Он жил на поселении. Срок давно уже окончился, но ему просто некуда было уезжать, да и в 60 лет редко куда тянет путешествовать. Вот и устроился уборщиком в разделочный цех пищеблока. Там и сожительницу себе поимел, у неё и поселился.
Его звали Яков, два срока лагерей, первый – по хулиганке, два года колонии, второй – грабёж, пять дали – четыре отсидел. Рецидивистов обычно не отправляют «на поселение», но когда его последний раз арестовали в пятьдесят, срок давности былых «подвигов» сошёл на нет, тогда решили не мордовать старика колючкой и дать путёвку на поселение. Он там что-то учудил и ему срок добавили, а после, понимая что большего дома чем здесь ему не найти, он напросился остаться в посёлке. Нашли работу, и последние годы он проживал тут.
Судя по личному делу, это был самый долгий период пребывания на одном месте, во всех других случаях больше года он нигде не задерживался. Хулиганил, грабил, воровал. Кутил в ресторанах, бил посуду и оркестр, отдыхал только в Ялте…
«Таким был мой отец.
Последние минуты пути я выдержать не мог, потому, трясясь и цепляясь наплечной сумкой о стены вагона, прошёл в тамбур и закурил. В грязном окне мелькали снежные ели и, будто чуть тормозя, пролетали серые столбы электропровода. Поезд делал последний поворот и я без труда увидел нос состава. Хотя бывают ли у них носы или это как-то ещё называется?
Закурил ещё. Хотелось представить, но никак не мог.
Я его никогда не знал. Другого, совсем чужого человека, принимая за него. Он меня и воспитал, тот другой. И мать… её я тоже, как оказалось, не знал и другая женщина была мне вместо неё…
Ну, сначала по порядку: до сорока лет я думал о себе как об одном из счастливых людей, у которых была полноценная семья и любящие родители. В мои сорок умерла мама (отец умер раньше), ей было за семьдесят. Её давно душили разного рода болячки, но на этот раз слегла надолго. Живя уже в другом городе – я примчался, старшая сестра уже была в больнице и мне шепнула, что доктор сказал что-то о полном тромбозе сосудов конечностей. Я так и не понял что это, но осознал, что прощание может не затянуться.
Мои отношения с родными давно уже стали похоронно-свадебными, то есть встречались мы только на похоронах и свадьбах, не находя других причин для встреч более важными.
До тринадцати лет взаимопонимание с родителями было прекрасным, а после меня никто не захотел понимать, ибо я во всём стал настаивать на своём и вконец оборвались все дружеские отношения, когда я заявил о поступлении не в тот ВУЗ, что мне предлагалось. Отец почти что проклял меня, сказав, что если я упаду там в грязь, чтоб и не думал возвращаться домой мыться – подыхай там в грязи и не смей нам её сюда нести. Мать было успокаивала обоих, но всё же склонялась к линии отца.
К сестре я приехал за полночь, так что идти в больницу к матери предполагалось с утра. Утром её не стало.
На похоронах, после засыпания могилы, меня подозвала к себе моя тётка по матери и сказала:
- Жаль, что ты не успел.
На что я развёл руками.
- Она хотела видеть тебя.
- Понимаю, - закивал я, задумавшись о семье своей собственной и нашей собаке, что не так давно сломала палец на лапе.
Тётка подтянула меня за рукав, увлекая от остальных за извилистый ствол акации, и продолжила:
- Ты, Вадичка, не думай – я не знала… Только вот сейчас мне Аллочка перед смертью сказала.
Я недоумённо посмотрел на неё. Вверху пела какая-то птичка, видимо, зазывая сородича в гнездо.
- Ты, Вадик, не их…
- Это как? – спросил я. Хотя всё мне было ясно в её словах! И новость эта меня, как ни странно, не ошарашила и принял я её будто долго ждал. И знал. Я всегда знал, что я – не их! Не знал, но чувствовал. Да нет, мы были похожи… хотя на отца совсем нет, разве что на мать….
Для меня стала ясной картина, мучащая всю жизнь. Никогда меня не могли понять, у нас были до того разные интересы, сестра периодически ненавидела меня… (скажете: как у всех. Нет, ненависть читалась в глазах, на животном уровне. Как у человека к человеку другой расы). Вообщем я принял это легко и хмыкнул, не дождавшись её ответа.
- Так ты знал? – удивилась она, поправляя старинные роговые очки с толстыми линзами.
- Догадывался, - ответил я, - она что-то ещё хотела сказать?
- Только то, что мама твоя… ну, настоящая… умерла при родах. А они вот усыновили…. Но отец ничего не знал! Папочка наш, твой дедушка, постарался. Но ты ничего не думай! Ты же знаешь: мать та, которая воспитала! Они любили тебя…
Конечно – дедушка постарался, как-никак был Главврачом больницы, выискал…
- Тётя, я ничего не думаю – мне сорок лет.
- Ой, вы для нас всё равно всё ещё детки, - растянула она морщинистые губы.
- А что отец? – спросил я.
- Я же говорю: он ничего не знал…
- Я не о своём. То есть о своём, но настоящем!
- Ой, - вновь поправив очки, - я так поняла, что нагулянный – отца не было, и никто не знал. Дедушка постарался найти без следов.
- А зачем всё это было делать? – усомнился я и даже какая-то тревога овладела мной, что сейчас скажут, что всё это неправда, просто шутка.
- Ой, ну да! Аллочка была уже беременной, когда твой отец… приёмный – так по-моему называется… решил разводится. Ну, было много сор у них, а вот будущий ребёнок их как-то скрепил. Потому Аллочка берегла себя, молилась чтобы всё прошло удачно, но родился мертворожденный… Аллочка была вне себя, для неё это был удар, крах всего… Вот дедушка и стал обзванивать все роддома по Союзу. Так что и день, да и почти что и время твоего рождения совпало с тем, когда она была в родзале. Тебя санавиацией и привезли.
Щебетанье сверху прекратилось. Видимо все кому надо прилетели.
Я выдохнул. И как-то туго произнёс:
- Как её звали?
- Кого? А?! Ой, не помню: то ли Таня, то ли Маша… - она поправила свои тяжёлые очки, постоянно сползающие на нос, - а зачем тебе?
-Так, просто…
Я закурил. Она мне что-то ещё щебетала, вместо птиц. А я думал. Думал о том, что так странно легко и радостно мне на душе стало, будто некий камень лежал до того, а теперь нет его. Меня тяготила все годы наша разобщённость с родителями и мне казалось, что виной тому я. А теперь… теперь я понимаю, мне жаль их, разочаровавшись в том, что мои, чужие, гены не пересилить и при всём воспитании буду похож не на них – они обозлились на меня, потому и расстраивались чаще, обижаясь по пустякам. Мать знала, а отец, пожалуй, догадывался, на уровне ощущений. Потому и вечно хотел, чтобы я, сын, отнюдь на него не похожий, был хоть в чём-то похож… и покупал мне одинаковые с ним туфли, брюки, рубашки…
И, в довесок ко всей куче мыслей, я понял одно: хочу найти всё, что о них, моих настоящих маму и папу, известно! Меня всегда поражали случаи, когда детдомовские дети мечтают найти своих, пускай даже подлецов, родителей. А видимо кровь тянет…
Показалась станция. Пора на выход. Ещё пару часов на автобусе и я на месте.
Мама Мария была колхозной крестьянкой. Работала в поле. Родители – такие же простые работяги. Она родила в поле: думала что рано ещё, срок-то не подошёл. И пошла снопы вязать. Жара была сильная – вот её и уморило, началось… Соседки с поля увидали, примчались. Одна в скорую побежала звонить (в сельсовете телефон). Родила и скончалась тут же на земле.
По опросам местных, кто остался в живых, да не уехал (село умирало, за срок моей жизни жителей уменьшилось вдесятеро), охомутал девку Марию хлопец Яков, что с цыганами приехал, да пару месяцев в колхозе тунеядствовал: то там, то сям подрабатывал, да самогонку пил и на девок молодых поглядывал. Сам был красив и статен: ростом не высок, но плечист, да весь жилами оброс, кудри белые, а глаза чёрные-чёрные. Зубы белые и губы толстые, - подытожила одна бабулька.
Маме не было и двадцати. Гипотеза о совращении Яковом единственный след. В архиве бывшего колхоза не значилось ни одного такого приезжего гастролёра. В райцентре тоже.
Нашёлся лишь в донесении в райотдела с железной дороги: прибыл на станцию… отбывающий ранее наказание в исправительно-трудовой колонии №…. …. Яков ….
Кто-то, видимо, засёк и решил не спускать глаз. Правда след тут терялся. Пришлось поднимать архив МВД.
Он был на офицерской кухне. Я прошёл с заднего входа, уборщица мне указала на него: он сидел за шкафом и ел нечто с алюминиевой миски. Я подошёл вплотную ближе. Он продолжал есть. Точно – это он, хоть и старый, выглядящий лет на семьдесят с гаком, но он, такой похожий на… меня…. Может, лет двадцать назад я не нашёл бы сходства, а теперь… точно. Допив до краёв, он, облизав ложку, спросил:
- А тебе чего?
Долго не пришлось раздумывать, ответ нашёлся сам собой:
- Я твой сын.
Он отложил миску с ложкой в сторону, обтёр об себя ладони, и громко сказал:
- Всё, Матрёна, сын ко мне приехал – помоешь сама.
И резко пошёл по направлению задней двери. Я следом.
- Ага ж, придумал… лишь от сель рвануть… - послышалось сзади с последовавшим многоголосым смехом.
Мятый снег, припорошенный кухонными отбросами, скрипел под неуютными сапогами Якова. Он пристукивал каждой ногой будто бы замёрз. Когда я вышел, он обернулся: самокрутка едва не жгла ему губы. Я протянул свои сигареты. Сплюнув набок окурок, он вытянул две сигареты, одну заложив за ухо, другую мгновенно вкинув в рот, нагнувшись для прикуривания.
Дым густо клубился с наших ртов. Я решился заговорить:
- Мария. Помнишь такую… Она жила…
- Я всё помню, - прервал он меня, и я увидел устремлённых в меня два сверлящих чёрных глаза, нависшие седые белёсые брови над ними, скрюченный нос и жуткие единичные зубы, вывалившиеся сквозь прорезь всё ещё пухлых губ, - всё!
Кинув бычок в сторону, он зашагал прочь по снегу в сторону посёлка. Я остался стоять.
Дрянь. Он, конечно, дрянянной человечишка. Но мне было жаль его. Эту удаляющуюся, не согнутую работой спину. Это пожёванное былыми страстями лицо. Эту неуёмную энергию, присутствующую в нём до сих пор. Просто тело уже было не то, иначе продолжалось бы всё как и прежде. Мне он понравился, как нравиться ребятам, читающим «Остров сокровищ», бедняга Сильвер, которого боялся сам Флинт, что был стар и уже мало на что способен, но желал также много как в молодости.
Я увидел его. Я был доволен. Он жив. Отец жив. Пусть я ему не нужен, но он хорош, я им горжусь. Может быть и нечем, но горжусь. Он силён до сих пор, хоть и выглядит в свои шестьдесят хуже, чем наши городские в семьдесят.
Я отказался ждать автобуса – решил пойти пешком. До заката ещё пару часов и он меня нагонит. По бело-жёлтой, утрамбованной колее, шёл я, думая о счастье, которое так и не удосужилось иметь моей маме. Как жаль. «Мама, Мама…» - повторял я, - «Мама, Мама…». ».
Яков пришёл в избу злой. Варвара крутила тряпки через выжим. Не оглядываясь, спросила:
- Чё, приходил ктось?
Яков цепко глянул на неё и сказал:
- Да, приходил…. Сын мой!
- Ой! – она оглянулась хохоча, - эге ж! Колопоец какой, из шушары твоей бывшей!
- А ну, заткнись баба! – рявкнул он и рывком вышел из избы.
Яков помнил. Он приехал после первого срока в Молдавию, родину фруктов, там помогал одному старику в поле. Тот часом откинулся и Яков не преминул снять с его рта золотые коронки. По поводу продажи их, связался с кочующими цыганами. Те и привезли его в село, где жила Мария. По дороге ромалы научили его многим премудростям, например, как красть коня в збруе, сняв с него узду без укуса. Они были одного уровня восприятия жизни.
Пришвартовавшись к деревне, Яков искал себе сперва работу, а после развлечение. И до того была красивой девка Маша, как местные её называли, что он погряз в этой деревушке до тех пор пока не увлёк её силой своего голоса, игре на гитаре, вихрами белых волос, крепкой статью и россказнями о привольной жизни, в коей нет преград, а лишь страсть да веселие. И когда содеял гаданное – уехал первым же поездом, не желая далее засиживаться в уютном и тёплом местечке. Душа рвалась к новым приключениям.
Вадик шёл. Чем больше стегал его мороз по щекам, тем выражение его лица становилось злее.
- Сука-а!!! Каторжник хренов! Дитя наплодил и даже говорить не захотел! – шептал он сквозь зубы.
Ярость охватила его.
Яков сел в подошедший автобус, пройдя по нему, присел у водителя. Через несколько километров, завидев впереди шествующего, командно заявил водителю:
- Тормози, Степаныч, приехали!
Автобус остановился у озябшего Вадика. Дверь открылась и вышел Яков.
- Сигареты дай ещё, - сошёл он со ступеней, - они у тебя хорошие – крепкие.
Вадик протянул всю пачку, тот взял и пошёл в сторону посёлка.
- Ты как, дойдёшь? – спросил Вадик.
- Дойду, - самоуверенно заявил Яков.
Задержавшись у дверцы автобуса, Вадик посмотрел отцу вслед, тот обернулся и сказал:
- Ты приезжай. Сигареты привози или ещё чего, - и пошёл прочь.
Сын сел на тёплое сидение, дверца закрылась, автобус тронулся.
«Я к нему ещё приеду», - подумал он, улыбаясь, - «Отец, как-никак…».
Богдан Максудов, 29.07.2011
