Постоялец со второго этажа (fb2)

- Постоялец со второго этажа [The Man Upstairs-ru] [= Постоялец из комнаты наверху; Жилец из верхней квартиры; Верхний сосед] (пер. Людмила Юрьевна Брилова) (Брэдбери, Рэй. Сборники рассказов: 01. Темный карнавал - 24) 54K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рэй Брэдбери

Рей Брэдбери
Постоялец со второго этажа

Он был постояльцем. Каждый день я встречал его за ланчем. Одевался он очень аккуратно, в полосатый костюм из индийского льна, на голове носил соломенную шляпу, хрусткую, как кукурузные хлопья. После ланча он отправлялся в нижнюю часть города к парикмахеру. Тут комбинация: мистер Винески и окна с цветными стеклами в холле у моей бабушки — я любил смотреть через них и видеть на улице разноцветных людей. Они появлялись во многих других моих рассказах: люди пурпурные, люди серые, «китайцы», «индейцы» (за красным стеклом). Так вот, тут у меня скомбинированы постоялец, раздумья, кто он такой, окна с цветными стеклами и наблюдение за тем, как бабушка разделывала цыплят. Соедините все эти метафоры и получите рассказ.

Он помнил, как тщательно и умело, ласкающими движениями, бабушка проникала в холодное взрезанное нутро цыпленка и извлекала оттуда удивительные вещи: влажные, глянцевитые, с мясным запахом кольца кишок, мускулистый комочек сердца, желудок, а в нем зернышки. Как искусно и изящно надрезала цыплячью грудь и пухлой ладошкой обирала с нее медали. Одни из них шли в кастрюлю с водой, другие в бумажку — наверное, бросить потом собаке. За этим следовал ритуал набивки чучела вымоченной и приправленной пряностями булкой, а завершала дело, проворными тугими стежками, блестящая хирургическая игла.

При всех чудесах хирургии, однако, ни одна птица после операции не возродилась к жизни. Цыплят немедленно препровождали в преисподнюю, пытать острым вертелом, раскаленным жиром и кипящей водой, до той поры, пока за праздничным столом не собирались прочие хирурги с грозными скальпелями в руках.

За одиннадцать лет, прожитых Дугласом, он редко сталкивался с впечатлениями более захватывающими.

Чего стоила одна только коллекция ножей.

Будучи не при деле, они покоились в скрипучих ящиках большого кухонного стола. Это был волшебный стол, откуда бабушка — седовласая старая колдунья, однако не злая, с милым, добродушным лицом — извлекала атрибуты для своих магических операций. Для рассекания и исследования цыплят и прочей дичи они представлялись важнейшим инструментом.

Шевеля губами, Дуглас насчитал в общей сложности двадцать ножей различных форм и размеров. И каждый был отполирован так тщательно, что в нем виднелось четкое, хотя и искаженное, отражение рыжих волос и веснушек Дугласа.

Пока бабушка занималась расчленением животных, внуку полагалось вести себя тихо. Стоять по ту сторону стола, вытягивать шею и наблюдать было можно, но не болтать языком: это разрушило бы чары. Когда бабушка трясла над птицей серебряными судками, воображалось, будто оттуда сыплются не соль и пряности, а дробленая мумия и индейские кости, а беззубый рот ее выпевает заклинания.

Пружина любопытства сжималась и сжималась, и наконец Дуглас набрался храбрости ее отпустить.

— Бабушка, а я внутри такой же? — Он указал на цыпленка.

— Как что, детка?

— Как он, внутри?

— Да, примерно такой же, только немного красивей и аккуратней.

— И сам живот у меня больше, — добавил Дуглас, гордый своим животом.

— Да, — подтвердила бабушка. — Больше.

— А у дедушки живот еще больше, чем у меня, бабуля. Он на него локтями может опираться.

Бабушка засмеялась и покачала головой.

Дуглас сказал:

— А Люси Уильямс, с нашей улицы, у нее…

— Помолчи, дитя! — прикрикнула бабушка.

— Но у нее…

— Забудь о Люси! Это другое дело. Помалкивай, и все тут.

— Но почему у нее другое дело?

— Еж иголкою вот-вот болтливый рот тебе зашьет, — отрезала бабушка.

Дуглас тут же отошел, но вскоре вернулся в задумчивости:

— Бабушка, а откуда ты знаешь, что у меня внутри?

— Знаю, и все. Ну, ступай себе.

Дуглас, хмурясь, потопал в гостиную; в голове вертелась мысль о том, многого ли стоят знания, полученные от взрослых, если они ничем не подкрепляются. Взрослые правы, и все.

Звякнул колокольчик.

Сбежав в холл, Дуглас разглядел через стекло парадной двери соломенную шляпу. Злясь оттого, что колокольчик не умолкает, он распахнул дверь.

— Доброе утро, мальчик, а хозяйка дома?

С длинного гладкого лица красно-коричневого цвета на Дугласа смотрели холодные серые глаза. Посетитель был высок и худ, в руках держал чемодан и портфель, под мышкой — зонтик; тощие ладони прятались в теплых перчатках, голову венчала чудовищно новая соломенная шляпа.

Дуглас помотал головой:

— Она занята.

— Я пришел по объявлению. Хочу снять у нее верхние комнаты.

— У нас уже живут десять пансионеров, свободных мест нет, уходите.

— Дуглас! — Бабушка, неспешно пересекшая прихожую, внезапно выросла у Дугласа за спиною и поздоровалась с незнакомцем. — Проходите, пожалуйста. Прямо по лестнице. На мальчика не обращайте внимания.

— Ничего.

Посетитель, не улыбаясь, прямой как палка, ступил за порог. Дуглас следил, как они с бабушкой скрылись наверху, слышал бабушкин голос, объяснявший условия аренды. Стукнул чемодан, бабушка вскоре сошла в прихожую, чтобы взять из шкафа постельное белье, нагрузила его на Дугласа и велела мигом отнести в только что сданную комнату.

У порога Дуглас помедлил. Посетитель пробыл в комнате всего ничего, но она уже изменилась. На кровати лежала соломенная шляпа, зонтик, прислоненный к стене, походил на мертвую и окоченевшую летучую мышь со сложенными крыльями. Дуглас прищурился, рассматривая зонтик. Незнакомец стоял посреди комнаты, опустив на пол чемодан.

— Вот. — Дуглас разложил белье на постели. — Мы садимся за стол ровно в двенадцать, если опоздаете, суп остынет. Его готовит бабушка, и он остынет.

В кармане курточки Дугласа звякнули отсчитанные новым жильцом десять центов.

— Мы подружимся, — заверил жилец.

Это было забавно: у человека в кармане одни центы. Целая куча центов. Ни серебра, ни десяти-центовиков, ни четвертаков. Одни новенькие медные центы.

Дуглас поблагодарил.

— Когда поменяю на десятицентовик, кину в копилку.

— Копите деньги, молодой человек?

— Собрал шесть долларов и пятьдесят центов. Теперь будет шестьдесят. Это на август, поеду в лагерь.

— А сейчас мне нужно помыться, — сказал длинный и странный новый жилец.

Помнится, Дуглас как-то проснулся около полуночи. За окном бушевала буря, дом содрогался от холодного ветра, в окна стучал дождь. Небо разорвала бесшумная, жуткая вспышка молнии. Дуглас сохранил в памяти этот страх. Страх, который испытываешь, когда во внезапном свете видишь собственную комнату незнакомой и пугающей.

Вот и теперь произошло то же самое. Дуглас стоял и глядел на незнакомца. Комната уже не была прежней, она неуловимо поменялась, потому что этот человек, быстрый, как вспышка молнии, залил ее своим светом. Дугласу это не нравилось.

Дверь закрылась прямо перед его лицом.

Деревянная вилка опустилась и поднялась; на ней было картофельное пюре. Когда бабушка позвала постояльцев на ланч, мистер Коберман (так звали нового жильца) принес с собой эту вилку, а также деревянные нож и ложку.

— Миссис Сполдинг, — сказал он спокойно. — Это мой собственный столовый прибор; пожалуйста, используйте его. Сегодня я съем ланч, но с завтрашнего дня мне понадобится только завтрак и ужин.

Бабушка сновала туда-сюда с дымящимися супницами (суп, бобы, картофельное пюре), стремясь произвести впечатление на нового постояльца, Дуглас же со стуком поигрывал на тарелке серебряными столовыми приборами: он заметил, что мистера Кобермана это раздражает.

— Я знаю фокус, — объявил Дуглас. — Смотрите.

Он щипнул ногтем зубец вилки. Как фокусник, он стал указывать то на один, то на другой сектор стола. И в том месте возникал вибрирующий металлический звук, волшебный голос. Фокус, конечно, нехитрый. Дуглас просто-напросто прижимал тайком ручку вилки к столу. Деревянная столешница служила резонатором. А можно было подумать, что это волшебство.

— Там, там и вот там! — восклицал Дуглас, радостно пощипывая вилку.

Он указал на тарелку с супом мистера Кобермана, и звук пошел оттуда.

Решительное красно-коричневое лицо мистера Кобермана обратилось в страшную маску. Он оттолкнул от себя тарелку и, скривив губы, откинулся на спинку стула.

Появилась бабушка.

— В чем дело, мистер Коберман, что-нибудь не так?

— Я не буду есть суп.

— Почему?

Мистер Коберман уставился на Дугласа.

— Потому что я сыт, больше не могу. Спасибо.

Извинившись, мистер Коберман пошел наверх.

— Ты что такое вытворил, прямо сейчас? — строго спросила Дугласа бабушка.

— Ничего. Бабуля, а почему он ест деревянными ложками?

— Не твое дело. И вообще: когда тебе возвращаться в школу?

— Остался месяц и три недели.

— О боже! — вздохнула бабушка.

На полпути ко второму этажу находилось большое, обращенное к солнцу окно. Стекло состояло из цветных, размером в шесть дюймов, фрагментов: оранжевых, пурпурных, голубых, красных, зеленых. Попадались и желтые, а также удивительного винно-красного цвета.

В колдовские предвечерние часы, когда солнечные лучи падали прямо на площадку и через просветы ограждения вниз, Дуглас стоял возле окна как прикованный, глядя сквозь цветные стекла на мир.

Вот мир голубой. Дуглас прижал нос к голубому стеклышку, за ним виднелось голубое-преголубое небо, ходили голубые люди, ездили голубые автомобили и бегали голубые собаки.

Но вот — Дуглас переместился к другой панели — мир сделался желтым. Мимо проплывали две женщины с лимонной кожей — дочери Фу-Маньчжу, не иначе. Дуглас захихикал. Стекло насытило золотом даже солнечный свет, и он разливался по всему вокруг, как расплавленная ириска.

Наверху послышался шорох. Дуглас знал, что мистер Коберман стоит у двери и наблюдает.

Не оборачиваясь, Дуглас заметил:

— Миры разных цветов. Голубые, красные, желтые. Все разные.

После продолжительной паузы мистер Коберман растерянно отозвался:

— Верно. Разноцветные миры. Все разные, да.

Дверь закрылась. В холле было пусто. Мистер Коберман ушел к себе.

Дуглас пожал плечами и нашел новую панель.

— Ой! Все розовое!

Это было просто, как дождевая капля. Вычерпав из тарелки сухой завтрак, Дуглас ощутил в глубине своего существа простое, чисто белое пламя ненависти, горевшее красиво и ровно. Дверь мистера Кобермана в верхнем этаже стояла тем утром приоткрытой, комната была пуста. Дуглас с отвращением заглянул внутрь.

Теперь это была комната мистера Кобермана. Прежде, когда в ней жила мисс Садлоу, она сверкала яркими тонами: настурции, мотки хлопчатобумажных ниток для вязанья, цветные картинки на стенах. Когда тут жил мистер Кейплз, все в комнате говорило о его подвижной, спортивной натуре: теннисные туфли на стуле, скомканный свитер на кровати, мятые брюки в стенном шкафу, вырезки из журналов с красивыми девушками на комоде. Но теперь…

Теперь комната сделалась вотчиной мистера Кобермана. Пустая, чистая, холодная, все со скрупулезной точностью расставлено по местам. Микробам, пылинкам, клеткам кислорода — всему были отведены строго определенные границы.

Дуглас закончил завтрак: на каждый кусок тоста с маслом приходилось два куска ненависти.

Он поднялся на площадку и выглянул в цветное окно.

Внизу, по тротуару, прогуливался, совершая свой обычный утренний моцион, мистер Коберман. Держался он прямо, на согнутой руке висела тросточка, соломенная шляпа торчала на голове как приклеенная.

Мистер Коберман выглядел голубым человеком, гуляющим по голубому миру с голубыми деревьями, голубыми цветами и… чем-то еще.

Это «что-то» относилось к мистеру Коберману. Дуглас прищурился. В голубом стекле мистер Коберман смотрелся по-особенному. Его лицо, костюм…

Но долго раздумывать Дугласу не пришлось. Мистер Коберман поднял глаза, увидел его, взмахнул, как для удара, тросточкой-зонтом, живо опустил ее и поспешил к передней двери.

— Молодой человек, — проговорил он, взбираясь по лестнице, — что это вы тут делаете?

— Просто смотрю.

— Смотришь, и все?

— Да, сэр.

Мистер Коберман стоял, борясь с собой. На лице у него серой проволокой выступили вены. Глаза походили на глубокие черные дырки.

Молча повернувшись, он спустился по лестнице, чтобы еще разок обойти квартал.

Дуглас полчаса играл на заднем дворе в песочнице. Около половины десятого послышался звон и грохот разбитого стекла. Дуглас вскочил. Было слышно, как через прихожую, а потом обратно в кухню быстро прошаркали домашние туфли бабушки. Бухнула снабженная пружинами дверь.

— Дуглас!

В руке у бабушки был старый ремень для правки бритв.

— Сколько можно повторять: не играй мячом об стену дома! Ох, ну хоть плачь!

— Я просто сидел вот тут, — запротестовал Дуглас,

— Ступай в дом! Полюбуйся, что ты наделал!

Большое цветное стекло громоздилось кучей радужных осколков на лестничной площадке. Венчал развалины баскетбольный мяч.

Не дав Дугласу времени заявить о своей невиновности, бабушка семь раз больно хлестнула его по заду. Дуглас вскрикивал и подпрыгивал, как выпрыгивает из воды рыба, но, приземлившись, получал новую порцию. Дикарский танец сопровождался старым как мир песнопением.

Много позже Дуглас лелеял свою боль в песочнице, запрятав свой разум в куче песка, как прячется в раковине устрица. Ему было ясно, кто бросил мяч и разбил цветное стекло. Человек в соломенной шляпе, с палкой-зонтиком, сидевший в холодной серой комнате. Да, да, да. На песок закапали слезы. Ну погоди. Погоди.

Шуршала метла, тоненько звякало стекло: бабушка подметала сверкающие осколки. Потом вышла через заднюю дверь и ссыпала их в мусорный бак. Стеклянные метеоры, голубые, розовые, белые, желтые, вычерчивали в воздухе яркие траектории. Вид у нее был расстроенный.

Когда она ушла, Дуглас вытянул себя из песка, чтобы взять и сохранить три кусочка драгоценного стекла: розовый, зеленый и голубой. Он догадывался, чем мистеру Коберману не угодили цветные стекла. Эти (Дуглас звякнул стеклышками) неплохо будет попридержать.

Мистер Коберман работал по ночам, а весь день напролет отсыпался. Он приходил домой в восемь часов утра, съедал легкий завтрак, прогуливался вокруг квартала, потом взбирался, не сгибая спины, по лестнице и затихал до шести вечера, когда спускался к обильному ужину вместе с остальными постояльцами.

При таких обычаях мистера Кобермана от Дугласа требовалось соблюдать тишину. Он же был шумным ребенком, и в нем, как нарыв, зрело недовольство.

В результате, стоило бабушке отлучиться к соседке, миссис Эдди, или в бакалейный магазин миссис Сингер, Дуглас выпускал пар, топая вверх-вниз по лестнице под стук барабана. Немалым удовольствием было также медленно скатывать по ступенькам мячики для гольфа. Затем он пристрастился носиться по дому в погоне за индейцами и спускать воду во всех трех туалетах подряд.

Прошло три дня, и Дуглас убедился, что жалоб на него не поступает. На четвертый день, когда бабушка ушла в магазин, он минут десять немудряще орал прямо у мистера Кобермана под дверью.

Только после этого Дуглас решился осторожно приоткрыть дверь комнаты.

Шторы были задернуты, помещение тонуло в полумраке. Мистер Коберман лежал поверх одеяла, в пижаме, грудь его тихо вздымалась. Он не шевелился. Лицо тоже было неподвижно.

— Эй, мистер Коберман!

Бесцветные стены отзывались эхом на мерное дыхание постояльца.

— Мистер Коберман, эй!

Стукая мячиком для гольфа, Дуглас двинулся вперед. Ответа не последовало. Дуглас крикнул. Но и тут не получил ответа. Мистер Коберман лежал, как болванчик из папье-маше, с закрытыми глазами, всем довольный.

— Мистер Коберман!

Дуглас бегло обвел взглядом комнату. На комоде лежали деревянные столовые приборы. Они подсказали Дугласу идею. Он выбежал и вернулся с серебряной ложкой. Поднес ее к лицу спящего и стал дергать зубцы.

Мистер Коберман моргнул. Завертелся на постели, недовольно бормоча и постанывая.

Отклик. Хорошо. Отлично.

Дуглас снова тронул вилку. От кошмара вибраций мистер Коберман дернулся, но пробудиться не смог. Видно было, что не сможет, даже если захочет.

Дуглас вспомнил о цветных стеклышках. Вынув из кармана розовый осколок, он посмотрел сквозь него на мистера Кобермана.

Одежда мистера Кобермана растворилась. Это было каким-то образом связано с розовым стеклом. Или с самой одеждой, поскольку она была на мистере Кобермане. Дуглас облизал губы. Он видел нутро мистера Кобермана.

И это было причудливое зрелище.

Поистине причудливое. И очень интересное.

Дуглас увлеченно вылупил глаза, но тут стукнула передняя дверь. Вернулась бабушка.

Разочарованный, он с невинным видом спустился по лестнице.

Когда прихожую оглашала медленная тяжелая поступь и в подставку со стуком опускалась тяжелая трость из красного дерева, это неизменно значило, что домой вернулся дедушка. Каждый вечер он являлся из своей газетной редакции в четверть шестого, незадолго до постояльца; из кармана черного пальто у него торчала сложенная собственная газета, там же находилась пачка мятной жвачки, используемой с очевидной целью испортить Дугласу за обедом аппетит.

Дуглас кидался обнять толстое брюхо — главный дедушкин щит в нескончаемой битве с житейскими невзгодами. Выглядывая из-за его края, дедушка кричал:

— Эй там, внизу, — привет!

Усевшись в большое моррисовское кресло и нацепив очки, дедушка принимался внимательно просматривать газету.

— Бабушка сегодня опять резала цыплят. Интересно было посмотреть, — сообщил Дуглас.

Дедушка не отрывался от газеты.

— Цыплят? Опять? Второй раз за неделю. Совсем оцыплячилась. Тебе нравится смотреть, как она их потрошит? Хладнокровный маленький живодер. Ха!

Дуглас ощутил, как глубинный взрыв смеха прокатился по громадным старым костям и отозвался эхом в коленной чашечке.

— Я просто любопытный, — отозвался Дуглас.

— Вот уж верно, — прогрохотал дедушка, хмурясь и кривя губы. — Помню тот день, когда на железнодорожной станции убило молодую женщину. Тебя это не смутило ни капельки. Подошел и давай разглядывать кровищу, и все прочее.

— Ну да, а почему не посмотреть?

— И тебя не тошнило? — Дедушка отложил газету.

— Нет.

— Да ты чудак. Притом неглупый. Таким и оставайся, Дуги-бой. Ничего не пугайся, никогда в жизни. Вокруг полно страхов, которых не стоит бояться. Трупы — это всего лишь трупы, кровь — это кровь. Единственное, чего следует бояться, мы создаем в собственных головах. Мы учим друг друга бояться. Учим определенной реакции на определенные стимулы. Смерть, например. На Востоке видят в смерти красоту и благородство. Но некоторые европейские культуры замутили воду, объявив смерть темным ужасом. Почему…

Он замолк, мигнул, сглотнул и рассмеялся.

— Что это я говорю? Ты ни слова не понимаешь…

— Да нет же, понимаю. Говори, дедуля. Это интересно.

— Любопытный. Это отец тебя вырастил любопытным. Но он ведь военный и был все время рядом с тобой, до прошлого года, когда тебя отправили сюда.

— Я не любопытный. Просто я — это я.

Дедушка кивнул:

— Тут ты прав! На самом деле для людей не существует норм. В человеческих культурах, пожалуй, нормы существуют, но для отдельных индивидуумов — нет, нет.

Похоже было, что подвернулся удобный случай. И Дуглас им воспользовался.

— Дедуля, а что, если у человека нет сердца, легких или желудка?

Дедушка привык к подобным вопросам.

— Что ж, значит, он мертвец.

— Нет. Я не об этом. Я вот о чем: у человека нет сердца, или легких, или желудка, но он себе расхаживает. Живой.

— Это было бы чудом, — раскатистым голосом отозвался дедушка.

— Я не о том, — поспешно возразил Дуглас. — Не о чуде. Я хотел сказать… что, если он внутри не такой? Не такой, как я.

— А, понятно. Ммм. Ну что ж, тогда это не совсем человек, так ведь, мой мальчик?

— Пожалуй. — Дуглас уставился на брюхо и кармашек для часов. — Дедуля. У тебя ведь есть и сердце, и мозг, и легкие, да, дедуля?

— Как же иначе!

— А откуда ты знаешь?

— Ух… — Дедушка замолк. — Хорошо. — У него вырвался смешок. — Говоря по правде, не знаю. Ни разу их не видел. У врача не бывал, рентген не делал. Может, я внутри сплошной, как картофелина.

— А я как же? У меня желудок есть?

— У тебя точно есть! — вмешалась вошедшая в гостиную бабушка. — Я ведь его кормлю. И легкие есть: крику от тебя столько, что мертвого разбудишь. И руки есть, грязные, пойди вымой! Обед готов. За стол, дед. Дуглас, живей!

Она позвонила в черный лаковый колокольчик, висевший в холле.

Вниз по лестнице устремился поток жильцов, и если у дедушки было желание подробней расспросить Дугласа о том, к чему он завел такую странную беседу, возможности для этого уже не оставалось. Дальнейшего промедления с обедом не выдержали бы ни бабушка, ни картофель.

Прочие постояльцы за обедом смеялись и болтали, мистер Коберман сидел меж ними немой и хмурый (бабушка решила, что его беспокоит печень). Но тут дедушка, откашлявшись, заговорил о недавних смертях в городе, и все замолкли.

— Оставим эти разговоры на потом, когда будем пить кофе, — вмешалась бабушка.

— Редактора газеты эти известия не могли не насторожить. — Дедушка обвел присутствующих внимательным взглядом. — Вот юная мисс Ларссон, что жила за оврагом. Три дня назад ее ни с того ни с сего обнаружили мертвой: все тело в странных татуировках, выражение лица такое, что куда там Данте. А другая молодая дама, как бишь ее? Уайтли? Исчезла, и ее так и не нашли.

— Такое бывало всегда, — заговорил, продолжая жевать, мистер Питерс, автомеханик. — Случалось вам видеть списки бюро по розыску пропавших? Вот такой длины. — Он показал. — Не представляю себе, что с ними сделалось, почти со всеми.

Разговор оборвала бабушка:

— Кто-нибудь хочет еще начинки?

Она стала раскладывать по тарелкам большие порции из унылого цыплячьего нутра. Дуглас, наблюдая, думал о том, как это у цыплят есть два разряда внутренностей: одни даны Богом, другие — человеком.

Ладно, а если внутренностей три разряда?

А?

Почему бы и нет?

Собеседники весело толковали о таинственной смерти таких-то и таких-то, вспомнили — ах да, — что не далее как на прошлой неделе умерла от сердечного приступа Марион Барсумиан, а нет ли тут связи… да вы с ума сошли, забудьте… такие разговоры, да после ужина, на полный желудок? И прочее подобное.

Раскурив сигареты, сотрапезники лениво побрели в гостиную, где дедушка позволял вставить слово кому-то еще, только когда нуждался в перерыве, чтобы набрать в грудь воздуху.

— Кто его знает, — сказал автомеханик. — Может, в городе вампир завелся.

— Когда на дворе тысяча девятьсот двадцать седьмой год? Да будет вам.

— Верно-верно. Их берут только серебряные пули. Что-нибудь серебряное. Читал как-то в книге. Ей-богу.

Дуглас сидел на полу и рассматривал мистера Кобермана, который пользовался за едой деревянными ножами, вилками и ложками и держал в кармане одни только медные пенни.

— Пустая затея, — говорил дедушка, — присваивать названия. Мы даже не знаем, кто такие гоблины, или вампиры, или тролли. За каждым понятием может стоять что угодно. Как же распределять их по категориям, приклеивать ярлыки и приписывать им те или иные свойства? Глупо. Есть только люди — люди, которые делают то или иное. Да, именно так: люди, которые делают то или иное.

— Всем доброго вечера, — попрощался мистер Коберман, встал и отправился на свою вечернюю работу.

Кто-то включил радио. Затеялась карточная партия. Позднее послали за мороженым. В конце концов все пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.

Звезды, луна, ветер, тиканье часов, звон курантов на рассвете, встающее солнце — и вот наступило новое утро, новый день, и мистер Коберман вернулся после завтрака с прогулки. Дуглас стоял поодаль, как небольшой гудящий механизм, который ведет тщательное наблюдение через микроскопические глазки.

В полдень бабушка вышла в бакалейную лавку.

Дуглас немного покричал под дверью мистера Кобермана, потом попытался войти. На этот раз дверь оказалась запертой. Пришлось сбегать за универсальным ключом.

С ключом и осколками цветного стекла Дуглас вошел, прикрыл за собой дверь и различил глубокое дыхание мистера Кобермана. Потом поднес к глазу голубое стеклышко.

За стеклом Дугласу явились голубая комната и голубой мир, непохожий на тот, в котором он жил обычно. Такой же непохожий, каким был красный мир. Аквамариновая мебель, кобальтовое постельное белье, лазурный потолок, и тускло-синие лицо и руки мистера Кобермана, и его голубая вздымающаяся грудь. А также — что-то еще.

Глаза мистера Кобермана были широко открыты и глядели на Дугласа мрачно и голодно. Дуглас отпрянул и отвел голубое стеклышко в сторону. Глаза мистера Кобермана закрыты. Глянул через голубое стекло — глаза открыты. Без стекла — закрыты. Открыты. Закрыты. Любопытно. Дрожа от волнения, Дуглас продолжал эксперименты. Через стекло — глаза мистера Кобермана, похожие на сигнальные огни, алчно глядят сквозь закрытые веки. Без стекла — глаза плотно закрыты.

Глаза — это было еще не все…

Дуглас простоял в изумлении не меньше пяти минут. Он думал о голубых, красных, желтых мирах, существующих бок о бок, как цветные панели, обрамлявшие большое бесцветное стекло на лестнице. Бок о бок, цветные стекла, разные миры; мистер Коберман и сам это говорил.

Так вот почему было разбито окно. По крайней мере, это одна из причин.

— Мистер Коберман, проснитесь!

Нет ответа.

— Мистер Коберман, где вы работаете по ночам? Мистер Коберман, где вы работаете?

Легкий ветерок качнул голубую штору.

— В красном мире, зеленом или желтом, мистер Коберман?

Все вокруг было охвачено молчанием голубого стекла.

— Тогда погодите.

Дуглас вышел из комнаты, спустился в кухню и выдвинул скрипучий ящик, где поблескивали ножи. Выбрал самый большой и острый. Спокойно вернулся в прихожую, поднялся на второй этаж, открыл дверь мистера Кобермана и закрыл ее.

Бабушка защипывала на противне корочку пирога. Вошел Дуглас и что-то положил на стол.

— Бабушка, что это?

Она бросила беглый взгляд поверх очков.

— Не знаю.

Предмет был прямоугольный, как коробка, и эластичный. По цвету — ярко-оранжевый. К нему были присоединены четыре трубки прямоугольного сечения, окрашенные в голубое. Пах он необычно. Не то чтобы хорошо, но и не плохо.

— Видела когда-нибудь такое, бабушка?

— Нет.

— Так я и думал.

Оставив непонятный предмет, Дуглас вышел из кухни. Через пять минут он вернулся с новой загадкой.

— А как насчет этого?

Это напоминало ярко-розовую цепочку с пурпурным треугольником на конце.

— Отстань от меня, — фыркнула бабушка. — Это всего-навсего цепочка.

Дуглас вышел. Когда он вернулся, у него были заняты обе руки. Кольцо, квадрат, пирамида, прямоугольник — и прочие формы.

— Это не все. Там еще много всего.

— Да-да, — рассеянно кивнула бабушка, занимаясь своим делом.

— Ты ошибалась, бабушка.

— Насчет чего?

— Насчет того, что все люди внутри одинаковые.

— Не говори ерунды.

— Где моя копилка?

— На каминной полке.

— Спасибо.

Протопав в гостиную, Дуглас потянулся за копилкой.

В четверть шестого из конторы явился дедушка.

— Дедушка, пойдем наверх.

— Хорошо, сынок. Зачем?

— Я тебе кое-что покажу. Неприятное. Но интересное.

Крякнув, дед последовал за внуком в комнату мистера Кобермана.

— От бабушки это секрет, ей не понравится. — Дуглас распахнул дверь. — Вот.

Дедушка разинул рот.

Последующую сцену Дуглас запомнил на всю жизнь. Над обнаженным телом стояли коронер и его помощники. Бабушка внизу спросила кого-то: «Что там происходит?», а дедушка сказал нетвердым голосом:

— Я съезжу с Дугласом куда-нибудь подальше, чтобы он забыл эту жуткую историю. Жуткую, омерзительную историю!

— А что тут такого плохого? — пожал плечами Дуглас. — Ничего плохого я не вижу. И чувствую себя нормально.

Коронер, содрогнувшись, произнес:

— Коберман мертв, дело ясное.

Его помощника прошиб пот.

— Видели эти штуки в миске с водой и в оберточной бумаге?

— О боже мой, да. Видел.

— Господи Иисусе.

Коронер склонился над телом мистера Кобермана.

— Лучше будет, ребята, если это останется тайной. Это было не убийство. Мальчик совершил акт милосердия. Бог знает, что могло бы случиться, если бы не он.

— Кто был этот Коберман — вампир? Чудовище?

— Может. Не знаю. Я ничего не знаю. Он был… не человек. — Руки коронера проворно двигались над швом.

Дуглас был горд своей работой. Ему пришлось попотеть. Он внимательно наблюдал за действиями бабушки и все запомнил. Про иголку, нитку и все прочее. В целом мистер Коберман представлял собой такое же аккуратное изделие, как те цыплята, которых бабушка отправляла в ад.

— Я слышал от мальчика, что этот Коберман не умер даже после того, как из него извлекли все эти штуки. Жил дальше. Боже.

— Это мальчик сказал?

— Да, мальчик.

— Тогда что убило Кобермана?

Коронер вынул из шва несколько ниток.

— Это… — сказал он.

Солнечный луч холодно блеснул на приоткрытом кладе: шести долларах и семидесяти центах в серебряных десятицентовиках, заполнявших грудь мистера Кобермана.

— Думаю, Дуглас мудро вложил свои деньги, — заключил коронер, восстанавливая шов на «фаршированной» груди.