Концлагерь (fb2)

- Концлагерь (пер. Александр Борисович Гузман) 574K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Томас Майкл Диш

Диш Томас М
Концлагерь

Эта книга с благодарностью посвящается Джону Сладеку и Томасу Манну, двум хорошим писателям

КНИГА ПЕРВАЯ

11 мая

Эр-Эм, юный мой охранник, из мормонов, наконец-то принес бумагу. Ровно три месяца, день в день, прошло с тех пор, как я его первый раз просил. Что это вдруг, такое благодушие. Может, Андреа сумела его как-то подмазать. Ритор Мортис,^[2] конечно, все отрицает, ну так еще б он не отрицал. Мы поговорили о политике, и насколько я понял из намеков, которые Эр-Эм соизволил обронить, президент Макнамара решил пустить в ход „тактические“ ядерные заряды. Соответственно, может быть, этой бумагой я обязан Макнамаре, а вовсе не Андреа; Эр-Эм, помнится, всю дорогу досадовал, что генералу Шерману, бедолаге, не дают толком развернуться. Когда — как, например, сегодня — Эр-Эм чему-то рад, эта его жуткая улыбка (тонкие губы отходят назад, туго натягиваясь на резцы, клыки и пр., ну вылитый бражник „мертвая голова“) вспыхивает даже при самых ничтожных потугах на юмор. Почему все мои знакомые мормоны улыбаются точно так же, будто вечный запор мучает? У них что, сортирный тренаж особенно суров?

Это мой дневник. Тут я могу быть откровенен. Откровенно говоря, влип я капитально.

12 мая

Дневники, вроде того, что я тут с недавних пор кропаю, имеют обыкновение вырождаться в сплошное нравоучительство. С самого начала я должен взять за правило быть обстоятельным, беря пример с этого высокоштильного изложения тюремного житья-бытья, „Записок из мертвого дома“. Быть тут обстоятельным — нет ничего проще: наверно, аж с детства обстоятельства так меня не тиранили. Каждый день два часа перед обедом — это сущий Гефсиманский сад, то беспросветный ужас, то проблески надежды. Ужас, что опять дадут эти жуткие спагетти. Надежда, что в моей порции рагу попадется кусок мяса или что на десерт дадут яблоко. Еще хуже, чем „хавка“, — безумный шорох сразу после подъема: до блеска отскребать и намывать камеры перед ежеутренним обходом. Камеры вылизаны и отполированы, ни дать ни взять мечта Филипа Джонсона (Большая Центральная Ванная), — а от нас, заключенных, постоянно разит немыслимым, неуничтожимым запахом изнуренной застарелой плоти.

Тем не менее, живется тут нам не хуже, чем жилось бы вне этих стен, явись мы по повесткам. Тюрьма, конечно, тюрьмой, но есть одно преимущество: в столь близкой, в столь вероятной перспективе смерть нам не грозит. Не говоря уж о неоценимом преимуществе осознания собственной правоты.

Но кто такие „мы“? Отказников тут, не считая меня, ну максимум дюжина, и держат нас в полной изоляции, во избежание вольнодумства Заключенные настоящие заключенные — нас презирают.

Их преимущество куда калорийней, чем осознание правоты, — чувство вины. Так что наша изоляция — моя изоляция — становится еще абсолютной; боюсь, равно как и жалость к себе. Случаются вечера, когда сижу и сам надеюсь, что Эр-Эм зайдет поспорить.

Четыре месяца! А мне дали пять лет… Как подумаешь, так все внутри холодеет.

13 мая

Не забыть бы о Смиде. Старший надзиратель Смид, главный мой враг. Своевольный Смид, который по-прежнему не позволяет мне пользоваться библиотекой — только Новый Завет и молитвенник.

Такое впечатление, будто меня оставили на летние каникулы, как в детстве неоднократно грозились, с ненавистным дядюшкой Моррисом (который пугал родителей, что я „испорчу глаза“, если буду слишком много читать). Лысый, громогласный, толстый, как толстеют спортсмены, чья карьера пошла прахом: Смид. За одно такое имя его уже можно презирать. Сегодня выяснил из ежемесячного письма от Андреа — точнее, из крохотного кусочка, не зачерненного цензором (Смидом?), — что гранки „Холмов Швейцарии“, посланные мне сюда, вернулись в издательство с приложением правил переписки с заключенными. Это было три месяца назад. Книга должна уже выйти. Уже должны были быть рецензии! (Подозреваю, издатель так гнал, чтобы поиметь на суде немного бесплатной рекламы).

Естественно, рецензию, которую Андреа приложила к письму, цензор изъял. Муки тщеславия. Десять летя не мог похвастать никакими своими печатными изданиями, только несчастной докторской диссертацией по Уинстенли; а теперь вышли мои стихи — но не исключено, что увижу их я только через пять лет. Да сгниют смидовы глаза, как картофель по весне! Да разобьет его малайзийский паралич!

Попробовал продолжить цикл „Церемонии“. Без толку. Колодцы иссякли, иссякли.

14 мая

Спагетти.

Такими вечерами (пишу я после отбоя, при свете синей двадцативаттной лампы над толчком) меня посещает сомнение, прав ли я со своим отказничеством, не опростоволосился ли. Чего тут больше — героизма? или мазохизма? В личной жизни совесть моя никогда не была такой образцово-показательной. Но, черт побери, эта война не правильная!

Я думал (и убедил себя), что отправиться в тюрьму по собственной воле немногим отличается от того, чтоб уйти в траппистский монастырь, что лишения переносятся легче, если идешь на них сознательно. Как человек женатый, я часто сожалел, что умозрительная жизнь, в самых ее возвышенных аспектах, прошла мимо меня.

Аскетизм представлялся мне чем-то вроде духовного трюфеля, некой редкой роскошью. Ха-ха!

На койке этажом ниже удовлетворенно посапывает мафиози из мелких буржуа (сцапали за какие-то налоговые махинации). В плотной, осязаемой темноте скрипят кроватные пружины. Я пытаюсь думать об Андреа. Помнится, в старших классах брат Уилфред советовал, что когда посещают греховные мысли, надлежит молиться Святой Деве. Может, ему это и помогало.

15 мая

Вот уж в самом деле, nel mezzo del camin di nostra vita!^[3] Мой тридцать пятый день рождения, и кошмары в слабой форме. Сегодня утром в течение нескольких секунд перед железным бритвенным зеркалом господствовал мой двойник, Луи II. Он издевался, и бушевал, и пятнал своим непотребным словоизвержением знамя веры, не говоря уж о надежде (и без того последнее время изрядно запятнанной). Мне тут же вспомнилось гнетущее лето двадцатилетней давности — лето, когда душой моей безраздельно владел Луи II. Гнетущее? Собственно, слова „non serviam“^[4] произносились тогда не без приятного возбуждения — возбуждения, которое неотделимо переплетено в памяти с первым сексуальным опытом.

Так ли уж сильно отличается моя нынешняя ситуация? Другое дело, что теперь я благоразумно заявляю „поп serviam“ скорее кесарю, нежели Богу.

Когда явился капеллан выслушать мою исповедь, об этих угрызениях совести я не сказал ни слова. В своей невинности тот будет склонен принять сторону циничного Луи II. Капеллан, однако, успел выучиться, что меня скудным арсеналом его казуистики не проймешь (еще один перебежчик из стана ирландского томизма), и делает вид, будто принимает меня с позиций моей же собственной моралистики.

— Берегитесь, Луи, — советовал он, прежде чем отпустить мне грехи, берегитесь интеллектуальной гордыни. — Имея в виду (как мне всегда казалось): берегитесь интеллекта.

Как отличить праведность от своеволия? Одного Луи от другого?

Как, став идейным, прекратить задаваться вопросами? (Вот в чем вопрос). Интересно, страдает ли подобными проблемами кто-нибудь вроде Эр-Эма? Глядя на него, можно подумать, ему ни разу в жизни не приходилось сомневаться — а ведь мормонам вроде бы усомниться, мягко говоря, есть в чем.

Эк я суров — ни капли снисхождения. И эти колодцы тоже иссякают.

16 мая

Сегодня нас послали из тюрьмы на работы — вырубить и сжечь деревья, пораженные каким-то новым вирусом или одним из наших же. Пейзаж за тюремными стенами, несмотря на время года, почти столь же безрадостен, как и внутри. Война в конце концов пожрала изобильные запасы и принялась за ткань будней.

На обратном пути пришлось пройти строем через медпункт; вкололи новые прививки. Дежурный врач сказал мне задержаться. Секундная паника: не выявились ли у меня симптомы какой-нибудь из новых, только для этой войны характерных болезней? Нет — это он хотел показать мне рецензию на „Холмы Шв.“! О, счастье. Монс в „Новом расколе“. Ей понравилось (ура), за исключением, как и следовало ожидать, фетишистского цикла. Вдобавок она не углядела отсылов к Рильке, над которыми я так корпел. Ой! Пока я читал рецензию, добрый доктор вколол мне в бедро чуть ли не тысячу, а может, и несколько тысяч кубиков какой-то совершенно поносной на вид жижи; я, на седьмом небе от счастья, едва заметил. Рецензия… в натуре, рецензия! Надо будет написать Монс письмо, поблагодарить.

Может, Эр-Эм отправит. Может, я даже опять смогу взяться за стихи.

17 мая

Двое педиков, с которыми мафиози и я, хотим не хотим, а делим нашу камеру (не их, прошу отметить, а нашу), ни с того ни с сего вдрызг рассорились. Донни весь день сидит на параше и фальшиво насвистывает блюзы. Питер валяется на койке и предается своим гейским размышлениям, явно мрачным. Время от времени Донни громко жалуется мне на питеровы измены, всамделишные или воображаемые. (Когда это им удается найти возможность изменять?) Донни, который моложе и черный, женоподобен — даже в нытье, профессиональном и тщетном. Питер в свои тридцать еще сохранил следы былой привлекательности, хотя лицо его все в морщинах и изрядно б/у.

Оба осуждены за наркотики, хотя Питер отличается тем, что когда-то проходил по делу об убийстве. Складывается впечатление, будто он жалеет, что его оправдали Страсть их слишком уж явно отдает необходимостью, чтобы выглядеть убедительно: будь ты единственным парнем на свете, а я другим таким же… Ну, так кто тут ноет?

Должен, правда, отметить, что нахожу вещи подобного рода более удобоваримыми, когда опосредованно — у Жене, скажем. Когда в натуре, мой либерализм пасует.

Так что в данном контексте моя полнота имеет определенные преимущества. Уж этим-то телом никто в здравом уме не прельстится.

Как-то я подумывал сделать, чтобы толстяки не падали духом, специальную книжку и назвать ее „Пятнадцать знаменитых жиртрестов“. Доктор Джонсон, Альфред Хичкок, Сэлинджер, Фома Аквинский, Мельхиор, Будда, Норберт Винер и т, д.

Сегодня ночью пружины молчат, но то и дело между мафиозными посапываниями вклинивается чей-нибудь вздох, Донни или Питера.

18 мая

Час вечерний с юным Ригор-Мортисом. Может, зря это я так его прозвал, незаслуженно; все-таки он тут мой ближайший, можно сказать, приятель. Несмотря на всю свою упертость, человек он серьезный, доброжелательный, и беседы наши, надеюсь, представляют для него нечто более, нежели просто упражнения в риторике. Что до меня, я-то в своих ощущениях разбираюсь: кроме евангелической тяги обратить в свою веру, речь об истовом желании понять его — ведь это Эр-Эм и такие, как он, бесконечно тянут эту немыслимую войну и верят, со всей искренностью, усомниться в которой у меня ни малейших. оснований, что исполняют моральный долг. Или согласиться с тезисом наших неомиллсианцев (скорее, неомакиавеллистов), которые утверждают, что электоратом просто манипулируют, что все мы — не более чем галерка мировой драмы, что общественное мнение формируется на вашингтонском Олимпе с легкостью необычайной, примерно так же, как (предположительно) контролируется пресса.

Иногда хотелось бы в это верить. Если б убеждать было так легко, может, голоса нескольких праведников и возымели бы некий эффект.

Но факт остается фактом: ни мне, ни кому бы то ни было из моих знакомых по Комитету за односторонний мир не удавалось убедить в аморальности и безумии этой войны никого, кто в глубине души уже так не считал бы, и кого не убеждать нужно было, а только ободрить.

Может, Андреа права; может, войну эту следует оставить политикам и пропагандистам — так называемым экспертам. (Примерно так же Эйхмана можно было бы назвать „экспертом“ по еврейскому вопросу. В конце концов, он даже знал идиш!) Забыть противоречия, посвятить таланты исключительно музам!

А душу, значит, дьяволу?

Нет; пусть оппозиция — дело безнадежное, смириться было б еще хуже. Взять хоть Янгермана: он смирился, ушел в себя, надел на совесть намордник. Что, придала ему силы ирония? Или музы? Когда поднимаешься выступить с речью на присуждении степени и полаудитории демонстративно выходит, где твоя горняя невозмутимость, о поэт? А последняя его книжка — такая слабая!..

Но Янгерман, по крайней мере, понимал, что хочет сказать своим молчанием. Когда говорю с Эр-Эмом, кажется, меняется сам язык.

Я цепляюсь за смыслы, а те ускользают, словно мелкая рыбешка в горном ручье. Или — вот метафора получше — это похоже на потайную дверь в каком-нибудь фильме ужасов. Когда нажимают на скрытую пружину, и книжный шкаф проворачивается вокруг оси, и с другой стороны — неровный, шероховатый камень. Надо бы попробовать разработать этот образ.

Напоследок еще несколько слов про Эр-Эма: мы друг друга не понимаем и, боюсь, понять не можем. Иногда подумываю, не потому ли это, что он просто очень глуп.

19 мая

Посетила муза — в характерном смертном обличье поноса, при пособничестве головной боли. Оден где-то замечает (в „Письме лорду Байрону“?), как часто вдохновения полет / обязан… та-та… что болит живот.

Звучит несколько парадоксально, но так хорошо мне не было уж и не упомнить сколько. В ознаменование достопамятного события привожу сей стих (так себе стишок, но Господи Боже! как давно не писалось вообще ничего):

Песнь шелкопряда

2 июня

Меня держат в неволе! Меня похитили из тюрьмы, где мне положено быть по закону, и заключили, куда не положено. Мне отказывают в вызове адвоката. Все протесты игнорируются с учтивостью, от которой хочется выть. Наверно, со времен детской площадки и царившей там тирании правила игры не нарушались в моей практике так отъявленно и нагло, и я не был столь беспомощен. Кому жаловаться? Здесь, говорят, нет даже капеллана. Теперь меня слышат один Господь да охранники.

В Спрингфилд я был заключен на фиксированный срок, за конкретное правонарушение. Здесь же (где б это ни было) все совершенно абстрактно, а правил нет и в помине. Я постоянно требую, чтобы меня отправили обратно в Спрингфилд, но в ответ мне только машут перед носом фиговым листочком с подписью Смида — что он не возражает против перевода. Если уж на то пошло, в моем случае Смид не возражал бы и против газовой камеры. Черт бы его побрал, этого Смида! Черт бы побрал моих новых безымянных знакомцев, в черных, с иголочки, без единого знака отличия мундирах! Черт бы побрал меня за то, что умудрился сам вляпаться в ситуацию, где такое возможно. Надо было подсуетиться, как Ларкин или Ривир, сымитировать психоз и получить белый билет. Вот до чего доводит вся моя благонравная моралистика хренова — отсоси и утрись!

И в довершение всего: престарелая посредственность, на собеседование с которой меня регулярно водят, попросила (попросил, то есть), чтоб я вел отчет о своем здешнем житье-бытье. Дневник. Он говорит, что в восторге от моей писанины! У меня настоящий литературный дар, говорит престарелая посредственность. О Боги!

Больше недели я пытался вести себя, как образцово-показательный военнопленный — имя, звание, номер социального страхования, — но это как с голодовкой, которую я пробовал объявить еще в тюрьме Монтгомери: кто не в состоянии усидеть на диете четыре дня кряду, тому голодовок лучше не объявлять.

Вот тебе дневник, дубина замшелая. Сам знаешь, что можешь с ним сделать.

3 июня

Он поблагодарил меня, вот что он сделал.

— Понимаю, мистер Саккетти, вам все это крайне огорчительно. — (Мистер Саккетти, подумать только!) — Поверьте, мы, в лагере Архимед, стремимся сделать все, что в наших силах, дабы переход прошел по возможности безболезненно. В этом моя функция и заключается. Ваша же функция заключается в том, чтобы наблюдать.

Наблюдать и интерпретировать. Прекрасно понимаю: чтобы приспособиться к жизни на новом месте, нужно какое-то время. Но возьму на себя смелость предположить, что как только приспособитесь, вам тут понравится, и гораздо больше, чем в Спрингфилде. Вы в курсе, я прочел ваши тамошние записи…

Я прервал его, заявив, что не в курсе.

— Господин Смид был настолько любезен, что переслал и дневник, так что я прочел. С большим интересом. Собственно, это по моему требованию вам и позволили вести дневник. Прежде чем оформлять перевод сюда, мне нужен бил, так сказать, образец вашей работы… Оттого, что вы писали о Спрингфилде, просто мороз по коже.

Не побоюсь этого слова, я был шокирован. Уверяю, мистер Саккетти, здесь подобные издевательства не практикуются. Не говоря уж об этом возмутительном двурушничестве. Еще чего не хватало! В той тюрьме, мистер Саккетти, вы только растрачивали себя попусту. Человеку, достигшему ваших интеллектуальных высот, там не место. Я сам, в некотором роде, эксперт по НИРу. Не гений, конечно, отнюдь не гений, но определенно эксперт.

— НИРу?

— Научно-исследовательские разработки. На таланты у меня настоящий нюх, и в своей области я довольно известен. Кстати, я еще не представился. Хааст. Ха-аст, через два „а“.

— Случайно не генерал Хааст? — поинтересовался я. — Ну, который взял тот остров в Тихом океане. — Естественно, думал я только о том, что армия таки меня зацапала. (Не факт, кстати, что это не так).

Тот скромно потупился:

— Генерал в отставке… Возраст уже несколько не тот, как вы сами изволили заметить. — Негодующий блеск в поднятом взгляде. — Армия им, понимаете ли, не дом престарелых… Хотя я сохранил кое-какие связи, круг друзей, кто все еще уважает мое мнение, несмотря на возраст. Я только удивлен, что вы помните об Ауауи. Сорок четвертый год… разница в несколько поколений.

— Но я читал книгу, а она вышла… в пятьдесят пятом, кажется.

Книга, о которой я говорил, как Хааст немедленно понял, это „Марс в конъюнкции“ Фреда Берригана — изложение Ауауйской кампании, почти не беллетризованное. Через много лет после выхода книги я встретил Берригана на какой-то вечеринке. Чрезвычайно впечатляющий, с великосветскими манерами деятель — только обреченность, казалось, так и источал. Дело было буквально за месяц до его самоубийства. Но это совсем другая история.

Хааст насупился.

— Уже тогда у меня был на таланты настоящий нюх. Только иногда талант и измена — близнецы-братья. Впрочем, вряд ли есть смысл спорить с вами о Берригане — вы уже свое мнение явно составили.

Потом он завел прежнюю песнь балаганного зазывалы: библиотека была в полном моем распоряжении; мне полагалось недельное жалованье (!) в пятьдесят долларов, тратить которое я мог в столовой; вечером по вторникам и четвергам — кино; кофе в рекреации; ну и т, д., и т, п. В первую очередь, я должен чувствовать себя свободным, совершенно свободным. Как и раньше, он наотрез отказался объяснять, где я, почему и когда можно ожидать освобождения или возвращения в Спрингфилд.

— Только ведите дневник как следует, мистер Саккетти. Это единственное, что мы просим.

— Зовите меня просто Луи, генерал Хааст.

— Да? Спасибо… Луи. А почему бы вам не звать меня Ха-Ха?

Как все мои друзья.

— Ха-Ха.

— Сокращение от Хамфри Хааст. Правда, в наши не столь либеральные времена имя Хамфри может вызывать не те ассоциации.

Так, о чем я говорил… а, да, о вашем дневнике. Почему бы вам не вернуться к себе и не начать прямо с того места, где вас прервали, когда вызвали ко мне. Нам нужно, чтобы дневник велся как можно подробней. Факты, Саккетти — извините, Луи — факты! Есть поговорка, что гений — это талант плюс бесконечная головная боль. Пишите так, будто пытаетесь объяснить кому-то… вне нашего лагеря… что с вами происходит. И я хочу, чтобы вы ничего не скрывали. Говорите, что думаете. Моих чувств щадить не надо.

— Постараюсь.

Тусклая улыбка.

— Постарайтесь только все время придерживаться одного принципа. Не надо слишком… как бы это сказать… напускать туману. Не забывайте, нам нужны факты. А не… — Он прокашлялся.

— Поэзия?

— Ну вы же понимаете, лично я ничего против поэзии не имею.

Пожалуйста, пишите сколько вам заблагорассудится. Напротив, это будет только всячески приветствоваться. Что касается поэзии, аудитория у нас тут сами увидите — чрезвычайно восприимчивая. А вот в дневнике, уж будьте так добры, постирайтесь… пообъективней.

А не пошел бы ты, Ха-Ха.

(Не могу удержаться, чтобы не вставить тут одно детское воспоминание. Когда я разносил газеты, лет в тринадцать, был на моем маршруте один отставной армейский офицер. Выплаты производились по четвергам, и старый майор Юатт раскошеливался, только если я соглашался зайти в полутемную, заставленную трофейными сувенирами гостиную и выслушать его излияния. У него были две любимые темы монологов: женщины и машины. К первым он относился двойственно: то ненасытно любопытствовал насчет моих маленьких приятельниц, то оракульски предостерегал от венерических заболеваний. Машины ему нравились больше: эротическое влечение без малейшей примеси страха. В бумажнике он хранил фотографии всех своих машин и демонстрировал их мне с нежностью вожделения во взоре — старый развратник, лелеющий трофеи былых побед. Я всегда подозревал, что ужасом перед ним и обязан тому факту, что научился водить машину только в двадцать девять лет.

Соль анекдота вот в чем: Хааст — вылитый Юатт. Их резали по одному шаблону. Ключевое словосочетание — хорошая физическая форма. Подозреваю, Хааст до сих пор каждое утро делает двадцать отжиманий и проезжает на велотренажере несколько воображаемых миль. Морщинистая корочка на лице подрумянена в солярии до аппетитного загара. Редкие седеющие волосы подстрижены под бобрик. Он доводит до логического конца маниакальное американское кредо, что смерти нет.

И не исключено, что он — рассадник рака. Не так ли, Ха-Ха?)

* * *

Позже:

Я поддался. Зашел в библиотеку (Конгресса? такая огромная!) и нагреб дюжины три книжек, которые сейчас украшают полки в моей комнате. Это действительно комната, не камера: дверь остается открытой день и ночь, если можно сказать, что в этом лабиринте без единого окна бывает день или ночь. Недобор по окнам с лихвой возмещается дверьми: куда ни глянь — белые, совершенно альфавильские анфилады, испещренные, словно знаками препинания, нумерованными дверьми, большинство из которых заперты. Ни дать ни взять замок Синей Бороды. За немногими дверьми, что я обнаруживал открытыми, оказывались такие же комнаты, как моя, хотя явно нежилые. Я что, в авангарде армии наступления? В коридорах размеренно мурлычут кондиционеры; они же убаюкивают меня, как говорится, по ночам. Уж не в Пеллуцидаре ли я? Исследуя пустые коридоры, я колебался между приглушенно-безудержным страхом и приглушенно-безудержной веселостью, словно при просмотре не до конца убедительного, но не без знания дела снятого фильма ужасов.

Моя комната (вы хочете фактов? их есть у меня):

Вряд ли Ха-Ха будет сильно рад, могу себе представить. (Честное слово, Ха-Ха, так получилось). Для экспромта оно, конечно, не дотягивает до уровня „Озимандии“, но я вполне удовлетворюсь результатом и поскромнее, честное слово.

Моя комната (вторая попытка):

Белесая (вот чем, вкратце, поэзия отличается от фактографии); на белесых стенах — абстрактные картины маслом (оригиналы) в безупречно-деловом стиле нью-йоркского „Хилтона“, картины нейтральные по содержанию, как пустые стены или бланки тестов Роршаха; дорогие, датского дизайна, параллелепипеды вишневого дерева, тут и там украшенные веселыми полосатыми кубическими диванными подушками; акрилановый ковер цвета охры или почти; высшая роскошь незанятого пространства и пустых углов. По моим прикидкам, площадь комнаты футов квадратных эдак с полтысячи.

Кровать помещается как бы в отдельном маленьком флигеле и может быть занавешена безвкусными цветастыми драпировками. Такое ощущение, словно все четыре белесые стены с этой стороны матовые, а с той — прозрачные, будто за каждой симметрично оплывшей грушей молочного света скрывается микрофон.

Что, собственно, происходит?

Вопрос, готовый сорваться с кончика языка у каждого подопытного кролика.

У того, кто подбирал библиотеку, со вкусом куда благополучней, чем у здешнего художника по интерьеру. Потому что „Холмов Швейцарии“ на полке оказался не один экземпляр и не два, а три. Даже — Господи спаси — экземпляр „Джерарда Уинстенли, пуританского утописта“. Внимательно прочел „Холмы“ и не обнаружил ни одной опечатки, только в фетишистском цикле порядок перепутан.

* * *

Еще позже:

Пытался читать. Раскрываю книжку, но буквально через несколько параграфов теряю всякий интерес. Так по очереди отложил Палгрейва, Хейзингу, Лоуэлла, Виленски, учебник химии, „Письма к провинциалу“ Паскаля и журнал „Тайм“. (Как я и предполагал, мы уже пустили в ход ядерное оружие поля боя; при разгоне демонстрации протеста в Омахе погибли двое студентов). Настолько беспокойно я не ощущал себя со времен второго курса в Бэрде, когда трижды за семестр менял тему курсовика.

Голова идет кругом, и головокружение отдается во всем теле: в груди гулко саднит, в горле пересохло, и вообще какая-то совершенно неуместная веселость.

В смысле, что тут смешного?

4 июня

Утреннее отрезвление.

Как Хааст и просил, описываю, что происходило в перерыве. Да послужит это против него обвинением.

На следующий день после „Песни шелкопряда“ — то есть 20 мая — я все еще чувствовал себя нехорошо и остался в камере, когда Донни с Питером (уже помирившихся) и мафиози послали на работы. Меня вызвали в кабинет к Смиду; тот собственноручно выдал пакет с моими личными вещами и заставил проверить содержимое пакета пункт за пунктом — по списку, составленному в день, когда я прибыл в Спрингфилд. Безумный прилив надежды — тут же вообразилось, будто некое чудо, протест общественности или судейская совестливость, вызволило меня из застенков. Смид пожал мне руку, и я, как в бреду, поблагодарил его. Со слезами на глазах. Сукин сын, должно быть, искренне развлекался.

После чего он передал меня с рук на руки (плюс большой конверт такого же тошнотворно-желтоватого цвета, как моя кожа после четырех месяцев в тюрьме, — досье на Саккетти, Луи, можно не сомневаться) двум охранникам в черных, с серебряной окантовкой мундирах, очень тевтонских и, как у нас говорилось, круть неимоверная.

Высокие сапоги, кожаная портупея (столько ремешков, ну чем не упряжь), зеркальные очки, все дела: Питер аж застонал бы от зависти, Донни — от вожделения. Ни слова не говоря, они сразу занялись своим делом. Наручники. Лимузин со шторками. Я сидел между ними и задавал вопросы каменным лицам, застекленным глазам.

Самолет. Снотворное. И вот, путем, не отмеченным даже хлебными крошками, в мою уютную каморку в лагере Архимед, где старая ведьма очень даже ничего стряпает. (Достаточно позвонить — и завтрак принесут прямо в номер).

Говорят, прибыл сюда я двадцать второго. На следующий день — первое собеседование с Хаастом. Теплые заверения и упрямое секретничанье. Как отражено в записках, я не шел на контакт до 2 июня.

Девять дней витал в эмпиреях паранойи, но, как любая сильная страсть, и паранойя в конце концов пошла на убыль, выродившись в самый что ни на есть банальный ужас и далее — в нездоровое любопытство.

Стоит ли исповедоваться, или и так понятно, что сложившаяся ситуация сулит своего рода удовольствие? что незнакомый замок, пожалуй, действительно интересней одного и того же опостылевшего застенка?

Кому только исповедоваться? Хаасту? Луи И, который возникает теперь в зеркале чуть ли не каждый день?

Нет, лучше делать вид, будто дневник предназначен сугубо для внутреннего употребления. Мой дневник. Если Ха-Ха нужен экземпляр, пусть позаботится снабдить меня копиркой.

* * *

Позже:

Перечитал „Песнь шелкопряда“; пятая строчка — явно не совсем того. Нужен эффект наигранного пафоса; а вышло не более чем клише.

5 июня

Хааст межотдельской памятной запиской сообщает, что моя электрическая машинка напрямую связана с каким-то местным АЦПУ, которое автоматически выдает вторую, третью и четвертую копии всего, что я печатаю. „Дневник“ свой Хааст получает, можно сказать, с пылу, с жару — и подумать только, какая экономия на копирке.

Сегодня — первое свидетельство тому, что здесь есть нечто, достойное быть отмеченным в хронике:

По пути в фонотеку за пленками для моего хай-фая („Би-энд-Оу“, не что-нибудь) столкнулся с одним из духов, населяющих этот круг моего нового ада — круг первый, если меня поведут по ним в классическом, как у Данте, порядке, то есть Лимбо, — и тогда этот дух (притягивая аналогию совсем уж за уши) суть Гомер сего темного болота.

Действительно, было темно, так как в этом колене коридора флуоресцентные лампы зачем-то выкрутили, и, словно на болоте, в идеально эвклидовом пространстве дул постоянный зябкий ветер — полагаю, некая аномалия в системе вентиляции. Дух перегораживал мне путь, закрывая лицо ладонями — шелковистые, светлые, как солома, волосы вились вокруг нервных пальцев, — шатаясь и, по-моему, едва слышно шепча. Я приблизился чуть ли не вплотную, но он все так же пребывал в глубоком раздумье, так что я громко произнес:

— Здравствуйте.

А когда и это не вызвало никакого отклика, решил тему развить:

— Я тут новенький. Раньше сидел в Спрингфилде, отказник. Сюда, меня перевели незаконно. И Бог знает зачем.

Он отвел ладони от лица и, щурясь, поглядел на меня сквозь спутанные волосы. Широкое молодое лицо, простодушное и славянского типа — как у кого-нибудь из героев второго плана в эйзенштейновском эпосе. Широкие губы разошлись в холодной неубедительной улыбке — словно восход луны на театральном заднике. Он поднял правую руку и тремя пальцами коснулся моей груди, ровно по оси, будто желая удостовериться в моей телесности. Удостоверился; улыбка стала поубедительней.

— Вы знаете, — настойчиво спросил я, — где мы? Или что с нами хотят делать?

Бледные глаза покосились сперва влево, потом вправо — не знаю уж, в смятении или страхе.

— Что это за город? штат?

Снова та же морозная улыбка, пока мои слова перекидывали длинный мостик к его пониманию.

— Ну, скорее всего, где-то в горных штатах. Судя по „Тайму“. — Он показал на журнал у меня в руке. Говорил он на самом гнусавом из средне-западных диалектов, не смягченном ни образованием, ни переездами. Что по виду, что по выговору — ну типичный селянин из Айовы.

— Судя по „Тайму“? — несколько озадаченно поинтересовался я и глянул на генерала с обложки (Фи-Фи-Фо-Фам из северной Малайзии или еще какая желтая угроза), словно тот мог бы разъяснить.

— Это региональное издание. „Тайм“ выходит в разных региональных изданиях. В рекламных целях. Горные штаты — это Айдахо, Юта, Вайоминг, Колорадо… — Он перечислил все до единого, словно аккорды на гитаре перебрал.

— А! Теперь понимаю. Не сразу сообразил.

Он издал тяжелый вздох.

Я протянул руку, на которую он уставился с явной неохотой. (Кое-где, особенно на западном побережье, из-за бактериологических бомбардировок рукопожатие считается дурным тоном).

— Меня звать Саккетти. Луи Саккетти.

— А! Да, конечно! — Он конвульсивно стиснул мою ладонь. — Мордехай говорил, что вы приезжаете. Я так рад с вами познакомиться. Просто слов не хватает… — Он осекся, густо покраснев, и отдернул руку. — Вагнер, запоздало пробормотал он. — Джордж Вагнер. — Потом, не без горечи в голосе:

— Вы-то обо мне точно ничего не слышали.

С подобной формой представления мне приходилось сталкиваться настолько часто — на чтениях или симпозиумах, знакомясь с аспирантами и авторами малотиражных журналов, рыбешкой мельче даже, чем я, — что реакция выработалась совершенно автоматическая.

— Нет, Джордж, боюсь, не слышал. Собственно, я удивлен, что вы обо мне-то слышали.

Джордж фыркнул.

— Он, собственно, удивлен… — нарочито гнусаво протянул он, — что я слышал… о нем!

Я не знал уже, что и подумать.

Джордж зажмурился.

— Извините, — едва слышно прошептал он. — Свет. Слишком яркий свет.

— А что это за Мордехай?..

— Мне нравится тут, в коридоре, потому что ветер. И я опять могу дышать. Вдыхать ветер. Если суметь… — Или, может, он сказал „шуметь“, потому что поправился:

— Если не шуметь, можно расслышать их голоса.

Я действительно совершенно не шумел, но единственное, что было слышно, — это рокот кондиционеров, словно гул в поднесенной к уху морской раковине, угрюмые порывы зябкого ветра в зигзагах коридора.

— Чьи голоса? — спросил я не без внутреннего трепета.

— Как это чьи? — Между белых бровей Джорджа пролегла глубокая складка. — Ангелов, разумеется.

„Псих“, — подумал я и тут вдруг понял, что Джордж цитирует мне мое же стихотворение — полупарафраз, полупародию на тему „Дуинских элегий“. Чтобы Джордж, этот наявняк наивняком из Айовы, с такой легкостью бросался цитатами из моих стихов, причем публиковавшихся только в периодике… легче было думать, что он просто спятил.

— Вы эти стихи читали? — спросил я.

Джордж кивнул, и спутанная соломенная, с шелковистым блеском прядь совсем закрыла бледные глаза, словно бы в смущении.

— Это не очень хорошие стихи.

— Нет, наверно, не очень. — Ладони Джорджа, до настоящего момента занятые друг другом у него за спиной, опять поползли вверх, к лицу Они откинули со лба длинную челку да так и замерли на макушке, словно в силок угодив. — Все равно, это правда… их голоса действительно можно расслышать. Голоса тишины. Или дыханье, это одно и то же. Мордехай говорит, что дыханье — тоже поэзия. — Ладони медленно наползли на бледные глаза.

— Мордехай? — настойчивей переспросил я.

Я все никак не мог — да и до сих пор не могу — отделаться от ощущения, будто где-то когда-то слышал это имя. Но обращаться к Джорджу было все равно, что кричать вслед лодке, неумолимо влекомой течением прочь.

— Уходите, — содрогнувшись, прошептал он. — Пожалуйста.

Но я не ушел — по крайней мере, не сразу. Я стоял прямо перед ним — а он, казалось, совершенно не осознавал уже моего присутствия. Закрывая лицо руками, он медленно покачивался с пятки на носок, с носка на пятку. Поток воздуха, с размеренным шипением вырываясь из вентилятора, теребил его легкую шевелюру.

Джордж говорил сам с собой — вслух, но еле слышно; я разбирал только обрывки.

— Суставы света, проходы, ступени… — Слова звучали смутно знакомо. Вместилища сути, ограды блаженства.

Вдруг он оторвал руки от лица и уставился прямо на меня.

— Вы еще здесь? — спросил он.

И, хотя ответ был самоочевиден, я сказал, что да, я еще здесь.

В коридорной полутьме зрачки его глаз были расширены; вероятно, из-за этого он и казался таким печальным. Он опять возложил три пальца мне на грудь.

— Мы красотой восхищаемся, — очень серьезно проговорил он, — ибо она погнушалась уничтожить нас.

И, сказав так, Джордж Вагнер изверг в идеально эвклидово пространство коридора весь, без остатка, завтрак, и внушительный. Чуть ли не в тот же самый момент вокруг завихрились охранники выводком черных куриц-несушек, дали Джорджу ополоснуть рот, подтерли пол, развели нас каждого в свою сторону. Мне тоже дали чего-то выпить. Подозреваю, успокоительного; иначе вряд ли меня хватило бы на то, чтобы задокументировать происшедшее.

Нет, но какой странный парнишка! Юный селянин цитирует Рильке. Я б еще понял, если бы юные селяне цитировали Уиттиера или даже Карла Сэндберга. Но „Дуинские элегии“?^[6]

6 июня

Бесстрастные цифры нержавеющей стали, приклеенные к прозаической двери светлого дерева, а под ними — белыми буквами, высеченными на прямоугольнике черного пластика (вроде банковской таблички, на одной стороне которой указывается имя кассира, а на другой написано „Пожалуйста, пройдите в следующее окошко“),

„Д-р Э. БАСК“.

Охранники завели меня в кабинет и вверили суровому попечению двух стульев, которые — паутина черной кожи, натянутая на каркас хромированной стали, — представляли собой не более чем абстракцию (если не сказать алтарь) самих охранников. Стулья от Харлея-Дэвидсона. Угловатые картины (подобранные, дабы угодить таким стульям) распластались по стенам, тщась обрести невидимость.

Доктор Баск размашистым шагом заходит в комнату и угрожающе протягивает ко мне ладонь. Ответить на рукопожатие? Нет, это она просто предлагает садиться. Я сажусь, она садится, скрещивает ноги, щелк-щелк, подтягивает подол юбки, улыбается. Улыбка сравнительно достоверная, если и не дружелюбная, слишком тонкогубая, слишком деловая. Высокий чистый лоб и выщипанные брови; ну вылитая дворянка елизаветинских времен. Лет сорок? Скорее, сорок пять.

— Прошу прощения, мистер Саккеттти, что не подала вам руки, но будет лучше, если мы с самого начала не станем лицемерить. Вы же тут не в отпуске, правда? Вы заключенный, а я?., правильно, тюремщик. Вот почва для честных, хотя не факт, что особенно приятных отношений.

— Под честными имеется в виду, что мне тоже будет позволено вас оскорблять?

— И совершенно безнаказанно, мистер Саккетти. Око за око. Или прямо здесь, или на досуге, в вашем дневнике. Вторая копия приходит мне, так что можете быть уверены: все, что у вас найдется сказать неприятного, не пропадет втуне.

— Приму к сведению.

— Между тем вам не мешало бы кое-что знать о том, чем мы тут занимаемся. Вчера вы повстречали юного Вагнера, но в дневнике своем подчеркнуто воздержались от каких бы то ни было гипотез насчет его весьма примечательного поведения. Хотя наверняка ломали себе голову.

— Наверняка.

Доктор Э. Баск поджала губы и обгрызенным ногтем выбила Дробь на подколотом в папку конверте — опять досье Саккетти.

— Мистер Саккетти, давайте будем откровенными. Вам конечно же приходило в голову, что поведение юного Джорджа… не совсем здоровое, и вы не могли не связать некоторые особенности этого поведения с теми намеками касательно вашей роли здесь, которые позволил себе обронить мой коллега, мистер Хааст. И отнюдь не случайно, смею вас заверить. Короче, вы наверняка подозреваете, что юный Джордж — подопытный, один из подопытных, в проводящейся здесь программе экспериментов, так ведь?

Она вопрошающе воздела выщипанную бровь. Я кивнул.

— О чем вы догадаться не могли (может, узнав это, у вас немного полегчает на душе?), так это что юный Джордж здесь добровольно.

Дело в том, что он служил в армии, отправился в увольнение в Тайбэе и дезертировал. Солдат и проститутка, обычная жалкая история.

Естественно, его нашли и отдали под трибунал. Получил он пять лет согласитесь, приговор достаточно мягкий. В военное время — то есть будь мы официально в состоянии войны — его бы расстреляли. Вероятнее всего.

— Значит, мое похищение — дело рук армии?

— Не совсем. Лагерь Архимед финансируется за счет гранта от некоего частного фонда — хотя, дабы соблюдать надлежащую секретность, мы вполне автономны. Из попечителей фонда только один в курсе, чем именно мы занимаемся. Для остальных — и для армии — мы относимся к всеобъемлющей категории военно-технических разработчиков. Собственно, почти весь персонал — большинство охранников, да и я — был позаимствован из армейских рядов.

Стоило это услышать, и все ее атрибуты — ни следа косметики на лице, чопорные манеры, совершенно мужские интонации — сложились в жизнеспособный образ.

— Женский корпус!

В ответ она иронически отсалютовала.

— Так что, как я говорила, бедняга Джордж отправился в гарнизонную тюрьму, и там ему очень не понравилось. Как сказал бы мой коллега мистер Хааст, он никак не мог приспособиться к новому для себя окружению. Когда появилась возможность записаться добровольцем в лагерь Архимед, он ни секунды не колебался. В конце концов, большинство теперешних исследований иммунологические. Некоторые из новых вирусов чрезвычайно злокозненные. Вот вам история юного Джорджа. У остальных наших подопытных происхождение примерно аналогичное.

— У меня — не совсем.

— А вы и не совсем подопытный. Но чтобы понять, зачем вас сюда перевели, сперва вы должны понять цель эксперимента. Мы исследуем процессы обучения. Не мне вам объяснять, насколько важно обучение, когда речь о национальной обороне. В конечном счете, самый ценный ресурс нации — это умственный, и обучение можно трактовать как процесс, способствующий максимальному развитию умственных способностей. Тем не менее, сам по себе он практически всегда оканчивается неудачно, поскольку сформулированная сверхзадача приносится в жертву социализации. Когда умственные способности развиваются действительно максимально, это фактически всегда происходит в ущерб процессу социализации — взять для иллюстрации хоть ваш случай — и, таким образом, с точки зрения общества ничего не выигрывается. Жестокая дилемма… Можно сказать, что у психологии как науки сверхзадача в том и заключается, чтобы разрешить эту дилемму — как максимально развить умственные способности не во вред их общественной функции. Я понятно выражаюсь?

— Цицероновская латынь, по сравнению с вашей, просто вульгарщина.

Ля Баск недоуменно свела высокие неподведенные брови; потом, решив, что не стоит и напрягаться, идти на поводу у антисоциальной неуместной веселости, развела и продолжила:

— Таким образом, здесь мы исследуем некие новые методы обучения, методы обучения взрослых. Для взрослого процесс социализации завершен. Мало у кого характер личности претерпевает существенные изменения после двадцати пяти лет. Таким образом, если у взрослого можно запустить процесс максимального развития умственных способностей — так сказать, пробудить дремлющий творческий потенциал, — тогда можно начать эксплуатировать этот ценнейший из всех природных ресурсов, человеческий мозг, так, как он не эксплуатировался еще нигде и никогда… К сожалению, рабочий материал наш в значительной степени дефектен. Когда главным источником поступления подопытных служат гарнизонные тюрьмы, в эксперимент привносится систематическая ошибка, поскольку у этих людей процесс социализации явно прошел неудачно. Если быть до конца честной, по-моему, печальные последствия этой ошибки отбора уже налицо. Надеюсь, вы не преминете отметить это в своем дневнике.

Непременно — заверил я ее. И не удержался (хоть и очень не хотелось доставлять ей это удовольствие — видеть, как мое любопытство раззадорено) от вопроса:

— Прав ли я, предполагая, что под новыми методами обучения вы имеете в виду… медикаментозные?

— Ага. Значит, действительно вы над этим вопросом изрядно поломали голову. Да, конечно, медикаментозные. Хотя и не в том смысле, что вы, может, предполагаете. Как сегодня знает любой первокурсник, существуют нелегальные препараты, способные улучшить эффективность запоминания — или пропорционально ускорить другие связанные с обучением процессы — раза чуть ли не в три. Но чем дольше пользуешься препаратами, тем менее ярко проявляется эффект, пока не перестает проявляться вовсе. Еще есть, например, препараты группы ЛСД, вызывающие иллюзию всеведения. Впрочем, не мне вам о них рассказывать — правда же, мистер Саккетти?

— Это что, тоже в моем досье? Вы вообще изрядно потрудились.

— Э, уважаемый, о вас нам известно практически все. Можете быть уверены: прежде, чем вас сюда переводить, мы доскональнейшим образом изучили весь ваш жизненный путь, вплоть до мельчайших зигзагов. Сами же понимаете, просто первый попавшийся отказник нас бы не устроил. Мы должны были быть абсолютно уверены, что вы безобидны. Мы знаем вас вдоль и поперек. Ваши учебные заведения, родственники, приятели, что вы читали, где бывали. Мы в курсе, в каких гостиничных номерах вы останавливались, когда на фулбрайтовскую стипендию ездили по Швейцарии и Германии. Мы в курсе всех ваших амурных дел, пока вы учились в Бэрде и после, и насколько далеко в каждом случае зашло. Должна сказать, результаты не блещут. Мы в курсе, до мельчайших подробностей, сколько вы зарабатывали последние пятнадцать лет и как тратили. Стоит только захотеть, и вас в любой момент могут упечь обратно в Спрингфилд за неуплату налогов. У нас есть все записи вашего психотерапевта за два года.

— А исповеди вы тоже записывали?

— Только в Спрингфилде. Так мы узнали, что ваша жена делала аборт, и про интрижку с этой мисс Уэбб.

— А ничего она, правда?

— Если слабые натуры в вашем вкусе… Вернемся, однако, к делу.

Ваша задача тут очень проста. Вам будет позволено вращаться среди наших подопытных, беседовать с ними, делить, насколько это возможно, их быт. А потом вкратце излагать, чем они заняты, как развлекаются, плюс вашу собственную оценку… как бы это сказать… местного интеллектуального климата. Подозреваю, вам понравится.

— Возможно. Только почему я?

— Вас рекомендовал один из наших подопечных. Из всех, чьи кандидатуры мы рассматривали, ваша показалась наиболее подходящей — и безусловно самой досягаемой. Не буду скрывать, последнее время у нас тут возникали серьезные проблемы… коммуникативного плана. И неформальный лидер наших подопытных звать его Мордехай Вашингтон — предложил перевести сюда вас в качестве своего рода посредника, переводчика. Не помните Мордехая?

Один год он учился в гой же хай скул, что и вы, в пятьдесят пятом.

— В Централке? Имя вроде бы смутно знакомо, но никак не вспомнить. Может, зачитывалось при перекличках — но близко мы не дружили, это точно. Не так много у меня было друзей, чтоб я кого-то забыл.

— Значит, здесь вам представится великолепная возможность исправить это упущение. Еще вопросы есть?

— Да. Как расшифровывается „Э“?

Искреннее недоумение во взгляде.

— В „Д-р Э. Баск“, — прояснил я.

— А, это. Эймей.

— И какой частный фонд выделил вам грант?

— Я, конечно, могла бы сказать — только, мистер Саккетти, подумайте сами; не лучше ли вам оставаться в неведении? Все наши подопытные проинструктированы, что кое-что, для вашего же блага, с вами лучше не обсуждать. Ведь, насколько я понимаю, вам когда-нибудь захочется выйти на свободу, правда?

Прошуршав нейлоном чулок, д-р Эймей Баск встала.

— Охрана сразу отведет вас наверх. До встречи на той неделе, не позже. Тем временем, если будут какие-нибудь вопросы, на которые вы уверены, что хотите знать ответы, пожалуйста, приходите, спрашивайте. До свидания, мистер Саккетти.

В три деловых — щелк-щелк, ножницы — шага она вышла из кабинета. Набрав все очки за этот раунд.

* * *

Позже:

Стоило изложить на бумаге нашу беседу, от силы через час пришла записка от Ха-Ха: „Ей тридцать семь. Ха-Ха“.

Внутренние распри? (На этот вопрос отвечать не обязательно).

7 июня

Я-то думал, что моя мигрень, происхождения столь явно психосоматического, прошла после курса психотерапии — а вот вернулась мстить. Причем усиленной семикратно. Может, Ля Баск своим обрядом инициации к мистериям сотворила некую контрмагию и свела на ноль успехи доктора Мьери; может, просто перетрудился — сидел, скрипел, так сказать, пером до двух ночи. Слишком свежо еще в памяти, чтобы сказать, вышло что-нибудь путное или нет. Хотя кто знает? Может, именно из-за мигрени стих и родился.

Хватит о жизни духа; самым примечательным событием дня стал визит вскоре после завтрака (в полдень) легендарного Мордехая Вашингтона. Явился он без охраны; постучал, но приглашения ждать не стал.

— Можно? — поинтересовался он, уже войдя.

Даже встретившись с ним лицом к лицу, даже слушая, как его голос, его громкий голос бьется в мои гиперчувствительные от мигрени перепонки, я не распознал в нем своего предполагаемого школьного приятеля, никого вообще.

Первое впечатление: внешность у него подкачала. Согласен, мой стандарт красоты этноцентричен, но сомневаюсь, чтобы многие негры сочли Мордехая Вашингтона таким уж красавцем. Кожа у него очень черная, чуть ли не иссиня-черная. Лицо вытянутое, с выступающей челюстью и вздувшимися губами (правда, скорее расплющенными по плоскости лица, чем выпяченными; губы, можно сказать, вертикального плана), носом пуговкой и косматой, неомаорийской шевелюрой. Грудную клетку век тому назад назвали бы чахоточной, плеч почти не видно, кривые ноги в тяжелых башмаках. Голос скрипучий, как у Панча в театре марионеток. Правда, красивые глаза (первое, что всегда приходит в голову, если у кого внешность не ах).

И, тем не менее, настаиваю, что глаза у него действительно совершенно особенные — одновременно влажные и подвижные, намекающие на глубины, но никогда не раскрывающиеся до дна; глаза оксюморон.

— Нет-нет, лежите, — настоятельно произнес он, когда я стал выбираться из кровати. Он прихватил от двери стул и проволок за собой к изголовью. Что читаете? А, репродукции смотрите. Вы тут, оказывается, уже давно, а мне никто ничего не говорил. Буквально вчера узнал от Джорджа. Жалко, конечно правда, все равно я временно был… — Он неопределенно махнул рукой над головой. (Ладони его, как и ступни, были непропорционально большими. Пальцы на кончиках косовато расширялись, как у работяги, но шевелились быстро, чуть ли не мельтешили. Вообще, жесты его имели тенденцию к некой чрезмерной театральности, словно бы в компенсацию за недвижное, как у истукана, лицо). -..нихт фунциклирен.

Обездвижен. При смерти. В коме. Но теперь все прошло. И вы здесь.

Я рад. Очень рад. Мордехай Вашингтон.

Очень серьезно он протянул мне руку. В жесте этом я не мог не ощутить доли иронии — будто, отвечая на рукопожатие, я выступал партнером коверного.

Он хохотнул — пронзительный попугайский смех, октавы на две выше, чем обычная его разговорная речь. Можно было подумать, смеется за него кто-то другой.

— Не бойтесь, трогать можно. Это не заразно. То есть заразно, но не так.

- Да нет, я об этом и не думал… Мордехай. — (У меня никогда не получалось переходить на имена при первом же знакомстве).

— О, я и не надеялся, что вы меня вспомните. Так что можете особо не переживать. И тыкать мне не надо, пока. — Последний глагол — на кошмарном французском. — Но я-то вас помнил. Эйдетически — как запоминается какой-нибудь момент из фильма ужасов. Из „Психо“, например. Помните „Психо“?

— Да, сцена в душе. Я что, в детстве был похож на Тони Перкинса? Господи помилуй.

— Ну, по-своему вы тоже были ужасны. Для меня. Мы сидели в одной „домашней комнате“, уроки делали. Помните мисс Скинлин?

— Мисс Скинлин! Точно; терпеть ее не мог.

— Старая жирная краснолицая манда — брат, а как я ее терпеть не мог, тебе и не снилось. В десятом она вела у нас английский. „Сайлас Марнер“, „Юлий Цезарь“, „Сказание о старом мореходе“. Блин, я чуть вообще разговаривать не разучился, так она меня достала.

— Вы так и не объяснили, что у меня было общего с „Психо“.

— Ну не „Психо“, так „Мозг Донована“. Мозг в стеклянной цистерне. Интеллект-спрут — вынюхивает стипендии, знает все ответы, хавает все дерьмо, что скармливают нам всякие там скинлины. Церебральный Цербер. — Каламбур он испортил тем, что в обоих словах не правильно поставил ударение.

— А если вдруг приспичит, ты в два счета мог показать ей, где раки зимуют, старухе Скинлин. А я должен был сидеть пень пнем и хавать все их дерьмо. Я понимал, что это дерьмо, а толку? Они из меня веревки вили… Что мне действительно запало в память — черт, это перевернуло всю мою жизнь! так один день, весной пятьдесят пятого, ты и две этих евреечки, вы тогда вместе зависали, остались после школы и напропалую чесали языками, есть Бохх или нет. Так ты тогда и говорил — Бохх. Акцент у тебя вообще был просто абзац — наверно, Лоренса Оливье насмотрелся. А меня оставили после уроков на допзанятия. Сидел я на „камчаже“, угрюмым невидимкой, как обычно. Не припоминаешь?

— Конкретно тот день — нет. В том году я вообще много болтал, есть Бохх или нет. Я тогда только-только открыл для себя так называемое Просвещение. Девчонок, правда, помню. Барбара и… а вторая кто была?

— Рут.

— Какая потрясающая память.

— Чтобы лучше тебя скушать, внученька. Так вот, девицы все выволакивали доводы замшелые, как не знаю что, мол, вселенная — как часы, а раз есть часы, должен быть и часовщик. Или о первопричине, которую никакие другие причины не учиняют. До того дня я даже про часовщика не слышал, и когда они сказанули, я подумал, ну уж Тут-то мозг Донована заклинит. Так ни черта подобного — ты от их силлогизмов… — опять не правильное ударение, хреновых одно мокрое место оставил. До них так и не дошло, они все талдычили свое — но меня проняло. С того момента на религию я забил.

— Прошу прощения, Мордехай. Серьезно. Вот всегда так — думаешь потом, что просто искренне заблуждался, а оказывается, столько чужих жизней искалечил. Уж и не знаю, как теперь…

— Прощения? Родной, я же благодарен тебе по гроб жизни. Может, и странноватая форма благодарности, чтоб тебя похитили и запихнули в эту нору, но здесь тебе все-таки не Спрингфилд. Хааст показывал мне твой тамошний дневник. Все, про Спрингфилд можешь забыть. Признаю, признаю — я просил Хааста перевести тебя сюда не из одного альтруизма. Ну где еще у меня был бы шанс встретить первоклассного, всамделишною, публикующегося поэта? Да, Саккетти, ты на полную катушку раскрутился, правда? — Разнообразные чувства, замешанные в один этот вопрос, сортировке не поддавались: тут тебе и восхищение, и презрение, и зависть, и (окрашивающая практически все, что Мордехай мне говорил) бесшабашно-высокомерная веселость, иначе не скажешь.

— Насколько я понимаю, „Холмы Швейцарии“ вы прочли, — отпарировал я. Вот оно, писательское тщеславие! В малейшую щелку просочится.

— Угу, — пожал своими едва заметными плечами Мордехай. — Прочел.

— Значит, вы в курсе, что я перерос тогдашний свой незрелый материализм. Бог существует совершенно независимо от Фомы Аквинского. Вера не сводится к овладению силлогизмами.

— Да пошел ты со своей верой и своими эпиграммами знаешь куда?.. Ты мне больше не Большой Брат. Кстати, приятель, я тебя на два года старше Чю до этого твоего новоявленного благочестия, я устроил тебе перевод сюда, несмотря на него — и несмотря на уйму отвратных стихов.

Что мне было делать, кроме как рефлекторно поморщиться?

Мордехай улыбнулся; гнев его, получив выражение, бесследно улетучился.

— Хороших стихов там тоже была уйма. Джорджу книжка в целом понравилась больше, чем мне, и вообще он в таких вещах разбирается лучше. Собственно, он тут дольше. Как он тебе?

— Джордж? Очень… впечатляюще. Боюсь, столько сразу… я просто был не готов. Вы тут все такие… резкие… раскрепощенные — особенно после спрингфилдовского абсолютного вакуума.

— Черта с два. Какой, кстати, у тебя „ай-кью“?.^[7]

— В моем-то возрасте что проку об „ай-кью“ распинаться? В пятьдесят седьмом мне насчитали сто шестьдесят, только понятия не имею, насколько это далеко по кривой нормального распределения.

Теперь-то какая разница? Вопрос ведь только в том, как интеллект использовать.

— Знаю, знаю… обидно, да?

При всей беззаботности, с какой была обронена реплика, я ощутил, что впервые за время разговора коснулся темы, к которой Мордехай относился сколько-нибудь серьезно.

— А… ты, Мордехай, чем тут занимаешься? И вообще где мы?

Чего Хааст и Баск хотят от вас добиться?

— Мы в аду, Саккетти, разве ты не знал? Или в преддверии ада.

Они пытаются скупить наши души, чтобы тела пустить на сардельки.

— Вам сказали, что мне об этом ничего знать не положено, так?

Мордехай отвернулся, встал и прошел к книжной полке.

— Мы — гуси, а Хааст и Баск на убой откармливают нас западной культурой. Наука, искусство, философия, все, что ни попадя. И все же…

Цитировал Мордехай мое же стихотворение. Реакцию свою я сам толком не понимал; Мордехай польстил мне тем, что запомнил на память именно этот кусок (главная моя гордость), и одновременно изрядно уязвил (оттого, что первым эти слова сказал я, менее язвительными они не становились). Я ничего не ответил, ничего больше не спрашивал.

— Не комната у тебя, Саккетти, а хрен знает что, — проговорил Мордехай, тяжело плюхнувшись на кушетку. — Сначала у всех у нас были не комнаты, а хрен знает что; но ты этого так не оставляй. Скажи Хаасту, что этот стиль тебя не устраивает. Например, занавески деструктивно интерферируют с волнами мозга. На такие вещи у нас карт-бланш — интерьерный дизайн, черта в ступе… сам увидишь.

Рекомендую воспользоваться.

— По сравнению со Спрингфилдом тут очень даже изящно. Собственно, по сравнению со всеми моими жилищами, что временными, что постоянными — не считая одного дня в „Рице“.

— А, ну да, у поэтов с финансами вечно напряженка. Подозреваю, деньгу я зашибал побольше твоего — пока меня не загребли.

Вот ублюдки! Это ж надо было так лопухнуться и загреметь.

— А в лагерь Архимед ты попал так же, как Джордж? Из гарнизонной тюрьмы?

— Угу. Дал по зубам одному офицеру. Сукин сын сам напросился.

Все они напрашиваются, только никогда не получают. А этот сукин сын получил. Два зуба я ему вышиб. Атас был полный. А в тюряге — вообще абзац, после такого тебя гам живьем сгноят. Так что я вызвался добровольцем. Месяцев шесть или семь назад это было. Иногда мне кажется, что я не так уж и прогадал. Дурь, которую нам закачали, покруче кислоты будет. С кислотой только кажется, будто знаешь все.

А с этой хренотенью — в натуре. Правда, нечасто удается так… воспарить. В основном ничего, кроме боли. Правильно говорит Ха-Ха: „Гений это талант плюс бесконечная головная боль“.

Я хохотнул; от зигзагов и темпа его риторики голова шла кругом.

— Только прогадать я все равно прогадал. Лучше б оставался обалдуем.

— Обалдуем? Как-то не похоже, чтобы ты когда бы то ни было особенно… обалдуйствовал.

— У меня, что ли, был „ай-кью“ сто шестьдесят? Ни хрена подобного.

— Да все эти тесты замастрячены под среднестатистического „белого-англосакса-протестанта“ вроде меня… точнее, тогда, наверно, „белого-англосакса-католика“. Измерить интеллект — не то же самое, что кровь на анализ взять.

— Ну спасибочки; только я в натуре был обалдуй еще тот. Не столько даже обалдуй, сколько невежда. Все, что я сейчас знаю, то, как с тобой говорю, это только благодаря па… той хренотени, которую мне закачали.

— Все? Ну уж нет.

— Именно что все, гребаны в рот! — Он рассмеялся, поспокойней, чем в первый раз. — Саккетти, ты самый благодарный слушатель. Стоит мне ругнуться, тебя аж передергивает.

— Серьезно? Подозреваю, это все мое буржуазное воспитание.

К англосаксонской лексике в печати я привык, но почему-то когда на слух… рефлекс, наверно.

— А этот альбом, который ты сейчас смотришь… текст прочел?

Я просматривал второй том „Фламандских живописцев“ Виленски, в котором были репродукции. В первом томе — сплошной текст.

— Начал читать, но завяз. Я тут еще не совсем освоился и ни на чем толком не сосредоточиться.

Мордехай очень серьезно (и что вдруг?) помолчал, а потом продолжил прерванную мысль.

— Там есть один совершенно потрясный кусок. Прочесть? — Он уже снял с полки первый том. — Про Гуго ван дер Гуса. Слышал. о нем?

— Только что он из самых ранних фламандцев. Правда, не видел, кажется, ничего.

— И не мог видеть. Ничего не сохранилось. По крайней мере, подписанного. Насколько известно, где-то около тысяча четыреста семидесятого он совсем спятил: бредил, вопил, что проклят и что достанется дьяволу, и тэ дэ, и тэ пэ. Жил он тогда уже в этом монастыре, под Брюсселем, и братья пытались привести его в чувство музыкой — как Давид Саула. Кто-то из тамошней братии записывал его бред — оно все стоит прочесть, — но мне больше всего понравился кусок… вот, слушай…

„…Вследствие воображения воспаленного предрасположен к видениям фантастическим и галлюцинациям брат Гуго был и заболеванию мозга подвергся Ибо говорят, что имеет место подле мозга быть малый орган чувствительный, способностями к творчеству и воображению управляемый. Коли живо чересчур воображение наше или буйна фантазия чрезмерно, отражается сие на органе малом вышеупомянутом, и коли перенапрячь тот сверх меры всякой, безумие воспоследует либо бешенство Коли жаждем избегнуть напасти сей неисцелимой мы, ограничивать потребно фантазию нашу, да воображение, да мнительность… — на этом месте Мордехай запнулся, — …и воздерживаться от всех прочих мыслей суетных да бесполезных, возбуждению мозга способствующих. Все мы человеки, не более, и злосчастье, выпавшее на долю брата нашего вследствие фантазий да галлюцинаций, не могло ли также и на нашу долю выпасть?“

— Круто, правда? Так и вижу: сидит мудень старый и пером скрипит, довольный такой: вот мол, Гуго, не слушал ты меня, а я что всегда говорил, вот до чего мазня вся твоя доводит… А как по-твоему, почему он спятил?

— Ну, мало ли кто может спятить. Это не одних художников прерогатива. Или поэтов.

— Ну, если уж на то пошло, все как-то по-своему психи. Вот предки мои совершенно точно. „Мутер“ — так мы ее и звали, подумать только — „мутер“ на духе святом психанула, а „фатик“ и без того был совершеннейший псих. Братцы мои оба торчки первостатейные — тоже психи, короче. Психи, психи — кругом одни психи.

— Что-нибудь не так? — поинтересовался я, встав с кровати и подойдя к Мордехаю, который по ходу своей речи распалялся больше и больше. В конце концов он зажмурился, прижал руку к сердцу и затрясся мелкой дрожью; последние слова заглушил статический шум хриплого, неровного дыхания. Тяжелый том выпал из левой руки его на пол, и при звуке удара Мордехай открыл глаза.

— Ничего… сейчас… все нормально, посижу только минуточку.

Голова немного кружится, у Я помог ему усесться на кушетку и, за отсутствием лучшего лекарства, принес стакан воды, который он с благодарностью выпил.

Руки, стиснувшие стакан, все еще тряслись.

— И все же… — тихо продолжил он, водя своими лопатообразными подушечками пальцев вверх-вниз вдоль граней стакана, — все же что-то эдакое особенное у ван дер Гуса было. По крайней мере, хотелось бы думать. Естественно, у любого художника есть что-нибудь особенное. Какое-то свое волшебство — в самом буквальном смысле. Расшифровать природы роспись и те же тайны выдыхать.

Похоже, правда?

— Не знаю… Для меня — не так; правда, многим художникам, и слова, и кисти, хотелось бы, чтоб именно так. Только с волшебством одна проблема, не работает оно.

— Черта с два, — тихо сказал Мордехай.

— Ты что, Бога ни в грош не ставишь, а в демонов веришь?

— Что такое демоны? Я верю в духов стихий — сильфов, саламандр, ундин, гномов — воплощение первичной материи. Смейся, смейся — в вашей-то иезуитской вселенной институтской физики все путем, комар носу не подточит. Материя для вас лишена всякой загадочности, еще чего не хватало! Равно как и дух. Все на месте, все знакомо — как мамочкина стряпня. Что ж, страусам во вселенной тоже уютно, хотя ни черта они не видят.

— Поверь, Мордехай, от сильфов и саламандр я бы тоже не отказался. Да и любой поэт. Как по-твоему, о чем все мы ныли последние двести лет? Нас изгнали.

— Над словами-то вы издеваетесь. Для вас они не более, чем русский балет, трезвон бубенчиков. Но я саламандр видел, среди языков пламени.

— Мордехай! Само представление о пламени как о стихии — уже полная чушь. Полсеместра химии выбило б у тебя эту дурь из головы. Хватило б и школьной химии.

— Пламя суть стихия изменчивости, — с драматически горделивой аффектацией произнес он, — перевоплощения. Это мост между материей и духом. Что еще, по-твоему, живет в сердцевине этих ваших циклотронов огромадных? Или в центре солнца? Ты же веришь в ангелов — посредников между этой сферой и самой дальней. Так вот, я с ними говорил.

— Господним домом, самой дальней сферой?

— Господним, исподним! Я предпочитаю знакомых духов — моих сильфов и саламандр, — которые отвечают, когда к ним обращаешься. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Ладно, спорить все равно без толку. Рано еще. Подожди, пока увидишь мою лабораторию. А то, если не состроим наши словари для взаимопонимания, так и будем осциллировать между Sic и Non^[8] до Второго пришествия, черт бы его побрал.

— Прошу прощения — обычно я погибче. Подозреваю, дело не столько в разногласиях на уровне „рацио“, сколько в умственном самосохранении. А так было бы проще простого увлечься твоей риторикой. Для сведения — это был комплимент.

— Досадно, правда, что я теперь головастей?

— А тебе раньше не было досадно, когда все наоборот было? К тому же, с улыбкой, пытаясь обратить все в шутку, — с чего ты так уверен?

— Головастей, головастей. Поверь мне на слово. Или, если хочется, можешь проверить. Всегда к твоим услугам. Выбор оружия за тобой, бэби. Возьми науку, любую науку. Или тебе больше по нраву формальный диспут? Ты помнишь все даты правления английских, французских, испанских, шведских, прусских королей? Или, для разминки, „Поминки по Финнегану“? Хокку?

— Хватит! Верю. Только, черт побери, есть одна область, где я дам тебе, супермен, сто очков вперед.

Мордехай с вызовом тряхнул шевелюрой.

— И какая ж это?

— Орфоэпия.

— Хорошо, наживку заглотил. И что такое орфоэпия?

— Наука о правильном произношении.

Люцифер, падая с небес, и то не был бы так удручен.

— Угу, угу… Но, черт возьми, у меня просто времени нет лазать и смотреть, как каждое умное слово произносится. Слушай — будешь поправлять меня, если что скажу не так?

— Подозреваю, хоть на это поэт сгодится.

— О, программа у нас для тебя заготовлена обширная. Надо будет тебе еще раз переговорить с Джорджем. Не сегодня, сегодня он в медпункте, в изоляторе. У него была грандиозная мысль поставить тут „Доктора Фауста“, только без тебя не хотели начинать. И еще одно…

Совершенно нехарактерно — впервые Мордехай чувствовал себя явно не в своей тарелке.

— Что?

— Я… кое-что написал. Рассказ. Думал, может, ты прочтешь и скажешь, что думаешь. Хааст пообещал, что можно будет отослать в какой-нибудь журнал после проверки в АНБ. Только я не уверен, что рассказ достаточно хорош. Ну, в абсолютном смысле. Здесь-то он всем нравится, но мы успели… сплотиться в очень узкую касту. Сплошной инбридинг. А у тебя пока своя голова на плечах.

— С удовольствием прочту и даю слово, что критиковать буду нещадно, как только умею. А о чем рассказ?

— О чем? Господи Боже, ну и вопросик — от поэта-то! О ван дер Гусе, кстати.

— А что такое АНБ?

— Агентство национальной безопасности. Наши блюстители. Они проверяют, о чем мы тут треплемся — ты же в курсе, все записывается, — дабы удостовериться, что мы не слишком… увлекаемся герметическими науками.

— И как герметические науки?

Мордехай-алхимик подмигнул.

— Абракадабра, — со значением произнес он. Затем в мгновение ока сгинул, будто сильф.

* * *

Позже:

Конспенкгивно? Легче юлу законспектировать.

Конечно, чувство вины, поскольку из-за меня Мордехай лишился благодати. Не перестаю удивляться, сколь далеко идущие последствия может иметь самый наш незначительный поступок. Монах в своей келье пребывает в некоем заблуждении, воображая, будто опасности подвергается только он один, но век спустя ересь его может охватить целые страны Может, консерваторы и правы; может, свободомыслие действительно опасно.

Но как протестует против этого старый Адам, Луи II! Что б я ни делал, окончательно заткнуть ему рот не удается никогда. Временами приходится собирать всю волю в кулак, только чтобы не дать ему высказаться в голос. И он всегда начеку, таится в сердечных закоулках; чуть что, тут же готов посягнуть на суверенитет разума и узурпировать.

Но вина — лишь малая доля всего комплекса моих ощущений.

Изумления и трепета гораздо больше. Так звездочет вдруг видит, изумлен, / В кругу светил нежданный метеор. Утреннюю звезду. Люцифер, князь тьмы. Искуситель.

8 июня

Zu viel, zu viel!^[9] Весь день — в сплошных беседах. Мозг мой — как пластинка на 33 оборота, запущенная на 78. Из десятка здешних заключенных я встретил пока всего троих-четверых; в своей среде они ошеломляют еще даже на порядок сильнее, чем поодиночке.

Отзвуки всех этих многочисленных встреч по-прежнему резонируют у меня в голове, словно воспоминания о музыке после оперы.

День начался рано: охранник принес мне приглашение (чернила на кар гонке еще не высохли) навестить Джорджа в изоляторе медпункта, по сравнению с которым меркнет любое другое лечебное учреждение, даже кристофер-реновский госпиталь в Челси. Койка его — ну прямо с картины Тьеполо. А цветы „Таможенника“ Руссо. Говорили мы в основном о Рильке, в работах которого Джорджа привлекает не столько искусство стихосложения, сколько еретические воззрения. Что-то он даже сам переводил. Эксцентрическая просодия. Высказывать мнение я воздержался. Обсудили, как он представляет себе постановку „Фауста“, с чего плавно перешли к более масштабному проекту образцового театра. Театр будут строить прямо здесь, во глубине руд. (Никаких сомнений, лагерь Архимед — под землей).

Что касается остальных, не помню толком ни имен, ни о чем говорили. Только один, Мюррей Как-бишь-его, молодой человек, утонченный сверх всякой меры, ну вылитая фарфоровая кукла, мне определенно не понравился, каковая неприязнь оказалась взаимной (впрочем, не исключено, это я себе льщу; вероятнее всего, он вообще меня не замечал). Он с жаром задавал тон в обсуждении какой-то алхимической дребедени. В моем пересказе: „Два петуха спариваются в темноте; их потомство составляют курочки с драконьими хвостами. Каковые через семью семь дней сжигаются, а пепел их растирают в ступках освященного свинца“. На что говорю: фи! Но как ревностно относятся они к этой своей белиберде! Кстати, позже подтвердилось, что это все Мордехай воду мутит.

Больше всех мне понравился Барри Мид. У меня всегда улучшается настроение, если встречаю кого-нибудь толще, чем я сам. Мид страшный киноман, и в два, когда Джорджу на тихий час вкололи снотворного (бедняга Джордж совсем плох, но кого ни спрашиваю, у каждого, похоже, своя версия недомогания), он отвел меня на три уровня ниже в маленький кинозал, где прокрутил собственного производства монтаж из политических речей Макнамары и визжащих женщин, позаимствованных из старых фильмов ужасов. Смешно до истерики. Барри, само спокойствие, все извинялся за неуловимые нюансы ошибки.

4.30. Джордж проснулся, но предпочел мне книжку по математике. Начинает появляться ощущение, как у ребенка, приехавшего на каникулы к бездетным родственникам, что развлекают меня строго по графику. Потом опеку надо мной взял тип, которого представили просто как „Епископа“. Подозреваю, прозвищем тот обязан своему щегольскому одеянию. Он подробно разъяснил мне сложившийся здесь табель о рангах: что Мордехай, в силу своей харизмы, безусловный царь просвещенной анархии. Епископ прибыл в лагерь Архимед не из гарнизонной тюрьмы, а из армейской психлечебницы, где два года лежал с полной амнезией. Он захватывающе, с прибаутками, да так, что мороз по коже, изложил свои многочисленные попытки самоубийства. Как-то он выпил целую кварту свинцовых белил. Бр-р.

Потом он в пух и прах разгромил меня в шахматы.

Еще позже Мюррей Как-бишь-его играл электронную музыку.

(Собственного сочинения? Кто-то говорил да, кто-то — нет). В моем маниакальном состоянии звучало очень даже ничего.

И еще. И еще. Оссу на Пелион.

Повторяю, слишком много. Явный перебор. И чем все кончится?

Зачем появился на свет монстр столь грандиозный? До встречи в следующем выпуске.

9 июня

Ну и денек — как раз из тех, когда явственно чувствуешь, что энтропия побеждает. Сегодня с утра напоминаю сам себе маску из папье-маше: пусто скалюсь и морщинисто жмурюсь. Возможно, истина — истинная истина — не столько в том, что маска пуста, сколько в том, что мне недосуг взглянуть за нее, на нистагмическое мельканье образов образов образов, проецируемых „ид“ на неисправные рецепторы „суперэго“. Сегодня я плох, глуп и наголову разбит Я болен.

Приходили посетители — Мордехай, Мид, записка от Джорджа В., - но я предпочитаю ютиться в одиночестве под предлогом того, что я не я. Кто тогда?

Слишком долго не грели меня лучи животворного солнца. Вот в чем незадача.

И я не могу довести до конца простейшую логическую цепочку.

Кгх-м.

10 июня

Спасибо, гораздо лучше. Да, самочувствие вполне на уровне.

Опять можно с чистой совестью глядеть на солнечную сторону поражения.

Факты:

Очередные посиделки у Ха-Ха. Успел привыкнуть к штукатурной бледности заключенных вкупе с охранниками, так что заслуга ультрафиолетовых ламп, словно хлеб пшеничный подрумяненный (в смысле, хвастовская физиономия), сильнее чем когда бы то ни было казалась преступлением против естественного порядка вещей. Если это здоровье, то готов скликать на свою голову всяческие недуги!

Поболтали о том о сем, пятом-десятом. Он похвалил за „фактичность“ (sic!) мой дневник в целом, за исключением вчерашней записи — слишком субъективной. Если вдруг опять накатит субъективность, надо будет только слово сказать, и охранник принесет транквилизатор.

Нельзя же позволить, чтобы бесценные дни пропадали втуне, правда?

И тэ дэ, и тэ пэ — промасленные кулачки и клапана банальности шатались и качались вверх-вниз, туда-сюда, по предсказуемым круговым траекториям, — а потом он спросил:

— Значит, Зигфриду уже видели?

— Зигфрида? — переспросил я, думая»; — что, может, так он зовет Мордехая.

- Ну… — подмигнул он, -..доктора Баск?

— Зигфриду? — снова переспросил я, еще сильнее озадаченный. — В смысле?

— Ну, как линия Зигфрида. Неприступная. Не будь я уверен, что она ледышка, я бы никогда и не подумал вербовать ее в наш проект.

Сами согласитесь, в подобной ситуации женщины совершенно ни к селу ни к городу, когда работать приходится с кучей изголодавшихся «джи-ай»^[10] — в числе которых к тому же немало цветных. Но Зигфрида — совсем другое дело.

— Такое впечатление, — предположил я, — будто у вас имеется в данном вопросе определенный личный опыт.

— ЖВК…^[11] — проговорил Хааст, тряся головой. — Некоторые бабы там просто ненасытные. Другие же… Он доверительно перегнулся через стол. — Не пишите этого в дневник, Саккетти, — короче, она еще целка.

— Да не может быть! — протестующе воскликнул я.

— Не поймите меня не правильно — работник она первоклассный. В своем деле ей нет равных, и, собственно, дело для нее превыше всего. Психологи же, сами понимаете, склонны, как правило, к сентиментальности — им нравится людям помогать. Но только не Баск. Если с чем у нее и напряженно, так разве что с воображением.

И кругозор несколько ограничен. Слишком… как бы это сказать… традиционен. Не поймите меня превратно — науку я уважаю ничуть не меньше…

Я закивал, да-да, не понимая его превратно.

— Без науки у нас не было бы ни радиации, ни компьютеров, ни кребиоцена, и на Луну не летали б. Но наука — это лишь один способ видения мира. Разумеется, я не позволяю Зигфриде что-то говорить прямо ребятишкам… — (так Хааст называет своих подопытных кроликов), -..но, по-моему, они все равно ощущают ее враждебность. Слава Богу, это никоим образом не остужает их энтузиазм.

Самое главное — это даже Баск понимает — дать им полную творческую свободу. Они должны отрешиться от замшелых стереотипов, проложить новые тропы, прорваться в неведомое!

— Но чего именно, — поинтересовался я, — не одобряет доктор Баск?

Он снова доверительно перегнулся через стол, морща извилистые загорелые складки в углах глаз.

— Ну что ж, Саккетти, почему бы вам не узнать это и от меня. Все равно в самом скором времени кто-нибудь из ребятишек да расколется. Мордехай собирается осуществить «магнум опус»!

— Серьезно? — переспросил я, смакуя хаастову доверчивость.

Он поморщился, чувствительный к первым же ноткам скептицизма, как папоротник к солнечному свету.

— Да, серьезно! Я прекрасно понимаю, Саккетти, что вы сейчас думаете. Думаете вы то же самое, что старина Зигфрид — что Мордехай водит меня за нос. Парит мне мозги, как говорится.

— Такая возможность не исключена, — признал я. Потом, прикладывая к ране бальзам:

— Вы же сами просили, чтоб я был искренен как только можно.

— Да да, конечно. — Он со вздохом откинулся на спинку стула, и сеть морщинок разгладилась, мелкая рябь на глади слабоумия — Ваше отношение, продолжил он, — ничуть меня не удивляет. Прочитав изложение беседы с Мордехаем, я должен был понять… У большинства-то первая реакция всегда одинаковая. Все думают, будто алхимия — это вроде черной магии. Никто не понимает, что это наука, точно такая же, как любая другая. Собственно, это самая первая на свете наука — и единственная, которая не боится, даже в наши времена, принимать в расчет все факты. Саккетти, вы материалист?

— Н-нет… не сказал бы.

— Но в этом-то и беда всей современной науки! До чего докатились голый материализм, и ни шага в сторону. Попробуй только заикнись о фактах сверхъестественного — то есть о фактах, выходящих за пределы разумения естественных наук, — тут же все как один зажмуриваются и затыкают уши. Да они понятия даже не имеют, что объем исследований проделан громаднейший, томов написаны сотни, века и века разработок…

По-моему, он явно хотел сказать «научно-исследовательских разработок», но вовремя осекся.

— Я обратил внимание, — продолжил он (неожиданный вираж), — что в дневнике у вас неоднократно упоминается Фома Аквинский. А вам когда-нибудь приходило в голову, что он был также и алхимик? А его учитель, Альберт Великий, — один из виднейших алхимиков за всю историю! Лучшие умы Европы веками изучали герметические науки — а теперь приходите вы или Баск и на голубом глазу списываете в утиль целую отрасль человеческого знания: а, мол, суеверная чушь. Только кто тут суеверен, а? Кто выносит суждение, не соизволив ознакомиться с фактами? А? А? Вог вы хоть что-нибудь по алхимии читали? Хоть одну книжку?

Я вынужден был признать, чго не читал по алхимии ни одной книжки.

Хааст возликовал.

— И вы думаете, что вправе судить многовековые усилия ученых и теологов?

Не правильное ударение в последнем слове — да, собственно, и весь тон, и содержание дискурса — вдруг очень напомнили мне Мордехая.

— Мой вам совет, Саккетти.

— Сэр, можете звать меня Луи.

— Так вот, Луи… о чем это я?.. Будьте открытой; восприимчивей к новым подходам Все качественные прорывы в истории человечества, от Галилея и до Эдисона, — очередной дивный, чудовищный мордехаизм, — совершались людьми, которые не боялись отличаться от других.

Я пообещал стать открытой и восприимчивей, но Ха-Ха, оседлав любимого конька, погнал в карьер. Он в пух и прах разметал батальоны соломенных чучел и продемонстрировал, с логикой совершенно призрачной, что вся безрадостная история последних трех лет в Малайзии имеет место быть благодаря невосприимчивости неких ключевых фигур в Вашингтоне, не станем называть по именам, к новым подходам.

Правда, стоило мне задать вопрос хоть сколько-то конкретный, отвечал он уклончиво и обиняками. Он явно намекал, что я пока не готов приобщиться святых тайн. С армейских времен Хааст сохранил нерушимую веру в секретность: знание лишается всяческой ценности, как только становится всеобщим достоянием.

Сомневаться в достоверности берригановского портрета «генерала Урлика» больше не приходится — кстати, как я заметил, в библиотеке нашей «Марс в конъюнкции» отсутствует, — и теперь я понимаю, почему Хааст, хотя вопил во всеуслышанье «Клевета!» и всячески пытался Берригана потопить, так и не осмелился довести дело до суда. Старый доверчивый болван действительно целый год вел всю злосчастную кампанию на Ауауи, руководствуясь астрологией!

Будем надеяться, что история не повторится дословно; что Мордехай не играет, лукавя сверх всякой меры, ту же фатальную роль, какую сыграл Берриган.

* * *

Позже:

Да будет отмечено: сижу, читаю хоть одну книжку по алхимии. Хааст прислал с посыльным, буквально через несколько минут, как распрощались. «Aspects de 1'alchemie traditionelle»^[12] Рене Алло; в папке с грифом «совершенно секретно» прилагается машинописный перевод.

Читается довольно забавно, как письмо от какого-нибудь психа — вроде тех, что начинаются:

«Уважаемая редакция!

Наверно, вы не осмелитесь это письмо напечатать, но…»

11 июня

Репетиция «Фауста»: разочарование, восторг, а потом жуткий, стремительный откат к реальности.

Не знаю даже, чего я ожидал от Джорджа В, как режиссера. Полагаю, чего-нибудь порядка легендарных (и, вероятно, мифических) «подпольных» постановок Жене конца шестидесятых. Но ничего радикального в сценографии «Фауста» не было — стилизация под театр с подмостками посреди зала и трудоемкую прозрачность байрейтских декораций Виланда Вагнера. Разумеется, когда аудитория состоит только из актеров, не занятых на сцене, и меня с суфлерской книгой (как выяснилось, совершенно не обязательной; уже к первой репетиции каждый знал всю свою роль назубок), просцениум смотрелся бы весьма неуклюже и не совсем к месту. Но предполагать, будто густой, как гороховый суп, туман нагнетает ощущение трагичности, это редкостная тупость, и реакционная к тому же. Согласен, в аду должно быть темно; в Шотландии совершенно не обязательно.

Так что, похоже (с радостью сообщаю), наши юные гении могут и ошибаться. Правда, это суждение отъявленного, неразборчивого и часто разочаровывавшегося театрала с двадцатилетним стажем. Чудо «Фауста» Дж, в том, что ни он, ни кто бы то ни было из заключенных ни разу в жизни не видели на сцене ни одной пьесы. Кино — да; именно что не по делу заимствуя операторские приемы, Дж, попадал впросак, и неоднократно.

Но это все пустое брюзжание. Стоило им начать играть, как туман рассеялся, и можно было только восхищаться. Как сказал бы Мордехай: актеры заслуживают высочайших бахвал.

Я упустил шанс, черт-те сколько лет назад, посмотреть в этой роли Бартона — но с трудом представляю, чтоб он играл существенно лучше, чем Джордж Вагнер. Конечно, голос Бартона в последнем монологе звучал бы куда благородней — но сумел бы Бартон так же убедить, что на сцене собственной персоной ни дать ни взять средневековый ученый, мятущийся богохульник, фатально и героически влюбленный в знание? Сумел бы Бартон показать знание вещью столь чудовищной и потаенной — суккубом, — как когда в первой сцене Фауст вздыхает: «О, логика святая, это ты / Меня в восторг когда-то привела!»^[13] Я тут же ощутил трепет былого восторга, и вены расширились вобрать яда логики святой.

Мордехай играл Мефистофеля, который в версии Марло не особенно впечатляет, по сравнению с гетевским, — хотя, глядя, как расправляется с ролью Мордехай, такая мысль никогда бы в голову не пришла. Строки, которые начинаются с «Мой ад везде, и я навеки в нем», он проговорил с таким леденящим душу изяществом, будто это признание неизбывного проклятья и отчаяния — не более, чем эпиграмма, какая-нибудь легкомысленная безделушка Шеридана или Уайльда.

О! восхвалять так я могу еще долго, выделяя режиссерскую находку тут, оборот речи там, но как бы то ни было, а сведется все к одному и тому же — я должен буду изложить, как в заключительном Якте Фауст, оплакивая свой горестный удел последние мучительные минуты прежде чем провалиться в преисподнюю, неожиданно перестал быть Фаустом: Джорджа Вагнера опять сотрясли жесточайшие рвотные конвульсии. Хрипя и давясь, он катался по липкой сцене и бился, словно припадочный, пока не явилась охрана и не унесла его обратно в медпункт, оставив липовых дьяволов за сценой без дела.

— Мордехай, — спросил я, — что это? Он еще болеет? Чго с ним такое?

И Мордехай, ледяным тоном, все еще не выйдя из роли:

— Ну как же, это цена, которую должны платить за знание все добрые граждане. Вот что будет, если есть волшебные яблоки.

— В смысле, этот… препарат, который вам дали, из-за которого вы… это тоже из-за него?

Мордехай криво улыбнулся и поднял тяжелую ладонь, снять рога.

— Како! о черта! — вступил Мюррей Сэндиманн (запомнил наконец фамилию энтузиаста алхимии). — Почему бы на идиотский вопрос не ответить?

— Мюррей, заткнись, — сказал Мордехай — Да не бойся, не проболтаюсь. Не я же, в конце концов, его сюда затащил Но теперь, когда он уже здесь, не поздновато ли щадить его лучшие чувства?

— Заткнись, кому сказано.

— В смысле, — договорил Мюррей, — когда мы ели волшебные яблоки, кто-нибудь думал, что будет?

Мордехай развернулся ко мне; в сумеречном свете сцены черное лицо его казалось почти невидимым.

— Саккетти, ты хочешь знать ответ? Потому что с этого момента, если не хочешь, лучше и не спрашивай.

— Говори, — сказал я, вынужденно бравируя, хотя настроение было совершенно не для бравады. (Не так ли чувствовал себя Адам?) — Я хочу знать.

— Джордж умирает. Ему осталось, если повезет, пара недель.

Наверно, даже меньше — после того, что мы только что видели.

— Мы все умираем, — сказал Мюррей Сэндиманн.

Мордехай кивнул; на лице его было то же совершенно бесстрастное выражение, что обычно.

— Мы все умираем. Из-за того препарата, который нам закачали.

Паллидин. От него гниет мозг. На то, чтобы сгнил до основания, нужно месяцев девять — иногда чуть больше, иногда чуть меньше. А пока гниет, ты все умнеешь и умнеешь. Потом…

Произведя левой рукой низкий мах в элегантном полуприседе, Мордехай указал на лужу рвоты Джорджа.

12 июня

Ночь напролет не смыкал глаз — все скрипел, скрипел и скрипел (так сказать) пером. Типичная моя реакция (на мордехаевское откровение) отскочить, сунуть голову в песок и писать… Господи Боже, как я писал! В тусклом воздухе все еще резонировали пентаметры Марло, и на ум не шло ничего, кроме белого стиха. В котором не упражнялся, наверно, со школы. Какая это теперь роскошь, когда запал иссяк, впечатывать в страницу, букву за буквой, ровный столбик, словно мех гладишь:

Как голубятня, зрелый для свершений,

Пахуч в клубах дешевого елея,

На козлике верхом, — дитя внаем,

И черепки звенят при каждом шаге…

Понятия не имею, к чему бы это (туман сгущается), но название (вроде бы) «Иеродул». Иеродул — как обнаружил на прошлой неделе, просматривая оксфордский словарь, — это храмовый раб.

Ощущение прямо как у Кольриджа, да плюс никакой гость из Порлока не вламывается и транса не рушит. Началось все достаточно безобидно, когда я попробовал реанимировать годичной давности цикл «Церемонии»; но единственное, что есть общего с теми правоверными пустячками, это во вступлении образ священника, который входит в храм-лабиринт:

…Напра-, нале- и выцарапать очи

Божественной красы. Струится кровь

Каскадом трепетным в глубины водоема…

Потом, строчек буквально через десять, оно вырождается (или воспаряет) до чего-то такого, резюмировать что — не говоря уж анализировать — всяко выше моих сил. Символика определенно языческая — если не еретическая. Никогда бы не осмелился опубликовать такое под своим именем. Опубликовать! Голова идет кругом, и совершенно пока не готов сказать, читабельно ли оно вообще, не то что публиковать. — Но я чувствую — как когда выходит что-нибудь путное, — что все написанное раньше, по сравнению с этим, брызги. Вот, например, описание идола:

110 строк!

Такое ощущение, будто со вчерашнего вечера, когда сел к столу, прошла целая неделя.

13 июня

Джордж Вагнер умер. Свинцовый гроб, груженный ошметками плоти, которые клинике оказались без надобности, вставили в нишу, криво выдолбленную в скальной стенке — местном мавзолее. Присутствовали я, остальные заключенные и трое охранников; ни Хааста, ни Баск, ни даже тюремного капеллана. Интересно, а в Равенсбрюке были капелланы? К собственному, да и всеобщему смущению, пробормотал молитву-другую — бессмысленные, тяжелые, как свинец. Подозреваю, на то, чтобы вознестись по адресу, их не хватило; так до сих пор и валяются на неровном полу усыпальницы.

Полуосвещенные катакомбы и зияющие ниши — штук двадцать с чем-то обладали для заключенных (словно ряды вакантных могил в картезианском монастыре) неодолимой притягательностью «мементо мори».^[14] Подозреваю, именно это нездоровое влечение, а не желание проводить в последний путь безвременно усопшего товарища, привело их на погребение.

Когда все потянулись к выходу и далее, в геометрическую покойность мира коридоров, Мордехай приложил ладонь к каменной стене (теплой, словно живая плоть, а не леденящей, как принято считать камень) и произнес:

— Брекчия.

Я-то думал, он скажет «прощай».

— Поживее, — сказал один из охранников.

За время, что здесь, я уже научился различать их в лицо; это был Истукан. Коллег его звали Пердун и Трудяга.

Мордехай наклонился подобрать из-под ног увесистый, в кулак размером, булыжник. Трудяга обнажил ствол.

— Честное слово, мистер патрульный, — рассмеялся Мордехай, — я не собираюсь никого подстрекать к мятежу Просто замечательный образец брекчии, как раз пригодится мне в коллекцию. — Он сунул камень в карман.

— Мордехай, — произнеся. — Насчет того, что ты говорил после репетиции… сколько тебе еще… сколько примерно…

Мордехай, уже с порога, обернулся — темный силуэт на фоне ровного коридорного свечения?

— Я на седьмом месяце, — спокойно отозвался он. — Семь месяцев и десять дней. То есть осталось дней пятьдесят — если не созрею преждевременно. — Он переступил через порог и, повернув налево, исчез из виду.

— Мордехай, — повторил я, шагнув в коридор.

Дорогу мне преградил Истукан.

— Как-нибудь в другой раз, мистер Саккетти, с вашего позволения. Вам назначено к доктору Баск. — Пердун и Трудяга блокировали меня с боков. Следуйте, пожалуйста, за мной.

— Как это глупо, неосмотрительно, неблагоразумно, — очень серьезно, тоном юрисконсульта повторила мисс Эймей Баск. — Нет, я не о вашем вопросе насчет бедняги Джорджа — как вы сами заметили, едва ли нам долго еще удалось бы скрывать от вас данный аспект ситуации. Понимаете, мы надеялись открыть… антидот. Но выяснилось, что процесс необратим. Увы. Нет, я говорила вовсе не о том — потому что, как вы там ни возмущайся нашей, как вы сказали бы, бесчеловечностью, прецедентов тому, что мы делаем, хоть отбавляй. Всю свою историю медицинская наука платила за прогресс кровью жертв.

Она сделала паузу, довольная звучной фразой.

— За что же, если не за это, вы собрались меня прорабатывать?

— За вашу крайне глупую, неосмотрительную, неблагоразумную вылазку в библиотеку.

— Я смотрю, вы не дремлете.

— А вы как думали. Ничего, если я закурю? Спасибо.

Она вставила раздавленную «кэмелину» в тупорылый пластмассовый мундштук — когда-то прозрачный, теперь весь в темно-коричневых пятнах, как ее указательный и средний пальцы.

— Но когда б я ни заглянул в «Кто есть кто», сейчас или по освобождении, согласитесь, информация вполне общедоступная.

Что я обнаружил в «Кто есть кто» (не вижу причины, почему бы не сказать сейчас), это в какой корпорации Хааст служит вице-президентом и отвечает за научно-исследовательские…^[15]

— Вероломство? Обман? — с легкой укоризной произнесла доктор Баск. Если говорить об обмане, скорее уж вы сами обманывались Как по-моему, это исключительно ради поддержания боевого духа. Просто мы пытались вас немного подбодрить, чтобы лишние треволнения не препятствовали работе.

— Значит, выпускать меня из лагеря Архимед никогда и не собирались?

— Никогда? Ну, это вы излишне драматизируете. Разумеется, мы вас выпустим. Когда-нибудь. Когда сложится благоприятное мнение в верхах. Когда эксперимент оправдает себя в глазах нашего управления по общественным связям. Тогда вы вернетесь в Спрингфилд. А поскольку лет за пять мы к этому непременно придем — скорее даже, месяцев за пять, — вы благодарить нас должны за возможность провести это время в самом авангарде прогресса, а не там, где изнывали от скуки.

— О, премного благодарен — за шанс лицезреть все ваши убийства. Премного, премного.

— Ну, конечно… если вам так угодно. Только, мистер Саккетти, вы уже могли убедиться, что мир смотрит на вещи несколько иначе.

Если вы попытаетесь раздуть вокруг лагеря Архимед скандал, не исключено, он будет встречен тем же равнодушием, что и ваш процесс. Нет, конечно, парочка-тройка таких же параноиков сойдутся послушать ваши зажигательные речи — но народ в целом не принимает отказников всерьез.

— Народ в целом и собственную совесть не принимает всерьез.

— Гипотеза несколько иная, но набору фактов отвечает тому же, правда? Доктор Баск иронически воздела тонко выщипанную бровь, а затем (словно за косичку из болота) себя с низкого кожаного сиденья. Гладкое серое платье, нервно оглаженное, издало электрический шепоток. — Еще что-нибудь, мистер Саккетти?

— Вы обещали, в нашу первую беседу, что поподробней разъясните действие этого препарата, паллидина.

— Обещала; и разъясню. — Она снова устроилась в паутине черной кожи, скривила бледные губы в менторской улыбке и пустилась в разъяснения.

— Заболевание… впрочем, уместно ли звать такую полезную вещь заболеванием?., вызывает крошечный микроб, спирохета, близкий родственник Treponema Pallidum. Вы сами слышали, как его называют паллидином; название несколько маскирует то обстоятельство, что, в отличие от большинства фармацевтических препаратов, паллидин — живой и способен к самовоспроизводству. Короче, микроб… Может, вам приходилось слышать это название — Treponema pallidum? Еще иногда говорят Spirochaetae pallida, бледная спирохета.

Не слышали? Ну, по плодам наверняка б узнали. Treponema pallidum вызывает сифилис. Ага, что-то знакомое!.. Конкретно тот микроб, с которым мы тут имеем дело, — своего рода мутант, недавнее отпочкование от подгруппы, известной как разновидность Николса, изолированной из мозга сифилитика в двенадцатом году, введенной в кровь кроличьего семейства и так до сих пор и передающейся по наследству. В этих лабораторных кроликах рождались бесчисленные поколения трепонем Николса и исследовались с превеликим тщанием, если не сказать благоговением. Особенно после сорок девятого года.

В сорок девятом Нельсон и Майер, два американских микробиолога, разработали ТПИ — самую точную диагностику сифилиса. Это все так, чисто для сведения. Трепонема, которая доконала юного Джорджа, так же отличается от трепонемы Николса, как от бытовой Treponema pallidum… И ничего удивительного, что активнее всех усердствовали раскрыть тайны крошек-спирохет армейские медики. Бойцов этот микроскопический враг вывел из строя без счета — конечно, до Второй мировой и открытия пенициллина. Все равно исследования не прекращались. Лет пять назад в одной армейской лаборатории проверяли — естественно, на кроликах, — нельзя ли бороться с сифилисом радиационным облучением: когда пенициллин не годится или (в трех процентах случаев) не действует. И наблюдался любопытный эффект — вроде бы у кроликов, связанных, так сказать, кровными узами, резко менялось поведение. Кровными в буквальном смысле — речь не о наследовании, а о переливании зараженной трепонемами крови. Так вот, у одной группы кроликов не только развивался типичный орхит, но плюс они становились, несмотря на то, что болезнь протекала в исключительно тяжелой форме, явно сообразительней. Несколько раз они сбегали из клеток. В ящике Скиннера они показывали совершенно беспрецедентные результаты. Я отвечала как раз за тестирование и уверяю вас, достижения были самые выдающиеся что ни на есть. Так, собственно, паллидин и открыли. Пока придумали, что с этим открытием делать, прошло три года. Три года!.. Под микроскопом паллидин выглядит практически так же, как любая другая спирохета. Это действительно спиралька, семь витков. Обычные Treponema pallidum гораздо крупнее, хотя витков в некоторых уникальных случаях может быть всего шесть. Если захотите взглянуть, не сомневаюсь… Не хотите? А они хорошенькие, серьезно. И двигаются забавно сначала растягиваются вдоль, как гармошка, потом сжимаются. Очень красиво. В учебниках есть такой стандартный эпитет: «с грациозностью сильфид». Я часами просиживала, только смотрела, как они там плавают, в кровяной плазме… Конечно, между Treponema pallidum и паллидином множество отличий, но чему именно последний обязан своими уникальными свойствами, нам так и не удалось определить. Собственно, последние стадии сифилиса тем и славятся воздействием на центральную нервную систему. Например, если спирохеты проникают в спинной мозг — а это может быть лет через двадцать после заражения, — то чаще всего наступает табес дорсалис, спинная сухотка, пренеприятная штуковина. Не слышали о табесе? Сейчас он действительно встречается реже. Начинается все просто с дрожи в ногах, потом суставы распухают и буквально плавятся, пока вообще не перестают держать какую бы то ни было нагрузку, и в конце концов процентов десять инфицированных слепнут. Это табес — но когда спирохета попадает в головной мозг, осмотически поднимается по позвоночнику, примерно как древесный сок по стволу, тогда наступает общий парез, патология которого куда интересней. Как художнику вам должны импонировать несколько самых известных случаев — Доницетти, Гоген и, не в последнюю очередь, философ Ницше, который последние свои письма из психбольницы подписывал «Дионис».

— Известных поэтов не было? — поинтересовался я.

— Собственно, само название болезни связывается с поэтом, Фракасторием, который в тысяча пятьсот тридцатом сочинил на латыни пастораль о пастухе по имени Сифилис, томящемся от любви.

Сама-то я не читала, но, если хотите… Еще есть Гонкуры, аббат Галиани, Гуго Вольф… но самый-самый и неувядающий пример того, на что способна Treponema pallidum, это Адольф Гитлер… Далее: если бы способности спирохеты сводились исключительно к тому, чтоб учинять в мозгу подобный сумбур — делирий и распад личности, — никакого лагеря Архимед не было бив помине. Однако предполагалось — и людьми весьма уважаемыми, хотя, как правило, не медиками, — будто гениев, которых я только что упоминала, да и многих других, болезнь не только искалечила, но в равной степени и облагодетельствовала… В конце-то концов все сводится к вопросу о природе гения. Самое лучшее известное мне определение гения, вбирающее большинство фактов, принадлежит Кестлеру: что акт гениальности — это сведение вместе двух доселе разнесенных сфер человеческого знания, или матриц; талант к сопоставлению. Взять хоть ванну Архимеда. До него никому и в голову не приходило сопоставить измерение массы и вытеснение воды, наблюдаемое по сто раз на дню. Для современного исследователя вопрос стоит так: что именно происходит в мозгу в момент, когда Архимед кричит «эврика!»?

Теперь, похоже, очевидно, что происходит своего рода пробой, распад, в самом буквальном смысле — что-то в сознании рушится, и прежние, жестко разграниченные категории становятся на короткое время текучими, способными к структурной перестройке.

— Но именно в этом, — возразил я, — в структурной перестройке порушенных категорий акт гениальности и состоит. Дело же не в самом распаде, а в новых сопоставлениях, которые вследствие его возникают. Что до распада личности, тут любой псих самому что ни на есть гению сто очков вперед даст.

Доктор Баск загадочно улыбнулась за пеленой табачного дыма.

— Может быть, тонкая грань, которая, как говорится, отделяет гений от безумства, вещь достаточно условная. Может быть, сумасшедшему просто не везет, что он оказывается не прав. Впрочем, возражение принято; сейчас отвечу. Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что вдохновение у гения это один процент, не более того; что главное в формировании гения — это подготовка к моменту, когда кричится «эврика!». Короче, что главное — это образование, посредством которого он знакомится с реальностью… Ну, разве вопрос сам не напрашивается? Образование, вообще память — это ведь краткая выжимка всей гениальности из данной конкретной культуры. Образование — это всегда слом старых категорий и перестановка их более удачным образом. А у кого самая лучшая память, строго говоря, если не у кататоника, который восстанавливает во всей полноте некий фрагмент прошлого и абсолютно игнорирует настоящее? Если идти еще дальше, можно сказать, что мышление это болезнь мозга, процесс, в результате которого мозговая ткань вырождается… Нет, если бы гениальность действительно была непрерывным процессом, а не тем, что она есть — случайностью, счастливой или катастрофической, — какой тогда нам с нее прок?! В какой-нибудь области вроде математики гений выдыхается, самое позднее, годам к тридцати. Мозг защищается от вырождения, к которому приводит творческий процесс. Все как бы… окостеневает, понятия складываются в неизменные системы, которые просто отказываются ломаться и структурно перестраиваться. Взять хоть Оуэна — величайший анатом викторианской эпохи просто не мог понять Дарвина, физически не мог. Простейшая самозащита в чистом виде… А теперь подумайте, что будет, если гений не станет себя сдерживать, а так и понесется, закусив удила, в хаос самых свободных ассоциаций.

Это я о вашем, литераторов, главном герое, Джойсе. Да любой психиатр с чистой совестью госпитализировал бы его на основании одних только «Побывок Финнегана» (sic). Гений? А как же. Но у нас, у простых смертных, хватает здравого смысла, чтобы понимать: гениальность, как и триппер, болезнь социальная, — и мы принимаем соответствующие меры. Чтобы не заразиться, мы наших гениев загоняем в того или иного рода медицинский изолятор… Если вам нужны еще какие-то доказательства — оглядитесь. Гениев у нас тут хоть пруд пруди, и чем они в поте лица заняты? Ради какой благородной цели интеллект свой безмерный напрягают? Химеры! Алхимия!.. Ни капли не сомневаюсь, даже сам доктор Фауст не посвящал герметическим штудиям ума столь острого, интуиции столь тонкой, знаний столь глубоких. Как Мордехай всегда готов напомнить, века напролет хитроумнейшие мракобесы и пронырливейшие обскуранты только и делали, что изощрялись в этих интеллектуальных арабесках. О да, разработана сия область человеческого знания глубоко — самый высоколобый утонет. Но все равно это дикая чушь, как прекрасно известно и вам, и мне, и Мордехаю Вашингтону.

— Кажется, Хааст так не думает, — кротко вставил я — Хааст — дурак набитый, это мы тоже все в курсе, — бросила Баек, загасив свой «кэмел», докуренный до самого мундштука.

— Ну, не сказал бы, — сказал я.

— Потому что он читает ваш дневник — как и я. Если станете отрицать то, что уже написали, выйдет неубедительно. Сами же говорили, что думаете о мордехаевских теориях и как он распускает хвост перед Хаастом.

— Может, я не такой закоренелый скептик, каким вы меня хотите выставить. Если вам все равно, я лучше подожду выносить окончательное суждение о… мордехаевских теориях.

— Саккетти, вы гораздо больший лицемер, чем я думала. Пожалуйста, верьте в любой вздор и пишите все, что вам в голову взбредет.

Мне-то какая разница. Ничего, скоро мы с этим шарлатаном померяемся силами в открытую.

— Это как? — спросил я.

— Все запланировано заранее. Я позабочусь, чтобы на суперфинал у вас был билет в первый ряд.

— И когда бы это?

— В день летнего солнцестояния, разумеется. Когда ж еще?

* * *

Позже:

Записка от Хааста (от руки): Так держать, Луи! Боритесь за свои права! Больно умная, сучка — мы ей еще покажем, где раки зимуют. Можете не сомневаться!

Всего наилучшего, Ха-Ха.

15 июня

Это ваш старый друг Луи нумер тффа (или, как я известен в народе, Луимитатор) с дивными новыми новостями для всех страдающих от ангста и ангины, кому не отделаться от божественного соприсутствия, кого мучает совесть, психосоматические расстройства и просто стигматы. Можете выкинуть все это к чертям собачьим! Потому что, mon semblable, топ frere,^[16] в центре мироздания нет ничего, кроме зудящей пустоты, аллилуйя! И даже не зудящей более, о нет, вакуум вполне доволен жизнью, сутки напролет. Вот тайна, которой владели древние, вот истина, которая сделает нас свободными, тебя и меня. Повторяй трижды с утра и трижды на сон грядущий: Бога нет, никогда не было и никогда не будет; отныне и вовеки веков, аминь Хочешь возразить, старый адамит, Луи I? Тогда изволь обратить внимание на свое же стихотворение, стихотворение, которое ты вроде бы никак не мог понять. Зато я понимаю: идол пуст; речи его — обман. Никакого Ваала нет, друг мой, только внутренний шептун — произносит за Него твои слова. Эклектика антропоморфизма. Ну же, возрази! Не смоет буквы слез твоих поток!

И — О! О эти твои бесценные лизоблюдские стишки, это пресмыкательство на брюхе перед притворой Богом-батюшкой. Вот дерьмо-то, а? Год за годом, в час по чайной ложке, ну прямо как та пташка (у Блаженного Августина, точно?), которая пыталась сдвинуть гору — по камушку, раз в тысячелетие, и когда перенесла последнюю песчинку, от вечности ни на миг не убавилось. Но ты, пердунок, на горы и не покушался. Холмы, понимаете ли, Швейцарии — а какое будет продолжение? Говнище Ватикана?

Чу — доносится, словно из безмерной дали, трои слабый протест: глупец говорит в сердце своем, что Бога нет.

А мудрец говорит это вслух.

* * *

Позже, гораздо позже.

Не надо, по-моему, объяснять, что вчера и сегодня я чувствовал себя неважно. По-моему, как-то я в дневнике уже отмечал, что думал, будто доктор Мьери избавил меня от мигрени. Еще я думал, будто б он избавил меня от скерцо наподобие вышеизложенного.

Думать.

Думаю.

Ду-ду-ду…

Почва под ногами все еще зыбковата, и хоть я снова я, как-то не кажется оно перманентно обретенным, это самообладание. Бессонница мучает, его излишества меня утомили, и голова болит; уже поздно.

Бродил по коридорам, по коридорам, по коридорам. Размышлял над услышанным от Баск, пока не был вынужден уделить внимание вопросам посерьезнее, поднятым Луи II. Ему я не отвечаю, этот чертяка теолог не хуже меня (тавтология).

Значит, молчание. Но разве молчание не равносильно, почти, признанию поражения? Один и не причащенный, я лишен благодати: дело только в этом.

О Господь, упрости эти уравнения!

16 июня

— Monturi te salutamus,^[17] - произнес Мордехай, отворив дверь, в ответ на что я, весь из себя тусклый, не нашел ничего лучше, чем воздеть большой палец.

— Quid nunc? — поинтересовался он, затворив дверь; ответ на этот вопрос лежал еще дальше вне моей компетенции. Собственно, в том вся цель моего визита и заключалась, чтобы избегнуть необходимости решать проблему «Что теперь?».

— Сострадание, — отозвался я. — Зачем бы еще мне проливать луч света в сию мрачную келью? — Хилая острота, плосковато прозвучав, только сгустила мрак.

— Сострадание как основание, — сказал Мордехай, — нейтрализует едкую кислоту неверия в себя.

— Ты тоже получаешь экземпляр моего дневника? — спросил я.

— Нет, но я часто вижу Хааста, и мы о тебе беспокоимся. Сам посуди, вряд ли бы ты стал писать в дневник то, что действительно хотел бы сохранить в тайне, так что нечего тут морщиться. Все твои беды, Саккетти, от интеллектуальной гордыни. Тебе нравится устраивать тарарам по полной программе из-за мельчайших душевных подвижек. Вот что я предложил бы: если уж ты все равно собрался с верой расстаться, сходи к дантисту, пусть поскорее выдернет. Чесать надо меньше, вот и зудеть не будет.

— Мордехай, я пришел выслушать про твои проблемы. О своих мне как раз хотелось бы забыть.

— Конечно, конечно. Ладно, устраивайся как дома. Проблем у меня на нас двоих хватит за глаза и за уши. — Он пронзительно свистнул и позвал:

— Опси! Мопси! Дичок! Поздоровайтесь с вашим новым братиком. — Потом обернулся ко мне. — Позвольте представить моих домовых. Моих огнедышащих дракончиков.

Из мглы (комнату освещали только две свечи на столе у дальней стенки и третья у Мордехая в руках) осторожным скоком приблизились трое кроликов. Один был безупречно белый, двое других — пестрые.

— Опси, — сказал Мордехай, — поздоровайся с моим другом Донованом.

Я присел на корточки, а белый кролик скакнул раз, скакнул другой, проницательно втянул носом воздух, присел на задние лапки и протянул мне правую переднюю, которую я пожал двумя пальцами, большим и указательным.

— Привет, Опси, — сказал я.

Опси извлек у меня из пальцев свою пушистую лапку и попятился.

— Опси? — вопрошающе покосился я на Мордехая.

— Сокращенно от «опсимата» — тот, кто поздно начинает учиться. Все мы тут опсиматы. Теперь, Мопси, твоя очередь.

Приблизился второй кролик, испещренный коричневыми и черными пятнами. Когда он присел на задние лапки, я разглядел на брюшке у него что-то вроде вымени, и совершенно непропорционального. Я поделился своим наблюдением с М.

— Орхит — воспаление яичек. Такова цена, которую они платят за сообразительность.

Я резко отдернул руку и спугнул кроликов; все трое поспешно ретировались во мглу.

— Да ладно, не бойся, микробы — это ерунда. Только если сунешь палец в рот… спирохетам для размножения местечко нужно теплое, сырое. Вот почему венерические заболевания такие венерические. Потом можешь ополоснуть руки в моей раковине — давай только сначала я подзову все-таки Дичка. А то он может обидеться.

Я неохотно обменялся с Дичком рукопожатиями. После чего промыл руки холодной водой с мылом.

— Где Питер? — спросил я, намыливая второй раз.

— Попался фермеру Макгрегору, — отозвался из мрака Мордехай. — Кролики, они не такие долгожители, как мы. Недели две-три, и все.

Вернувшись в комнату из залитой светом флюоресцентных ламп ванной, я временно ослеп.

— Мордехай, почему бы тебе не попробовать газового света?

Дивное изобретение века нынешнего.

— Газовый свет я и включаю, когда глаза более-менее в норме. Но как сегодня… не мозги, а студень, яркий свет — сплошные иголки.

Пожаловаться, кстати, на прочие мои болячки? Посочувствуешь?

— Ну, если хоть как-то поможет…

— Ага, по-египетски. Первые два месяца ничего такого, что бы казалось примечательным сейчас, не происходило — ну, там стоматит, сыпь, отеки ничего такого, что не было бы под силу ипохондрику со стажем и без постороннего вмешательства. Потом, на третьем месяце, я слег с ларингитом; одновременно меня с головой затянула математика. Удачное хобби для немого, а? Вскоре у меня начала буквально разваливаться печень и пожелтели белки глаз. С того времени живу на картофельном пюре, вареных фруктах, деликатесных десертах и прочей такой блевотине. Ни мяса, ни рыбы, ни выпить. Выпить, правда, и не тянет. В смысле, со стимуляцией головного мозга план выполняется и так. Пока валялся с гепатитом, первый раз серьезно подсел на всякую там гуманитарщину, выучил французский, немецкий — и, кстати, написал тот рассказ, который так до сих пор тебе и не показал. Слышь, Саккетти, — не уйдешь отсюда, пока рассказ этот не заберешь, понял?

— Я как раз хотел попросить.

— К четвертому месяцу на мне места живого не было. Расписывать болячки без толку — трудность в том, что задним числом я слишком четко отграничиваю одну болезнь от другой. На практике же все расплывалось и перекрывалось. Стоматит и сыпь не прошли только потому, что началось что-то следующее; ни с того ни с сего накатывали какие-то непонятные судороги, спазмы — и так же внезапно проходили, за день или за час. Если перечислять все мои симптомы, почти в аккурат гастинговская «Энциклопедия патологий» и получится.

— «Этики и религии»?

— Эта тоже.

— Но когда? Когда ты умудрился столько всего выучить — вот чего я никак не могу взять в толк. Как это можно, успеть за семь месяцев… столько всего?

— Присядь, Саккетти, и я поведаю все, без утайки. Только сперва будь так любезен, дай мне со стола термос. Молодчина.

Мои глаза уже привыкли к полумраку, и пробраться к столу я сумел, ни разу не споткнувшись. Термос, весь в пузырьках испарины, стоял на папке с грифом «сов, секретно», такой же, какую переслал мне Хааст. От мокрого донышка на картоне осталось круглое пятно.

— Спасибо, — проговорил Мордехай, забрал термос и откупорил. Он полусидел-полулежал на низком диванчике с полосатой шелковой обивкой, привалившись к горке уложенных друг на друга мягких подушечек-думок. На коленях у него пристроился один из пестрых кроликов.

— Я бы предложил, — сказал он, шумно отхлебнув из термоса, — но…

— Спасибо. Я не хочу пить.

— Понимаешь, вопрос ведь не в том, как я это делаю, а в том, как бы мне остановиться. А не остановиться никак, в том-то и беда… по крайней мере, половина беды. Даже когда мне хреновей всего, стою на карачках перед унитазом, и наизнанку выворачивает, старые-добрые шарики все так же цепляют за ролики — процесс идет себе, и совершенно без понятия, что сома не на уровне. Нет, не без понятия — просто наплевать, его хата с краю, зритель. И по ходу дела меня гораздо больше занимают фовистские оттенки моей рвоты или химия желудочных кислот, чем какая-то там плебейская боль, раздирающая кишки. Я постоянно думаю, теоретизирую, прикидываю.

Шарики с роликами не останавливаются ни на секунду, точно так же, как сердце или легкие. Даже сейчас — сижу вот, болтаю с тобой, а мысли все равно улетают куда-то, вихрятся, неувязочки вселенские в один узел заплетают. Ни секунды, блин, покоя. Ночью не заснуть без укола, а когда усну, вижу цветные широкоформатные кошмары — ну прямо образцовый фильм ужасов, и вроде бы по вполне оригинальному сценарию. Бронетемкин поносец, блин. Это спунеризм, своего рода.

— Я заметил.

— Нет, вру: в одном случае ненадолго прерваться могу — когда удар случается. Тогда с радостью вырубаюсь, примерно на час.

— У тебя еще и удары бывают.

— Чем дальше, тем чаще. Сие родильные муки, коими приготовляю дух свой к абсолютной пустоте. Последние новости от внутренних органов — аортит. Аорта потеряла эластичность, а теперь, если правильно понимаю, настала очередь клапана. При каждом ударе в левый желудочек просачивается кровь, и старый добрый тик-так, как мы его тут ласково зовем, ускоряется, дабы компенсировать. Ничего, недолго осталось. Еще один кролик, возложенный на алтарь науки. — Он скрестил тяжелые черные ладони над пригревшимся на коленях кроликом. — Ой, разрыдаюсь.

Не вставая с пуфа, я занял время (ставшее вдруг пустым-пустым, словно разгерметизировавшаяся капсула «Джемини» — «Пуф-ф!») тем, что принялся, ни слова не говоря, разглядывать мордехаеву комнату Не крупнее моей — но обволакивающая тьма создавала иллюзию бесконечной просторности, из которой тут и там прорастали гипотезы мебели. По всем стенкам — кроме той, где стоял диван, — до потолка поднимались фаустовы книжные полки, а над диваном висела копия гентского алтарного триптиха, в полумраке ничем не отличающаяся от оригинала.

Возле заваленного всякой всячиной рабочего стола (едва ли не полностью занимавшего тот угол, где в моей комнате размещался спальный флигель) стояло некое механическое сооружение или скульптура-стабиль, высотой фута четыре, из нескольких вертикальных стержней, увенчанных блестящими в свете свечей металлическими шариками, которые окружали центральный шар — покрупнее и отсвечивающий золотом, — и все заключалось в воображаемую сферу, представленную двумя полукругами толстого железа.

— Это? — сказал Мордехай. — Это планетарий Сделан под моим чутким руководством. Движения всех планеток и спутничков управляются микро-микро-микросхемами внутри. Прямиком из «Популярной электроники» какой-нибудь, точно?

— Но для чего он?

— Держать зеркало перед природой — этого что, мало? В какой-то момент я поигрался немного с астрологией, но даже тогда смысл виделся чисто символический. Для настоящей работы наверху есть целая обсерватория. Ага, в глазах вспыхнул лихорадочный блеск! Не иначе как посетила мысль о коллективном побеге! И не думай, Саккетти. Нас не пускают дальше проекционного зала, куда изображение с телескопа передается по кабелю.

— Ты сказал, «в какой-то момент». То есть, ты что, астрологию забросил?

— Жизнь так коротка, — вздохнул Мордехай. — Всего не уместить. Как подумаешь о всех телках, которых никогда уже не снимешь, о всех песнях, под которые никогда уже не попляшешь… А еще здорово было бы смотаться в Европу, самому глянуть на всякие великости, о которых только читал. Культура. Не судьба, однако. Завидую тебе черной завистью, с этой твоей европейской поездкой. Столько всего хотелось бы увидеть. Рим, Флоренцию, Венецию. Английские соборы. Мон-Сен-Мишель. Эскориал. Брюгге и… — кивок на картинку в позолоченной рамке с закланием агнца, -..Гент. Всюду хочется побывать — собственно, кроме тех мест, где носило тебя, убоище.

Швейцария и Германия! Господи Боже, какого хрена ты там околачивался? В смысле, ну что такое горы? Бородавки на лике Земли. А все, что севернее Альп… часть, где я служил, четыре месяца стояла под Гейдельбергом — нет, как по-моему, Европа кончается на Рейне.

Лучшее доказательство чему — тот факт, что в увольнениях я оттягивался на полную катушку, пиво хлестал чуть ли не бочками. Единственное, что доставало, это когда местные совсем уж откровенно пялились на мою диковинную для них пигментацию — тогда я чувствовал себя бухенвальдским недобитышем. Дойчланд! — К концу своей обвинительной речи Мордехай настолько распалился, что кролик в ужасе соскочил у него с колен и дал деру. — Нет уж, лучше поехать в отпуск хоть на Миссисипи.

В ответ я поделился избранными воспоминаниями о своем фулбрайтовском годе — достаточно приятными в изложении, но здесь несколько неуместными плюс конспенктивно, не без чувства вины, перечислил причины (литературные, музыкальные), по которым предпочел Европе Германию (признав по умолчанию, что разница есть).

— Рильке, Шмильке, — сказал Мордехай, когда я закончил. — Книжки можно и здесь читать. Признайся: в этом веке Германия пленяет как редкое извращение. Туда едешь нюхнуть дыма, который все еще висит в воздухе. Скажи-ка мне одну вещь: в Дахауты заехал или как?

Я заезжал, о чем и сказал. Он попросил описать городок и лагерь; я согласился. Он ненасытно требовал новых и новых деталей, а память моя иссякла быстро; правда, я сам удивился, насколько подробно помню то, что помню, — давненько это было.

— Спрашивал-то я, — сказал Мордехай, когда убедился, что выжал из моей памяти все до последней капли, — только потому, что мне тут стали сниться лагеря смерти. Вполне понятное наваждение, правда? Ну, конечно, это просто аналог нашего уютного гнездышка.

А так — не считая того, что я заключенный и что обречен на смерть, пожаловаться мне не на что. Да и все на свете, в конце концов, разве не такие же?

— Заключенные? Пожалуй… частенько и у меня возникает такое же ощущение.

— Да нет, я имел в виду насчет обреченности. Разница только в том, что меня угораздило краешком глаза увидеть приказ о казни, а большинство идут себе в газовые камеры, думая, что в душ. — Он хрипло хохотнул и развернулся на диване боком, чтобы лучше видеть меня у дальней станки, возле заводного механизма планетария.

— Это не только Германия, — произнес он. — И не только лагерь Архимед. Это вселенная. Вся вселенная, черт ее дери, сплошной гребаный концлагерь.

Мордехай откинулся на горку бахромчатых подушечек, заливаясь одновременно хохотом и кашлем, и опрокинул полупустой термос на персидский ковер, покрывающий плитки пола. Подобрав термос, он обнаружил, что тот пустой, и, ругнувшись, запустил его через всю комнату, насквозь пробив одну из панелей цветной ширмы, отгораживавшей дальний угол.

— Если тебя не затруднит, Саккетти, нажми кнопку у двери. Мне нужно еще этой тошнотной сахарной водички, которая тут сходит за кофе. Вот молодец.

Стоило мне позвонить, чуть ли не в ту же секунду возник охранник в черном (на этот раз Пердун) с кофейным столиком на колесах, груженным пирожными, из которых Мордехай произвел выборку.

Мне же второй служитель вручил три розеточки споудовского фарфора со свежей порезанной морковью.

Мордехай сдвинул с угла рабочего стола груду бумаги и книг, освободив место для наших блюдечек и подноса с пирожными. Он впился в большой шоколадный эклер, и взбитый крем брызнул из Другого конца на лист машинописи, испещренный цифрами.

— О чем все жалею, — сказал он с набитым ртом, — что это не мясо.

Кролики тем временем забрались на стол и деликатно хрумкали своей морковью. Даже при свете свечей явственно был виден гнойный след, протянувшийся по раскрытым книгам и папкам с грифом секретности.

— Чего сидишь как не родной, — промямлил Мордехай, вгрызаясь в кусок творожного пудинга.

— Спасибо — но, честное слово, есть не хочется.

— Тогда не обращай на меня внимания. Мне хочется.

Я изо всех сил постарался не обращать на Мордехая внимания, но для этого надо было обратить его хоть куда-нибудь, так что на протяжении двух чашек кофе и четырех крупных пирожных я сумел произвести выборочный анализ самых верхних наслоений на мордехаевом рабочем столе. В нижеследующий список не вошло все то, что лежало за пределами трех кругов света от свечей; также совершенно не охвачены остались культурные пласты, погребенные в глубине.

* * *

Я увидел:

Несколько томов по алхимии — «Изумрудная скрижаль», «Золотой и благословенный кладезь чудес природы» Бенедикта Фигула, «Сочинения» Гебера, «Никола Фламель» Пуассона и т, д. — многие на последних стадиях живописности; таблицы случайных чисел; три-четыре текста по электронике (самый объемистый, «Генная инженерия» калгеховского вундеркинда Курта Вредена, — в машинописи, с грифом «ДСП» на картонной папке); несколько цветных репродукций, вырванных из «скировских» альбомов, — в основном работы фламандских мастеров, хотя был фрагмент «Афинской школы» Рафаэля и отпечаток гравюры Дюрера «Меланхолия» с разлохмаченными краями; пластмассовый череп, крайне декоративный, с рубиново-красными стекляшками глаз; биография Рембо (Энид Старки) и том его стихов в издании «Библиотеки Плеяды»; IV том «Энциклопедии Гастинга», на разворот которого Мордехай (или кто-нибудь из кроликов?) опрокинул склянку чернил;

«Логико-философский трактат» Витгенштейна со следами тех же чернил на кожаном переплете (только сейчас, занося список в дневник, вспомнил, на что переводил чернильницы Лютер); палочки из тысячелистника; несколько разноцветных папок — оранжевая, коричневая, серая, черная — с подклеенными машинописными заголовками, неразличимыми при плохом освещении, кроме как на ближайшей папке — «Расходная книга» Дж. Вагнера. Между ее страниц высовывался (не знаю уж, по замыслу он там был или чисто в качестве закладки) хрупкий лист кальки с примитивным рисунком разноцветными чернилами, не искусней настенных росписей в среднестатистическом мужском сортире. На видной мне части рисунка изображался некий бородатый тип в короне и с высоким скипетром, на который были надеты, одна за другой, еще шесть корон. Стоял король этот на странном пьедестале, росшем, как цветок вьюнка; вьюнок же, ветвясь, складывался. над головой у короля в замысловатую плетенку. На перекрестьях плетенки располагались еще шесть мужских голов, не столь величественные, пронумерованные буквами латинского алфавита с D по I. Левая часть многоголового вьюнка уползала в закрытую книгу Джорджа; и поверх всего — неисчислимые листы с мордехаевскими каракулями, среди которых виднелись еще несколько рисунков, исполненные даже грубее вышеописанного.

Конец списка.

Поглощая пирожные, Мордехай был глух и нем — только спорадически отвлекался на то, чтобы рассеянно огладить кроликов по шерстке (которые, со своим перекусом покончив, принюхивались к пирожным). Правда, разобравшись с последним пунктом программы — ватрушка с земляничным джемом, — он снова сделался необычайно, если не сказать маниакально, словоохотлив.

— Тебе не жарко? Вообще-то при гостях не мешало бы печку и выключать, но тогда меня начинает знобить. Показать настоящее философское яйцо? Какой же алхимик без философского яйца. Показать, показать. Пошли — сегодня я раскрою тебе все тайны.

Я проследовал за ним в дальний, огороженный ширмой угол комнаты и обратил внимание, что при каждом шаге становится жарче и жарче. У приземистой, облицованной изразцами печки, скрывавшейся за ширмой, воздух обжигал, как в сауне.

— Зрите! — продекламировал Мордехай. — Атанор!

Он снял с настенной полки две тяжелые маски и одну вручил мне.

— Это надевают по случаю отворения дверей спальни новобрачных, — с бесстрастной серьезностью пояснил он. — Прошу прощения, что атанор мой электрический и не совсем comme il faut…^[18] - в транскрипции Мордехая это прозвучало не «комильфо», а как-то совсем уж странно, -..что уж отпираться, но так гораздо легче поддерживать огонь туманный, поглощающий, непрерывный, ненасильственный, изолированный, таинственный, воздушный, препятственный и гнилостный. Алхимические цели мы тут преследуем вполне традиционные, но с методами я позволил себе некоторые вольности… Надень-ка теперь маску, и я позволю тебе заглянуть в мамкино брюхо, как мы его ласково зовем среди своих.

Прорези для глаз были заделаны темным стеклом. Надев маску, в мордехаевом-то полумраке, я тут же все равно что ослеп.

— Ессе,^[19] - произнес Мордехай, и верхушка облицованной изразцами печки, механически жужжа, отъехала в сторону; стала видна мерцающая полость, в которой стоял, тускло блестя, темный продолговатый предмет, фута два в высоту — философское яйцо (или, прозаически, реторта). Смотрелось все не интересней маленькой комнатной жаровни, которую чем-то, кстати, и напоминало.

Крышка с гудением встала на место, и я стянул с головы мокрую от пота маску.

— Камин с дровами смотрелся бы куда эзотеричней, — сказал я.

— Цель оправдывает средства. Эта штука сработает.

— М-м, — проговорил я, возвращаясь на свой пуфик в зоне умеренного климата (какие-то градусов девяносто).^[20]

— Сработает, сработает, — не отставал Мордехай.

— И что же именно в вашем великом могучем котле заваривается? Трансмутация низменных металлов в золото? Черт с ними, с поэтическими ассоциациями, но проку-то что? Сегодня золото далеко не самый редкий элемент. В наш посткейнсианский век это не отдает определенным донкихотством?

— Так я Хаасту и сказал несколько месяцев назад, когда эксперимент еще только замышлялся. Соответственно, «металлическое деланье» суть не более, чем этап большого пути; а конечная цель — дистилляция эликсира для нашего общего блага. — Мордехай улыбнулся. — Эликсира долголетия.

— Если не изменяет память, это называлось эликсир молодости.

— Что Хааста, естественно, и прельщает.

— И на чем именно настаивается ваше варево? Или это профессиональный секрет?

— Кое в чем да — хотя все можно раскопать у Гебера и Парацельса. Только, Саккетти, подумай сам — так ли тебе хочется это знать? Согласен рискнуть спасением бессмертной души? Или хочешь, чтоб я рисковал своей? Раймунд Луллий говорит: «Клянусь душой своей, что если проговоришься, будешь проклят». Конечно, если тебя удовлетворит рассказ в общих чертах…

— До снятия каких покровов Изиде будет угодно снизойти…

— Философское яйцо — большой котел, который ты видел в атаноре содержит растворенный в воде электуарий, который последние девяносто четыре дня подвергался попеременно воздействию жара теллурических огней днем и света звезды Сириус ночью Строго говоря, золото — не металл! а свет. Всегда считалось, что при операциях такою рода Сириус особенно благотворен, но в прошлые века было затруднительно выделить свет Сириуса в чистом виде, поскольку норовил примешаться свет соседних звезд и ослабить особые свойства. Здесь же, дабы обеспечить необходимую гомогенность, применяется радиотелескоп. Заметил линзу у яйца сверху?

Она фокусирует чистый луч на женихе и невесте, ртути и сере.

— Я-то думал, вам свет от Сириуса нужен. А вы радиоволны ловите.

— Тем лучше. Только слабость человеческой природы проводит грань между волнами радио и световыми. Будь мы существами подуховней, видели б и радиоволны. Впрочем, мы отвлеклись… на девяносто девятые сутки, в день летнего солнцестояния, усыпальница будет отворена и эликсир откупорен. Пожалуйста, только не надо смеяться. Портит весь эффект.

— Прости. Честное слово, я пытался, но ты такой эксперт. Все время вспоминается Бен Джонсон.

— По-твоему, это я все шутки шучу.

— Да нет, ты жутко серьезен. А сценические эффекты куда круче всех потуг Джорджа Вагнера в «Докторе Фаусте» — склянки с зародышами на полках, этот потир… Освященный, разумеется?

Мордехай кивнул.

— Так я и думал. А эти перстни, которые ты сегодня нацепил, масонские?

— Чрезвычайно древние. — Он гордо растопырил пальцы.

— Да, Мордехай, публика должна просто валом валить. А что на бис?

— Сам понимаешь, если с первого раза не выгорит, какой еще бис. Сроки поджимают. Только, черт побери, выгорит! На этот счет я даже не волнуюсь.

Я изумленно покачал головой. Я все не мог решить, Мордехай сам заворожил себя собственной (блестящей, спору нет) шарлатанской риторикой, или это не более чем придаток к афере масштабом покрупнее — так сказать, интермедия. Я даже начал прикидывать, какие у него шансы при наличии достаточного времени обратить в, свое безумие меня — если не силой доводов, так хоть благородным примером своей по-истукански неуступчивой серьезности.

— Почему тебе это кажется таким нелепым? — по-истукански неуступчиво, серьезно поинтересовался Мордехай.

— Такое сочетание фантазии и фактов, безумия и логики. Да взять хоть эти вон книги у тебя на столе — Витгенштейн и Вреден. Ты же их, правда, читаешь? — Он кивнул. — Верю. Вот — да и к тому же, вообще, что это за софистика, нет, дьявольщина байроническая… маразм просто какой-то котелки, зародыши в бутылях.

— Ну, я стараюсь как могу модернизировать алхимические процедуры, но мое отношение к чистой Науке, с большой буквы, сформулировал лет сто назад один коллега-алхимик, Артюр Рембо:

«Science est trop lente». Слишком она медлительна. И насколько медлительнее для меня, чем для него! Сколько мне осталось? Месяц, ну два. Будь это даже не месяцы, а годы, какая разница? Наука подвержена, и фатально притом, второму началу термодинамики — магия же вольна из моральных соображений податься в глухой отказ. Если в этой вселенной я должен умереть, такая вселенная меня не интересует, вот в чем дело.

— То есть ты предпочел самообман.

— Еще чего! Я предпочел бегство. Свободу.

— Местечко ты для этого нашел самое подходящее.

Мордехай, которому давно не сиделось, скатился с дивана и принялся, жестикулируя, расхаживать по комнате.

— Нетушки, здесь-то я более всего и свободен. Лучшее, на что мы можем надеяться в конечном и несовершенном мире, — это раскрепостить собственное сознание, а лагерь Архимед уникально — оборудован для того, чтобы позволить мне как раз эту свободу, и никакую другую. Может, стоит сделать исключение для принстонского НИИ передовых разработок — насколько я знаю, дело там поставлено примерно, как у нас. Понимаешь, тут я могу стоять на своем несмотря ни на что. А в любом другом месте по умолчанию начинаешь приспосабливаться к обстоятельствам, перестаешь сопротивляться, встречать в штыки зло и несправедливость — и безнадежно себя компрометируешь.

— Бред и софистика. Это ты просто подгоняешь теорию под ситуацию.

— О Саккетти, от тебя ничего не утаишь. Только, если разобраться, бред и софистика мои не лишены смысла. Назначь главным тюремщиком в этом вселенском застенке своего католического Бохха, и получишь в точности мысль Аквинского, бредовую, софистичную — что лишь подчинившись Его воле, можно быть свободным. В то время, как на самом деле — что прекрасно знал Люцифер, что знаю я, о чем догадывался ты, — только показывая Ему нос, можно обрести свободу.

— И ты в курсе, чем за это расплачиваются.

— За грехи платят смертью; за добродетель, впрочем, ею же. Так что поищи буку пострашнее. Может, ад? Мой ад везде, и я навеки в нем! Ну чем Данте испугает заключенных Бухенвальда? Почему твой святейший Папа Пий не протестовал против печей нацистов? Не из осторожности или трусости, а из чувства профессиональной солидарности. Пий почувствовал, что лагеря смерти это максимум, как смертному пока удалось приблизиться к плану Всевышнего. Господь Бог — тот же Эйхман, только масштабом покрупнее.

— Полегче на поворотах! — сказал я. Потому что должны же быть какие-то рамки.

— Куда уж легче, — не сдавался Мордехай. Темп ходьбы его еще убыстрился. — Задумайся-ка над главным принципом устройства лагерей: чтобы поведение заключенных и наказания-поощрения никак не соотносились. Если в Аушвице сделал что-нибудь не то, тебя накажут, но далеко не факт, что не накажут, если поступаешь, как ведено, или даже вообще ничего не делаешь. Совершенно очевидно, что Бохх свои лагеря устроил по тому же принципу. Вот тебе, пожалуйста, строчка из Экклезиаста — мамочка моя думала, что это прямо про нее сказано — «праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем». И от мудрости проку не больше, чем от справедливости, потому что мудрый умирает наравне с глупым… Мы отводим глаза от обугленных детских костей за крематорием, но как насчет Бохха, который предает младенцев — часто тех же самых — вечному огню? Можешь не сомневаться, когда-нибудь и Гиммлера канонизируют. Пия-то уже. Саккетти, ты что, уходишь?

— Я не хочу с тобой спорить, а ты не оставляешь мне выбора. От твоих слов…

— Уши в трубочку сворачиваются. У тебя — может быть, но не у меня. Впрочем, если посидишь еще чуток, обещаю больше особо не злобствовать. И я тебя вознагражу — продемонстрирую, где находится лагерь Архимед. Не на плане Всевышнего, а на карте.

— Как ты узнал?

— По звездам, как любой навигатор. Обсерваторию-то, даже дистанционно управляемую, можно использовать и вполне прозаически. Мы в Колорадо. Сейчас покажу.

Он снял с полки большой атлас и, раскрыв, положил на стол. Топографическая карта штата занимала разворот.

— Вот мы где, — ткнул он пальцем. — Теллурид. На рубеже веков это был крупный шахтерский город. По моей теории, доступ в лагерь — через какую-нибудь заброшенную шахту.

— Но если все изображение поступает к вам по телекабелю, вы же не можете абсолютно быть уверены, что телескоп прямо над головой, а не в сотне или тысяче миль.

— Абсолютно уверенным нельзя быть никогда и ни в чем, как-то оно только слишком хлопотно выходит, да и без толку. Плюс — помнишь кусок брекчии, который я подобрал в катакомбах позавчера?

В нем были следы сильванита, одного из золотоносных теллуридов.

Не знаю уж, где именно, но в золотой шахте мы точно.

Я хохотнул, упреждая собственную шутку.

— Совершать тут «магнум опус» — все равно, что возить уголь и Ньюкасл.

Мордехай, даже не улыбнувшись (теперь-то я понимаю, что шутка была не ахти), произнес:

— Тихо! Какие-то звуки.

— Какие? — прошептал я, выдержав долгую паузу.

Мордехай, спрятав лицо в своих непропорционально больших ладонях, не ответил. Мне тут же вспомнился Джордж Вагнер, как я увидел его первый раз стоит в темном колене коридора и слушает фантазмы. Мордехай вздрогнул всем телом, потом расслабился.

— Подземные толчки? — с улыбкой предположил он. — Нет-нет, подозреваю, всего лишь воображение слегка воспалилось, как у брата Гуго. Скажи только, вот как на духу — ну как тебе моя лаборатория? На уровне?

— Замечательная лаборатория.

— Как заключенный — пожелал бы ты себе лучшей камеры? — с напором поинтересовался он.

— Будь я алхимик — да никогда в жизни.

— Все на месте или чего-нибудь все-таки не хватает?

— Я читал, — осторожно (так как все не мог взять в толк, что это ему вздумалось учинить допрос с пристрастием) проговорил я, — что некоторые алхимики в шестнадцатом — семнадцатом веках ставили себе в лабораторию орган о семи трубах. У коров от музыки повышаются надои. Может, и вам пригодится?

— Музыка? Терпеть не могу музыки, — сказал Мордехай. — Папаша мой был джазмен и два братца старших. Самого-самого мелкого пошиба, но это была вся их жизнь. Если не репетировали, обязательно пластинки слушали или радио врубали. А мне стоило только рот раскрыть или хоть какой звук издать, тут же такую головомойку устраивали… Нет уж, вот о музыке не надо! Говорят, у негров врожденное чувство ритма — так что мне только три исполнилось и уже пришлось чечетке учиться. Хреновато оно у меня выходило, и терпеть я этого дела не мог — но врожденное чувство ритма, понимаешь, да, так что никуда не денешься. Учитель крутил отрывки из старых фильмов с Ширли Темпл, и мы должны были вызубривать все ее номера, до финальной улыбочки с подмигиваньем включительно. Когда мне было шесть, мамаша потащила меня на вечернее четверговое шоу в местный театр типа «Алло, мы ищем таланты». Вырядила меня в такой тошнотный элегантный костюмчик, сплошные блестки и плюш, ангелочек просто, тьфу. А номер у меня был «Лестница в рай». Слышал?

Я мотнул головой.

— Ну, начало такое… — Хрипловатым попугайским фальцетом он затянул песню, одновременно ритмично шаркая по ковру.

— Блин! — вдруг выкрикнул он, оборвав пение. — Ни хрена же не получается на подстилке этой долбаной! — Он согнулся пополам, ухватился за бахрому по краю узорчатого ковра и потянул на себя, высвобождая участок на плитках пола — по ходу дела сдвигая или переворачивая мебель.

И снова затянул, громче прежнего и фальшивя еще немилосердней, ту же песенку — гротескно, невпопад выбрасывая в стороны локти. Стук каблуков выродился в беспорядочный топот.

— Но попаду туда любой ценой! — пронзительно возопил он и, выбросив перед собой ноги, повалился на спину. Песня захлебнулась чередой болезненных выкриков; ускоряясь, замельтешили руки-ноги.

Мордехай дробно застучал головой об пол.

Припадок длился всего ничего; тут же появились охранники с медбратом. Мордехая увязали в смирительную рубашку и вкололи успокоительное.

— Ему надо дать отлежаться, — сказал старший наряда.

— Я должен был кое-что с собой забрать. Погодите секундочку…

Я подошел к мордехаеву столу и раскопал папку с грифом «сов. секретно», на которую обратил внимание, когда Мордехай раскладывал атлас. Офицер с подозрением покосился на гриф.

— А допуск у вас есть? — спросил он.

— Это его рассказ, — объяснил я, достал из папки стопку машинописи и продемонстрировал заголовок, «Портрет Помпаньянуса». — Он просил, чтоб я прочел.

— Ладно, ладно, — поспешно отвернулся офицер. — Мне только, ради Бога, показывать не надо!

Так я Мордехая и оставил, под надзором охраны и медицинским наблюдением. Интересно, почему это каждый раз после нашего с ним разговора у меня такое ощущение, будто я завалил какой-то очень важный экзамен?

* * *

Позже:

Получил записку от Мордехая. Клянется, что в жизни не чувствовал себя лучше.

17 июня

Какое это наслаждение и, соответственно, какая мука (единственная приходящая в голову метафора — уныло анального толка), когда разродишься (метафора стыдливо меняет ведомственную принадлежность) новым опусом. Дивное словечко — опус.

В одном отношении недавнее вторжение на эти страницы Луи II можно считать благотворным: оно позволило мне (скорее, побудило меня) взглянуть на собственное творчество взглядом посвежее и осознать, какая это все была мишура… да и есть. К самоотречению этому, следует добавить, я причисляю и давешнее громокипящее пустозвонство, «Иеродула».

Также, не считая того, над чем работаю сейчас, вдали забрезжило нечто куда более масштабное, может, даже мой собственный «магнум опус», на который меня вдохновило вчерашнее мордехаево богохульничанье…

Прочел «Портрет Помпаньянуса», который лучше, чем я ожидал, но в то же время как-то странно разочаровывает. Полагаю, то меня и раздражает, что повествование настолько сдержанное, сюжет настолько тщательно выписан, язык настолько отточенный. Я-то надеялся на cri de coeur,^[21] сплошное действие без объективации, безусловный слепок с настоящего Мордехая Вашингтона. А написать «Портрет» мог бы, скажем, Р. Л. Стивенсон — как дополнение к «Ночлегу Франсуа Вийона» (правда, «Портрет» длинный, 40 тысяч слов, почти роман).

Пересказать вещь смысл есть — все равно сегодня писать в дневник нечего, кроме ошметок Процесса Словодрочества (за каламбур спасибо Джеймсу Джойсу). Вот, короче, факты:

Начинается «Портрет» довольно помпезно, в монастыре Руж-Клуа, где братья лечат безумного ван дер Гуса от «воспаления рассудка».

Клинический подход у них то соболезнующий, то совершенно зубодробительный, но одинаково неэффективный. Ван дер Гус умирает в приступе ужаса, что неизбежно обречен на вечное проклятие.

После похорон (сперва — замечательная надгробная проповедь), ночью является незнакомец, раскапывает могилу и снова вдыхает в труп жизнь. Гуго, как мы теперь узнаем, продал душу в обмен на (1) полный тур вдоль итальянских берегов, чтоб увидеть все великие полотна — работы Мазаччо, Учелло, делла Франческо и др. — известные во Фландрии только понаслышке или на гравюрах, и (2) три года непревзойденного живописного мастерства. Цель его — не только затмить мастеров севера и юга, но бросить вызов творениям самого Всевышнего.

В главной части рассказа описываются визиты ван дер Гуса в Милан (где имеет место краткая и вполне достоверная сцена с юным да Винчи), Сиену и Флоренцию. Долгие дискуссии между Гуго, его дьявольским спутником и прочими художниками того времени о природе и цели искусства. Исходный тезис ван дер Гуса разделяется большинством: что искусство должно отражать реальность. Он никак не может решить, как именно это лучше всего делать — микроскопически детально и самоцветными тонами фламандской школы или, как итальянцы, виртуозно передавать объем и пластичность форм. Но с течением времени, по мере того, как он достигает обещанного мастерства и осуществляет синтез двух стилей, его начинает волновать не отражение реальности, а (по наущению дьявола) власть над ней. Искусство преображается в магию.

Только своим «магнум опус» (вот привязалось!) — портретом, заявленным в названии, — выполняет он на исходе третьего года поставленную сверхзадачу, и даже когда черт уволакивает его в ад, читателю остается гадать, чему обязана апокалиптическая развязка — магии Гуго или дьявольским козням.

В сюжет вплетена довольно слабенькая романтическая линия, а-ля Фауст и Маргарита. Читая описание героини, я не мог сдержать смешок: прообразом той явно послужила (по крайней мере, что касается внешности) доктор Эймей Баск. Какая уж тут романтика!

Короче; книжка мне понравилась и, по-моему, всем, кто любит книжки о художниках и чертях, должна понравиться тоже.

* * *

Позже:

Не считая обеденного часа — обедал с заключенными в общей столовой (шеф-повар позаимствован с «Кунард-лайн», не иначе!), — весь день и полночи работал… над «чем-то куда более масштабным», которое грезилось с утра. Это пьеса — первые мои драматургические потуги, — и если сама по себе скорость о чем-то говорит, выйти должно нечто потрясающее: уже закончил вчерне половину первого акта! Едва ли не боюсь раскрывать название. Какая-то часть меня до сих пор в ужасе и отвращении от того, что я тут затеял, словно Баудлер с экземпляром «Голого завтрака»; другая часть вся изошла на восторженные ахи и охи — какая смелость! какой полет духа! Явно пора раскрыть карты или промолчать в тряпочку:

АУШВИЦ

Комедия

Не иначе как мордехаевское «воспаление рассудка» заразно. Ангелы и слуги божьи, защитите! В меня вселился бес!

18 июня

Элементы будничного мира:

Часы. Коридорные часы, громоздкие, с эмблемой компании-производителя на самом видном месте тщатся достичь нейтральности, нервничают, как бы, упаси Господи, не нервировать, словно уличные часы в деловом квартале. Правда, минутная стрелка движется не как в прочих электрических приборах для измерения времени — медленно, неощутимо, по течению, — а резкими, неприятными рывками каждые полминуты. Стрелка суть стрела, только переиначенная вместо линейного полета под круговой: сначала гудение, словно спущенной тетивы, и тут же снайперское попадание; и секунду-другую стрела вибрирует в самом центре мишени. Как-то даже боязно справляться у такого устройства, который час.

Отсутствие символов природы. Перечисляю, чего нет: солнца и сопутствующих явлений; оттенков — всех, кроме тех, что сами размазали по стенам или носим на себе, всех, которые не приходится воображать как непременное условие их существования; машин, кораблей, повозок или дирижаблей, или любых других видимых средств передвижения (здесь разъезжаем только в лифтах); дождя, ветра, любых признаков климатического произвола; вида суши (как насытила б изголодавшиеся чувства даже небрасская прерия — да нет, хоть бесконечная пустыня), моря, неба; деревьев, травы, земли, жизни любой другой жизни, кроме нашего стремительно сходящего на нет бытия. Даже те символы природы, что еще обнаружимы в пределах досягаемости — такие элементарные древности, как двери, стулья, вазы с фруктами или кувшины с водой, или сброшенная обувь, — приобретают, кажется, характер совершенно гипотетический. В конце концов, можно предположить, окружающая среда просто тихо отомрет за ненадобностью. (Я это наблюдение только подтверждаю; авторство принадлежит Барри Миду).

Диктат моды. Будто бы пародируя ту обманчивую свободу, которая нам здесь дозволена, заключенные с головой уходят в безудержный и абсурдный дендизм, алкая не столько хорошо одеваться, сколько пискнуть громче последнего писка моды, зафиксированного «Хиз» или «Таймом». Парики, шпоры, пудра, духи, купальные и лыжные костюмы — все на свете. Потом, так же внезапно, как расцвели, эти цветы уходят в тень; после обеда эстет обращается в аскета в драной самодельной дерюге (обряжать заключенных в такое тряпье посчитало бы ниже своего достоинства любое уважающее себя пенитенциарное заведение). По-моему, дендизм — это несбыточное выражение солидарности с внешним миром и с прошлым; реакция отторжения — декларация отчаяния, что подобная солидарность достижима.

Кухня. Кормят здесь невероятно хорошо. Сегодня, например, из длиннющего меню взял на завтрак жареные бананы, омлет в перечно-томатном соусе, сосиски, горячие блинчики и каппучино. На полдник — в компании с Барри Мидом и Епископом в келье у последнего — съел полдюжины великолепных устриц, кресс-салат, овсянку садовую с рисом полевым, холодную спаржу и на десерт dame blanche^[22] со взбитой сметаной и гранатовым сиропом. Шампанское напрашивалось как никогда, но поскольку сотрапезникам моим спиртное было противопоказано, я затребовал «ульме» марокканскую минеральную воду. (Если уж нельзя шампанского, по крайней мере, приятно знать, что кто-то из-за тебя с ног сбился). Вечерняя трапеза — это для большинства заключенных главный за день акт социализации, и никто не торопится. Из множества возможностей, одна другой краше, я выбрал черепаховый суп; «сладкое мясо» на закуску; салат «королевский»; радужную форель, жаренную на открытом огне, на натуральных дровах; rehmedaillon^[23] с соусом из красной смородины; жареную морковь, фасоль с миндалем и незнакомый мне мягковатый картофель; а на десерт — двойную порцию Wienerschmarm. (Вес набираю как никогда раньше, потому что никогда раньше не было возможности день изо дня есть так — или столь мало причин заботиться об открыть кавычки фигуре закрыть кавычки. Среди заключенных я слыву за вундеркинда — у них-то аппетит не лучше, чем следует ожидать у осужденных к высшей мере и вдобавок смертельно больных. На банкетах этих они настаивают из духа противоречия: «Так будем есть пирожные!») Камеры. Единственный общий фактор — сумасбродство вкупе с расточительством. Епископ, дабы поддерживать свое жреческое реноме, со всех сторон обложился церковной утварью; Мид забил комнату приставными столиками Армии Спасения (он снимает о них фильм); Мюррей Сэндиманн оказался падок на антиквариат (подлинный Баухауз). А я наконец последовал совету Мордехая и заказал перемену обстановки согласно своему вкусу. Из комнаты вынесли все, что только можно; я обхожусь койкой, столом и стулом, пытаюсь для начала облечь голые стены шелками и бархатом в воображении, пытаюсь решить. И нахожу, к вящей своей досаде, что так мне оно и нравится, как есть.

Приемные часы. Невзирая на свидетельство моего дневника, никто ни с кем подолгу вместе не бывает. В столовой и еще кое-где беспорядочные вербальные связи допустимы, но если встретишь кого-нибудь в библиотеке, коридоре и т, п., заводить разговор считается дурным тоном. Общение по большей части до предела формализовано. Если хочешь пообщаться, в порядке вещей послать с кем-нибудь из охранников записку, в которой часы общения четко ограничены. Слишком уж обостренно осознают все, что каждый час на счету. Слишком уж на видном мелете висит мишень, в самый центр которой вонзилась стрела времени.

Продолжение следует, возможно, завтра.

* * *

Позже:

Закончил первый акт «Аушвица». Взялся за второй.

19 июня

Элементы будничного мира (продолжение):

Кино. Два вечера в неделю, вторник и четверг. Выбор производится голосованием (простым большинством) по номинационному списку, к составлению которого дозволяется приложить руку всем заинтересованным лицам (кроме меня!). Реально же каждую неделю крутится один новый фильм и один крутившийся ранее. Программа на эту неделю: потрясный кусок «Комедии» Феллини, наконец-то добившийся одобрительного вердикта в Верховном суде; гриффитовская экранизация «Привидений» Ибсена. Один и тот же актер играл и папочку-донжуана, и болезненного сынка. В конце последней части в проектор вставляется желтый фильтр, или, может быть, пленка виражом обработана, и с героем случается приступ спинной сухотки — сыграно так себе, но по нервам скребет. В комплекте с «Привидениями» шла программа мультиков сороковых годов и невообразимо муторный видовой фильм (ловля форели в горных речках Шотландии). Зачем? На кич заради прикола не похоже (никто не смеялся). Может, это очередная тщетная попытка проявить солидарность с рохлями в мире внешнем.

Прочие развлечения. Со смертью Джорджа интерес к театру угас (хотя когда закончу с «Аушвицем», постановка, может, и состоится), но иногда кто-нибудь из заключенных устраивает публичное чтение своего последнего сочинения — или шоу, или, как бы это сказать, хэппенинг. На подобном мероприятии я присутствовал только на одном, и мне оно показалось таким же скучным, если не скучнее, чем «Отдых в Шотландии»: текст по алхимии, сложенный героическими куплетами одним из местных юных гениев. Без балды.

Командные состязания. Да, вы не ослышались. Мордехай пару месяцев назад изобрел некое извращение на основе крокета (отдельные элементы — явно из Льюиса Кэрролла); играется команда на команду, в команде от трех до семи человек. Каждую пятницу вечером устраивается турнир между колумбийцами и унитаристами.

(Названия команд на самом деле далеко не такие уж безобидные, как могут показаться. Имеются в виду две научные школы, два различных подхода к объяснению природы сифилиса: колумбийцы утверждают, будто спирохет импортировали в Европу матросы Колумба — что объяснило б ужасную эпидемию 1495 года, — а унитаристы считают, будто все венерические заболевания на самом деле суть одно, которое называют трепонематозом, а воистину протеево многообразие проявлений обязано разнице в условиях жизни, личных привычках и климате).

Отчуждение. Не удивительно, поскольку одним из условий при отборе заключенных было отсутствие прочных семейных, да и социальных связей. Теперь, что правда, то правда, установился своего рода корпоративный дух, сформировалась общность — только это общность отверженных; слабенькое утешение. Экзальтация страсти, не столь бурная, но более долговечная радость чадолюбия и нормальное, нормативное счастье, когда год за годом выстраиваешь абрис собственной жизни, исполняешь его неким значением — всего этого (фундаментальный человеческий опыт!) они здесь лишены, даже теоретически. Как вчера с сожалением заметил Барри Мид: «Эх, сколько девиц я бы мог оставить безутешными! Какая жалость!» Гениальность их — может, в другом отношении и компенсаторная — только углубляет пропасть, разверзшуюся между ними и плебсом; даже если их вылечат и выпустят когда-нибудь из лагеря Архимед, мир станет им чужбиной. Здесь, в недрах земли, они научились видеть солнце; там, на свету, люди все еще вглядываются в тени на стенах пещеры.

* * *

Позже:

Второй акт готов.

У Мордехая сегодня опять был припадок, еще хуже, чем в прошлый раз. Может, придется магнум опус отложить. Или, как с уважением именует его Мюррет С., Большое Дейо

20 июня

Мордехай вроде поправился, и назначенная дата остается в силе.

Светский хроникер из меня никудышный. Остается только ждать.

* * *

Позже:

Половина третьего акта. Фантаетаика

21 июня

Именно что фантастика — ифинита!

Естественно, редактировать еще и редактировать, но финита. Благодаря…

Кому? Августин пишет в своей «Исповеди» (Т, I): «Воззвать не к Тебе, а к кому-то другому может незнающий». Опасность, одинаково присущая как искусству, так и мраку. Что ж, если за «Аушвиц» мне следует благодарить дьявола, пусть будет зафиксировано, что благодарю — и отдаю ему должное По часам конец рабочего дня. До обеда еще есть немного времени, так что, я подумал, не мешало бы сделать несколько предварительных заметок, пролить свет на то, что имеет шансы непосильно обременить мое неверное перо, если вечер окажется хотя бы вполовину так насыщен событиями, как грозится.

В первые головокружительные мгновения — когда дописал в «Аушвице» заключительный акт, и вдруг голые стены моей кельи стали совершенно невыносимы, предоставляя болезненному воображению простор куда шире, чем любой тест Роршаха (ибо разве не были они суть экран, на который я по очереди проецировал сцены моей чернушной комедии), — я выбрался на подкашивающихся ногах в гипогенный дедалов лабиринт коридоров и совершенно случайно набрел на тайный центр его или, по крайней мере, на местного минотавра, Ха-Ха Который, питая невероятные надежды хаастовы и оттого слегка не в себе, предложил мне составить ему компанию в сошествии на четыре уровня вниз, в скромную катакомбную храмину, где недавно состоялось представление «Фауста» и где развернутся сегодняшние торжественные мистерии.

— Волнуетесь? — спросил он, хотя прозвучало это скорее как утверждение.

— А вы нет?

— В армии волноваться хочешь не хочешь, а отвыкнешь. К тому же, когда настолько уверен в исходе… — Он слабо улыбнулся, выражая уверенность в исходе, и кивком пригласил меня в лифт. — Нет, вот когда кое-кто кое-где в Пентагоне услышит, чего я добился, это будет всем волнениям волнение. Не будем переходить на личности.

Но ни для кого не секрет, что лег двадцать уже маленькая, но могущественная клика в Вашингтоне выбрасывает на ветер миллионы и миллиарды долларов налогоплательщиков — на освоение так называемого космического пространства. В то время как внутренний космос остается совершенно не исследован.

А когда я не клюнул на приманку:

— Вы, должно быть, недоумеваете, что это такое, внутренний космос.

— Звучит очень… интригующе.

— Это моя глубоко личная идея; помните то, что я говорил прошлый раз насчет материализма современной науки? Понимаете, наука признает только факты из области материального, тогда как у всего в природе есть две стороны, материальная и спиритуальная.

Точно так же, как у любого человека есть две стороны — тело и душа. Тело — продукт земли, темной и дольней; как раз оно-то в алхимии и должно быть альбифицировано — то есть выбелено, словно сияющий меч наголо. — Он ораторски помавал руками, будто бы нащупывая рукоять этого самого меча. Подход же ученого-материалиста фундаментально узок и всецело сосредоточен на космосе исключительно внешнем, в то время как алхимик всегда осознает, насколько важно, чтобы тело и душа не были разобщены, — естественно, поэтому его гораздо больше интересует космос внутренний. Да я мог бы целую книгу об этом написать… будь у меня язык подвешен, как у вас.

— О, книги! — выпалил я, торопясь притушить его энтузиазм. — На свете столько вещей поважнее книг. Как говорит Библия, «составлять много книг конца не будет». Деятельная жизнь может принести обществу больше пользы, чем…

— Саккетти, кто бы говорил. Я, что ли, проторчал всю жизнь в башне из слоновой кости? Все равно книга, которую я имею в виду, это не бульварщина какая-нибудь. Она могла бы ответить на множество вопросов, которыми сегодня задаются люди, не лишенные определенной чувствительности. Вы не будете так любезны глянуть кое-какие мои наметки?..

Видя, что его не остановить, я, скрепя сердце, сдался.

— Было б очень интересно.

— И, может, вы посоветовали бы мне, что и как там улучшить. В смысле, сделать понятней среднему читателю.

Я сумрачно кивнул.

— И, может быть…

От закручивания пыточных тисков на последний оборот меня спасло то, что ко входу в святилище мы прибыли одновременно с доктором Эймей Баск.

— Раненько что-то вы, — сказал ей Хааст. Излучаемая им аура товарищества втянулась, как рожки улитки под панцирь, при виде Баск — в сером, строгом и плоскочервеобразном костюме, безбровой, грозно возвышающейся на железных каблуках, словно на стременах, и готовой по первому же сигналу вскачь ринуться в битву.

— Я спустилась проверить оборудование, подготовленное для сеанса. С вашего позволения?..

— Там уже возятся двое электронщиков, прозванивают каждую цепь. Но если вы считаете, что без вашего совета им никак… — Он чопорно поклонился, и она, образцово козырнув, зашла в аудиторию; мы следом.

Декорации первого и последнего актов «Фауста» так и остались на сцене; вздымающиеся до потолка книжные полки и задрапированная лестница должны были послужить теперь задником новой драмы. На пюпитре, выточенном в форме то ли орла, то ли ангела, покоился толстый кожаный том — настоящий, не муляж. Страницу, на которой он был раскрыт, сплошь покрывали такие же каббалистические каракули, как я приметил у Мордехая на столе, — только понятия не имею, для пущего театрального эффекта или из некой прагматичной и сакральной надобности.

Пока все отвечало традиционному сценическому представлению «Фауста»; а вот благоприобретенные элементы подходили скорее к современному фильму ужасов — может, эклектичному японскому римейку «Франкенштейна». Журчали разноцветные фонтанчики для питья, напоминая огромные елочные гирлянды, а внушительный телескоп — судя по всему, прямиком из лавки армейских неликвидов — задумчиво уставил широкий конец трубы в паркет. В соседнем штабеле прыгали стрелки циферблатов, мигали лампочки и мотались катушки перфоленты — дань культу кибернетики. Но самый пик сценографического озарения — это были два препарированных парикмахерских фена, откуда, как из рога изобилия, извергалось ветвистое спагетти электропроводов. Двое инженеров из АНБ изучали путаные внутренности этих дивных электрических стульчаков из хрома и оранжевого пластика — под бдительным взором Епископа, приставленного, дабы уберечь проводку от возможного святотатства. Электронщики приветствовали Баск кивками.

— Ну и? — поинтересовалась она. — Как там наши черные ящички? Получится обратить в золото все, чего ни коснешься?

— А никак, — неловко хохотнул один из инженеров. — Ни черта они, такое впечатление, вообще не делают — гудят только.

— А я-то считала, — произнесла Баск, обращаясь только ко мне и делая вид, будто про Хааста и думать забыла, — что для всяких магических штучек достаточно мелового круга и дохлого цыпленка.

Ну, на самый худой конец, оргонной коробки.

— Зачем же так, — насупившись, произнес Хааст. — Сами увидите, на что они способны, когда придет время. Точно так же потешались над Исааком Ньютоном, потому что он изучал астрологию. И знаете, что он им сказал? Он сказал: «Господа, я ее изучал, а вы нет».

— Ньютон, как почти все гении, был псих. Гению безумие к лицу; но вам-то зачем понадобилось тащиться за своим неврозом в такую даль? Особенно если вспомнить старую поговорку, что, обжегшись на молоке, дуют на воду. Ей хотелось вовсе не спорить, а, как пикадору, уязвить побольнее.

— Это вы про Ауауи? Почему-то все забывают, что кампанию-то я выиграл. Несмотря на эпидемии, несмотря на предательство штабников — выиграл. Несмотря на сплошные сети лжи и несмотря на, позвольте добавить, самые неблагоприятные гороскопы, с какими только приходилось иметь дело, выиграл!

Морща носик от удовольствия при запахе крови, она отступила на шаг и примерилась, куда следующий раз воткнуть пику.

— Пожалуй, действительно, я к вам несправедлива, — тщательно подбирая каждое слово, произнесла она. — Так как наверняка за то, что там происходило, Берриган отвечает гораздо больше, чем вы, — в теперешнем понимании ответственности. Прошу меня извинить.

Должно быть, она думала, как и я, что от этого он встанет столбом и можно будет звать бандерильерос. Не тут то было. Он прошагал к пюпитру и сказал, словно тайные знаки из книги зачитывая:

— Что бы там ни говорить…

Баск вопрошающе вздернула практически невидимую бровь.

— Что бы там ни говорить — но что-то в этом есть. — Он звучно впечатал кулак в пюпитр. Потом, с этим его неподражаемым ощущением затверженного катехизиса, процитировал эпиграф к берригановской книжке:

— Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

Не удивительно, что все свои битвы он выигрывает: он просто не понимает, когда разбит наголову!

Баск остановила готовую было сорваться с языка колкость, осадила назад и умчалась на рысях. Хааст с ухмылкой повернулся ко мне.

— Ну что, получил от нас старина Зигфрид? Мой вам совет, Луи: никогда не спорьте с женщинами.

Традиционно такие комические эпизоды предваряют события пострашнее: Гамлет издевается над Полонием, Фук загадывает загадки, пьяный привратник ковыляет через всю сцену, заслышав стук в ворота.

* * *

Позже:

Не ожидал катастрофы так скоро. Пьеса фактически доиграна, а я-то думал, еще только середина акта, скажем, второго. Делать нечего, осталось только унести со сцены трупы.

Как обычно, я занял свое место хорошо заранее; Хааста, правда, не опередил — тот, когда я вошел, надоедал электрику насчет вентиляторов, которые ни с того ни с сего впали в аутизм. Он успел сбрить седую полудневную щетину и облачился в черный двубортный костюм — новенький, с иголочки, но почему-то вида совершенно допотопного.

Когда я был в Штутгарте в начале шестидесятых, то заметил, как много бизнесменов предпочитают покрой времен своей молодости; для них — да и для Хааста — на дворе до сих пор сорок третий.

Следом явились те немногие заключенные, кто не играли в намеченном ритуале активной роли, — одни в вечерних костюмах, другие выряженные кто во что горазд, но не менее строго. Сели они не кучно, а рассредоточились по аудитории, так что, когда все заняли свои места, зал казался немногим менее пустым, чем был.

Баск тоже предпочла одеться так, будто блюла траур. Уселась она прямо за мной и тут же принялась курить «Кэмел», сигарету за сигаретой. В самом скором времени она сплела вокруг нас двоих плотный дымный кокон, чему в немалой степени поспособствовала неисправность вентиляторов.

Последними явились Мордехай, Епископ и немногочисленная свита кадильщиков, привратников и т, д. (очень похоже было на первый акт «Тоски» в любительской опере) — точнее, не явились, а прибыли, с неимоверной помпой. На Епископе была шитая золотом риза, вся в матиссовских орнаментальных завитушках — и даже он умудрялся сохранять вид хоть чуть-чуть, да похоронный. Митра на нем была чернее черного. Мордехай, выбирая костюм для бала, решил проявить своего рода макабрическую экономию: на нем был тот же черный бархатный наряд с золотым кружевным воротничком, что на Джордже Вагнере в роли Фауста. Костюм так и просился в химчистку — но даже новеньким Мордехаю никак не подошел бы: в нем тот казался совсем уж головешкой. Более того, костюм подчеркивал узкую грудь, сутулую спину и кривые ноги, неуклюжую походку и перекошенные плечи. Мордехай напоминал какого-нибудь веласкесовского бедолагу-карлика, только покрупнее; богатый наряд лишь оттенял гротесковость фигуры. Несомненно, такого эффекта он и добивался. Гордыня станет и уродство выпячивать, будто красоту.

Хааст немедленно подкатился к этой издевательской пародии на Гамлета и принялся — сперва нерешительно, потом бодрее — трясти за руку.

— Мальчик мой, это исторический момент, — сипло выпалил Хааст; горло ему явно сводил спазм глубоко прочувствованной собственной значимости.

Мордехай кивнул, высвобождая ладонь; глаза сверкнули внимательным блеском, непривычно ярким даже для него. Мне тут же вспомнился «болезненный взгляд» ван дер Гуса в «Портрете П.».

«Жадные до света, глаза его каждый раз возвращались к солнцу».

Опережая Хааста, на сцену (четыре ступеньки вверх) поднялся Епископ адекватно случаю чинный, в сопровождении двоих статистов, которые поддерживали искрящийся блестками шлейф. Мордехай же остановился в проходе и обвел взглядом аудиторию. Когда наши глаза встретились, лицо его озарила внезапная ироническая улыбка. Он прошагал вдоль первого ряда к моему месту, склонился у меня над ухом и прошептал:

Не служат духи мне, как прежде.

И я взываю к вам в надежде,

Что вы услышите мольбу,

Решая здесь мою судьбу.

Он разогнулся и с довольным видом сложил руки поверх черного, в грязных разводах, бархата.

— Помнишь, чьи это слова? Вижу, вижу, что не помнишь; хотя должен.

— Чьи?

Мордехай направился к ступенькам, поставил ногу на первую и обернулся.

— Он же говорил чуть раньше:

А там — сломаю свой волшебный жезл

И схороню его в земле…

Перебив Мордехая, я досказал слова прощания Просперо с магическими искусствами:

— Только, — подмигнув, добавил Мордехай, — чуть-чуть попозже.

Хааст, ожидавший у пюпитра, пока Мордехай поднимется на сцену, нетерпеливо пролистал стопку бумаги; та издала отрывистый треск.

— Эй, что там за тарабарщину вы несете? Не языком сейчас чесать надо, а готовиться к приобретению великого духовного опыта.

Будто не понимаете, что мы стоим на самой грани.

— Понимаю, понимаю! — Мордехай одним не больно-то уверенным прыжком одолел три оставшиеся ступеньки, шустро проковылял через сцену и занял место под медузо-горгонообразным феном. Сэндиманн тут же принялся закреплять липкой лентой у него на лбу провода.

— Я нем, — проговорил Мордехай. — Приступайте.

Хааст радостно заржал.

— Нет-нет, я вовсе не хотел… Тем не менее… — Он развернулся к своей малочисленной аудитории. — Леди и джентльмены, хотелось бы предварительно сказать буквально пару слов. По поводу великого начинания, которое осуществится на ваших глазах не далее чем сегодня. — Потом он стал зачитывать из вышеупомянутой стопки машинописи — Готова поспорить, драматическим шепотом произнесла Баск в самое мое ухо, — что старый геронтофоб полчаса будет воду лить Боится эксперимента. Боится этой своей дурацкой грани.

Оценку ее он перекрыл на пятнадцать минут. Хоть я и вменяю себе в заслугу обстоятельность данной хроники, хаастову речь я представлю в виде самом чго ни на есть конспективном. Сперва он говорил о том, какое удовлетворение испытывает от того, что выступает благодетелем человечества, и вкратце изложил биографию и деяния предыдущих благодетелей: Христа, Александра Великого, Генри Форда и величайшего астролога современности Юнга (последний, судя по тому, что произнесен был в два слога, Юн-Га, оказался причислен к китайцам). Хаас г душещипательно живописал пафос и ужас старения и продемонстрировал, какой вред наносят организму общества беспрерывное отсекание наиболее опытных и полезных его членов недальновидными программами обязательного пенсионного обеспечения и смерть. Он рассекретил принцип, благодаря которому душа может вечно оставаться молодой («Главное — не коснеть и сохранять восприимчивость к Новым Методам»), но покаялся в главном разочаровании зрелых лет своих: что не удалось открыть сопутствующий принцип, благодаря которому и тело могло бы аналогичным образом вечно оставаться молодым. Однако буквально в последние несколько месяцев он, при содействии молодых коллег (едва заметный кивок в сторону Мордехая), вновь раскрыл секрет, ведомый столетья назад лишь немногим привилегированным — но который в самое ближайшее время будет поведан если не всем и каждому, то тем членам общества, кто обладает достаточной ответственностью, чтобы извлечь из него пользу, — секрет вечной молодости.

Когда он договорил, у меня голова шла кругом — от табачного дыма и усиливающейся духоты. На сцене, под юпитерами, было, наверно, еще жарче: по лицам Хааста и Епископа градом катился пот.

Пока Хааста, в свою очередь, пристегивали ко второму фену, Епископ торжественно встал за пюпитр и попросил нас присоединиться к нему в короткой молитве, сочиненной специально для данного случая.

— Со своего места поднялась Баск.

— Молитесь хоть до полуночи, постановка ваша. Позвольте только поинтересоваться, раз уж все равно времени, похоже, навалом, каково назначение этих разнообразных устройств. Наверняка же в классическую эпоху алхимики обходились куда более скромным инструментарием. Когда сегодня утром я задавала тот же вопрос нашим инженерам, они оказались не в состоянии меня просветить, и я надеялась, может, вы?..

— Вопрос ваш не так прост, — с нелепым, явно наигранным глубокомыслием отозвался Епископ. — Вы тщитесь постигнуть за считанные мгновения то, на осмысление чего человечеству понадобились века и века. Вас смущает анахронизм в лице электроники? Но сколь близоруко было бы не воспользоваться всем, что может предложить наука! Оттого, что мы уважаем мудрость древних, вовсе не следует, что мы обязаны презирать техническую виртуозность века нынешнего.

— Да, да, да — но что оно конкретно делает?

— В сущности… — Он наморщил лоб. — В сущности, оно увеличивает. Хотя, в другом смысле, можно сказать, что и ускоряет. В традиционной форме, в форме, известной Парацельсу, эликсир действует очень медленно. Попав в кровь, он начинает пропитывать три оболочки мозга — твердую, паутинную и мягкую. Только когда эликсир полностью их трансформирует — а продолжительность этого периода возрастает прямо пропорционально возрасту или состоянию, так сказать, нездоровья — только тогда начинается процесс телесного омоложения. Но очевидно же, что мы не в состоянии позволить себе философского терпения Нам нужно было поторопить действие эликсира — и вот для чего все это оборудование.

— И как именно оно этого добивается?

— Ага, это уже совсем серьезный вопрос. Во-первых, альфаприемник — то устройство, которое готовится сейчас для мистера Хааста, — записывает и анализирует электроэнцефалограмму мозга. Запись эта, в свою очередь, обрабатывается…

— Хватит болтовни! — вскричал Хааст, оттолкнув Сэндиманна, который прилаживал на его блестящий от пота лоб диадему из проводов. — Она уже слышала больше, чем ей положено по допуску.

Господи Боже всемогущий, здесь что, о безопасности никто и слыхом не слыхивал? Если она снова заговорит, приказываю охране удалить ее из аудитории. Ясно? Все — к делу!

Сэндиманн снова принялся облеплять Хааста проводами, работая с нервной, скрупулезной сосредоточенностью цирюльника, бреющего непоседливого клиента. Мордехай — глаза его скрывал колпак фена — ковырялся в зубах. Скука? Бравада? Напряженность?

Трудно сказать, не видя глаз.

Епископ же — в голосе его добавилось вибрато — начал зачитывать молитву, которая (как он пояснил) суть адаптация молитвы алхимика Никола Фламеля, четырнадцатый век:

— Господи Всемогущий, отец волн световых, от Коего проистекают, как кровь от сердца бьющегося, все благословения дальнейшие, бесконечной милости Твоей взыскуем мы. Даруй нам долю мудрости вечной, коия окружает трон Твой, коия все сущее на свете породила, усовершенствовала и ведет к пресуществлению либо изничтожению. Мудрость Твоя управляет искусствами небесными да сокровенными. Даруй, Аббас, мудрость оную, чтобы воссияла над деяньями нашими, чтобы укрепила и безошибочно направила в искусстве том благородном, коему дух наш посвящаем, взыскуя камня того чудодейственного…

В этот момент один из статистов, преклонивших колени по бокам сцены, звякнул серебристым колокольчиком.

— Камня мудрецов ученых…

Два колокольчика, в унисон.

— Камня самого драгоценного, коий сокрыл Ты в мудрости Твоей от мира теллурического, но коий явить можешь Ты избранным Твоим.

Три колокольчика — и под аккомпанемент размеренного торжественного звона распахнулись двери, и в зал на невысоком столике с автошасси вкатили философское яйцо, больше чем когда бы то ни было напоминающее огромный котелок. Четверо статистов подняли его и установили на сцене.

Баск наклонилась к моему уху — рискнула чуть-чуть позубоскалить.

— Ритуалы! По мне уж лучше тихий мирный навязчивый невроз, хоть каждый божий день. — Но в словах и в голосе ее ощущался явный интонационный перебор; можно было подумать, будто епископская галиматья на нее подействовала-таки — может, действительно, в первую очередь как раз на нее.

Света белого не видя от сигаретного дыма — к тому же вдруг одолела изжога, — я обнаружил, что внимание мое переключилось с молитвы на откупоривание яйца, каковое, с применением грубой физической силы, имело место фактически прямо надо мной. В конце концов откупоривание завершилось, и только тогда тягучие заклинания Епископа вынырнули из монотонно гудящего мрака латыни в епархию надувательства обыкновенного — как иногда в супермаркете или в лифте узнаешь мелодию из музыкального автомата:

-..и подобно тому, как единственный сын Твой одновременно и Бог, и человек, подобно тому, как Он, рожденный безгрешно и неподвластный смерти, предпочел умереть, чтобы мы могли от греха избавиться и пребывать вовеки в царствие Его небесном, подобно этому философское золото, Кармот, безгрешно, неизменно и лучисто, способно пройти сквозь любые испытания, но готово умереть ради хворых и несовершенных братьев своих. Переродившись во славе, Кармот приносит им избавление, преображает их для жизни вечной и одаряет единосущным совершенством бытия чистого золота.

Итак, от лица того же Христа, Иисуса, молим мы Тебя об этой пище ангелов, об этом чудодейственном краеугольном камне небес, установленном на веки вечные царствовать и править с Тобой, ибо Твое, Господи, царство и могущество, и слава, во веки веков.

К хору присоединилась даже Баск.

— Аминь.

Епископ, вручив посох статисту, приблизился к откупоренному яйцу и извлек глиняную бутыль, которая пеклась там сорок дней и ночей. Юпитеры над сценой тут же погасли, осталось единственное пятно света, фокусируемое через штуковину типа телескопа, которую я видел утром. (Свет, потом объяснили мне, обеспечивала — затрудняюсь сказать, как именно — звезда Сириус). Епископ перелил мутную жидкость из бутыли в потир и поднял тот, наполненный до краев, в луч чисто сирианского света. И вот заключенные — вместе, со сцены и из зала, — совершили самый наглый за сегодня плагиат: затянули гимн евхаристии, «О esca viatorum» Фомы Аквинского.

В самый драматический момент церемонии (не церемония, а одна сплошная мелкая кража) Епископ развернулся и поднес потир сперва Хаасту, потом Мордехаю; и тот и другой были до такой степени спеленуты проводами, что чуть наклонить потир и пригубить представляло не самую простую техническую задачу. Пока те отхлебывали, Епископ декламировал в собственном переводе с латыни (совершенно ужасающем) отточенные строки Св. Фомы:

Чернота поглотила последнее пятно света, и в тепловатом недвижном воздухе мы стали ждать — того, чего боялись все, даже самые оптимисты и легковерные.

Тишину разорвал голос Хааста — правда, какой-то не такой, как обычно:

— Свет! Включите свет! Получилось, я чувствую… я чувствую перемену!

Вспыхнули все до единого юпитеры, ослепив успевшие привыкнуть к полумраку палочки и колбочки сетчатки. Хааст высился в середине сцены; электрический венец с черепа он уже содрал. Кровь струилась по его виску — и вниз, вдоль потной загорелой щеки, блестящей в свете прожекторов, как намазанный маслом тост. Дрожа от головы до пят, он раскинул руки и ликующе провозгласил своим пронзительным голосом:

— Глядите, недоумки! Глядите на меня — я опять молод! Я весь ожил! Глядите!

Но смотрели мы не на Хааста. Мордехай, который все это время не пошевелился, теперь мучительно медленно поднял к глазам правую ладонь. Он издал звук, который не оставлял ни малейшего шанса никакой надежде, который возвышал мучение до величайшей степени смертного ужаса, и когда сведенные судорогой мышцы не могли более поддерживать этого выплеска, он закричал в голос;

— Черно! Чернота! Все, все черно!

Без перехода наступил финал. Мордехай обмяк в кресле, хотитгаутина проводов помешала телу свалиться на пол. Врач из медпункта ждал наготове в коридоре. Диагноз был поставлен почти так же быстро, как разыграна последняя сцена.

— Но как? — выкрикнул в лицо врачу Хааст. — Как он мог умереть?

— Я бы сказал, эмболия. Ничего удивительного. На этой стадии могло хватить самого незначительного возбуждения. — Врач нагнулся над Мордехаем, теперь лежащим на полу — после смерти ничуть не менее нескладным, чем при жизни, — и закрыл ему выпученные глаза.

Хааст пораженно улыбнулся.

— Нет! Все вы врете. Он не умер, не мог умереть, это невозможно. Он тоже выпил эликсир. Он вернулся к жизни, переродился, альбифицирован! Жизнь — вечная!

Хохотнув — с явными оскорбительными интонациями, — на ноги поднялась Баск.

— Молодость? — язвительно поинтересовалась она. — И вечная жизнь, правда? Так, что ли, работает этот ваш эликсир молодости? — И, оставив магию валяться поверженным быком, она зашагала к выходу из амфитеатра, в твердой уверенности, что уши и хвост по праву принадлежат ей.

Хааст оттолкнул доктора от трупа и приложил ладонь к остановившемуся сердцу. Вырвавшийся у него стон был родной брат того, что минутой раньше сотряс распростертое на полу тело.

Он поднялся, зажмурился и заговорил, сперва монотонно, как сомнамбула, потом все пронзительней:

— Заберите его. Заберите отсюда. В крематорий! Киньте в печь и сожгите. Жгите, пока не останется один пепел! О черный предатель!

Теперь и я умру, а виноват он. Я не моложе… вот жулье! Обман, кругом обман — с начала и до конца. Проклятье! Проклятый недоносок черномазый! Проклятье ему, проклятье, вечное проклятье! — И с каждым проклятьем Хааст пинал труп под ребра и в голову.

— Сэр, ну пожалуйста! Подумайте о собственном здоровье!

Хааст отступил от примирительно поднятой ладони доктора, будто испугавшись. Споткнувшись, он оперся на пюпитр. Тихо, методично Хааст принялся вырывать страницы.

— Обман, — повторил он, комкая толстую бумагу. — Кругом обман. Измена. Предательство. Обман.

Странно, но на тело Мордехая — закинутое только что явившимися охранниками на тележку, ранее доставившую философское яйцо, — заключенные даже не смотрели. В конце концов яйцо действительно оказалось не более чем обыкновенной жаровней. Я достал из кармана платок обтереть ему лицо, но не успел — охрана тут же завела мне руки за спину. Пока меня вели к выходу, Хааст все еще раздирал в клочки фолиант.

22 июня

Просыпаясь посреди ночи, я сонно застенографировал разбудивший меня кошмар и отвалился затылком в подушку, призывая то онемение, что возникает при доведении мысли до логического конца, — и лежал, пустой, иссякший до последней капли, буравя взглядом бесстрастную тьму. Вот мой сон, развернутая версия тех записок.

Сперва я ощутил приторно-сладкий запах, вроде гниющих фруктов. И осознал, что исходит он из большой ямы посередине моей комнаты. На дне ямы, в развалах брекчии стоял огромный толстяк.

С тонзурой — монах. Ряса и капюшон белые: доминиканец.

Он взялся за веревку, которой был подпоясан, и бросил один конец мне. Вытащить его наверх было практически нереально. Тем не менее, в конце концов мы оба уселись рядышком на краю ямы, тяжело отдуваясь.

— Обычно-то, разумеется, — произнес он, — я могу воспарять.

Часто до локтя в высоту.

Для человека столь внушительной комплекции он казался странно нематериален. Почти газообразен. Пухлые ладони напоминали резиновые перчатки, надутые до отказа — вот-вот лопнут. «Луи, — подумал я, — не последишь за собой, скоро будешь такой же».

— И это всего лишь одно чудо. Я могу перечислить много других.

Quantam sufficit,^[24] как замечает Августин. У вас вообще найдется, где можно присесть?

— Боюсь, сейчас мои стулья несут функцию не более чем… вспомогательную. Может, на кровать?

— И чего-нибудь перекусить. Немного хлеба, селедки. — Он потыкал надувным кулаком в пружины. — Я прибыл передать послание. И долго не задержусь.

Я нажал кнопку возле двери.

— Послание мне?

— Послание от Господа. — Он тяжело опустился на мятые простыни. Капюшон закрывал ему почти все лицо, кроме нижней части, где следовало бы находиться рту.

— Позвольте мне усомниться, — отозвался я вежливо, как только мог.

— Усомниться в Господе? Усомниться в Его существовании? Какая чушь! Естественно, вы верите в Бога — все верят. Я лично доказал, что Он есть, тремя различными способами. Во-первых, если бы Его не было, все было бы совершенно иначе. Верх был бы низом, а право — лево. Но мы-то видим, что это не так. Эрго,^[25] Бог должен существовать. Во-вторых, если бы Бога не было, ни вы, ни я не сидели бы тут и не ждали, пока принесут покушать. В-третьих, достаточно взглянуть на часы, чтобы убедиться, что Он есть. Который час?

— Начало четвертого.

— Ах, боже мой, боже мой. Ничего себе опаздывают. Вы умеете отгадывать загадки? Почему гипердулия молилась мягкой оболочке мозга?

— Чем ворон похож на конторку? — пробормотал я; гость начинал меня раздражать. Сомневаюсь, чтоб он расслышал; а если и расслышал, то вряд ли уловил аллюзию.

— Не знаете! Вот еще одна. Учитель мой сказал: «Вы зовете его быком придурковатым. Но говорю вам, что бык этот придурковатый проревет так громко, что рев его услышит весь мир». Кто я такой?

— Фома Аквинский?

— Святой Фома Аквинский. Должны были сразу догадаться. Вы придурковаты?

— По сравнению с большинством, вряд ли.

— По сравнению с большинством — а по сравнению со мной?

Ха! А Бог даже меня сметливей. Он — вершина цепи бытия. Он — существо первичное и нематериальное, а поскольку разум — продукт нематериальности, ясно как божий день, что первое разумное существо — это Он. Читали Дионисия?

— Боюсь, нет.

— Почитайте, почитайте. Это он писал, что на каждом уровне бытия божественная наука преподается умами высшего порядка. Как я, например, преподаю вам. Аббат Сугерий особенно ценил Дионисия. Что я только что говорил?

— Что-что?

— Повторите, что я только что говорил. Не можете. Если вы не желаете прислушаться к простейшим вещам, как я передам вам послание?

В дверь постучали. Это прибыл кофейный столик, только тусклая хромировка преобразилась в ослепительный золотой блеск — и обильно инкрустированный драгоценными камнями. Вкатили его трое ангелочков, не крупнее детсадовской малышни, двое тянули спереди, третий подталкивал сзади. Почему они не летят, подумал я, уж не потому ли, что крылышки их несостоятельны с точки зрения аэродинамики, как я однажды прочел в научно-популярном журнале.

Один херувимчик пошарил внизу столика и достал тарелку с рыбой скрюченные гнилостные рыбешки Он разложил их в красивой чаше споудовского фарфора и подал святому — который, принимая подношение, сложил ладони, будто благословляя. Когда херувимчик шествовал мимо, по лицу моему скользнул кончик крыла.

Это были не перья, а мелкий белый мех.

— Чудо! Вообще, любая еда — маленькое чудо. Особенно селедка. Я умер от того, что поел чудесных селедок. — Он сгреб раздутой дланью три селедки и сунул в тень капюшона. — Мимо монастыря проезжал рыботорговец с сардинами. Сардины я не очень люблю, но селедка — эх, селедка совсем другое дело! И что, по-вашему, произошло? Он заглянул в последний бочонок, — следующая горсть полуразложившейся рыбы отправилась тем же путем, практически не прервав анекдота, -..и тот оказался набит сельдью! Самое настоящее чудо. Правда, как выяснилось, сельдь была порченая, и я умер, три дня промучившись самыми убийственными речами в животе, какие только можно вообразить. Разве не фантастика? Хоть садись и книгу о моей жизни пиши. Кое-чему вы даже не поверите.

Хотя там не будет почти ничего… — он прочистил горло и вернул ангелочку пустую чашу. — ..плотского характера. Потому что с возраста двадцати лет плоть моя была наука к искушениям. Абсолютно.

Это неизмеримо облегчило мои высокоученые штудии.

Приблизился другой херувимчик с пирожными на золотом подносе, и Аквинский выбрал шоколадный эклер. Только сейчас я заметил, что крошечный пах у херувимчика пренеприятно воспален, из-за чего передвигается бедняжка как-то странно, широко расставляя ноги.

— Кстати, орхит, — произнес Св. Фома и впился в эклер, из другого конца которого брызнула струя взбитого крема. — Воспаление яичек. От греческого «орхис», то есть яичко, откуда также происходит слово орхидея, из-за формы клубней. Все сводится к одному и тому же, к сексу, чс-е-ка-эс. Замечательное пирожное. — Проглотив чкчер, он взял с подноса кусок творожного пудинга.

— Вы, конечно, читали, как мой брат Рейнальдо по приказу нашей матери похитил меня и заточил в башне Роккасечча с целью воспрепятствовать мне исполнить мое призвание. Рейначьдо твердо вознамерился взять на себя роль искусителя и подослал в застенок мой белокурую деву — совершенно очаровательную, чего я не мог не отметить, даже изгоняя ее пылающей головней. Чтоб она не вернулась, я выжег на двери знак святого креста тогда-то божественное провидение и ниспослало мне счастливый дар, о котором я уже говорил. Так эту историю рассказывали всуда — но еще есть продолжение, не столь широко известное. Рейнальдо тщился подорвать мое постоянство самыми различными способами. В то время я считался отнюдь не обделенным физической статью. Я был строен — как когда-то даже и вы, Саккетти, были стройны сущая кожа да кости; и грациозен в движениях, словно леопард. Но в том тесном застенке я не мог и пальцем шевельнуть. Я читал — Библию и «Христа в изречениях» — и писал — один или два коротеньких нелогичных опуса — и молился.

Голод — не менее страшное испытание для плоти, чем сладострастие, и даже более первичное, в нашей животной сущности. Я ел по четыре раза на дню, а иногда и по пять. Лучшее мясо, тончайшие соусы, изысканнейшие птифурчики никакого сравнения со здешней убогой стряпней., целая кухня занималась тем, что готовила на меня одного. Раз, другой я отказывался от еды — выбрасывал в окно или растаптывал по полу — и тогда Рейнальдо устраивал мне пытку голодом. У меня маковой росинки во рту не было по три, четыре, пять дней кряду, пока не наступала пятница или пост, и тогда — о, тогда стол ломился самыми изысканными явствами. Я не мог, никак не мог устоять, ни тогда, ни… позже. Уже после побега из башни я обнаружил, что стоит календарю возвестить какой-нибудь пост — и меня вновь посещает тот же ненасытный мучительный голод. Я не мог молиться, не мог читать, не мог думать, пока его не утолю. И так вот, по мере того, как с годами нематериальный интеллект разрастался, подобно какой-нибудь божественной сырой тыкве, материальный, плотский аспект меня, тело мое из-за прожорливости необузданной разбухало и ширилось до… до… вот этого! — Он откинул капюшон, явив то, что некогда было лицом, но искаженное обжорством настолько, что все черты смазались и выделялось только тяжелое раскачиванье вверх-вниз челюстей и подбородка вокруг неопрятного ротового отверстия.

Мучнистая плоть скорее напоминала не лицо, а огромные ягодицы с едва заметными ямочками вместо глаз.

— А теперь, полагаю, вы тоже не отказались бы от кусочка торта.

Не отпирайтесь, я заметил, как жадно вы смотрели на поднос. Мопси, пора — вручи мистеру Саккетти его послание.

Двое херувимов с кроличьими головками подхватили меня под руки, подняли и поставили на колени, а третий зашел спереди, в радостном предвкушении быстро-быстро шевеля розовой пуговкой носа; пушистые крылышки его спазматически подрагивали в ритме сердца с врожденным пороком. Короткими толстыми пальцами он залез в гноящуюся рану у себя в паху, края которой раскрывались, как цветочные лепестки, и извлек тоненькую белую гостию, покрытую неразборчивыми письменами.

— Боюсь… что… не понимаю.

— Разумеется, вы должны это съесть, — объяснил Аквинский. — Станете тогда всеведущи, как бог.

Херувимчик втиснул мне в рот облатку (пахло от нее точно так же, как давеча из ямы). Отпустив меня, ангелы затянули хором:

Рот мой залила тошнотворная сладость, и послание — как светильник, жгущий чудесные масла, — ослепило меня светом невыносимой истинности.

— Как я не догадывался?!

Я видел наши имена — огромными, лазоревыми с золотом буквами — ясно, как в книге: первым — Джорджа Вагнера; потом Мордехая и всех остальных заключенных, монотонной процессией; и в самом низу страницы — свое собственное.

Но боль заключалась не в этом, а в уверенности, что на самом-то деле я догадывался. Догадывался почти с самого моего появления в лагере Архимед.

Фома Аквинский с хохотом катался по полу, бурдюк-свиноматка без рук, без ног, качающий кровь к огромной ороговелой башке-тыкве. Рев его наполнил комнату, заслушав нежный ангельский гимн, и я проснулся.

* * *

Позже:

Хааст под нажимом подтвердил то, что в любом случае невозможно более держать в тайне, что скрывалось от меня так долго исключительно благодаря моей собственной отчаянной намеренной слепоте.

Теперь, когда я знаю, когда знаю, что знаю, я испытываю настоящее облегчение, как убийца, судебный процесс над которым тянулся долгие недели и которому наконец объявляют приговор — приговор, ни у кого не вызывавший сомнения, — («Виновен») и меру наказания («Высшую»). Это был не сон, и послание не врало Я действительно инфицирован паллидином, с 16 мая. Все были в курсе, кроме меня, а я — хоть и не желал прислушиваться к шепоту, пока тот не стал ревом, донесшимся до самых дальних уголков земли, — я тоже был в курсе.

КНИГА ВТОРАЯ

(Следующие записи, от звездочек до звездочек, воспроизводятся в точности в том виде и порядке, в каком представлены на страницах дневника Луи Саккетти; никакой другой возможности датировать их у нас нет Например, судя по тому, что Скиллимэн впервые упоминается во фрагменте номер 12, следует предположить, что эта и последующие записи не могли быть сделаны раньше 9 августа Исходя чисто из стилистики, также можно выдвинуть вполне разумную гипотезу, что три последние записи (начиная с «Все чаще бродим мы в садах его, ничьих иных»), которые занимают основную часть данного раздела дневника, были сделаны ближе к концу этого периода, непосредственно перед тем, как Саккетти возобновил работу наиболее регулярной — и, позволим себе добавить, вразумительной — основе; таким образом, верхней границей окончания «бреда» (как впоследствии высказывается на этот счет сам автор) будет 28 сентября. Многое из нижеследующего не принадлежит перу Саккетти, но в тех случаях, когда он сам не указывает источники цитат — а обычно ему как-то не до того, — мы позволили себе их не раскрывать, хотя бы потому, что такая работа требует чудовищных трудозатрат, а результат представлял бы интерес лишь для специалистов Среди источников можно у помянуть: Библию, Фому Аквинского, Каббалу, различные алхимические тексты, включая вторую часть «Романа о розе», Рихарда (и Джорджа) Вагнера, Буньяна, Мильтона, Лотреамона, Рильке, Рембо и сколько угодно современных английских поэтов. — Прим. ред).

* * *

«Слишком субъективно. Побольше фактичности. Сосредоточьтесь на описании реального мира, и поярче». Он прав, я знаю. Единственное мое оправдание что в аду темно.

* * *

В брюхе кита — или печки?

* * *

«Стон и вой продолжали раздаваться, и слышались чьи-то движения взад и вперед. Иногда ему казалось, что все эти духи разорвут его на части или затопчут, как глину на дороге». Потом, чуть дальше:

«Как только он дошел до отверстия пылающего рва, один из злых духов тихонько подошел сзади к самому его уху и стал нашептывать самые страшные богохульства, которые ему казались будто выходящими из его собственной души и уст… Но он решительно был в безсилии заткнуть уши или узнать, откуда исходят такие богохульства».

Буньян.

* * *

Мы притворяемся, будто искусство искупает время; на самом же деле оно его только коротает.

* * *

«Бог делает, чего хочет душа Его». Жуть, но правда.

* * *

«Теперь жизнь его можно было уподобить стакану с водой — вроде того, в котором он полоскал кисти: смешиваясь, краски давали цвет грязи».

«Портрет П.».

* * *

Это из-за деревянного корыта с легкостью необыкновенной верится, будто рядом там ангел; ангел, играющий на виолончели.

* * *

Как Мордехай говорил о «Портрете»: «Вещь занудная — но этой своей занудностью в том числе и интересная. Я не ставил себе цели занудствовать, скорее позволял занудным кускам ложиться где им вздумается».

А в другой раз: «Искусство просто обязано обхаживать занудство. Что одному nature morte — другому still-life».

* * *

Камни, что скрежещут под моими железными каблуками, — это обугленные детские кости.

* * *

* * *

Здесь, в аду, выбор есть только между смертельным холодом и убийственной жарой. «С ревом мечутся они между этими двумя состояниями, поелику противоположное всегда кажется райской усладой».

* * *

О Хаасте Скиллимэн говорит: «В голове его от природы творится такой бардак, что даже расставить по порядку буквы алфавита было бы для него задачей практически неразрешимой».

* * *

Итак! Даже алфавит рассыпается. Словно какой-нибудь шкодливый, капризный ребенок обрушил замок из разноцветных кубиков.

Инфантильное лицо Скиллимэна.

Притча о тыкве и шток-розах

Как-то весной посреди его шток-роз выросла разумная тыква.

Шток-розы были красивые, но он знал, что тыква будет полезней.

Созрела она только к октябрю — когда шток-розы уже съели.

* * *

— Знавал я одного типа, который за вечер написал семь хороших стихотворений.

— Семь за вечер? Иди ты!

Без науки здесь не поднялись бы эти ряды стелл. Она (наука) — завеса молчания на отверстых губах, слово невысказанное. У алтаря ее преклоняют колени даже проклятые.

* * *

Плач Амфортаса стал моим плачем:

Nie zu hqffen

dassje ich konnte gesunden..^[26]

Себастьян, раненный стрелой времени.

* * *

— Ну, а во всем прочем, — сказал Мид, — Скиллимэн не так уж и безнадежен. Например, глаза у него очень даже ничего… конечно, не нравится — не ешь.

Эта шутка выпихивает меня на самую периферию памяти — в старшие классы школы. Бедняга Барри — он буквально разваливается на ходу. Как будто телу не терпится на аутопсию.

А еще позже он сказал:

— Мои чувства теряют хватку.

* * *

Сегодня Скиллимэн вышел из себя и сочинил следующие вирши, под названием

Земля

Венцом творенья был бы гладкий шар.

Даешь досрочно мировой пожар!

* * *

«Непонятные птицы — высокоплечие, с кривыми клювами — стояли в болоте и недвижно глядели вбок».

Манн.

* * *

«Это не Демократия; это юмор».

Вито Баттиста.

* * *

Новая надпись для адских врат: «Тут конец всему».

* * *

Когда-нибудь в наших колледжах станут изучать Гиммлера. Последний из великих хилиастов. Пейзажи его внутреннего мира будут ужасать не более чем в разумных пределах. (Следовательно, пробуждать чувство прекрасного). Вдумайтесь: протоколы процесса над военными преступниками уже, все эти годы, подаются нам в театрах как развлечение. Чувство прекрасного — это лишь первый шаг…

* * *

Все чаще бродим мы в садах его, ничьих иных. Кто — вскричи я тогда кто услышал бы? Немая ниспроверженносгь! (Кирико).

Ужас улыбнулся ангелам, всем до единого… отвратительно. Мы, этого-то и ждавшие, способны оценить иллюзию. «Подумать только, ну вылитый огонь!»

Но кто ответит небу? Душа: готово, происходит. Дурно от фантазирования, от вербализации идей, от беззвучных смыслов. Происходит до века. Каждый день взывают они друг к другу. Губы, вынужденные шевелить мозгами, супротив всякой утонченности.

Подозрительность и грязная ругань — о, грязнее не бывает! Ие-йе, утро на исходе!

А ночи — ночи истязают и волнуют. Вожделение стыда вскипает и населяет нас. Тогда мы глодаем и обкусываем крайности разврата.

Уносится, словно на крыльях ветра… но в полный штиль. Сдувая на нет мороз, темные улочки. (В зной брусчатка пузырится). С ревом беспорядочно мечутся они по золотым тротуарам, к вздымающемуся горизонту. Иллюзия!

Нутряные артериальные джунгли, откуда рвется на выход дух.

Чары охлопываются на себя самое, с прощальным оглушительным чихом. Там стоят в очереди за смертью мальчишки, недовольно, терпеливо. Кровь их вливается в мои жилы. Ущелья, над которыми воспаряет дух, словно обожравшийся кондор. Столбы сей вселенской тюрьмы; войска срываются с места в карьер, биться (по выбору) со всеми кошмарами до единого. Что нашептывает Люцифер, иногда по утрам.

Грех смерти щадит сынов Давида. Надежда — это болото под небом хмурым и злым. Доисторическая пустыня островных ночей.

Дверные петли клеточного ила. Ад разрастается, безрадостно, из яичек умирающих. (Шепотки: ага, сладострастные чащи смерти!) О Мефистофель!

Лагеря смерти: жирные, вспухшие, непомерно разросшиеся. Корни сосут из земли, унавоженной планом Всевышнего. (Один Он способен).

Бог? Бог — дух святой, Бог — сын и Бог — п, ц; а меж цветов на воде принципы организации ментального плана. Вот непонятные птицы, обретающиеся между поведением и вознаграждением.

Стоят в болоте и видят: что-то не то; глаза слегка перекошены, как на старых гравюрах.

— Казнь вам побегами бамбуковыми, — говори г он. Делаешь, как велят… И сердцем пришел он к богу, организовавшему этот лагерь. Экклезиаст.

* * *

Нутро мое топчут, как глину на дороге. Три погибели обезобразили меня и повалили наземь Движения взад и вперед! вверх и вниз!

«Изрядный же глоток чего-то я хлебнул!»

Ужасный шум вскользь рядом, типа «рыба». Это — ад, вечные муки, где, показалось ему, слышен мерный спор демонов любви: «О причине бытия всего сущего». Заблудившись в извилистом лабиринте, он остановился и задумался; ага! значит, мы существуем! Речное устье — не преграда любви Господней. Целования. Приспускается флаг, в эфирные намерения. Прекратите же быть; неслышно подступите исчезнуть в Хотите? Мы и золото можем сотворить, и разные снадобья, и присягнуть. Мы спустимся в недра земные. Нам приснятся три оболочки мозга. О светлая оболочка, лоно природы, прими нашу гипердулию! (Сокровенный камень ищется ректификацией — бесшумно, украдкой. Кап-капает едкий яд в анус матушки-Земли).

Притча о солнце и луне

Король прибывает без свиты и вводится в паренхиму. На пушечный выстрел никого к себе не подпускаю, кроме смиренного Эр-Эма, охранника. Орошение светлой росой, растворение слоев попираемого золота. Которое он отдает мухоморам. Все прибывает. Он разоблачается, включая кожу. Написано: «Аз есмь властитель Сатурн». Эпитеза греха. Сатурн берется и кренится (тпру). Все на свете — тпру. Он — когда однажды Ему было дано — оскальзывает в препарированное вещество. О сколь падший! (Шлеп о камень). А также, аналогично, Его нос. Его камзол мягкого бархата и эти неуклонно разрастающиеся опухоли, ноздри. Какая (разница)? У Юпитера он сохраняется двадцать дней.

Это Луна — третья возлюбленная. Любимая жизнь. («Жизнелюб» — почти анаграмма). У нее нос сохраняется двадцать дней.

Родня вся в меня. «Микропросопус» — это мотив, белый, как соляные цветы. Таким образом: дух нисходит с любовью, в мягкой белой сорочке. Мы зрим его выпученные ноздри.

Раз, но сорок дней, а иногда сорок, хотя когда-то, может, Ему сорок и будет. Солнце Его желтое.

Затем является солнце самое дивное. Внемли (мудрость): хайль!

Страна, где добродетель не зависит от волглого изобилия. Изенгейм!

Сии окрестности он освещает рельефней слуха или расстояния. Виолончель! Волосатые столпы мира выдворяют ночь прочь.

Начало; солнце-то и не дает сбиться настройке незнакомых скрытых значений, хотя год поет о годе. Истребители, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы (футарк) канул в стоячие омуты, лишенные сущности! В долю их входило «молоко» на территории парка (Господнего парка); им был предоставлен выбор между недвижностью и самопознанием. У геральдических драконов с очей спадает пелена.

Стон и вой, стон и вой.

* * *

Итак, подошли мы к третьему пункту:

«Возражение 1. Такое впечатление, будто (Бог) никогда не видел этой жуткой прозелени. Терзаемся мы советом Блаженного Августина, коий гласит, что (Богу) не слабо провести несколько миль кряду в компании такого тряпичника, что яд» Его окажется на предмет истребления несостоятельным напрочь. Вопрос: как нам лучше всего поступить, когда Он задохнется?

Возр. 2. Далее, в силу добродетели Его, коей подвластно сомнение, один грешник добродетелен. Здесь вроде бы никого нет, и в то же время есть кто-то, шепотом предлагающий негритянские песни.

Мотивы добродетели. Дурак набитый, который говорит: «Отныне, зло, моим ты Б-гом стань». Или в «Кольце Нибелунга» («Золота! — Так вам золота надо?»).

Возр. 3. Далее, если бы (Бог) скощунничал, любил бы он с прежней силой эти дары (столь безвозмездно предлагаемые)? Требовал бы он с нас латрейю? Дело не в порче, ибо Он делает так, чтоб одно порождалось другим. Non placet!^[27] «Туша борова» на предмет истребления несостоятельна напрочь. Вопросы есть?

Вот как отвечу я: Некоторые держали кисть сию в мутной воде.

Это должно позволяться. Тем не менее, из природной нужды показано, что Сам Он на меня блюет. Тонкая золотая короста счищается (ежедневно), но природа Его неизменна. Как тогда насчет нас?

Я знаком с явлением осмоса и в курсе, что клеточную слизь подслащивают «изюмом символогии». Прорубая внутри меня путь зонтичным оковам, сотворенным (Богом). Смотри-ка! — ямы и ловушки любы Господу. Сорок дней и сорок ночей, без передыху.

Я — САМ ОН. В разумных пределах Рай был их — будь в Его власти даровать тот.

Глядите, глядите — мурашки внутреннего свершения!

Буфет небесный

Невыносимое предисловие! Мол, он ничего не может истребить сразу! Праведная пауза перед той, что тяготеет к небытию. Скорпион с жалом на хвосте, как показывает магистр Дюрер, на предмет истребления несостоятелен напрочь. Следовательно, вперед, нежные крошки, — опять в трясину! Представьтесь Флегетону моей крови.

Эх, припекает теперь что надо. Валяйте, гости дорогие! Какими только талантами я не наделен — все ваши.

Теперь вы слушаете, теперь вы слышите микроскопическое до полной невидимости горе флагеллантов. Не хотелось бы мне расточать светильники и масло. Истребление. Как будет уютно, как похоже на «мертв».

Белая Венера, светлая оболочка, прими эти несколько спирохет.

* * *

Рыдая, узрел я в «Золоте Рейна» сатанофанию — фасцинариорум. Руда осмоса; и все равно как-то подспудно ждешь от него магии. (Будьте благоразумны, молит он). Ветвистой колонной жидкое кощунство поднималось по спинному мозгу, на ходу подвергаясь гниению. Не так-то просто высвободить этот квадратурный прилив гноя.

На мне короста грязи. Меня заели вши. Свинский Бог, Любовь, даруя подобным существам бытие, удаляет струпья проказы. Правда: не правда. Способен ли он «истребить» Его благодать? Нет, равно как и влагу речную. Но, как уже говорилось выше, подобные бумажки в навозной куче со страшной силой противоречат католической вере.

Путь паломников лежал вдоль «улицы». Согласно Пс. 134:6, бессмертная ненависть горит ровным пламенем. Вот вам доктрина А.: см, его трактат «Об истреблении».

«Велик Господь. Господь творит все, что хочет». В данном случае это «ничто» — (самый личный) пункт. Конатус всех Его поступков.

Раскидистая та галерея, анастомоз, первобытный лес неотъемлемого существа, кое зовем мы кровью сердца. Притупляя чувствительность, нисходит оно на все, что тяготеет к небытию; нисходит оно, а чуть поодаль таится устрашение, порождение пустоты, и населяет здесь-и-сейчас. Вот он, млечный дух, коему адресуем мы эти вопросы Сфинкс подмигивает. Охвачен вожделеньем сад его, она же практикует воздержанье. И опять.

Безмерность, причем без малейшей хит-эт-нунковости. Без пристрастия к добродетели Творца всего сущего можно назвать ее огненной водой. Мы обязаны рискнуть спуститься еще ниже, под лилию Господню, к «Отцам» (см. «Фауст»). И без пристрастия к волосатым лапам его мы сплошны (нетрубчаты) презреньем и ненавистью. Мы кажем нос.

Растительность, ручейки, трели, слабость. Зелень отражает самое мерзопакостное из них (Бог). Сила Его обызвествляет толченый корень. Он выпрямляет им кривые клювы. О марионетка невзгод, истреби! Истреби все, с нами вместе.

Фрагменты; сети сходятся в знаке Яда; Рыбы. Трижды благословенна да будет (причина). Агрессивный рой живых штопоров.

От жажды пьян в земле германской

Под улюлюканье флагеллантское…

Цеха кающихся маршируют до полной сатисракции. Как говорит А., изменения происходят оттого, что Бог состарился. Он попадает во вселенское молоко. Добродетель? Нет, он пляшет. Будь это ему по нраву, он истребил бы причину и движение, следствие и событие…

Раскаявшийся.

Проанализируем распространенность «Причины». Эта вот гниющая киста находится в позвоночнике для того, чтобы вы могли прийти к знанию о «Боге». Затем Он сует свой грязный морщинистый палец в головной мозг и Гра нетигллюк энде фирсейльие блиэрз. Гра нетигллюк энде фирсейльие. Нетигллюк энде фирсейльие блиэрз.

(Бог)

1.

Ладно, получите факты. Хааст грозится, что если я не ограничусь фактами, всеми фактами и ничем, кроме фактов, меня лишат библиотечных и столовских льгот. Библиотека-то еще ладно.

2.

Тем не менее, вести дневник я категорически отказался. Пусть дни мои сочтены, в сочтении их я не соучастник.

3.

Здоровье мое гораздо хуже. В паху и в суставах стреляющие боли.

Желудок удерживает в лучшем случае половину обеда. Во рту, из носа кровотечение. Глаза болят, зрение буквально за последние несколько дней резко подсело. Приходится носить очки. К тому же лысею; тут, правда, паллидин может быть и ни при чем.

Наверно, я поумнел. Не так чтоб это сильно бросалось в глаза — по крайней мере, самому. Зато меня по очереди бросает то в оторопь, то в истерику, то в манию, то в депрессию, то в жар, то в холод.

Сущий ад. Но в кабинете доктора Баск (где сама она больше не обитает) я показал на всяких психометрических тестах результаты примечательные, и весьма.

4.

Доктор Баск в лагере Архимед больше не работает. По крайней мере, ее не видать. Собственно, не наблюдалось ее с того самого вечера, когда умер Мордехай. Я обратился к Хаасту за разъяснениями по поводу ее пропажи, но тот объяснялся исключительно тавтологией: ее нет, потому что ее нет.

5.

Все заключенные, о которых я писал раньше, умерли. Последним был Барри Мид — он продержался почти десять месяцев. Остроумие не покидало его до последнего, и умер он со смеху над книгой предсмертных высказываний всяких знаменитостей. Как раз вскоре после его смерти я и занес в дневник первую из трех записей, столь удручивших Хааста и подвигших его так настоятельно требовать фактов.

6.

— Что такое факт? — спросил я его.

— Факт — это то, что происходит. Ну, как вы писали раньше — о здешних людях и то, что вы о них думаете.

— Но я же о них не думаю. Об этих людях. Себе дороже.

— Не валяйте дурака, Саккетга, вы прекрасно понимаете, чего я от вас хочу! Пишите так, чтоб я вас мог понять. А не это… это… сплошная антирелигиозная пропаганда. Я и сам не так чтобы слишком набожный, но это., это уж слишком. Антирелигиозная пропаганда, и я ни слова не понимаю. Или вы опять пишете нормальный человеческий дневник, или я умываю руки. Умываю руки, понятно вам?

— Скиллимэн опять требует, чтобы меня отослали.

— Он требует, чтобы от вас избавились. Как от пагубного влияния. Не станете ж отрицать, что ваше влияние пагубно.

— Что вам проку с моего дневника? Вообще, если уж на то пошло, зачем вы меня тут держите? Скиллимэну я не нужен. Детки его малые не хотят, чтоб я оказывал на них пагубное влияние. Все, что мне нужно, это кувшин вина, ломоть хлеба и книга.

Этого нельзя было говорить ни в коем случае, потому что у Хааста появился рычаг для воздействия на меня. Как бы там котелок ни варил, все равно я — та же крыса, в том же ящике, жму ту же кнопку.

7.

Хааст изменился. С вечера великого фиаско он как-то… смягчился, что ли. Выражение лица его утратило кичливую ребячливость, столь характерную для американских ответработников пенсионного возраста; остатком кораблекрушения засел стоицизм. Походка его стала тяжелее. Он небрежен в одежде. Долгими часами он сидит за своим столом и буравит взглядом пустое пространство. Что он там видит? Несомненно, уверенность в собственной смерти — в которую до последнего времени не верил ни на грош.

8.

Этим последним, с позволения сказать, фактом я обязан охранникам. Теперь они считают меня человеком высшего сорта. Даже откровенничают. Трудяга не очень-то доволен работой, исполнения которой требует от него служебный долг. Он опасается, а вдруг тут что-то не так. Подобно Гансу из моей пьесы, Трудяга — добрый католик.

9.

«Аушвиц» опубликован. С момента завершения пьеса поочередно представлялась мне то никчемной, даже вредной пустышкой, то безусловным шедевром, как в самый разгар сочинительства. В последней-то фазе я и попросил у Хааста разрешения отослать «Аушвиц» Янгерману, в «Зуммер». Ради «Аушвица» Янгерман выкинул из номера половину готовых материалов (дело было буквально перед подписанием в печать). Получил от него очень душевное письмо, с новостями об Андреа и остальных. Они уже боялись самого худшего, потому что все посланные в Спрингфилд письма возвращались со штампом «Адрес недейс гвителен». По телефону же им говорили только: «Из наших списков мистер Саккетти выбыл».

Еще опубликовали кое-что малой формы — за исключением, правда, всякого последнего бреда: на сей счет дешифровальные компьютеры АНБ с упорством, достойным лучшего применения, выносят вердикт «неясн.». Хааст не одинок.

10.

Св. Денн — святой покровитель сифилитиков; и Парижа. Факт.

11.

Все-таки что такое факт? Я серьезно спрашиваю Если (10) — факт, это из-за того, что не соглашаются Св. Лени — святой покровитель сифилтиков; факт консенсуачьчый Яблоки падают на землю, что можно доказать (чаще да, нежели нет) экспериментально; факт доказуемый Полагаю только, Хаасту не нужны факты ни те, ни те. Если нечто есть консенсуальный факт, то какая разница, изложу я его или нет, в то время как факты одновременно доказуемые и новые — такая редкость, что нахождение одного единственного есть достаточное оправдание поиску длиной в жизнь (Ко мне последнее не относится).

И что нам осталось? Поэзия — факты внутренней жизни — мои факты. Их-то я и предлагал На полном серьезе. Без дураков.

Так что же вам нужно? Обман? Полупоэзия полуправды?

12.

От Хааста приходит записка. «Простые ответы на простые вопросы. Ха-Ха». Пожалуйста — тогда задавайте вопросы.

13.

Записка от Хааста. Не соизволил бы я побольше рассказать о Скиллимэне. Как Ха-Ха, вне всякого сомнения, в курсе, нет такой темы, от обсуждения которой я с большей радостью уклонился бы.

Значит, факты. Лет ему сорок с небольшим, наружность нерасполагающая котелок варит прилично. Он — ядерный физик, той самой разновидности, что либералы вроде меня предпочли бы считать преимущественно немецкой Типаж, увы, интернационален. Лет пять назад Скиччимэн радовался жизни в довольно высоком чине в Комиссии по атомной энергии. Самым примечательным трудом его для этой организации явилась разработка теории, согласно которой ядерные испытания, проводимые с ледовых пещерах особой конструкции, не отслеживаются. Тогда еще действовал мораторий. Испытания были проведены — и отслежены Россией, Китаем. Францией, Израилем и (позор!) Аргентиной. Как выяснилось, скиллимэновские ледовые пещеры скорее усиливали, нежели маскировали эффект. Эта-то ошибка и спровоцировала последнюю — имевшую самые катастрофические последствия — серию испытаний, а также стоила Скиллимэну места.

Долго он без работы не сидел — подвернулась та самая корпорация, где Хааст возглавлял НИР. Несмотря на секретность (не хуже ватиканской), в верхних эшелонах стали циркулировать слухи, что за проект реализуется в лагере Архимед. Скиллимэн стал настаивать на строгой отчетности, ему было отказано, он продолжал настаивать, и т, д. В конце концов договорились, что его посвятят в здешнее изуверское таинство, но лишь при условии, что он согласится переехать сюда на ПМЖ. Когда он прибыл, в живых из жертв паллидина оставались только мы с Мидом. Стоило Скиллимэну понять, что это за препарат, и убедиться в эффективности — он настоял, чтоб ему тоже сделали инъекцию.

14.

Занятный исторический факт — по-моему, сейчас в самую тему.

Ученый девятнадцатого века Аври-Тюрень разработал теорию, будто бы шанкр и сифилис — одно и то же заболевание и будто бы с помощью «сифилизации» возможно сократить срок лечения и добиться защиты от рецидивов. Когда в 1878 г. Аври-Тюрень умер, обнаружилось, что все тело его покрыто шрамами — там, где он опробовал на себе технику «сифилизации»; т. е. вводил в открытые язвы сифилитический гной.

15.

Таким образом, посредством Скиллимэна эксперимент вступил во вторую фазу. Это уже фактически то, из-за чего эксперимент в свое время, собственно, и затевался — всякие апокалиптические изыскания, которые мы зовем «чистой наукой».

Помогают ему двенадцать «прыщиков» (как он их зовет, причем с презрением столь высокой пробы, что даже они, его жертвы, не могут не восхититься) — бывшие ученики или сотрудники, добровольно согласившиеся на паллидин. Столь ревностны познать высочайший полет мысли гения — мы, кто останавливает стопы свои по эту сторону Иордана. Хорошо еще, я был избавлен от искушения. Интересно, устоял бы или нет?

На горной вершине, в сиянье золотом прекрасных сфер, по-прежнему слышится мне голос искусителя:

— Все это может быть твое.

Поэзия. Точка.

16.

Вот еще один факт — редчайший улов.

Пытаясь выяснить, действительно ли венерическое заболевание существует всего одно (гонорею тогда путали с сифаком), исследователь из Эдинбурга Бенджамин Белл в 1793 году привил болезнь своим ученикам.

Этот, конечно, поосторожней, чем Аври-Тюрень, но не симпатичней.

17.

Записка от Ха-Ха: «При чем тут какой-то Аври-Тюлень (sic)?»

Также он интересуется, какое значение имеет остановка по эту сторону реки Иордан.

Анри-Тюрень — и, развивая тему, анекдот о докторе Белле — тут вот при чем: двигал им, похоже, тот самый фаустовский порыв овладеть знанием любой ценой, что двигает нашим доктором Скиллимэном в лагере Архимед. Фауст готов был отказаться от всех притязаний на царство небесное, наш доктор Скиллимэн, не слишком рассчитывая на небеса, готов пренебречь благом еще более насущным — своей земной жизнью. Все это для того, чтобы познать некую патологию, в случае А-Т — сифилис, в случае Скиллимэна — гениальность.

Что значит река Иордан — позвольте дать ссылку на Второзаконие (гл. 34) и Книгу Иисуса Навина (гл. 1).

18.

Насчет характера Скиллимэна.

Он завидует чужой славе. Кое о ком из известных людей он говорить не может без того, чтобы на лице не читалось, сколь жестокую изжогу вызывают у него их достижения и способности. Нобелевские лауреаты приводят его в бешенство. Даже на то, чтобы прочесть какую-нибудь монографию из своей области науки, его едва хватает: не дает покоя мысль, что идея осенила другого. Чем больше он восхищается тем, что восхищения достойно, тем сильнее (в глубине души) скрежещет зубами. Теперь, когда препарат начал действовать (прошло около шести недель, плюс-минус), душевный подъем на лице.

Радость его сродни удовлетворению альпиниста, который по пути вверх минует отметки предыдущих восходителей. Так и слышишь, как он отсчитывает: «А вот и Ван-Аллен!» Или: «Ага, Гейзенберга прошли».

19.

Харизма Скиллимэна.

Хочешь не хочешь — а труд нынче во главе угла коллективный. В следующем поколении, настаивает Скиллимэн, компьютеризация, настолько продвинется, что опять войдет в моду гений-одиночка — если, конечно, сумеет получить грант, достаточный для вербовки батальонов самопрограммирующихся машин, без которых в этом деле никак.

Людей Скиллимэн не любит, но поскольку они ему необходимы, научился их использовать — так же, как когда-то я, скрепя сердце, выучился водить машину. Иногда у меня возникает ощущение, что «интерперсональному подходу» он обучался по учебнику психологии; что когда он принимается истерически отчитывать какого-нибудь подчиненного, то говорит себе: «Теперь слегка закрепим негативный рефлекс». Аналогично, когда он хвалит, то думает о прянике.

Самый лучший пряник в его распоряжении — это просто возможность с ним побеседовать. Как зрелище опустошения в чистом виде он бесподобен.

Но главная сила его заключается в безошибочной проницательности на предмет чужих слабостей. Он потому так здорово управляется со своей дюжиной марионеток, что тщательно отобрал людей, которые сами хотят, чтоб ими манипулировали. Любой диктатор в курсе, что таких всегда пруд Пруди.

20.

Никогда бы не подумал, что так сильно повлияю на Ха-Ха, — однако факт. Последняя его записка читается, как отказ из альманаха-ежеквартальника: «Ваше изображение Скиллимэна недостаточно конкретно. Как он выглядит? Как говорит? Что он за человек?»

Не будь я в курсе дела — честное слово, заподозрил бы, что Хааст дорвался до паллидина.

21.

Как он выглядит?

Природой ему была уготована стройность — но он, несмотря на себя самое, растолстел. Чуть побольше конечностей — и его можно было бы сравнить с пауком: вздутое брюхо и тощие ручки-ножки. Он лысеет и тщетно (эффект нулевой) зачесывает поперек блестящего черепа длинные редкие пряди. Толстые стекла очков увеличивают голубые, в мелких пятнышках глаза. Мочки ушей крошечные, и я частенько совершенно неприлично на них пялюсь — в том числе потому, что знаю, что это его раздражает. Общее впечатление какой-то нетелесности — словно плоть можно беспрепятственно стесать слоями, как масло, а металлическому внутреннему Скиллимэну все как с гуся вода. Запах от него совершенно омерзительный (то же самое масло, только прогорклое). Кашель заядлого курильщика. Под подбородком — неизменный (и единственный) прыщик, который он зовет «родинкой».

22.

Как он говорит?

Немного в нос: характерная техасщина, модифицированная калифорнийщиной. Когда говорит со мной, гнусавит еще больше. По-моему, для него я олицетворяю ново-английский истэблишмент — зловредных либералов, сговорившихся отказать ему в стипендии, когда он подавал в Гарвард и Суортмор.

На самом-то деле вы хотели спросить: «Что он говорит?» — правда?

Разговоры его я бы подразделил на четыре категории: а) Реплики с выражением интереса к исследованиям, собственным или чужим. (Пример: «Следует избавиться от старого пуантилистского представления о бомбежке — об отдельных, дискретных „бомбах“. Стремиться скорее надо к более общему понятию „бомбовости“ как своего рода ауры. Мне это представляется чем-то вроде рассвета»). б) Реплики с выражением презрения к красоте — плюс он довольно откровенно признается, что постоянно испытывает к прекрасному разрушительную тягу. (Лучший пример высказывание деятеля нацистского молодежного движения Ганса Иоста; тот его специально выжег на сосновой дощечке и повесил у себя над столом: «Когда я слышу слово „культура“, то снимаю с предохранителя свой браунинг»). в) Реплики с выражением презрения к знакомым и коллегам. (Я раньше уже цитировал, что Скиллимэн думает о Хаасте. За спинами даже самых верных своих «прыщиков» он источает яд — а может и в лицо, если кто нарушит строй. Однажды Щипанский, молодой программист, сказал, оправдываясь за какую-то неудачу: «Я старался как мог, честное слово»; на что Скиллимэн ответил: «И просто ничего не получалось, а?» Шутка достаточно безобидная — правда, в случае Щипанского, слишком уж не в бровь, а в глаз. В самом деле, трагический изъян у Скиллимэна, пожалуй, только один — тот же, что у де Сада — он не в состоянии удержаться, чтобы не сделать больно). г) Реплики с выражением самоцрезрения и ненависти ко всему плотскому, будь то свое или чужое. (Пример: как он пошутил насчет воздействия паллидина на «руб-голдберговский механизм сомы».

Пример еще лучше: из метафор он отдает предпочтение скатологическим. Как-то в столовой все чуть со смеху не умерли — он стал прикидываться, будто перепутал есть и срать). д) Реплики и мысли, кои суть плод интеллекта необузданного и всеохватного. Как был там ни изгалялся, не могу же я обернуть против него абсолютно все, что он говорит. (Совершенно беспристрастно, последний пример. Он пытался проанализировать, чем так зачаровывают человека озера, водохранилища и прочие крупные стоячие водоемы. Наблюдение его заключалось в следующем: только в них природа зримо являет нам эвклидову — и без видимых пределов — плоскость. Это символ той власти закона всемирного тяготения, против которой не взбунтуешься при всем желании, — явленной в клетках тканей нашего же тела. Из этого он сделал вывод, что величайшее достижение архитектуры заключалось в том, чтобы просто взять эвклидову плоскость и поставить на ребро Стена — явление настолько впечатляющее, потому что представляет собой водоем… повернутый набок).

23.

Что он за человек?

Тут, боюсь, фактам делать совсем нечего. Собственно, почти все, что я писал о Скиллимэне, — не столько факты, сколько оценочные суждения, и к тому же не слишком беспристрастные. Пожалуй, за всю жизнь мало кто был мне настолько же антипатичен, как он. Я бы даже сказал, что ненавижу его, — если б это не было, во-первых, не по-христиански и, во-вторых, невежливо.

Скажу только, что человек он дрянной, и этим ограничусь.

24.

«Не пойдет», — отвечает Хааст.

Чего же тебе надобно, Ха-Ха? Только на описание этого сукина сына я уже извел больше слов, чем на кого бы то ни было во всем остальном дневнике. Если хотите, чтоб я увековечивал наши с ним беседы в виде одноактных пьес, придется вам попросить Скиллимэна, чтобы позволил мне проводить чуть больше времени с ним рядом. Я ему антипатичен ровно столько же, сколько и он мне. Кроме как на общем обеде в столовой (где, увы, качество кормежки прискорбно снизилось), мы почти не встречаемся — не говоря уж о том, чтобы беседовать.

Неужели вы хотите, чтоб я разродился на предмет Скиллимэна каким-нибудь художественным опусом? Вы что, настолько разуверились в фактах? Вам нужен рассказ?

25.

Записка от Ха-Ха, «Сойдет и рассказ». Бесстыдник.

Вы хочете рассказ — его есть у меня:

Скиллимэн,

или Демографический взрыв

соч.

Луи Саккетти

Как ребенок ни лягался, Скиллимэн сумел просунуть обе его ножки в соответствующие отверстия специального полотняного автосиденья. Скиллимэну это напомнило задачку типа «сунь-вынь», причем высшего уровня сложности непременный атрибут измерения «ай-кью» у шимпанзе.

— И куда их столько, засранцев чертовых, — буркнул он сквозь зубы.

Мина, открыв дверцу с правой стороны, помогла ему зафиксировать Крошку Билла, четвертое их чадо, лямками. Лямки крест-накрест пересекали нагрудник и защелкивались под сиденьем, куда Билл еще не дотягивался.

— Кого-кого? — без особого любопытства переспросила она.

— Детей, — сказал он. — Черт знает, куда их столько.

— Конечно, — отозвалась она. — Но это в Китае, правда?

Он признательно улыбнулся своей беременной супруге. Что Скиллимэна в ней с самого начала особенно восхищало — это стабильное непонимание всего, что б он ей ни говорил. Не в том даже дело, что она ничего не знала, — хотя не знала она поразительно ничего. Скорее, дело было в принципиальном отказе реагировать на Скиллимэна да и вообще на все, что непосредственно не способствовало толстокожему коровьему уюту здесь-и-сейчас. Моя Но, называл он ее.

Когда-нибудь в светлом будущем, надеялся Скиллимэн, она станет как две капли воды похожа на свою дахаускую матушку, из которой все человеческое ум, сострадание, красота, сила воли — вытекло, словно кто-то где-то выдернул затычку: живой труп фрау Киршмайер.

— Закрой дверцу, — сказал он. Она закрыла дверцу.

Красный «меркьюри» выехал из гаража, и микрорадиоустройство собственной конструкции Скиллимэна автоматически опустило створку ворот. Это свое изобретеньице он называл Миной.

Они вырулили на автостраду, и Мина машинально потянулась включить радио.

Скиллимэн на полпути перехватил ее толсто костное запястье.

— Не надо радио, — произнес он.

Запястье в увесистом цирконовом браслете отдернулось.

— Я только хотела включить радио, — кротко объяснила она.

— Робот ты мой, — сказал он и перегнулся над передним сиденьем поцеловать ее в мягкую щеку. Она улыбнулась. После четырех лет в Америке английский ее пребывал в состоянии столь зачаточном, что слов типа «робот» она не понимала.

— У меня есть теория, — проговорил он — Теория, что в перебоях этих виновата далеко не только война, как хотело б убедить нас правительство. Хотя война, конечно, усугубляет положение.

— Усугубляет?.. — мечтательным эхом отозвалась она и уставилась на белый пунктир, засасываемый под капот машины, быстрее и быстрее, пока не слился в сплошную грязновато-белую линию.

Он включил автопилот, и машина опять стала набирать скорость; выискав лазейку, перестроилась в плотно забитый третий ряд.

— Нет, перебои — это просто неизбежный результат демографического взрыва.

— Джимми, нельзя чего-нибудь повеселее…

— А еще думали, мол, график выйдет на насыщение, петля гистерезиса, туда-сюда.

— Думали, — несчастным голосом повторила Мина. — Кто думал?

— Например, Рисман, — ответил он. — Только они ошибались.

Кривая лезет и лезет вверх. Экспоненциально.

— А, — успокоилась она. Ей было почудилось, что он ее критикует.

— Четыреста двадцать миллионов, — произнес он. — Четыреста семьдесят миллионов. Шестьсот девяносто миллионов. Одна целая девять сотых миллиарда. Два с половиной миллиарда. Пять миллиардов. И вот-вот будет десять миллиардов. График летит вверх, как ракета.

«Работа, — подумала она. — Не приносил бы лучше он домой работы».

— Гипербола, не хрен собачий!

— Джимми, ну пожалуйста.

— Прости.

— Ради Крошки Билла. Не надо ему слышать, что папа так выражается. И вообще, дорогой, незачем так нервничать. Я слышала по телевизору, что к следующей весне перебои с водой прекратятся.

— Ас рыбой? А со сталью?

— Нас с тобой это не касается, правда?

— Ты всегда знаешь, как меня утешить, — сказал он, перегнулся через Крошку Билла и снова поцеловал ее. Крошка Билл развопился.

— Не можешь как-нибудь заткнуть его? — через некоторое время поинтересовался он.

Мина принялась ворковать над их единственным сыном (трое предыдущих детей были девочки: Мина, Тина и Деспина), пытаясь приласкать его молотящие воздух, затянутые во фланель ручки. В конце концов, отчаявшись, она заставила его проглотить желтый (для детей до двух лет) транквилизатор.

— Мальтус в чистом виде, — продолжил Скиллимэн. — Мы с тобой возрастаем в геометрической прогрессии, а наши ресурсы — только в арифметической. Техника старается как может, но куда ей до зверя по имени человек.

— Ты все про этих китайских детей? — спросила она.

— Значит, ты слушала, — удивленно произнес он.

— Знаешь, что им нужно? Просто контроль за рождаемостью, как у нас. Научиться пользоваться таблетками. И голубые — голубым собираются разрешить жениться. Я слышала в новостях. Можешь себе представить?

— Лет двадцать назад это была бы неплохая мысль, — отозвался он. — Но сейчас, согласно большому эм-ай-тишному компьютеру, кривую никак уже не сгладить. Что бы там ни было, но к две тысячи третьему году перевалит за двадцать миллиардов. Тут-то моя теория и пригодится.

— Расскажи, что за теория, — со вздохом попросила Мина.

— Ну, любое решение должно удовлетворять двум условиям.

Масштаб решения должен быть пропорционален проблеме — десяти миллиардам ныне живущих. И оно должно возыметь эффект всюду одновременно. Ни на какие экспериментальные программы — вроде того, как в Австрии стерилизовали десять тысяч женщин, — времени нет. Так ничего не добьешься.

— А я тебе рассказывала, что одну мою одноклассницу стерилизовали Ильзу Штраусе? Она говорила, что было ни капельки не больно и что она ничего не теряет в…, ну, понимаешь… в ощущениях, совсем ничего. Только больше у нее не бывает… ну, понимаешь… кровотечений.

— Так ты хочешь или не хочешь услышать мое решение?

— Я думала, ты уже рассказал.

— Осенило меня в один прекрасный день еще в начале шестидесятых, когда услышал сирену гражданской обороны.

— Что такое сирена гражданской обороны? — спросила она.

— Только не говори мне, что у себя в Германии никогда не слышала сирены!

— А, конечно. Давно, в детстве — постоянно слышала… Джимми, ты, кажется, говорил, что сначала заедем к «Мохаммеду»?

— Тебе что, так хочется пломбир с сиропом?

— В больнице кормят совершенно жутко. Сейчас последняя возможность…

— Ну хорошо, хорошо.

Он вернул машину в медленный ряд, переключил управление на ручное и повел «меркьюри» к съезду на бульвар Пассаик.

«Лучшее мороженое Мохаммеда» притаилось за коротеньким ответвлением от бульвара, на самом верху крутого узкого пригорка. Магазинчик этот Скиллимэн помнил с детства — одна из немногих вещей, за последние тридцать лет совершенно не изменившихся; хотя время от времени из-за перебоев снабжения качество мороженого падало — Крошку возьмем с собой? — спросила она.

— Ему и тут неплохо, — ответил Скиллимэн.

— Мы же недолго, — сказала она. Выбираясь из машины, она отрывисто, тяжело вздохнула и прижала ладонь к выпяченному животу. — Опять шевелится, прошептала она.

— Совсем недолго, — сказал он. — Мина, дверь закрой.

Мина закрыла правую дверцу. Скиллимэн опустил глаза на ручной тормоз и на Крошку Билла, который не отрывал безмятежного взгляда от игрушечного руля из оранжевого пластика, украшающего его автокресло.

— Пока, сосунок, — прошептал сыну Скиллимэн.

Когда они вошли через стеклянную дверь, продавец за прилавком встретил их криком:

— Машина! Сэр, ваша машина! — Он отчаянно замахал посудным полотенцем в сторону тронувшегося с места «меркьюри».

— Что такое? — притворился, будто не понимает, Скиллимэн.

— Ваш «меркьюри»! — пронзительно вскрикнул продавец.

Красный «меркьюри» на нейтральной передаче съехал под горку и выкатился на оживленный бульвар Пассаик. В правое переднее крыло ударил «додж» и принялся карабкаться на капот. Ехавший за «доджем» «корвэйр» вильнул влево и врезался «меркьюри» в багажник; от удара «меркьюри» сложился в гармошку.

— Примерно об этом, — выйдя на улицу, сказал жене Скиллимэн, — я тебе и толковал.

— О чем? — спросила она.

— Когда рассказывал о своем решении.

Конец

26.

И каждый раз неизбежно все возвращается к одному и тому же неповторимому факту, факту смерти. О… не будь только время стихией столь жидкой! Тогда ум нашел бы за что ухватиться и в единоборстве застопорить. Тогда-то ангелу пришлось бы явить свой вечный аспект!

И вот в самый разгар каких-нибудь таких фаустовских поползновений поднимает голову боль, и тогда единственное желание — чтобы время ускорилось. Так все и тянется — беспорядочный топот, туда-сюда, вверх-вниз, от холодного к горячему, далее по циклу.

Понятия не имею, сколько дней или часов прошло после того, как презентовал Хаасту мою побасенку. В данный момент бумагу извожу медпунктовскую; все так же валяюсь в изоляторе, все так же мучаюсь.

27.

Хуже всего было сразу, как дописал «Скиллимэна», — средней силы припадок, в ходе которого развилась не иначе как истерическая слепота.

Вообще-то я всегда предполагал, что если ослепну, придется кончать с собой. Какая еще может быть пища для ума, кроме света?

Музыка — это, в лучшем случае, своего рода эстетический суп. Я не Мильтон и не Джойс. Как однажды написал Янгерман:

К чему я бы с тоской добавил:

Слишком мне хреново, чтобы думать, чтобы чем-то заниматься.

Четкое ощущение, будто каждая мысль тяжело давит на швы в моем больном мозгу. Хоть трепанацию делай!

28.

На прикроватной тумбочке скопилась весьма внушительная груда записок от Хааста. Простите, Ха-Ха, но как-нибудь попозже.

Коротаю время, разглядывая графин с водой, фактуру льняной ткани, из которой скроена пижама; не хватает солнца.

Эх, чувственность выздоровления!

29.

У Хааста масса претензий к «Скиллимэну, или Демографическому взрыву». В первую очередь, что это очернительство. Ментальность у Ха-Ха — настоящего издателя. То, что сочинение мое местами соответствует истине (Скиллимэн действительно женился на немецкой девушке по имени Мина; мать ее действительно живет в Дахау; у них действительно пятеро детей), лишь усугубляет мою вину в глазах Хааста.

(- Усугубляет?.. — мечтательным эхом отзывается Хааст).

Не забывайте, дражайший мой тюремщик, что на рассказ вы напросились сами; мое намерение заключалось единственно в том, чтобы развить тезис: человек Скиллимэн дрянной. Дряннее в моей практике просто не попадалось. Он занят поисками святого Грааля Армагеддона. Тип настолько нелюбимый камнем должен кануть в самых что ни на есть нижних кругах дантова ада: под Флегетоном, ниже рощи самоубийц, за кольцом чернокнижников, в самом сердце Антеноры.

30.

Заходил Хааст. Что-то с ним творится — и мне никак не понять что. То и дело он на полуслове обрывает какую-нибудь очередную банальность и пялится во внезапно повисшую тишину — как будто посредством оной банальности все вокруг в мгновение ока преобразилось в хрусталь.

Что на него нашло? Чувство вины? Нет, подобные понятия Ха-Ха все еще чужды. Скорее, расстройство желудка.

(Вспоминается одна приписываемая Эйхману реплика: «Всю жизнь я боялся только не знал чего»).

В шутку я поинтересовался, уж не вызвался ли часом и он — добровольно принять паллидин. Отрицательный ответ свой он попытался тоже свести к шутке, но видно было, что такое предположение его оскорбило.

— Что вдруг? — чуть позже спросил он в том же тоне. — Я что, кажусь умнее, чем раньше?

— Чуть-чуть, — признался я. — А вам не хотелось бы поумнеть?

— Нет, — сказал он. — Определенно нет.

31.

Наконец-то Хааст объяснил, почему Эймей Баск последнее время не видать. Не в том дело, что он уволил ее, — она сбежала!

— Не понимаю, — жаловался он, — и что это ей в голову взбрело! Когда она услышала, что ее выбрали принять участие в эксперименте, восторга были полные штаны. И жалованье положили вдвое против прежнего — при том, что на полном обеспечении!

Я осторожно предположил, что в тюрьме клаустрофобии могут быть равно подвержены как заключенные, так и тюремщики; что решетки для всех одни. Хааста это не убедило.

— Она в любой момент могла взять и закатиться в Денвер, стоило только захотеть. Но ей никогда и не хотелось. Работа ей нравилась, без дураков. Нет, бред какой-то.

— Значит, не так сильно ей это нравилось, как вам кажется.

— А безопасность! — простонал Хааст. — Сколько мы конопатили щели, чтобы ни утечек, ничего, — и все псу под хвост! Одному Богу ведомо, что она собирается делать со всей информацией у нее в башке. Китайцам запродаст! Представляете хоть, что эти мерзавцы устроят, если им в руки попадет паллидин? Они-то церемониться не станут. Ни перед чем не остановятся.

— Вы, конечно, как-то пытались ее искать?

— Как только ни пытались. ФБР, ЦРУ… Разослали ее описание полиции всех штатов. Науськали частные детективные агентства во всех крупных городах.

— Можно было дать фотографию в газетах и по телевизору.

В смехе Хааста прозвучали явно истерические нотки.

— И с момента исчезновения — никаких следов?

— Ни единого! За три с половиной месяца — ни слуху ни духу. Я весь на нервах, сон пропал. Вы вообще понимаете — при желании эта баба может весь проект порушить!

— Ну, если она уже три с половиной месяца воздерживается от решительных шагов, логично было бы предположить, что и дальше будет в том же духе. Наверняка Дамокла в свое время эта мысль изрядно утешала.

— Кого-кого?

— Да был грек такой.

Уже на выходе он укоризненно покосился на меня: тут такое творится, а вы со своими греками. Только греков, с нашими заботами, еще и не хватало.

Как они легко ранимы, наши озабоченные правители. Вспоминается щенячья мордочка Эйзенхауэра на склоне лет, хрупкий джонсоновский имидж — и с самого-то начала кое-как слепленный.

Странное какое-то у меня сегодня настроение, определенно странное. Еще чуть-чуть, и начну сочувствовать королю Карлу! Почему бы и нет, собственно?

32.

Стены определенно подрагивают!

Плюс одышка.

В такие моменты совершенно непонятно, что мною владеет — гений или болезнь.

Неотвратимая модальность невидимого!

33.

Мне уже лучше. Или правильно сказать «цивильней»?

Несколько дней все собирался организовать своего рода музей фактов, на манер Рипли. Последний раз в изоляторе ни с того ни с сего пристрастился к газетам. Вырезок набрался целый альбом, откуда в произвольном порядке и цитирую:

34.

«Хотите верьте, хотите нет»:

В Лос-Анджелесе не стихает волна ошеломительного успеха преподобного Огастеса Джекса, бывшего проповедника из Уоттса. Государственные телекомпании по-прежнему отказывают Джексу в трансляции «Обращения к совести белого человека» — которое буквально за день вознесло бывшего пастора на олимп славы, — характеризуя обращение как «подстрекательское». Отказ никоим образом не воспрепятствовал большинству населения Соединенных Штатов услышать обращение раньше — по радио или на местных телеканалах. Второкурсник университета Мэриленда, на прошлой неделе пытавшийся поджечь в Беверли-Хиллз особняк Джекса стоимостью 90 тысяч долларов, согласился принять предложенную Джексом юридическую помощь — после того, как чернокожий пастор посетил его в камере лос-анджелесской окружной тюрьмы.

35.

«Против фактов не попрешь»:

«Трип-Трап» и другие крупные игорные дома Лас-Вегаса объявили о решении приостановить игру в «блэкджек» и покер, подтверждая таким образом слухи о имевшей недавно место серии беспрецедентных выигрышей. «Непонятно, что это за система, — заявил Уильям Батлер, владелец „Трип-Трапа“. — По крайней мере, нашим банкометам с нею сталкиваться не приходилось. Такое впечатление, будто каждый выигравший играл по какой-то своей системе».

36.

«Пусть это покажется странным…»:

Адриенна Леверкюн, композитор из Восточной Германии, специализирующаяся на «тяжелой» музыке, вернулась в г. Аспен, штат Колорадо, чтобы предстать перед судом; предъявители иска заявляют, будто премьерное исполнение «Фуги-Спасьяль» 30 августа сего года непосредственно повлекло значительный ущерб, как физический, так и моральный, причиненный истцам. Один из истцов, директор фестиваля Ричард Сард, предъявил медицинскую справку о том, что в результате исполнения «Фуги» у него произошел разрыв барабанных перепонок, повлекший хроническую глухоту.

37.

«Риск — благородное дело»:

Уилл Сондерс — вице-президент компании «Норд-вест Электроникз» и, по слухам, кандидат в президентское кресло — подал в отставку со своего поста сразу после недавнего выпуска новых акций с пропорциональным изменением числа акций на руках у акционеров. Он объявил о планах учредить собственную фирму, однако не уточнял, на чем та намерена специализироваться. Сондерс не стал опровергать высказанной в «Уолл-стрит Джорнал» гипотезы, что он контролирует патент, способный послужить основой для разработки принципиально новой техники голографического кино.

38.

«Чего только не бывает»:

Убийца или убийцы Альмы и Клеа Вейзи все еще не найдены.

Полиция Миннеаполиса до сих пор не сообщила прессе подробностей этого необычайного, отвратительного убийства; есть опасение, что похвальба убийцы в его «открытом письме», разосланном в газеты, окажется не такой уж и безосновательной — что сложится впечатление, будто убийства невыполнимы тем образом, каким совершены. Свои услуги полиции предложили ряд авторов детективной прозы.

39.

«Похлеще любого вымысла»:

После того как три журнала, задающих тон в мире моды, поместили на обложки осенних выпусков модель Джерри Брина «Traje de luces» (или «Световой костюм») — причем как в мужском варианте, так и в женском, — успех модельеру-новатору практически гарантирован. «Световой костюм» представляет собой не более чем прозрачную паутину фосфорных микролампочек, которые, мерцая, высвечивают постоянно меняющийся узор — то ярче, то тусклее, в зависимости от телодвижений и настроения владельца.

Костюм можно запрограммировать таким образом, чтобы при определенных жестах тот на какое-то время «гас», и тогда владелец (или владелица) должен (должна) полагаться исключительно на собственные ресурсы. В интервью, которое будет напечатано в «Боге», мистер Брин заявляет, что твердо намеревается никуда не уезжать из своего дома (Шайенн, штат Вайоминг), где он долгие годы разрабатывал модели одежды для фирмы «И. У. Лайл», производителей «Traje de luces».

40.

«Невероятно, но факт»:

У аутсайдеров лиги, команды Мичиганского университета, продолжается полоса везения — в пух и прах разгромлена Джорджия, со счетом 79:14. Ликующая толпа на плечах вынесла со стадиона защитника Энтони Стретера. За игру — четвертую в сезоне — аналитиками было отмечено семь новых вариаций фирменного стретеровского построения (которое успели окрестить «ответный ход»); таким образом, суммарное число вариантов игры «ответным ходом» в репертуаре мичиганцев возросло до тридцати одного. В последнем тайме тренер Олдинг произвел полную смену состава и вывел на поле первокурсников присыпать солью и без того зияющие раны соперников.

41.

«Честное слово»:

По представлению совета попечителей Тьюлейна, из университетской хозчасти уволен каменщик. Тому было поручено высечь на мраморном фронтоне новой библиотеки следующий девиз:

THE PEN IS MIGHTIER THAN THE SWORD

Попечители утверждают, что каменщик намеренно сократил промежуток между вторым и третьим словами.

42.

Сижу, пишу тест. Для лагеря А, наконец отыскалась замена беглянке Баск — Роберт («Бобби») Фредгрен; типично калифорнийский, без царя в голове, психолог, явно с какого-нибудь крупного производства. Такое впечатление, будто он цельновыпрессован — словно корзинка августовских ягод — из концентрированного, без примесей, солнечного света. Загорелый, блестящий, безупречно молодой; таким себя спит и видит Хааст. Отрадно будет посмотреть, как бледнеет его загар в нашей стигийской тьме.

Но тошнит меня не от его аполлонической стати. Скорее (гораздо больше) — от его профессиональной манеры: что-то среднее между диск-жокеем и дантистом. Подобно ди-джею, весь он — улыбки до ушей и пустая болтовня, сорокапятка за сорокапяткой голимой попсы, сплошное голубое небо, солнышко и патока; подобно дантисту, он будет даже под аккомпанемент ваших воплей настаивать, что на самом деле ни капельки не больно. Бессовестность его поистине героическую — не пронять самыми решительными нападками. Вот, например, вчерашний диалог:

Бобби: Значит, так — по сигналу «поехали» переворачиваете страницу и начинаете с первого теста. Поехали.

Я: У меня болит голова.

Бобби: Луи, ну зачем вы так. Я точно знаю, вы можете замечательно написать этот тест, стоит только чуть-чуть приложить голову.

Я: Не могу я приложить голову, она болит! Вы что, совсем идиот, не понимаете — мне плохо! Не обязан я писать ваши кретинские тесты, когда мне так плохо. Это в правилах сказано.

Бобби: Луи, помните, что я вчера говорил — о гнетущих мыслях?

Я: Вы говорили, мне плохо настолько, насколько мне кажется, что мне плохо.

Бобби: Вот, совсем другое дело! Так — по сигналу «поехали» переворачиваете страницу и начинаете с первого теста. Договорились? (Пепсодентовая улыбка до ушей). Поехали.

Л: Пошел ты…

Бобби: (Не отводя глаз от секундомера). Давайте-ка попробуем еще разок, хорошо? Поехали.

43.

Живет Бобби в Санта-Монике, у него двое детей, мальчик и девочка. Он активный общественник и занимает пост казначея в окружном отделении Демократической партии. В политическом плане он считает себя «скорее либералом, нежели наоборот». Нынешняя война безоговорочной поддержкой в его лице не пользуется; он считает, нам следовало бы принять предложение русских и сесть за стол переговоров с целью положить конец применению нашей стороной в наступательных операциях бактериологического оружия — по крайней мере, «в так называемых нейтральных странах». Но отказники, по его мнению, «перегибают палку».

У него хорошие зубы.

Самый что ни на есть прототип Зоннлиха из моей пьесы. Иногда у меня возникает нехорошее ощущение, что это я сочинил чудище сие медоточивое.

44.

Бобби — образцовый юный управленец и (соответственно) апологет коллективного труда — придумал для своих подопытных кроликов тесты, которые надо сдавать тандемом. Сегодня интеллект мой первый раз примерил на себя эти парные каторжные колодки. Каюсь, по простоте душевной мне даже понравилось а Бобби так и вообще из кожи вон вылез, разыгрывая ведущего телевикторины.

Когда кто-то из нас отвечал на какой-нибудь совсем уж эзотерический вопрос, он шумно ликовал:

— Грандиозно, Луи! Абсолютно грандиозно! Ну разве не грандиозно, уважаемые зрители?

Бедняга Щипанский, с которым нас для данного мероприятия и сковывают одной цепью, от игрищ совершенно не в восторге.

— За кого он меня тут держит? — побаловался он мне. — За цирковую обезьяну, что ли?

В кругу «прыщиков» кличка Щипанского — Чита. Увы, чертами лица он и вправду схож с шимпанзе.

45.

Следующий раунд со Щипанским. Вчера вечером, пока писал (44), осознал, что мне очень хочется продолжения викторины. Зачем? И с какой стати — при том, что все остальное время голова занята куда активней (планирую в натуре соорудить Музей Фактов в пустующем театре Джорджа; сочиняю кое-какие довольно любопытные вирши на немецком; выстраиваю замысловатую аргументацию в мысленном споре с Леви-Строссом), — так долго расписывать единственный на дню час, убитый программой обязательных выступлений?

Ответ простой: мне одиноко. Поговорить с остальными ребятишками у меня получается только в перерыве.

46.

Сегодня в паузе между раундами спросил Щипанского, чем они занимаются со Скиллимэном. Тот в ответ выстрелил длинной очередью терминов — должно быть, рассчитывал, что я увязну. Я мастерски вернул подачу, и в самом скором времени Щипанский кололся вовсю.

Насколько я понял из его откровений, теперь Скиллимэн пытается разработать нечто типа геологической бомбы — вроде того несчастного случая в Моголе, только масштабом куда крупнее. Он жаждет вздымать из земли новые горные цепи. Фаустовские позывы всегда ориентированы на головокружительные высоты.

Секунд несколько безмятежно посрывав всякие такие эдельвейсы, я затронул — с предельной осторожностью — вопрос о возможной моральной подоплеке подобных исследований. Обладает ли каждый выпускник неотъемлемым правом пройти посвящение в мистерии катаклизма? Щипанский впал едва ли не в кататонию.

Пытаясь исправить ошибку, я попробовал втянуть в разговор Бобби напомнил тому его же собственные, прозвучавшие в давешней доверительной беседе слова о бактериологическом оружии. Не будет ли, кинул я тезис, геологическое оружие еще хуже, еще безответственней?

Трудно сказать, отозвался Бобби; он тут не специалист. Как бы то ни было, а у нас, в лагере А., занимаются чистой наукой. Моральным или аморальным может быть только практическое применение знания, но никак не само знание. И прочий бальзам на душу. Но Щипанский признаков жизни не подавал. Я задел какую-то не ту струну, совершенно не ту.

На сегодня, поступила команда, с тестами все. Когда Щипанский вышел, Бобби позволил себе проявить максимум суровости, какой допускала его широкая натура.

— Это было ужасно, — рвал и метал он. — После вас у парнишки такая депрессия…

— А я тут при чем?

— При всем!

— Да ладно, не горюйте, — сказал я и похлопал его по спине. — Вечно вы во всем темную сторону ищете.

— Сам знаю, — подавленно отозвался он. — Пытаюсь с собой бороться, но иногда не выходит, хоть ты тресни.

47.

На ленче Щипанский подсел за мой уставленный тарелками столик.

— Не возражаете?..

Какое самоуничижение! Можно подумать, возрази я, он тут же перещелкнет тумблер бытия и устранит за подобную наглость себя самое из картины мира.

— Никоим образом, Щипанский. Последнее время мне очень не хватает компании. У вас, у новеньких, со стадным чувством как-то напряженно, если с предыдущей паствой сравнить.

Это я не просто так расшаркивался. Трапезничать мне частенько приходится в гордом одиночестве. Сегодня в столовой, кроме Щипанского, были еще трое «прыщиков», но те предпочитали держаться особняком и, жуя свои замысловатые, со множеством вложений, ниццы, неразборчиво бубнили какие-то цифры.

— Наверно, вы меня совсем презираете, — начал Щипанский, с несчастным видом болтая ложкой в холодном супе со шпинатом. — Наверняка вы думаете, что в голове у меня совсем ничего нет.

— После наших с вами тестов? Это вряд ли.

— А, тесты! С тестами у меня проблем никогда и не было, я не о том. Но в колледже такие, как вы… гуманитарии… думаете, что раз человек занимается точными науками, у него нет… — Кончиком ложки он резко отодвинул тарелку взбаламученного супа; с ложки капало.

— Души?

Он кивнул, не отрывая взгляда от супа.

— Но это не так. У нас тоже есть чувства, как и у всех. Может, только мы их не так открыто проявляем. Вам-то легко говорить о совести и… всяком таком. Вам-то — никто никогда не предложил бы. при выпуске двадцать пять тысяч в год.

— Вообще-то многие мои бывшие одногруппники, которые могли бы стать поэтами или художниками, зарабатывают вдвое больше — в рекламе или на телевидении. В наше время для кого угодно найдется своя форма проституции. Если уж совсем ничего не светит, можно податься в профсоюзные лидеры.

— М-м… А что это вы едите? — поинтересовался он, кивая на мою тарелку.

— Truite braisee au Pupillin.^[28]

Он подозвал официанта в черной форме.

— Мне, пожалуйста, того же самого.

— Никогда бы не подумал, что вы соблазнились деньгами, — произнес я, наливая ему «шабли».

— Я не пью. Нет, пожалуй, не деньгами.

— Щипанский, чем вы вообще занимались? Биофизикой? Не было хоть раз момента, когда предмет нравился вам чисто ради самого предмета?

Он одним глотком осушил полбокала вина, от которого только что отказывался.

— Да — и больше всего! Биофизика нравится мне больше всего на свете. Я просто не понимаю иногда, честное слово, не понимаю, почему другие не чувствуют того же самого. Иногда это настолько сильно, что… я не могу…

— Я чувствую то же самое — но насчет поэзии. Насчет искусства вообще говоря — но поэзии особенно.

— А людей?

- Люди — следующие.

— Даже ваша жена, если уж на то пошло?

— Если уж на то пошло, даже я сам. А теперь вы, наверно, думаете, как это у меня хватило наглости напускаться на вас со своим морализаторством при том, что чувствую я, что чувствуем мы.

— Да.

— Потому что речь не более чем… как раз о нем, о чувстве. Этика связана только с реальными поступками. Ощущать соблазн и совершать поступок — вещи абсолютно разные.

— Тогда что, искусство — это грех? И наука тоже?

- Любая безграничная любовь, кроме любви к Самому Господу, греховна. Над градом Дит дантов ад битком набит теми, кто любил слишком сильно — то, что любви очень даже достойно.

— Прошу прощения, мистер Саккетти, — покраснел Щипанский, — но я не верю в Бога.

— Я тоже. Но долгое время верил — так что прошу прощения, если мои метафоры будут окрашены несколько… старорежимно.

Щипанский фыркнул. Взгляд его, на мгновение оторвавшись от стола, встретил мой — и тут же уткнулся в форель, только что доставленную официантом. Но я уже твердо знал: Щипанский на крючке.

Эх, какую карьеру я мог бы сделать иезуитом. После откровенного соблазнения никакая игра так не захватывает, как обращать в другую веру.

* * *

Позже:

Большую часть дня сидел в темноте, слушал музыку. Мои глаза… как это отвратительно — непостоянство собственной плоти!

48.

Сегодня он по собственному почину явился в эту полутемную берлогу поведать историю своей жизни. Такое впечатление, будто рассказывалась она первый раз. Подозреваю, раньше никто не интересовался. История в самом деле невеселая — слишком уж идеально совпадает с монохромной биографией, какую можно было бы проэкстраполировать, исходя единственно из беглого взгляда на галстуки в гардеробе.

После развода родителей все детство Щ. - сплошная череда, пользуясь термином из математики, разрывов непрерывности. Он редко посещал одну и ту же школу дольше двух лет подряд. Ребенком он был безусловно одаренным, но такое исключительное невезение — всегда вторым учеником в классе.

— В глубине души, — сказал он, — идеал мой был: выступить с приветственной речью в начале учебного года.

Гонка с препятствиями стала его идеей-фикс; в поте лица он стремился к тому, что соперникам его давалось без малейших усилий.

Дружба для такого человека невозможна — это означало бы прекращение огня. Щ. осознает, что принес юность свою в жертву фальшивым идолам; теперь, когда юности не поможешь, он приносит в жертву им саму жизнь.

Ему двадцать четыре, но выглядит он этаким вечным мальчиком, типичный зубрила: нескладный, долговязый, лицо мертвенно-бледное, прыщавое, волосы слишком длинные для того, чтобы стоять ежиком, слишком короткие, чтобы как-то лежать. Под глазами темные мешки, что придает взгляду меланхоличность, но симпатии не внушает — возможно, из-за очков, как у Макнамары. Перед тем, как что-нибудь сказать, чопорно поджимает губы. Ничего странного, что привлекательная наружность вызывает у него такое же возмущение, как у Савонаролы. Силу, красоту, здоровье, даже симметрию он воспринимает как личное оскорбление. Когда остальные «прыщики» смотрят по телевизору спорт, Щипанский выходит. Создания вроде Фредгрена — которым, наоборот, кроме как привлекательной наружностью, похвастать нечем — могут раздуть в душе его такое пламя презрения и зависти, что Щ. тут же клонит в кататонию; это его базовая реакция на любые треволнения.

(Вспоминается, с какой злобой я живописал Фредгрена. Уже начинаю сомневаться, о Щипанском сейчас речь или обо мне. Чем дальше, тем больше он представляется мне кошмарным отображением меня самого, того аспекта Луи Саккетти, который Мордехай давным-давно, еще в школе, прозвал «мозг Донована»).

Неужели совсем-таки нечем похвастаться? Разве что остроумием… Но нет — хотя мне частенько приходилось смеяться над тем, что он говорит, мишень для его шуток неизменно он сам (когда в лоб, когда завуалированно), так что в самом скором времени остроумие его начинает действовать на нервы ничуть не меньше, чем его молчание. От самоуничижения столь неотступного явно отдает нездоровым нарциссизмом. Сплошной моральный онанизм.

Весь пафос подобных типов, даже неотразимость — в том, что любить их абсолютно не за что. Как раз таких прокаженных святым следует учиться целовать в губы.

49.

Стоп машина (в смысле, печатный станок)! Есть чем похвастаться!

— Я люблю музыку, — сегодня признался он, как будто в чем-то постыдном.

Он умудрился изложить свою биографию от начала до конца и ни разу не проговориться, что все свободное время отдает этому увлечению — весьма достойному упоминания. В пределах своих вкусов (Мессиан, Булез, Штокхаузен, et аl.^[29]) Щ. компетентен и весьма наслышан, хотя (что характерно) наслышанность эта исчерпывается одними записями. Он ни разу в жизни не был на концерте или в опере! Вот уж кто не общественное животное, отнюдь! Но когда я признался, что незнаком с «Et expecto resurrectionem mortuorum»,^[30] пыл он проявил вполне миссионерский — затащил меня в местную фонотеку.

И как дивно свежо звучит эта музыка! После «Et expecto» я прослушал «Couleurs de la Cite Celeste», «Chronochromie» и «Sept Haikais».^[31] Где я был всю свою жизнь? (В Байрейте, вот где). Для музыки Мессиан — то же, что для литературы Джойс. Позвольте сказать одно: ничего ж себе.

(Я ли это написал: «Музыка — в лучшем случае своего рода эстетический суп»? Мессиан — это целый рождественский ужин).

Тем временем обращение потихоньку двигается. Щ. упомянул, что «Et expecto» было заказано Мальро, дабы увековечить память павших в двух мировых войнах, — а произведение это настолько цельное, что как-то не по себе, если обсуждать одну музыку и не затрагивать того, что она увековечивает. Подобно большинству его сверстников, к истории Щ. относится с раздражением. Безмерная абсурдность ее ничему их не учит. Но все-таки тяжело — особенно когда в венах жидким золотом струится паллидин — строить из себя настолько образцово-показательного страуса.

50.

Записка от Хааста — он хочет меня видеть. Когда явился в назначенное время, он был занят. В приемной не нашлось ничего интересного, кроме книжки Валери, которую и стал пролистывать. Почти сразу наткнулся на следующий жирно подчеркнутый абзац:

Безудержно стремясь быть неповторимым, ненасытно алкая всемогущества, человек большого ума превзошел все сущее, все рукотворное, даже собственные высочайшие помыслы; но в то же время он совершенно разучился щадить себя, отдавать предпочтение собственным побуждениям. Глазом не успев моргнуть, он приносит в жертву свою индивидуальность… До этого момента ум был влеком гордыней — и вот гордыня израсходована без остатка… (Ум)., представляется себе сирым и обездоленным, низведенным до предела нищеты — силой, приложить которую некуда. Он (гений) обходится без инстинктов, почти даже без образов; и у него больше не г цели. Он ни на что не похож.

Рядом с этим абзацем кто-то нацарапал на полях, как курица лапой: «Наконец величайший гений не человек».

Когда Хааст освободился, я спросил, кто мог оставить книгу в приемной; подозревал я Скиллимэна. Не знаю, сказал Хааст и предложил мне справиться в библиотеке. Что я и сделал. Последним книгу с абонемента брал Мордехай. С некоторым запозданием я узнал почерк.

Бедняга Мордехай! Что может быть ужасней — или человечней — этого кошмара, когда больше не ощущаешь своей принадлежности к «хомо сапиенс»?

Безысходность… невыразимая безысходность того, что тут вытворяется.

51.

Никакого особого дела у Хааста ко мне не было — просто захотелось поболтать минутку-другую. Кажется, ему тоже одиноко. Не исключено, что и Эйхману было весьма «одиноко» в «Ведомстве по вопросам еврейской эмиграции». Вполуха слушая его невнятную болтовню, я размышлял, доживет ли Хааст до суда уже над нашими военными преступниками Я попытался представить его на месте Эйхмана, в таком же кошмарном стеклянном ящике.

Баск все еще в бегах. Ей полезно.

52.

Щипанский рассказал о Скиллимэне чрезвычайно показательный анекдот; дело было шесть лет назад, когда тот читал в «Эм-Ай-Ти» некий летний курс под эгидой АНБ.

Курс был обзорный, по ядерной технологии; однажды на лекции Скиллимэн продемонстрировал процесс, известный на профжаргоне как «щекотать драконий хвост». То есть он придвинул друг к другу два блока радиоактивного материала, которые могли бы — всегда в сослагательном наклонении — в определенный момент достичь критической массы. Щ. запомнилось, что Скиллимэну такое балансирование на лезвии бритвы определенно доставляло удовольствие. В какой-то момент по ходу демонстрации Скиллимэн будто бы случайно позволил блокам сойтись слишком близко. Счетчик Гейгера истерически защелкал, а класс рванулся к дверям, но служба безопасности никого не выпускала. Скиллимэн объявил, что все получили смертельную дозу радиации. Двое студентов сломались тут же. Скиллимэн пошутил: блоки не были радиоактивными, а счетчик замастрячили.

Шуточка эта дивная была задумана при содействии аэнбэшных психологов тем было интересно проверить реакцию студентов в подлинной «ситуации паники» Что подтверждает мой тезис: психология суть инквизиция нашего века.

Результатом всего этого явилось то, что Щипанский стал работать со Скиллимэном. Тест АНБ он прошел, не выказав ни малейших признаков паники, удрученности, страха или беспокойства — ничего, кроме доброжелательного любопытства к «эксперименту». Еще меньше эмоций мог бы проявить разве что труп.

53.

Стычка с Пузатым Человекопауком — в которой, боюсь, я потерпел поражение.

Щипанский, в очередной раз навестив меня по месту жительства, поинтересовался (наконец любопытство одолело), зачем мне понадобилось донкихотствовать, идти в глухой отказ и за решетку, когда от армейской службы можно было тихо-спокойно (с учетом возраста, веса и семейного положения) уклониться. Ни разу еще не встречал человека, который при случае не завел бы об этом речь. (Есть у святости одно мелкое неудобство — сам того никоим образом не желая, становишься обвинителем и дурной совестью всякого встречного-поперечного).

Тут-то и зашел Скиллимэн в сопровождении Трудяги с Истуканом.

— Надеюсь, помешал? — вежливо осведомился он.

— Никоим образом, — отозвался я. — Располагайтесь поудобней.

— Простите, — поднялся Щипанский. — Я не знал, что вам надо…

— Чита, сядь, — отмахнулся Скиллимэн. — Не собираюсь я тебя похищать, мне надо бы побазарить за жизнь с тобой и твоим новым другом. Симпозиум Мистер Хааст, распорядитель здешних игрищ, высказал пожелание, чтоб я побольше общался с мистером Саккетти, дабы у мистера Саккетти была возможность в полной мере реализовать свой выдающийся талант наблюдателя. Боюсь, я ему действительно не уделял должного внимания, действительно недооценивал.

Потому что — благодаря тебе, Чита — я осознал, что не так уж он и безобиден.

— Похвала цезаря… — пожал я плечами.

Щипанский все еще нерешительно зависал над своим табуретом.

— В любом случае я вам наверняка не нужен…

— Удивительно, но факт — нужен. Так что сядь.

Щипанский сел. Охранники симметрично расположились по обе стороны от двери. Скиллимэн занял место напротив моей лежанки, так что оспариваемая душа оказалась между нами.

— Так что вы говорили?

54.

Я восстанавливаю в памяти сцену, а непосредственно окружающий мир — мир пишущей машинки, заваленного стола, стены-палимпсеста — ритмично съеживается и раздувается, то до ореховой скорлупки, то до бесконечности. Болят глаза; поджелудочная, щитовидка и мозги ведут себя совершенно тошнотворно: будто сплошь забиты недоброкачественной пищей, а сблевнуть — никак.

Стоик — но не настолько стоик, чтобы капельку не поныть, не настолько, чтобы не напрашиваться хоть на капельку сочувствия.

Не тяни, Саккетти, не тяни!

(Скиллимэну сегодня тоже было нехорошо. Ладони его, обычно не больно-то красноречивые, тряслись как в лихорадке. «Родинка» под подбородком стала багровой, а когда он кашляет, то выдыхает серные миазмы — очень похоже на газы из больного кишечника или на тухлый майонез. Симптомы своего распада доставляют ему извращенное удовольствие — будто все это пункты обвинительной речи против собственного организма, судимого за измену).

55.

(Его монолог).

Давайте, Саккетти, не стесняйтесь, поморализируйте на публику.

Такая сдержанность совершенно не в вашем стиле. Растолкуйте нам неразумным, почему хорошо быть хорошим. Путем парадокса приведите нас к добродетели — или в рай. Не хотите? Улыбка — это не ответ. Не верю! Улыбки, парадоксы, добродетель, тем паче рай — не верю К черту оно все. А вот в черта верю. Черт, преисподняя — это, по крайней мере, убедительно. Ад — та самая знаменитая кровавая дыра в центре всего сущего. Нет, приятель, как ты глаза ни отводи, оно всегда на виду. Иначе говоря: ад — это второе начало термодинамики. Вечное ледяное равновесие, причина всех напастей. Вселенская анархия — все сходит на нет, и некуда податься. Но ад — это нечто большее. Ад можно устроить рукотворный. Вот чем он в конечном итоге так притягателен.

Саккетти, вы думаете, это я так, дурака валяю. Кривитесь, но не отвечаете. Правильно, сами знаете, что лучше и не пытаться, так ведь?

Потому что, перестань вы хоть на секунду лицемерить, тут же оказались бы на моей стороне. Вы тянете и тянете, но она неизбежна — грядущая победа Луи II.

Да-да, ваш дневник я читал. Кое-что пролистывал буквально час назад. С чего бы вдруг иначе я стал так разоряться? Кстати, кое-что там не мешало бы дать прочесть и Чите — пусть попробует хоть немного исправиться. Сомневаюсь, чтобы лицом к лицу вы источали такое же презрение. Оказывается, мальчик мой, как раз таких прокаженных, как ты, святым вроде Луи следует учиться целовать в губы.

Какая метафора! Папаша Фрейд порадовался бы.

Но все мы люди, все мы человеки, правда? Даже Бог — человек, как выяснили к вящей своей досаде наши теологи. Саккетти, расскажите-ка нам про Бога — того самого, в которого вы, как уверяете, больше не верите. Расскажите нам о ценностях и чем они так необходимы. У нас обоих — и у Читы, и у меня — с жизненными ценностями явная напряженка. Как по-моему, так они вроде архитектурных канонов или экономических закономерностей: настолько произвольны… Вот какие у меня проблемы, что касается ценностей. Произвольны — или, что еще хуже, замкнуты на себя самое. В смысле, я тоже люблю поесть, но это ведь никоим образом не значит, что надо возводить ореховое масло в непреходящий, вечный пантеон. Смейтесь, смейтесь, Саккетти, — я же вас знаю: не ореховое масло, так что-нибудь другое вызовет у вас слюноотделение. Pate fbie gras, tnute braisee, truffles.^[32] Ценности вы предпочитаете французские, но в кишки-то все равно единый химус валит.

Снизойдите до беседы, Саккетти. Продемонстрируйте мне какие-нибудь непреходящие ценности. Неужели с трона вашего сгинувшего Бога облупилась вся позолота? Как насчет власти? Знания? Любви?

Уж кто-нибудь из старой доброй троицы, наверно, достоин защиты?

Признаюсь, для нас, моралистов, власть — вещь довольно проблематичная, какая-то слишком грубая. Как Господь в Своем более отеческом аспекте или как бомба, власть имеет тенденцию не больно-то миндальничать. Власть необходимо уполномочить — и, собственно, поставить в рамки — другими ценностями. Как то?.. Луи, почему вы все молчите?

Знание — как насчет знания? Ага, вижу, знание вы тоже предпочли бы пропустить. Как-то это яблоко оскомину немного набивает, правда?

Итак, сводится все к любви — к потребности быть ореховым маслом для кого-то другого. Как страстно жаждет эго вырваться из тесного застенка и ровным слоем размазаться по всему окружающему!

Прошу заметить, это я предельно общо. Говоря о любви, всегда разумней избегать конкретики; конкретика в данном случае тоже имеет тенденцию замыкаться на себя самое. Например, любовь к матери — если это не парадигма человеческой любви, то что? — но стоит о ней подумать, и тут же непременно чувствуешь, как губы смыкаются вокруг соска. Еще есть любовь к своей жене, но и тут как-то не отделаться от павловской клеветы насчет «вознаграждения».

Хотя вознаграждение теперь — даже не ореховое масло. Есть, конечно, и другие виды любви, так сказать, подиффузней — но даже в случае самом возвышенном, самом альтруистичном все равно корни уходят в нашу слишком уж человеческую натуру. Взять хоть экстаз Св. Терезы в монастырской келье, когда к ней нисходил Небесный жених. Эх, если бы не папаша Фрейд, как проще всем жилось бы! Ну скажите хоть что-нибудь в защиту любви, Саккетти Пока не слишком поздно.

Ценности! Вот они, ваши ценности! Все до единой — существуют только для того, чтобы мы, не дай Бог, не оступились, чтобы шестеренки зацеплялись как положено — пищевод, карусель дней и ночей, замкнутый круг от курицы к яйцу, от яйца к курице, от курицы к яйцу. Вот как на духу — неужели вам никогда не хочется вырваться из круга?

56.

(Продолжение монолога).

Очень удачно, что Бог наконец умер. Такой ханжа был! А некоторые ученые мужи еще недоумевали — как это Мильтон сочувствует не Господу, а Лукавому. Что ж в этом удивительного! Даже евангелисты чаще заимствовали пламень из адской бездны, чем с небес; по крайней мере, внимание уделяли куда более пристальное. Просто это гораздо интересней — если не сказать существенней. Ад ближе к известным фактам.

Давайте-ка будем даже еще честнее. Ад не просто предпочтительней рая это единственное внятное представление о загробной жизни (цели, достойной того, чтоб ее добиваться), на которое хватило человеческого воображения. Египтяне, греки, римляне заложили краеугольный камень нашей цивилизации, населили ее своими богами и сконструировали, в своей хтонической мудрости, рай у нас под ногами. Кучка евреев-еретиков эту цивилизацию унаследовала, заменила богов на демонов и назвала рай адом. Нет — они, конечно, пытались сделать вид, будто где-то на чердаке есть новый рай, — но выходило крайне неубедительно. Теперь, когда мы обнаружили на чердак лестницу, когда можем шастать в этой необитаемой и бесконечной пустоте куда только в голову взбредет, карта нового «рая» бита. Сомневаюсь, чтобы Ватикан дожил до конца века, — хотя никогда не следует недооценивать власти невежества. Да ради Бога — не ватиканского невежества, не ватиканского! Они-то всю дорогу знали, что карты крапленые.

Ладно, с раем хватит, и с Богом тоже. Ничего этого нет. Теперь мы жаждем услышать про ад и чертей. Не о власти, знании и любви — но о бессилии, невежестве и ненависти, трех ликах Сатаны. Вас удивляет мой пыл? Вы думаете, я ненароком раскрываю свои карты? Ничего подобного. Все ценности неощутимо переплавляются в собственную противоположность. Это должен знать любой честный гегельянец. Война — это мир, в незнании сила, а свобода — это рабство. Добавим еще, что любовь — это ненависть, как неопровержимо показал Фрейд. Что касается знания, то главный скандал нашего века в том, что философию обглодали до костей, до чистой гносеологии; точнее даже, до костного мозга, до чистейшей агнойологии. Луи, неужели я нашел слово, которого вы не знаете? Агнойология — это философия невежества, философия для философов.

Что до бессилия… Чита, почему бы не предоставить слово тебе?

Глядите, краснеет! Как он меня ненавидит — и как бессилен эту свою ненависть выразить. Одинаково бессилен что в ненависти, что в любви. В конце концов, в самом-самом конце, каждый атом останется в гордом одиночестве — в холоде, недвижности, изоляции, не соприкасаясь ни с какими другими частицами, не передавая движения, капут.

И что тут такого страшного? По крайней мере, в этот день вселенная будет куда более упорядоченной. Все на свете гомогенизировано, эквидистантно, в состоянии абсолютного покоя. Похоже на смерть; мне нравится.

Да, вот, кстати, ценность, которую я в свой список включить забыл, смерть. Все-таки есть что-то, способное помочь разорвать постылый круг. Все-таки есть загробная жизнь, в которую нетрудно поверить.

Вот какую ценность я предлагаю тебе, Чита, и вам, Саккетти, — если кишка не тонка принять ее. Смерть! Не индивидуальная — и, скорее всего, незаметная, — но смерть вселенского масштаба. Ну, может, не тепловая смерть вселенной, жирно будет, но смерть, которая почти ощутимо ее приблизит.

Конец, Саккетти, всей сраной человеческой расы. Что скажете, мальчик мой, — верится?

Или мое предложение слишком внезапное? Вы еще не думали покупать полный комплект энциклопедий, так? Ладно, можете не торопиться, обдумайте все как следует Я вернусь через неделю, когда вы обсудите с супругой.

Давайте только в заключение еще кое-что скажу: любой, кто хоть как-то, хоть плохонько себя осознает, ни о чем так не мечтает, как вырваться из круга. Напрочь. Пользуясь более красноречивым выражением папаши Фрейда, мы хотим умереть.

Или, цитируя из вас: «О марионетка злосчастья, истреби. Истреби все, с нами вместе».

А главный-то восторг, что все совершенно реально. Реально — создать оружие вполне божественной мощи. Этот жалкий шарик можно разнести в мелкие дребезги, и не сложнее, чем помидор — петардой. Достаточно сделать оружие и вручить нашим драгоценным правителям. Уж они-то эстафету подхватят, можно не сомневаться Ну скажите, что поможете нам. Что хоть морально посодействуете?

Ну как воды в рот набрали. Нет, Саккетти, с вами неинтересно беседовать, совсем неинтересно. И что ты, Чита, в нем нашел, ума не приложу. Ладно, ты готов? Образовалась кое-какая работенка…

57.

Они вышли, двое охранников за ними; но Скиллимэн не сумел удержаться, чтобы не вернуться, пустить напоследок еще одну парфянскую стрелу.

— Не отчаивайтесь, Луи. Расклад изначально был не в вашу пользу.

Сами понимаете, вселенная-то на моей стороне.

Щипанский отсутствовал, расстраивать было некого, так что я позволил себе отпарировать.

— Вот это-то мне таким вульгарным и кажется.

Он аж с лица спал — явно привык полагаться на мое молчание. В мгновение ока из Сатаны он стал всего лишь немолодым, лысоватым, болезненным администратором, и явно не самого высокого пошиба.

58.

Нет, но как это все-таки удобно — жалеть наших врагов. А то пришлось бы куда сильнее напрягаться, чтобы ненавидеть.

Напрягаться… Даже сказать «Больно» — и то непосильное напряжение.

59.

Самочувствие не улучшилось. Теперь вот упрекаю себя, что не пошел на конфронтацию. Господу молчание, конечно, всегда служило верой и правдой, но для меня это щит явно недостаточный.

Обидно.

Но что я мог ответить? Скиллимэн осмелился высказать то, чего все мы в глубине души боимся, что это так; в конце концов, даже Христос не сумел возразить Искусителю ничем сильнее «Изыди!».

Эх, Саккетти, кто о чем, а вшивый о бане. Подражание Христу.

60.

Грустно мне, грустно.

Недомогание волнами захлестывает дамбу. Мешки с песком кончились. С крыши дома своего озираю я улицы, ждущие потопа.

(Спаси меня. Боже; ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня).

Опять лежу в изоляторе, разглядываю стакан воды. Постоянно принимаю болеутоляющее.

Никто меня не навещает.

61.

Еще грустнее.

Читать не могу дольше часа подряд, потом шрифт учиняет над глазами грубое насилие Заходил Хааст (уж не потому ли, что я сетовал на одиночество?), и я спросил его, нельзя ли отрядить кого-нибудь, чтобы читал мне вслух. Он обещал, что подумает.

62.

О Мильтон, тебе стоило дожить до этого часа. Или, еще лучше, трем твоим дочерям. Бедный Трудяга, мне даже его жалко: стихи он читать не умеет, языков не знает, а на длинных словах спотыкается. В конце концов я поручил ему Витгенштейна. Есть своя музыка в контрасте между растерянным, сбивчивым изложением и сивиллиными умствованиями.

Экземпляр мой позаимствован с полок Мордехая; на полях масса пометок все теми же каракулями. Половину комментариев я просто не понимаю.

63.

Мне лучше или хуже? С трудом понимаю, по каким Признакам теперь об этом судить. Я опять встал на ноги, хотя все время глотаю таблетки. Трудяга под моим руководством монтирует Музей Фактов, по моему проекту.

Оборудование для магнум опуса, остававшееся все в той же аудитории, Хааст приказал перенести в другое помещение — но настоял, чтобы обращались с превеликой осторожностью. Мы — рабы предрассудков, даже отмерших.

64.

Дополнение:

Преподобный Огастес Джеке вынужден был отложить намеченный визит в Белый Дом из-за некоего серьезного недомогания.

65.

Недавнее пополнение коллекции:

Ли Харвуд, поэт, известный в США и Великобритании, опубликовал ряд сочинений на языке собственного изобретения. Лингвисгы, изучавшие эти «неологизмы», подтвердили заявление Харвуда, что в основе своей язык его не является производным ни от одного другого языка, устного или письменного. Харвуд предпринимает попытки основать на окраине Тусона, штат Аризона, утопическое сообщество, где можно было бы говорить на его языке и «развивать на этой основе новую культуру» Триста добровольцев из двенадцати штатов уже вызвались принять участие в проекте.

66.

Разослал приглашения. Открытие музея назначено на завтра, в одиннадцать утра. Можно было б обойтись без приглашений — Хааст и так обещал, что будут все.

67.

Музей открылся и закрылся. Доказательств было более чем достаточно — и цель моя достигнута.

Первым собрал воедино все разрозненные факторы Скиллимэн. Перед фотографиями Вейзи — которые убийцы любезно предоставили в распоряжение прессы — он закашлялся и долго не мог продышаться.

— Саккетти, как давно вы об этом знали? — сердито развернулся он ко мне, переведя наконец дыхание.

— Ничего особо секретного, герр доктор. Все было в газетах. Естественно, предварительно я убедился через Щипанского, что газет Скиллимэн не читает.

До большинства «прыщиков» тоже начало доходить. Перешептываясь, они обступили нас кольцом. Хааст, перед которым невидимая рука начертала на стене «Мене, текел, упарсин», беспомощно озирался в поисках переводчика.

Скиллимэн на глазах умерил раздражение и напустил цивильного лоску.

— И от какого числа первая вырезка, позвольте осведомиться?

— Премьера «Космической фуги» Адриенны Леверкюн состоялась 30 августа. Правда, этот случай относится к довольно сомнительным. Я включил его в состав экспозиции, потому что Аспен настолько близко и потому что она безусловно лесбиянка.

— Ну конечно! — опять дал он выход гневу. — Каким же ослом я был!

— Вы тоже? — сердечно поинтересовался я. Но ему было не до шуток. Разбирайся он хоть чуть-чуть в сравнительной физиологии, я мог бы и по морде схлопотать.

— О чем это вы тут? — спросил Хааст, растолкав «прыщиков». — Что это вообще такое? Почему такой сыр-бор из-за каких-то… газетных вырезок? Согласен, убийство кошмарное, но полиция скоро обязательно найдет негодяя. В этом, что ли, дело? Додумались, кто убийца?

— Ха-Ха, убийца — это вы. Что я и пытался вам втолковать все эти месяцы. Вы убили Джорджа Вагнера, Мордехая, Мида — а скоро и меня убьете.

— Бред собачий. — Он обернулся к Скиллимэну за моральной поддержкой. Он просто спятил. Все они к концу как с цепи срываются.

— В таком случае скоро и весь мир сорвется, — вставил Уотсон, «прыщик» посмелее. — Потому что ясно как дважды два: весь чертов мир — по крайней мере, вся страна — заражен паллидином.

— Не может быть! — с неколебимой уверенностью заявил Хааст. — Абсолютно не может быть. Служба безопасности… — Тут Дошло даже до Хааста. — Она?

— Именно, — ответил я. — Эймей Баск. Сомневаться не приходится — она.

— Старина Зигфрид? — нервно хохотнул Хааст. — Нет уж, увольте — вы что, хотите сказать, кто-то ей целку порвал? Смех, да и только!

— Целку не целку… — проговорил Скиллимэн. — Может, кто-нибудь обошел Линию Зигфрида с флангов и атаковал с тыла.

Морщинки на лбу Хааста собрались недоуменной мелкоячеистой сетью. Затем пришло понимание и с ним — отвращение.

— Но кто мог… в смысле…

— Подозреваю, кто угодно, — пожал я плечами. — Всем нам доводилось иметь с ней приватные беседы в ее кабинете. Уверяю, не я. Скорее всего, Мордехай Если помните, прообразом для героини его сочинения послужила наша добрая докторша. Кстати, там мелькал смутный намек, что эту самую Лукрецию имели per anum — правда, признаю, что подозрение возникло у меня только уже, так сказать, задним числом.

— Вот сукин сын! Я же доверял этому черножопому, как собственному сыну!

68.

Далеко не сразу Хааст осознал, что преданным доверием дело не исчерпывается. Скиллимэн же, кликнув цыпляток под крылышко, удалился обдумывать последствия Убежден, что первой и самой сильной реакцией его было ощущение обманутых надежд: он так хотел учинить конец света сам.

69.

Хааст потребовал, чтоб я изложил свои соображения в письменном виде. Я отдал ему записные книжки с прикидками темпов распространения эпидемии.

Если предполагать, что похождения Баск начались сразу после побега из лагеря (22 июня), тогда первые всходы на засеянной ею ниве должны были появиться в середине — конце августа. Темпы распространения я прикидывал по последнему изданию Кинси — и не исключено, что несколько занизил. А то, что промискуитет (и венерические заболевания) более распространены в гомосексуальной среде, также ускорит процесс — особенно на ранних стадиях, когда темпы решают все. Собранные в моем музее факты и указывали, что «вспышки» случались как раз в тех областях, где гомосексуализм наиболее распространен: искусство, спорт, мода, религия, сексуальные преступления.

Через два месяца в эмпиреях гениальности воспарят от 20 до 35 процентов взрослого населения страны. Это в том случае, если правительство немедленно не обнародует все относящиеся к делу факты. Менее конкретные предупреждения об опасности венерических заболеваний повлияют на промискуитет не сильнее, чем когда-то за тридцать лет — армейские учебные фильмы. Даже слабее, потому что мы уже привыкли больше полагаться на пенициллин, чем на презервативы. Печально, но факт: против паллидина пенициллин бессилен.

70.

Думаю, теперь все это понимает и Хааст. Если прямо сейчас не ударить в набат, не поможет уже ничего. Судя по моим графикам, к настоящему моменту должны быть инфицированы половина профессиональных проституток. Эпидемия пойдет раскручиваться в геометрической прогрессии.

71.

Возвращаться в изолятор приходится чаще и чаще. Ум тем временем идет своим путем.

— О чем это я? А, да…

Развлекаюсь досужими домыслами, чья была инициатива в таком мезальянсе — и почему. Мордехая? А если да, то что — просто назло? Последний шанс поквитаться с Большой Белой Американской Сукой? Или он догадывался, как Баск будет реагировать, и тогда мстил куда более глобально?

А сама Ля Баск — зачем ей понадобилось зазывать к себе чумазую малютку-спирохету? Может, какая-нибудь часть ее (задница, скажем) все эти годы только и ждала того дня, когда явится большой черный хрен, распялит и впендюрит? Или она была подальновидней?

Может, Мордехай был нужен только как инструмент, как посредник между алкаемой болезнью и кровью? Ну не могло же не присутствовать в ее капитуляции некоего фаустовского мотива. Может, она еще тогда планировала бежать из лагеря Архимед со своими прометеевыми дарами? Может, Пандора взяла у незнакомца ящик только для того, чтобы открыть, лишь тот уйдет?

Продолжение на следующей неделе.

72.

Вчера Хааст весь день был вне досягаемости. Уже утро — а он все отказывается со мной переговорить.

По телевидению — никаких признаков (ни шевеления в Белом Доме, ни подвижек на Уолл-стрит, ни слухов с последующим опровержением), что готовится заявление. Неужели в правительстве не понимают, что промедление смерти подобно? Тридцать процентов  потерь мирного населения индустриальное общество просто не в состоянии перенести такого!

А ведь главная опасность не в том. Подумайте, какая это деструктивная мощь — когда ни с того ни с сего единовременно высвобождается столько безадресного интеллекта. Социальные учреждения уже трещат по швам. Сомневаюсь, например, что выживет наша университетская система. (Или я выдаю желаемое за действительное?) Религии уже уходят в отрыв, кто куда (напр., Джеке). Католицизм сумеет удержать в узде хотя бы свое духовенство благодаря обету безбрачия.

Но, кроме как там, инфицированы будут, вероятнее всего, именно что ключевые для стабильности фигуры: в системах коммуникации, в менеджменте, в юриспруденции, в правительстве, в школьно-университетском истэблишменте.

Эх, впечатляющий должен быть бардак!

73.

Свет мой иссяк; начинаю долгое ожидание.

Трудяга ропщет — к такой службе он не привык. Стараюсь (не больно-то удается) на предмет трудяжности его не перенапрягать, новых задач не ставить.

Может, освоить Брайля?

Нет, руки дрожат.

Перед глазами до сих пор стоят четкие картинки прошлого — гуляю в предгорьях Швейцарских Альп (а предгорья там, честное слово, живописней, чем даже сами горы), прочесываем с Андреа галечный берег в поисках раковин и агатов, ее улыбка, неожиданно пурпурные прожилки у нее под глазами и все лучистые натюрморты, грудами сваленные на столах будничного мира.

74.

Лафорг жаловался: «Ah, que la vie est quotidienne!».^[33]

Но в этом, именно в этом ее прелесть.

75.

У памяти тоже есть свои музыки (ей положено — в конце концов, она матерь муз), как слышная, так и неслышная. Неслышная сладкозвучней. Лежу на своей койке и шепчу во тьму:

76.

Я этого не говорил, правда? По крайней мере, не столь многосложно. Даже не односложно: слеп.

77.

Печатаю медленно; мысли все время витают где-то вдалеке. На машинку поставили специальные рельефные клавиши, чтоб я мог продолжать сие повествование. Кстати, может, пора сознаться? Я пристрастился вести дневник. В моем теперешнем одиночестве приятно, когда хоть что-нибудь не меняется.

78.

Ха-Ха так и не соизволил меня навестить, а охранники и врачи отказываются говорить, делается ли что-то для предотвращения полномасштабной эпидемии. Трудяга утверждает, что отныне в изоляторе радио и телевидение под запретом. Волей-неволей вынужден ему верить.

79.

Никогда не знаю точно, присматривает он за мной или нет. Если да, вряд ли сумею довести данную запись до конца.

Из сдержанно сочувствующего и безропотного слушателя моего нытья Трудяга превратился в моего мучителя. С каждым днем измывательства становятся все изощренней, чисто заради эксперимента (титрование). Вначале я старался почаще бывать на людях, в библиотеке, столовой и пр., но стало ясно — по неуловимым намекам, сдавленным смешкам, пропаже вилки, — что это лишь вдохновляет Трудягу на новые подвиги. Сегодня утром, когда я садился выпить чашку чая, он выдернул из-под меня стул. Ржали, как лошади. Кажется, я что-то повредил в спине. Жаловался докторам, но страх превратил их в заводные куклы. Теперь они принципиально со мной не разговаривают — разве что интересуются симптоматикой.

Когда прошу о встрече с Хаастом, мне говорят, что он занят. Охранники, видя, что научной ценности я больше не представляю, берут пример со Скиллимэна — который открыто издевается над моей беспомощностью, зовет меня Самсоном, дергает за волосы.

— Как по-вашему, Самсон, — спрашивает он, зная, что желудок мой не в состоянии удерживать пищу, — что за дерьмо вы кушаете?

Что это за дерьмо у вас на тарелке, а?

Трудяга, наверно, вышел — или не смотрит, что я печатаю. Почти весь день, чтоб отогнать его, печатал стихи на французском. Жаловался (дословно о том же) на других языках, но поскольку никакой реакции не последовало, вынужден предположить, что Хаасту теперь не до моей писанины — по крайней мере, переводов больше не заказывает. Или что я ему теперь вообще до лампочки.

Кто бы мог подумать — что Ха-Ха станет казаться едва ли не другом.

80.

Сегодня заходил Щипанский, прихватив для компании еще парочку «прыщиков» — Уотсона и Квайра. Хотя по сути дела не было сказано ни слова, похоже, своим молчанием я выиграл диспут. (Неужто поговорка не врет: дай черту длинную веревку — и он не преминет повеситься?) Вчера и позавчера Щипанскому говорили, будто я слишком болен, чтобы принимать посетителей. В конце концов прорваться через охранников удалось, только заручившись поддержкой Фредгрена — и пригрозив забастовкой. Скиллимэн объявил меня персоной нон грата. Чтобы Щипанского пропустили в изолятор, Фредгрену пришлось через голову Скиллимэна обращаться напрямую к Хаасту.

Визит, хотя с моей стороны всячески приветствовался, главным образом только напомнил о моем растущем отчуждении. Они сидели возле койки, молчали или бормотали банальности; можно было подумать, я — их умирающий престарелый родитель, которому ничего уже не скажешь, от которого ничего уже не приходится ожидать.

81.

Так и не осмелился, пока они были тут, поинтересоваться, что за число. За временем я давно не слежу. Понятия не имею, на сколько еще могу законно рассчитывать. И знать не хочу. Становится настолько хреново, что чем меньше, тем лучше.

82.

Самочувствие чуть-чуть получше.

Но ненамного. Щипанский принес новую сарчевскую запись «Chronochromie» Мессиана. Слушая, четко ощущал, как шестеренки в мозгу медленно зацепляют зубчатые передачи реального мира.

Щипанский за все время и пяти слов не сказал.

Когда слеп, интерпретировать молчание гораздо тяжелее.

83.

Щипанский не единственный, кто меня навещает. Трудяга — хоть я и заявил, что не нуждаюсь более в его услугах, — частенько изыскивает возможность отточить на мне свое чувство юмора; как правило, за трапезой. Научился узнавать его по походке. Щипанский уверяет, что Хааст обещал Трудягу приструнить — но как вообще уберечься от тех, кто нас бережет?

84.

После укола болеутоляющего часто снисходит прозрение, и мозг проницает завесу видимости. Потом, вернувшись в реальный мир, разглядываю трофеи из запредельного, и выясняется, что все — одна мишура. Не спрашивай, над кем смеются; ибо смеются над тобой.

Досадно, что даже теперь мозг — не более чем емкость с химикатами; что момент истины — функция скорости окисления.

85.

Зациклился на Томасе Нэше. Перебираю куплеты, как четки.

86.

Целый день, сменяясь по очереди, со мной сидели Щипанский, Уотсон, Квайр и новообращенный, Бернесе. Это вопреки (хоть они и отрицают) строжайшему приказу Скиллимэна. В основном они занимаются какими-то своими делами, но иногда читают мне вслух, или мы просто беседуем. Уотсон спросил: допустим, если все начать заново, стал бы я, с учетом благоприобретенного опыта, опять отказником? Я нерешительно замялся — значит, наверно, стал бы. Сколько всего мы делаем, лишь бы не показаться непоследовательными!

87.

Свершилось — Щипанский наконец поборол себя и разоткровенничался. С того самого вечера, когда нас прервал Скиллимэн, Щипанский мысленно продолжал все тот же неравный диалог между красноречивыми силами зла и молчаливыми силами добра.

— Я твердил и твердил себе, что обязательно должен отыскать причину. Но причины ходят только парами — за и против, тезис и контртезис — причем идеальными парами. А в конце концов перевесило-то соображение совершенно иррациональное. Сидел я и слушал, как Викерс поет арию охотника из «Die Frau Ohne Schatten». He более того. И я подумал: эх, если б я умел так петь! Нет, наверно, это невозможно — поздно уже, да и вообще..:«Но мне этого по-настоящему хотелось — так, как не хотелось еще ничего и никогда. Наверно, этого-то я и ждал — потому что потом никакой дилеммы как будто и не было… Если я когда-нибудь отсюда выберусь и если не умру, этим-то я и займусь. Вокалом. И теперь, когда я точно это знаю, когда принял решение, то чувствую себя… превосходно. Теперь я на самом деле хочу жить — а вот и фигушки.

— И что вы собираетесь тут делать, с оставшимся временем? — спросил я его.

— На самом-то деле я занялся медициной. По биологии у меня задел и так был неплохой. Ничего сложного. В медицинских институтах учат по большей части совершенно не тому, чему надо.

— А Уотсон, Квайр и Бернесе?

— Идея как раз Уотсона. Есть у него одна способность, которой я страшно завидую: верить, мол, то, чем он в любой данный момент занимается, — только это и есть логически и морально правильно.

Как Скиллимэн на него ни давит, все без толку; эта его твердолобость всем нам очень помогает. Да и теперь, когда нас четверо — пятеро, если считать вас — нам легче не обращать внимания на все его вопли и угрозы.

— Как по-вашему, шанс есть?

Долгая тишина. Потом:

— Простите, мистер Саккетти. Я забыл, что вы не видите, как я мотаю головой. Нет, шансов практически нет. Лекарство же всегда ищется методом проб и ошибок, никак иначе. Нужно время, деньги, оборудование. В первую очередь, время.

88.

Ха-Ха говорит мне, что совет директоров его архигнусной корпорации отказывается признать существование эпидемии. Нескольких врачей, которые независимо обнаружили спирохеты, основательно подмазали или как-то еще заставили замолчать, менее лицеприятно.

Тем временем газетные заголовки становятся день ото дня все безумней. Даллас и Форт-Уорт захлестнула новая волна „сверхубийств“. За одну неделю ограбили сразу три музея, а горсовет Канзас-сити уполномочил Энди Уорхола возглавить местное парковое хозяйство. Честное слово, конец света не за горами. Не от льда, не от огня — а от центробежной силы.

89.

Удар. Левая рука парализована, печатаю теперь одним правым указательным пальцем; весьма утомительно.

В основном осмысляю безмерность моей тьмы — или заключаю в кавычки, вслед за Мильтоном, святой свет.

90.

Песенки, нэшевские или собственные, утешают теперь не лучше музыкального автомата. Мысли самые возвышенные влет пронизываются безысходным отчаянием и рушатся на землю, трескуче обламывая ветви деревьев.

Подходит охотник, гляди-ка, еще шевелится, чуть-чуть шевелится.

Приподнимается крыло, опадает, снова приподнимается. Шевелится, чуть-чуть шевелится.

91.

Распад плоти. Легкие не поспевают, желудок вырабатывает не те кислоты. Любая еда вызывает тошноту, и я потерял тридцать фунтов.

Лежал бы так и лежал. В сердце явная аритмия. Больно говорить.

Но тьма страшит по-прежнему, тесная темная коробочка.

92.

Ну почему я действительно не кокон? Почему эти старые родные метафоры такие обманщицы? Почему нельзя хотя бы последние несколько дней поглупеть, ну хоть на столечко?!

93.

Скиллимэн убежал звать охранников, а Квайр ищет Хааста. Имело место нечто вроде конфронтации, как-то (в конспективном изложении):

К одру моему явился Щипанский с 3 своими друзьями, + еще 2 „прыщиков“. Т. о., свита Скиллимэна поделилась ровно пополам, 6 на 6. Разговор, как обычно, вертелся вокруг возм. излечения. Сегодня не иначе как достигли критической массы, потому что впервые вырвались из замкнутого круга чисто мед. решений. Среди дюж. или > бредовых идей, может, какая путная и найдется! (Правда, наверняка именно т. о. М, запал на свой алхимический проект). Говорили мы о: мех-ском копировании и хранении волн мозга; йоге и пр. методах снижения физиол. активности вплоть до анабиоза — пока не научатся лечить; даже, ну это ж надо, путешествии во времени — в т. ч., в кач. эквивалента, межзвездном полете с той же целью, т. е. вернуться в мир, к-рый будет (в нерелятивистском смысле) будущим. Щ. даже предложил, почему бы не попытаться всепланетно объединить усилия и вырвать ответ у Бога непосредственно, раз уж все равно речь о чуде. Смельчак Бернесе предложил побег (!!!), на что я возр., что возм, скрытничать наст, мало, что план долж. быть таким, чтобы сработал, даже если охрана будет с самого начала в курсе. Время истекло. Какая жалость, я так хотел дотянуть до 100.

94.

Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?

Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут.

Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться.

Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и вопрошать в храме Его.

Я так безмерно, так дико, так первобытно, так супротив всех ожиданий счастлив! Счастье наезжает на меня, как гигантский паровой каток, плющит в лепешку. Я могу видеть. Тело мое цело. Мне вернули жизнь, а мир здравствуй, дивный мир, давно не виделись — не прибудет к Армагеддону; по крайней мере, появился некий шанс опротестовать приказ о выступлении.

Боюсь, я должен объясниться. Но хочется только петь!

Порядок, Саккетти, порядок прежде всего. Начало, середина и конец.

* * *

Запись 93 (см, выше) была оборвана из-за появления в изоляторе Скиллимэна с несколькими охранниками, в том числе Трудяги.

— Ну вот, гнойнички вы мои драгоценные, пора и расходиться; мистер Саккетти слишком хвор, чтобы принимать посетителей.

— Прошу прощения, доктор, но мы остаемся. У нас разрешение мистера Хааста. — Это, не без дрожи в голосе, Щипанский.

— Или вы, все шестеро — а где Квайр? — выйдете вот в эту дверь, сами и сию минуту, или вас по очереди вынесут за руки, за ноги. И я попросил нашу доблестную охрану особо не церемониться — когда еще им представится возможность порезвиться? Кто-нибудь, пожалуйста, уберите эту надоедливую руку от этой трескучей машинки.

Убирать взялся, как и следовало ожидать. Трудяга. Я попытался с видимой невозмутимостью отвернуться от машинки, но Трудяга не иначе как был совсем рядом (охранники что, успели рассредоточиться по комнате?), потому что сцапал-таки за правую руку и, выдернув меня из кресла, вывернул кисть; болевой порог он селектировал неподражаемо. (С губ его сорвался едва слышный сладострастный выдох). Боль не проходила, наверно, несколько минут — даже, скорее, до самого конца.

— Премного благодарен, — проговорил Скиллимэн. — А теперь, джентльмены, дабы вы убедились…

Многоточие возникло из-за прибытия Хааста с Квайром.

— Насколько мне дали понять… — озадаченно начал Ха-Ха.

— Генерал, благодарение небесам! Как вы вовремя! — зачастил Скиллимэн, хладнокровно импровизируя. — Еще чуть-чуть, и дело кончилось бы настоящим мятежом. Первым делом — прежде, чем мы с вами обсудим создавшееся опасное положение, — необходимо развести всех этих молодых людей по камерам.

Шестеро „прыщиков“ шумно запротестовали, наперебой пытаясь объясниться, но над сими бурными словесными водами крутой аркой вздымалась пронзительная скиллимэновская риторика — явная гипербола, оранжевой стали:

— Предупреждаю, генерал: если вы не распорядитесь изолировать этих юных заговорщиков, безопасность лагеря Архимед окажется под серьезной угрозой. Сэр, если вы дорожите своей карьерой и добрым именем — прислушайтесь к моему совету!

Хааст отозвался совершенно неразборчивым бормотаньем — но, судя по всему, одновременно подал охране знак исполнять распоряжение Скиллимэна. Продолжающих негодовать „прыщиков“ увели.

— По-моему, — начал Хааст, — вы делаете из мухи слона. — И замолк, чувствуя, что где-то что-то не так, пытаясь понять, где и что.

— Генерал, давайте только — прежде, чем обсуждать наши дела дальше препоручим Саккетти заботам медиков. Есть… кое-что… я не хотел бы, чтоб он слышал.

— Нет! Хааст, это он с умыслом. Решите мою судьбу прямо сейчас и при мне, иначе обсуждение будет бессмысленным. Я его подозреваю.

— Да плевал я на его подозрения! Речь о безопасности. Или — ладно, если уж трупу так важно настоять на своем, пусть составит нам компанию наверх.

— Куда еще наверх? — спросил Хааст.

— Ну, наверх — слушайте, вы уже столько раз позволяли мне подниматься! Сейчас-то что тормозить?

— Тормозить? Да не торможу я! Просто ничего не понимаю.

— Здесь это обсуждать нельзя!

(До сих пор толком не понял, зачем Скиллимэну понадобилось на этом настаивать, — что в конечном итоге и сыграло решающую роль, непредвиденно решающую Потому что… а кто тут что мог предвидеть? Может, он просто был убежден, что если настоит на своем в этом, совершенно произвольном вопросе то и в любом другом?) — Хорошо, — произнес Хааст, в уступчивом голосе его явно (чем дальше, тем больше) слышался возраст. — Пожалуйста, помогите мистеру Саккетти, — обратился он к охранникам. — И найдите для него какое-нибудь пальто. Или одеяла. Наверху холодно.

Ни разу в жизни не приходилось мне так долю ехать лифтом. В шестиместной кабине (дабы предотвратить мой побег, требовались, кроме Трудя! и, еще двое крепких охранников) не слышалось ни звука, если не считать шума крови у меня в ушах.

— А теперь, — сказал Хааст, когда мы вышли на площадку, — хватит строить загадочную мину, выкладывайте-ка, в чем дело. Что такого ужасного Луи натворил?

— Попытку мятежа, которая чуть было не увенчалась успехом.

Только я хотел не сюда Безопасней было бы… снаружи.

Зажав мои руки под мышками, как в тиски, охранники провели меня но полу без ковровой дорожки, затем через дверь, еще через одну дверь — а потом я ощутил на лице дыхание, словно дыхание любимой, которую давно считал умершей. Спотыкаясь, я спустился на три ступеньки вниз. Охранники ослабили хватку, разжали руки.

Воздух!

И под тапочками — не эвклидово бетонное скопидомство, а непривычная, разнофактурная земля. Затрудняюсь сказать, что именно я делал, кричал ли я в голос, или из слепых глаз моих текли слезы, или как долго вжимался я щекой в холодный камень. Я был вне себя. Счастья настолько всеобъемлющего я не испытывал ни разу в жизни: потому что вокруг был настоящий воздух и несомненный камень того мира, который я несколько месяцев назад не по своей воле покинул.

Они говорили уже несколько минут. Не помню, хаастово изумленное „Что?!“ привело меня в чувство, или адский холод, или просто вернувшееся ощущение персональной опасности.

— Убить его, — ровным голосом произнес Скиллимэн. — Что уж может быть яснее.

— Убить?

— При попытке к бегству. Видите, он к нам спиной. Одеяла на бегу выронил. Вы обязаны стрелять. Сцена, освященная традицией.

Должно быть, Хааст еще как-то проявил нерешительность, потому что Скиллимэн попер, как танк:

— Убить, убить. Иначе никак. Я логически безупречно доказал, что если он останется в лагере Архимед, последствия будут совершенно однозначные. Скоро он поумнеет настолько, что любой из нас, даже нос к носу с ним, и глазом не успеет моргнуть, как вляпается в его дьявольские сети. Я же говорил вам, о чем они сегодня шушукались — о побеге! Он сказал: это должен быть такой побег, чтоб удался, несмотря на то, что мы подслушаем все их планы! Подумайте только, как он должен нас презирать! Как ненавидеть!

В воображении мне виделось, как Хааст слабо мотает головой из стороны в сторону.

— Но… не могу же я… не могу…

— Вы должны. Должны! Должны!!! Если не сами, тогда прикажите кому-нибудь из охранников. Спросите, не вызовется ли кто сам.

Уверен, один из них только рад будет вам помочь.

Трудяга был тут как тут.

— Я, сэр?

— Шаг назад! — прикрикнул Хааст, с былым металлом в голосе.

Потом, помягче, Скиллимэну:

— Не могу же я позволить охране… э-э…

— Тогда воспользуйтесь своим служебным пистолетом. Если вы этого не сделаете, и сию же минуту, у вас никогда не будет гарантии, что вы уже не угодили в расставленную им сеть. Вы создали это чудовище Франкенштейна, вы же должны с ним покончить.

— Сам… не могу. Слишком мы… часто… и… а вы? Сможете? Если дать вам пистолет?

— Дайте! Сами увидите.

— Сержант, дайте доктору Скиллимэну ваш пистолет.

В повисшей долгой паузе я встал и развернулся — чтобы ощутить на лице полную силу ветра.

— Ну, Саккетти? Ну что? Вам не хотелось бы сказать что-нибудь?

Оставить пару строчек нетленного наследия? Подставить другую щеку? Судя по специфически напруженному голосу, в седле своей воли Скиллимэн держался не гак чтоб очень крепко.

— Только… Спасибо вам Тут так замечательно, наверху. Так невыразимо замечательно. Ветер. И… скажите, пожалуйста… Сейчас ночь?.. Или день?

В ответ молчание, потом выстрел. Еще один. В общей сложности семь. После каждого счастье мое расширялось диаметрально, словно бы скачками.

„Жив! — подумал я. — Живой!“

После седьмого выстрела тишина была самая долгая. Потом Хааст сказал:

— Сейчас ночь.

— Скиллимэн?..

— В белый свет, как в копеечку. По звездам.

— Буквально?

— Да. Метился, кажется, по преимуществу в Пояс Ориона.

— Ничего не понимаю.

— По команде „карты на стол“ какой-то там Луи Саккетти показался мелковатой мишенью для срывания злобы столь всеобъемлющей.

— А последняя пуля? Он покончил?..

— Может, и хотел, но не осмелился. Последний выстрел был за мной.

— Все равно не понимаю.

Баритоном, сиплым от простуды, Хааст прогудел мелодию „Лестницы в рай“.

— Хааст, — произнеся. — Вы… ты?..

— Мордехай Вашингтон, — сказал он и накинул на плечи мне оба сброшенных одеяла. Я задумался.

— Вернемся-ка вниз, нас ждут.

95.

Фрагменты развязки.

Хааст/Мордехай сопроводил меня в комнату, соседнюю с театром, куда пока я выставлял свой Музей Фактов — перенесли и сложили оставшееся от его магнум опуса оборудование. Охранники были заняты не столько мной, сколько Трудягой; Труд, громко сетовал на грубое обращение и упирался.

Оборудование стояло точно так же, как в вечер большого фиаско (как я тогда думал). Меня и Тр. усадили, соответственно, на места Мордехая и Хааста. В голове у меня, слава Богу, был полный туман, и я безропотно позволил пристегнуть себя и обмотать проводами.

На самом-то деле где-нибудь в глубине души я уже догадывался, к чему идет дело, — так что за случившееся мне винить некого, кроме себя самого. Помнится, когда щелкнул рубильник, я на какую-то долю секунды отключился. Открыв глаза, я увидел…

Уже чудо — увидел!

…собственное тело, старый больной полумертвый мешок с костями. Мешок шевельнулся; открыл глаза — и не увидел ничего; руки мешка ощупали его лицо; лицо исказилось в крике.

Я опустил взгляд на свое тело и чуть в обморок не упал — на этот раз от восторга. Впрочем, имею ли я право называть его своим? Или оно еще по большей части Трудяги?

96.

Продолжение фрагментов развязки.

Мордехай объяснил, как в первые лагерные месяцы они разработали условный язык, чтобы, не вызывая подозрений, тайно сообщаться между собой. Вся „алхимическая“ лабуда — это был шифр, тайный код посложнее египетских иероглифов и усложненный вдобавок апериодичными полетами свободной фантазии — в качестве своего рода помех, чтоб аэнбэшные компьютеры совсем уж безнадежно завязли. После того как появился язык, были предприняты самые разнообразные изыскания, но наиболее многообещающим оказалось направление, упоминавшееся-таки по ходу нашего с Щипанским и компанией мозгового штурма, — механическое копирование и хранение волн мозга, вроде того, чем занимался в Кембридже Фроули. Мы споткнулись на проблеме, каким образом изымать волновой пакет из хранения. Единственным подходящим вместилищем представлялось другое человеческое тело.

Мордехай сотоварищи пришли к тому же выводу и двинулись дальше: любое устройство, какое они разработают, должно осуществить и запись, и воспроизведение за один прогон. То есть речь должна идти об обмене разумов. То, что они сумели такой прибор сделать, не имея в данной области фактически никакого опыта и всю дорогу прикидываясь, будто готовят „магнум опус“, что сумели собрать прибор так, дабы сбить с толку профессиональных электронщиков, призванных засвидетельствовать его „благонадежность“, что первое же испытание прошло успешно — с более впечатляющим доказательством мощи паллидина мне сталкиваться не приходилось.

(Задним числом — маленькая хохмочка. Блок-схему центрального узла установки я видел в бумажном развале у М, на столе — по принципу Эдгара По, на самом, можно сказать, видном месте. Это был рисунок, который я обнаружил в „Расходной книге“ Джорджа Вагнера — с „королем“ и многоголовым вьюнком).

97.

Окончание фрагментов развязки.

Удачно вышло, что разум Хааста, оказавшись в источенном болезнью теле Мордехая, запаниковал настолько капитально, что тут же выдал эмболию. Мордехай утверждает, что доканало того осознание благоприобретенной чернокожести.

Подумать только, Ха-Ха уже почти полгода на свете нет, а я всю дорогу преспокойно общался и думал, что с ним! Перечитывая дневник, вижу, что многие перемены, которые я наблюдал в Хаасте, можно расценивать как косвенные улики — но в целом разыграно лицедейство было отменно.

Но зачем вообще лицедейство? Мордехай разъяснил, что переворот должен был происходить постепенно; что в полной мере осуществлять полномочия Хааста он мог, только если и вести себя будет неотличимо от Хааста. Стал тюремщиком, а все равно заключенный!

Постепенно прибором воспользовались остальные (Епископ, Сандеманн и т. д.), инфильтрируя лагерные структуры — кто медперсонал, кто охрану. И подумать только; личным примером „недеяния“ ваш покорный слуга, сам того не ведая, убедил троих заключенных, в том числе Барри Мида, отказаться от воскрешения! Они предпочли лучше умереть своей смертью, чем обречь на нее кого-то другого.»

Именно чего-нибудь в подобном духе Мордехай с моей стороны и опасался, поэтому держал все в тайне до самого конца — пока я необратимо не переселюсь в тело моей жертвы. Стал бы я настаивать на мученической кончине? Что-то не верится — я сейчас буквально влюблен в мое новое тело, в жизнь и здоровье. А может, и стал бы!

98.

Тем временем будущее. Поиски вакцины ведутся полным ходом.

Надежда завлекательно сияет с двадцати восходимых пиков сразу. А если мы и скатимся вниз, то, по крайней мере, сначала поборемся.

Эх, н-навались!

99.

Нет, не так все весело. Ужас тоже имеет место быть. За лицом-маской Хааста/Мордехая таится страшное знание о другом, куда более отдаленном будущем, о вершине за первыми пиками в розовом свете, о холоде и неизвестности, одинаково смертельных. Валери прав!

В конечном итоге ум действительно сир и обездолен. В конечном итоге он низводится до предела нищеты и обращается в силу, приложить которую некуда.

Я обхожусь без инстинктов, почти даже без образов; и у меня больше нет цели. Я ни на что не похож. У яда не два последствия — гениальность и смерть, — а одно. Зовите, как больше нравится.

100.

Хорошая круглая цифра, чтобы закончить.

31 декабря, еще одно круглое число. Сегодня Мордехай сказал:

— Многое ужасное нам неведомо. Многое прекрасное нам еще откроется. Полный вперед, до самого края.

Примечания

1

Перевод Ю. Д. 3., по американскому русскоязычному изданию 1900-х гг. (Здесь и далее — Прим. пер).

(обратно)

2

Rigor mortis (лат). - трупное окоченение.

(обратно)

3

Nel mezzo del camin di nostra vita (urn). — «земную жизнь пройдя до половины»

(первая строка «Божественной комедии» Данте в переводе М. Лозинского).

(обратно)

4

Non berviam, (лат). - не служу.

(обратно)

5

На этом заканчивается рукописная часть дневника Луи Саккетти. Все дальнейшее отпечатано на бумаге другого формата и сорта. — Прим. ред.

(обратно)

6

Выдержки из «Дуинских элегий» Р. М. Рильке воспроизведены выше в переводе В. Микушевича.

(обратно)

7

IQ (intelligence quotient) — коэффициент умственного развития.

(обратно)

8

Sic (лат). да; non (лат). - нет.

(обратно)

9

Zu viel (нем). - слишком много

(обратно)

10

GI устоявшееся обозначение рядовых срочной службы в армии США.

(обратно)

11

ЖВК — Женский вспомогательный корпус армии США.

(обратно)

12

«Aspects de 1'alchemie traditionelle» (фр). — «Аспекты традиционной алхимии».

(обратно)

13

Здесь и далее выдержки из «Трагической истории доктора Фауста» Кристофера Марло приводятся в переводе Н. Н. Амосовой.

(обратно)

14

Memento mon (лат). помни о смерти. (Также форма приветствия монахов ордена траппистов, основанного в 1664 г).

(обратно)

15

Здесь в рукописи дневника Луи Саккетти вымараны две строчки. — Прим. ред.

(обратно)

16

Mon semblable. mon frere (фр) — мое подобие, брат мой Данное выражение фрагмент строчки Бодлера из предисловия к «Цветам зла» (в оригинале предисловие именовалось «Au Lecteur» — «К читателю»), в переводе Эллиса заключительные строки предисловия звучат след образом «Скажи, читатель-лжец, мои брат и мой двойник, // Ты знал чудовище утонченное это?» (Речь о скуке).

(обратно)

17

Moritun te salutamus (лат). - идущие на смерть, приветствуем тебя Классическая форма — morituri te salutant (идущие на смерть приветствуют тебя).

(обратно)

18

Comme il faut (фр). - прилично, порядочно.

(обратно)

19

Ессе (лат) — зри.

(обратно)

20

90 градусов по Фаренгейту — прим. 32 градуса по Цельсию.

(обратно)

21

Сri de coeur (фр). крик души.

(обратно)

22

Dame blanche (фр). - белая дама.

(обратно)

23

Rehmedallion (нем). - медальон косули.

(обратно)

24

Quantum sufficit (лат). - сколько потребуется.

(обратно)

25

Ergo (лат). - следовательно.

(обратно)

26

Nie zu hoffen class je ich konnte gesunden (нем). - не надеюсь, что когда-нибудь смогу выздороветь.

(обратно)

27

Non placet (лат). - не угодно.

(обратно)

28

Truite braisee au Pupillin (фр). форель, жаренная на углях.

(обратно)

29

Et аl — сокращение от латинского «Et alii» (и другие)

(обратно)

30

Et expecto resurrectionem mortuorum (лат). - чаю воскресение мертвых.

(обратно)

31

Couleurs de la Cite Celeste (фр) — цвета града небесного. Chronochromie (фр). хронохромия Sept Haikais (фр) — семь хайку

(обратно)

32

Pate fbie gras (фр) — печеночный паштет. Truite braisee (фр) — жаренная на углях форель. Truffles (фр). - трюфеля.

(обратно)

33

Ah, que la vie est quotidienne (фр). - и жизнь так медленно течет (пер. Е Баевской)

(обратно)

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ

КНИГА ВТОРАЯ