сверкнул глазами и ушел.

* * *

Во время следующей встречи с лордом Филдхарстом Стрэттон спросил его о вмешательстве Королевского общества. Они находились в кабинете Филдхарста, и граф наливал себе виски.

— Ах, да, — отозвался он. — Хотя Братство скульпторов — сила достаточно внушительная, оно состоит из личностей, которые более податливы к убеждению.

— К убеждению какого рода?

— Обществу стало известно, что члены руководства профсоюза причастны к пока еще не раскрытому делу о пиратском использовании имен на континенте. Чтобы избежать скандала, они согласились отложить решение о забастовке до тех пор, пока вы не продемонстрируете свою систему производства.

— Я благодарен вам за помощь, лорд Филдхарст, — сказал удивленный Стрэттон. — Должен признать, я и не представлял, что Королевское общество прибегает к подобной тактике.

— Очевидно, это неподходящая тема для дискуссий во время генеральных сессий. — Лорд Филдхарст покровительственно улыбнулся. — Наука не всегда следует прямым путем, мистер Стрэттон, и Королевскому обществу иногда приходится пользоваться как официальными, так и неофициальными каналами.

— Теперь и я начинаю это понимать.

— Но ведь и у Братства те же методы; они не начнут официальную забастовку, но могут прибегнуть к обходной тактике. Например, будут анонимно распространять памфлеты, настраивающие общественное мнение против ваших автоматов. — Он глотнул виски. — Гм-м… пожалуй, надо будет поручить кому-нибудь приглядывать за мастером Уиллоуби.

* * *

Стрэттону предоставили комнаты в гостевом крыле Дэррингтон-холла, где проживали и другие номинаторы, работающие под руководством лорда Филдхарста. Это и в самом деле были выдающиеся представители своей профессии, включая Холкомба, Милберна и Паркера. Стрэттон считал честью работать с ними, хотя пока еще мог внести лишь малую лепту в общее дело, потому что только осваивал методики Эшборна по биологической номинации.

Для создания имен органического царства использовались многие эпитеты, входящие в имена для автоматов, но Эшборн разработал совершенно иную систему интеграции и факторизации, включающую многие оригинальные методы пермутации — перестановки букв. Стрэттону иногда казалось, будто он вернулся в университет и изучает науку заново. Однако теперь ему стало ясно, как новые методики позволяют быстро разрабатывать имена для новых видов — пользуясь признаками сходства, заложенными в систему классификации Линнея, можно было переходить от работы с одним видом к работе над другим.

Стрэттон также узнал много нового о половом эпитете, традиционно используемом для придания автоматам женских или мужских черт. Он знал лишь один такой эпитет и с удивлением обнаружил, что это лишь простейшая из многих имеющихся версий. В обществах номинаторов эта тема практически не обсуждалась, однако этот эпитет оказался наиболее изученным из всех существующих; утверждалось, что впервые его использовали еще в библейские времена, когда братья Иосифа создали голема женского рода, дабы не нарушать запрет и не возлежать с женщинами. Развитие эпитета тайно продолжалось столетиями, начавшись в Константинополе, и теперь прямо здесь, в Лондоне, в специализированных борделях гостям предлагали современные версии куртизанок-автоматов. Вырезанные из стеатита — «мыльного камня» — и до блеска отполированные, подогретые до температуры тела и обрызганные ароматными маслами, эти автоматы обходились клиентам лишь немного дешевле услуг суккубов и инкубов.

Современные исследования уходили корнями как раз в эту греховную почву. Оживляющие куртизанок имена включали мощные эпитеты человеческой сексуальности как в мужской, так и женской форме. Выделив с помощью факторизации сексуальный аспект, общий для обеих версий, номинаторы вычленили эпитеты мужского и женского начала, принадлежащих именно людям как биологическому виду, причем в гораздо более чистом виде, чем эпитеты, используемые при работе с животными. Эти эпитеты стали ядрами, вокруг которых ученые принялись наращивать плоть нужных им имен.

Постепенно Стрэттон усвоил достаточно информации и стал участвовать в проверке перспективных имен. Он работал совместно с другими номинаторами группы, и они поделили между собой развесистое дерево лексических вероятностей, назначая ветви для исследований, отсекая оказавшиеся бесплодными и культивируя те, что выглядели наиболее плодородными.

Номинаторы платили женщинам — обычно молодым здоровым горничным — за менструальную кровь. Из нее они извлекали яйцеклетки, затем налагали на них очередное экспериментальное имя и изучали под микроскопом, отыскивая формы, напоминающие человеческих зародышей. Стрэттон поинтересовался, нельзя ли извлекать яйцеклетки из женских мегазародышей, но Эшборн напомнил, что яйцеклетка жизнеспособна лишь в том случае, если взята у живой женщины. Это базовая сентенция биологии: самка есть источник жизненной силы, дающей потомству жизнь, в то время как самец обеспечивает базовую форму. Из-за подобного разделения никакой из полов не может воспроизводиться самостоятельно.

Разумеется, открытие Эшборна сняло это ограничение: участие самца перестало быть необходимым, поскольку теперь форму можно индуцировать лексически. Как только будет найдено имя, способное генерировать человеческие зародыши, женщины смогут давать потомство самостоятельно. Стрэттон понял, что такое открытие будут приветствовать женщины, практикующие сексуальную инверсию и испытывающие любовь к своему полу. Если имя станет известно лесбиянкам, они смогут образовать нечто вроде коммуны и рожать там девочек, пользуясь партеногенезом. Будет ли подобное общество процветать за счет более тонкой чувственности прекрасного пола или же рухнет под бременем ничем не сдержанной патологии тех, кто его составляет? Предугадать невозможно.

Еще до того, как к ним присоединился Стрэттон, номинаторы разработали имена, способные генерировать в яйцеклетках зародыши, слабо приближенные к гомункулярной форме. Пользуясь методом Дебюсси и Жилля, они увеличивали эти формы до размеров, позволяющих провести детальное исследование. Формы больше походили на автоматы, чем на людей, их конечности оканчивались лопаточкой из сросшихся пальцев. Внедрив свой эпитет для десяти пальцев, Стрэттон сумел разделить их и улучшить внешность форм. Все это время Эшборн подчеркивал необходимость нестандартных подходов.

— Представьте то, что делают автоматы, с точки зрения термодинамики, — предложил Эшборн во время одной из их частых дискуссий. — Одни добывают руду, другие жнут пшеницу, третьи валят лес. Однако никакая из этих работ, какой бы полезной мы ее ни находили, не порождает порядок. И хотя все имена этих автоматов повышают упорядоченность на тепловом уровне, превращая тепло в движение, в огромном большинстве случаев их работа — внешне — производится для порождения беспорядка.

— Интересная перспектива, — задумчиво произнес Стрэттон. — В этом свете становятся понятны многие ограничения в возможностях автоматов: например, тот факт, что они не могут складывать ящики более аккуратно, чем они стояли до перемещения на другое место, или их неспособность сортировать дробленую руду в зависимости от состава. И вы считаете, что известные классы промышленных имен недостаточно сильны на термодинамическом уровне?

— Совершенно верно! — воскликнул Эшборн, словно учитель, обнаруживший неожиданные способности ученика. — Это еще одна особенность, выделяющая ваш класс «десятипальцевых» имен. Наделяя автоматы способностью выполнять квалифицированную работу, они создают упорядоченность не только на тепловом, но и на видимом, внешнем уровне.

— Тут я вижу сходство с открытиями Милберна, — заметил Стрэттон. Милберн разработал домашние автоматы, умеющие возвращать предметы на исходные места. — Его работа также подразумевает создание упорядоченности на видимом уровне.

— Именно так, и это сходство подсказывает гипотезу. — Эшборн подался вперед. — Предположим, что с помощью факторизации мы сумеем выделить эпитет, общий для имен, разработанных и вами, и Милберном — эпитет, выражающий создание двух уровней порядка. Далее предположим, что мы обнаружили эоним для человека как биологического вида и сумели вставить этот эпитет в имя. И что, по-вашему, получится в результате наложения такого имени? Если вы скажете «близнецы», я вас стукну по голове!

Стрэттон рассмеялся:

— Осмелюсь предположить, что понимаю вас лучше, чем вам кажется… Ваше предположение: если эпитет способен индуцировать два уровня термодинамического порядка для неорганической материи, то он сможет породить два поколения потомков после воздействия на материю органическую. Такое имя может породить существ мужского пола, чьи сперматозоиды будут содержать уже сформировавшиеся зародыши. И такие самцы окажутся фертильны, хотя их потомки по мужской линии снова станут стерильными.

Эшборн хлопнул в ладоши:

— Совершенно верно! Порядок, порождающий порядок! Интересное предположение, не находите? Это вдвое уменьшит число медицинских вмешательств, необходимых нашему виду для выживания.

— А как насчет индуцирования более двух поколений зародышей? И какого рода способностями будет обладать автомат, чье имя включает такой эпитет?

— Боюсь, термодинамика как наука еще недостаточно продвинулась вперед, чтобы ответить на этот вопрос. Что станет проявлением еще более высокого уровня упорядоченности для неорганической материи? Возможно, автоматы, работающие совместно? Нам это пока неведомо, но со временем мы обязательно узнаем.

Тут Стрэттон набрался смелости задать вопрос, не дававший ему покоя:

— Доктор Эшборн, когда я был принят в нашу группу, лорд Филдхарст, ссылаясь на катастрофистов, говорил о вероятности появления новых видов во время природных катаклизмов. А возможно ли создавать новые виды с помощью номинации?

— Ах, молодой человек, здесь мы вторгаемся во владения теологии. Для нового вида необходимы предки, содержащие внутри своих репродуктивных органов огромное количество потомков, а такие формы воплощают наивысшую степень упорядоченности, какую только можно представить. Возможно ли создать столь огромную упорядоченность с помощью сугубо физических процессов? Никто из натуралистов еще не предложил принципа для достижения этой цели. С другой стороны, хотя мы и знаем, что лексический процесс может создавать упорядоченность, сотворение совершенно нового вида потребует невероятно мощного имени! А для такого уровня овладения номинацией могут понадобиться божественные способности. Возможно, такое подразумевается по умолчанию…

Мы, возможно, никогда не получим ответа на ваш вопрос. Однако мы не можем допустить, чтобы это повлияло на все наши нынешние действия. И неважно, было ли использовано некое имя для создания нашего вида — главное, во что я верю: имя есть лучший шанс на выживание!

— Согласен, — сказал Стрэттон и после паузы добавил: — Должен признать, во время работы мой разум почти постоянно занят пермутацией и комбинацией, и я как-то позабыл о грандиозности нашего предприятия. И меня очень бодрит мысль о том, чего мы достигнем в случае успеха.

— А я только об этом и думаю, — ответил Эшборн.

* * *

Умостившись за своим столом, Стрэттон читал памфлет, который ему сунули на улице — с грубо отпечатанными, расплывчатыми буквами:

«Останутся ли люди повелителями ИМЕН, или же имена станут повелевать ЛЮДЬМИ? Сколько лет капиталисты копят имена в своих сейфах, охраняя их патентами и накапливая богатства уже только потому, что владеют БУКВАМИ, в то время как простой человек должен надрываться ради каждого шиллинга. Они станут терзать АЛФАВИТ, пока не выжмут из него все до последнего пенни, и лишь тогда бросят его нам как подачку. Сколько еще мы позволим им грабить себя?»

Стрэттон прочел памфлет до конца, но не отыскал в нем ничего нового. Он читал их вот уже два месяца и видел лишь обычные анархистские лозунги. Теория лорда Филдхарста о том, что скульпторы воспользуются памфлетами, дабы навредить работе Стрэттона, пока не получила подтверждения. Публичная демонстрация умелых автоматов Стрэттона была назначена на следующую неделю, и теперь Уиллоуби уже практически упустил возможность организовать общественную оппозицию. Стрэттону даже пришло в голову, что он и сам может распространять памфлеты для того, чтобы завоевывать поддержку публики. Так можно объяснить и свою цель, и требование жестко контролировать патенты на изобретенные имена, предоставляя лицензии лишь тем промышленникам, кто станет использовать их честно. Можно даже обнародовать лозунг: «Автономия с помощью автоматов».

В дверь постучали. Стрэттон швырнул памфлет в мусорную корзину.

— Да?

В кабинет вошел длиннобородый мужчина, закутанный в свое одеяние, словно в темноту.

— Мистер Стрэттон? Позвольте представиться, меня зовут Бенджамин Рот. Я каббалист.

Стрэттон на мгновение утратил дар речи. Обычно мистиков оскорблял современный взгляд на номинацию как науку. Поэтому он никак не ожидал увидеть у себя в рабочем кабинете каббалиста.

— Рад познакомиться. Чем могу помочь?

— Как я слышал, вы добились больших успехов в пермутации.

— Что ж, спасибо. Я и не знал, что вас это интересует.

Рот криво улыбнулся:

— Практическое применение — нет. Цель каббалистов — лучше узнать бога. А самый надежный способ — изучить искусство, с помощью которого он творит. Мы медитируем, произнося различные имена, дабы привести сознание в состояние экстаза. И чем могущественнее имя, тем ближе мы становимся к божественной сущности.

— Понятно. — Интересно, как бы отреагировал каббалист, если б узнал о сути проекта по биологической номинации. — Прошу вас, продолжайте.

— Ваши эпитеты умелости позволяют голему выполнять работу скульптора и создавать другого голема, тем самым воспроизводя себя. Имя, способное породить существо, которое, в свою очередь, также способно творить, позволяет приблизиться к богу.

— Боюсь, вы ошибаетесь насчет сути моей работы, хотя вы не первый, кто стал жертвой этого недоразумения. Возможность манипулировать литейными формами не наделяет автомат умением воспроизводить себя. Для этого требуется множество других способностей.

Каббалист кивнул:

— Я это хорошо понимаю. Потому что и сам, в ходе собственных исследований, разработал эпитет, дарующий прочие необходимые навыки.

Стрэттон подался вперед, охваченный интересом.

— Ваш эпитет наделяет автомат умением писать? — Автоматы Стрэттона без труда удерживали карандаш, но не могли нарисовать даже простейший значок. — Ну и что же тогда получается: ваши автоматы умеют писать, но не могут манипулировать литейными формами?

Рот покачал головой:

— Мой эпитет не наделяет умением писать, равно как и общей ловкостью рук, — признался он. — Он просто позволяет голему написать имя, которое его оживляет, но не более того.

— Понятно. — Значит, эпитет не наделяет способностью к обучению, а лишь гарантирует единственное, изначально заложенное умение. Стрэттон попытался представить, какие усилия пришлось приложить, чтобы заставить голема автоматически написать некую последовательность букв. — Весьма интересно, но, вероятно, ваш эпитет не имеет широкой области применения, не так ли?

Рот опять кривовато улыбнулся. Стрэттон понял, что допустил оплошность, а собеседник пытается свести его слова к шутке.

— Можно взглянуть на это и так, — признал Рот, — однако есть и другое. Для нас ценность этого эпитета, как и любого иного, заключается не в том умении, которым он наделяет голема, а в экстатическом состоянии, которого способны достичь мы.

— Конечно, конечно. И мои эпитеты вас интересуют тоже в этом смысле?

— Да. И я надеюсь, что вы поделитесь своими эпитетами с нами.

Роберту еще не доводилось слышать о том, чтобы каббалист обращался к кому-либо с просьбой, а Роту явно не доставляла удовольствия пальма первенства. Стрэттон ненадолго задумался, потом спросил:

— Должен ли каббалист сперва получить определенный ранг, чтобы медитировать, пользуясь наиболее могущественными именами?

— Да, обязательно.

— Значит, вы ограничиваете доступность имен?

— О, нет. Извините, что невольно ввел вас в заблуждение. Экстатическое состояние сознания, достигаемое с помощью имени, доступно лишь тем, кто овладел необходимыми приемами медитации. Мы скрываем от посторонних лишь эти приемы. Попытки воспользоваться ими без соответствующей тренировки могут кончиться безумием.

Однако сами имена, даже наиболее могущественные, не имеют для новичка экстатической ценности. Они могут оживлять глину, но не более того.

— И не более того, — согласился Стрэттон, подумав о том, насколько все-таки по-разному люди оценивают одно и то же. — В таком случае, боюсь, я не могу дать вам разрешения воспользоваться моими именами.

Рот угрюмо кивнул, словно ожидал подобного ответа:

— Вы хотите запатентовать их и получать деньги.

Теперь уже Стрэттону пришлось смириться с допущенной собеседником бестактностью.

— Я не стремлюсь к выгоде. Однако я намерен использовать свои умелые автоматы определенным образом, и для этого мне необходимо сохранить полный контроль над патентом. И я не могу поставить свои планы под угрозу, раздавая имена всем желающим. — Разумеется, он поделился ими с номинаторами, работающими под руководством лорда Филдхарста, однако все они были джентльменами, поклявшимися хранить еще более масштабную тайну. В способности же мистиков хранить секреты он был уверен гораздо меньше.

— Могу вас заверить, что мы будем использовать ваши имена исключительно для медитаций.

— Я верю в вашу искренность, но, извините, риск слишком велик. Могу лишь напомнить, что срок действия патента ограничен. И, как только он закончится, вы сможете пользоваться моими именами как угодно.

— Но на это уйдут годы!

— Однако поймите: есть и другие люди, чьи интересы должны быть приняты во внимание.

— Я вижу лишь, что коммерческие соображения становятся препятствием для духовного пробуждения. И я ошибался, ожидая чего-либо иного.

— Вы несправедливы, — возразил Стрэттон.

— Справедливость? — Рот с явным усилием сдерживал гнев. — Это вы, так называемые номинаторы, похитили у нас приемы, предназначенные для почитания Господа, и пользуетесь ими, возвеличивая себя. Да вся ваша промышленность позорит методику йезиры. И я на вашем месте помалкивал бы насчет справедливости!

— Но послушайте…

— Спасибо за беседу.

Рот хлопнул дверью. Стрэттон вздохнул.

Глядя в окуляр микроскопа, Стрэттон вращал колесико манипулятора, пока игла не коснулась яйцеклетки. В момент контакта по ее оболочке прошла волна, напоминающая сокращение ноги моллюска после прикосновения, и сфера превратилась в крошечный зародыш. Роберт отвел иглу от стеклянной пластинки, вынул ее из зажима и заменил на новую. Затем поместил пластинку в теплое нутро инкубатора, закрепил под микроскопом новую пластинку с нетронутой человеческой яйцеклеткой и прильнул к окуляру, чтобы повторить процесс наложения имени.

Недавно номинаторы разработали имя, способное индуцировать форму, неотличимую от человеческого зародыша. Однако эти формы не оживали, оставаясь неподвижными и не реагируя на стимуляцию. После дискуссии все пришли к выводу, что имя недостаточно точно описывает внутренние особенности человеческого существа. И теперь Стрэттон и его коллеги усердно компилировали описания человеческой уникальности, пытаясь выделить из них набор эпитетов — достаточно выразительный, чтобы эту уникальность отразить, и одновременно достаточно компактный, чтобы уложиться вместе с физическими эпитетами в имя длиной в семьдесят две буквы.

Роберт поместил в инкубатор последнюю стеклянную пластинку и сделал последнюю запись в лабораторном журнале. На сегодня у него закончились имена, записанные на кончиках игл, а новые зародыши станут пригодны для проверки на оживление лишь через день. И он решил провести остаток вечера в гостиной наверху.

Войдя в обшитую ореховыми панелями комнату, он обнаружил там Филдхарста и Эшборна. Они сидели в кожаных креслах, курили сигары и потягивали бренди.

— А, Стрэттон, — сказал Эшборн. — Присоединяйтесь.

— Обязательно, — отозвался Стрэттон, направляясь к шкафчику с напитками. Он налил себе бренди из хрустального графина и уселся рядом с коллегами.

— Только что из лаборатории, Стрэттон? — поинтересовался Филдхарст.

Стрэттон кивнул:

— Пару минут назад я наложил несколько своих новейших имен. Кажется, мои последние пермутации ведут в правильном направлении.

— Вы не одиноки в своем оптимизме — мы с доктором Эшборном только что говорили о том, насколько увеличились наши шансы на успех с тех пор, как вы взялись за это дело. Похоже, нам все-таки удастся получить эоним намного раньше, чем родится последнее поколение. — Филдхарст пыхнул сигарой и откинулся в кресле, положив голову на прикрывающую спинку салфеточку. — И эта катастрофа в конечном итоге вполне может обернуться благом.

— Благом? Каким образом?

— Неужели вы не понимаете? Как только мы возьмем воспроизводство человечества под свой контроль, то получим средство, с помощью которого предотвратим появление у бедняков таких огромных семей, как сейчас.

Слова Филдхарста поразили Стрэттона, но тот постарался скрыть свои чувства.

— Я над этим не задумывался, — осторожно произнес он.

Похоже Эшборн тоже слегка удивился:

— Я и не подозревал, граф, что вы намерены проводить подобную политику.

— Прежде я считал преждевременным упоминать об этом. Как говорится, цыплят по осени считают. Вы должны признать, что здесь кроются огромные возможности. Рассматривая вопрос о том, кто может иметь детей, а кто — нет, правительство сумеет сохранить расовый фонд нашей нации.

— А разве ему что-либо угрожает? — удивился Стрэттон.

— Возможно, вы не обратили внимания на то, что низшие классы воспроизводят потомство гораздо чаще аристократии. Хотя простолюдины и не лишены достоинств, им не хватает чувства долга и интеллекта. А подобное скудоумие плодит самое себя: женщина, родившаяся на дне общества, производит на свет дитя, обреченное на повторение ее судьбы. Если же учесть большую плодовитость низших классов, то наша нация рано или поздно превратится в скопище болванов.

— Значит, низшим классам будет отказано в наложении имен?

— Не совсем, и уж точно не вначале — ведь когда станет известна правда о снижающейся фертильности, отказ низшим классам в доступе к наложению имен будет равнозначен приглашению к бунту. И, разумеется, низшие классы должны играть свою роль в нашем обществе — до тех пор, пока их численность держится под контролем. Как мне представляется, такую политику нужно пустить в ход только через несколько лет, когда люди уже привыкнут к наложению имен как к методу оплодотворения. И именно тогда — возможно, одновременно с переписью населения — мы сможем установить предельное число детей, которое будет дозволено иметь каждой конкретной супружеской паре. А далее прирост и состав населения станет регулировать правительство.

— По-вашему, это и есть наиболее подходящее применение такого имени? — усомнился Эшборн. — Ведь наша цель — выживание человечества как вида, а вовсе не спасение элиты.

— Наоборот, суть здесь чисто научная. Наш долг — обеспечить выживание вида, это верно, но также он заключается и в том, что мы должны гарантировать здоровье человечества, поддерживая должный баланс внутри него. Политика тут совершенно ни при чем. Окажись ситуация противоположной, мы стали бы проводить другую линию и увеличивать численность рабочих.

— А не может ли улучшение условий жизни бедняков со временем привести к рождению у них и улучшенного потомства? — предположил Стрэттон.

— Вы подумали об изменениях, к которым могут привести ваши дешевые двигатели, не так ли? — с улыбкой осведомился Филдхарст, и Стрэттон кивнул. — Как ваши, так и мои предполагаемые реформы могут взаимно усилить друг друга. Регулирование численности низших классов приведет к росту их уровня жизни. Однако не ждите, что простое увеличение экономического комфорта повысит их умственные способности.

— Но почему?

— Вы забываете о самоподдерживающейся природе культуры, — напомнил Филдхарст. — Мы видели, что все человеческие мегазаро-дыши одинаковы, однако никто не осмелится отрицать межнациональные различия — как в облике, так и в темпераменте. Их единственной причиной может быть только материнское влияние, поскольку материнское лоно есть сосуд, внутри которого воплощается социальное окружение. Например, женщина, прожившая всю жизнь в Пруссии, естественно, родит ребенка с характером пруссака. Именно таким образом национальные особенности сохраняются столетиями, несмотря на многочисленные исторические события. И совершенно нереалистично полагать, будто бедняки в этом отношении чем-то отличаются.

— Будучи зоологом, вы, несомненно, разбираетесь в этих вещах лучше нас, — сказал Эшборн, взглядом заставив Стрэттона промолчать. — И мы станем полагаться на ваши выводы.

Остаток вечера разговор шел на другие темы, и Стрэттон, как мог, держал себя в руках и сохранял внешнее дружелюбие. Наконец, когда Филдхарст ушел, Стрэттон и Эшборн спустились в лабораторию, чтобы поговорить наедине.

— И этому человеку мы согласились помогать?! — воскликнул Стрэттон, едва закрыв за собой дверь. — Он же собрался разводить людей, как породистый скот!

— Наверное, нам не следовало бы так удивляться, — вздохнув, ответил Эшборн и уселся на лабораторный стул. — Ведь цель нашей группы — воспроизвести для людей процедуру, предназначенную только для животных.

— Но ведь не за счет свободы личности! Я не хочу в этом участвовать.

— Не горячитесь. Чего вы добьетесь, покинув группу? Поскольку ваши усилия вносят существенный вклад в успех нашего дела, ваш уход лишь усугубит угрозу, нависшую над человечеством. И наоборот, если группа добьется успеха без вашей помощи, то политика лорда Филдахарста будет воплощаться с гораздо большим рвением.

Стрэттон попытался успокоиться. Эшборн был прав, и Роберт это понимал. Помолчав, он сказал:

— Тогда какие действия нам следует предпринять? С кем мы можем связаться? Есть ли среди членов парламента те, кто способен выступить против предложенной лордом Филдхарстом политики?

— Думаю, что подавляющая часть аристократии разделит мнение лорда Филдхарста по этому вопросу. — Эшборн подпер пальцами лоб и неожиданно показался Роберту очень старым. — Мне следовало бы такое предвидеть. Моя ошибка заключалась в том, что я всегда смотрел на человечество как на единый вид. Увидев, как Англия и Франция совместно движутся к общей цели, я позабыл о том, что не только нации могут выступать друг против друга.

— А что если мы тайно сообщим имя рабочим классам? Тогда они смогут сами изготовить иглы и налагать его.

— Да, смогут, но наложение имени — процедура деликатная, и ее лучше проводить в лаборатории. К тому же я сомневаюсь, что эту операцию можно выполнять в необходимых масштабах, не привлекая внимания правительства.

— Но существует ли альтернатива?

Собеседники надолго задумались, потом Эшборн сказал:

— Помните наш разговор об имени, которое индуцирует два поколения зародышей?

— Конечно.

— А что если мы содадим такое имя, но умолчим об этой его особенности, когда передадим лорду Филдхарсту?

— Коварное предложение, — заметил удивленный Стрэттон. — Все дети, рожденные от такого имени, будут фертильны и поэтому смогут завести собственных детей независимо от правительственных ограничений.

Эшборн кивнул:

— Такое имя можно распространить очень широко на весь период, пока не вступят в силу меры контроля над рождаемостью.

— Но как же следующее поколение? Стерильность вернется вновь, и деторождение среди рабочих классов опять будет регулироваться правительством.

— Да, победа окажется кратковременной. Возможно, единственным постоянным решением станет более либеральный парламент, но я не эксперт в политике и не знаю, как этого можно добиться.

И вновь Стрэттон задумался об изменениях, которые могут принести дешевые двигатели. Если положение рабочих улучшится именно так, как он надеялся, то он сумеет продемонстрировать аристократии, что бедность не передается по наследству. Но даже если события станут развиваться самым благоприятным образом, все равно понадобятся годы, чтобы повлиять на парламент.

— А что если мы сумеем при наложении первоначального имени индуцировать не два, а много поколений? Чем дальше мы отодвинем возвращение стерильности, тем больше вероятность, что будущая социальная политика окажется более справедливой.

— Вы размечтались, молодой человек. Технические трудности индуцирования многочисленных поколений таковы, что я, скорее, соглашусь, что нам удастся отрастить крылья и научиться летать. Индуцирование даже двух поколений — уже достаточно амбициозная задача.

Коллеги обсуждали различные стратегии допоздна. Если они решатся скрыть от лорда Филдхарста настоящее, действующее имя, а взамен подсунуть ему другое, то придется подделывать длинную цепочку исследовательских данных. Даже без дополнительного бремени секретности они окажутся обречены на гонку в неравных условиях — ведь им придется подбирать многоуровневое имя, а другим номинаторам — всего лишь относительно несложный эоним. Чтобы хоть как-то уравнять свои шансы, Эшборну и Стрэттону придется привлечь на свою сторону кого-то еще. Не исключено, что, имея помощников, они сумеют даже слегка затормозить исследования остальных ученых.

— Как по-вашему, кто в группе разделяет наши взгляды? — спросил Эшборн.

— В Милберне я уверен. В остальных — нет.

— Рисковать нельзя. Отыскивая возможных союзников, мы должны вести себя еще осторожнее, чем лорд Филдхарст, когда он набирал себе ученых.

— Согласен, — сказал Стрэттон и, изумленный, покачал головой. — А ведь мы создаем тайную организацию внутри тайной организации. Жаль, что зародышей нельзя создавать с такой же легкостью.

* * *

Вечером следующего дня, уже на закате, Стрэттон прогуливался по Вестминстерскому мосту. Последние торговцы уже торопились по домам, толкая перед собой тележки с фруктами. Роберт только что поужинал в любимом клубе и неторопливо возвращался к мануфактуре Кода. Предыдущий вечер в Дэррингтон-холле наполнил его душу смятением, поэтому сегодня он вернулся в Лондон пораньше, чтобы свести общение с лордом Филдхарстом к минимуму — пока не обретет уверенность, что выражение лица не выдаст его истинные чувства.

Роберт вспоминал разговор, во время которого они с Эшборном впервые заговорили о возможности создания эпитета, способного создать два уровня упорядоченности. С тех пор он приложил определенные усилия к поиску такого эпитета, но все это были лишь робкие попытки, если учесть масштабность задачи, и они не дали результатов. Теперь планка поднялась еще выше: два поколения стали минимально приемлемым достижением, и каждое дополнительное окажется бесценным.

Он вновь задумался над термодинамическими последствиями, вызванными применением его «умелых» имен: упорядоченность на тепловом уровне оживляет автоматы, позволяя им создавать упорядоченность наглядную, на видимом уровне. Порядок порождает порядок. Эшборн предположил, что следующим уровнем упорядоченности могут стать автоматы, работающие совместно и согласованно. Но возможно ли такое? Ведь для того, чтобы эффективно работать вместе, им необходимо общаться между собой, но автоматы немы. А существуют ли иные способы, с помощью которых автоматы смогут обмениваться информацией, совершая сложные действия?

Внезапно до Роберта дошло, что он уже возле мануфактуры. К тому времени стемнело, но Стрэттон хорошо знал дорогу в кабинет. Он открыл своим ключом главную дверь здания и зашагал по галерее.

Добравшись до коридора, куда выходили двери кабинетов номинаторов, он увидел свет, пробивающийся сквозь матовое стекло в двери своего кабинета. Роберт точно помнил, что погасил перед уходом газовые рожки. Он подошел к двери, распахнул ее и застыл, потрясенный увиденным.

Перед столом на полу лицом вниз лежал мужчина со связанными за спиной руками. Стрэттон тут же подбежал, перевернул его и увидел, что это Бенджамин Рот, каббалист. Мертвый. Несколько пальцев у него оказались сломаны — его пытали, прежде чем убить.

Бледный и дрожащий, Роберт выпрямился. Его кабинет был перевернут вверх дном. Книжные полки опустели, все книги валялись на дубовом полу. Бумаги со стола исчезли, рядом лежали выдвижные ящики с бронзовыми ручками, опустошенные и перевернутые. След из разбросанных бумаг вел к распахнутой двери мастерской, и ошеломленный Стрэттон направился туда.

Неизвестный злодей уничтожил и десятипальцевый автомат Стрэттона — нижняя половина туловища лежала на полу, а остальное превратилось в гипсовые обломки и пыль. Глиняные модели рук на рабочем столе сплющены в лепешки, их чертежи сорваны со стен и разодраны в клочки. Чаны для замешивания гипса доверху забиты бумагами из кабинета. Присмотревшись, Стрэттон заметил, что они щедро политы ламповым маслом.

Он услышал за спиной звук и обернулся к кабинету. Его входная дверь захлопнулась, а из-за нее выступил широкоплечий мужчина — он прятался за ней с того момента, когда вошел Стрэттон.

— Хорошо, что ты пришел, — процедил незнакомец и смерил Роберта хищным взглядом убийцы.

Стрэттон выскочил через заднюю дверь мастерской и помчался по коридору. За его спиной топали башмаки преследователя.

Роберт мчался сквозь погруженное в темноту здание, пробегая через мастерские с кучами кокса и железных прутьев, тиглями и литейными формами, освещенными лунным светом, заливающим стеклянную крышу. В одной из мастерских он остановился, чтобы перевести дух, и понял, насколько громко раздается его топот в пустом здании. Прячась, он получит лучший шанс на спасение, чем убегая. Отдаленный топот преследователя также оборвался — убийца тоже сделал выбор в пользу скрытности.

Роберт огляделся в поисках подходящего укрытия. Его окружали чугунные автоматы в различной стадии завершенности; он находился в отделочном помещении, где отпиливали литники и обрабатывали напильниками поверхности. Спрятаться здесь было негде, и он уже решил было двинуться дальше, когда заметил нечто вроде связки ружей, установленных на ножки. Приглядевшись, он опознал в этой конструкции боевой автомат.

Их изготовляли по заказам военного министерства: орудийные лафеты и скорострельные устройства вроде этого, сами поворачивающие связки ружейных стволов. Отвратительные штуковины, но они проявили себя неоценимыми в Крыму, а их изобретатель стал пэром. Стрэттон не знал имен для оживления оружия — они приравнивались к военным секретам, — однако автоматическим был лишь корпус, куда устанавливались ружейные стволы, а их спусковые устройства были чисто механическими. И если он сумеет развернуть корпус в нужном направлении, то сможет нажать на спусковой крючок.

Роберт тут же выругал себя за тупость — ведь оружие не заряжено! И он прокрался в соседнюю комнату.

Он оказался в упаковочной, забитой сосновыми ящиками и охапками соломы. Пригнувшись за ящиками, он пробрался к дальней стене. Сквозь окно он увидел задний двор фабрики, куда перед отправкой вывозили готовые автоматы. Через двор ему не выбраться: ворота на ночь заперты. Единственный выход — через главную дверь, однако, направившись обратно, он рискует наткнуться на убийцу. Необходимо как-то добраться до керамического цеха.

Возле двери упаковочной послышались тихие шаги. Стрэттон нырнул за штабель ящиков и неожиданно всего в нескольких футах от себя заметил боковую дверцу. Крадучись, он приоткрыл ее, пробрался в соседнее помещение и закрыл за собой дверь. Услышал ли его преследователь? Он выглянул в забранное решеткой окошечко на двери. Убийцу Роберт не увидел, и у него появилась уверенность, что тот не заметил его исчезновения, а сейчас, скорее всего, обыскивает упаковочную.

Стрэттон обернулся и мгновенно осознал свою ошибку. Дверь в керамический цех находилась в противоположной стене. А он забрался в кладовую, где рядами стояли готовые автоматы, но другого выхода не имелось. И запора на двери тоже не было. Он сам загнал себя в тупик.

Не найдется ли в кладовой что-нибудь, пригодное в качестве оружия? Среди автоматов Роберт разглядел приземистую шахтную модель, чьи руки заканчивались огромными кирками — увы, намертво привинченными к конечностям. Снять кирку он не мог.

Стрэттон услышал, как убийца начал открывать все двери подряд и обыскивать кладовые. И тут он заметил возле двери другой автомат — грузчика для переноски предметов на склад и обратно.

Грузчик оказался человекообразным — единственный такой автомат в кладовой. У Стрэттона родилась идея.

Он ощупал затылок грузчика. Имена для них уже давно стали всеобщим достоянием и не охранялись патентами, поэтому щель для имени не имела замка, а из горизонтальной прорези в чугуне торчал кончик пергаментной полоски. Роберт достал из кармана пальто блокнот и карандаш, которые всегда носил с собой, и оторвал кусочек чистого листа. В темноте он быстро написал семьдесят две буквы в знакомой комбинации и сложил бумагу в плотный квадратик.

— Подойди к двери и встань как можно ближе к ней, — прошептал он грузчику. Чугунная фигура шагнула вперед и направилась к двери. Двигалась она плавно, но медленно, а убийца мог подойти к этой кладовой в любой момент. — Быстрее! — прошипел Стрэттон. Грузчик повиновался.

Едва он добрался до двери, как Роберт увидел сквозь решетку преследователя.

— Отойди с дороги! — рявкнул убийца автомату.

Всегда послушный автомат переступил с ноги на ногу, собираясь шагнуть назад, и тут Стрэттон выдернул из щели пергамент с именем. Убийца навалился на дверь, но Стрэттон успел сунуть в щель новое имя, как можно глубже затолкав в нее квадратик бумаги.

И грузчик вновь зашагал вперед, теперь уже быстрой и четкой поступью, уподобившись игрушечной кукле Роберта, только размером с человека. Он немедленно уперся в дверь, но это его не смутило, и он все так же равномерно топал, удерживая ее закрытой. Каждый взмах его рук оставлял свежие отметины на дубовых дверных досках, а обутые в резиновые башмаки ноги глухо ударялись о кирпичный пол. Стрэттон отступил в глубь кладовой.

— Стой! — приказал убийца. — Стой, болван! Стоять!

Автомат продолжал маршировать, не обращая внимания на команды. Убийца давил на дверь, но тщетно. Тогда он принялся ударять в нее плечом, всякий раз слегка отталкивая автомат, но тот снова напирал на дверь, не позволяя мужчине протиснуться в образующуюся щель.

На несколько секунд человек оставил безуспешные попытки, но вскоре между прутьями решетки показался какой-то предмет — убийца начал отдирать ее ломиком. Заскрежетав, решетка выскочила, освободив окошко. Убийца сунул в него руку и стал шарить по затылку автомата, отыскивая пергамент с именем. Но Роберт загнал бумажку в щель слишком глубоко.

Рука втянулась обратно, в окошке показалось лицо убийцы.

— Умником себя вообразил? — крикнул он. — Еще посмотрим, кто из нас умник. — Лицо исчезло.

Стрэттон слегка расслабился. Неужели противник отступил? Прошла минута, Роберт думал о своем следующем ходе… Можно подождать открытия фабрики, убийца не останется внутри, когда начнут приходить люди.

Внезапно в окошке опять появилась рука, теперь уже с кувшином. Зловещий незнакомец плеснул жидкость на голову автомата, облив и его спину. Рука исчезла. Роберт услышал, как чиркнула спичка, затем рука, держащая огонек, проникла в окошко и коснулась автомата.

Залитая ламповым маслом чугунная фигура вспыхнула, ярко осветив кладовую. Стрэттон прищурился — свет и тени плясали на полу и стенах, превращая кладовую в место какого-то друидского обряда. От жара автомат стал еще быстрее перебирать ногами, подобно охваченному неистовством жрецу, и внезапно замер — бумажка с именем загорелась, и буквы поглотило пламя.

Огонь постепенно угас, но не успевшим вновь привыкнуть к темноте глазам Стрэттона кладовая показалась погруженной во мрак. По доносящимся звукам он догадался, что убийца снова толкает дверь и на сей раз ему удалось отодвинуть чугунную фигуру и проникнуть в кладовую.

— Все, пора кончать игру.

Роберт попытался выскочить в приоткрытую дверь, но незнакомец легко перехватил его и ударил по голове, свалив на пол.

Стрэттон потерял сознание всего на несколько секунд, но к тому времени он уже лежал лицом вниз, прижатый коленом убийцы. Тот сорвал с запястья Роберта амулет здоровья и связал за спиной руки, с такой силой затянув веревку, что ее грубые волокна содрали кожу.

— Каким же надо быть человеком, чтобы согласиться на такое? — выдохнул Стрэттон, ощущая щекой кирпичный пол.

Убийца усмехнулся:

— А люди все равно что автоматы. Покажи парню клочок бумаги да напиши на нем подходящую цифру, и он сделает все, что тебе нужно.

В кладовой посветлело — незнакомец зажег масляную лампу.

— А если я заплачу больше, ты меня отпустишь?

— Не могу. Я ведь должен думать о своей репутации, верно? А теперь — к делу. — Он схватил Стрэттона за левый мизинец и резким движением сломал его.

Боль потрясла Роберта, она оказалась настолько сильной, что Стрэттон едва не потерял сознание, расслышав свой крик словно сквозь туман.

Начался допрос:

— Отвечай на вопросы честно. Ты держишь дома копии своей работы?

— Да. — Роберт мог отвечать лишь слово за словом. — В столе. В кабинете.

— И другие копии нигде не припрятаны? Скажем, под полом?

— Нет.

— У твоего дружка наверху копий не оказалось. Но, может, они есть у кого-то другого?

— Нет, — прошептал Стрэттон, понимая, что не имеет права вывести его на Дэррингтон-холл.

Мужчина вытащил из пальто Стрэттона записную книжку и принялся ее неторопливо перелистывать.

— Писем не отправлял?

— Ничего такого, чтобы кто-либо смог повторить мою работу.

— Лжешь. — Убийца стиснул безымянный палец Роберта.

— Нет! Это правда! — едва не взвизгнул Стрэттон.

И тут он услышал глухой удар, а давление на спину сразу ослабло. Он осторожно поднял голову и обернулся. Его мучитель лежал без сознания на полу. Над ним возвышался Дэвис с кожаной дубинкой в руке.

Отложив оружие, Дэвис присел и развязал Стрэттона.

— Вы сильно пострадали, сэр?

— Он сломал мне палец. Дэвис, как вы здесь?..

— Меня послал лорд Филдхарст. Как только узнал, с кем связался Уиллоуби.

— Слава Богу, что вы подоспели вовремя. — Стрэттон понимал иронию ситуации — его приказал спасти тот самый человек, против которого он устроил заговор, — но сейчас испытывал к нему лишь искреннюю благодарность.

Дэвис помог Роберту подняться и вернул ему записную книжку, затем связал убийцу его же веревкой.

— Сперва я зашел в ваш кабинет. Кто тот парень, что лежит там?

— Его зовут… звали Бенджамин Рот, — ответил Стрэттон и кратко рассказал о предыдущей встрече в каббалистом. — Понятия не имею, что он там делал.

— У многих религиозных личностей есть что-то от фанатиков, — заметил Дэвис, проверяя, надежно ли связан убийца. — Раз вы отказались поделиться с ним своими знаниями, он, наверное, счел себя вправе раздобыть их сам. Пробрался к вам в кабинет, но тут ему не повезло, потому что заявился этот тип.

— Надо было дать Роту то, что он просил, — пробормотал Роберт, охваченный раскаянием.

* * *

Дэвис туго забинтовал сломанный палец Стрэттона и заверил, что Королевское общество без лишнего шума позаботится о любых последствиях ночных событий. Заляпанные маслом бумаги из кабинета Стрэттона сложили в чемодан, чтобы он смог рассортировать их на досуге и подальше от мануфактуры. К тому времени, когда они закончили, за Стрэттоном прибыл экипаж из Дэррингтог-холла — он выехал одновременно с Дэвисом, который помчался в Лондон на самобеглой гоночной коляске. Стрэттон уселся в экипаж, прихватив чемодан с бумагами, а Дэвис остался, чтобы разобраться с убийцей и позаботиться о теле каббалиста.

Всю поездку Роберт понемногу прикладывался к фляжке с бренди, пытаясь успокоить нервы. Приехав в Дэррингтон-холл, он испытал облегчение — хотя поместье и представляло для него определенную опасность, все же здесь ему не грозила гибель от руки наемного убийцы. К тому времени, когда он подошел к двери своей комнаты, паника успела смениться усталостью, и вскоре он крепко заснул.

Наутро, уже совсем успокоившись, он принялся за сортировку привезенного с собой чемодана с бумагами. Раскладывая их в исходные стопки, Стрэттон обнаружил незнакомую записную книжку: Ее страницы заполняли буквы еврейского алфавита, скомпонованные в знакомые схемы номинальной интеграции и факторизации, однако на других страницах записи также оказались на иврите. Охваченный повторным приступом вины, он понял, что книжка, должно быть, принадлежала Роту — убийца вытащил ее из кармана каббалиста и бросил в бумаги Стрэттона, обреченные на сожжение.

Роберт уже собрался было отложить ее, но любопытство пересилило: ему еще не доводилось видеть записную книжку каббалиста. Большая часть терминологии оказалась архаичной, но он вполне с ней справился. А среди заклинаний и лексических диаграмм обнаружился и эпитет, позволяющий автомату написать собственное имя. Читая, Стрэттон понял, что это достижение Рота даже более элегантно, чем он представлял.

Эпитет описывал не конкретный набор физических действий, а общее понятие рефлективности. Имя, включающее эпитет, становилось автонимом^[16]. В примечании указывалось, что подобное имя станет проявлять свою лексическую суть посредством любых доступных телу действий. Чтобы написать свое имя, оживленному телу даже не требовались руки. Если правильно внедрить эпитет в имя, то даже фарфоровая лошадка сможет справиться с задачей, двигая копытом по земле.

А в комбинации с созданными Стрэттоном эпитетами «ловкости», эпитет Рота и в самом деле позволит автоматам выполнять большую часть действий, необходимых для своего воспроизводства. И автомат сумеет отлить тело, идентичное своему, написать собственное имя и вставить его в копию, оживив ее. Однако он не сможет обучить новичка навыкам скульптора, поскольку автоматы не могут говорить. Автомат, способный действительно вопроизвести себя без помощи человека, все еще оставался недостижим, но даже такое приближение к мечте привело бы каббалистов в восторг.

Казалось несправедливым, что автоматы воспроизводить настолько проще, чем людей. Создавалось впечатление, что если проблему воспроизводства автоматов необходимо решить всего раз, то воспроизводство людей — сизифов труд, потому что с каждым последующим поколением сложность требуемого имени возрастает.

И внезапно Стрэттон понял, что ему нужно вовсе не имя, которое удваивает физическую сложность, а такое, которое обеспечивает лексическое дублирование.

Решение элементарно: надо наложить на яйцеклетку автоним и тем самым индуцировать зародыш, имеющий собственное имя.

Как сначала и предполагалось, имя будет иметь две версии — для индуцирования мужских и женских зародышей. Женщины, зачатые подобным образом, будут фертильны, как обычно. Мужчины же, зачатые таким способом, тоже будут фертильны, но иначе: их сперматозоиды будут лишены уже сформированных зародышей, зато на своей поверхности они будут нести одно из двух имен — дубликаты имен, исходно отпечатанных стеклянными иглами. И когда такой сперматозоид коснется яйцеклетки, это имя индуцирует возникновение нового зародыша. А человеческий род сможет воспроизводить себя без медицинского вмешательства, потому что станет нести имя внутри себя.

Он и доктор Эшборн предполагали, что создание животных, способных к воспроизводству, означает снабжение их заранее сформированными зародышами, потому что именно таким способом пользуется природа. В результате они проглядели другую возможность: если существо может быть выражено именем, то воспроизводство такого существа эквивалентно копированию имени. И вместо крошечного аналога своего тела организм может содержать внутри себя свой лексический образ.

Человечество одновременно станет и передатчиком имени, и его продуктом. Каждое поколение будет и сосудом, и его содержимым — эхом самовоспроизводящейся реверберации^[17].

Стрэттон уже предвидел наступление дня, после которого человеческий род сможет существовать столь долго, сколько позволит его собственное поведение, когда его выживание или гибель будут зависеть исключительно от его действий, и оно не исчезнет просто потому, что завершится отведенный ему срок. На протяжении геологических эпох другие виды могут расцветать и увядать, подобно цветам, но человечество проживет столько, сколько сможет.

Теперь никакая группа людей не сумеет регулировать численность другой, и личность сохранит свободу при воспроизводстве себе подобных. Рот намеревался применить его эпитет совсем для другого, но Стрэттон надеялся, что каббалист счел бы такое решение достойным. К тому времени, когда истинная мощь автонима станет очевидной, во всем мире появится целое поколение людей, унаследовавших при рождении имя, и уже не найдется способа, с помощью которого любое правительство сумеет контролировать воспроизводство. Лорд Филдхарст и его последователи придут в ярость, и настанет время, когда за все придется платить, но Роберта такая судьба не страшила.

Он торопливо уселся за стол и положил рядом две записные книжки, свою и Рота. Взял чистый лист бумаги и начал записывать свои идеи о том, как можно вставить эпитет Рота в эоним для человека. А мысленно он уже переставлял буквы, подбирая комбинацию, означающую одновременно и человеческое тело, и самое себя — онтогенический код вида, спрессованный в семьдесят две буквы.

Перевел с английского Андрей НОВИКОВ

Элеонор Арнасон
Пять дочерей грамматистки

Жила-была грамматистка, и жила она в великом городе, который более не существует, так что нам нет нужды его называть. Хотя она была очень ученой и трудолюбивой, и ее дом был полон книг, она не преуспевала. Тяжелое положение это усугублялось тем, что у нее было пять дочерей. Ее муж, усердный ученый, ничего не понимавший в практических делах, умер вскоре после рождения пятой дочери, и грамматистке пришлось растить их одной. Это было нелегко, но она сумела дать каждой хорошее образование, а вот предложить за каждой приданое — совершенно необходимое в той культуре, к которой принадлежала наша грамматистка — она никак не могла. Так что ее дочки и мечтать не смели о замужестве. Им предстояло стать старыми девами и добывать себе скудное пропитание, устроившись писцами на городском рынке. Грамматистка мучилась и тревожилась, пока старшей дочери не исполнилось пятнадцать лет.

Тогда девушка пришла к матери и сказала:

— У тебя нет возможности содержать меня. К тому же надо подумать и о моих сестрах. Дай же мне, что можешь, и я отправлюсь на поиски счастья. Все-таки одним ртом будет меньше.

Мать поразмыслила и достала мешок.

— Он набит существительными, которые я считаю твердой основой и драгоценностью языка. Даю их тебе, потому что ты старшая. Возьми их и используй, как сумеешь.

Старшая дочь поблагодарила мать, поцеловала сестер и отправилась в путь с мешком существительных за спиной.

Время шло. Девица все странствовала, перебиваясь, как могла, и наконец пришла в страну, затянутую туманом. Все там выглядело неясным и зыбким. Старшая дочь мыкалась туда-сюда, толком не зная, где находится, пока не добралась до места, полного теней, которые показались ей похожими на дома.

Далекий дребезжащий голос прокричал:

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! Тот, кто владеет этой землей, отдаст своего сына или дочь тому или той, кто сумеет рассеять проклятый туман.

Старшая дочь поразмыслила и развязала мешок. Из него посыпались существительные, четкие и определенные. «Небо» взмыло ввысь и заполнило серость в вышине. «Солнце» взлетело вверх и озарило небо. «Трава» поднялась над смутной серой землей. «Дуб», «вяз» и «тополь» выросли над травой. «Дом» последовал за ними, и «город», и «замок», и «король».

Теперь в солнечных лучах старшая дочь увидела людей. Воздавая гостье хвалы, они проводили ее в замок, где благодарный король отдал ей своего старшего сына. Разумеется, они поженились, зажили счастливо и народили много четких и определенных детей.

Со временем они начали править страной, которая получила название Вещность. Она прославилась своими сияющими небесами, яркими пейзажами и твердыми ясномыслящими гражданами, которые всему предпочитали то, к чему могли прикоснуться и взять в руки.

Теперь рассказ пойдет о второй дочери. Как и ее сестра, она пришла к грамматистке и сказала:

— Тебе слишком трудно содержать нас четверых. Дай же мне, что можешь, и я отправлюсь на поиски счастья. Все-таки одним ртом будет меньше.

Мать поразмыслила и достала мешок.

— В нем хранятся глаголы, которые я считаю силой языка. Даю их тебе, потому что ты моя вторая дочь, к тому же самая бесстрашная. Возьми это и используй, как сумеешь.

Вторая дочь поблагодарила мать, поцеловала сестер и отправилась в путь с мешком глаголов за спиной.

Подобно своей старшей сестре, вторая дочь перебивалась в пути, как могла, и наконец пришла в страну нестерпимого зноя. Солнце пылало в тусклом пыльном небе. Куда она ни смотрела, все было погружено в вялую истому. Пчелы, обычно самые хлопотливые из всех живых существ, цеплялись за свои ульи, не в силах преодолеть сонливость и полететь за нектаром и пыльцой. Пахари спали у своих плугов. Волы, запряженные в эти плуги, тоже спали. В городках торговцы сидели по своим лавкам, не в силах зазывать покупателей.

Вторая дочь брела и брела вперед. Мешок за ее спиной становился все тяжелее, а солнце напекало ей голову, и она уже почти не могла ни двигаться, ни думать. Наконец на площади одного городка она увидела мужчину в вышитой тунике королевского герольда. Он сидел на краю городского фонтана и водил по воде одной рукой.

Когда девушка приблизилась, он чуть встрепенулся, но не мог головы поднять от изнеможения.

— Слу… — произнес он наконец едва слышным шепотом. — Королева этой страны сочетает… сочетает браком свое дитя с тем, кто сумеет покончить с этим оцепенением.

Вторая дочь поразмыслила и развязала мешок. «Ходи» выпрыгнуло наружу, а за ним «наддай» и «скачи», «беги», «прыгай», «лети». Глаголы зажужжали по всей стране, подобно пчелам. Настоящие пчелы приободрились в ответ, как и все тамошние птицы, земледельцы, волы, домашние хозяйки и купцы. В каждом городке начали лаять собаки. Только кошки продолжали лежать, свернувшись клубочком — у них было свое понятие, когда спать, а когда бодрствовать.

«Дуй» выпрыгнуло из мешка, а за ним «задувай». Флаги страны заполоскали. Подобно холодному северному ветру или грозе, глаголы гудели и гремели. Вторая дочь в изумлении держала мешок открытым, пока из него не выполз последний глагол и не взлетел вверх.

Горожане плясали вокруг своей избавительницы. На молочно-белом рысистом верблюде прибыла королева.

— Выбирай любого из моих детей. Ты достойна того, чтобы стать членом королевской династии.

Королевские дети выстроились перед ней — красивые юноши и прелестные девушки. Все они вздрагивали и подергивались под воздействием глаголов.

Всех, кроме одного, заметила вторая дочь. Один высокий юноша стоял неподвижно, хотя ему это и стоило некоторых усилий. У остальных королевских отпрысков глаза были, как у ланей или верблюдов; глаза юноши светились умом. Дочь грамматистки шагнула к нему. Юноша сказал:

— Я наследный принц. Выходи за меня, и ты станешь женой короля. Если счастье нам улыбнется, у нас родится сын, чтобы править страной после моей смерти. Но что бы ни произошло, я буду любить тебя вечно, потому что ты спасла мою страну от тягостной дремоты.

Разумеется, дочь грамматистки выбрала этого принца.

Опухшие от лени и расшевеленные всеми этими глаголами жители страны стали кочевниками, следуя верхом на лошадях по пыльным равнинам за стадами круторогого скота. Вторая дочь грамматистки рожала детей в повозках, смотрела, как они росли верхом на лошадях, и счастливо дожила до бодрой старости, всегда рядом со своим супругом, королем кочевников. Страна, которой они управляли, не имевшая ни четко определенных границ, ни столицы, стала называться Перемена.

Теперь рассказ возвращается к грамматистке. К этому времени ее третьей дочери исполнилось пятнадцать.

— Дом, с тех пор как мои старшие сестры его покинули, кажется почти пустым, — сказала она матери. — И мы почти всегда едим досыта. Но это не причина, чтобы я осталась дома, когда они ушли искать счастье. Дай же мне, что можешь, и я пойду своей дорогой. Все-таки одним ртом будет меньше.

— Ты самая прелестная и элегантная из моих дочерей, — сказала грамматистка. — А потому я даю тебе этот мешок с прилагательными. Возьми их и используй, как сумеешь. Да сопутствуют тебе удача и красота.

Третья дочь поблагодарила мать, поцеловала сестер и отправилась в путь с мешком прилагательных за спиной. Нести его было нелегко. В одном углу лежали слова вроде «розовый» и «изящный», которые почти ничего не весили, но зато трепетали. А другой угол камнями оттягивали «темный», «мрачный» и «ужасающий». И, казалось, не было никакой возможности уравновесить их. Третья дочь справлялась, как могла, и грациозно брела вперед, пока не пришла в унылую пустыню. День тут наступал внезапно — белое солнце выскакивало на безоблачное небо. Свирепый свет выбелял землю. Воды было мало. Люди тут жили в пещерах и глубоких каньонах, укрываясь от солнца.

— Наша жизнь — это голый камень, — сказали они третьей дочери грамматистки, — и смена дня на мрак ночи. Мы слишком бедны, и у нас нет ни короля, ни королевы, но мы отдадим самого уважаемого среди нас, нашего шамана, в супруги тому, кто сумеет облегчить наше положение.

Третья дочь поразмыслила, потом сбросила со спины неудобный мешок, поставила его торчком на иссохшей земле и развязала. Из него, словно бабочки, выпорхнули «розовый» и «изящный». За ними последовал «смутный», напоминавший ночную бабочку.

— Наш край больше не будет голым и бесцветным, — закричали люди с восторгом. — У нас будут и заря, и сумерки, о которых слагались легенды.

Одно за другим появлялись все новые прилагательные: «сочный», «броский», «красивый», «пышный». Это последнее прилагательное напоминало краба с густой растительностью на панцире. Когда он пополз по спекшейся земле, с него начали падать растения — а может быть, они вырастали вокруг него — но в любом случае за ним тянулся зеленый след.

Наконец мешок почти опустел, и остались в нем только неблагозвучные слова. «Слизистый» высунул было щупальце, но третья дочь туго затянула шнурок. «Слизистый» завизжал от боли. Под ним наихудшие прилагательные забурчали:

— Нечестно! Нечестно!

Шаман — высокий, красивый — примерял разные прилагательные. Он/она/оно особенно заинтересовался (-лась, — лось) прилагательными «мужской», «женский», «средний».

— Не могу выбрать, — сказал шаман. — Прежде мы всегда стояли перед ясным выбором. Эти сложности заставляют сомневаться во всем.

Внимание шамана привлекли вопли обиженных прилагательных. Он, она или оно подошел (-шла, — шло) и посмотрел (-ла, — ло) на мешок, из которого все еще торчало извивающееся щупальце.

— Это неправильно. Мы просили покончить с аскетизмом, однообразием, однако и слащавость нам не по душе. Там, на дне этого мешка, есть слова, которые могут нам когда-нибудь понадобиться: «божественный», «грозный», «потрясающий» и так далее. Развяжи его и выпусти их.

— Ты уверен? — спросила третья дочь.

— Да, — сказал шаман.

Она развязала мешок. Наружу выползло «слизистый» и другие столь же сомнительные слова. Шаман одобрительно кивал, пока оттуда появлялись все новые и новые неприятные прилагательные. Последним после «угрюмый» и «потрясающий» появился «божественный». Шаман просиял, как алмаз или грозовая туча в солнечных лучах.

— Видишь, — сказал шаман. — Разве это не стоит всего остального?

— Ты — святой человек, — сказала третья дочь. — И, возможно, тебе ведомо то, чего не знаю я.

«Божественный» пополз к горам. Третья дочь скатала свой мешок.

— Готово! — сказала она. — Он совсем пустой.

Люди оглядывались по сторонам. Их край все еще оставался пустыней, но теперь по небу плыли облака, создавая игру света на обрывах и плоских вершинах холмов. И благодаря этому цвета пустыни запестрели разнообразием. В горах пошел дождь — серая дымка, питающая прозрачные ручьи, которые побежали по дну каньонов. Растительность, разбросанная крабом «пышный» и увлажняемая ручьями, обрела десятки оттенков зелени.

— Наш край прекрасен! — вскричали люди. — И ты сочетаешься браком с нашим шаманом.

Но шаман все еще примерял прилагательные и никак не мог решить, какой пол он, она или оно выберет для себя — мужской, женский или средний.

— Я не могу вступить в брак с тем или с той, кто не знает, на что решиться. Неброскость — это одно, нерешительность — совсем другое, — заявила третья дочь.

— В таком случае, — сказали люди, — ты станешь нашей первой королевой, а шаман станет твоим первым министром.

Так и сбылось. Со временем третья дочь вступила в брак с молодым охотником, и у них было несколько детей с характерами незначительно разнящимися.

Край процветал, хотя плодородным так и не стал, если не считать дна каньонов. Но люди не жаловались. Они дорожили красками утренней зари и сумерек, игрой света на плоских холмах, блеском воды, бегущей по камням, посверкиванием крыльев жуков и птиц в полете, медленным движением овец по склонам — будто облаков под облаками. Их страна получила название Неброскость. Она находилась к северу от Вещности и к западу от Перемены.

А в неназванном городе достигла совершеннолетия четвертая дочь грамматистки.

— У нас теперь у каждой есть своя комната, — сказала она матери, — и еды хоть отбавляй. Но у моей сестры и у меня по-прежнему нет приданого. Я не хочу быть старой девой и добывать пропитание на рынке. А потому я решила уйти, как ушли мои старшие сестры. Дай же мне, что можешь, и я постараюсь распорядиться твоим даром, как сумею. А если стану богатой, пошлю за тобой.

Мать поразмыслила и пошарила у себя в кабинете, почти совсем пустом. Книги она давно продала, чтобы платить за образование дочерей, и драгоценных слов осталось очень мало. В конце концов ей удалось наполнить мешок наречиями, хотя они были очень резвыми малютками и все время старались сбежать.

Но хорошая грамматистка способна совладать с любым словом. Когда мешок был набит битком, она отдала его четвертой дочери.

— Вот все, что у меня осталось. Надеюсь, он тебе пригодится.

Четвертая дочь поблагодарила мать, поцеловала последнюю оставшуюся в доме сестру и зашагала по тракту с мешком за спиной.

Путь ее оказался очень долгим. Но она одолевала все трудности с достоинством, так как была самой энергичной из пяти дочерей и самой бойкой. Она шла — быстро, медленно, плавно, неровно, — а мешок подпрыгивал у нее на спине то вправо, то влево — и пищал.

— Что в нем? — спрашивали другие путники. — Мыши?

— Наречия, — отвечала четвертая дочь.

— На них никакого спроса нет, — говорили путники. — От мышей тебе было бы больше проку.

Это попахивало явной ложью, но четвертая дочь не принадлежала к тем, кто ввязывается в споры. Она шла и шла, вперед да вперед, и вот ее башмаки протерлись до дыр и свалились с ее усталых ног. Она села на придорожный камень и стала растирать босые ступни, а мешок пищал рядом.

Перед ней остановился красивый юноша в многоцветной одежде.

— Что у тебя в мешке? — спросил он.

— Наречия, — коротко ответила четвертая дочь.

— Значит, ты, как и я, держишь путь на новую языковую ярмарку.

Четвертая дочь удивленно подняла голову и тут заметила румяные щеки юноши, его ярко-рыжие кудри.

— Куда? — спросила она с интересом.

— Я из страны Неброскости, и к моему седлу приторочен сундук с прилагательными всевозможных цветов, разложенными по ящичкам: «аквамариновые», «огненно-рыжие», «багряные», «пунцовые», «бирюзовые» — ну, словом, у меня есть любые. У тебя прохудились башмаки. Садись на мою лошадь, и я довезу тебя до ярмарки.

Четвертая дочь охотно согласилась, и красивый юноша, которого, как оказалось, звали Огненный, привел лошадь на ярмарку. Там в ларьках с пестрыми навесами выставили напоказ свои товары чеканщики слов и купцы: твердые существительные, деятельные глаголы, неброские прилагательные. А вот наречий ни у кого не было.

— Ты привезла именно тот товар, какой требуется, — сказал Огненный с завистью. — Может быть, возьмем один ларек на двоих? Я раздобуду клетки для твоих наречий — они у тебя слишком резвые, а ты можешь помочь мне расположить мои цвета в наиболее выгодных сочетаниях.

Четвертая дочь согласилась, и они открыли свой ларек. На прилавке стояли клетки с наречиями, которые пищали и прыгали, кроме самых медлительных. А прилагательные юноши были подвешены к навесу и колыхались под легким ветерком. Когда покупатели останавливались, привлеченные наречиями, Огненный говорил:

— Как может быть «небо» без «голубого»? Как может быть «золото» без «сверкающего»? И что толку от глагола без уточнения? Достаточно ли «идти» без «медленно» или «быстро»? Подходите, покупайте! Подходите, покупайте! У нас есть «кокетливо» и «сердито», «осведомленно» и «любяще», а кроме того, богатейший выбор прилагательных. Поезжайте домой с удачной покупкой: десятком цветовых оттенков и клеткой, полной наречий!

Наречия раскупались нарасхват, и прилагательные тоже расходились хорошо. К концу ярмарки и Огненный, и четвертая дочь разбогатели, а оставалось еще много непроданных наречий.

— Наверное, они размножались, — сказал Огненный, — хотя я ничего не замечал. — Что ты будешь делать с ними?

— Выпущу на свободу, — сказала четвертая дочь.

— Почему? — спросил Огненный.

— У меня достаточно денег, чтобы жить безбедно с моей матерью и младшей сестрой. «Жадный» — это прилагательное, а я прилагательными не торгую.

Она открыла клетки. Наречия выбежали на свободу — медленно, быстро, вприпрыжку, весело. Они размножались и размножались на поросшей кустами равнине вокруг ярмарки. Эта область обрела название Разнообразие. Люди поселялись там, чтобы наслаждаться свежей бодрящей разнообразной погодой, не говоря уж о ярмарке, которая с тех пор стала ежегодной.

Ну а четвертая дочь построила прекрасный дом на холме над ярмаркой, откуда могла любоваться широкими просторами. За домом среди кустов она поставила кормушки для наречий и послала за матерью и последней оставшейся дома сестрой. Они зажили втроем припеваючи. Четвертая дочь не вышла замуж за Огненного, хотя навсегда осталась благодарна за помощь. Отличная жизнь, утверждала она, если есть деньги и тебя уважают.

Со временем совершеннолетия достигла и пятая дочь. Четвертая предложила ей приданое, но она сказала:

— Я не хочу быть приживалкой. Пусть матушка даст мне то, что у нее осталось, и я отправлюсь на поиски счастья.

Мать пошла к себе в кабинет, теперь снова полный книг, и осмотрелась.

— У меня есть новая коллекция существительных, — сказала она младшей дочери.

— Насколько я знаю, благодаря им преуспела моя старшая сестра. Я не хочу повторять чужой путь… Глаголы чересчур деятельны, — добавила она, — а прилагательные слишком разнообразны. У меня простой характер, люблю организованность и упорядоченность.

— Ну, а если наречия? — спросила мать.

— Ничего другого нет?

— Только предлоги, — сказала мать и показала их младшей дочери. Тусклые кратенькие слова, вроде штучек, которые кузнец мог выковать из кусочков железного прута. Одни были согнуты под углом, другие загнуты в крючки, а кроме того, имелись кружочки и спиральки. Но что-то в них нашло отклик в сердце младшей дочери.

— Я возьму их, — сказала она и насыпала целый мешок. Потом поблагодарила мать, поцеловала сестру и отправилась в путь.

Предлоги, хотя и маленькие, оказались тяжелыми, и у них были острые уголки. Младшей дочери не доставляло никакого удовольствия нести их, но она обладала настойчивостью и всегда доводила до конца все, за что бралась. Топ-топ-топ — шла она по дороге, которая со временем запетляла по изломанной почве, полной расселин и зубчатых вершин. Местная геология была не менее хаотичной. Вулканические породы вторгались в осадочные слои. Новые породы пролегали под старыми. Младшая дочь, которая любила организованность, никогда еще не видела такой мешанины. Однако она была девицей разумной и знала, что не способна упорядочить целый горный хребет.

— Пусть остается как есть, — сказала она. — Мои заботы — собственная жизнь и судьба других людей.

Дорога становилась все более ухабистой и запущенной. Тропки то ответвлялись от нее, то вливались или же кончались, никуда не приведя, как младшая дочь убедилась на опыте.

— Этот край нуждается в геодезистах, — бормотала она раздраженно (несколько наречий замешались в предлоги, иногда выскакивая наверх, «раздраженно» было одним из них).

Затем дорога превратилась в тропу, зигзагами спускающуюся по горному склону. В долине девица увидела городок из лачуг. Впрочем, городок, возможно, слово неподходящее. Лачуги были хаотично разбросаны по дну долины и по склонам над ней. Ни малейшей симметрии или упорядоченности. Поджав губы — манера, которую она переняла от матери (та всегда поджимала губы, наткнувшись на предложение, не поддающееся грамматическому анализу), — пятая дочь начала спускаться по тропе.

Достигнув дна долины, она увидела беспорядочно мечущихся людей.

— Безумие! — сказала пятая. Предлоги в мешке одобрительно зазвякали, словно начинающие бить куранты.

Две женщины чуть впереди нее заспорили — из-за чего, она не поняла.

— Объясните, что здесь происходит! — вскричала пятая дочь, а предлоги в мешке звякали и брякали.

— Здесь, в кантоне Хаоса, абсолютно невозможно согласие, — сказала одна из женщин. — Возраст прежде красоты или красота прежде возраста? Что было первым — курица или яйцо? В силе — право или в праве — сила?

— Это, бесспорно, безумие.

— Как же нам договориться? — спросила вторая женщина. — Мы живем вверх дном, тяп-ляп, без всякой надежды на лучшее, — с этими словами она ударила первую женщину по голове живой курицей.

— Яйцо! — вскричала первая женщина.

— Дура! — вскричала вторая.

Курица закудахтала, а младшая дочь грамматистки развязала мешок.

Наружу посыпались предлоги: «в», «к», «из», «с», «от», «у», «над», «под», «через» и так далее. Когда она наполняла ими мешок, они походили на угольнички и крючки. Теперь, двигаясь вперед стройными рядами, они напомнили ей муравьев. Конечно, это были очень крупные муравьи, каждый — величиной с женскую кисть: металлически серые туловища, глаза, как ограненный и отшлифованный красный железняк, а изо ртов торчат не то щипцы, не то клещи. Их тонкие ножки, уверенно ступающие по земле, казались сделанными из гвоздиков или проволочек.

Каким-то образом все, через что или мимо чего они проходили, упорядочивалось. Лачуги обернулись добротными коттеджами, петляющие тропы стали улицами. Поля теперь были прямоугольными. Деревья выстроились вдоль улиц и дорог стройными рядами. Горные склоны опоясались террасами.

Сами горы остались такими же хаотичными, как и раньше.

— Всякому порядку бывает предел, — заключила пятая дочь. Остававшаяся у ее ног горстка предлогов колокольчиками прозвенела согласие.

Аккуратными группами к ней подошли местные жители.

— Ты спасла нас от полной неразберихи. Мы — республика, а потому не можем предложить тебе трон. Но, пожалуйста, стань нашей первой гражданкой. Если хочешь выйти замуж, выбери любого из нас. Но что бы ты ни решила, не уходи, оставив нас без этих замечательных козявок.

— Я остаюсь, — согласилась пятая дочь. — И открою школу грамматики. Ну, а что до замужества, пусть будет то, что будет.

Граждане с восторгом одобрили ее план. Она поселилась в крепком коттедже и открыла школу в добротном помещении, где дети кантона начали изучать грамматику.

Со временем она вышла замуж за одного из учителей.

Край этот получил название Взаимосвязь. Кроме знатоков генеалогий, сватов и свах, она изобиловала дипломатами и купцами. Эти две группы с помощью торговли и переговоров постепенно сплотили воедино пять стран — Вещность, Перемену, Неброскость, Разнообразие и Взаимосвязь. Империя, которую они образовали, получила название Сотрудничество. Невозможно было вообразить ничего более твердого, более сильного, более сложного, более энергичного или более упорядоченного.

На флаге новой нации был изображен муравей под палящим солнцем. Иногда геральды снабжали букашку тем или иным инструментом: секатором, серпом, молотком, мастерком или пером. А иногда лапки муравья оставались пусты. Но всегда под ним красовался девиз нации — С.

Перевела с английского Ирина ГУРОВА

Судьба книги

Владимир Борисов
Предначальный мир

Эта книга сразу же после выхода в свет стала не просто знаменитой, а культовой во всем мире, породив целый социокультурный феномен. Легендарной книге посвящено множество монографий, литературных трудов, публицистических работ, и в одной короткой статье невозможно даже обозначить все многообразие этого произведения. Впрочем, речь ведь не об этом — речь о судьбе книги.

Мы любим всяческие забавные совпадения, и хоть я не усматриваю в них особых мистических мотивов, замечу все же, что уселся за компьютер с целью собрать воедино нынешние рассуждения именно 3 января 2002 года, то есть спустя ровно 110 лет со дня рождения Джона Роналда Руэла Толкина, Профессора, о главной книге которого и предложила мне написать редакция журнала…

Исследователи творчества Толкина подсчитали, что он оставил более двухсот различных публикаций: 37 книг, 63 статьи, 121 перевод и множество работ, которые сам считал незавершенными, а потому при жизни не издавал. Но широкой публике он известен прежде всего как создатель истории Средиземья, центральной книгой которой является «Властелин Колец».

С чего же началось Средиземье? Может быть, со стихотворения «Лапки гоблинов», написанного в 1915 году для будущей жены Эдит, или с историй «Книги забытых сказаний» («Сильмариллион»), которую он писал всю свою жизнь… Во всяком случае, первая крупная сказка Толкина, «Хоббит, или Туда и обратно», родилась из рассказов детям на ночь, то есть так же, как знаменитые произведения Льюиса Кэрролла, Кеннета Грэма, Алана Милна. Получив одобрение друзей на встречах в клубе «Инклингов», Толкин в 1937 году опубликовал «Хоббита», хотя и побаивался суровой отповеди ученого мира Оксфорда по отношению к таким забавам. Однако люди науки вовсе не заметили этой публикации — зато заметили читатели. Книжка попала в списки лучших детских произведений, а в рецензиях и письмах читателей рефреном звучала мысль: «Хотим знать о хоббитах еще и еще!»

И в свободное от научных занятий время Толкин начал писать «Нового хоббита». Однако очень скоро автор обнаружил, что эта история разворачивается в мире, контуры которого уже намечены во фрагментах «Сильмариллиона». К тому же она решительно выходит за границы детской сказки.

В докладе, посвященном памяти известного собирателя и исследователя сказок Эндрю Ланга, который Толкин прочел в Оксфорде 8 марта 1939 года, впервые прозвучал основной тезис писателя: «Сказка — литературный жанр, достойный наивысшего уважения». Это был настоящий панегирик человеческим способностям к Воображению: «То, что образы фантазии связаны с несуществующим в реальном мире (если это вообще возможно), не недостаток, а достоинство. В таком смысле фантазия, на мой взгляд, не низшая, а высшая, наиболее чистая и, следовательно, наиболее действенная форма Искусства», — утверждал Толкин.

Работа над «Властелином Колец» продолжалась двенадцать лет. Еще пару лет тянулись переговоры с издателями, которые не решались рисковать — книга получилась толстенная, будут ли ее покупать? Наконец, в первой половине 1954 года появилась публикация первой части романа, вскоре — вторая, а выпуск окончания подзадержался, потому что Толкин хотел снабдить трилогию дополнительными указателями и словарями, но так и не мог окончательно решить, что именно следует добавить. Наконец, осенью 1955 года вышло и «Возвращение Короля», пока без указателей… Началось триумфальное шествие «Властелина Колец» по планете. Книга была переведена на множество языков и до сих пор приносит наследникам Профессора миллионные доходы.

Эпопея Толкина переросла рамки литературного произведения и стала явлением культуры и даже политики двадцатого века. Достаточно вспомнить, например, что французские студенты во время беспорядков 1968 года писали в метро и на стенах баррикад «Фродо жив!», а в США после уотергейтского инцидента на полном серьезе проводилась кампания «Гэндальфа — в президенты!» (История, как водится, при повторении все превращает в фарс, и нынче надписи «Фродо жив!» появляются на экранах компьютеров, сигнализируя их владельцам о том, что в машине хозяйничает вирус…)

Стоит ли говорить, что фэны во всем мире с воодушевлением создавали специальные общества, клубы, организовывали конференции, выпускали календари, периодические издания, посвященные Толкину и «Властелину Колец» (автор этих строк тоже не удержался и некоторое время издавал ньюслеттер «Tolkien News»). Параллельно ширился и серьезный интерес к творчеству Профессора: до сих пор выходит огромное количество статей и книг, защищаются диссертации, проводятся симпозиумы… (Некоторые из работ поражают: Вл. Гаков показывал мне атлас топографических карт, подготовленных любительницей эпопеи, в котором был детально представлен весь маршрут хранителей Кольца.)

Сам автор далеко не многие из подобных работ мог принять без раздражения. Особенно не устраивало его то, что литературоведы и критики пытались толковать эпопею как аллегорию, находили в ней аллюзии на вторую мировую войну (в одном из предисловий к роману он писал: «Книжка родилась из мыслей, давно меня занимавших и частично уже высказанных в других моих произведениях. Война, начавшаяся в 1939 году, а также ее результаты не повлияли на содержание книги, а если в мелочах что-то из-за этого изменилось, то совсем немногое»). Не мог он, конечно, спокойно относиться и к умопостроениям, в которых делались попытки вывести особенности сексуальной жизни или инфантильного мировоззрения хоббитов из личной жизни писателя. Правда, обычно он практически не реагировал на подобные работы, позволяя себе лишь изредка в письмах читателям и коллегам посетовать: «Нелегко сегодня быть предметом культа».

Следует также упомянуть, что до конца жизни Профессор работал над «Сильмариллионом», пытаясь создать логически непротиворечивый мир Средиземья, но так и не остановился на каком-либо окончательном варианте, и «Сильмариллион» был подготовлен к печати его сыном, Кристофером Толкином, уже после смерти автора. Кристофер весьма уважительно относился к наследию отца и до конца 90-х годов прошлого века издавал все новые и новые тома «Истории Средиземья», в которых публиковал архивные рассказы, легенды, статьи Профессора, которые, так или иначе, имеют отношение к миру «Властелина Колец».

На русском языке «Хоббит» вышел в 1976 году в ленинградском отделении издательства «Детская литература» в переводе Н.Рахмановой с запоминающимися иллюстрациями М.Беломлинского, который наделил главного героя лицом замечательного актера Евгения Леонова. А в 1982 году была опубликована и первая треть «Властелина Колец» под названием «Хранители» в сокращенном переводе А.Кистяковского и В.Муравьева. А дальше… дальше началось нечто весьма странное. В стране защищаются диссертации о творчестве Профессора — например, «Философская фантастика в современной английской литературе (романы Дж. Р.Р.Толкина, У.Голдинга, К.Уилсона 50—60-х гг.)» С.Л.Кошелева, «Повелитель колец» Дж. Р.Р.Толкина и проблема современного литературного мифотворчества» Р.И.Кабакова, — слова, созданные Толкином, включаются в англо-русские словари, появляются статьи, а сам роман, уже анонсированный, так и не выходит на русском языке.

Попробуйте представить себе состояние читателя, восторженно принявшего первую книгу и с нетерпением ждущего продолжения… Время идет, а команда хранителей стоит на месте! Читатели, прилично знающие английский, бросились добывать оригинал, что в те годы сделать было непросто, да и знающих язык в кондиции, нужной для чтения такой книги, тогда было немного, так что подавляющее большинство отечественных поклонников Фродо и его друзей пребывало в тоске. И длилось это не год, не три — первый перевод трилогии вышел лишь в 1990 году.

Кто же так «позаботился» о читателях?

А.Зеркалов (псевдоним, которым подписывал свои критические работы известный писатель Александр Мирер) в статье «Три цвета Джона Толкина» («Знание — сила», № 11,1989) высказал предположение, что бдительные и сверхподозрительные издатели просто побоялись публиковать продолжение эпопеи, обнаружив в ней намеки на Советский Союз, который якобы выведен в качестве империи зла. Вполне возможно, что это самое выражение, «империя зла», которое тогдашний президент США Р.Рейган использовал именно для обозначения СССР, и сыграло роковую роль, намного задержав публикацию книги Толкина на русском языке. Недаром прозорливый автор столь активно возражал против аллегорических толкований книги.

И только перемены, произошедшие у нас, позволили книге прорваться к нашему читателю! В 1992 году, к столетию со дня рождения Профессора, вышло 44 издания работ Дж. Р.Р.Толкина на русском языке! На сегодня известно шесть вариантов перевода, все они небезупречны, и поклонники Профессора ведут бесконечные войны, сравнивая те или иные фрагменты, варианты переводов имен персонажей и т. п. Да что говорить о персонажах, когда до сих пор не устоялось написание фамилии автора в русском языке! Толкиен, или Толкин, или Толкьен, или… Оставим новоявленным лингвистам право и дальше доискиваться истины.

Упомяну лишь об одной любопытной истории, связанной с переводом «Властелина Колец». Еще в 70-х годах к книге Толкина обратилась известная переводчица Зинаида Бобырь. Видимо, пытаясь удалить из эпопеи все места, которые могли быть истолкованы как намеки на советскую историю, она существенно (более чем на треть) сократила текст, превращая историю Средиземья в детскую сказку. Эта «Повесть о Кольце», вышедшая в 1991 году в издательстве «Молодая гвардия», читалась уже как курьез.

Но у Бобырь был еще один вариант переделки «Властелина Колец»! На этот раз — в научно-фантастический роман. В этом варианте Кольцо Власти находят в базальтовом керне Инженер, Физик, Химик, Кибернетик и Координатор, герои лемовского «Эдема»! Воздействуя на Кольцо «искрой высокого напряжения», они «вспоминают» историю Кольца. Но и «благие намерения» автора этого варианта не дали результата, опубликовать его в 70-х годах не удалось…

Традиционная НФ вызвала к жизни многочисленные клубы любителей фантастики, главной целью которых стало именно общение, возможность обсудить идеи книг, поспорить о том, кто и как понимает написанное авторами. А вот фэнтези — и эпопея Толкина, в первую очередь — способствовала развитию в нашей стране ролевого движения, то есть вызвала стремление проиграть события, описанные в книгах. Конечно, и ролевые игры существовали задолго до книги Толкина, и научная фантастика способна подвигнуть читателей на игры, но тот размах, который получило ролевое движение в нашей стране, несомненно, связан именно с «Властелином Колец».

Летом 1990 года на реке Мане под Красноярском собрались более 200 человек со всей страны на первые «Хоббитские игрища», которые взялся организовать красноярский КЛФ. Участники разбились на противостоящие лагеря, и Хранители Кольца понесли символ Власти к жерлу Ородруина. С первых же минут стало ясно, что в чистом виде повторить сюжет эпопеи не удастся. Собственно, об этом в свое время предупреждал сам Профессор: «Настоящие и легендарные войны ведь непохожи друг на друга ни в своем течении, ни в итогах. Если бы действительность вмешалась в легенду и стала ее формировать, то противники Саурона наверняка бы захватили Кольцо, использовали бы его в борьбе с Врагом, а его самого не уничтожили бы, а поработили…»

Нет, меня не поработили (а именно мне выпала незавидная роль быть Сауроном на тех первых играх). Но и светлым силам никак не удавалось играть, оставаясь «светлыми». Выяснилось, что для достижения победы отдельные игроки просто не могут удержаться в рамках своего этического прототипа и невольно идут на неблаговидные поступки — только бы выиграть…

Как и на Западе, у нас было написано множество пародий на эпопею, некоторые из них опубликованы в сборнике «Звирьмариллион» (в частности, текст Н.Эдельмана «Трудно быть Горлумом», в основу которого положена первая глава романа Стругацких «Трудно быть богом»). Но необычайно популярными стали у нас продолжения и апокрифы истории Средиземья. Началось все с «Кольца тьмы» Ника Перумова, по своему объему даже превышающего исходную эпопею. У Перумова действие происходит спустя 300 лет после развязки «Властелина Колец». Это произведение вызвало настоящую бурю среди поклонников Толкина, разделив их на правоверных «толкинистов» и новых «перумистов». «Черная книга Арды» Н.Васильевой и Н.Некрасовой продолжила «пересмотр» итогов истории Средиземья. Масла в огонь споров подлил и «Последний копьеносец» Кирилла Еськова… Кирилл Королев выпустил энциклопедию «Мир Толкина». Множится количество поэтических работ, посвященных Средиземью, изучаются и развиваются эльфийские языки, созданные Профессором…

Естественно, не остались в стороне от «Властелина Колец» и кинематографисты. В свое время намеревались снять фильм по роману еще легендарные «Битлз»: с удовольствием распределяли роли, но так и не реализовали этот замысел. Режиссер Ральф Бакши сделал экспериментальную экранизацию первой части эпопеи, соединив игровое и мультипликационное кино, которая откровенно провалилась. И вот недавно состоялась премьера первого из трех фильмов, который снял молодой австралийский режиссер Питер Джексон.

Нетрудно набрать охапку хвалебных отзывов о «Властелине Колец». Чеслав Милош, например, считает, что Толкин практически единственный в двадцатом веке смог создать героев, равных мифологическим персонажам. Борис Гребенщиков признавался, что перечитывал «Властелина…» более десятка раз.

Тем интереснее признание Бориса Стругацкого о том, что он так и не смог прочитать эпопею, хотя несколько раз брался за нее. А Станислав Лем вспоминает о Толкине лишь тогда, когда язвительно признает, что «сказочка об эльфах» превышает тиражи его, лемовских, переводов, например, в Германии. Что ж, у великих свои причуды. История о маленьком хоббите и Кольце Власти будет волновать сердца все новых и новых читателей…

Владимир БОРИСОВ

Критика

Евгений Харитонов
Хоббиты с электрогитарами

После публикации статьи Е.Харитонова «Мелодии иных миров» (Если № 5, 1999), посвященной фантастической музыке, редакция получила немало писем с просьбами продолжить подобные обзоры. Предлагаем читателям заметки о музыкальных произведениях, объединенных темой фэнтези.

Фэнтези в музыке — тема весьма расплывчатая, лишенная четких жаровых границ. Педантичный читатель (каковых в нашей аудитории немало), познакомившись с этими заметками, может поставить в вину автору замалчивание, например, таких ярких исполнителей, как «Yes», «Genesis» образца 1970–1974 гг. и уж тем более «Jethro Tull» и «Marillion», чья лирика соткана из аллегорических и условно-сказочных образов. В оправдание скажем, что даже самые «сказочные» программы этих великолепных групп имеют куда более тесную связь с миром реальным, его злободневностью, чем любой из романов фэнтези. Еще более верный способ сбиться с намеченного пути — сосредоточиться на мистико-оккультно-богоборческих творениях групп, работающих в стилистиках doom-gothic, dark wave или black-metal (хотя о некоторых наиболее достойных и глубокомысленных представителях мы в дальнейшем еще расскажем).

Словом, наиболее оптимальный вариант — сузить жанрово-тематические рамки обзора: по крайней мере, это позволит обозначить ареал литературной фэнтези в музыкальной культуре. Рассмотрим произведения, созданные на основе литературных и мифо-эпических первоисточников.

Как ни странно, но в музыке самыми отчаянными и последовательными популяризаторами наследия Дж. Р.Р.Толкина являются вовсе не англичане и даже не американцы. Ведь в самом деле, не считать же таковыми блестящую английскую арт-роковую команду «Marillion»! Первоначально они назывались, как вы уже догадались, «Сильмариллион», но еще до выхода дебютного альбома название было усечено. И, видимо, неслучайно, потому что никакого отношения к творчеству Толкина группа не имеет: это заблуждение, насаждаемое некоторыми чересчур активными поклонниками Профессора.

Наивысшего расцвета музыкальная фэнтези достигла в Германии. И главная здесь, конечно же, группа «Blind Guardian» — основная «экспортная единица» немецкой прогрессивно-металлической сцены. Эта команда заслуживает особого внимания не только потому, что все ее альбомы основаны на сюжетах и темах классики фэнтези. Немецкий квартет организовали в 1985 году в городе Крефельд четыре самых настоящих фэна, активных участника немецкого фэндома и ролевого движения. Само название группы — «Слепой Страж», — понятно, позаимствовано у Стивена Кинга. Когда-то и они носились с деревянными мечами по лесам. Но однажды топор (меч) игровой войны был зарыт в землю, и бывшие «хоббиты» вооружились электрогитарами. И слава Богу — при таких-то вокальных данных, как у Ханси Кюрша, и композиционно-мелодическом таланте, как у гитариста группы Андре Олбриха, бегать по лесам — непростительная глупость.

В музыкальном отношении первые два альбома (1988, 1989) представляли мелодичный, но не слишком глубокий спид-металл, ориентированный на творчество земляков «Helloween» и англичан «Iron Maiden». Энергичность скоростного техно-трэша сочеталась с изящными мадригалами-балладами, ставшими фирменным блюдом в творчестве группы. В этом они действительно сильны — послушайте только «Mordor's Song», «Bright Eyes» и «Lord of the Rings»! В основу же лирики первых программ легли «Талисман» Стивена Кинга и Питера Страуба, «Вечный герой» Майкла Муркока, «Властелин Колец» Толкина и «Дюна» Фрэнка Херберта.

Зато уже с третьего диска началось стремительное движение группы в сторону навороченного прогрессив-металла, закрепившегося на потрясающе энергичном альбоме «Somewhere Far Beyond» (1992). В такие музыкальные глубины их популярные учителя из «Helloween» никогда не погружались. Основанная на произведениях Толкина программа поразила самых взыскательных критиков и меломанов консерваторской филигранностью аранжировок, виртуозностью игры: неожиданные смены ритмического рисунка, когда на протяжении одной композиции темы сменяют одна другую, акустические и фортепианные вставки, и над всем этим — удивительная, сложнейшая вокальная полифония.

Голос Кюрша, обладателя уникального вокала с потрясающим диапазоном, особая статья. Немаловажно и то, что лирика группы (ее пишет Кюрш) далека от банальностей и уж тем более пересказов сюжетов любимых книг, но исполнена неожиданных аллегорий и философских обобщений. Одним словом, веселый speed-metal они наполнили глубиной и эпичностью арт-рока.

Наконец в 1998 году увидела свет их главная и лучшая во всей дискографии программа — концептуальный «Nightfall in Middle Earth». Это первая в истории рок-опера по мотивам Толкина. Наэлектризованное, эпическое полотно без пауз с изумительными, хрустальной чистоты аранжировками и единым развивающимся сюжетом на основе «Сильмариллиона» буквально потрясало слушателей. Это уже был не просто прогрессив, а самый настоящий, очень сложный, техничный и вместе с тем мелодичный арт-рок (высшая ступень рок-музыки) на базе металлического прогрессива. Диск действительно великолепен, и автор этого обзора рекомендует его не только поклонникам Толкина, но и всем ценителям хорошего арт-рока. Кстати, первоначально планировалось пригласить для записи музыки к фильму «Властелин Колец» именно «Blind Guardian», но стороны не сумели договориться. Зато в этом году наконец-то выходит новая концептуальная программа группы, над которой музыканты работали почти четыре года. Судя по появившемуся в конце 2001 года релизу сингла с альбома, группа окончательно обосновалась в русле эпического арт-рока. И, конечно же, в основе проекта — Толкин. Сам же Ханси Кюрш за это время успел поработать и на стороне. В 2000 году вместе с гитаристом американо-германской прогрессив-роковой команды «Iced Earth» Джоном Шеффером, тоже страстным поклонником фэнтези, они организовали разовый проект «Demon's and Wizard's» и выпустили очень неплохой одноименный альбом, стилистически не похожий ни на «Blind Guardian», ни на «Iced Earth», но зато густо замешанный на сюжетах из любимых фэнтезийных книг.

Второе после Толкина место по востребованности в музыкальной сфере делят Лавкрафт и Кинг. В 1988 году немецкая прогрессив-металл группа «Mekong Delta» записала концептуальный альбом «The Music of Erich Zann» по мотивам одноименного рассказа Лавкрафта. В том же году одни из лидеров тевтонского спид-трэша, «Rage», выпустили программу «Perfect Man», базирующуюся на произведениях не только Лавкрафта, но и Стивена Кинга. Альбом, в котором удачно сочетались агрессия и мелодичность, оказался одним из лучших в дискографии группы, и в 1993 году они решили повторить успех, снова обратившись к фантастике. Сюжеты большинства композиций альбома «The Missing Link» — музыкальные обработки рассказов все того же Лавкрафта. Опять же германская очень талантливая и виртуозная хэви-группа «Risk» примечательна уже хотя бы тем, что обложки всех альбомов оформляет известный немецкий художник-фантаст Себастьян Крюгер. В своем творчестве музыканты часто обращаются к известным фантастическим сюжетам. В альбоме «Hell's Animals» (1989) группа решила запечатлеть «Темную Башню» Стивена Кинга. Мрачноватый, но виртуозно исполненный speed-metal с элементами трэша оказался на удивление созвучен атмосфере романа. А в 1992 году музыканты двинулись еще дальше — к индийской мифологии. Альбом «The Reborn» — развернутая в музыкальном и текстовом планах история возвращения на Землю демона разрушения Раванны — на сегодняшний день, пожалуй, лучшая программа группы.

Конечно, были попытки (хоть и немногочисленные) «переплавить» в музыку и творчество некоторых других писателей.

Немецкая команда дэт-металлического толка (основной чертой этого направления является специфический брутальный вокал, больше смахивающий на утробный звериный рык) «Atrocity», никогда прежде не «грешившая» концептуализмом (да и интеллектом тоже), вдруг в 1994 году записала очень неплохой концептуальный альбом «Blut», в основу которого положен роман Брэма Стокера о графе Дракуле. Честное слово, вещь более жуткая, чем сам роман. Замечательная, всегда неожиданная и очень загадочная (музыканты подписываются только псевдонимами, никогда не дают интервью и не появляются на телевидении) шведская студийная группа «Bathory» славится тем, что не придерживается какого-либо стиля внутри тяжелого рока; каждый их альбом — всегда эксперимент. Диапазон потрясающий: от почти пародийного дэт-металла на дебютной программе до эпического прогрессива в поздних работах. В текстах они более традиционны: борьба «хороших» и «плохих» скандинавских богов, подвиги и быт викингов. Но один диск выделяется — это «Blood on Ice» (1996), эпическая сага, навеянная историями Говарда о приключениях Конана.

Особняком на этом фэнтезийно-музыкальном празднике металла держатся два творения по мотивам произведений Эдгара По. Дебютная программа английской арт-рок группы «Alan Parsons Project» «Tales of Mystery and Imaginations» (1976) сразу же по выходе потрясла своей величавостью и необычностью звучания, заняв достойное место в списках шедевров эпического симфо-арт-рока. Этот диск должен иметь в коллекции любой уважающий себя меломан — мощно, красиво, интеллектуально и удивительно точно передана атмосфера рассказов Эдгара По.

Еще один замечательный сын Англии, великий и непредсказуемый Питер Хэммилл, в 1969 году вместе со своей легендарной группой «Van Der Graaf Generator» придумал ту музыку, которая получила название «эпический сонатный арт-рок». И неустанно продолжает трудиться на этой ниве уже свыше 30 лет, не переставая удивлять сумасшедшими идеями, необычными экспериментами в рамках одного жанра. Одним из таких экспериментов стала 80-минутная эпическая рок-опера «The Fall of the House of Usher» (1991), созданная по мотивам «Падения дома Эшеров» Эдгара По. Музыка столь же фантастична и необычна, как и сам первоисточник, хотя неподготовленному слушателю будет, вероятно, трудновато угнаться за извивами музыкальной мысли Хэммилла.

Мифология и эпос уважаемы в рок-музыке даже больше, чем собственно классика фэнтези. Эта тема и вовсе обширная, поэтому ограничимся наиболее интересными проектами.

Первым в этом ряду необходимо назвать экс-участника легендарных «Yes» Рика Уэйкмана, создавшего в 1975 году грандиозную в музыкальном и постановочном планах оперу по артуровскому циклу — «The Miths and Legends of King Artur and the Round Table». Это эпическое произведение, само по себе давно ставшее классикой современной музыки, стоит в одном ряду с такими шедеврами жанра, как «Иисус Христос суперзвезда» Ллойда — Уэбера и «Стена» «Pink Floyd». Знаменитая американская пауэр-металл группа «Manowar» полностью оправдывает свое название — все участники коллектива и в самом деле выглядят внушительно, рослые и мускулистые, как на подбор. Внешний имидж соответствует и содержанию музыки — батальные зарисовки по мотивам скандинавского (за неимением американского) эпоса. Группа хоть и попала в книгу рекордов Гиннесса как самая громкая, но нельзя не отметить присущие их музыке изящество аранжировок, яркую мелодику и богатый вокал Эрика Адамса. Но в творчестве группы всегда было больше пафоса, чем собственно эпоса. И после выхода весьма популярного и действительно мелодически яркого альбома «Kings of Metal» (1988) думалось, что музыкантам уже нечего больше сказать — разве что заниматься самоповторами и самопародированием. Однако им удалось удивить критику и меломанов: в первой своей реально эпической программе «The Triumph of Steel» (1992) они продемонстрировали явный творческий рост. Положив в основу гомеровскую «Илиаду», «воины» создали шедевр прогрессив-металла, открываемый 30-минутной развернутой сюитой «Ахиллес» и завершаемый пронзительной и возвышенной балладой «Master of the Wind». К сожалению, в биографии группы диск «The Triumph of Steel» оказался единственной попыткой раздвинуть границы жанра — уже следующий их альбом 1996 года выдержан в обычном ключе: энергично, мелодично, про викингов — и не более того. Очень удачно воплощает сюжеты национального эпоса прогрессив-металлическая группа «Amorphis», одна из лучших на финской рок-сцене. В их творчестве выделяется отличный «Tales from the Thousand Lakes» (1994), базирующийся на карело-финском эпосе «Калевала». Но все-таки главным достижением в творчестве группы стал очень мощный не только по энергетике, но и по качеству представленного материала диск «Elegy» (1996), вдохновленный памятником финской литературы «Kanteletar» — произведением, являющимся для финнов своего рода Книгой Жизни и объединяющим 600 поэм, основанных на народных сказаниях. В этом же ряду стоит упомянуть еще три великолепные команды, работающие в направлении, которое правильнее будет определить как «фолк-прогрессив» — это финская группа «Nightwish» (вокалистка — профессиональная оперная певица, обладательница чудесного второго сопрано); англичане «Skyclad», достойные наследники менестрельского арт-рока «Jethro Tull»; группа «Blackmore's Night», возглавляемая легендарным экс-гитаристом «Deep Purple» Ритчи Блэкмором. Все три коллектива в своем творчестве успешно и нетривиально обращаются к мифологии разных народов.

Крупный план

Писатель в зазеркалье

Ужас не в том, что повести классика фэнтези английского писателя Чарлза Уильямса — ужасны. Совсем наоборот: встреча нашего читателя с его творчеством давно назрела. Ужас в том, что сборник Уильямса «Война в небесах. Иные миры», выпущенный издательствами ACT и «Terra Fantastica», вышел в серии с абсолютно дезинформирующим названием: «Классика литературы ужасов». Мне уже приходилось писать об удивительной легкости, с которой наши издатели порой сами отваживают потенциального читателя. Да, Уильяме иной раз писал о вещах страшных — но все же в творчестве своем был шире и глубже, чем автор коммерческих «ужастиков». И никому в США или Англии не придет в голову издавать Уильямса в «Золотой коллекции черной литературы», «Классического хоррора» (цитирую аннотацию на обложке рецензируемой книги). Если вкратце, то в повести «Война в небесах» (1930) сюжет завязан вокруг детективного расследования загадочного убийства в современном автору Лондоне 1920-х годов. Труп обнаруживается на первых же страницах, однако затем расследование уводит сыщиков Скотланд-Ярда в сферы (в буквальном смысле), о которых они и помыслить не смели: за бытовыми событиями начинают маячить какие-то иномирные, мистические силы и артефакты (легендарная Чаша Грааля). А в «Иных мирах» (1931) аналогичный детективный сюжет разворачивается вокруг еще одного мистического амулета — Камня Соломона, связанного с небезызвестным Ковчегом Завета. Короче, в обеих повестях идет вселенская битва Добра и Зла, не знающая границ ни в пространстве, ни во времени, а герои Уильямса постоянно сталкиваются с моральной проблемой абсолютной власти, которую и дают (искушают) оккультные амулеты. Выписана эта драма рассказчиком неравнодушным и подчеркнуто субъективным: христианским моралистом, членом тайного мистического ордена «Золотая заря», а также менее формального кружка друзей и коллег, собравшихся под общим знаменем веры — «Инклингов», куда, кроме Уильямса, входили Дж. Р.Р.Толкин и Клайв Стэплз Льюис.

Однако послесловие одного из переводчиков и тут сужает возможную читательскую аудиторию. Я не хочу сказать, что переводы и комментарии непрофессиональны — отнюдь. Но сами переводчики (В.Трушецкий и Н.Григорьева) не скрывают, что видят и в Толкине, и в Уильямсе прежде всего авторов мистических, религиозных моралистов, визионеров, создающих «иную реальность литературного произведения, соответствующую «высшей», или просто «полной», реальности бытия» (из послесловия Н.Григорьевой). Именно в таком ключе указанный дуэт перевел Уильямса (как и прежде — Толкина). Разумеется, подобная интерпретация имеет ровно столько же прав на существование, как и все прочие. А в доказательство существования иного взгляда говорит очевидный факт: будь Толкин и Уильяме ТОЛЬКО писателями-мистиками, круг их читателей вряд ли превосходил бы аудиторию любителей творчества госпожи Блаватской, Густава Майринка или Даниила Андреева. Она, эта аудитория, несоизмерима с многомиллионной армией почитателей Толкина. Чарлз Уильяме, разумеется, не столь популярен, но и корпус его поклонников за рубежом значительно превосходит узкий кружок любителей оккультной литературы, искателей тайного знания. Сознаю, что последняя претензия — чисто субъективная. Тем более, что трудно отрицать факты: Уильяме состоял в «Золотой заре», написал несколько оккультных и теологических трактатов и к религиозному морализаторству относился предельно серьезно. Но как художник он гораздо шире своих мистических исканий.

Кесарю кесарево. Трудно сказать, кого, кроме приверженцев оккультно-мистической литературы, могут увлечь «Роза Мира» или «Тайная доктрина» Блаватской, — и Бог с ними, каждый волен читать, что ему нравится. Но я глубоко убежден, и меня в этой максиме поддерживают десятки миллионов читателей во всем мире: Толкин — не только для толкинистов. Как и Чарлз Уильяме — не для одних любителей оккультизма и уж во всяком случае совсем не для почитателей «классики литературы ужасов».

Вл. ГАКОВ

Рецензии

Анна Тин
Дарители вихрей

Москва: Армада-пресс, 2001. — 480 с. (Серия «Опрокинутый мир»). 7000 экз.

Еще Платон писал о том, что души людей состоят из благородных металлов. У большинства — из бронзы, им судьба быть ремесленниками. У иных — из серебра, это делает их бесстрашными воинами. Лишь немногие имеют душу из золота, они становятся правителями; именно к таким прилетает золотой дракон. Принцесса Рин, после гибели отца ставшая королевой Дорана, — прирожденный правитель. Ей легко привлекать людей и магов на свою сторону. Превращая вчерашних врагов отца в своих друзей и союзников, защищая королевство от внешних и внутренних угроз, она умело справляется с трудностями и подтверждает свое право на лидерство.

Рин — не человек. Она драконианка «истинной крови», и только поэтому на ее зов откликаются драконы, Дарители Вихрей. После того, как к Рин явился золотой Неритар, чтобы своей светлой мощью усилить ее магические способности и подтвердить королевский статус, ее и саму называют Драконом. Правящая элита в этом мире состоит из магов, которые представляют разные линии и культы, но подчиняются единым законам и порой даже объединяют свои усилия, чтобы справиться с грозящей всему миру опасностью. Превосходно развитые магические технологии лежат в основе социально-политической структуры. Их использование требует великой самодисциплины и прилежания, подчинения существующей иерархии. Но труд и затраты окупаются сторицей. Рецензируемый роман — пример серьезной и умной фэнтези, без привычной опоры на кельтскую или псевдославянскую традиции. Мир Анны Тин ближе всего к Земноморью — но нарисован более жесткой рукой, с заботливым вниманием к каждой детали и стремлением включить в общую объяснительную структуру, ничего не оставив на откуп обманчивой метафоре. Оригинальный, продуманный и сложный мир со своими законами природы, магии и морали. С особым, без вульгарности, юмором — он является частью той серьезности, которой автор наделяет героев.

Книга написана живо и увлекательно, она буквально полна энергии. В отличие от обычного, «мужского», романа (герой страдает, набирается сил, потом долго готовится и, наконец, совершает подвиг), здесь нет центральной сюжетной линии. Вместо этого — множество отдельных линий, в каждой из которых особая роль принадлежит драконессе Рин. Хранительница знания и порядка, она ведет постоянную борьбу с магическими технологиями, основанными на порабощении человеческой души.

Сергей Некрасов

Рэндалл Гаррет
Лорд Дарси

Москва: АСТ, 2002. — 763 с. Пер. с англ.

(Серия «Золотая серия фэнтези»). 15 000 экз.

С некоторыми произведениями Р.Гаррета о похождениях детектива лорда Дарси наш читатель в свое время уже знакомился. Ныне же они представлены ему практически в полном объеме.

Итак, вторая половина XX века. Но немного не такая, которую мы помним или знаем по учебникам истории. Дело в том, что в свое время арбалетная стрела не убила, а лишь тяжело ранила Ричарда Львиное Сердце, он выздоровел, взялся за ум и принялся обустраивать Англию так лихо, что в итоге через столетия возникла Англо-Французская империя. В этой несколько утопической империи, заботящейся об уюте и достатке своих подданных, технология приблизительно на уровне начала прошлого века. С наукой дела обстоят сложнее. Впрочем, как вы уже догадались, речь идет о классической альтернативной истории. Но не только…

Герой повествования — лорд Дарси, которому поручено распутывать самые сложные и деликатные преступления, могущие повлечь расстройство государственных дел. Неприятная и агрессивная личность, король Польши Казимир IX устал воевать с коалицией Русских государств и начал присматриваться к буферным Германским государствам. Он засылает шпионов и диверсантов — с их происками и борется лорд Дарси вместе со своим верным помощником, мастером Шоном. Кроме того, он расследует преступления, не связанные с политикой. Обликом да и манерой поведения лорд напоминает Шерлока Холмса. Автор как бы намекает, что в этом мире знаменитый сыщик мог быть именно таким.

В мире лорда Дарси место науки занимает магия. Мастер Шон, своего рода аватара доктора Ватсона — профессиональный маг и незаменимый помощник Дарси. Фактически в лице мастера Шона объединены криминалистическая лаборатория, судебная медэкс-пертиза и порой этакий магический ОМОН. Но если вы решите, что перед вами классический фэнтезийный детектив в духе, скажем, Кука, то вы ошибетесь. Роман, повесть и рассказы Гаррета о лорде Дарси — классическая научная фантастика. Все строго логично, магические ритуалы и ингредиенты выверены с точностью необычайной, никаких богов (или демонов) из машины, причины и следствия на своих местах, законы природы не нарушаются и т. д. К тому же магические кунштюки здесь в основном второстепенны, герой приходит к выводам исключительно благодаря собственной логике. Правда, есть небольшая и забавная деталь: если Холмс использовал дедуктивный метод, то лорд Дарси скорее прибегает к индукции.

Олег Добров

Олег Дивов
Саботажник

Москва: Эксмо, 2001. — 384 с.

(Серия «Абсолютное оружие»). 17 000 экз.

Новая книга Олега Дивова включает в себя роман «Саботажник» и повесть «Предатель» «Предатель» — очень динамичный текст, первый опыт писателя в жанре «городской фэнтези». Ранее повесть публиковалась в журнале «Если» (№ 2, 2001). «Саботажник», написанный в духе старой доброй НФ 70 — 80-х, фокусирует внимание читателей на проблеме бессмертия: чего в ней больше — этики, религии, сугубо медицинских проблем? Главный герой романа, обаятельный священник неокатолической церкви на военной базе капитан отец Причер (или отец капитан?), спрашивает солдат и офицеров: «А для чего вам бессмертие? Что вы с ним будете делать?» Суровые бойцы мнутся и все больше отвечают какие-то глупости. Там, у них, на планете Клякса, бессмертие буквально бьет из скважин. Но на протяжении романа ничего доброго и путного в нем так и не отыскалось. Соблазн для слабых, дьявольский подарок для разномастных «деньгорадов», оправдание для всеобщей духовной немощи…

На всем романе лежит легкий налет пародийности. Матерый потребитель фантастических боевиков легко обнаружит покореженные детали от «Неукротимой планеты» Гарри Гаррисона, «Ватерлинии» Александра Громова и иных кроведавильных стрелялок. Стыковка мотивов пародии и философического пафоса, с которым автор штурмует этику бессмертия, не везде прошла гладко. Перепады между «здесь ха-ха», а «здесь серьезное лицо» крутоваты. Но это с лихвой искупается редким для наших дней ласковым отношением автора к своим героям. Все основные действующие лица, слава Богу, остались живы; всем пришлось, конечно, так или иначе, пострадать, но в целом получился какой-то… добрый боевик.

Бессмертие — опасная игрушка, здесь трудно не согласиться с Дивовым, но смерть от этого не становится красивой и желанной. «Фирменный знак» романа — ощущение победительной жизни, обряженной в бесшабашно-маскулинные одежки. Жизни, которая то молится, то дерется, то обнимается с зеленым змием, но никогда не теряет ощущения собственной ценности. За порогом смерти физического тела, быть может, она приобретет иную, более возвышенную форму, перейдет от стадии куколки к стадии бабочки, но… здесь-то, здесь ведь так хорошо!

Дмитрий Володихин

Барбара Хэмбли
Путешествие в страну смерти

Москва: АСТ, 2001. — 352 с.

Пер. с англ. Е. Лукина.

(Серия «Темный город»). 7000 экз.

Этой книги ждали давно, с тех пор, как мы впервые познакомились с профессором Эшером и его женой Лидией в романе «Те, кто охотится в ночи». Тогда «вампирский детектив» был нам внове, да и блестящий перевод Евгения Лукина сделал свое дело. И вот, наконец, продолжение. На сей раз большую часть книги занимают приключения высокоученой жены профессора, которая в сопровождении нашего старого знакомого — вампира Исидро — пытается вызволить своего мужа из тенет международной политики. Сюжет разворачивается накануне первой мировой войны. Возникает подозрение, что одна из стран пытается привлечь на свою сторону вампиров. Ну, а дальше действие строится по всем канонам классического шпионского романа в духе «ретро». Перевод Евгения Лукина, как всегда, хорош. Он сделал все, что мог. Но исходный материал, увы, подкачал. Такое впечатление, что Хембли работала над «Путешествием в страну смерти» чуть ли не под угрозой репрессий издателей, алчущих продолжения. Отвращение к собственному тексту выпирает из каждого эпизода. Все надуманно, манерно, несвязно. «Турецкие» эпизоды должны, по замыслу, пугать, а они даже не смешны. Мудрый вампир Исидро ведет себя как последний политкорректный придурок, а герои поочередно наступают на все грабли, до которых доберутся. К некоторым, впрочем, они возвращаются, чтобы получить в лоб еще раз… Все это не смешно, а весьма поучительно. Прежде чем браться за продолжение вещи, имевшей успех, надо трижды подумать — а лежит ли душа к этому труду?

Павел Лачев

Сакральная фантастика — 3
(Сборник фантастических повестей)

Сост. Д. Володихин.

Москва: Мануфактура, 2001. — ч.1 — 352 с., ч.2 — 324 с. 3150 экз.

Термины множатся. «Турбореализм», «некроромантизм», теперь вот и «сакральная фантастика». Рецензируемая книга — третий сборник, представляющий новое направление. Под «сакральной фантастикой» предлагается понимать литературу, где потустороннее — не просто аллегория или фон, а краеугольный камень, основа авторского миросозерцания. В отличие от фэнтези, в «сакральной фантастике» тайна, чудо, мистика не прием, а предмет художественного исследования.

Только вот произведения сборника не слишком вписываются в обозначенные рамки жанра. Это вовсе не значит, что под бело-зелеными обложками собраны плохие тексты. Нет, их художественное достоинство — отдельный вопрос, есть весьма неплохие работы.

Однако если говорить о жанрах — это чаще всего оказывается либо обычная фэнтези, либо женский роман, либо историческое повествование с тонкой прослойкой мистики. Повесть Елены Хаецкой «Бертран из Лангедока» — добротное историческое произведение, изящно написанное, но где там сакральное? В «Повести о последнем кранки» Натальи Некрасовой создан типичный фэнтезийный мир, непростые взаимоотношения двух рас, людей и «кранки» (некий аналог эльфов); мистическая проблематика здесь едва обозначена, в центре повествования — сугубо «посюсторонние» дела. «VIRAGO» Полины Копыловой — историческая новелла, где практически нет даже фантастического элемента, разве что главной героине временами снится преследующий ее смерч. «Деринуар — море света» Ольги Елисеевой — исторический роман из жизни елизаветинской России, всей сакральности там — описание масонских ритуалов да мудрый маг, граф Сент-Жермен. Дмитрий Володихин в повести «Мятежное семя» активно использует шумерскую мифологию. Боги, демоны и люди сплетены в такой клубок, что не сразу и различишь, где кто. Но возникает ощущение, что все это как-то не всерьез. В повести (обозначенной как часть готовящегося к изданию романа) добротно выписана древняя бесовщина — и это что, тоже сакральная фантастика?

Пожалуй, лишь повесть дебютанта Олега Марьина «Пасечник» вполне отвечает замыслу составителя. Гоголеобразный разгул нечисти осмысляется в религиозных категориях, мир показан как поле битвы между Богом и дьяволом (насколько уж это удалось автору).

И где же мораль, господа? Термин «сакральная фантастика» вполне имеет право на существование. Сборники эти — дело нужное, опубликованные произведения сами по себе интересны. Только вот не поспешил ли составитель материализовать свои жанровые абстракции?

Виталий Каплан

Джордж Локхард
Восход Черного Солнца

Москва: Центрполиграф, 2001. — 494 с.

(Серия «Перекресток богов»). 8000 экз.

Где-то спрятан необыкновенно мощный магический артефакт, который по разным причинам мечтают заполучить буквально все. Кроме главных героев: разумной ящерицы и двух драконят — они, в сущности, всего лишь дети, оказавшиеся в чужом враждебном окружении. Герои мечтают обрести дом и родных, любить и быть любимыми, но наступает время, когда каждый понимает: чтобы защитить свою мечту, необходимо бросить вызов сильным мира сего. Как видим, сюжет более чем тривиален. Характеры героев и проблематика — тоже. И ничем бы эта книга не выделялась среди множества подобных в жанре героической фэнтези, если бы не чудовищное количество заимствований!

Рецензент не против всевозможных аллюзий, скрытых цитат и знаковых обменов — что поделать, коли мы живем в эпоху постмодернизма. Но ведь всему есть предел, положенный литературным вкусом! Доходит до смешного: даже название книги русскоязычного автора, выступающего под англизированным псевдонимом, повторяет название вышедшего намного раньше романа К.С.Фридмана. При прочтении складывается впечатление, что каждая вторая сцена списана с какой-то аналогичной книги: легко узнаются Дж. Р.Р.Толкин, М.Уэйс и Т.Хикмен, Н.Перумов, У.Ле Гуин и даже Ф.Херберт. Оттуда же взято большинство реалий — причем зачастую без всяких объяснений. И как после этого не слишком искушенному читателю догадаться, что слово «тангар» синонимично слову «гном»? И что слово «палантир» — синоним «магического шара»? (Кстати, у Толкина палантиры — это не магические шары вообще, а вполне определенные уникальные магические реликвии.) Заимствованные реалии еще и забористо перемешаны. Автору мало было соединить в истории о создании мира Библию и «Сильмариллион» — он в свою космогонию добавил и древнегреческую мифологию. Но это лишь первое блюдо: «Восход Черного Солнца» — начальная книга трилогии…

Ксения Строева

Критика

Владислав Гончаров, Наталия Мазова
Толпа у открытых ворот

Отечественная фэнтези, вслед за фэнтези переводной, несколько лет назад ворвалась на книжный рынок, едва не вытеснив НФ на обочину. Словно ниоткуда появились сотни книг десятков авторов, многие из которых уже сегодня благополучно забыты. Что выдержало проверку временем, какие новые звезды взошли на ее горизонте, прогрессирует или деградирует российская фэнтези, какие направления внутри жанра сформировались? Об этом размышляют петербургские критики.

Прогнозы оптимистов, еще несколько лет назад предрекавших отечественной фэнтези блестящие перспективы, увы, не оправдались. Русская фэнтези не совершила какого-то радикального прорыва в будущее и не открыла в фантастике новых горизонтов. Период бурного энтузиазма середины девяностых годов постепенно сошел на нет — началось освоение занятого пространства.

Здесь-то и выяснилось, что механически перенести традиционный для западной фантастики жанр на российскую литературную почву не так просто. Многоцветное полотно англоязычной фэнтези, выглядевшее издали яркой экзотикой, при ближайшем рассмотрении оказалось холщовым занавесом, украшенным грубым и аляповатым рисунком. Даже те, кто по молодости лет бурно восхищался оригинальностью миров и подкупающей простотой героев, довольно быстро осознали: это пища однократного применения. Трудно питаться винегретом, который кто-то уже прожевал, причем не один раз.

Более того, многие из тех авторов, которые пришли в литературу под знаком фэнтези, очень скоро ощутили узость границ этого жанра. Если раннее творчество Марины и Сергея Дяченко безусловно относится к классической фэнтези, то куда прикажете зачислить «Пещеру», «Казнь» и тем более «Армагед-Дом»? Впрочем, и в научную фантастику вписать их вряд ли удастся. А главное — их книги не имеют прямых аналогов в фантастике Запада. Подобие «Привратнику» там найти можно, а вот «Ведьминому веку» — уже вряд ли. Точно так же бесполезно искать в «Заокраинном краю» аналоги стилю и манере Генри Лайона Олди или «средневековым» романам Елены Хаецкой. Как ни грустно, но самые яркие и именитые авторы фэнтези, от которых ждали новых откровений, ныне в большинстве своем либо ищут эти откровения где-то на стороне (как супруги Дяченко), либо пишут мало и не всегда удачно (как Святослав Логинов), либо занимаются самоповторами (как Николай Перумов, который после «технофэнтези», оригинальной дилогии «Русский меч» и небезынтересного опыта соавторства с Сергеем Лукьяненко снова погряз в однообразных магических «разборках»). Даже Д.Громов и О.Ладыженский (Олди), с их исключительной работоспособностью сумевшие выкристаллизовать собственное оригинальное и цельное направление в фэнтези, разрабатывают свою находку скорее вширь, чем вглубь.

Наверное, самым заметным явлением отечественной фэнтези последних лет, попыткой прорыва в некое иное измерение, мог бы стать роман «Рубеж», созданный одновременно пятью авторами — Г.Л.Олди, М. и С.Дяченко и А.Валентиновым. Увы, вместо прорыва вышел всего лишь синтез нескольких удачных технологий — количество так и не перешло в качество.

Традиционная же для Запада юмористическая фэнтези на отечественной почве не прижилась вообще — даже невзирая на огромную популярность и коммерческий успех таких переводных авторов, как Роберт Асприн и Терри Прэтчетт. Конечно, все мы знаем и любим книги Михаила Успенского. Но один автор погоды не делает и жанра не создает. А у Михаила Глебовича не видно даже подражателей, не говоря уже о последователях. Конечно же, время от времени и у нас случаются попытки писать «смешную фэнтези», но все книги такого рода объединяет одна особенность — они раз за разом повторяют то, от чего постепенно ушел Успенский. То есть являются пародиями — либо на конкретные произведения, либо на определенные направления фантастической литературы. В основном, кстати, на «героический» жанр, поскольку «стебать» легче всего по поводу тех персонажей, которые и без того не блещут интеллектом. Наглядный тому пример — роман А.Лютого «Рабин Гут». Можно еще вспомнить трилогию Владимира Свержина об Институте Экспериментальной Истории. Правда, это не столько пародия, сколько своеобразный римейк — точнее, окрошка из любимых книг автора, разбавленных традиционными приколами и хохмами ролевых игр. Более самостоятельно выглядят книги А.Белянина, но и они раз за разом повторяют одну и ту же незамысловатую, хотя и симпатичную схему — «советский человек в Волшебной стране».

Пародия или римейк могут быть хорошими или плохими, умными или глупыми — но они всегда зависимы от конкретных произведений или направлений. Они по определению не могут составить самостоятельный литературный жанр. Если же пародия превращается в отдельное и независимое литературное направление — значит, литература уже находится в том состоянии, когда ей нужен не критик, а патологоанатом… Вот и выходит, что юмористическая фэнтези у нас не жанр, не поджанр и даже не направление, а всего лишь литературный прием. К которому, кстати, время от времени прибегают и авторы «фантастического мэйнстрима» — социальной литературной фантастики. В конце концов, не стали же Стругацкие авторами фэнтези после «Понедельника…» и «Сказки о Тройке»!

Не прижился в отечественной фэнтези и жанр притчи, достаточно популярный в зарубежной фантастике. Скорее всего, потому, что классическая притча предполагает малую форму, а с рассказами, особенно фэнтези, у нас по-прежнему сложно.

Таким образом, структура и пути развития отечественной фэнтези все-таки отличны от традиционных для Запада схем. Уже отсюда можно сделать вывод о том, что русская фэнтези пошла своим самостоятельным путем. Точнее, несколькими разными дорогами, в большей или меньшей степени отличающимися от проложенных англоязычными классиками и современниками.

По большому счету, магистральных направлений выделилось всего четыре. Это героическая, эпическая, средневеково-историческая и романтическая фэнтези.

Героическая фэнтези нам знакома давно и хорошо. Свое начало она ведет от приснопамятного Конана, занесенного к нам еще самой первой волной массовых переводов на заре девяностых годов. Впрочем, российские авторы тоже добавили сюда немало нового — в частности, благодаря Марии Семеновой литература обогатилась еще одним архетипом. Если отважный киммериец воплощал в себе идеал героя с точки зрения мужчины, то Волкодав и ему подобные являются следствием специфически «женского» взгляда на того же самого персонажа.

Имели место попытки поставить на место героя героиню — таким экспериментом стала тетралогия Виктории Угрюмовой о богине истины Кахатанну. Увы, самолюбования (а точнее — самоупоения) здесь еще больше, чем в «мужской фэнтези». Тем более, что от перемены слагаемых сумма не изменилась: в центре произведения остался все тот же единственный и неповторимый герой, вокруг которого вращается не только сюжет книги, но и судьба всего описываемого мира. Да и в самом герое раз за разом встречаем одни и те же примитивные признаки сублимации личных и социальных комплексов автора.

Такой персонаж, по определению, непобедим в бою, однако это не гарантирует его бессмертия. Век человеческий короток, а продлить жизнь героя магическим способом автор вряд ли сможет. Вспомним, что сам Конан люто ненавидел всяческих чародеев, мудрецов и колдунов, считая (и не без оснований), что именно от них в мире все беды. И вообще, в книгах подобного направления магия если и присутствует, то отодвинута на задний план либо противопоставлена активному герою. Надо полагать, что со смертью героя история мира должна подойти к своему логическому концу… Ныне жанр героической фэнтези переживает не самые лучшие времена — возможно, потому, что герой-индивидуалист никогда не вызывал особых симпатий у отечественного читателя. Славянский антураж, в который его тщетно пытались запихнуть издатели и авторы лет пять назад, только подчеркнул, что западные технологии и архетипы имеют свойство раз за разом не срабатывать среди «родных осин». Сочетание исконно-посконного колорита (то есть полного отсутствия «экзотики») с нехарактерной для нас ментальностью оказалось на редкость нежизнеспособным — подвиги всяческих Владигоров, Властимиров и прочих древнерусских князей вышли даже скучнее, чем похождения киммерийского воителя. Дольше других продержался своеобразный гибрид — издававшийся «Северо-Западом» сериал продолжений саги о Конане и его женском аналоге Рыжей Соне. Писали его в основном отечественные авторы, а звучные англоязычные псевдонимы очень быстро перестали кого-то обманывать (достаточно сказать, что среди авторов этого бесконечного цикла под псевдонимом Дуглас Брайан долгое время скрывалась Елена Хаецкая). Можно предположить, что в ближайшие годы «героическое» направление в отечественной фэнтези если и не вымрет совсем, то будет влачить незавидное существование.

За одним исключением. Дело в том, что российская литература дала миру достаточно нестандартную национальную трактовку жанра героической фэнтези. Это творения Макса Фрая. Его герой целиком и без труда укладывается в обозначенный выше архетип единственного и неповторимого, вокруг которого вращаются судьбы мира, однако сэр Макс побеждает всех недругов вовсе не физической силой и ловкостью, а псевдомудростью в сочетании с удивительным везением. Этим он и привлекателен для тех, кто не может или не желает ассоциировать себя с горой мышц, лишенной даже тени интеллекта.

А вот эпическая фэнтези, в отличие от героической, продолжает чувствовать себя на суровых российских просторах весьма неплохо. Впрочем, жанр этот имеет не американское, а куда более рафинированное, британское, происхождение и ведет свою родословную не от Говарда, а от Толкина. Точнее — от эпоса раннесредневековой Европы, который и служил источником вдохновения для почтенного оксфордского профессора. Главным действующим лицом здесь уже является не отдельный герой, а весь фантастический мир со своей судьбой — рождением, развитием, иногда даже гибелью. Создавая эпос, писатель делает заявку на роль творца, а чем талантливее творец, тем более живым и многогранным выглядит его детище. Поэтому автор эпической фэнтези должен поддерживать это разнообразие за счет множества индивидуализированных персонажей, их сложных взаимоотношений и проблем. Те же, кто не чувствует за собой достаточного литературного таланта, обычно идут по пути наименьшего сопротивления — отодвигают героев на задний план и целенаправленно начинают заниматься конструированием мира. Отсюда, как правило, и берутся все эти подробные карты, развернутые хронологии, родословные королей и правителей, а зачастую даже законы, языки и обычаи — благо Дж. Р.Р.Толкин оставил своим последователям прекрасные образцы для подражания. Известно, что неодушевленный предмет сотворить гораздо легче, нежели одушевленный, а побоище на Пеленнорском поле описать куда проще, чем нравственные терзания какого-нибудь жалкого и несчастного Горлума.

Это вовсе не значит, что хорошей эпической фэнтези география и история противопоказаны — просто талантливый автор подобные вещи способен изложить мимоходом, между строк, не отвлекаясь от главной линии. Пример тому — «Многорукий бог далайна». Сотворив жестко замкнутый, нарочито бедный красками и сущностями, почти аскетический мир, Святослав Логинов смог дать читателю калейдоскопическую картину взаимоотношений внутри этого мира. Увы, богатый сущностями и событиями мир «Земных путей» у того же автора оказался гораздо менее ярким.

Выше мы уже упоминали, что западные технологии в российском климате не выживают. Напротив, находка нашего собрата по бывшему соцлагерю пана Сапковского — вкладывание вполне современного менталитета в головы эльфам и оркам — может расцвести на нашей почве пышным цветом. Этим приемом уже воспользовались Владимир Васильев (роман «Охота на дикие грузовики») и Олег Дивов (повесть «Предатель»). В зарубежной фантастике можно отыскать и другой образец этой манеры — «Дочь Железного дракона» Майкла Суэнвика, только вот не видно, чтобы «у них» кто-нибудь смог достойно продолжить упомянутую традицию^[18]. Продолжат ли у нас — покажет время… Иногда весьма любопытные произведения появляются и в более традиционном антураже эпической фэнтези — например, «Идущие в ночь» Владимира Васильева и Анны Ли (и это при том, что самого Васильева гораздо больше привлекают эстетика и манера «русского киберпанка»). Однако превалирует та продукция, которую издатели определяют как «массив» — в первую очередь, это Александр Зорич с циклом о Круге Земель, Константин Бояндин и Дмитрий Скирюк. Оценивать творчество этих писателей сложно, ибо оно слишком уж сильно держится некоей «крепкой середины» — не опускаясь вниз, но и не давая особой надежды на внезапный подъем.

Нет ничего удивительного в том, что подавляющая масса публикуемой фэнтези находится в этом русле. Ведь именно эпическая фэнтези дает максимальные комбинаторные возможности, позволяя конструировать внешне яркие и разнообразные миры из некоего условного набора стандартов. Здесь широко представлены различные твари, расы, народы и политические системы, процветают маги и волшебники всех цветов радуги, живейшее участие в делах и судьбах мира принимают сами боги. Но, стремясь к обобщениям и систематизации, такая схема неизбежно приводит к делению мира на «черную» и «белую» стороны. Впрочем, опять-таки от автора зависит, поднимутся ли эти сущности до уровня философских понятий или останутся подобием табличек шекспировского театра, на которых было написано «Лес» или «Море». Иногда для автора это становится принципом — к примеру, в романе Сергея Лукьяненко «Ночной Дозор» понятия добра и зла сознательно превращены в простые этикетки, наклеенные на монстров обеих враждующих сторон. Характерно, что саму магию с обязательным злом никто уже не отождествляет: как правило, она остается неотъемлемым элементом структуры мира, всегда обоюдоострым при использовании в качестве оружия.

Но боги бывают добрые и злые — а у нас, в стране хотя и проигравшего, но все еще господствующего атеизма, в злых богов верится как-то легче. Отсюда и естественное появление в эпической фэнтези уже упомянутых богоборческих мотивов, заданных еще Перумовым и Логиновым, а впоследствии подхваченных Сергеем Синякиным. К сожалению, на практике это приводит к тому, что каждый автор норовит придумать богов позлобнее и погнуснее, чтобы оправдать причины, по которым с ними надо бороться.

Другая сторона того же явления — рождение так называемой «dark fantasy», зачинателем которой у нас выступил Андрей Дашков. У писателя появилось немало сподвижников и последователей — достаточно открыть любой выпуск антологии «Наша фантастика», чтобы наткнуться на очередное смакование процесса вызывания демонов, общения с древними богами Востока и прочих магических обрядов с использованием черепов девственниц или драконьего помета — и с последующим выходом в мир Зла, которому бесполезно даже противостоять. Лучше всего совокупность этих явлений можно охарактеризовать как «веру в дьявола без веры в Бога». Воистину, «в русском народе черт с дьяволом борется», как высказалась в своем сочинении одна безымянная абитуриентка.

Возможно, именно как противодействие данной тенденции в последнее время возникло еще одно направление фэнтези — так называемая сакральная фантастика, представленная уже тремя одноименными сборниками московского издательства «Мануфактура». К этой категории с известной долей условности можно отнести романы Наталии Некрасовой «Черная книга: исповедь стража» и Дмитрия Володихина «Полдень сегодняшней ночи». Здесь поле битвы от размеров Ойкумены сужается до ограниченного пространства вокруг человека и неограниченного — в его душе. А художественная задача — показать, что на самом деле борющихся сторон все-таки две, и одна из них безусловно блага. Человек же волен сам выбирать между ними, но не должен отказываться от этого выбора совсем — в противном случае выбор сделают за него. Кстати, классическая форма такого конфликта была задана еще в романе Елены Хаецкой «Мракобес», получившем «Бронзовую улитку» 1998 года. Добавим к этому, что пресловутая «славянская фэнтези» до сих пор так и не смогла выбраться из «героических» рамок — несмотря на все старания Юрия Никитина сотоварищи превратить ее в эпос путем организации межавторского сериала «Княжеский пир» (издательство «Центрполиграф»). В целом можно предположить, что эпическую фэнтези во всех ее видах у нас ожидает дальнейший расцвет. Ведь этот универсальный жанр позволяет талантливому автору оперировать полным набором «больных вопросов» Большой Литературы в самых нетривиальных вариантах их постановки. Авторам же средним (коих неизмеримо больше) он позволяет трудолюбием и эрудицией компенсировать недостаток литературного мастерства. Главное же — он дает возможность вволю поэкспериментировать с различными способами решения глобальных проблем и спасения как мироздания в целом, так и отдельно взятой Земли Русской.

Жанр средневеково-исторической фэнтези достаточно специфичен и довольно близко стоит к собственно исторической науке и литературе. Как правило, это конструирование альтернативных миров на основе реального Средневековья (обычно европейского, но бывают и исключения).

Пожалуй, это направление в последние годы дало наибольшее количество любопытных имен и текстов. Достаточно вспомнить «Орию», «Небеса ликуют» и «Олу» Андрея Валентинова, «Летописи Святых Земель» Полины Копыловой, романы Наталии Резановой «Я стану Алиеной» и «Золотая Голова» из цикла об империи Эрд-и-Карнион, «лангедокский» цикл Елены Хаецкой. Увы, из последнего пока издан лишь повесть «Бертран из Лангедока» да опубликованный в «Если» рассказ «Добрые люди и злой пес».

Конечно же, экстремисты встречаются и в этой ветви. Всеобщая переоценка ценностей привела к тому, что время от времени некоторые авторы начинают прямо-таки «агитировать за Средневековье». Они убеждают нас (иногда весьма аргументированно) в том, что этот период в истории человечества был самым возвышенным, романтичным и благородным. Классический пример такого подхода — сериал Андрея Мартьянова «Вестники времен». Позиция автора выглядела бы куда убедительнее, возьми он для заглавного романа оригинальный сюжет, а не используя в качестве источника вдохновения популярную книгу Игоря Можей ко «1185». Но самое главное — несмотря на свою прямо-таки фанатичную верность любимой эпохе, автор так и не сумел воссоздать для нас ее канву, испещренный мельчайшими подробностями быт и тот неуловимый дух, что завораживает читателя и делает мир сотворенный воистину реальным. Как правило, фэнтези указанного направления основывается на максимально реалистичной (или хотя бы притворяющейся таковой) реконструкции тех или иных исторических периодов и достоверном описании подлинных событий, а авторами ее все чаще выступают профессиональные специалисты-историки (Резанова, Валентинов).

Иногда автор может сознательно не выходить за пределы того, что представлялось реалистичным в описываемую эпоху, ограничиваясь лишь взглядом «изнутри» — с точки зрения человека, мировосприятие которого отлично от нашего и подразумевает реальность многих вещей, абсолютно фантастичных для нас. Блестящее умение работать в этом направлении продемонстрировал Святослав Логинов в вышедшем еще десяток лет назад сборнике рассказов «Быль о сказочном звере» и в более позднем романе «Колодезь», а упоминавшийся уже «Мракобес» Елены Хаецкой претендует на звание шедевра жанра. Сюда же примыкает популярный в последнее время поджанр «криптоистории», где в оболочку известных и хорошо задокументированных исторических событий с большим или меньшим искусством вписывается некая «запредельная» сущность — либо взрывающая этот мир изнутри (роман Андрея Валентинова «Дезертир» о Великой Французской революции), либо придающая ему новое толкование и новый аромат. В целом же описанный поджанр представляется нам значительно более перспективным, нежели предыдущие. Хотя бы потому, что изначально подразумевает некий «естественный отбор» авторов по наличию культурного багажа и умению работать с материалом.

Но не менее богатые возможности и у романтической фэнтези. Тем более, что она вполне может сочетать все элементы обозначенных выше субжанров — героический пафос, эпичность изложения, проработанное описание мира, а также полную историчность деталей. Однако, как правило, происходящие в ней события не отличаются судьбоносностью и не претендуют на то, чтобы влиять на пути развития мира. Да и сами герои куда более озабочены личными делами, нежели борьбой с Черным Властелином. Важная составляющая таких произведений — любовная линия и иные варианты тонких межчеловеческих взаимоотношений. Проще говоря, здесь сталкиваются не носители концепций, а просто люди с их желаниями, страхами и слабостями. Тем не менее уход от эпичности изложения и возвращение к отдельному персонажу сближает этот субжанр с героической фэнтези. В принципе, можно сказать, что отличие героического персонажа от персонажа романтического заключается в уровне его интеллекта. И дело здесь даже не в том, что любой Конан, выражаясь словами Михаила Успенского, принадлежит к разряду «альтернативно одаренных». Описать силу, ловкость и храбрость героя куда проще, чем убедительно продемонстрировать его интеллектуальные и духовные качества. Поэтому-то сделанные без души и огонька книги даже очень талантливых авторов романтического направления неизбежно скатываются в какой-либо из вариантов «похождений заведомо крутого героя» — как это произошло с романами талантливого писателя Леонида Кудрявцева о закомпьютерном сыщике Кваке.

Вообще же романтическая фэнтези собрала пеструю компанию. Когда-то именно в этом русле начинали Марина и Сергей Дяченко («Привратник» и весь цикл «Скитальцы»). Нельзя не упомянуть и Далию Трускиновскую, не забывающую этот жанр и сегодня, что подтверждается выходом повести «Жалобный маг». Наиболее же интересным и многообещающим автором романтической фэнтези представляется Наталий Ипатова. К сожалению, кроме первых трех повестей из пенталогии «Большое драконье приключение», остальные ее произведения можно увидеть лишь на страницах журнала «Уральский следопыт»… Наверное, к этому поджанру стоит отнести и романы о Кенете Элеоноры Раткевич, а также роман «Двойник для шута» Виктории Угрюмовой (на наш взгляд, несравненно более удачный, нежели сага о Каэтане-Кахатанне). Вообще надо заметить, что романтическая фэнтези — скорее, женская область приложения сил. Поэтому грустно наблюдать, как представительницы прекрасного пола толпой рвутся в абсолютно не предназначенный для них «героический» жанр, стремясь то ли отыскать своего Волкодава, то ли стать им…

Конечно, в любой эволюции не обходится без потерь, иногда очень грустных. Одновременно с расцветом обозначенных выше разновидностей отечественной фэнтези практически прекратила свое существование одна из самых почтенных и заслуженных ее ветвей — «городская сказка». А ведь это, в отличие от прочих, сугубо российское порождение, и в западной литературе достойных аналогов не имеет^[19]. Признанной классикой и образцом его давно уже стал роман «Мастер и Маргарита», но и до Булгакова существовали писатели, работавшие в том же самом стиле — например, А.В.Чаянов. Более того, «городская сказка» являлась единственным видом фэнтези, существование которого было официально признано советским литературоведением. Жанр этот был четко отделен от «презренной фантастики» и признан наследником славных традиций отечественной классики (Гоголь, Погорельский, Сологуб). В результате «Альтист Данилов» или «Аптекарь» В.Орлова могли свободно публиковаться на страницах «толстых» литературных журналов, традиционно относящихся к фантастике с презрением. Увы, помимо романа Марианны Алферовой «Небесная тропа» за последние годы самым заметным событием в этом поджанре стал чрезвычайно слабый роман Николая Дежнева «В концертном исполнении». Несмотря на свою крайнюю вторичность, этот опус выдержал в «Вагриусе», как минимум, два переиздания (последнее — в претенциозной «черной серии»). Как пародию на «городскую сказку» — и своеобразную эпитафию ей — можно рассматривать романы Далии Трускиновской «Аметистовый блин» и «Нереал». В первом из них видение запредельного, манящего и романтического мира дается лишь как антитеза обыденности, окружающей невольных героев традиционного для Трускиновской «иронического детектива». Во втором случае это выливается в откровенное шоу. Таким образом, перед нами классический пример «синтеза жанров», а если точнее — простое привнесение элемента фантазии, запредельных возможностей и невероятных случайностей в нашу обыденную жизнь. Отчего жизнь отнюдь не становится волшебной, но выглядит значительно более веселой и неожиданной.

Однако для этого поджанра не все еще потеряно. Во всяком случае, роман Александры Сашневой «Наркоза не будет» — свидетельство того, что возможности «городской сказки» вовсе не исчерпаны и здесь также возможны неожиданные и странные открытия.

Не так уж важно, осознают ли издатели наличие представленных здесь направлений — в любом случае они ориентируются на их существование, как на некую сформировавшуюся реальность. У каждого из направлений есть своя ниша, свои читатели и свой традиционный набор авторов. Печальный, но общеизвестный факт: издатель боится риска; он скорее предпочтет выпустить вещь, похожую на десяток других, но с гарантией какой-никакой продаваемости, чем решится опубликовать нечто новое и странное, с неясной коммерческой перспективой. Поэтому очень много действительно любопытных и небесталанных текстов все еще хранится в столах у авторов, либо имеет хождение только в электронном виде (как большинство работ Е.Хаецкой). Но то, что они все-таки есть, уже внушает надежду. В целом же можно констатировать: в отечественной фантастике уже сформировался свой собственный «ареал» фэнтези. И эта фэнтези имеет не так уж много общего с зарубежными первоисточниками — как по выбору тем, так и по стилистике, и даже по набору стандартных штампов. А если уж и плохие произведения оказываются слепками с отечественных, а не переводных аналогов — значит, жанр действительно живет своей собственной и независимой жизнью.

Фантариум

ЧИТАТЕЛИ ВОЗМУЩАЮТСЯ

Откуда у вас такая нелюбовь к интернету? Любая приличная редакция ведет переписку с использованием современных средств связи, у вас же всё по бабушкиному рецепту: присылайте письма, детки… /Alex Odi, по интернету/

Ну так уж и всё… Давайте не преувеличивать. Единственный случай, когда мы просим читателей пользоваться почтой, это конкурс «Альтернативная реальность». Почему — мы неоднократно объясняли. Можем добавить еще одно соображение. Если человек серьезно относится к своим литературным опытам, если уважает труд людей, которые читают и оценивают его работы, он вполне способен совершить некоторые дополнительные движения души и тела: распечатать рукопись, поместить ее в конверт и отослать в редакцию. Кстати, для литературных журналов, что наших, что «продвинутых» зарубежных, это общее требование (исключение делается лишь для заказанных материалов). Ну а все ваши пожелания, предложения, вопросы, критические работы и т. д. мы с удовольствием примем по электронной почте.

…СПОРЯТ

Не понимаю, как редакция журнала могла пропустить такую откровенную лажу, как статья А.Щербака-Жукова «Киберпанк ужасный и любвеобильный» (№ 8, 2001). Если уж о чем-то пишешь — потрудись изучить предмет. Цитирую: «…до «Матрицы» был всего один фильм, который имел непосредственное отношение к упомянутому направлению…» Автор явно имел в виду «Джонни-мнемоника». Но куда в таком случае г-н Щербак-Жуков дел «Нирвану»? Куда он спрятал «Газонокосильщика-2», в котором тоже присутствуют киберпанковские мотивы и антураж? Опомнившись, автор все же вспоминает «Дикие пальмы» и «Странные дни», да и «Нирвану» тоже, которая выпрыгивает, как туз из рукава. Другое дело, что вышеперечисленные ленты не всегда имеют отношение к Гибсону, которого автор ставит во главу угла. Вот вам икона — поклоняйтесь. А другие? Щербак упоминает их вскользь, походя.

Цитирую снова: «На русском языке вышло три романа У.Гибсона: «Нейромант», «Граф Нуль», «Мона Лиза овердрайв». Но опять же: куда схоронился выпущенный в 2001 году издательством «Азбука» «Виртуальный свет»?

Больше всего досталось пресловутой «Матрице». По мнению автора, в ней отсутствует любовная линия. А как же Нео и Три-нити? «Выморочные карбонарии», которые борются непонятно с кем и непонятно за что? Вполне понятно: за свободу людей, против машин. Непонятно одному лишь Жукову. «Как отличить настоящий киберпанк от фальшивого?» Жуков проводит грань по Гибсону (кстати, моему любимому автору, чьи достижения трудно переоценить). Значит, Гибсон — настоящий, остальное — фальшивое? Получаем авторитет. Вождя. Сами киберпанки когда-то стремились отойти от стереотипов и жестких рамок (вспомним иронию Гибсона в рассказе «Континуум Гернсбека»).

С нем боролись, на то и напоролись… /А.Павлухин, по интернету/

Совсем не хочется ввязываться в дискуссию о стилях и направлениях кино и литературы, когда оппонент, видимо, сам чувствуя слабость своих доводов, заранее начинает хамить. Но в данном случае дискуссия оправдана тем, что А.Павлухин разделяет достаточно распространенное заблуждение, свойственное довольно многим людям, далеким от гуманитарной культуры, зато тесно связанным с компьютером и интернетом. По причине близорукости они видят в киберпанке исключительно виртуальную реальность — ставят знак равенства между этим литературным стилем и этим понятием. Между тем собственно виртуальная реальность в фантастике появилась значительно раньше, чем выкристаллизовался стиль киберпанк. Примеров множество — скажем, Харлан Эллисон. Кроме компьютерного антуража, свойственного многим фантастическим произведениям (к примеру, тем же обоим «Газонокосильщикам» или польскому фильму «Царь-компьютер», являющемуся вольной импровизацией на тему стихотворения Гете «Царь леса», где машина стремится затянуть в виртуальную реальность мальчика), киберпанку свойственны еще и сюжеты совершенно особого рода. Это, как правило, экономические триллеры и всегда истории столкновения человека с системой — причем системой, созданной людьми, а не машинами. К слову сказать, в киберпанке начисто отсутствует противопоставление машин людям, в нем все искусственные интеллекты являются продолжениями естественных человеческих умов. А борьба «за свободу людей, против машин» — это не борьба вовсе, а паранойя. Тема «Бунта машин» была поднята еще Андреем Платоновым и расцвела пышным цветом в 60-е годы в фантастике «Новой волны». Киберпанк (я имею в виду литературу) этой темы не касался. В этом он, как ни странно, близок творчеству Стругацких, которые тоже никогда не высасывали темы из пальца, а экстраполировали в будущее проблемы настоящего. Что касается того, что «автор ставит во главу угла» Уильяма Гибсона, то, во-первых, не его одного, но в паре с Брюсом Стерлингом, а во-вторых, как же иначе, если именно эти два автора являются основателями данного литературного направления, именно они сформировали киберпанк как таковой. Естественно, что двумя этими именами и может «измеряться» все претендующее на звание киберпанка. К тому же все остальные авторы мало переводились на русский язык и уж тем более не были экранизированы. Комиксы Брюса Вагнера не в счет, поскольку это явление само по себе вторичное по отношению к тому же Гибсону. Упрек в том, что я не упомянул роман «Виртуальный свет», легко снимается, если заглянуть в выходные данные журнала «Если», где была напечатана моя статья: на момент ее приема книга еще не вышла. Поскольку киберпанк родился в литературной среде, то и для оценки кинофильмов приходится, в первую очередь, привлекать книжные примеры. Кинематографистам весьма свойственно перенимать исключительно визуальную часть, напрочь опуская содержательную. Именно поэтому, говоря о типизации, нельзя упоминать «Нирвану», а тем более «Газонокосильщика». «Странные дни» тоже к киберпанку могут быть причислены лишь условно. А «Дикие пальмы» — вообще телефильм, а не кино, то есть совсем другой жанр. Вот и остается только «Джонни-мнемоник». Конечно же, нет киберпанка «настоящего» и «фальшивого». Хотя ирония автора письма не лишена основания — сам того не понимая, он вышел на серьезную тему: сейчас уже можно говорить о киберпанке как литературном направлении и о нем же — как о модном элементе антуража. Используя этот антураж, можно снять фильм, а можно оформить ночной клуб или устроить рейв-вечеринку. Но к литературному стилю — яркому, новому, подчас шокирующему и многими любимому — все это не будет иметь ровным счетом никакого отношения.

Андрей Щербак-Жуков,

аспирант кафедры сценарного мастерства ВГИК

…СПРАШИВАЮТ

Почему вы не даете статей о Ю.Петухове — любимом авторе многих простых россиян? /Евгений, по интернету/

«…Но вы-то, товарищ Ойра-Ойра, и вы, Федор Симеонович, вы же простые русские люди!

— П-прекратите демагогию! — взорвался, наконец, и Федор Симеонович. — К-как вам не совестно нести такую чушь? К-какой я вам п-простой человек? И что это за словечко такое — п-простой? Это д-дубли у нас простые!..» А если серьезно, то «Если» — журнал литературный, и о произведениях, имеющих к литературе слишком отдаленное отношение, мы не пишем.

…ИНТЕРЕСУЮТСЯ

В статье о творчестве Андрея Саломатова (№ 9, 2001), прочитал, что писатель собирается оставить «взрослую» литературу и полностью посвятить себя детской фантастике. Это правда? /Алексей Пискунов, Орел/

Андрей Саломатов: Действительно, время от времени я обещаю себе больше не писать для взрослых. Но это дело настроения. В ближайшее время должна выйти моя новая книга «для взрослых». Наверное, что-нибудь и из «взрослой» фантастики напишу, и читатели «Если» об этом узнают первыми. Пока же у меня вышли две новые детские книги — завершающая повесть из сериала про робота Цицерона и повесть в жанре детской фэнтези «Черный камень».

Года четыре назад у вас была очень интересная рубрика. Вы объявляли писателя и предлагали читателям задавать ему вопросы. А потом печатали интервью. Я не только с большим интересом читал ответы, но и сам присылал вопросы. Сократив рубрику, вы лишили меня возможности общаться с писателями так, как хочется мне, а не вам! Зачем вы это сделали? И нельзя ли ее восстановить? /А.Горохов, Челябинск/

Не горюйте вы об этой рубрике — ни одна из них не живет вечно. Они появляются, какое-то время существуют и даже плодоносят, а потом умирают, давая место новым. Так произошло и в данном случае: читатели поначалу живо откликнулись на наше предложение, затем количество писем стало уменьшаться, пока не дошло до той точки, когда — связное интервью уже не сделать. Что же касается общения с писателями, то разве мы против? Пожалуйста, задавайте любые вопросы по поводу произведений или замыслов, высказывайте свою точку зрения, и мы непременно свяжемся с автором. Собственно, для этого редакция и открыла рубрику «Фантариум». Пишите — и будете услышаны!

НОУ-ХАУ

Из коллекции ответственного редактора по фантастике издательства «Центрполиграф» Василия Мельника

Зрелище было ужасное, но успокаивающее.

Он сказал это, возбужденно жестикулируя куда-то себе за спину.

Ее глаза тревожно оглядывались назад.

Когда они доехали до станции, с него потребовали вылезать.

Пальцы ее защекотало от желания перенести это величие на холст.

Он был тяжело ранен в грудь и в руку, причем именно в такой очередности.

Сюда был сослан митрополит Филипп Колычев, задушенный в своей келье в 1569 г. Малютой Скуратовым.

Утром я с непонятной целью оделась.

Он сделал лицом так, словно неуверенно пожал плечами.

Такие мысли наполнили его опустошением.

Он крепко прижал ее к себе, мешая продолжать драться.

Гнилые стропила, балки, доски вдоволь зияли на крыше дома, образуя на себе не только естественную плесень и грибок, но и в некоторых местах самые что ни на есть настоящие грязно-коричневые грибы, напоминающие своим видом поганки, чем, впрочем, они и являлись.

Не открывая глаз, он потянулся и сел, осматриваясь.

Врач стал работать резиновой грушей.

Он громко хрюкнул непонятной частью тела.

Он был в трусах и в белой рубашке, из-под которой красовались две загорелые, предательски сексуальные конечности.

В ее глазах горела то ли ненависть, то ли нет. Его голова в бешеном самозабвении моталась мертвыми петлями.

Его зубы имели дефекты и просились в руки опытному дантисту.

Он сделал руками выгонятельный жест.

Он деликатно поколотил в дверь.

Она ударила его изо всех своих слабых женских мощей.

Хорошо бы предупреждать о своих планах предварительно, а не своевременно.

Крупным планом на картине находилась морда свиньи.

Повсюду валялись отбитые острые углы.

Она была крайне побеждена.

Она проговорила это полным банана ртом.

На поле боя уже не осталось воинов, живых в человеческом смысле.

Люди упали там же, где их застигло падение.

Воспоминания

Геннадий Прашкевич
Малый бедекер по НФ, или Повесть о многих превосходных вещах

Мы продолжаем публикацию литературных воспоминаний отечественных фантастов. Новосибирский писатель, поэт, переводчик и историк фантастики Геннадий Мартович Прашкевич принадлежит к «золотому» поколению «шестидесятников», его дебют в НФ — рассказ «Остров туманов» — пришелся на знаменательную для НФ дату, 1957 год. С тех пор из-под его пера вышло немало замечательных книг (не только фантастических), среди которых «Разворованное чудо» (1978), «Пять костров ромбом» (1989), «Записки промышленного шпиона» (1992) и другие. Геннадий Мартович известен еще и как остроумный рассказчик, кладезь забавных историй. Поэтому то, с чем вы сейчас познакомитесь, трудно назвать мемуарами, скорее, это «записные книжки» писателя, активного участника литературного процесса, ученика, соратника, друга многих известных писателей, чьи голоса вы услышите.

Часть I. КНИГИ

Первой книгой, которую я прочел от корки до корки, была «Цыганочка» Сервантеса («Academia», 1934). Не «Коза-дереза», не «Конек-горбунок», не «Три медведя» — весь этот доисторический извращенный модернизм, а настоящая толстая солидная книга. Мне только что стукнуло пять лет, «Цыганочке» шло далеко не первое столетие. Разница должна была сказаться.

Она и сказалась.

К тому времени я уже знал, как читают взрослые. Нацепляют на нос очки, шевелят губами, перелистывают страницы. Весь мир, считал я, вечерами надевает очки и при колеблющемся неровном керосиновом свете читает «Цыганочку» Сервантеса. Я тоже стал шевелить губами и важно перелистывать страницы. Буквы я уже знал и умел складывать слова, но тут слова во что-то осмысленное не складывались. Часа через два все же до меня дошло: кайф настоящего чтения как раз в том, что в книге (если это настоящая книга), в принципе, нельзя понять ни слова!

Конечно, я сомневался. Я даже подумал, что дело в отсутствии очков. Но все же допер, что так и должно быть: настоящая книга ничего не дает. Она не показывает и не рассказывает. Она пишется для того, чтобы насладиться непознаваемым. Так что в течение нескольких дней я упорно преодолевал «Цыганочку». Ее абсолютная непонятность казалась мне волшебным проломом в какой-то совсем другой, таинственный мир. Помните монаха, просунувшего голову в пролом небесного свода? Такая картинка часто встречалась в старых учебниках географии. Я был тогда как этот монах. А до кондиции меня довел сосед дед Филипп. К девяноста годам жизни он до всего дошел сам, осмеливался давать советы самому Господу, например, указывал, кого в деревне Абалаково следует поразить молнией в первую очередь. К счастью, Господь в те годы был занят расхлебыванием результатов второй мировой войны и на деда не обращал внимания. Понятно, деда это злило. Он, как Робинзон Крузо, выцарапывал на стене старого сарая каждый прожитый им день. Он прекрасно понимал, что все в этом мире преходяще, и смотрел на меня как на ученика, который, может, в будущем не побоится дергать Большого старика за бороду. Мои сверстники изучали мир по глобусу, а я благодаря деду Филиппу втайне был убежден, что земля плоская. Дед Филипп когда-то служил на флоте. В Тихом океане он видел одного из тех трех китов, на которых стоит мир. Он участвовал в Цусимском сражении и сдался японцам вместе с адмиралом Рожест-венским. Постоянные беседы с дедом утвердили мою веру в неизменность мира.

Дед Филипп и Сервантес — вот мои первые учителя.

После «Цыганочки» я прочел еще несколько настоящих книг, среди них — «Вопросы ленинизма» и «Переяславская рада». Теперь я был умный и не искал в книгах смысла. Если мелькало подозрительно понятное слово, я знал: это всего лишь недоработка. Известно ведь, что отсутствие судимости — вовсе не наша заслуга, а лишь недоработка системы. Когда мой кореш Герка Ефремов, заикаясь, предложил на выбор любую из двух найденных им у отца книг, я не раздумывая взял верхнюю. Не имело значения, какую берешь. Если книга настоящая, она непонятна. Поэтому Герке достался «Железный поток» А.Серафимовича, а мне «Затерянный мир» А.Конан Дойла. Открыв книгу дома, я с радостью убедился в присутствии сладких и непонятных слов: биметаллизм… рупия… масонство… телегония… брахицефал…

И вдруг «…приземистая фигура появилась в освещенном квадрате двери».

Я как бы увидел вдруг этого квадратного бородатого человека. Увидел его явственно. Увидел в освещенном квадрате стены. Этого не должно было случиться, но я увидел. «Грянул выстрел, мы услышали пронзительный вопль и через секунду — глухой стук упавшего тела».

Передо мной открылось новое окно в мир. «Повыше, каждый на своем камне, восседали огромные серые самцы, похожие на иссохшие чучела». Ну, точно, совсем как директор нашей школы — злобное иссохшее существо, которое и самцом уже не назовешь!

До меня дошла вечная озабоченность репортера Мелоуна.

Я понял неистовость профессора Челленджера.

Занудство профессора Саммерли тоже не показалось мне отвратительным.

Ну, а что касается лорда Джона Рокстона…

«Лорд Джон Рокстон вынул из кармана небольшую коробочку из-под пилюль и показал нам великолепно играющий бриллиант, равного которому по красоте я, пожалуй, никогда не видел.

— Вот результаты моих трудов, — сказал он. — Ювелир оценил эту кучку самое меньшее в двести тысяч фунтов. Разумеется, мы поделимся поровну. Ни на что другое я не соглашусь. Ну, Челленджер, что вы сделаете на свои пятьдесят тысяч?

— Если вы действительно настаиваете на своем великодушном решении, — сказал профессор, — то я потрачу все деньги на оборудование частного музея, о чем давно мечтаю.

— А вы, Саммерли?

— Я брошу преподавание и посвящу все свое время окончательной классификации моего собрания ископаемых мелового периода.

— А я, — сказал лорд Джон Рокстон, — истрачу всю свою долю на снаряжение экспедиции и погляжу еще разок на любезное нашему сердцу плато. Что же касается вас, юноша, то вам деньги тоже нужны — ведь вы женитесь.

— Да нет, пока не собираюсь, — отвечал я со скорбной улыбкой. — Пожалуй, если вы не возражаете, я присоединюсь к вам.

Лорд Рокстон посмотрел на меня и молча протянул свою крепкую, загорелую руку».

Я бы тоже так сделал.

Я не собирался жениться, но я бы тоже так сделал. Если бы эта английская сучка Глэдис представила мне (как результат выбора) серого невзрачного человечка, я бы тоже «отвечал со скорбной улыбкой». До меня дошло, наконец, что мир легко переворачивается. С полной непознаваемости на полную познаваемость, и обратно.

На станции Тайга, куда в начале пятидесятых переехали мои родители, мир не стал менее интересным. Большая Медведица лежала над низким горизонтом, кричали на путях маневровые паровозы. Один за другим тянулись составы с востока на запад и с запада на восток. Хлюпающих носами, простуженных, драчливых, нас выгоняли на перрон в пионерских галстуках и пилотках. Маршал Ворошилов, первый красный офицер, возвращаясь из Монголии в Москву, хотел приветствовать нас. Мы волновались, но маршал почему-то из вагона не вышел. Потом нас опять гнали на мокрый перрон. На этот раз ехал в Монголию из Москвы другой маршал — Чойболсан. Этот тоже не вышел. Его везли в Монголию хоронить.

Не вышли на перрон и знаменитые слоны Рави и Шаши, когда их депортировали из Индии в Москву.

Все равно эти встречи запомнились.

Я писал стихи, рисовал стенгазету, пел в школьном хоре. Однажды в исцарапанной школьной парте я нашел сложенную в четверть записочку. «Ты будущий писатель и поэт». Почерк был девчоночий, округлый. Эти козы всегда облизывались на людей искусства. Да и немудрено. Людей тянет к непознаваемому. Даже в дневнике А.С.Пушкина (1833, 17 декабря) я, например, нашел такое: «В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать; дело пошло по начальству. Кн. В.Долгорукий снарядил следствие. Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки. N сказал, что мебель придворная и просится в Аничков».

В начале 50-х годов прошлого века воображение советских людей было занято двумя темами: Атлантидой и снежным человеком. Ну, понятно, сперва шла борьба за мир, а уж потом Атлантида и сноумены. Академик Обручев и профессор Жиров беспрерывно комментировали проблему, а академик Л.С.Берг прямо писал: «Я поместил бы Атлантиду не в области между Малой Азией и Египтом, а в Эгейском море — на юг до Крита. Как известно, в настоящее время признают, что опускания, давшие начало Эгейскому морю, произошли, говоря геологически, совсем недавно, в четвертичное время, — быть может, уже на памяти человека». И дальше: «Платон рассказывает о войне между «греками» (т. е. обитателями Балканского полуострова) и жителями Атлантиды. Эта война (допуская, что сведения о ней не есть плод фантазии) могла происходить только в том случае, если Атлантида находилась в непосредственной близости с Балканским полуостровом».

Понятно, я не мог пройти мимо таких актуальных тем. Тем более (я перешел в седьмой класс) в городской газете «Тайгинский рабочий» только что появился мой первый научно-фантастический рассказ «Остров туманов». В известной библиографии Н.Мацуева после указания: Поповский А. Дружба. Повесть. М. «Сов. пис»., 1935, — даны рецензии на указанную повесть: «Так называемый писатель Поповский», «Жив Курилка» и «Еще о так называемом писателе Поповском».

Если бы на мой рассказ откликнулись критики, боюсь, дело рецензиями бы не кончилось. К счастью, критики не откликнулись, и я один за другим написал несколько научно-фантастических романов, актуальных, как полагается: «Под игом Атлантиды», «Горная тайна» и «Contra mundum». Единственное, что могу добавить к сказанному: как это ни странно, в не столь уж далеком будущем из указанных выше набросков вышли повести «Разворованное чудо», «Мир, в котором я дома» и «Шпион в юрском периоде», что, безусловно, подтверждает любимый мною тезис: человек полностью проживает всю свою будущую жизнь в период где-то с пяти до пятнадцати лет.

После этого уже ничего не происходит.

Ну, может, некоторое совершенствование или, наоборот, упадок.

«Первым из европейцев увидеть снежного человека посчастливилось греческому путешественнику Тамбоци, — смело писал я в научно-фантастическом романе «Горная тайна». — Тамбоци увидел сноумена в районе пика Кобру, на высоте примерно в пять тысяч метров. Грека сильно поразила огромная согнутая тень, нагнувшаяся над хрупкой веточкой рододендрона, а потом быстрота, с какой слинял в сторону ледяных развалов испуганный сноумен. Никогда больше, — писал я с несколько преувеличенной озабоченностью, — грек не встречал сноумена».

Шерпы, сообщал я будущим читателям, смелый и выносливый народ. Они живут в горах. Среди них нет ни одного, кто не имел бы пары сильных, мускулистых ног и мощной спины, привыкшей к переноске тяжестей. «Шерп Тарке, — писал я, — брел по гладкой, как зеркало, поверхности ледника Бирун. В одном месте — (очень похожем на заснеженный пустырь за ремонтирующимся рабочим клубом имени Ленина) — шерп наткнулся на большие следы босых ног». Если бы нашего соседа машиниста Петрова прогнать босиком по снежному пустырю, несомненно, след остался бы такой крупный. Понятно, шерп насторожился. «Его крепкие руки в любой момент готовы были сорвать с плеча тяжелое заряженное ружье, выхватить из-за пояса кривой тяжелый нож кукри или схватить тяжелую ледяную глыбу, множество которых валялось вокруг». Да и сам по себе шерп не был придурком. «Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин?» Увидев следы, он рванул подальше от опасного места, тем более, что «бледное гималайское небо начинало уже темнеть, скрывая в клубящихся тающих облаках заснеженную вершину тяжелого Эвереста».

Но шерпу пошла непруха. В узком ледяном ущелье он наткнулся на сноумена.

Скажу сразу, сноумен не был взят из головы, у него был реальный прототип в жизни. Я писал сноумена с некоего Паюзы — сопливого сволочонка годами двумя старше меня, с сапожным ножом за голенищем. Одежды на сноумене не было (единственное отличие от Паюзы), зато морда вся в волосах, в синяках, зубов маловато. И был он глух, как Бетховен.

Понятно, что шерп в ужасе упал на колени. «Врожденное суеверие костром разожгло страх в его гордом сердце».

Фраза о врожденном суеверии казалась мне безупречной. Снежные пики, курящиеся сухим снегом склоны, небесная голубизна, пропасти, разверзающиеся под ногами… действительно, сильная красивая вещь получалась. Вроде тех клеенчатых ковриков с лебедями и русалками в сатиновых лифчиках, которые продавались на местном рынке. Сноумены (галуб-яваны, тхлох-мунги, йети), писал я, были не глупы, но сильно опустились из-за недоедания. Снежные Гималаи могли предложить им только голубоватую траву, про которую тогда много писал известный астроном Г.А.Тихов, но спуститься вниз, в теплые, обитаемые долины, напасть на питательных горных коз они не догадывались. А договориться с редкими путешественниками, вроде того грека, мешала им глухота.

Да и не люди они были, наносил я сюжетный удар будущим читателям. Корабль марсиан потерпел катастрофу на леднике Бирун, и в живых остались только два члена экипажа. Один, изнуренный недоеданием, сразу сдался высокогорному пограничному наряду некоей азиатской страны, входящей в агрессивный военный блок CEATO. Понятно, хорошо ему не стало. Взяли сноумена на болевой прием и приволокли в комендатуру. Он не выдержал допроса с пристрастием, умер. Зато пошла пруха второму: он попал в руки советских исследователей. Теорему Пифагора, начертанную перед ним на снегу, изголодавшийся марсианин принял с таким же восхищением, как и кусок сала.

А потом был торжественный прием в Кремле, отправка марсианина на родину, долгие пламенные речи, ну и все такое прочее.

Через много лет на литературном семинаре в Дубултах ленинградский фантаст Александр Иванович Шалимов, человек деликатный и воспитанный, действительно подтвердил, что в тридцатые годы, когда во многих районах Памира еще хозяйничали басмачи, к советским пограничным заставам иногда спускались с ледников хмурые галуб-яваны. Случалось, что они попадали в руки непреклонных чекистов. Ответить на резкие, в упор поставленные вопросы: кем подослан? на кого работаешь, падла? признаешь диктатуру пролетариата, сволочь? — галуб-яваны, даже при некоторой их инстинктивной расположенности к новым властям, ответить не могли, потому что были глухи, как Бетховен. Их ставили к стенке. Александр Иванович (тогда геолог) никак не успевал вовремя поспеть к месту происшествия. «Но однажды… — волнуясь, возвысил голос Александр Иванович. — Однажды… Неподалеку от нашего лагеря… Непреклонные чекисты… Схватили самку… Самку… Самку… — волнуясь, повторял он. — Самку…»

Пришлось уважительно подсказать:

— …басмача!

Мир был прекрасен.

Он был плоский, он был круглый.

По океану плавали киты, на другой стороне шарика обитали антиподы.

Постоянно хотелось есть, зато интересных книг хватало. Человек-невидимка упускал невидимую кошку, по Луне стреляли снарядом, начиненным людьми, по краю ойкумены бегало вонючее вымершее животное.

Возвращаясь из школы, я с восхищением оглядывался на цепочку круглых белых облачков, остающихся за мною в неподвижном прокаленном сорокаградусным морозом воздухе. Ноги мерзли, хотелось жрать, как тхлох-мунгу, зато дома ожидала меня поразительная книжка Вильяма К.Грегори «Эволюция лица от рыбы до человека» (Биомед гиз, Москва, 1934). Со вклеенной таблицы смотрели на меня злобные глазки доисторической акулы, хитро ухмылялся опоссум, похожий на лукавую провинциальную простушку (убереги ее Господь от писателей); близорукое лицо долгопята с острова Борнео тоже не блистало умом, зато привлекало придурковатостью. Наконец, нахмуренный шимпанзе, не самый близкий, но все же родственник тех несчастных гамадрилов, которых позже поставили к стенке грузинские боевики, ворвавшиеся в Сухумский заповедник.

Таблица, приложенная к монографии Вильяма К.Грегори, действительно нарушала мои как бы уже сложившиеся представления о жизни. До знакомства с монографией Вильяма К.Грегори я считал, что в мире ничего не меняется. Киты, поддерживающие плоскую землю, вечны. Глобус Кемеровской области в меру кругл. Настоящая книга бессмысленна. Вот простые задушевные истины.

Лестница жизни сбивала меня с толку. Ископаемая акула, ганоидная рыба, эогиринус, сеймурия, иктидопсис, опоссум, лемур, шимпанзе, обезьяночеловек с острова Ява, наконец, римский атлет, триумфально завершающий эволюцию.

Странно, странно.

Лицо Паюзы не вписывалось в этот ряд.

Паюза, как и я, жил после римского атлета, но по общему развитию мог стоять едва-едва между несимпатичным шимпанзе и обезьяночеловеком с острова Ява, но уж точно не между римским атлетом и мною. Холодные глаза, кустистые брови, сапожный нож за голенищем. Отец Паюзы тянул срок в лагере под Тайшетом, кажется, за убийство, а может, за грабеж, это не имело значения. Все на Четвертой улице знали, что сам Паюза вскоре отправится к отцу. За убийство, а может, за грабеж, это тоже не имело значения.

Однажды Паюза упал на катке.

Конечно, ему было больно, а я не вовремя рассмеялся.

Мгновенно на шумном катке, залитом светом лампочки, пылающей, как Жар-птица, стало тихо. Если раньше считалось, что Паюза просто кого-то убьет, то теперь все сразу определилось: сейчас Паюза убьет меня. Самые смелые даже подтянулись поближе, чтобы получше рассмотреть техническую сторону дела.

Но Паюза не торопился.

Он неловко поднялся с заснеженного льда.

Он сунул руку за голенище, но, скорее, потому, что рука замерзла.

Потом присел, вздохнул, медленно развязал ремешки самодельных коньков и молча, по-взрослому сутулясь, побрел домой.

И я, ни на кого не глядя, отмотал коньки и побрел домой. Тоже молча и тоже сутулясь. Печальное очарование вечных вещей, разноцветные огни на железнодорожной линии. Запах деревянного и каменноугольного дыма. Я знал, что Паюза меня убьет. Хотелось почитать что-то такое: не знаю что. Дома, прижавшись спиной к горячему обогревателю печи, я дотянулся до книги, валявшейся на столе. Отец ремонтировал городскую библиотеку и часто приносил домой неожиданные сочинения. Это тоже выглядело неожиданным: «Происхождение видов». Мне в тот момент было бы интереснее о закате видов. Но книга выглядела добротно. За такой толстой добротной книгой, подумал я, можно отсидеться до самой весны и не выходить на улицу. К весне, с сумрачной надеждой подумал я, Паюза может зарезать кого-то другого.

«Моему уму присуща какая-то роковая особенность, побуждающая меня всегда сначала предъявлять мое положение или изложение в неверной или неловкой фразе», — прочел я, открыв «Происхождение видов». Мысль настолько отвечала моменту, что мне захотелось увидеть автора столь совершенной формулировки. Наверное, он похож на меня. На пацана, смертельно боящегося сапожных ножей, спрятанных за голенищами. Наверное, автора «Происхождения видов» тоже здорово напугали, раз он пришел к такой простой и спокойной мысли. Я откинул крышку переплета и увидел… Паюзу! Конечно, он постарел, конечно, он полысел, стоптался, но это был Паюза! Не знаю, где он украл добротную куртку, когда успел отрастить бороду, но это был он!

Паюза и Дарвин лишили меня иллюзий.

«Не во власти человека изменить существенные условия жизни; он не может изменить климат страны; он не прибавляет никаких новых элементов к почве. Но он может перенести животных или растения из одного климата в другой, с одной почвы на другую, он может дать им пищу, которой они не питались в своем естественном состоянии».

Следуя этим ужасным законам, больше месяца я ходил не той дорогой, какой привык ходить, не появлялся на катке, прятался дома и обреченно изучал Дарвина. И за это время некие высшие силы действительно перенесли Паюзу с одной почвы на другую, дали ему пищу, которой он не питался в естественном состоянии. Ранней весной Паюза кого-то порезал и его отправили поездом под Тайшет. Мир сразу обернулся приятной и манящей стороной. Отсидит, выйдет честный, несколько лицемерно сочувствовал я Паюзе. И со сладким ужасом черпал премудрость все из того же Дарвина.

«Так как все живущие формы связаны общей родословной с теми, которые жили задолго до кембрийской эпохи, то мы можем быть уверены, что общая смена поколений не была ни разу порвана и что никогда никакие катаклизмы не распространяли разрушения на весь мир. Отсюда мы можем быть спокойны за безопасное будущее на долгое время. А так как естественный отбор действует только в силу и ради блага каждого существа, то все качества, телесные и умственные, будут стремиться к совершенству».

Падал крупный медленный снег. Красивая женщина в ужасном пальто шла по мокрому тротуару. Выплеснул помои на улицу машинист Петров, босая нога которого оставляла крупный след в снегу. Пацаны бежали по узкой улочке, как пингвины. Разбуженный Дарвином и Паюзой, я снова хотел жить. Естественный отбор понуждал меня стремиться к совершенству. Выходила тогда серия «Научно-популярная библиотека солдата» (именно так, просто и броско), и я обратился к ней.

«Происхождение жизни на Земле (естественным путем)».

Уточнение — естественным путем — меня восхищало. Оно сразу отсекало все, связанное с искусственным, то есть и с божественным тоже происхождением. Много позже мой друг геохимик и писатель Саша Лапидес (Янтер) рассказал, как однажды в МГУ решил подойти после лекции к престарелому академику А.И.Опарину и пожать ему руку — за его необыкновенный труд… естественным путем… Но к академику Лапидеса не подпустила толпа каких-то опрятных неопределенного вида и возраста женщин. Они волновались и громко кричали: «Где шоколадка академика? Где шоколадка академика?» Может, они думали, что именно Янтер должен был ее доставить? Не знаю. Это осталось загадкой. А Янтера оттерли в сторону.

Или книжка профессора П.А.Баранова: «Происхождение и развитие растительного мира». При демократии такого не прочтешь: «Осуществление великого сталинского плана борьбы с засухой, перемещение в более северные районы южных теплолюбивых культур, освоение крайнего севера, пустынных и высокогорных зон и многое другое, приводящее к преобразованию лика земли на огромных территориях нашей Родины, с особой силой говорят о созидательной, творческой роли человека — строителя коммунистического общества — в дальнейшем развитии природы. (Вот предложения для настоящего диктанта.) В этом грандиозном деле преобразования природы выдающаяся роль принадлежит мичуринскому учению, поднятому на большую высоту и поддержанному великим корифеем науки И.В.Сталиным».

Наконец от книг меня потянуло к людям.

Часть II. ЛЮДИ

ИВАН АНТОНОВИЧ

«Москва, 23.04.57.

Уважаемые юные палеонтологи!

Вы, наверное, судя по письму, молодцы, но вы задали мне нелегкую задачу. Популярной литературы по палеонтологии нет. По большей части — это изданные давно и ставшие библиографической редкостью книги. Кое-что из того, что мне кажется самым важным — Вальтера, Ланкестера, Штернберга и др., — наверное, удастся достать, и я дал уже заказ, но это будет не слишком скоро — ждите. Свою последнюю книгу о раскопках в Монголии я послал вам. Извините, что там будет срезан угол заглавного листа — она была уже надписана в другой адрес. Для вас я имею в виду пока популярные книги, но не специальные. Надо, чтобы вы научились видеть ту гигантскую перспективу времени, которая, собственно, и составляет силу и величие палеонтологии.

В палеонтологии существует два отчетливых направления. Одно, наиболее распространенное и практически самое нужное, это палеонтология беспозвоночных животных, связанная с геологической стратиграфией.

Другое направление, наиболее трудное, но и наиболее интересное и глубокое теоретически, это палеонтология позвоночных, на которую идут люди только с серьезной биологической подготовкой. Это, собственно, палеозоология позвоночных, и для успешной работы в ней надо окончить биологический факультет по специальности зоология позвоночных со сравнительно-анатомическим уклоном (иначе — морфологическим). Это все так, но диплом дипломом, а вообще-то можно преуспеть в науке и с любым дипломом, лишь бы была голова на плечах, а не пивной горшок, да еще хорошая работоспособность. Почитайте подготовительную популярную литературу — тогда можно будет взяться и за книги посерьезнее. А так — ваши товарищи правы — для человека невежественного скучнее палеонтологии ничего быть не может, — всякие подходы к широким горизонтам в ней заграждены изучением костей и ракушек. Впрочем, и подходы к физике тоже заграждены труднейшей математикой. Везде так — нужен труд, — в науке это самое основное.

Что вы собираетесь делать летом? Наш музей мог бы дать вам одно поручение — посмотреть, как обстоят дела с местонахождением небольших динозавров с попугайными клювами — пситтакозавров, которое мы собирались изучать в 1953 году, но оно было затоплено высоким половодьем. Это в девяноста километрах от Мариинска, который в 150 км по железной дороге от Тайги. Если есть возможность попасть туда и посмотреть — срочно напишите моему помощнику Анатолию Константиновичу Рождественскому. Желаю вам всем всякого успеха и удачи. Иметь определенный интерес в жизни — это уже большое дело. Рассказы писать, по-моему, еще рано (для тов. Геннадия). Правда, может быть, особая гениальность… Все возможно.

С искренним уважением — И.Ефремов».

Шла (как всегда) по тротуару красивая женщина в ужасном пальто. Машинист Петров (как всегда) выплеснул на улицу помои. Пацаны катились с косогора у железной дороги. Мир в очередной раз изменился, потому что откуда-то из необозримой дальности, чуть не от антиподов, пришло письмо, подписанное палеонтологом и писателем Ефремовым, книги которого уже тогда поражали меня невероятными пейзажами и событиями. Никакого кружка трех палеонтологов не существовало. Нужна была массовка, вот я и написал. А отказаться от экспедиции за пситтакозаврами, естественно, мог только больной человек. Меня ничуть не уколол намек на особую гениальность. Это правильно, считал я. «Особая гениальность…» Надо лишь немножко сместить акценты. Я только-только начал постигать, как близко романтика в жизни соседствует с крайним прагматизмом.

«25 мая 1957 г., Москва.

Дорогие друзья! — писал мне палеонтолог Анатолий Константинович Рождественский. — Ваше письмо получил дней 10 назад, но ответить сразу не смог, так как, во-первых, оно требует весьма обстоятельного ответа и, во-вторых, у меня сейчас наиболее занятое время — я организую экспедицию в Казахстан. Я всячески приветствую ваш энтузиазм и желание помочь науке, но вот только какими средствами вы располагаете, чтобы организовать такую поездку? Ведь, помимо дорожных расходов, вы должны чем-то питаться, где-то ночевать.

Но начнем все по порядку. До Мариинска вы легко доедете по железной дороге — это наиболее простая часть вашего путешествия. Далее от Мариинска до деревни Шестаково нужно добираться на машине — расстояние 80 км. Машину нужно ловить у паромной переправы через р. Кию, на которой стоит Мариинск и вверх по которой вы должны ехать. По приезде в Шестаково разыщите Комшина Егора Андреевича или Комшину Марию Ивановну — я у них останавливался в 1954 г. Возможно, они согласятся вас приютить — у них большой дом и двор с постройками, есть где переночевать. Расскажите им про цель вашего путешествия. Кстати, от них вы можете узнать и что-нибудь новое. От их дома до Шестаковского яра, где были найдены кости, недалеко — не более километра.

Кости пситтакозавров небольшие (само животное было 1–1,5 метра), плотные, красноватого цвета (кости имеют цвет окружающей породы), залегают близ уреза воды. В тот год, когда я был, весна была очень поздней, и вода стояла выше костеносного горизонта. Найдены кости пситтакозавров только в Шестаковском яре около д. Шестаково.

Еще раз желаю удачи…»

В повести «Поворот к Раю» (Новосибирск, 1987) я уже описывал переживания тех дней. «Уважаемый Геннадий сотоварищи! — написал Иван Антонович в июле 1957 года. — Меня очень заинтересовало ваше письмо. Если вы действительно нашли там черепа пситтакозавров, а не что-нибудь другое, то вы все молодцы и вашу работу мы осенью отметим, когда съедутся мои сотрудники. Чтобы судить об этом, упакуйте ваши сборы в большой и крепкий ящик.

В общем, мне экспедиция ваша нравится, и вы, по-видимому, — способные ребята. Ежели вас драить, по морскому выражению, не давать писать фантастических рассказов и вообще никаких пока, то толк будет.

С палеонтологическим приветом — И.А.Ефремов».

Останков пситтакозавра тогда мы, к сожалению, не нашли, но… «Я ведь тоже проездил зря, — писал А. К. Рождественский, — и тут ни ты, ни я ничего не могли сделать, потому что костеносный горизонт под водой. Потом, ведь и никем не доказано, что там динозавров целыми вязанками насыпано. Мог быть один скелет, который и нашли в 1953 году».

«Москва, 21.03.58.

Уважаемый Геннадий! «Тафономию» нигде не сыщешь днем с огнем. Но среди старых оттисков я нашел так называемые «чистые листы», оставшиеся у меня от корректур «Тафономии». Здесь нет начала, т. е. фактического материала по местонахождениям, но зато все остальное — все закономерности и выводы — это все есть. Сохраните эту корректуру, и если она Вам не будет нужна, — пришлите обратно.

По заключениям Громова (предварительным, т. к. мало данных) Ваши находки — неолит, видимо, поздний, и останки мамонта не связаны непосредственно с этой стоянкой — видимо, они были в самом верху террасы. Но есть что-то интересное в отделке копья, и вообще Громов считает нужным посетить стоянку снова какими-нибудь местными специалистами, с которыми он договорится. В общем, эта находка Ваша — полезное для науки дело. В экспедицию к Чудинову обязательно старайтесь попасть, так как Рождественский в этом году никуда не поедет или будет работать вместе с Чудиновым.

С приветом — И. Ефремов».

К Чудинову на озеро Очер я попал. Иван Антонович болел, приехать не смог, зато от него приходили к нам книги — только что начавший переиздаваться А.Грин, «Ветры времени» Чэда Оливера, повести Хайнлайна и Гамильтона, Джим Корбетт, Джеймс Конрад. Может, это покажется странным, но гораздо сильнее, чем книги, меня волновали раскопки. Кстати, именно тогда были найдены остатки дейноцефала, названного позже в честь Ивана Антоновича «Ивантозавром меченосным» — Ivantosaurus ensifer.

Широкоплечий сильный человек, грузный, чуть картавящий, ироничный. В руках громадный клетчатый платок — жарко. Меня пригласили в виде поощрения в Москву и поселили в Палеонтологическом музее. Иногда Иван Антонович заходил за мной. Показывал череп вымершего бизона с круглым пулевым отверстием. «Кто на него охотился? Смотри в «Звездных кораблях». Или качал головой: «Почему я начал писать фантастику?.. Да не устраивала система доказательств, которой оперируют ученые… У любого ученого, плох он или хорош, всегда скапливаются какие-то свои, глубоко личные, замыслы. Но замыслы эти исполняются редко. Вот и получается: с одной стороны, всяческие гипотезы, с другой — невозможность поддержать гипотезу строго научными доказательствами. Однажды, в тридцатые, я написал статью о способе добычи коренных пород со дна морского океана. Рукопись предложил солидному немецкому журналу «Геологише Рундшау». Рукопись рецензировал профессор Отто Пратье, крупнейший в те времена специалист по морской геологии. «Знает ли доктор Ефремов о том, что дно мирового океана покрыто мощным слоем рыхлых осадков? — спрашивал он. И сам отвечал: — Если и знает, все равно идея, предложенная им, — вздор!» — Иван Антонович разворачивал свой клетчатый парашют. — Тогда я написал фантастический рассказ, чтобы сохранить идею. Он понравился читателям. А самое смешное: способ добычи коренных пород со дна мирового океана, на который я указывал, сейчас, в общем, дело будничное».

Примерно то же самое Иван Антонович говорил Е.П.Брандису и Виталию Бугрову. Впрочем, и сам писал об этом. А в тот жаркий вечер я только кивал, так как мои глаза были прикованы к открытым окнам волшебного кафе «Паланга». Красивые люди ели и пили там, гнал прохладу огромный вентилятор под потолком. «Если стану таким, как Иван Антонович… — думал я, — если стану когда-нибудь таким, как Иван Антонович, и буду гулять мимо такого красивого кафе с голодным пацаном, как я, непременно приглашу его…»

К сожалению, Иван Антонович не догадался. Он неторопливо провел меня мимо кафе, расспрашивая, а что там приключилось в несчастной семье Карениных: он задавал и такие вопросы. Я рассеянно отвечал, что, дескать, все обошлось, вот только последняя часть там лишняя, ни к чему. Мне тогда в голову не могло придти, что через много лет, прилетев из Берлина, я случайно пройду мимо этого кафе и вдруг вспомню прогулку с Ефремовым.

И зайду в кафе. К несчастью.

Дешевая деревянная отделка, пошловатые люстры, неистребимый запах подгоревшего жира.

«Абрамцево (под Москвой), 20.10.59.

Глубокоуважаемый Геннадий! Прочитал Ваше письмо с удовольствием. Мне кажется, что Ваша жизнь, хоть и скудная материально, но правильная — такая и должна быть у людей, по-настоящему интересующихся наукой. Все же университет должен быть неизменной целью, хотя бы для права заниматься наукой и идти по любимой специальности. Черт бы взял нашу бедность с жильем — надо бы взять Вас в лаборанты к нам в Институт — самое верное и самое правильное, но без прописки в Москве принять Вас нельзя, а прописаться без работы — тоже не выйдет. Вот и принимаем в лаборанты всякий хлам только потому, что живет в Москве — глубоко неправильный подход к комплектованию научными кадрами. В том и смысл Академии, что она должна брать к себе все настоящее из всей страны, а не случайных маменькиных сынков…

Я все еще на временной инвалидности, живу под Москвой и вернусь к работе в Институте только в марте будущего года. Тогда подумаю над книгами.

Теперь коротко о Вашем вопросе. На человека теперь, в его цивилизованной жизни, не действуют никакие силы отбора, полового отбора, приспособления и т. п. Накопленная энергия вида растрачивается, потому что нет полового подбора и вообще человек не эволюционирует, во всяком случае так, как животные. Да и общий ход эволюции животного и растительного мира из-за столкновения с человеком сейчас совершенно исказился и продолжает еще сильнее изменяться под воздействием человека…

P.S. Если понадобится проехать от Вас в экспедицию или за литературой — рассчитывайте на финансовую поддержку. Рублей 500 всегда смогу выделить».

«Что может быть общего между автором бессмертного «Робинзона Крузо» англичанином Даниэлем Дефо и великим фантастом Иваном Ефремовым? — спрашивала популярная газета «Аргументы и факты». И отвечала: — Первый создал английскую разведку, а второй, возможно, был ее сотрудником.

Как нам стало известно из компетентных источников, действительно, в 70-е годы в стенах КГБ проводилась тщательная проработка версии о возможной причастности И.А.Ефремова к нелегальной резидентуре английской разведки в СССР. И что самое удивительное, окончательная точка так и не была поставлена — действительно ли великий фантаст и ученый Иван Ефремов — сын английского лесопромышленника, жившего до 1917 года в России?

Основанием для многолетней работы по проверке шпионской версии послужила внезапная смерть Ивана Ефремова через час после получения странного письма из-за границы. Были основания предполагать, что письмо было обработано специальными средствами, под воздействием которых наступает смертельный исход».

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ

В библиотеке я наткнулся на тоненькую книжку, на бумажной обложке которой чудовищная обезьяна, похожая все на того же преждевременно повзрослевшего Паюзу, отчаянно боролась с набросившейся на нее пантерой. Но речь в книжке шла сперва не о том. «Бабочки у него были: гигантские орнитоптеры, летающие в лесах Индонезии и Австралазии, и крохотные моли. Орнитоптеры привлекали его величиной и благородной окраской, в которой черный бархат смешивался с золотом и изумрудами. Моли нравились ему по другой причине: расправить тончайшие крылья этих крошек было очень трудно…» И дальше так, как мог написать только человек, сам все знавший про молей и бабочек. «Он смотрел на большую стрекозу с бирюзовым брюшком, летавшую кругами вокруг него. Стрекоза хватала на лету комаров. Иногда оторванное крылышко комара падало, кружась у самого лица Тинга, тогда он видел, как оно переливалось перламутром в колючем луче».

Оторванное крылышко комара меня окончательно покорило.

Задним числом понимаю, что знакомство с «Недостающим звеном» кардинально изменило мои взгляды на литературу. А знакомство с Николаем Николаевичем Плавильщиковым изменило взгляды на саму жизнь. Оглядываясь назад, я думаю, что знакомство с Николаем Николаевичем было одним из самых значительных событий моей жизни. Доктор биологических наук Плавильщиков был известным энтомологом, признанным в мире специалистом по дровосекам. Разумеется, я имею в виду жуков-дровосеков. Монголия, Корея, Япония, Индия, Иран, Мадагаскар… Николай Николаевич собрал уникальную коллекцию — 50 000 экземпляров. Столь же необозримой была его работа по популяризации научных знаний. «Очерки по истории зоологии», или, скажем, «Гомункулус», или «Краткая энтомология» до сих пор остаются настольными книгами любого любителя природы, а на великолепных переработках книг Ж.Фабра и А.Брема выросло не одно поколение.

Так вот, в отличие от Ефремова, именно Николай Николаевич ввел меня в литературу. Он читал почти все мои рукописи и не уставал повторять: пиши не как Немцов, пиши не как Охотников. Эти и писать не умеют, и науки не знают. Интересно пишет Л.Платов, подсказывал он, интересен Ефремов, но он часто бывает и скучным. Ты пиши как А.Толстой. Немцовых и Охотниковых много, а Алексей Толстой — один.

«Как я писал «Недостающее звено»? — письмо от 4 апреля 1958 года. — Очень часто спрашивают — не у меня, а вообще: как вы работаете; просят: расскажите, как писали такую-то вещь. На эти вопросы нельзя ответить точно: всегда отвечающий будет ходить вокруг да около и спрашивающий не услышит того, что ему хочется услышать. И это понятно. Возьмите какой-либо другой случай. Хорошего закройщика спрашивают: расскажите, как вы кроите? Он отвечает: а очень просто. Гляжу на заказчика, делаю несколько промеров, кладу на стол материал и… раз-раз ножницами! Спрашивающий проделывает в точности то же самое и… портит материал. Секрет прост: опыт, его словами не передать, а в творческой работе — внутренние процессы, которых не знает сам творящий, как передать словами их. Поэтому ответ будет очень формальный.

Так и со «Звеном». Издательство привязалось: напишите что-нибудь фантастическое о предках человека. Просят сегодня, просят завтра. Мне надоело. «Ладно, говорю, напишу». И самому занятно: что выйдет? Немного времени уделить этому эксперименту я мог, но как и о чем писать? Питекантроп… А как его — живого — свести с современным человеком? И не ученым, это будет скучно. Вот и придумал своего героя. Устраивается завязка: встреча с Дюбуа (первооткрывателем питекантропа, — Г.П.). Кошка на окне — просто так, для интригующего начала и ради причины переезда на другую квартиру. Затем новая задача. Как устроить встречу Тинга с питеком? Можно — лихорадочный бред, можно — во сне. Но это привяжет Тинга к постели, а мне нужно, чтобы он был в лесу. Цепь мыслей: бред больного — бред пьяного — бред отравленного…

Вот оно! Пьяный, сами понимаете, невозможно, да он и не набегает много, а ткнется в куст и заснет. Отравленный — дело другое. Чем отравить? Всего занятнее — чего-то наелся в лесу. Ну, я ищу — чем его отравить. И вы видите, получилось: отрава подходящая во всех смыслах. А дальше… Придумывается, что могли делать питеки, ищутся способы использования местной фауны тех времен, пейзажа и проч. Выглядит это совсем просто, да так оно мне и казалось: основная работа шла в голове, даже без моего ведома. А потом готовое попадало на бумагу. Конец пришлось переделывать: редакция потребовала более спокойного конца (у меня было так: Тинг обиделся на Дюбуа, переменил название бабочки и т. д.), и пришлось писать ту мазню, что в конце последней страницы.

Как видите, нужно надумать основную сюжетную линию, а затем подобрать материал. Мне это было совсем нетрудно: я знаю, что примерно мне нужно, а главное — знаю, где это искать. Остается компоновка. Вот и смотрите: научились вы чему-нибудь? Вряд ли. Можно написать о том же в десять раз больше, но суть останется той же: поиски «объекта» и возможностей его обыгрывания. Отравленный желтыми ягодами обязательно «бегает». И вот — ряд всяких пейзажных и иных моментов, которые должны отразить «беготню» и вообще настроение отравленного. Говорят, это получилось. Не знаю, как с «настроением», но концы с концами я свел. Для меня это был эксперимент особого порядка: суметь показать бред так, чтобы это выглядело явью, с одной стороны, и чтобы все события, якобы случившиеся, были оправданы и состоянием бредящего и окружающей его обстановкой.

Нужно знать то, о чем пишешь, и нужно уметь рассказать, то есть уметь увидеть описываемое и уметь передать это своими словами, причем не в живой речи, а на бумаге. Для того, чтобы иметь и то, и другое, нужно время (особенно для приобретения знаний), а для писателя еще и опыт. Способности — сами собой, но некоторые «средние» способности есть почти у каждого, а Пушкины и Алексеи Толстые — великие редкости и по ним равняться не приходится…»

То есть, дошло до меня, мало знать науку, мало иметь вкус и стиль, надо еще уметь правильно раскидывать «печенюшки». «Куки», как говорят компьютерщики.

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ: ВРЕМЯ

В те же годы, в самом начале шестидесятых, в самое крутое время, когда от кипящего социалистического Китая отшатнулись многие, кому-то из руководящих китайских товарищей, может, министру иностранных дел Чэнь-бодэ, а то и самому генералу Линь Бяо, главе «банды четырех», пришла в голову идея: пригласить в страну какого-нибудь известного зарубежного писателя, и пусть он напишет честные объективные очерки о великой китайской культурной революции вообще и о положении дел в стране в частности. То есть раскидает перед мировой общественностью все те же «куки». Выбор почему-то пал на моего будущего друга — болгарского поэта Божидара Божилова.

В Пекине Божидара поселили в гигантском отеле «Шанхай», специально предназначенном для иностранцев. Жил в отеле только он, никого больше не было. А питался в чудовищно огромном и в столь же чудовищно пустом ресторане. Бар на горизонте был почти не виден. Когда появлялся одинокий китайский официант, Божидар отправлял его к бару за рюмкой водки, и тот послушно уходил в долгую, возможно, даже опасную экспедицию, но наполненную водкой крошечную рюмку приносил. Выпив, Божидар незамедлительно отправлял официанта обратно. Так повторялось много раз, но китайцу в голову не пришло принести сразу всю бутылку. Из отеля Божидара не выпускали, никто им не интересовался, читать огромные дацзыбао, развешанные хунвэйбинами в ресторане, он не умел, а дни уходили. Однажды, заглотив очередную рюмку, Божидар не выдержал.

— Послушайте, — сказал он молчаливому китайскому переводчику, днем и ночью, как тень, следовавшему за ним. — Я приехал в Пекин писать честные объективные очерки о великой китайской культурной революции вообще и о положении дел в стране в частности, но я никого не вижу, ни с кем не встречаюсь, меня никто не навещает, а окна в моем номере занавешены такими хитрыми шторами, что я не могу их раздвинуть. Как я могу что-то написать в таких условиях?

— Вы говорите как отъявленный ревизионист, — осторожно ответил переводчик, укоризненно кивая маленькой головой, украшенной прямым китайским пробором. — Мы создали вам самые благоприятные условия. Вам просто надо сесть за стол и написать честные и объективные очерки о великой китайской культурной революции вообще и о положении дел в стране в частности. Мы можем предложить вам готовый черновик ваших честных и объективных очерков.

— Черновик? — удивился Божидар. — Но я не написал ни слова. Я никого не видел и не знаю, о чем писать. Я требую встреч с живыми людьми, требую встреч с китайскими писателями!

— Вы говорите как отъявленный ревизионист, — осторожно повторил переводчик, кивая все так же укоризненно, — но мы пойдем вам навстречу. Завтра вы получите полный черновик честных и объективных очерков о великой китайской культурной революции вообще и о положении дел в стране в частности. Завтра мы познакомим вас с новыми молодыми революционными писателями Китая. Не с гнилой интеллигенцией, предавшей революцию, а с молодыми писателями, вышедшими из народа. Вы можете задать им любые вопросы. Но вас везде будет сопровождать охрана.

— Разве я член ЦК Коммунистической партии Китая или американский шпион?

Переводчик не ответил. Шутка ему чрезвычайно не понравилась. Тем не менее на другой день в закрытой машине Божидара привезли в огромное хмурое здание в центре Пекина. Божидар знал, конечно, что каждый четвертый человек на земном шаре — китаец, но тут его обуяли сомнения, и вполне законные: в огромных коридорах, которыми они шли, они не встретили ни одного человека. К счастью, в сумрачном кабинете на длинной деревянной, покрытой искусным узором скамье молчаливо сидели семь молодых китайцев, абсолютно похожих друг на друга. Сходство усугублялось синей униформой. Над головами молодых китайцев, аккуратно расчесанных на прямой пробор, висел величественный портрет Великого Кормчего.

— Перед вами новые молодые революционные писатели Китая, вышедшие из народа, — с особенным значением объяснил переводчик Божидару. — Тот, который слева, это наш будущий китайский Горький, рядом с ним — наш будущий китайский Чехов, рядом с Чеховым — наш будущий китайский Маяковский, еще дальше — наш будущий китайский Фадеев…

— То есть как — будущий? — удивился Божидар.

— Тот, что сидит слева, работает в булочной. Рядом с ним сидит сельский фельдшер. Рядом с фельдшером — командир хунвэйбинов. И так далее. Они изучают решения партии, чтобы нести их в глубинные толщи народа.

— А где писатели? Где мой старый друг Лао Шэ? Где пианист Хэ Лутин?

— Вы говорите как отъявленный ревизионист, — укоризненно произнес переводчик. — Лучше спросите новых молодых революционных писателей, какие идеи Великого Кормчего вдохновляют их?

Божидар внимательно вгляделся в молодые, абсолютно одинаковые, никаких чувств не выражающие китайские лица и спрашивать ни о чем не стал. В тот же день подозрительного иностранца, как явно не справившегося с порученным делом, посадили в старенький «фарман» (похоже, китайские пилоты сами видели такой самолет впервые) и с позором выдворили из страны. Испуганный нелегким перелетом, Божидар из Хабаровска в Софию поехал поездом, желая лишний раз убедиться, что между Китаем и Болгарией все еще лежат немалые территории. Он легкомысленно решил, что пока едет, вся эта история забудется.

Но просто так ничего не забывается. Через месяц после возвращения к Божидару явился человек в темных очках и профессиональной шляпе. «Пройдемте!» — сказал он, и вот тогда Божидар испугался. На секунду ему представилось, что большой друг Великого Кормчего другарь Тодор Живков решил выдать его как отъявленного ревизиониста молодым революционным властям Китая.

К счастью, дело обошлось официальной нотой.

«Другарь Божидар Божилов, — говорилось в ноте, — был приглашен правительством Китая для написания честных и объективных очерков о великой китайской культурной революции вообще и о положении дел в стране в частности. К сожалению, другарь Божидар Божилов повел себя в Китае как отъявленный ревизионист. Учитывая это, китайские власти официально объявляют, что:

а) если другарь Божидар Божилов, отъявленный ревизионист, когда-либо пожелает получить гостевую визу в Китай, в гостевой визе другарю Божидару Божилову, отъявленному ревизионисту, отказать;

б) если другарь Божидар Божилов, отъявленный ревизионист, когда-нибудь пожелает получить транзитную визу через Китай, в транзитной визе другарю Божидару Божилову, отъявленному ревизионисту, отказать;

в) если другарь Божидар Божилов, отъявленный ревизионист, когда-нибудь попросит в Китае политического убежища, в последнем другарю Божидару Божилову, отъявленному ревизионисту, отказать».

Рассказывая все это, другарь Божидар Божилов, отъявленный ревизионист, длинный, седой, веселый, горько пил траянскую ракию и утирал слезящиеся глаза.

— Теперь я хорошо понимаю, кто построил Великую китайскую стену, — объяснял он мне. — Ее построили вовсе не китайцы. Ее построили соседи Китая. Я думаю, соседям Китая всегда было чего опасаться. — И, выпив, снова вытирал слезящиеся глаза: — Если СССР не подновит Великую китайскую стену со своей стороны, вы когда-нибудь пожалеете обо всем этом.

(Продолжение следует)

Курсор

Итоги прошедшего года первым подвел журнал «Локус». Редакция осуществила своеобразный мониторинг тех ведущих журналов, газет и интернет-ресурсов, которые пытались определить лучшее, по их мнению, литературное произведение 2001 года. По подсчетам «Локуса», лидирует роман Нила Геймена «Американские боги» («Книгой года» его назвали целых семь авторитетных изданий). В этом чарте также присутствуют «Деревянное море» Джонатана Кэрролла, «Черный дом» Стивена Кинга и Питера Страуба, «Некрополис» Морен Макхью, «Кладбищенская игра» Кэйдж Бейкер, «Каньон холодных сердец» Клайва Баркера, «Ловец снов» Стивена Кинга, «Другой ветер» Урсулы Ле Гуин, «Проход» Конни Уиллис.

Американский киноинститут (не путать с Киноакадемией, присуждающей «Оскар») учредил новую премию. Кино- и телефильмы здесь разделены по жанрам. В номинации «Научная фантастика и фэнтези» в острейшей борьбе со «Шреком» за звание «Фильм года» победила лента Питера Джексона «Властелин Колец».

Уникальный проект предложит весной российскому читателю издательство «Армада-пресс». Знаменитый историк и библиограф фантастики Игорь Халымбаджа (1933–1999) в течение долгих лет работал над энциклопедией «Русские фантасты и сказочники», где присутствуют упоминания даже о тех авторах, которые оставили после себя лишь единичные произведения в жанре. Энциклопедия будет насчитывать более 10 тысяч статей и представит творчество авторов, начиная с 1761 года.

Рекордный гонорар за участие в фильме должен получить Арнольд Шварценеггер. За роль в сиквеле «Терминатор 3: восход машин» ему обещаны тридцать миллионов долларов. Съемки фильма начнутся в апреле, но уже сейчас сценаристы Джон Бранкато и Майкл Феррис, а также режиссер Джонатан Мостоу, более восьми месяцев работавшие над сценарием, приоткрыли завесу тайны над сюжетом грядущей ленты. Действие происходит через 10 лет после событий второго фильма. Повзрослевший Джон Коннор вместе с тем же Т-800 выступят против робота женского пола Терминатрикс, чьи способности будут превосходить все виденное нами ранее (как, естественно, и спецэффекты).

Надели траур поклонники сериала «Секретные материалы». Не успели фэны оплакать уход Джиллиан Андерсон, как создатель сериала Крис Картер объявил, что девятый сезон станет последним. Впрочем, будет отдельно снят заключительный 201-й двухчастевый эпизод, в котором на экране вновь возникнет Фокс Малдер (Дэвид Духовны). Этот эпизод должен расставить все точки над i в глобальном сюжете многосерийной эпопеи.

К годовщине смерти известного фантаста Дугласа Адамса (писатель неожиданно скончался в возрасте 49 лет) планируется издать его незаконченный роман «Лосось сомнения» — шестой из цикла о путешествующих автостопом по галактике. Адамс работал над этим романом почти 11 лет. Редакторы постарались восстановить финал на основе найденных в компьютере писателя файлов с вариантами концовок.

Филип К. Дик становится все более популярен у кинематографистов. В январе появилась экранизация рассказа Дика «Самозванец», летом ожидается спилберговская киноверсия рассказа «Особое мнение», а теперь за дело взялись студии Диснея. В ближайшее время начнутся съемки фильма «Эльфы» по рассказу Филипа Дика «Король эльфов». Сценарист Волли Володарски адаптирует для кино историю мальчика, которого раса эльфов выбрала своим предводителем для войны с королем троллей.

Опять римейки. Компания «Universal Pictures» планирует снять римейк классического фильма 1954 года «Существо из Черной лагуны», рассказывавшего о находке группой ученых доисторического «человека-амфибии». Самое интересное, что продюсирует выпуск римейка некто Гэри Росс, сын продюсера оригинальной ленты Артура Росса, причем отец будет выступать консультантом картины. Сеть NBC планирует начать работу над римейком экранизации романа Стивена Кинга «Кэрри», снятой Брайаном де Пальма в 1976 году, а также приступить к съемкам новой версии известного телесериала «Затерянные в космосе».

In memoriam

В первый день наступившего года в своем доме в Гэйнс-вилле, штат Флорида, после продолжительной болезни скончался известный американский автор Джек Кэрролл Холдеман. Джек Холдеман (брат другого знаменитого фантаста Джо Холдемана) родился 18 декабря 1941 года в Хопкинсвилле, штат Нью-Йорк, успешно закончил два университета, профессионально занимался биологией. В фантастике дебютировал рассказом «Сад Эдема» в 1971 году. Первый роман писателя «Векторный анализ» вышел в 1978 году. Джек Холдеман много работал в соавторстве — с Гарри Гаррисоном, Гарднером Дозуа, Джо Холдема-ном. Творческое наследие Джека Холдемана составляет десять романов, более сотни рассказов, множество стихотворений и научных статей.

5 января 2002 года умер замечательный питерский писатель Вадим Шефнер. Он родился 12 января 1915 года в Петрограде в дворянской семье. Оба его деда — адмиралы российского флота, в честь одного из них на Дальнем Востоке назван мыс Шефнера. Прежде чем стать профессиональным писателем, Вадим Сергеевич работал и кочегаром, и рабочим на фарфоровом заводе, и сотрудником библиотеки. В.Шефнер — участник Великой Отечественной войны.

Литературная биография Шефнера начинается в 30-е годы — в 1933-м были опубликованы его первые стихи. Поэзия стала для Шефнера главным призванием; он по праву считается одним из самых лиричных поэтов России. Но второй его страстью всю жизнь была фантастика. В 1963 году он дебютировал в жанре блестящей новеллой «Скромный гений». Философско-поэтическая фантастика Шефнера составила содержание авторских книг «Счастливый неудачник» (1963), «Запоздалый стрелок» (1968), «Девушка у обрыва» (1971), «Скромный гений» (1974), «Круглая тайна» (1977), «Лачуга должника» (1983), «Сказки для умных» (1985) и др. «Современные сказки» Шефнера— явление уникальное, не имеющее аналогов в литературе. Однако только под конец жизни Вадима Сергеевича нашли заслуженные литературные призы — «Аэлита» и «Паладин фантастики».

Агентство F-пресс

Personalia

АРЕНЕВ Владимир

Псевдоним писателя и литературного критика Владимира Константиновича Пузия.

Родился в Киеве в 1978 году. В 2002 году закончил магистратуру Института журналистики, кафедра «Редакторско-издательское дело». Сейчас готовится к поступлению в аспирантуру, но главным своим занятием считает литературную деятельность.

Начинал печататься (под своим именем) в 1995 году: тогда у автора вышли первые статьи в периодике. В 1998-м опубликовал первый рассказ. Псевдоним взял по просьбе издательства «АРМАДА — Альфа-книга», где в 2000 году вышли книги «Отчаяние драконов», «Охота на героя», «Правила игры» и детская повесть-сказка «Книгоед» (в соавторстве с Ю.Никитинским). В 2001 году украинская версия романа «Правила игры» была отмечена международной украино-германской премией им. О.Гончара. Автор опубликовал около 40 рассказов на русском и украинском языках, регулярно выступает с литературными статьями и рецензиями.

АРНАСОН, Элеонор

(ARNASON, Eleonore)

Американская писательница Элеонор Этвуд Арнасон родилась в 1942 году и дебютировала в научной фантастике рассказом «Ясный день в Городе Моторов» (1973). Произведения Арнасон — научно-фантастические, фэнтезийные, а также написанные в пограничном жанре — отличаются подчеркнутой сложностью конструкции, многослойностью и вместе с тем жестким, емким и лаконичным стилем.

К настоящему времени писательница является автором семи романов, среди которых выделяется трилогия «Женщины железного племени» («В лучах Сигмы Дракона», «Меняющиеся женщины», «Женщины железного племени», 1991–1992; последний роман завоевал в 1991 году самую первую Премию имени Джеймса Типтри-младшего и в следующем — Мифопоэтическую премию), а также одиночные романы «Дочь медвежьего царя» (1987) и «Кольцо мечей» (1993). Многие, из ее рассказов и повестей также были отмечены критиками. Кроме того, Арнасон известна своими поэтическими произведениями в жанрах научной фантастики и фэнтези.

ГОЛДСТАЙН, Лайза

(GOLDSTEIN, Lisa)

Американская писательница Лайза Голдстайн родилась в 1953 году и после окончания Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе полностью посвятила себя литературному труду. Ее дебютом в фантастике стала литературная фэнтези в духе латиноамериканского «магического реализма» — «Рыжий маг» (1982). Роман сразу же был замечен читателями и критикой и принес автору Американскую книжную премию.

В дальнейшем Голдстайн публиковалась мало, но каждая ее книга, обычно написанная на стыке научной фантастики и философской притчи, неизменно приковывала внимание ценителей серьезной литературы. Таковы ее романы «Годы грез» (1985), действие которого перенесено в декадентский Париж 20-х годов, «Маска для генерала» (1987), в котором сюжет разворачивается в Америке недалекого будущего, находящейся под властью военного тирана, и «Туристы» (1989).

В последнем десятилетии писательница выпустила два заметных романа, жанр которых определить непросто («исторические фантазии», «литературные фантазии», «магический реализм»): «Странные устройства Солнца и Луны» (1993) и «Летний король, зимний шут» (1994). Немногочисленные рассказы писательницы составили сборники «Дневные голоса» (1989) и «Путешествия посредством магии» (1994). Лайза Голдстайн является также владелицей одного из крупнейших специализированных «фантастических» книжных магазинов в Калифорнии — «Темный карнавал», — в Беркли.

КУК, Рик

(COOK, Rick)

Так подписывает свои произведения американский писатель Джеймс Ричард Кук. Он родился в 1944 году и начал печатать научную фантастику и фэнтези в 1987-м (первый рассказ — «Смертность»).

Кук — постоянный автор журнала «Analog» и серии антологий «New Destinies» (где он публикует «твердую» НФ и произведения, близкие к киберпанку), а также серии «Sword and «Sorcerers» (где представлен работами в жанре фэнтези). Писатель более всего известен серией романов «Колдовство». Герой цикла — современный компьютерно продвинутый молодой человек, который, подобно янки из романа Твена, попадает в некое параллельное общество и с помощью своих знаний пытается трансформировать тамошний мир «древней» магии в мир магии «технологической».

Кроме того, перу Кука принадлежат внесерийные романы, среди которых выделяются «Система лимбо» (1989) и «Ночь распродаж в торговом центре» (1993). Также автор опубликовал полтора десятка рассказов: ряд из них номинировался на высшие премии жанра. Прозаик живет в городе Финиксе (штат Аризона).

МАККИЛЛИП, Патриция

(McKILLIP, Patricia)

Одна из самых заметных фигур в современной американской фэнтези, Патриция Энн Маккиллип родилась в 1948 году и после окончания колледжа профессионально занялась литературой. Дебютировала книгами для детей: многие из них содержали фантастические или сказочные элементы. Первый собственно фэнтезийный роман Маккиллип «Забытые звери Элда» (1973) был атрибутирован издателем как young adult fiction (соответствует нашему «для среднего и старшего школьного возраста»), однако принес автору престижную «взрослую» Всемирную премию фэнтези.

К настоящему времени Маккиллип является автором 20 романов, большинство из которых написано в жанре фэнтези. Наиболее известны трилогия «Отгадчик загадок» — «Отгадчик загадок из Хеда» (1976), «Наследник моря и пламени» (1977) и «Арфистка на ветру» (1979). Внесерийный роман «Что-то богатое и странное» (1994) принес автору Мифопоэтическую премию, а книга «Песня для василиска» (1998) номинировалась на Всемирную премию фэнтези.

Маккиллип написала полтора десятка рассказов; один — «Тролль и две розы» (1984) — завоевал премию в жанре фэнтези «Барлог».

МИДЯНИН Василий

Псевдоним молодого московского литератора (не раскрывается по просьбе автора).

Родился в Харькове. Работал корреспондентом газеты, редактором сам-издатовского «Черного журнала». Сейчас живет в Москве. Дебютировал в 2000 году рассказом «Ночной монстр», опубликованном в первом выпуске альманаха «Наша фантастика». С тех пор напечатал еще три рассказа — в журнале «Звездная дорога» и альманахе «Наша фантастика».

ФИНТУШЕЛ, Элиот

(FINTUSHEL, Eliot)

Основная сфера деятельности Элиота Финтушела — шоу-бизнес: он талантливый актер-мим, клоун, неистощимый выдумщик, выступавший, по его собственному признанию, «на Международном фестивале клоунов в Майами, под палубным орудием военного корабля, в Центре искусств имени Помпиду в Париже (за скромные монетки в шапку), в доках, в лифтах, в местах заключения, в тысячах школьных столовых…»

Дебютный рассказ автора — «Догадка Харбранда, или Скандал с командой «Уайт Соке» (1992). С тех пор писатель опубликовал около 30 рассказов и повестей, две из которых, «Иззи и отец страха» (1997, опубликована в «Если» №,3, 1998) и «Освенцим и ректификация истории» (1998), номинировались на премию «Небьюла». Живет Элиот Финтушел в Северной Калифорнии.

ХОГАН, Эрнест

(HOGAN, Ernest)

Американский писатель Эрнест Хоган (дату рождения автор не сообщает) дебютировал в научной фантастике рассказом «Изнасилованный облик грядущего» (1982). С тех пор писатель выпустил два романа — «Кортес на Юпитере» (1990) и «высший ацтек» (1992). Выступал с рассказами: большинство из них опубликовано в журналах «Analog», «Amazing Stories», «Science Fiction Age» и других.

Постоянное присутствие в произведениях Хогана мотивов «доколумбовой» Мексики, индейского фольклора и мифологии, а также место жительства — Южная Калифорния — наводит на мысль, что Эрнест Хоган принадлежит к коренному населению Америки.

ЧАН, Тед

(CHIANG, Ted)

О молодом американском писателе Теде Чане известно немного: о себе он почти ничего не сообщает, интервью не дает.

Он родился, очевидно, в 1960-х годах и получил филологическое образование: большинство его работ так или иначе связано с лингвистикой.

Тед Чан впечатляюще дебютировал в научной фантастике короткой повестью «Вавилонская башня» (1990), принесшей доселе никому не известному автору премию «Небьюла», плюс номинацию на «Хьюго», плюс премию журнала «Locus». За последующее десятилетие писатель опубликовал всего шесть рассказов и небольших повестей, однако все они номинировались на престижные премии. В итоге молодой автор получил вторую «Небьюлу» за повесть «История твоей жизни» (1999, публикация в «Если» № 2, 2000), а также Премию имени Джона Кэмпбелла, вручаемую самому перспективному новому дарованию, и Премию имени Теодора Старджона. В прошлом году актив автора пополнился еще одной премией — «Sidewise», вручаемой на Всемирном конвенте за произведение в жанре альтернативной истории; лучшей работой были признаны «72 буквы». Однако, по мнению критиков, творчество Теда Чана имеет отношение к иному поджанру — «альтернативной науке».

Подготовил Михаил АНДРЕЕВ

Примечания

1

Вид смолы. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Древние инки и ацтеки проделывали дырки в губах, куда вставляли специальные палочки, зачастую тонкой работы.

(обратно)

3

Правитель ацтеков (1466–1520). В конце правления был захвачен Кортесом и призывал покориться испанцам, за что был убит восставшими индейцами. По мысли авторов, подобного не произошло, ацтеки отстояли свою независимость, распространив свое влияние на южный и северный континенты.

(обратно)

4

Oak Hill (англ.) — дубовый холм.

(обратно)

5

Боязнь пустоты. (лат.)

(обратно)

6

Греческий философ (ок. 500–428 гг. до н. э.) Выдвинул учение о неразрушимых элементах — «семенах вещей». (Прим. ред.)

(обратно)

7

Целительные средства (лат.)

(обратно)

8

Коран. Сура 53 «Звезда». Пер. В. Пороховой (Прим. авт.)

(обратно)

9

Самым «вкусным» для нашего читателя моментом этих воспоминаний наверняка станет следующий эпизод. Октябрь 1957-го. Десятилетний Стивен сидит в кинотеатре: неожиданно в зале зажигается свет, на сцену выходит управляющий и сообщает детворе, что «русские вывели на орбиту Земли космический сателлит. Они нахвали его… спутник…» Ужас от осознания связи между фантазией и реальностью, пережитый тогда, стал одним из ключевых моментов в жизни писателя. (Прим. авт.)

(обратно)

10

Эон (греч. — век, эпоха) — отрезок времени, в течение которого образовалась эонотека, т. е. наиболее крупное подразделение стратиграфической шкалы, включающее несколько эр. (Здесь и далее прим. ред.)

(обратно)

11

Учение о наличии в половых клетках материальных структур, определяющих будущий организм. Автором толкуется иначе, чем принято в нашей альтернативной вселенной.

(обратно)

12

Первоначальная форма слова, его исходный вид.

(обратно)

13

Метод определении положения геодезических пунктов с помощью систем смежно расположенных треугольников. В повести автор использует термины из естественных паук для объяснения лингвистических процессов в своем параллельном мире.

(обратно)

14

Фертильность — способность зрелого организма производить потомство.

(обратно)

15

Метод, предложенный французским врачом Ф.Месмером (в пашей реальности — вторая половина XVIII в.), согласно которому с помощью т. н. «животного магнетизма» можно врачевать болезни и изменять состояние организма.

(обратно)

16

Самоназвание. Здесь — самоименованное слово.

(обратно)

17

Звучание, сохраняющееся после выключения источника звука.

(обратно)

18

Не совсем понятно, что имеют в виду критики. Если «технофэнтези», то это направление в западной литературе появилось задолго до Суэнвика, да и сейчас активно разрабатывается многими авторами: достаточно назвать некоторые романы Г.Тартлдава, Р.Кука, А.Д. Фостера, П. Ди Филиппо. (Здесь и далее прим. ред.)

(обратно)

19

Это утверждение представляется спорным. Можно вспомнить хотя бы классический пример городской фэнтези» — повесть «Магия Инк.», опубликованную Р. Хайнлайном еще в 1940 году. В современной зарубежной литературе жанр тоже достаточно распространен, и «Если» постоянно публикует подобные произведения. Обратите внимание, например, на рассказы Л. Голдстайн или П.Маккиллип в этом номере.

(обратно)

Оглавление

Проза

  Рик Кук, Эрнест Хоган Обсидиановая жатва

  Патриция Маккиллип Оук-Хилл

  Лайза Голдстайн Источник вдохновения

Вернисаж

  Персональный иллюстратор Нострадамуса

Проза

  Василий Мидянин Войны с реальностью

  Элиот Финтушел Майло и Силви

  Владимир Аренев Монетка на удачу

Видеодром

  Адепты жанра

    Дмитрий Караваев Укротитель ходячих мертвецов

  Рецензии

    Дом страха (Cubbyhouse)

    Донни Дарко (Donnie Darko)

  Взгляд

    Тимофей Озеров Фильмы под обложкой

  Фестиваль

    Дмитрий Байкалов Игра на опережение

Проза

  Тед Чан 72 буквы

  Элеонор Арнасон Пять дочерей грамматистки

Судьба книги

  Владимир Борисов Предначальный мир

Критика

  Евгений Харитонов Хоббиты с электрогитарами

Крупный план

  Писатель в зазеркалье

Рецензии

  Анна Тин Дарители вихрей

  Рэндалл Гаррет Лорд Дарси

  Олег Дивов Саботажник

  Барбара Хэмбли Путешествие в страну смерти

  Сакральная фантастика — 3 (Сборник фантастических повестей)

  Джордж Локхард Восход Черного Солнца

Критика

  Владислав Гончаров, Наталия Мазова Толпа у открытых ворот

Фантариум

Воспоминания

  Геннадий Прашкевич Малый бедекер по НФ, или Повесть о многих превосходных вещах

Курсор

Personalia